Очень хочется верить, что судьба шимозерских вепсов нигде и никогда ни с одним малым народом не повторится. Каждый из них вправе надеяться на сохранение национального самосознания, на поднятие престижа своего языка и своей культуры. Такая надежда в настоящее время есть.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Пименов В. В. Вепсы. Очерк этнической истории и генезиса культуры. М.; Л.: Наука, 1955.
2 Покровская И. П. Население дореволюционной Карелии по материалам переписи 1897 года // Вопросы истории европейского Севера. Межвузовский научный сборник. Петрозаводск, 1974. С. 102.
3 Там же. С. 104.
4 Ундозерский приход Коштугской волости Вытегорского уезда. (Из путевых наблюдений) // ОГВ. 1883. Ne 95. С. 940.
5 Иоаланд М. Этническая история вепсов в прошлом // Проблемы истории и культуры вепсской народности. Петрозаводск, 1989. С. 78-79.
6 Покровская И. П. Указ. соч. С. 104.
7 Статистические материалы. Лодейнопольский уезд. (Из объяснительной записки действительного статского советника М. А. Длотовского) // ОГВ. 1885. № 40. С. 362.
8 Пименов В. В., Строгальщикова 3. И. Вепсы: расселение, история, проблемы этнического развития // Проблемы истории и культуры вепсской народности. Петрозаводск, 1989. С. 11.
9 Петухов А. В. Административная разобщенность - фактор ускорения
ассимиляции вепсов // Там же. С. 79.
10 Пименов В. В., Строгальщикова З. И. Указ. соч. С. 19-21.
С. Я. Гаврилов
ИЗ ИСТОРИИ ВЕПСОВ И ИХ ПИСЬМЕННОСТИ
В 1929-1930 годах был предрешен вопрос о создании Вепсского национального округа в составе Ленинградской области. До осени 1937 года большая часть вепсов, этой небольшой древней народности (весь), проживала на территории Ленинградской области, причем географически довольно компактно. Жили тогда вепсы в Шольском, Оштинском, Винницком, Пашском, Оятском, Ефимовском, Капшинском районах.
В этих районах было несколько чисто вепсских сельских советов. Так, например, в бывшем Оштинском районе таких сельсоветов было семь: Сяргозерский, Пелкасский, Шимозерский, Пяжозерский, Нажмозерский, Кривозерский, Тарозерский. Они образовывали целый куст во главе с самым крупным Шимозерским сельсоветом (до двух тысяч жителей). Небольшое число вепсов в те времена (1920- 1930-е годы) жило в бывших Вознесенском и Подпорожском районах. Основная же часть вепсов жила да и сейчас живет в Карелии, хотя вепсские деревни были даже в Калининской области (бывшей Тверской губернии).
Центром будущего национального округа избрали село Шимозеро, в котором в 1930-1932 годах было построено большое двухэтажное здание под окружной комитет партии и окружной исполком. Оставалось лишь решить организационные вопросы, провести соответствующие выборы, сформировать окружные партийные и советские органы, чтобы провозгласить образование нового, Вепсского национального округа. Люди ждали окончательного решения по этому вопросу, и вдруг осенью 1932 года пришло известие о том, что Вепсского национального округа не будет. Здание передали Шимозерской школе крестьянской молодежи, которая открылась осенью 1931 года в деревне Монадская-Никитинская (Сюрьга). Мы, учащиеся (я начинал тогда учиться в 6-м классе), были, конечно, рады тому, что школа получила такое прекрасное здание. И, безусловно, не осознавали тогда, какой удар наносится этим решением вепсской народности, ее национальному развитию.
Весной 1933 года вепсы Шимозерья вновь воспрянули духом, обрадованные сообщением о том, что создается вепсская письменность и дети в школах будут изучать родной язык. Действительно, с конца мая 1933 года объявили о курсах по подготовке учителей-вепсов, которые проводились летом того же года в селе Доможирово, недалеко от города Лодейное Поле. На курсы прибыло более 30 человек, в основном учащиеся старших классов ШКМ, из тех районов Ленинградской области, которые названы выше. Были направлены на эти курсы и успешно окончили их и мы, пятеро учащихся Шимозерской ШКМ: С. Гаврилов, Е. Машичев, А. Марков, А. Иванов, Ф. Демичев. Слушатели, кроме общеобразовательных дисциплин, изучали специальные предметы (методики), а также вепсский язык. Заведовал курсами ныне покойный Николай Иванович Богданов, вепс, уроженец села Шимозеро, учившийся тогда в Ленинградском университете на филологическом факультете.
C l сентября 1933 года все мы уже работали учителями в вепсских начальных школах Шимозерского куста. Мы с Георгием (так он стал называть себя) Машичевым начали работать в Торозерской начальной школе. Я заведовал ею и вел занятия в 3-м и 4-м классах, а Георгий - в 1-м и 2-м классах. Однако вепсский язык в 1933/34 учебном году еще не преподавали, так как не успели подготовить и издать буквари, книги для чтения. Детей родному языку стали обучать лишь в следующем 1934/35 учебном году, меня тогда уже перевели заведующим в более крупную Кривозерскую начальную школу. Вепсский язык преподавался как отдельный предмет только в начальных классах национальных школ.
В 1935/36 учебном году преподавание вепсского языка началось и в 5-7-х классах Шимозерской ШКМ, куда я Оштинским РОНО был назначен учителем вепсского языка. В том учебном году в 1-2-х классах вепсских школ все обучение шло уже на родном языке, а русский язык преподавался как отдельный предмет. В следующем 1936/37 учебном году обучение на вепсском языке проводилось уже во всех классах начальных школ. В 5-7-х классах Шимозерской ШКМ продолжалось преподавание вепсского языка как отдельного предмета.
В эти годы вепсские школы получили все необходимое (буквари, книги для чтения, учебники вепсской грамматики, учебники и учебные пособия на вепсском языке по всем предметам) для успешного обучения детей на родном языке в начальных классах и изучения вепсского языка в 5-7-х классах.
Летом 1935 года мы, молодые учителя-вепсы, получили основательную подготовку на курсах при эстонско-финском педтехникуме в Ленинграде (на Васильевском острове), после которых нас зачислили на заочное отделение этого техникума, а тех, кто уже учился заочно, перевели сюда из других педтехникумов, в частности из Лодейнопольского и Вытегорского.
Последний сбор на заочную сессию состоялся летом 1936 года, после чего нам объявили, что в эстонско-финском педтехникуме мы учиться больше не будем. Причины не объяснили, только теперь она стала для меня ясной. Из-за этого многие учителя-вепсы так и не получили среднего педагогического образования. Из района только мы вдвоем с Н. А. Мироновым окончили заочно в 1939 году Вытегорское педучилище.
В Ленинграде курсами заочного обучения учителей-вепсов руководил Матвей Михайлович Хямяляйнен, финн по национальности, в совершенстве владевший вепсским языком. Изучением вепсской культуры, быта, обычаев вепсов он занимался еще в конце 1920-х годов. Заслугой М. М. Хямяляйнена является создание вепсской письменности, осуществление всей подготовительной работы для обучения детей в вепсских школах на родном языке.
Создание алфавита (в его основу положен латинский), букваря, книг для чтения, учебников вепсской грамматики и других (по отдельным предметам) учебных пособий было осуществлено под непосредственным руководством Матвея Михайловича Хямяляйнена, неоднократно приезжавшего в Шимозеро и другие вепсские селения. Вепсский язык имеет много диалектов, вот и надо было их изучить, чтобы найти при создании письменности оптимальные варианты.
М. М. Хямяляйнену активно помогали многие учителя-вепсы. Среди них упоминавшийся уже Н. И. Богданов, Федот Александрович Андреев, уроженец села Пяжозеро, в начале 1930-х годов переехавший в Ленинград; Иван Алексеевич Силин, уроженец деревни Кленозеро, в начале 1930-х годов переехавший в Лодейное Поле; Василий Иванович Петухов, ряд лет проработавший инспектором Оштинского РОНО.
В 1934/35 учебном году вепсский язык изучался студентами-вепсами Лодейнопольского педтехникума. Преподавали его поочередно Н. И. Богданов и И. А. Силин. Все шло к тому, что вепсская письменность, культура и обычаи должны были успешно развиваться, так как для этого были созданы все предпосылки. С середины 1930-х годов начали появляться художественные произведения (новеллы, рассказы, стихи, басни и др.) на вепсском языке. Успешно шло обучение детей на родном языке в школах. Нужно подчеркнуть, что школьники серьезно относились к изучению родного языка и с увлечением занимались им.
И вдруг... после зимних каникул 1937/38 учебного года приходит предписание: преподавание вепсского языка, учебу детей на родном языке прекратить, все обучение в начальных классах перевести на русский язык. Объяснений не последовало никаких.
Предписание, конечно, было пунктуально выполнено. Многолетний труд людей, отдавших много сил развитию письменной культуры вепсов, был перечеркнут. Более того, как потом нам стало известно, создание вепсской письменности и обучение детей на родном языке признали вредительством, a M. M. Хямяляйнен был осужден на 10 лет, которые он провел в лагерях вместе с другими советскими гражданами, объявленными врагами народа (он лично мне поведал об этом во время похорон Н. И. Богданова в Петрозаводске в 1959 году). После этого никаких разговоров о вепсах и их письменности уже не было.
Вот таков грустный итог хорошего начинания в интересах малой народности - вепсов, численность которых до Великой Отечественной войны превышала 36 тысяч человек.
Мне же пришлось переквалифицироваться на учителя истории. Кроме нас с супругой Галиной Георгиевной и тех учителей, вместе с которыми я прошел в селе Доможирово учительские курсы, в вепсских школах Шимозерья до войны работали местные учителя-вепсы: Н. П. Мартьянов, В. В. Ильин, П. П. Демидов, Ф. Ф. Павшуков, Н. А. Миронов, А. Ф. Исаков, И. В. Мартьянов, М. А. Фирсов, В. И. Преображенский, К. П. Логинова, А. А. Зарецкая, З. В. Филькина.
Из учителей-вепсов нашего поколения, кроме нас с женой, ныне здравствуют только Н. П. Мартьянов (г. Клайпеда), К. П. Логинова (г. Петрозаводск) и А. А. Зарецкая (д. Пяжозеро). Учителя-вепсы Г. Н. Машичев, Ф. С. Демичев, Ф. Ф. Павшуков, А. Ф. Исаков, И. В. Мартьянов, М. А. Фирсов погибли на фронтах Великой Отечественной войны. Участники войны В. В. Ильин и A. М. Марков скончались, проработав всего по несколько лет в школах Карелии.
Василий Иванович Преображенский в 1937 году был репрессирован и не вернулся из лагерей. Подвергся репрессии тогда и Василий Васильевич Ильин, совсем еще молодой учитель (1916 года рождения), арестованный вместе с ребятами, только что окончившими Шимозерскую ШКМ. Они были освобождены через два года.
B. В. Ильин сразу же после освобождения был призван в Красную Армию и прошел Великую Отечественную войну с первого до последнего дня.
Хотелось бы подчеркнуть, что учителя-вепсы, как и все учительство в те годы, были очень активны в общественной жизни, несли на своих плечах всю культурно-воспитательную и агитационно-пропагандистскую работу на селе.
В моем сердце сохранились самые добрые чувства от общения и совместной работы на поприще народного образования с учителями-вепсами, коллегами, которые останутся в памяти до конца моей жизни.
H. A. Криничная, В. И. Пулькин
ВЫТЕГОРЬЕ - КОРАБЕЛЬНАЯ СТОРОНА
Дневник собирателей фольклора
(июль-август 1971 года)
Четверть века эта рукопись пролежала "в столе". Рядом с записками о других странствиях в поисках "несказочной прозы" - легенд, преданий, мифологических рассказов - по стране вепсов и Русскому Поморью. По Заонежью и Пудоге. Вместе с уральскими, сибирскими, волжскими блокнотами.
Тексты запечатленных нами фольклорных произведений изданы в научных сборниках, помещены в академических монографиях1. Нашли они отражение и в книгах прозы. Казалось, дело сделано. Но вот пришло новое утро, раскрыта старая походная тетрадь. Сияние давнего июля, пестрые встречи на старинном водном пути, Мариинке, нынешнем Волго-Балте, живые интонации не забытых сердцем людей, наших давних рассказчиков, хлынули свежим ливнем давно минувшего лета. Многих героев нашего дневника уже нет в живых, но в тексте мы решили ничего не менять. Пусть они останутся с нами, и этот рассказ послужит доброй памяти людской.
I. "За морями земли великие"
Пролог в экспедиционную жизнь - краткая, недоспанная ночь. Опять барахлит магнитофон. Чуть не забыли о запасе кассет. Каждая экспедиция - маленькая жизнь. Счастливая или не очень. Со своей судьбой. Пожелаем же себе удачи.
На причале, у "Кометы", - обычные "районные" пассажиры, дремотно переговаривающиеся, ждущие, когда подадут трап и можно будет прикорнуть в кресле. Туристов нет - чуть позже они запестреют там, у кижского "Метеора". Выделяется стайка курсантов речного училища. Один из них держится забавно-важно, поблескивая старшинскими нашивками на форменке. Морячки с еще детскими лицами едут на практику на шлюзы Волго-Балта.
"Отдали концы" - и любимый город открылся во всей красе. Навис над Петрозаводском смог - рваный полог дыма, пыли. Над нашей Кукковкой2 редеющим закрайком цепляется он за синие ели над приземистыми бараками. А между тем древний корабельный путь дает о себе знать. Навстречу, на траверсе Ивановских островов, поспешает буксир, особенный, шлюзовой. Форштевень у него как бы раздвоен, им он толкает баржи впереди себя. Высоко вздернуты два плоских носа, каждый оканчивается чем-то вроде ходового мостика с поручнями, трапами. Кораблик кажется парой коней с возком на мерцающем Онего, как нижегородская, рубленная из сосны игрушечная "пара вороных". Здесь, на полуночном конце великого пути, повевает уже сладимый волжский ветерок. С запада и севера дышат Балтика и Студеное море.
Следом за лобастым буксиром кильватерной колонной идут степенные сухогрузы, контейнеровозы, танкеры. Чуть завидели груз - глина! - память подсказывает: небось, та самая, знаменитая андомская, из которой творили гончары-черепенники звонкие кринки, вековечные квашни, двухрожковые рукомои и нарядные игрушки, нажили добрую славу прионежские скудельники-горшени! Ну что поделаешь, ежели собиратель легенд весь в легендарном же прошлом...
Весело пробежала развалистая в бортах шхунка под двумя высокими, чуть кивающими с борта на борт мачтами. На палубе принайтованы крутобокие бочонки. Ах, непременно крепко засоленных знаменитых белозерских снетков везут из древнего многобашенного града! Рыбку дробненькую, но тем и дорогую. Как другой деликатес севера, - каргопольские грибки-рыжики, те, которые солят в узкогорлых бутылках. Ведь каждый грибок - не более копеечки.
Мы полны ожиданием нового, неведомого в краю, о котором немало прочитано. Намереваясь собрать предания, надо точно знать, о чем спрашивать в деревнях и градах, знать и "малую" местную историю, и все, что касается "большой" истории в этих далях. О чем может "помнить" молва, эта волна, переходящая из поколения в поколение... Здесь в незапамятные времена был путь - водный и волоковый - судам из Балтики и Скандинавии в пестроцветную Перейду, Индию "пребогатую". И Русский Север кормился по этому пути хлебом из низовых городов, а полуденные грады солью разживались с Беломорья.
Блистает утреннее Онего, и на борту современного корабля на подводных крыльях вдруг ощущаешь над собой прямоугольный парус прадедовской лодейки, слышишь слова заонежских преданий, давно уже сложившихся в сказ, этот сложный хор легенд, музей полузабытых речений. Говор скрытого там, за окоемом, края, издавна связанного с Вытегорьем.
* * *
Сказ первый. Змей - серебряная спинка
Кто во синем море не бывал, тот от сердца Богу не маливался. Старинное присловье не мимо молвится. А Онего - то же море, страховитое раздолье. Зато и рассказывать мореходы горазды. Вот и поговаривал кормщик Никифор Алуферов, а мы, молодые ребята, послу шивали.
Везли будто наши вегорукские ребята, заонежане, муку из Вытегры Онего-озером, бежали на соемке в предбудущий Петрозаводск. Это еще при Великом Осударе было, на веку происходило. Пала тогда им несосветимая погода. Такой взводень - воду-землю рвет, пену с гребней счесывает, леса клонятся.
Глядь, плывет за бортом змей. Из сил выбивается. Норовит к соемке поближе. Глядит, как человек. Молит в несчастном положении. Ну, наши вегорукшане его, конешно, по головушке веслом - раз! Жалкуют - не попали! Ведь нам эти гадовья на нивьях лесовых надоели. И на пастбищах коровушек жалят... Мы на них гораздо сердиты.
Ладно, побежали с гоготком да с посмехом дале. А ветер-то пуще! Соемка мало не мачтой по воде бьет-колотит. А следом за нашими старичонками кижане бежали, тоже, знаешь, с хлебушком от низовых городов: один промысел. Вот ихний-то кормщик, Таврило Климов (они и теперь в Кижах живут, Климовы Костя Клипов бывал, знаменитый кижский плотник-реставратор. Я от него эту сказку слыхал!). Дедушко Гаврило старик знаткий, богомольный. Дружине говорит: "Што, ребята! Надо ведь змею-то помощь дать. Господнее творение!". Протянули весло с бережением, с ласковым словом. Змей по нему ходко забрался, на мешки прилег. С великой устали заснул - и бедовую головушку свесил.
Пришли в предбудущий Петрозаводск. Кормщик шапку снял: "Батюшко! (Это змею-то! Вот затейный.) Хлебушко сгружать станем, содвинься, баженый". Змей и сплыл по веслу на матерую землю. Ушел в серые каменья аккурат там, где теперь парк с каруселями. Только серебряный узор на серой спинке сосверкнул. Влез в зеленую травушку, как в лес.
Ладно. Про змея кижане и думать забыли. Кули снесли по сходням. Деньги у купца взяли, поделили-подуванили. Винца выпили. Время в Кижи бежать, покуда дует мати добрая поветерь. Глядь: к соемной артели топочет-движется здоровенное солдатище. И с ружьищем. Во фрунт становится. Гремит, как весенний гром: "Гаврило Офонасьев сын Клинов! Требует тебя Царь-Осударь сию же минуту!".
Гаврило, конешно, не шибко приужахнулся. Заонежане наши, - а пуще того - кижане! - с Петром Великим почасту стаканчики содвигали. Любил он нас, правду сказать. За мастеровитость, за морское знание. В матросы верстал. Прихватил кормщик-шкипарь ржаной рыбник в гостинец, пошел к Осударю. Петр кижанина хорошо угостил: пили вино, рыбник рушали, беседовали. А в палатке там, у Царя, молодой генерал в уголке сидит. Пишет, колено поднявши, грамотку. Шинелька серая у него на одном плече. И с серебряным позументом - узор кижанину будто знакомый. Петр ус топорщит: "Узнаешь, кижский мореход? Ты великую мне службу сослужил - этого молодца спас, на весло принял. Ведь он по осудареву слову плыл..."
Ты стариков послушай, которые знающие. Петр, он даром, что Великий слывет. Мог всякую минуту и котишкой перекинуться - да и на рябинушку! Коты сроду со змеями дружбу водят, заедино живут. Выручают друг дружку! Кошачий обычай - змеиному сродни. Не идет кошка - струится, течет. А премудры они - кот ли, змей! В Заонежье скажут: кошка после рожденья котят к змеям ходит, - детям глаз просить. Домовой может котом перекинуться. А друг его, дворовой, - змеей...
Да, так про кормщика кижского! Про Гаврилу-шкипаря... Напоследок Петр ему говорит: "Надо вас, заонежан, за доброту наградить!". Кошель денег и получил Гаврило. Куда с этаким богатством? У нас все мир решал, крестьянское общество. Корабельная дружина цветны бороды содвинула. "Што! - говорят. - Надо нам церковь поставить... Преображенский собор! Потому - у царя самолучший полк Преображенским слывет, и в нем наши сынишки службу цареву ломают". В двадцать две головы думу думали - и порешили поставить собор двадцатидвухглавый.
На ту пору война шла. Мужики в солдатах, матросах. Иные на верфях тружаются. На заводах пушки льют. На болотинах рудяных железо копают. Всюду мы, заонежане, потребны. А без красоты, как без хлеба, не прожить. Красотой человек с Богом разговаривает, как молитвой.
... Надо самолучшего зодчего согласить! Про него только и знают: жил Мастер Нестер. Собор состроил - и топор в Онего сронил. А ты послушай, как на деле-то бывало. Старые люди сказывали - им не врать стать.
Приехал ли Мастер в Кижи или тут и жил - про то помалкивают. Пришел раным-рано мерным шнуром на проталинке по весне размечать, где, значит, собору стоять. А на берегу молоденький генерал сидит, трубочку покуривает. "Давно, - сказывает, - тебя, Мастер Нестер, дожидаюсь! Есть у меня должок кижанам... И вот тебе справный топор, серебряная секира. Поставишь собор великий, многославный. А как исполнишь плотницкий ряд, и тут топоренко возверни! Иным зодчим передам - после тебя придут!" - "Да куда возвернуть-то!" - Нестер ручищами развел и мерный шнур сронил. "А вот - в воду метни... Не сомневайся, у нас не пропадет!" Нестер и пообещался...
Этот серебряный топор как заговоренный был. Бревно ли отесать - одной щепой-ластиньем сойдет стес. Паз ли вынуть, угол срубить... Вечером втемнях светится, утром разбудит. Все бы ладно - да ведь расставаться скоро: поднимается собор! Первые венцы они положили - Нестер с артелью - тут прогремела Полтавская баталия. Освятили - на ту пору аккурат одолели шведа в морском сражении при Гангуте, летом на Преображенье, в 1714 году. До чего жаль было Нестеру топоренко в воду метать: "Не было, - говорит, - такого допрежь, да и не будет!". Да что станешь делать? Уговор.
С той поры все, бывало, говорили промеж собой мужики, ручищами по коленкам схлопывали: "Эх, кабы наши вегорукшане змея этого, водяника-генерала, на весло приняли, честь бы дали! И стоял бы у нас собор дивный, многоглавый. Славилась бы, поди, Вегорукса, не запустошилась, как ныне! А теперь все слышишь: Кижи, Кижи! Оплошали старичонки, ихний грех..."
* * *
Прощай, оставшийся за кормой Василисин маяк, водная росстань на Кижи. Проплывают на западном, ближнем берегу плоские вершины вепсского "нагорья". Все мысли наши там, впереди, где в устье реки встала у деревни Гостиный Берег Вянгинская пристань, - там некогда Петр I велел поставить корабельную верфь. И было это на следующий год после Полтавской баталии - и накануне Гангута, Гренгама. В 1773 году селение Вянги получило статус уездного города Вытегры.
В салоне теплохода пошумливает, "пристает" к пышной буфетчице с морскими любезностями пьяный, поношенный мужичок в фуражке-"мичманке". И к нему тоже у нас возникает весьма дружественное чувство, потому как и он ведь плоть от плоти этого древнего водного пути. Этакий, понимаешь, деревенский соемный "шкипарь"! Да и трогательно похож он на нашего кижского знакомца, Борю Площадного. Того, что недавно по пьяному делу съели на январском льду Онего оборзевшие с голодухи волки. Только и осталось от Бори, что пара стоптанных валенок. Здешний "Боря" благосклонно принял наши увещевания, послушно затих в уголке.
Трасса Волго-Балтийского водного пути пролегает по Неве, Ладоге и Свири - на всем ее протяжении до узловой пристани Вознесенье. И далее - по восточному склону пути, от Вознесенья до Череповца. Мариинская водная система занимает половину этого почти тысячеверстного пути. Наша "Комета" входит в канал, обгоняя неторопливые баржи, беленький агиттеплоход "Спутник", еще какие-то суда и суденышки. Приближаются шлюзы. По их ступеням теплоход подымется в гору, возвысясь над пестротой домиков, усыпающих холмистые берега, изрезанные, как на старинной гравюре, оврагами, косогорами и осыпями.
В бескровную ниточку сжал губы отрезвевший "Боря". А глаза, наоборот, вытаращил. Глядел на берег неутолимо. Матрос попросил было слезть с борта. Но впавший в экстатическое состояние мореход Ц глядел вперед, стоя на закрылке корабля, толково объясняя нам устройство, назначение гидротехнических сооружений. Порывался и за борт спрыгнуть, на парапет набережной. Только никто не брался скинуть ему вослед его чемоданчик с нежно булькающим содержимым.
- Да ведь я всех здешних, вытегорских, знаю! Мальчонкой еще работал... и деды-прадеды! Со времен Великого Петра! - И вот мы слышим самое первое на этой земле в нынешней экспедиции предание: как Государь строил обводной Ладожский канал, как работали на нем здешние мужики. Суетится наш рассказчик, волнуется. Откуда едет? Судя по "воспитательной беседе", проведенной им с ребятами-курсантами, был матросом рыболовного флота в Мурманске.
Все заклинал "Боря" будущих мореходов не поддаваться соблазну больших денег: "Как придут, так и уйдут, как придут, так и уйдут!". Фраза "Боре" нравилась, повторял неутомимо. И все же, видно, нелегко давались ему денежки. Потрескавшаяся кожа на раздавленных работой больших пятернях, порыжелая мичманка говорили об этом лучше слов.
II. Вытегра
Мы в клети шлюза. Высоко нависшие на бетонных башнях кабинки - в глубине их таинственно двигались озабоченные люди - закрыли Онего и только что пройденную 14-километровую часть реки Вытегры мощными железобетонными затворами. Речная вода стала вздыматься в камере, выпирая наверх нашу "Комету". Для нее этот крылатый кораблик - пустячок. Здесь шлюзуются теплоходы водоизмещением до 5 тысяч тонн. А двухтысячники встают по два, скула в скулу. Совсем недавно прошла реконструкция гидросооружений Волго-Балта. Все новешенькое, с иголочки.
Да, а нам-то нужно - старенькое! За стариной едем... Что-то не очень верится в успех. Больно разбитной, бойкий народ здесь, на великом древнем пути. То ли дело было в тихих залесных деревнях! Ну да ладно, снявши голову, по волосам не плачут. Поднялись в гору. Отворились опять ворота - и полетели мы освобождение к причалу. Начало одиннадцатого...
В полдень бешено - "под завязку!" - набитый автобус побежал по зеленой, холмистой Вытегре, такой непохожей на иные прионежские города, те, что севернее. Даже этими вот вольготно разросшимися липами, тополями, как в средней полосе. И - характером многих домов былого уездного центра. Трогательно помнят здешние старожилы: городок принадлежал Олонецкой губернии. Да и теперь связан с Карелией тысячами связей, родственных уз. Мало ли "вытегоров" в Петрозаводске? Да сколько хочешь.
За окном возник белый - в окна автобуса полыхнуло светом! - собор. Пятиглавый, с колокольней. Ну пусть поздний. Пусть не шедевр. Успели различить вывеску у входа в храм: "Вытегорский краеведческий музей". Теперь знаем, где именно находится главное для нас в любом городе здание. В своих путешествиях "за живым словом" прежде всего заходим в музей. Обязательные визиты в присутственные места - райсовет, райком партии - потом. А как смотрится это здание с воды! Колокольня, как водится, была и звуковым маяком для судов на Онего - синем морюшке, страховитом, гневливом.
Верно сказал при первом знакомстве здесь, в Вытегре, местный краевед, писатель, охотник и народный мастер Ефим Григорьевич Твердов: "Комолые стали наши места, когда церкви, часовни порушили. Словно коровы безрогие, без колокольцев-воркунков - никакой красоты". Жутко представить себе Вытегру без ослепительно, освежающе белой на летнем солнышке церкви, последней из множества преждебывших храмов в этом городе купцов, водников. А зимой, на морозце, такие храмы неожиданно румяны, теплы на фоне волнистых снегов. Это подметил еще художник Б. Кустодиев.
Ладно, пусть вытегорский собор и поздний! Но что это за предубеждение против храмов, поставленных в XIX-XX веках? Сквозь очевидную казенщину "типового проекта" в них прорывалась гениальность русских зодчих. А как хорошо они всякий раз поставлены - доминантой окружающего пространства. Сказывалось неумирающее мастерство, безусловно родственное словесному. Эх, кабы хоть что-нибудь записать, не вовсе зазря приехать! Сказки - те еще живут. Их доселе поддерживает книга: бабушки внукам, если "не от себя", так из книжки прочтут. И песням приют - самодеятельность, семейные праздники. Вот предания, легенды, былинки - рассказы о нечистой силе - разыскать куда труднее. Тут не встанешь лагерем на месяц, чтобы наполнить магнитофонные кассеты, блокноты. Надо неутомимо идти из дома в дом, из деревни в деревню. А то как раз ни с чем и останешься.
Вытегорская церковь на холме - гордая корона, венчающая древнее русское поселение. А тело, одежда этого города, - конечно, на взгляд обитателя более северного края, - распрекрасные сады, парки. Много дебелых берез, лип. Серебристыми каскадами ниспадают ветви ив над водами. Вдоль городской магистрали, пересекающей былое русло канала, - купы тополей. Сквозь зелень проглядывают старые мещанские домики, изукрашенные изобильной пропильной резьбой. Среди каменных серых, безликих "хрущоб", одинаковых повсюду, куда ни приедешь, выгодно смотрятся старинные дома - здания уездных "присутствий", лавки местных купцов. Так всюду в старых городах! Не забыть магазинчик, виденный в прошлом году в Ошевенском, близ Каргополя. Музей бы там сделать, повествующий о традиционной торговле, художественном вкусе, с которым обставлен был купеческий быт. Да и "мещане" напрасно у нас шельмуются. Ведь это означает просто горожане, и у них были свои симпатичные традиции. В былых лавках уездных городов несокрушимы дубовые прилавки, резные конторки, сводчатые стены...
На реке Вытегре поныне сохранились и старые шлюзы, и берега, укрепленные бревнами. Это мы доподлинно установили, гуляя теплым летним вечером по крутым, как взмахи деревенских качелей, улицам городка. Вдруг из глубин честной старины являлися на свет Божий то шлюз - рубленная в несколько венцов камера-клеть, то ряд вертикально вбитых копром бревен. Трогательное ощущение усталости, покорности времени исходит от старых строений. Сбережет ли их Вытегра? Много потеряет, если лишится своей истории, ее немых, как говорится, свидетелей.
Спокойны воды Вытегры. Качается, тускло светясь в сумерках огнями, зовет на киносеанс агиттеплоход. Репетирует на берегу программу самодеятельный ансамбль "Трудовые резервы" из Петрозаводска. Полузатопленный челн по непонятным законам природы мерно, сам по себе ходит от заброшенной плотины до моста и обратно. К желтым, как в Оби, водам, к пестрым челнам и утлым мосткам спускаются на водопой стада. Бегут купаться ребятишки. Правятся рыбку ловить ветхие старичонки. Мы же глазеем на мирозданье и понемногу входим в контакт с вытегорами. Записываем первые тексты.
Добыча наша - магнитофонные, "пословечные" записи легенд, преданий, народных рассказов. Услышанное здесь перекликается с речениями Заонежья и Поморья. Сохраненное одним вытегорским сказителем дополняется "древними памятями" другого. И вот расцветает сказ. И здесь вся "старина" собирается вкруг имени и деяний Петра I - корабельная ведь это сторона, Вытегорье.
* * *
Сказ второй. Беседная Гора
Проезжал Великий Петр нашими местами, через былой Вяньги-ручей, нынешнюю Вытегру, Архангельским трактом. На север шел, корабли строить и шведа бить. В деревнюшке Шестовой народу набилось - как темен лес шумит. День праздничный. Староста с выборными лучшими людьми вышел Осударю навстречу.
Великий Петр росту высокого. Ученья большого. С очей веселый, ласковый. Хлеб-соль у наших стариков принял, держал с крестьянами приветный разговор. Про путь-дорогу, про волоки спрашивал подробно, пристально. И преждебывшие наши старичонки отвечали ему степенно, все при всем, без утайки.
- В четырех верстах ниже по реке есть, надежа-Осударь, пристань Вянгинская. С Бадог гужом возим конно хлеб с низовых городов, с Волги-матушки. Потом, конешно, плавим хлебушко на баржах-тихвинках Шексной, Белым озером, далее - рекой Вытегрой. И тамотко барки ведут бурлаки, охочие люди.
- А с Бадог, Осударь, до Вяньги-пристани теперь ехать тебе никак нельзя. Вода, знаешь, не сошлась. И верст пять будет непроходное отмелое место: суда никак не пройдут. Дале по Вяньге-реке, конешно, быстрина. Пороги! Ты там, гляди-ка, Осударь Великой Петр! Не дерзи реке. А лучше кликни тамошних знатких лоцманов, вековых приречных лоцманов. Они с водяниками ладят да и с Николой-угодником. Проведут твой корабль задешево, беспечально, скоро.
- Дородно обсказали! - Петр черну трубочку вынул, о каблук ее выбил. И на бревнышко с дедами нашими седатыми присел, пуще разбеседоваться желает. - А вы сами, ребята-мужики, чем живете-кормитесь?
Наши, конешно, рады с дорожным человеком разбеседоваться. Отвечают все при всем:
- А вот, Осударь, наш промысел каков. Строим мореходные корабли-галиоты на твоих осударевых верфях. Озерные соемки тоже - и пущаем, знаешь, в Онего-озеро. С Вяньги этой, конешно, ходим шкиперами, боле по Свири, по Ладоге-озеру. По вольной, сладкой воде. И дело наше нам куда как no-люби. Ведь идет наше озерное, речное знание от преждебывших людей, родителей.
Осударь трубочку набил опять. Наши падеды - прадедам деды! - огоньку выкресали, поднесли с береженьем, почетом. Ну закурили вместях - и мы ведь не староверы! Любим и водочку, и табачок. Над головушками синь дым завис. Петр I душевно умилился, в долони схлопнул:
- Што! Вижу теперь. Живут здесь люди не глупцы. Народ работной, горячий, речной и морской.
- Оно конешно! - дедушки россмехнулись, переглянулись. - Ходим - за канат не держимся. С ножа уху не хлебаем. Своим трудом сыты. Из хлеба и сроду никому не кланяемся, руку не тянем.
- Вот это дак по мне! - царь сказывает. - Так и живите. И больно хорошо!
Место, где Петр с нашими падедами беседовал, у нас доселе знают: Беседкой Горой на Вытегре слывет. Теперь тут - Мариинка - Волго-Балтийский водный путь!
* * *
Бережно хранится в народе память о Царе-труженике, живет и в наши дни. И не только в малых городах и дальних селах! Кажется, в любой аудитории найдешь, читая "петровские" сказы, живой интерес к ним. А нередко - и услышишь новый сюжет, родовую легенду...
III. Ефим Твердев
Переступив порог местного музея, тотчас встретились с этим литераторским именем. Здесь развернута выставка поделок Ефима Григорьевича. Резьба по дереву - довольно грубая. Аляповато раскрашенная жесть при помощи паяльника превращена в макеты памятников деревянного зодчества. Поблескивает слюда, еще какие-то материалы, немыслимо соединенные. Но ведь вот диво-то - талантливо, своеобычно! Мы так углубились в рассматривание пестрого сора художеств Ефима Твердова, что, когда подошли к кассе, там изумились: "Да ведь вы с самого утра здесь, я думала - с билетами!".
Странные произведения выполнены рукой причудливого самодеятельного мастера воистину с божьей искрой. Мы сразу узнали народного художника в чуть заносчивом, избалованном вниманием, похвалами старичке, белобородом и чуть косолапом, невысокого росточка. Не удержались, посетовали, что, мол, не подходит ему фамилия - Твердое! Будто педант какой! Оказалось, нежнейший, податливейший в общении старик придумал себе звучный псевдоним, вступая во Всероссийский Союз крестьянских писателей в 1928 году, 25 лет от роду. Вот он, членский билет этой организации, валяется на этажерке... А подлинная, отцовская фамилия - Хохлов.
Откуда взялись Хохловы в глухой вожегодской, что близ нашего любимого Каргополя, деревнюшке? Что-то мягкое, южное, "хохлацкое" и впрямь есть в этом человеке с серебряной бородкой, подбритой у рта и на щеках. Он простодушно, но напористо сравнивает себя с черкасовским профессором Полежаевым из старого фильма "Депутат Балтики". А что? Есть общее. В окрыленности и самоиронии чудаковатых талантливых стариков... Но это мы уже потом, дома у Твердова беседовали! Но надо еще немного сказать о музейной выставке творений Ефима Григорьевича, каргопольца по рождению, ставшего типичным вытегорцем, знаемого здесь человека.
В музее твердовская пластика экспонирована на своеобразной "горке". На уступчиках вроде иконных лещадок помещены условные архитектурные миниатюры, композиции-макеты. У поляков это называется "фрашки", "шопки". Там это распространенный вид народного искусства, ставший заметным промыслом. "Шопки" - непременная принадлежность католического рождественского ритуала, особенно на селе.
Оказалось, Ефим Григорьевич не только основательно знаком с польской традицией, но даже переписывается вытегорский дед-всевед с одним из мэтров польской фрашки. Стало быть, Твердое опирается на передовой европейский опыт, создавая свои макеты сказочных зданий, украшая их резьбой, росписью, цветной фольгой, дымчатой слюдой - "паче рещи" - чем ни попадя! Твердов с важностью называет этот прием создания своих настольных дворцов и храмов - "имитат". Тоже, видно, польский, пришедший из латыни, термин. В некоторых мотивах архитектурной резьбы можно усмотреть влияние г мазовецкой орнаментики вырезок из цветной бумаги. Или многоцветной каргопольской вышивки?
Некоторые поделки целиком из жести. Мастер и начинал с металлических макетов, лишь позже перейдя на дерево. Увлекся "малым зодчеством", когда слег со вторым инфарктом, - тревожным "звонком с того света". Перенес тяжелую операцию на сердце. Тогда и решил старик заняться чем-нибудь, что отвлекло бы от тяжких раздумий. Попросил сына Валерия привезти старых жестяных банок: лучше из-под сгущенного молока, они помягче...
Твердов нарезал жестяных полосок. Густо расписал их масляными красками. Стал соединять паяльником детали домодельного "конструктора". Появились произведения серии "Архитектурные памятники древнего Новгорода", "Юрьев монастырь", другие. А первым встал на рабочем столе народного мастера "Московский Кремль". Последним же, вовсе недавно (закончен перед нашим приездом) - многоглавый деревянный храм из Анхимова, близ Вытегры, старший брат Кижского Спаса, повторен в мягкой жести.
Ефим Григорьевич - довольно известный литератор, автор охотничьих и рыбацких рассказов, знакомых и читателям "Севера". Перед поездкой в Вытегорский край случилось видеть восторженную рецензию в "Юности" на очередную книгу Е. Твердова. Он - недавний учитель труда в местной школе. И - один из первых русских авиаторов или, как сказал его давний знакомец Велимир Хлебников, - "летчик"! Ныне слово прижилось, а поначалу, небось, казалось странным, как вырезанные ножницами из жести шедевры Твердова. И вот, будто увиденные с высоты полета на утлой полотняной конструкции первых аэропланов, предстают на выставке храмы, хоромы работы деда Ефима. Среди них - неведомая мне "Нелазская церковь", "Храм из села Белая Лебедь", "Дом моего деда", "Хоромы купца Лопарева", а также "Макет Кондопожской церкви", "Волкостровская часовня"...
Некоторые "шопки" дополнены фигурками людей - "Терем Гвидона", "Дворец царя Салтана", "Дворец из аксаковской сказки "Аленький цветочек"". Есть среди работ Ефима Григорьевича групповые композиции из дерева, двух- и трехфигурные, на фольклорные темы. Резьбу незамысловатую Твердов дополняет примитивным выжиганием. А глядь - получается почему-то интересно, вот диво!
Вслед за нами заинтересованно, легкой охотничьей поступью ходит-побегивает дедушко Твердов. Посвечивает серебряной бородушкой. Рассказывает о своем стародавнем деде. Был дед Корней Хохлов денщиком у самого Льва Толстого, до старости переписывался с "барином". Это Корней научил так обращаться с осиной малолетнего Ефима, чтобы была она мягче, пластичней, чем липа. Осина - она ведь бывает шестнадцати сортов, не менее! Иные так и очень твердые. Недаром ведь первые венцы знаменитой анхимовской церкви - "окладные" - из осины! Из нее же долбили ложки, делали хлебные лопаты, а также - чапыги, ручки сохи. Осиновый полок сроду не обожжет тело в бане, даже крепко натопленной. Только надо уметь обращаться с этим деревом! Обрабатывать отварами из трав и цветов. А случится рубить - и тут выбери ночку на Ивана Купалу. Выйди с молитвой, оплесни лицо росой...
Ах, уж давно подозреваем мы, что посмеивается над усердно записывающими "народную мудрость" фольклористами непрост человек Ефим Твердое! Особенно же в этих рассказах о волшебных отварах, полуночных действах! Эти пресерьезные откровения мы слушали в городской квартирке Твердовых, в панельной пятиэтажке. Стопка рукописей белела в резном шкафчике. На стенах - простодушные картины, одна - в бело-зеленой гамме, другая же - в пурпурной, горячей. Белые города. Олени у потоков вод. Квартира новая, еще не обжитая. Дочь Генриетта - директор школы, сын Валерий - строитель. Дети на работе. Внук Анатолий - слушатель Академии Можайского в Москве. Внучка Аэлита, школьница, - в Питере. Сидим со стариком наедине, простор для рассказывания преданий!
И вот идет неспешный, такой желанный нам рассказ-предание о далеком Смутном времени (начале XVII века), о побившем три дюжины "панов" богатыре Арсении, иноке Муромского монастыря. В Андоме жил и иной богатырь, Онуфрий, по прозвищу Леший. Этот недавний, на нашей памяти бывал. Вызывал на поединок красного командира - сражаться на саблях. Сам был в белых и имел чин прапорщика...
Но эти рассказы - только для разминки! Ефим Григорьевич разворачивает перед нами изустную эпопею о таинственных кладах озера Могильного и о происхождении недальней отсюда деревни Девятины и ее названия. "Многие рассказывают! - встряхнул головушкой старик. - Когда строили Мариинский водный путь, копали канаву для корабельного хода, труд был каторжный, начальство немилостивое. И вот один работник-копач, по имени Дементий Лисицын, ушел в овраги Собачьи Пролазы. И ватагу свою увел. К нему туда, в буераки непролазные, стали приходить люди - и был у этих разбойников даже свой священник. А жили, конечно, в подземных землянках. Богатых грабили, а бедным добро раздавали.
Богаче всех был Лопарев, но его разбойники с Собачьих Пролаз, эти речные грабители, все никак не могли достичь. Вот однажды возвращается Лопарев из Каргополя с богатой выручкой после ярмарки. Разбойники ему и загородили путь у росстани там, на перекрестке. Подошли, полость санную открыли, а оттуда три пса, железные ошейники, без лая выскочили - и ну рвать разбойников! Тогда Лисицын от горечи ушел неведомо куда. А Лопарев поставил часовню святого Христофора Кинокефала - с собачьей головой он изображается, всем известно...
Про Дементия ничего не было слышно до воины двенадцатого года. А на Бородинском поле вдруг появилось мужицкое войско - кто с косами, кто с вилами. Иные - с дубьем, с засапожными ножами. Москву отдали - и они обиделись, ушли в леса. На лыжах набегали, громили французские обозы. Кутузов призвал Лисицына:
- Дементий! Ты храбрый человек! Скажи правду - кто таков?
- Михаиле Илларионович! Меня не бойся. Я - прежний разбойник, а ныне - партизан! Шаромыг и шантрапу эту гоню - не жалею жизни.
Ну ведь тогда французишки промеж собой все: "Шер ами, антр а па!" Наши их и прозвали... Кутузов в коляску сел - и к царю: "Так и так, Ваше Императорское Величество! Храбрые воины, шантрапу согнали, а на Руси не имеют, где голову приклонить!" Тогда царь Александр велел их назвать обельными воинами, дать земли. "Сколько их?" - спрашивает Александр I у Кутузова. "Было поболе трехсот, осталось девятеро!" - "Пусть построют там, близ Шексны-реки, деревнюшку, назовут - Девятины!"
Они построили себе домы, а налогов-податей не платили век - обеленные от власти, "белые воины"..."
Посетил памятью своей старик Твердое давние годы - и опять вернулся на круги своей жизни, тоже немалой. Молодым летчиком однажды, памятно, пил чай в гостях у самого К. Э. Циолковского. Летун-авиатор, он был и открывателем трассы Архангельск-Карпогоры. Немалое событие для Архангелогородчины зимой 1936 года.
Шесть лет служил Ефим Твердое в военной авиации. И сколько себя помнит, - охотится, рыбачит и пишет о родной природе. Литературные интересы свели его с К. Коничевым, С. Писаховым, С. Орловым. Но это - потом, чуть позже! "А в юности дружил с одним... Вот он мне в тетрадку вписал своей рукой - вы сразу узнаете!
Зима изгрызла бок у стога,
Вспорола скирды. Но вдомек
Буренке пегая дорога
И край нахохленных сорок.
Сороки хохлятся - к капели!
Дорога пега - быть теплу!
Как лещ наживку, ловят ели
Луча янтарную иглу.
И луч бежит в переполохе,
Ныряет в хвою, в зыбь ветвей.
По вечерам коровьи вздохи
Снотворней бабкиных речей.
Николай Клюев, конечно. Ведь он здешний, вытегорский, его помнят многие. Он мне эти стихи передал - и секрет, как наводить узорный "мороз" на жесть. Рукомесленный был мужик. Все хотел в Индию пешком пойти, а попал, говорят, в Сибирь..."
... Поздно вечером попадаем в гостиницу. Густо, пронзительно пахнет тополевым листом. Топочем по деревянным панелям. Поглядываем на знакомые окна. Вспоминаем услышанное, записанное.
Близ нашего здешнего обиталища - деревянный домик Ивана Федоровича Кошелева. Он - рассказчик преданий о Петре Великом, о старинных бурлаках на "канавной тяге", о шлюзовых смотрителях из отставных "ундеров". Да и сам Иван Федорович - гвардейский унтер-офицер, былой улан. В горенке у него висит на стене серебряная, с кистями, сигнальная труба. Ее звонкий клик всякий раз будет вспоминаться нам при имени приозерного городка - "Вытегра"!
IV. Андомский Погост
Воображение ли наше тому виной или действительно так оно и есть, но здесь, ненамного и южнее нашего любимого Каргополья, вовсе рядышком с живописной лесной Пудогой, заметно стирается, теряется стиль. Не только в облике людей, но, главное, в их языке, записываемых нами преданиях. Как все-таки эпично наше Поморье, как акварельно Заонежье в самом пейзаже. Все ведь в жизни взаимосвязано.
Чуть к северу от Каргополя - чистое поле, выметенное ветрами с Белого моря, местами сахарно белеющее выходами известняка, того самого благородного камня, из которого сограждены города, храмы по всей Руси - от Архангельска до Астрахани. А здесь перед нами бесформенные "нивья и сеножати" Вытегорья, по которым вьется кое-как обсаженная елками дорога, под усердным колесом взбивающаяся тучей едкой пыли.
Всматриваемся в серые избы деревень, мелькающих за окошком автобуса. И нет, кажется, ни одного дома, где бы хоть сколько-нибудь сохранилась деревянная резьба ли, милая простодушная роспись цветами-травами, волшебными птицами и зверями, как в восточном углу Пудожья с его львами и "инроками"-единорогами. Нет и нет. Даже и самое обширное селение юго-восточного берега Онего, Андомский Погост, - пустыня для нас в этом отношении. Исключение - дом старого пастуха Юрышева Федора Матвеевича. Да и тот оказался родом из ярославского Пошехонья, и пропильная резьба на его хоромах отношения к местной традиции не имеет. А мы привыкли к тому, что, где домовые украсы-прибасенки, где прялицы расписные, там и легенды с преданиями.
И все же нет на Русском Севере неинтересных сел - на этом стоим! Каждое хоть чем-нибудь да интересно. Андомцы - гончары от веку. Еще и теперь, говорят, есть здесь мастер-черепенник - пенсионер Константин Иванович Шошин. Надо будет зайти, если застанем, - разбеседуемся. Водится в этих местах превосходная разноцветная глина. В былые времена приготовляли из нее охру, сурик, мумию. Огнеупорную глину еще при Петре I (все-то разговоры здесь крутятся окрест "Осударя"!) вывозили за границу. Встречаются суждения, что, мол, и знаменитые фрески в недальнем Ферапонтове писаны цветными андомскими глинами, не иначе. Из этих красителей и набойки - печатные узоры на домодельной крашенине. И сейчас еще есть, слышно, карьер в 15 километрах от Вытегры, на Патровской горе, близ деревни Кленово. Чистейшая охра! В Замошье же - шахты белой глины, годной для выработки фарфора. Сказочно богат Север, но все в каком-то запустении неблагодарном, все будто прозябаем меж прошлым и будущим. Именно это и называем жизнью...
Андомские встречи... Первоначальное наше просвещение в здешних проблемах началось в сельсовете. Большое в нас участие принял здешний уполномоченный милиции капитан Кузнецов Александр Иванович. Он - человек воевавшего поколения, 1924 года рождения. Еще молодой, правильнее сказать, моложавый. Капитан невысокого, танкистского роста, подтянут, по-военному брав и жизнерадостен. Перенес ленинградскую блокаду, служил на Северном флоте. Предлагает нашей экспедиции помощь, содействие: на своем мотоцикле подбросит, куда пожелаем! При необходимости воспользуемся, но еще дороже - доброе слово и сердечное намерение помочь.
А в сельсовет забежали не только для того, чтобы командировочные удостоверения отметить. Надо просмотреть списки избирателей с недавних выборов. Там ведь и года рождения указаны. Наши рассказчики - в основном все же пожилые люди, тут и увидим поле своей деятельности. Принялись было выписывать имена, адреса тех, кто родился до 1900 года, - конца нет! Большинство бабушек и дедушек перебралось сюда из дальнего залесного "суземья": из Югозера, Щучьего, прочих таежных углов. "Коренных" же андомцев в селе немного.
Неспешно пылим по проселку. Тянется Андомский Погост на несколько километров по обе стороны милой речки Андомы. Исстари деревнюшки - малые и побольше, - объединенные центром-погостом, занимали восточный берег Онего чуть не до Пудоги. Постояли мы на крутояре над речкой, вьющейся в зеленых холмах. Ах, красота! А еще брюзжим, жалуемся. Пошто, мол, балконы львами не расписаны и девы - не в парчовых сарафанах, а в джинсах?!
Весело устроились в местный дом приезжих. В нашей комнате, кроме нас, живет, оказывается, тихая студентка-практикантка, юный фармацевт. На тумбочке возле Люсиной кровати - прекрасно изданный "Салернский кодекс здоровья", писанный стихами восемь веков тому назад, украшенный редкостными гравюрами.
Начали дружно проживать втроем и втроем же читать чудную книжку. Впрочем, уходили на работу рано, приходили поздно.
* * *
Былые лесные жители, переселенные в Андомский Погост, рассказывали в основном о далеких прадедах, основавших потайные селения у лесных ламбушек. Были они, говорят, поголовно беглыми солдатами. Не пожелали удалые дедушки по двадцать пять лет служить. Но случались среди прадедов и привычные для заонежских, пудожских, поморских преданий древние новгородцы, гонимые староверы, буйные разницы и пугачевцы. А то и "паны", остатки воинства Сапеги и Лисовского, разорявшего Русский Север в начале смутного XVII века.
Государство вытеснило "стариков" за дальние болота, на берега незнаемых, безымянных болот. Оно же - через столетия - возвратило потомков изгнанников ближе к людям, на берега тихоструйной Андомы, текущей прямо в широкое, открытое всем ветрам Онего. В "местных" числятся Дружинины. Михаил Васильевич живет семейством там, "у орсовского магазина", Пяревский Константин Федорович - "около столовой". А дом возле конторы леспромхоза принадлежит третьему "коренному" - Александру Ивановичу Лукичеву. Они нам и расскажут подлинные андомские предания, а остальные поведают лесные были, бывальщины...
Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что Пяревские - поляки, хоть и давно здесь живут. А Лукичевы - из залесного Югозера. "Здешние, андомские, считай, все в города уехачи! - сказала нам бабушка Марфа Алексеевна Варина, 1913 года рождения, родом из деревни Щучья. - Все разлетелись: Аргамаковы, Сердуковы, Чепаревы, Погонины - только Дружинины остались. Понаехали мы, деревенские. "Опреселились" на Погосте, считай - мешана!"
И добрейшая Марфа Алексеевна порассказала нам о родной деревушке, основанной когда-то беглыми солдатами, а ныне не существующей. Поведала живописные былички о страшных случаях на крещенском гадании, о леших и водяных. И о том диве, про которое прознали давние ее односельчане, Харя и Харлампий. Будто есть где-то, за семью волоками, теплая сторона, где репа на деревьях растет слаще земляной. Отправились они ту сторону искать, да так и не вернулись. Ну не чудо ли, что и для самой Марфы Алексеевны есть теплая сторона, которой она и имя знает, - "Самара" - волшебная сказка!
За синей речкой Андомой, если протопотать по бревенчатому мосту, - еще деревня, слывет Маковская. Ряд домов вдоль берега, у подножия кряжа. Под крутояром, зеленым буяном, - луг, усыпанный ромашками. Зашли к Андрею Ивановичу Мосягину. Ему без трех лет сто. И он тоже назвал своими предками беглых солдат. Оживился дедушко, "воспоминая" молодость: "Раньше парень деву повернет на беседе - лампы изгаснут, как в белый день. Потому - словно жар горит на деве старинный наряд-покрут. Шитье золотое, жемчуг. А парни какие были! Вот, жил в Салмозере Ваня Дуров. Лес возил с казенной лесной дачи, тайком. А чтобы сбить со следа лесную стражу, возьмет лошадь на закорки да на делянку-то и принесет.
Был еще, - продолжал Андрей Иванович, - Быков Пеша. Поднимал он 25 пудов весу, работая крючником на канале. На лопаревском мукомольном заводе служил - тут по 3-4 мешка клал себе на крошни. Небуявый, тихий. Как, понимаешь, большая собака. И сыновья тихие, но пожиже отца. Силач Вася Пустовский (родом из деревни Ломановой) суда грузил. Тоже был силач хороший. С ним мы в молодости были друзья не разлей вода... одну коровенку на паях держали: зад доили, перед во щах варили!"
Неподалеку от столетнего весельчака Мосягина обитает Павла Венедиктовна Никольская, старая учительница из поповен. Это особый, изредка встречаемый нами тип деревенской интеллигенции. Одинока. Струятся вокруг нее кошки. В доме затхлый, спертый воздух, наглухо закрыты окна, да и дверь, судя по всему, не слишком часто отворяется. "Интеллигентность" хозяйки дает о себе знать разве что старой-престарой подшивкой "Огонька" на пустой этажерке. Иных книг нет. Глаза у хозяйки тусклые. Голос не весьма одобрительный. Ничего не знает о здешней старине, истории, о преждебывших людях не слыхивала, хоть прожила долгий век. "Некогда было!"
И все-таки нашли мы здесь, в Андомском древнем Погосте, рассказчика, о котором долго будем вспоминать. Это 80-летний Павел Михайлович Симонов. И он, как многие, повествовал нам об основателях селения Белая Сельга близ его родимой деревушки, Югозера. Но это были не дезертиры, а страшные разбойники Череп и Локоть вместе со своей шайкой, состоявшей из 25 человек. Уйдут мужики в леса - пожогу рубить, лесные нивы готовить, - и тут разбойники придут, старых да малых побьют, дома сожгут, а добро прочь унесут. К себе за косогоры, на Белую Сельгу.
"Кончилось у мужиков терпение, - рассказывает Павел Михайлович. - Сговорились всей деревней, пошли на Белую Сельгу. Согнали этих ухорезов в озеро... Атаман долго плавал, Череп! И не тонул, и ружей не боялся: пули рукой ловил - колдун был. Тогда один наш деревенский догадался. Взял не свинцовую пулю - свинцовые-то Череп заговаривал! - а положил в ствол "кокосову пулю". И на кокосову пулю у Черепа власти не было, убили его..."
Рассказал дедушко Симонов о родовом кладе, который целую деревушку Симонове в прежние времена от несчастий спасал: помогал подати платить, детищ питать. Он на то и дан им был, драгоценный клад, чтобы царевы налоги отдавать, управляться. Но единственный человек, кому клад "давался", был старый-престарый старик. И вот "заумирал" дедушко. Кажет ближним за околенку, а сказать ничего не в силах. Так и унес с собой тайну. Убежал клад "курушкой - перья, словно золотые копеечки". Да в крапиву. Боле не видели.
И сам Павел Михайлович, наследник богатого клада, куда как хорош, колоритен. Бородушка широкая. Глубоко спрятаны в глазницах синим-синие глаза. Рот смеющийся - подковкой. Не то античный фавн, не то глиняный расписной каргопольский полкан. Пришел он из-за лесов на Андому - и всю "родову" привел! - давно. Чуть было не во времена роковой потери зачарованного клада. Построился, вырастил детей и внуков. И вот - зрит правнуков. "Ноне управляемся и без старобытного клада..."
После встречи с дедушкой Симоновым стало нам везти - будто "курушка в золотых копеечках" начала помогать. Интереснейшая встреча состоялась с пастухом Федором Матвеевичем Юрышевым, 72 лет, да с его женой, Ёвфросиньей Тарасовной. Пастух - крепкий, веселый ярославец, хотя еще недавно, говорят, такой ли был - ого, молодец! Не сломило, но подломило Федора Матвеевича несчастье. И не то горько, что дом сгорел, а то, что подожгли, знает, ближние соседи. Отстроился опять. Навел на избу прежнюю красу резьбой. Вместе со старушкой пасли из года в год деревенское немалое стадо. Но в этом году бабушка Евфросинья впервые не вышла в поле: нянчит внучат, этого никому не доверишь.
Дедушка Юрышев подробно рассказал о том, как делают из осины, выдалбливают пастушескую трубу (в Пудожском крае она из можжевельника). И как с присловьями, потайно закладывают внутрь текст пастушеского заговора-"отпуска". После того туго-натуго обернут горячей берестой тяжелый, согнутый петлеобразно и завершенный широким раструбом инструмент. Кроме такой трубы, еще недавно были здесь в ходу рожки. Рассказы о пастушеских трубах, рожках, трещотках, о пастушеских же обычаях, обрядах, тексты "отпусков" - своеобразных договоров с лешим, со всеми силами природы - усердно записываем на магнитофон. В свой черед, может быть, дойдут руки и до этого материала. Пусть лежит в архиве Карельского филиала Академии наук...
Хорошо на сердце, когда день ото дня прибавляется в рюкзаке исписанных кассет, аккуратно надписанных Нилиной рукой. Все больше начинаем входить во вкус. Вновь предания о Петре I! Теперь они записаны от деда Анатолия Михайловича Бурлова. Ему помогала вспоминать-сказывать жена его, Евдокия Яковлевна. Впрочем, какой же он дед, Анатолий-то Михайлович! Только с 1915 года. Еще и шестидесяти нет. У него семеро ребятишек. Родом Анатолий Михайлович из Тотемского района - вот куда мы издавна хотели попасть, да не случалось! Интеллигентен, брит. Главный бухгалтер орса. От впервые встреченного нами тотемца записываем предания "Петр I в Тотьме", "Лось-камень", "Вытегоры-камзольники", "Царь-силач", "Петр I и новобранец", охотничьи рассказы. И наконец-то вновь слышим рассказ о нашем любимом герое прежде слышанных народных преданий - об архангелогородце Иване Лобанове, славном силаче и впоследствии известном цирковом борце:
- Строили дорогу по болотинам, забивали сваи через копер со-рокапудовой чугунной бабой. Прибился к артели молодой паренек: "Возьмите на работу". Не взяли - он и рассердился. Схватил эту чугунную бабу за кольцо, да и унес, как чайник, в чапорыжники туда. Вот артель пришла к копру после обеда - бабы нету, нечем сваи бить...
- Ладно! - мужики говорят. - Видим, сильный очень. Ставь четверть вина и становись с нами. Как зовут?
- А вот буде купите ведро вина, принесу бабу и встану с вами! Зовите Иван Лобанов!
Набежал на нашу беседу улыбчивый старичок Константин Федорович Пяревский, 1902 года, местный, грамотный. Быстро сообразил, что нам надо. Поведал предания бурлаков Мариинского канала о пиратах, промышлявших на Собачьих Пролазах и там же, где-то возле села Шестова, обитавших. О том, как встречали деды-прадеды, старинные вытегоры, государя Петра I: "Камзол у него украли, нашили себе лазоревых колпаков, ах-ха-ха! Не мешай, не тенькайся, душа моя, золотой колосок! Дай про Осударя людям рассказать, им надо: в книгу впишут!"
Вновь и вновь удивляемся, как скоро проникаются нашими заботами крестьяне. Никто ведь не отмахнулся: мол, не до вас, не до сказок. Опять "идут" к нам рассказы о лесных разбойниках и об озерных татях. Ночью "на канаве" потиху подберутся пираты. Продырявят барку здоровенным коловоротом-буравом плотницким да, помолясь, и спать лягут. А наутро не слишком рано и придут к хозяину, барки артелью - тащить из "прогрузшего" судна мешки с хлебом, - эти не шибко тяжелые, только корка сырая, внутри суха мука! А вот кули с сахаром, солью - эти тяжелы. И вытаскивать их надо скоро-наскоро, ходом! Тут хозяин не рядится, хоть что-то спасти!
Такая артель, - поныне помнят на Мариинке и в ближних, а то и в дальних селах, откуда ходили "на тягу" бурлаки, - состояла из 12-15 человек. Называлась ватагой. Делилась ватага на горбачей и выставщиков. Выбирали ватажные гулеваны старосту, атамана. Выставщики подают мешки на "выставку", "печку". Это массивный плот, деревянный щит - два аршина в квадрате. Горбачи подхватят куль с выставки и - на берег. Подрядчик через старосту-атамана выдает ватажникам аванс. По окончании работы следует полный расчет. И тут "спасатели" примутся "дуван дуванить", делить выручку.
Дело выгодное! Бурлак заработает в день рубль. С конем "путинный" выручит от силы полтора рубля. А в спасателях на каждого "водолаза" иной раз и по пять-шесть рублей в день придется-получится. Подрядчик, конечно, возьмет с артели свой пай, атаман - два пая. Подмокшее жито, чай, другие товары артельные купят у хозяина за полцены. Высушат - продадут. О таком фарте много рассказов живет здесь поныне. Рассказчики, грешным делом, подозревали в ночном разбое многих внезапно разбогатевших "на канаве" крестьян, ставших торговцами или предпринимателями. Особенно достается Лопаревым.
Вновь идем по селу - и попадаем в гости к прелестному, застенчивому Александру Ивановичу Лукичеву. Ему уже под восемьдесят, был когда-то директором местного леспромхоза. У него две дочки. Одна из них - Галина Александровна Храмова, местная учительница, - поведала нам редкостную легенду о святых Петре и Павле, вернее, ее поздний отзвук: "В деревне Лебяжье, где родился наш отец, есть кладбище. Мы ребятишками бегали туда для интереса. И я спросила у взрослых: "Почему здесь оказался этот большой отполированный камень?". И старые люди рассказали, что на этом камне в старину святые апостолы Петр и Павел переезжали через Айнозеро. Возле этого чудесного камня и построили часовню первым апостолам, ученикам Христа..."
Табунились возле стола внуки, самая юная лукичевская поросль. Один из них кудреванко, вроде нашего Максимчика. Как-то он там, в далеком Полесье, колыбели восточного славянства? Кем-то вырастет сын при таких бродягах-родителях - из экспедиции в экспедицию... Пили мы у Лукичевых парное молоко. Ели пироги с морковкой. И к обеду приглашены. Александр Иванович рассказал предание об основании своей деревни, Лебяжье, за лесным Югозе-ром. За каждым рассказом - дали - пространство времен, лесов.
От зари до зари беседуем со стариками и молодыми. Повадились останавливать людей на улицах и в магазине, а то и просто - шасть в избу! Преданий, конечно, меньше, чем в Карелии, но все же и тут мы - с добычей. Вот на лесной полянке косит сено семидесятишестилетний Михаил Васильевич Дружинин. С полуслова понял, чего нам надо. Тут же, под кустышком, "воспоминает" слышанное в далекой юности. Рассказывает предания о "панах", приходивших и сюда в далекое Смутное время, после разгрома Лжедмитрия под Москвой, а также о силачах, деревенских богатырях. И вновь - о Петре I, о котором, видно, придется написать цикл сказов: собранный материал к тому обязывает! Люди доверяют нам древние памяти дедов-прадедов, доселе никем не собранные. Даст Бог, выйдут научные и популярные сборники преданий. В них будут не только тексты, но и имена рассказчиков, данные о них, будет запечатлена память. Обещаем собеседникам: в фонотеке нашего Института языка, литературы и истории будут сохранены их живые голоса. И внуки-правнуки, самые отдаленные потомки смогут их услышать и через много-много лет. Все-таки делаем большое дело. Это ободряет, придает силы.
Пора уезжать из Андомского Погоста. А тут как раз нам и "за-нравилось"! Понравился и "варовой", "крутой" здешний говорок. "Ах ты, колота посуда! - ругает старушка свою коровенку, залезшую в потраву - за косой забор. - Ах ты, брязга упрямая, несосветимая!" Поймали, записали на лету поговорку: "Плох конь, коль не скачет, плох мужик, коль плачет!".
Прощаемся с речкой. Хороша Андома - с плотным песчаным "золотым донышком". С мостом бревенчатым на старобытных ряжах. И носится по реке местный спортсмен на водных лыжах, уцепившись легким тросом за моторку, распугивает детвору в купальне-"лягушатнике". Сидим на бревнышке, глядим напоследок на реку. Подошел нездешнего обличья здоровенный дядя, досиня загорелый меланхолик-южанин. Назвался было молдаванином. При дальнейшем разговоре выяснилось: вообще-то он из бригады лесорубов-болгар. Приехал из Одесской области. Обижен, как дитя. Продал андомцу шитую кожаными узорами меховую безрукавку, а денег никак не получит. И одежку не отдают лукавые северяне!
Мы и не знали! Оказывается, на границе Молдавии и Украины, в Одесской области, есть болгарский Белградский район, в нем - славное большое село Огородное. Оттуда он и приехал, Иван Кириллович Миньковский. Разговорились мы неутолимо с Иваном о тамошних его родных песнях, обычаях, преданиях. Одесские болгары помнят: пустила их на эти земли Екатерина II, спасая славян во времена турецкого господства на Балканах. А старинные песни не помнить - себе врагом быть...
И вот мы в этнографическом упоении потопали вслед за болгарином, куда-то долго ехали на локомотиве по узкоколейке - в гости к экзотическим болгарам! Пришли в общежитие лесорубов - стоящий на опушке разоренного леса барак. Иван вытащил из-под своей койки сундучок, а из него - сказочной красоты дубленую, с аппликациями душегрею, будто сейчас из Родопских гор, из давних-давних веков, времен Косова поля...
Притопотал к нам другой болгарин, Петр Петрович Иванов. Пожилой, необыкновенно добродушный, улыбчивый. Толстый нос розов, как у младенца. Махнул рукой: мол, нос моложе меня! Когда-то отморозил - кожа наросла новая! Побывал ведь в сибирских лагерях ни за что ни про что, сказали - "буржуазный националист!" На Колыме прославился необычайными огурцами. Разводил их в теплицах, поставленных прямо на вечную мерзлоту. Третий болгарин вернулся с работы. И опять - совсем другой. Валентин - подтянутый по-военному, симпатичный юноша с лицом прямо с фаюмской дощечки - с той, где юноша-грек времен Христа увенчан золотым венком поэта.