ГЛАВА 2. "ПОЧВЕННОЕ" НАПРАВЛЕНИЕ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ 70-Х - 80-Х ГОДОВ (ИДЕЙНО-ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ИСКАНИЯ, ЭВОЛЮЦИЯ, ТИП ЛИРИЧЕСКОГО ГЕРОЯ)

      1. Движение поэзии 70-х - 80-х годов
     
      В 70-е годы развитие русской поэзии шло преимущественно двумя путями: с одной стороны - "почвенное" направление, опирающееся на народное творчество и на традиции русской классики ХIХ-ХХ в.в., преимущественно ее "крестьянскую" линию (А. Кольцов, Н. Некрасов, Н. Клюев, С. Есенин и др.). С другой - все громче заявляла о себе так называемая философская лирика, глубоко проникающая в сложности бытия вообще. В. Зайцев (433) выделяет в поэзии 60-х - 80-х годов три направления стиля: 1) реалистический стиль (Е. Евтушенко, А. Жигулин, В. Казанцев); 2) романтическое стилевое течение (патетическое - у Р. Рождественского, лирическое - у Н. Рубцова и "тихих"); 3) интеллектуально-философское направление ("традиционное" - у Л. Мартынова, И. Шкляревского, О. Чухонцева и сложно-ассоциативное - у Ю. Кузнецова). Тут дано, по сути, классическое разделение поэзии на реалистическую и романтическую. В 70-е годы эти два начала проявили тенденцию к синтезу, которая в большей или меньшей степени видна практически у всех. В этом направлении шла эволюция В. Соколова, Г. Горбовского, С. Куняева и других известных поэтов, но изменения в их творчестве были различными: одни прониклись ораторской интонацией (С. Куняев), другие переживали ломку стиля (Г. Горбовский), третьи все более "уходили в себя" (В. Соколов). Однако сближались они в главном: в интересе к отечественной истории, к фольклору, к русской классической поэзии XIX века. В течение десятилетия вышли лирические сборники: "Дни"(1970), "Равноденствие"(1972), "Волна и камень"(1974) Д. Самойлова, "Стихотворения"(1974) А. Тарковского, "Гиперболы"(1973) Л. Мартынова, "Прямая речь"(1975) и "Голос"(1978) А. Кушнера,"Стихотворения"(1977) и "Кристалл"(1977) В. Сосноры, "Городские стихи"(1977) В. Соколова, "Горящая береста"(1977), "Жизнь, нечаянная радость"(1980) А. Жигулина. В эти годы усилилось и общее стремление к эпизации (поэмы Е. Исаева "Даль памяти" и "Суд памяти"; Ю. Кузнецова "Дом"; Р. Рождественского "210 шагов" и др.).
      По причинам, о которых уже говорилось, в конце 60-х - 70-х годах произошло "понижение общественного тонуса поэзии. Самоуглубление и самовыражение шло с заметным акцентом на интимной, психологической и нравственной стороне жизни. Философия времени, занимавшая столь большое место в поэзии на рубеже 50-х и 60-х годов, уступила место интроспекции... в поэзии ощущался недостаток кислорода от... разобщения с социальными проблемами современности." (434, С. 191). А.Ф. Лосев в альманахе "День поэзии-1981" говорил об "избыточности плоских слов в "текущей поэзии", о "недостаточности подлинной символической образности, без которой немыслима жизнь истинно большой поэзии, ее всемирной продолжительной жизни"(833, С. 69), наблюдатели отмечали "однообразие лирического состояния у современных поэтов."(765, С. 208). Застой в поэзии был сопоставим с застоем в обществе.
      Нужно учитывать и следующее обстоятельство: "Смутное порубежье конца шестидесятых - начала семидесятых годов унесло много драгоценных жизней и поломало судеб."(823, С. 145). Началось все с А. Ахматовой - она умерла в 1966 г. Затем ушли: А. Яшин(1968), Н. Рыленков(1969), С. Дрофенко(1970), Н. Рубцов(1971), А. Твардовский(1971), А. Прокофьев(1971), Я. Смеляков(1972), С. Кирсанов(1972), А. Прасолов(1972), А. Вампилов(1972), М. Исаковский(1973), Б. Ручьев(1973), Г. Шпаликов(1974), В. Шукшин(1974). А если упомянуть еще и тех, кто вынужден был уехать за границу (И. Бродский(1972), А. Солженицын(1974), А. Галич(1974) и др.), то список будет еще более объемным и удручающим.
      В глубокое подполье ушла "неофициальная" поэзия: группа "Московское время" (А. Цветков, Д. Веденяпин, Б. Кенжеев, С. Гандлевский, А. Сопровский), "Ленинградская группа" (Д. Бобышев, Б. Куприянов, О. Охапкин) и др. В целом в 70-х годах главенствовало ощущение переходности, "паузы" - вплоть до начала 80-х (до "новой волны"). С. Чупринин пишет: "Сейчас время от времени вспыхивают споры о том, кто больше, кто усерднее готовил перестройку: "деревенщики" или поэты "эстрады", М. Шатров с его пьесами о Ленине или М. Лобанов с его - первой в подцензурной печати - неапологетической статьей о коллективизации, диссиденты, чей голос звучал из-под глыб, или такие просветители, как, например, Д. Лихачев, С. Аверинцев, Вяч. Иванов...
      Споры эти, по-моему, напрасны!
      В перестройке нуждались все - кроме разве уж совсем замшелых ортодоксов... И готовили ее все - каждый в меру своих сил и разумения." (646, С. 143).
      Большинство "тихих" лириков ("почвенное" направление) печаталось в журнале "Наш современник". Главный редактор журнала С. Викулов "с первых шагов сделал ставку на писателей русской провинции, обделенной в те годы материально (все средства поглощали мегаполисы и союзные республики), зажатой административно, но именно поэтому начавшей собирание нравственных сил для выживания духовного..." (810, С. 5). Е. Евтушенко в 1971 году написал стихотворение "Тихая поэзия":
     
      В поэзии сегодня как-то рыхло.
      Бубенчиков полно - набата нет.
      Трибунная поэзия притихла,
      а "тихая" криклива: "С нами - Фет!.."
     
      Шестнадцать лет спустя Е. Сидоров в монографии, посвященной Евтушенко, заметит: "Несмотря на перехлесты, в стихотворении точно оценивалась поэтическая мода на "тишину", за которой чаще всего стояла пасторальная бессодержательность (если говорить о "поэтах моды". - В.Б.). В то же время надо учитывать, что поэзия действительно устала от поз и манифестов, и от евтушенковских в том числе." (595, С. 80). Бывшие "громкие" поэты, "судьба которых с пришествием "тихих лириков" виделась большинству писавших о них печально и естественно завершенной, также обнаружили симптомы достаточно жизнестойкой эволюции. Об этом свидетельствовали: "Интимная лирика"(1973) и "Голубь в Сантьяго"(1978) Е. Евтушенко, "Дубовый лист виолончельный"(1975), "Витражных дел мастер"(1978) А. Вознесенского, "Голос города"(1977) и "210 шагов"(1979) Р. Рождественского." (444, С. 216). Все это позволило критикам сделать вывод о том, что "громкая" поэзия "неожиданным образом стала испытывать на себе сильнейшее влияние художественного опыта "тихой лирики"..." (444, С. 216). "Публицистика" стала "лирической". В те годы А. Михайлов отождествлял течение "тихой" лирики с "деревенским крылом" в поэзии (520,С. 285-286), что приводило "к фактическому растворению его в потоке так называемых тематических стихов." (462,С. 84). Но "тихие" лирики - слишком широкое явление, и дифференциация его была необходима. Тем более, что Л. Лавлинский в число "тихих" включал уже и А. Межирова, и Д. Самойлова (507). В 1975 году С. Лесневский выделил следующие "веяния" "тихой" поэзии: "интеллектуальное", "лирическое", "почвенническое" (824,С. 82). "Тихая" поэзия как целостное явление к тому времени уже не существовала, "лирическое веяние" коснулось всех, об "интеллектуальной" (философской) поэзии написано уже тогда было достаточно много статей, а затем и книг, о "почвенном" же направлении 70-х годов, о его эволюции известно гораздо меньше.
      Общее "похолодание" не прошло бесследно для "почвенных" поэтов. После опубликования в 1969 году в московской областной газете "Красное Знамя" статьи "Глухота" надолго "замолчал" Иван Лысцов; на 10 лет был отлучен от печати Борис Примеров, Анатолий Передреев - и того более.
      Особо следует сказать о группе поэтов, связанных общим знакомством с Н. Рубцовым в годы учебы в Литературном институте. В 60-е годы они составили, по словам В. Кожинова, "московский кружок", благотворно повлиявший на творчество поэта. Действительно, вначале Н. Рубцов испытывал на себе влияние и В. Соколова, и С Куняева, и А. Передреева. Но уже тогда он был не просто талантливым учеником, а центром этого кружка. После его гибели поэты, входившие в кружок, сами попали под более или менее длительное влияние рубцовской музы. "Хоть и прошла долгая и нелегкая четверть века, совершенно ясно помню, - пишет В. Кожинов, - как вместе со Станиславом Куняевым и Анатолием Передреевым мы напряженно слушаем только что рожденные строки Владимира Соколова:
     
      ...Ничего от той жизни,
      Что бессмертна была,
      Не осталось в отчизне,
      Все сгорело дотла.
     
      Все в снегу, точно в пепле,
      Толпы зимних пальто,
      Как исчезли мы в пекле,
      И не видел никто...
     
      И в конце - об единственном "доказательстве" бессмертия той жизни:
     
      - Только стих.
      Доказательств
      Больше нет никаких.
     
      В то уже дальнее время совершенно самостоятельно прийти к тому, к чему подавляющее большинство литераторов пришло лишь в девяностые годы... - дело очень не простое и уж, конечно, не из легких. Речь шла не только о сопротивлении тому, что входит в понятие "цензура", но и всей атмосфере жизни, вплоть до повседневного быта."(758,С. 131). В этом смысле показательно творчество Анатолия Передреева.
      Печататься он начал еще в 1959 году. Первая его книга - "Судьба" - вышла в 1964-м. Затем последовали сборники: "Равнина"(1971), "Возвращение"(1972). Тематика этих книг у А. Передреева общая: детство, юность; несколько стихотворений посвящено пережитой войне; затем работа, любовь и традиционное для поэзии 60-х возвращение в деревню:
     
      Возвращаюсь
      К простым вещам,
      К свету малому
      В малом окошке...
     
      Город у Передреева - редкий герой его стихотворений, да и обращается поэт к нему тогда, когда вспоминает о литинститутских спорах "эстрадников" и "тихих" лириков:
     
      Когда
      Была такая мода -
      Живут,
      Друг другу не служа,
      Поэт отдельно
      И природа,
      Отдельно книга
      И душа.
     
      Поэт не может примириться с умиранием деревенской России, с тем, что "все пути ее, дороги ведут оттуда - не туда." Он видит, к какому запустению привели страну, народ преступные эксперименты. В знаменитом стихотворении "Окраина" настроение его лирического героя выражено весьма красноречиво:
     
      Околица, родная, что случилось,
      Окраина, куда нас занесло.
      И города из нас не получилось,
      И навсегда утрачено село.
     
      Еще в 1963 году А. Передреев создал страшные стихи о всенародной беде - пьянстве (впервые опубликованы в 1988 г.), которому и сам отдал дань. Оно в конце концов и свело его в могилу...
     
      Не беду,
      Не тоску разгоняют,
      Просто так
      Соберутся и пьют.
      И не пляшут совсем,
      Не гуляют,
      Даже песен уже не поют.
      Тихо пьют
      Как молятся - истово.
      Даже жутко -
      Посуду не бьют...
      Пьют артисты и журналисты
      И последние смертные пьют.
     
      В 60-е годы и в начале 70-х А. Передреев заявлял серьезные социальные темы, находя в них значительную нравственно-эстетическую глубину. Влияние Н. Рубцова поэт, конечно, испытывал (например, в стихотворении "В этом городе старом и новом...", "Ночное небо", "И вот луна над миром станет..." и др.), легко преодолевая его. Перед А. Передревым открывались большие перспективы. Но неожиданно в его творчестве наступает длительный, пятнадцатилетний перерыв. В последнем своем прижизненном сборнике "Стихотворения"(1986) Передреев напечатал несколько стихотворений о судьбе русских поэтов (в том числе - и Н. Рубцова) и на этом остановился. Сборник "Любовь на окраине"(1988) был уже посмертным, итоговым.
      В 1989 году Е. Ермилова пыталась объяснить молчание поэта так: "В стихах Передреева есть нераздельность человеческого "я" и "лирического героя" - попросту говоря, поэтическая честность. Ее последнее, крайнее проявление в том, как надолго Передреев переставал писать стихи, когда угасал дух, слабел лирический напор (по причинам личным ли, или "общественным"). Он был мастер, профессионал, он умел писать стихи, ему ничего не стоило создать более или менее удачную лирическую конструкцию, но ему это было неинтересно и скучно." (726,С. 241). Думается, не только требовательность к слову остановила А. Передреева. Поэт, так сильно заявивший о себе, не сумел найти принципиально новой художественной идеи, не смог заговорить смело в те годы, когда острая социальная тематика, скажем так, не поощрялась... Возможно, творческие открытия могли состояться по мере широкого и углубленного постижения классики (тем более, что следы такого обращения у поэта видны), но сейчас об этом остается только гадать... Смерть Передреева, как и гибель Рубцова, "была в сущности завершающим событием всей их трагической творческой судьбы. И Анатолий Передреев, как и Николай Рубцов, пережил свою гибель в стихах:
     
      Ночью слышно: ветер стонет...
      Это - надо мной." (758,С. 131).
     
     
      * * *
     
      В 70-х годах бывшие "тихие" лирики (за исключением "почвенников") вступили в болезненный период смены эстетических ориентиров. Один из участников "московского кружка", В. Соколов, "в какой-то момент сам "переместил" себя на другой, "безопасный" путь (Шкляревский поступил так еще раньше, даже и не дозрев). Это отнюдь не "осуждение" Соколова, - замечает В. Кожинов, - ибо, по-моему, никак нельзя требовать от людей, чтобы они не сворачивали с труднейшей дороги; предъявлять такое требование можно лишь самому себе... К тому же, сделанное В. Соколовым до его "перемещения" имело и имеет подлинную ценность." (758,С. 131). Владимир Соколов был не только "своим среди чужих" в эстрадной поэзии, он оставался "чужим среди своих" и в кругу "тихих" лириков: общий удел слишком независимых натур." (644,С. 132). Позднее В. Соколов, спокойно относившийся к причислению его к разряду "тихих", неоднократно говорил, что не стремился на эстраду, потому что сторонился ее. И С. Чупринин говорит о "цене, которую Владимир Соколов заплатил за гармоническую ясность и величавость своей поэзии, о последствиях выбора, который открыл перед поэтом чрезвычайно существенную зону современного духовного и художественного опыта, но с неизбежностью вывел из поля его зрения все остальные сферы человеческого существования." (644,С. 139). Косвенно о подобной "цене" упоминает и Д. Чернис: "Если основной тон зрелых стихотворений Н. Рубцова трагедиен, то для В. Соколова характерно драматическое борение светлого и темного начал..." (966,С. 85).
      Другой член "московского кружка", С. Куняев, ушел в публицистику, и не только в прозаическую: он "часто мыслит не стихом, а при помощи стиха" (В. Акаткин). В. Казанцев забылся в медитациях на пространствах своей пейзажной лирики. Г. Горбовский (Николай Рубцов познакомился с Горбовским в Ленинграде еще в 50-х годах и позже посвятил ему одно из лучших своих стихотворений: "В гостях" (1962)), в память о друге выпустил поэтическую книгу, взяв ее название у Рубцова: "Видения на холмах" (1977). Г. Горбовский искренне любил "долгожданного поэта" (385, С. 93-96), горько оплакивал его безвременную смерть. Он стремился продлить оборвавшуюся жизнь друга в собственных стихах, в поэме "Русская крепость", но "пробуя размышлять иначе, "глобальнее" - о судьбе славянства, о русской душе, поднимая взор, именно взор, а не взгляд, не глаза - настолько торжественно все обставляется в стихах! - на "холмы истории земной", поэт терял простоту, начинал говорить как по-писаному (парадоксальная претензия к стихам!), начиная высказываться велеречиво, риторично: "По каждой травинке тоскуя, по каждой страдая душе...", "меня волнуют ритмы дальних буден..." (356, С. 113). Неудача была "запрограммирована": "Изначально "почвенный" поэт, Горбовский в то же время и "петербуржец", весь, с потрохами, принадлежит самому вымышленному городу." (712,С. 187).
      В начале 70-х годов к лику "тихих" лириков был причислен Анатолий Жигулин. Он вошел в литературу в начале 60-х как поэт "трудной темы", в которой главный подтекст можно было выразить в двух словах: "война" и "лагерь". Вот как "загадочно" писали тогда о ней: "Тема суровой молодости в условиях дальнего рабочего Севера." (475,С. 87). "Классический" "тихий" поэт, он не выходил за пределы воспевания "малой" родины и за пределы лирической субъективности. Нерв "нового" времени им не был задет в "холодноватых, отстраненных от человека пейзажах", из которых "ушла романтика борьбы, волевого преодоления невзгод, сильно прозвучавшая в ранних публикациях." (475,С. 88). Если для Анатолия Передреева главными строками были:
     
      Равнина. Родина. Земля,
      то для его тезки Жигулина - вот эти:
      Воронеж!.. Родина. Любовь...
     
      Пожалуй, только одно стихотворение можно отнести к "почвенным" (его чаще всего и цитируют):
     
      О, Родина! В неярком блеске
      Я взором трепетным ловлю
      Твои проселки, перелески -
      Все, что без памяти люблю:
     
      И шорох рощи белоствольной,
      И синий дым в дали пустой,
      И ржавый крест над колокольней,
      И низкий холмик со звездой...
     
      Важнейшие слова в поэзии Жигулина: "исцеление", "спокойствие", "память"...
     
      Наконец пришло спокойствие.
      Листья падают, шурша.
      И рябиновыми гроздьями
      Наслаждается душа.
     
      Спит ручей за тонкой наледью,
      Сонно, медленно струясь.
      Между ним и древней памятью
      Есть таинственная связь...
     
      Мотив "жестокой" памяти у Жигулина - главенствующий: "память о детстве моем...", "Помню, помню...", "И вспомнилось...", "Погода напомнила, Но и нынче я помню..." и т.д. Второй, не менее важный тематический цикл в творчестве поэта - лирические стихотворения о любви: "Ирине", "Стихи Ирине", "Игрушечной нашей любви", "Летящие дни" и др. Пристальное внимание к этой стороне жизни было не свойственно "почвенному" направлению в поэзии.
      Значительный ущерб "почвенной" лирике нанесли эпигоны: "После того же Рубцова явилась огромная толпа эпигонов, обманутых кажущейся простотой его поэтики. И вот в который раз мы с зевотой читаем "ядреное" описание русской баньки, завалинки, гармошки - того, что призвано явиться свидетельством "почвенности", с тоской сталкиваемся с нытьем об осинках и дождиках, которое к трагичности рубцовской лирики никакого отношения не имеет." (719,С. 151). Пример подобного рубцовского влияния (зеркальные мотивы, образы и т.д.) - Элида Дубровина:
     
      И однажды - тревожно, растерянно -
      Я пойму, глядя вслед журавлям,
      Что люблю эту пору осеннюю
      За щемящую жалость к полям,
     
      Что люблю эту пору жестокую,
      Без луча и надежды во мгле,
      За мучительную и глубокую,
      Непонятную нежность к земле.
     
      А. Михайлов, говоря о поэзии 70-х, отмечал "два обстоятельства литературного порядка, которые наложили свою печать на творческое развитие молодых поэтов 70-х годов. Первое - это запоздавшее, но все еще заметное влияние, которое оказывает на них поэзия конца 50-х - начала 60-х годов, той молодой волны, представители которой сегодня уже представляют среднее поколение. Второе - сильное и противоречивое по итогам влияние поэзии Н. Рубцова... Если говорить не о подражателях, то такое - не прямое, не внешнее, а подлинное - влияние Н. Рубцова на молодых поэтов было благотворным." (848,С. 64-68).
      Излишне сильное впечатление творчество и судьба Николая Рубцова произвели на поэтов Вологодчины. Многие из них до сих пор не сумели справиться с его влиянием на тематику, интонацию, образность... Вологодские поэты за сравнительно недолгое после 1971 года время создали своими стихами целый коллективный портрет Н. Рубцова. О нем писали С. Викулов, О. Фокина, В. Коротаев, А. Романов, С. Чухин, Л. Беляев, Б. Чулков, Ю. Леднев, С. Макаров... - практически все стремились выразить свое отношение к лирике поэта, к его личности. Всего на сегодняшний день опубликовано более сотни стихотворений о Рубцове. Поэт Валерий Кузнецов признавался: "Творчески бороться с ним, освобождаться от его обаяния, спасая индивидуальность, не каждому было под силу" (540, С.252).
      Среди русских поэтов, обещавших сделать так много, но не сумевших обрести собственную поэтическую стезю, одним из самых проникновенных лириков был Сергей Чухин. Он начинал во второй половине 60-х годов, в период расцвета "тихой поэзии". Тишина - важнейшее слово в его лирике: "Нигде передохнуть... Такая тишь!", "И душа от холода хранима Этим снегом, этой тишиной." Оказывается, не только сейчас тишина "застойного" времени воспринимается как "золотой век" новейшей русской истории:
     
      Не найдешь в деревне человека,
      Что сегодня пасмурен, сердит.
      Как начало золотого века,
      Золотой денек такой стоит.
     
      Имена Фета, Тютчева, Полонского - тоже "знаковые" для "тихой" лирики:
     
      Ночь онемела здесь, над полем,
      И звезды августа летят,
      И Фет читается запоем,
      И человек покою рад.
     
      - Это С. Чухин. А вот - Н. Рубцов: "Но я у Тютчева и Фета Проверю искреннее слово..." Или - В. Соколов: "Со мной опять Некрасов И Афанасий Фет..." За это Е. Евтушенко назвал "тихих" обидным и нелепым словом: "фетята"...
      Сейчас становится понятным, что в "тихой" лирике преобладала не элегическая тишина, а неясное предчувствие, ощущение затишья перед бурей:
     
      И странное чувство такое
      Преследует дущу, как бред:
      Среди тишины и покоя
      Как раз вот покоя и нет.
     
      И поэтому мотив "летаргического" сна, больше похожего на сон Ильи Муромца, был типичным для многих, в том числе и для С. Чухина:
     
      Деревня тихо спит. Собаки даже спят
      Незлобные, забыв про полые ворота...
     
      Для него, как и для других поэтов-"почвенников", бывших в то время основой "тихой" поэзии, главным жизненным и нравственным ориентиром была деревня:
     
      Из лужи в лужу новую ныряя,
      Глядим вперед за каждый поворот
      С надеждою, что пусть и не родная,
      Но все-таки деревня промелькнет.
     
      Земля - еще одно ключевое слово в его лирике: "Но не схожу я, как думают, с круга - Рядом со мною родная земля." Слово "земля" означало для почвенников: "Родина", "мать-земля", и С. Чухин не был исключением (ст-я "Осенняя заря, заря глубокая...", "Мне тяжело, когда верно привычке..."):
     
      Как птица к небу
      И как пахарь к полю,
      Так я
      Привязан к родине своей.
     
      Поэзия Сергея Чухина - это прежде всего прекрасные пейзажи, бытовые сценки. Его стихи отличаются строгостью композиционного построения, умелым использованием разговорного языка, тщательной отделкой строки. Голос его - чистый и свежий - поражает своей душевной открытостью, отзывчивостью, незащищенностью...
     
      Настроив душу на добро,
      На чистоту лесной бересты,
      Понять природу так же просто,
      Как птице обронить перо...
     
      В целом С. Чухин не выходил из тесных, раз и навсегда выбранных рамок лирической темы и лирического сюжета:
     
      Опять,
      Опять весну припомнил прежнюю!
      Ночные тропы, тишину - опять...
      Но все труднее стало жить надеждою
      И самому надежды подавать.
     
      В его стихотворениях можно услышать есенинские интонации (например, из "Анны Снегиной"): "Любовь миновала, но все же Она не минула нас." Он во многом отталкивался от поэзии Есенина. Сравним:
     
      С. Есенин: Я скажу - не надо рая!
      Дайте родину мою...
      С. Чухин: Может, жизненный путь завершая
      (Хоть и долгих желаю годков),
      Не захочешь ни ада, ни рая,
      А холщовых
      Во ржи
      Васильков.
     
      Иногда в его лирике сливаются интонации рубцовские и яшинские (из стихотворения Н. Рубцова "Я люблю судьбу свою..." и предсмертного стихотворения А. Яшина "Так же будут юноши писать...):
     
      Что, ребята, горевать, -
      Нет бессмертья людям!
      Если быть - не миновать,
      То и мы там будем.
     
      Только каждый в свой черед...
      А черед - куда же?
      Тут никто не разберет,
      Разум не подскажет.
     
      А порой можно встретить и целую яшинскую строку (из стихотворения "Отходная"): "Как незаметно наступила осень..."
      Тема отдельного разговора - "С. Чухин и Н. Рубцов". Сергей Чухин посвятил ему несколько стихотворений, есть у него и прямые упоминания Рубцова в тексте:
     
      А нас и так осталось мало...
      Да что тут сетовать на жизнь!
      Как говорил Рубцов, бывало,
      Коли поехал, так держись!
     
      Сергей Чухин сам признавался:
     
      Наша юность росла
      Под рубцовской звездой полевою,
      Что светила призывно
      Для вечноблуждающих нас.
     
      "Рано приобщившийся к поэзии, еще в школьные годы... поэт писал о том, что видел сам, о том, чем живут родные и близкие. В этом он ориентировался сразу и довольно определенно, но, едва овладев поэтической техникой, едва уловивши собственные интонации в голосе, он сразу оказался в трудной ситуации, - пишет В. Оботуров. - По складу характера С. Чухин - лирик, склонный к созерцательности, элегической грусти, это ему присуще изначально. Но этим он оказался родствен, близок Николаю Рубцову, с которым он потом был дружен." (539,С. 196). Первый, маленький (из 12 стихотворений) сборник С. Чухина "Горница" был отредактирован Н. Рубцовым в 1968 году. Старший товарищ многое поправил в книжке начинающего поэта и потом, в оставшиеся два года своей жизни, опекал его, верил в его талант. Следующая книга стихов С. Чухина "Дни покоя"(1973), выпущенная московским издательством, подтвердила поначалу его дарование. В стихотворениях "Прошла машина, тяжело дыша...", "Далеко, за темными холмами...", "Позабыл и дом родной, и детство..." и др. был слышен все тот же голос, необычайно ровный, чистый, спокойно-торжественный, напоминавший лучшие образцы "тихой" лирики 60-х годов:
     
      Куда спешить... И я домой не рвусь.
      Я предаюсь нежданному покою.
      Запомнись же, запомнись мне такою,
      Вечерняя и дорогая Русь!
     
      Одно смущало внимательного читателя: темы стихотворений, ритмическое их строение, преобладающая неспешная разговорная интонация - все как бы продолжало Николая Рубцова. Сопоставления и сравнения можно делать бесконечно. Так, буквально с первых минут чтения любого из сборников С. Чухина вспоминаются рубцовские сюжеты:
     
      По родной земле кочую,
      По чужим домам ночую...
      Стукну в дверь. Кричат: "Войдите!" -
      "Можно переночевать? " -
      "Проходите, бога ради!
      Добрым людям будем рады.
      Выбирайте, что хотите:
      Вон - полати, вон - кровать."
     
      Или рубцовские мотивы:
     
      Иду в кромешной тьме, - а путь далек.
      Сырой ноябрьский ветер валит с ног,
      Но все ж я продвигаюсь понемногу.
      И вот мелькнул заветный огонек!
     
      Сплошь и рядом видны композиционные кальки с рубцовских строк, например, со стихотворения Н. Рубцова "Угрюмое":
     
      На реке ивняки потемнели,
      Потемнела гряда камыша,
      Потемнели песчаные мели,
      Но зато посветлела душа.
     
      Более того - рубцовские интонации и даже рифмы:
     
      Давно ли здесь - скажи на милость -
      Сияла жесткая листва,
      А как погода изменилась,
      Как облетели дерева!
      У Рубцова:
     
      Меняя прежние черты,
      Меняя возраст, гнев и милость,
      Не только я, не только ты,
      А вся Россия изменилась!..
     
      И что совсем недопустимо - даже цитаты:
     
      Судьба ко мне явила милость
      Любить поля твои и тишь.
      Но как чудно ты изменилась,
      Россия милая!..
     
      Увы, если Рубцов слышал печальные звуки, которые "не слышит никто", то Чухин только заявлял о своем желании их услышать:
     
      О чем над нами шепчутся листы
      И так согласно, не по-человечьи?
      О как бы я хотел перевести
      Все шорохи осенней темноты
      На человечье косное наречье!
     
      Василий Оботуров по этому поводу заметил: "Преодолеть влияние поэта, родственного по характеру, всегда труднее и тем не менее - необходимо." (539,С. 197). Однако последовавшие затем сборники С. Чухина("Дым разлуки"(1974), "Осенний перелет"(1979), "Ноль часов"(1980), "Стихотворения"(1982)) не дали открытий; в них продолжилась все та же тема скитаний, узнавались те же легкие пейзажи, звучал все тот же голос, ясный, гармонический и - ничего своего. Несамостоятельность поэта уже вызывала раздражение критиков, время было упущено. Последняя, самая полная книга С. Чухина вышла спустя год после его трагической гибели ("Придорожные камни", 1988). Новых стихов в ней совсем немного. Лучшее из них, пожалуй, "Письмо без адреса", в котором есть такая строка: "...У каждого свой путь и берег..." Сергею Чухину - увы - их не суждено было найти... Е. Евтушенко в антологии "Строфы века" так сказал о С. Чухине: "Был младшим другом Николая Рубцова, во многом - его учеником, и, увы, почти так же рано ушел из жизни. След его в поэзии не столь заметен, но забыть быть не может. Слова у Рубцова он не занимал, нашел свои." (424,С. 893). Можно согласиться с первой мыслью Евтушенко, но, к сожалению, не со второй. И небольшая подборка стихотворений Чухина в этой толстой книге не подтверждает ее (там есть, например, рубцовский эпитет: "достославный городок", схожая в деталях ирония: "Головою покачаем, Коль на месте голова..."). Сергей Чухин сам все сказал о своей поэтической судьбе. Его голос - схож с рубцовским, разве только нежнее, но и он "забыт быть не может...":
     
      От судьбы добра не ожидаю.
      Руки опускают повода...
      Но всегда под песней оживаю,
      Где горит, горит моя звезда.
      Подпеваю тихо, как умею.
      И живу, не помнючи обид...
      Отыщу струну, что всех нежнее.
      Пусть она подольше говорит.
     
      Только наиболее самостоятельным и оригинальным авторам удалось преодолеть в 70-х годах рубцовское влияние - С. Викулову, О. Фокиной, В. Коротаеву и А. Романову, тем более, что начинали они свой путь раньше Рубцова. Поэт сам многому учился у них и, в частности, у одной из лучших российских поэтесс - Ольги Фокиной. "В духовно-нравственном содержании поэзии Фокиной и Рубцова, - пишет О. Авдеева, - гораздо больше родственного, чем может показаться при поверхностном прочтении. Такую родственность мы найдем, например, в тех заветах, которые выражены в их самых сокровенных стихах:
     
      Рубцов: Россия, Русь! Храни себя, храни! -
      Фокина: Храни родные родники!
      Храни огонь родного очага".
     
      Только у Фокиной сильнее выражена непосредственность самого чувства, а у Рубцова - его глубина." (657,С. 342).
      В статье "Подснежники Ольги Фокиной" Рубцов явно делает вывод для себя: "Поэты - носители и выразители поэзии, существующей в самой жизни - в чувствах, мыслях, настроениях людей, в картинах природы и быта" (385, С. 290). Учился он у поэтессы прежде всего умению использовать богатую поэтику русского фольклора, точной, емкой, напевной выразительности ее стихотворений.
      Николай Рубцов творчески обращался к ее опыту в своих мелодических стихах, которые сам называл песнями. Но он менее всего думал о заимствовании и о прямом использовании традиции. Скорее, прирожденный слух, глубинная поэтическая интуиция помогали ему брать верные ноты, настраиваясь на музыкальность М. Лермонтова, А. Блока, С. Есенина, О. Фокиной, В. Соколова, на фольклорные образцы, ничуть не прибегая к стилизации. В упоминавшейся статье о творчестве О. Фокиной поэт цитирует ее стихи:
     
      Простые звуки родины моей:
      Реки неугомонной бормотанье
      Да гулкое лесное кукованье
      Под шорох созревающих полей.
     
      Далее он пишет: "По внешней и внутренней организации это четверостишье сильно напоминает лермонтовское "ее степей холодное молчанье, ее лесов безбрежных колыханье". Все равно напоминает, хотя оно гораздо интимней по интонации. Это было бы плохо, если бы стих был просто сконструирован по лермонтовскому образцу. Это хорошо, потому что стих не сконструирован, а искренне и трепетно передает такое подлинное состояние души, которое просто родственно лермонтовскому" (540, С. 171). Как видим, отношение Рубцова к использованию литературных традиций было достаточно осторожным и требовательным.
     
      В свое время Н.Рубцов в статье, посвященной творчеству поэтессы, отмечал: "Многим стихам Ольги Фокиной в смысле формы (Подчеркнуто мной. - В.Б.) свойственно слияние двух традиций: фольклорной и классической".
      За исключением своего первого сборника "Сыр-бор" (1963), во многом ученического, Фокина в своих книгах середины 60-х - середины 70-х годов ("Реченька" (1965), "Аленушка" (1967), "Стихи" (1969), "Островок" (1969), "Самый светлый день" (1971), "Избранная лирика" (1971), "Камешник" (1973), "Маков день" (1974)) старательно следовала этим двум традициям. Во-первых, ее художественное сознание было близким народнопоэтическому "и своим органическим демократизмом языка и чувств, и естественным слиянием лирического переживания с общенародным эстетическим идеалом, выраженным в сказках, частушках, песнях, пословицах и, наконец, внутренней родственностью всей образной системы" (388,С. 63). Поэтому так много в ее лирике олицетворений природы, обращений к родной земле, рекам, солнцу, сказочных мотивов; нередко Фокина использует диалектизмы, слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами (горюшко, силушки), традиционные фольклорные сравнения и т.д. Любимые жанры Фокиной - песня и частушка. Песенный строй ее многих стихотворений ("Провожанье", "Есть у меня два полюса...", "Песни у людей разные...", "Мой хрустальный апрель!", "Ах рыбаки, проспали зорю...", "С каждым человеком уходящим..." и др.) - очевиден. В стихотворении "Тонькина рябина" Фокина сознательно подчеркивает эту связь:
     
      Что стоишь, качаясь,
      Тонькина рябина?
      У тебя - ни сада,
      У тебя - ни тына.
     
      Частушечный ритм ("Первый снег", "Майское", "Пишут девочки в газету..."), "что называется, в крови О.Фокиной. И нет ничего удивительного в том, что она не одно стихотворение написала "Под частушку", но они, эти стихотворения, отнюдь не стали поэтическими примитивами, они, как и другие, сверкают всеми самыми яркими, самыми отшлифованными гранями, присущими ее поэзии" (692,С. 183).
      Даже в поэмах слышен все тот же ритм:
     
      Сыпь, снежок, растаивай,
      Ох, да падай снова!
      ...Я была Пылаева,
      А теперь Смирнова.
      ("Сыпь, снежок...")
     
      Однако ее стихотворения, в отличие от частушек, ограниченных строго определенными формами поэтического параллелизма, более широки и свободны в самораскрытии лирического чувства.
      Вторым, не менее плодотворным направлением в творчестве Фокиной, стало обращение к некрасовской традиции.
      И не только потому, что сюжеты ее стихотворений порой повторяют Некрасова, - так, например, в стихотворении "Пожилая вдова, вдова..." видна прямая перекличка с поэмой "Мороз, Красный нос", - вдова зимой рубит дерево в лесу и погибает:
     
      Затуманилась голова,
      Закачалась, как ель, вдова.
      Тихо ткнулась руками в снег...
      Вот и кончился человек.
     
      Некрасовская традиция видна прежде всего в изображении жизни русской крестьянки, ее тяжелой женской доли:
     
      Станут слезы комом в горле...
      Удержи их, убери:
      Это горюшко - не горе,
      Горе будет впереди.
     
      Лирические монологи женщины, пережившей "военные годины, послевоенные", наполнены печалью:
     
      Знаю, что на месте поселка
      Нашего - пустырь и разор.
      Только одинокая елка
      Не упала там до сих пор.
      ("Посторонний")
     
      С.Викулов в статье, посвященной творчеству поэтессы, писал: "Удивительно чистый, нравственно цельный образ русской крестьянки встает из стихов О.Фокиной о матери. Растя детей в тяжелейших условиях военной поры, она озабочена не только тем, чтобы не дать умереть им с голоду, она бережет их души от безверья, прививает им лучшие качества, какие усвоила от отца и деда сама: трудолюбие, совестливость, готовность к самопожертвованию ради общего блага"(692,С. 177). Мать для лирической героини Фокиной - самый дорогой человек на земле, самый высокий нравственный авторитет:
     
      Гордая моя мама!
      Горькая твоя доля
      Голову носить ниже
      Так и не научила.
      Держишь ее - как надо:
      Дерзостью встретишь дерзость,
      Вдесятеро заплатишь
      Людям за доброту...
     
      К сожалению, подобной художественной высоты Фокина не достигала в стихотворениях, посвященных "социально масштабным, характерным" явлениям действительности; непонимание истинных причин разорения российской деревни делало ущербным стиль, в котором отсутствовало общее элегическое настроение, а было простое бытописание ("Ах, как строится нынче деревня!", "Ты приедешь в воскресенье..."). Если Рубцов шел от "личного к общему", то у Фокиной "общее делалось личным", субъективизм стал причиной узкого набора лирических тем. Даже в ранних поэмах Фокиной ("Сыпь, снежок...", "Аленушка") лирическое преобладало над эпическим.
      Начиная со второй половины 70-х годов, в творчестве О.Фокиной появились, казалось, новые черты. В сборниках "От имени серпа" (1976), "Полудница" (1978), "Маков день" (1978), "Буду стеблем" (1979), "Речка Содонга" (1980) Фокина стремилась выйти из привычного круга своей поэзии, стихи стали приобретать мировоззренческую, философскую наполненность; природную образность и песенную плавность речи дополнила рефлексия, в лирике Фокиной появился образ дороги как символа жизни и судьбы:
     
      Жизнь, наобходившаяся строго,
      Чувствую, прошла не без следа.
      ...Ужас перед каждою дорогой,
      Ты меня оставишь ли когда?
     
      В лучших своих стихах ("Боюсь, что не правда, а снится...", "Начало иль конец? Конец или начало?", Я повторяю мудрую ошибку..." и др.) вопросительные интонации подчеркивали драматизм происходящего с лирической героиней, напоминали строй заговора, плача:
     
      ...Ревущие турбины,
      Заглушите плач издалека!
      ...Край мой милый! Край ты мой родимый!
      Ты со мной, со мной еще пока.
     
      В программном стихотворении "Всего-то и было: зима да весна..." глубоко символичные образы судьбы (звезда), жизни (дорога, колесо, колесница) делают его возвышенным, философски значительным. На "разумный" вопрос прохожего: "Не время ли остановиться?" лирическая героиня отвечает так:
     
      Мне долго по свету еще колесить
      Без права устать и разбиться, -
      Ничто не заменит меня на оси
      Единственной - той - колесницы...
     
      Еще П.Выходцев заметил "символический параллелизм" в стихах Фокиной. Действительно, символика ее стихотворений в своей основе близка к народнопоэтической, но крайне немногочисленна и поэтому не выходит за рамки традиционного набора символов профессиональной поэзии, несмотря на весь внешний "фольклорный" облик. Исследованиями не подтверждается стойкое представление о Фокиной как искусной "словесной кружевнице". Устойчивые сочетания, например, она использует "умеренно... Большая часть привлеченных поэтессой фразеологизмов употреблена нормативно." (533,С. 286).
      Поэмы Фокиной ("Полудница", "Хозяйка", "Малина твоя") во второй половине 70-х годов стали приобретать эпические черты, от воспоминаний военного детства поэтесса шла к осмыслению истории. "Я много думала о жизни родной деревни, - писала она, - и пришла к выводу, что сельское хозяйство, сельский житель - это не только производство продуктов питания, это история жизни народа, и относиться к сегоднящнему дню только как к сегодняшнему - нельзя, тут неумолима связь с прошедшим и будущим, и ее надо глубоко знать и прозорливо предвидеть."(657,С. 179). Изменился язык поэм, в них стала преобладать разговорная речь, Фокина словно сама говорила "языком своих любимых героев - настолько она сроднилась с ними, настолько они близки и понятны ей, их образ мысли, их психология, их представления о жизни." (692,С. 181).
      Казалось, еще немного - и поэтесса сумеет закрепить найденную верную интонацию, сумеет продолжить тему, по-своему значительную. Но неровность ее многочисленных сборников стихотворений сводила "на нет" все приобретения. Стремление поэтессы "объять необъятное", излишние подробности, бытописание, а иногда и просто неудачи ("Что ли мне тебя побаловать...", "Ах, незнакомая дорога...") разрушали цельность ее поэзии. Особенно обидные промахи она допускала тогда, когда шла против жизненной правды. Так, в стихотворении "Он не уехал из колхоза..." сомнительна речь пятнадцатилетнего подростка:
     
      И мне над миром не подняться,
      Не оторваться от земли,
      Пока со мной не окрылятся
      Края, что к сердцу приросли. -
     
      скорее это слова самой поэтессы.
      В 80-х годах вышли новые сборники О.Фокиной: "Памятка" (1983), "Три огонька" (1983), "Колесница" (1983), "Избранное" (1985), "За той, за Тоймой..." (1987), "Матица (1987). Лучшим в них было то, что поэтесса сумела передать ощущение развала, горя и в опоганенной, отравленной природе, и в человеческой душе. В стихотворении "Поезд, стой! Помедли малость" нарисована картина разрушения земли не сыновьями ее, а - пасынками:
     
      Рой - взрывай, стирая грани!
      Лес - в дыму, земля - в золе,
      Лишь бы нынче - рубль в кармане
      Да бутылка на столе...
     
      Стирая грань "меж городом и селом" (Рубцов), новоявленные "устроители лучшей жизни" стерли вместо нее "неперспективные" деревни, а с ними - и нравственные устои. И болит душа поэтессы, когда она видит, как замалчивается правда о народной трагедии:
     
      Выходит свежая газета,
      И в ней деревня говорит,
      Но только снова - не об этом...
      И у меня душа болит.
      ("Наличники")
     
      В стихи Фокиной влилась сильная публицистическая струя. Поэтесса призывала воскресить "сеятеля - сына Руси", протестовала против проекта поворота северных рек: "У Двины хотят отрезать голубой ее приток"; саркастически замечала, что мы "все пихаемся" "во дворянство", Мало жаждущих во крестьянство..." Фокина не могла молчать, она "кричала от боли": "...Лелеяное веками, Какое огромное поле Теперь заросло сорняками!" Где же выход? Поэтесса давно сделала для себя вывод: истина жизни - в труде ("Имеющему голос спеть...").
      Вторая половина 80-х - 90-е годы оказались для поэтессы самыми сложными и в жизненном, и в творческом отношении. Перестали выходить сборники, в журнальных публикациях палитра чувств порой ограничивалась только двумя эмоциональными красками: возмущением и растерянностью. Раскол в обществе О. Фокина сравнивает с ледоходом:
     
      На льдине, на льдинке
      Похвально - отдельно
      Плывем поодинке,
      Поврозь, неартельно.
      Несет нас, качает
      Под воплями чаек,
      Не чуем, не чаем,
      Куда мы причалим...
     
      "Не все появляющиеся у меня стихи я могу отнести к настоящей поэзии, - признается поэтесса. - Это нечто риторическое, скептическое, где главенствует политическое содержание. Слишком далеко от лирики." (955,С.3). Это подтверждают и последние ее публикации (См.: Заключение. - В. Б.).
     
      К традиции, которая нераздельно связана "со словесным искусством народа, с его богатейшей песенной, сказовой, пословичной культурой, имеющей тысячелетнюю историю" (753, С. 5), принадлежит и творчество Николая Тряпкина. По словам поэта, он пришел "из глубин деревенской России, Из великих народных глубин..." В стихотворных сборниках 60-х годов("Перекрестки"(1962), "Краснополье" (1962), "Песни великих дождей" (1965), "Серебряные пруды" (1966), "Летела гагара" (1967), "Гнездо моих отцов" (1967), "Избранная лирика" (1970)) Тряпкин воспевал счастье крестьянского труда, поэтизировал жизнь современной деревни, используя при этом жанровые запасы народного творчества: песни ("Песнь о хлебе", "Песня о веселом заморозке", "В эту ночь", "Летела гагара", "Песня", "Только зорька-заряница...", "Прощальная"), частушки ("Веселая прибаска", "Новобранец", "Я зову тебя своей..."), былины ("Исцеление Муромца", "Возвращение Разина"), колядки ("Каляда-маляда..."), а также думы, сказания, были. Тряпкин вводил в свои стихотворения("Письмо", "Снег да вечер...", "Пробуждение") сказочные образы, не забывая и о песне литературного происхождения - такую основу имеют его стихотворения "Гимн", "Камыши, камыши, камыши...", "Песнь о зимнем очаге", "Никогда я бродить не устану..." Слышен подчас в его поэзии кольцовский и некрасовский мотивы (стихотворения "Рожь", "Проселки"), рыленковский ритм ("Лесные загривки..."), а то и слог "Василия Теркина" ("Все исправил в должном вкусе...").
      Лучшие стихотворения Тряпкина посвящены русскому Северу ("Пижма", "Коряжма", "Пароход на Вычегде" и др.). В 1941 году он был эвакуирован в г. Котлас. "Там, - писал поэт, - у меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я все это каким-то особым, "нутряным" зрением... И я начал писать стихи, которые самого меня завораживали".(938,С. 4). Великолепен язык этих поэтических созданий. Тряпкин достигает в своем "северном" цикле почти полного слияния с миром природы:
      Да будет сладостней иных
      Великая мелодия слиянья!
      ("Люблю я слушать голоса земли...")
      Критики не раз отмечали как положительное в его творчестве обращение к фольклору. Сам поэт говорил об этом так: "...Никаким фольклором я специально не занимался. Распевный склад моих стихотворений является результатом моего крестьянского происхождения" (938, С. 8). Усомниться в этом заставляют некоторые его стихи, в которых видна явная стилизация ("Ходит ветер в чистом поле...", "Как у тех у ворот столько всяких бород!" и т. п.). "Лирическому таланту Н. Тряпкина, - пишет А. Михайлов, - свойственна некоторая стилизация древних форм и образов, что в свое время явилось причиной его резкого осуждения (Тарасенков А. Идеи и образы советской литературы, С. 208-210). Да и теперь, правда уже без негативной оценки, критики в качестве источника своеобразного тряпкинского стиля называют фольклор и поэзию Клюева." (577,С. 41). Но, несмотря на то, что Тряпкин не раз упоминал в своих стихотворениях "Аввакума двадцатого столетья", в его лирике нет клюевского идейно-тематического богатства, отсутствует религиозно-философская глубина, нет многоцветного клюевского языка, обилия бытовых деталей, кроме разве что староверческой экзотики.
      От Н. Клюева идет прямая линия не к Н. Тряпкину, а к другим поэтам-"почвенникам". Во-первых, у них с Клюевым общая опора: русский фольклор и славянская мифология (их символическое "ядро"), во-вторых, в их поэзии, как и у Клюева, причудливо сочетаются языческое поклонение природе и христианские представления о мире, в третьих, почти профессилнальное отношение к фольклору. Общим является и мотив сиротства (только у Клюева он наполнен прежде всего религиозным смыслом: Россия оставлена Богом), практически у всех присутствует конкретный и одновременно многозначный образ Матери. В мировоззренческом плане их объединяет неприятие западных ценностей, протест против отчуждения. Со всем этим связана и достаточно часто поднимаемая (естественно, несколько видоизмененная) тема Апокалипсиса.
      Главным недостатком творчества Тряпкина в 60-е годы являлась не стилизация. В его поэзии не было той сквозной лирической темы, не было ощущения времени, того "чувства пути", о котором говорили и Блок, и Есенин, и Рубцов. Трагедии века как бы обошли стороной лирику Тряпкина... Многое объяснится, когда мы обратимся к биографии поэта. Он не воевал (был комиссован по состоянию здоровья), репрессий избежал и многие годы работал колхозным счетоводом, не помышляя о поэтической славе ("Я не был славой затуманен И не искал себе венца"). В его "поэзии радостного труда" затянулся период послевоенного "празднования", о котором много горьких слов сказал в свое время А. Яшин, сумевший очнуться от "похмелья" и уйти с головой в российские проблемы. В 60-е годы одной из главных таких проблем было сохранение и возрождение национальных традиций.
      По справедливому замечанию В. Кожинова, "сама по себе связь с народным творчеством отнюдь еще не свидетельствует о достоинствах поэта" (753, С. 5). Использование поэтики фольклора должно быть осмысленным, служить определенной художественной задаче автора, помогать ему в создании поэтической картины современности. Говорить же об этом применительно к творчеству Тряпкина весьма сложно. С одной стороны, у поэта можно заметить явно народное, цикличное восприятие времени:
     
      Кладу по снегу первый след,
      Встречаю праздник ледохода.
      И в смене зим, и в смене лет
      Читаю исповедь природы.
     
      С другой - не совсем верное (а точнее - совсем неверное) употребление в стихотворении "Все лужки, да ямки родничковые..." простейшего устойчивого сочетания (фразеологизма). Известно, что "бьют челом" до земли. У Тряпкина : "Троекратно в пояс бью челом..." Именно поэтому можно говорить здесь лишь о "типе мышления и чувствования, об обращении к фольклору как к почве."(686,С. 22).
      Хотя у Тряпкина к тому времени уже была репутация "знатока крестьянской жизни и фольклора", это знание было поверхностным, наивным, поэт не овладел идейно-эстетическим богатством народного поэтического творчества, в частности, образной символикой. В лирике Тряпкина не было "трагического пения стихий", как у Рубцова в те годы, да и не могло быть, потому что поэт продолжал "праздновать": "Я буду вспоминать, как юность в звонком вузе... наш бурный семинар по кукурузе"; "Догонять Америку - не шутка, Ну, а все ж осилим перегон..."; "Давно мы, друзья, не знавали такого И будем, наверно, всегда вспоминать И съезд необычный, и речи Хрущева..."
      Поэтическое взросление у Тряпкина было еще впереди:
     
      И на землю гляжу я глазами ребенка...
      ("Сны")
     
      В первой половине 70-х годов в сборниках Тряпкина ("Гуси-лебеди" (1971), "Златоуст" (1971), "Жнива" (1974)) продолжала жить "фольклорная струя, народная сказочная фантастика и реальный деревенский быт, очерченный порой крутым просторечием..." (678, С. 5).
      Появлялись в его стихотворениях библейские образы: "И я, как сорванная льдина, - За глубью глубь, за высью - высь. И снова голосом Навина Кричу всему: - Остановись!"; мотивы странничества: "Да. Никому я не доверю Ни этот посох, ни суму...", - но не они определяли лицо его поэзии. Лучшим в его творчестве был продолжающийся "северный" цикл:
     
      Изопью воды у тех оконниц,
      Чтобы в горле булькал соловей...
      Снится Устюг, ласковый Олонец
      И соцветья рубленых церквей.
      ("Днем и ночью, Снова днем и ночью...")
     
      К сожалению, не избежал Тряпкин серьезных неудач, когда обратился к так называемым "глобальным" проблемам современного мира ("Письмо в Японию", "Песня о пустых небоскребах", "Стихи о битниках", "Пролетарии всех стран!" и др.). Эти стихи имели "весьма отвлеченный, умозрительный характер" (764, С. 140). Тряпкин терял в них живую душу языка, не находил точных слов и скоро понял, что это - не его стихия. Однако открыто сказать правду о российской жизни из-за цензурных рогаток он не имел возможности, говорить языком символов, как Рубцов или Кузнецов, не смог или не захотел, лгать не позволила совесть, и потому Тряпкин стал писать "в стол". Это вынужденное молчание, во время которого он жил старым багажом, не публикуя новых стихов, наступило в середине и продолжилось во второй половине 70-х (сборники: "Вечерний звон" (1975), "Заповедь" (1976), "Стихотворения" (1977), "Скрип моей колыбели" (1978), "Избранное" (1980)) и первой половине 80-х годов ("Стихотворения" (1983), "Избранное" (1984), "Огненные ясли" (1985)). Все эти книги повторяли друг друга, - поэт зарабатывал себе на жизнь переизданием ранее написанного (в 50-е, 60-е годы).
      Освободившись от пут цензуры, Тряпкин обрел поэтическую мощь во второй половине 80-х годов, "когда прежние, не всегда удачные попытки совместить временные пласты отступили перед открывшейся картиной народной трагедии, в которой органически слилось недавнее прошлое и видения жизни, отделенной от нас тысячелетиями..." (809, С. 195). В поэтическом сборнике "Излуки" (1987) и особенно в сборнике стихов "Разговор по душам" (1989) Тряпкин, опубликовав все то, что не было допущено к печати раньше, снял все упреки и в оторванности его от современной жизни, и в отсутствии исторической памяти. Поэт возвратился назад, к "сновиденьям тридцатого года", к "всерасейским развалинам" "великого перелома" ("Стихи о борьбе с религией", "Песнь о российском храме"), а также к недавнему прошлому страны, в которой было
     
      И трудно спать. И страшно просыпаться.
      И стыдно жить. И не с чем помирать.
      ("Стихи о героях")
     
      Горькие строки о "вселенском" воровстве ("Как научились воровать!"; "Сколько было всего: и литавры, и бубны, и трубы!"), пьянстве ("За любыми земными развилками...", "И снова пьют..."), экологической трагедии ("И не молчать, и не кричать...", "Дым") не заслоняли главного: причина, по мнению поэта, заключается во всеобщей лжи, когда "героев столько, что пестрит в глазах...", когда "единство" власти и народа на поверку оказывается пустым звуком:
     
      И видишь так, что табачок-то врозь.
      ("Стихи о единстве")
     
      Тряпкин неизбежно пришел к сатире, направленной против людей, продавших свою совесть ("Ах ты, Кузя - барышник...", "Снова про Кузю", "Процветает человек...", "Расчет" и др.), против тех, кто приспособился ко лжи и оказался у кормила власти:
     
      Петя, Петя - голубарь!
      Подскажи, пузанчик:
      Почему ты секретарь,
      Почему не банщик?
      ("Два посвящения")
     
      В своей злой сатире поэт нередко переходил к обобщениям: "Живут они при дьяволах, При ангелах живут...", но порой в своем справедливом гневе терял чувство меры:
     
      И на стрелках подъемных кранов
      Мы повесим любых шутов.
      ("Не рифмованная капуста...")
     
      Подлинным откровением для читателей и критиков стали те стихотворения Тряпкина, в основе иносказательности которых - ассоциации, "связанные с книгами Ветхого и Нового Заветов" (870, С. 203). Их подтекст был слишком явным, чтобы подобные стихи пропустила цензура:
     
      И видел я, как подлость торжествует,
      И как неправда судит правоту,
      И как жрецы за глупость голосуют
      И тут же всласть целуют ей пяту.
      ("Подражание Экклезиасту")
     
      Чрезвычайно сильные по взволнованности, по поэтической мощи, эти и подобные им стихотворения ("Молчи, Иеремия!"; "Стенания у развалин Сиона", "Сказание о холме Галаадском") неизбежно приводили их лирического героя к осознанию собственной вины за общее зло: "За себя и других наконец помолиться желаю...", к исповедальности:
     
      И если я в земном кружале,
      В звериной свалке изнемог, -
      Уважь, господь, мои печали,
      Не проклинай моих дорог!
      ("Гласом царя Давида")
     
      Эти стихотворения являются на сегодняшний день вершиной творчества Тряпкина. Выпустив в 1989 году еще один итоговый сборник ("Стихотворения"), во вступлении к этому изданию он определил себе дальнейший путь так: "В последние годы я почувствовал, что если работа моя будет оставаться при тех же интересах, вокруг которых она вращалась до сих пор, то я непременно буду повторяться. То есть писать совершенно ненужные, необязательные стихи. А этого мне очень не хотелось бы, поскольку у других этого не терплю. И вот я решил пока остановиться, поднакопить новых силенок, а там - будет видно" (938, С. 8).
     
      * * *
     
      В начале и в середине восьмидесятых много шуму наделало появление так называемых "метаметафористов", которых еще называли поэтами "новой волны", а также "метареалистами", "полистилистами", "задержанным поколением", "поколением, нашедшим себя" и даже "поколением нового Арбата". К ним причисляли Н. Дмитриева, А. Еременко, И. Жданова, И. Иртеньева, Н. Искренко, А. Лаврина, Ю. Минералова, А. Парщикова, Д. Пригова, О. Седакову, А. Чернова и др., хотя первоначально "в группу вошли три поэта: А. Еременко, А. Парщиков и И. Жданов, в дальнейшем пошедшие каждый своим путем". (336,С. 10). В сборниках И. Жданова: "Портрет"(1982) и "Неразменное небо"(1990) большое место занимали стихи во многом формалистические ("Джаз-импровизация", "Поэма дождя", "Рапсодия батареи", "На новый год" и др.). Но в стихотворениях "Мелкий дождь идет на нет...", "Портрет", "Прощай", "Такую ночь не выбирают", "Область неразменного владенья..." был слышен подлинный трагизм:
     
      Что-то было и что-то прошло,
      Только сердце, как лес, опустело,
      Наважденьем листвы прошумело,
      В листопаде замкнуло тепло.
      ("Тихо сердце, как осень, горит...")
     
      В отличие от "эстрадников" "молодые" восьмидесятники более дорожили "выходами не в будущее, а в прошедшее время. Обращение к вечным темам, к области воспоминаний, к ретроспективе истории и рассмотрение настоящего бытия в контексте исторического потока непосредственно связано с характером отношения "молодой" поэзии к традициям." (392,С. 98). Главным для "новой волны"стало переосмысление прошлого, прощание с ним. В основу их стиля была положена ирония, а также эпатаж, присутствие различных аллюзий, сюрреалистическое смещение, широкое использование цитатного слова. Вначале эти поэты шли плотной группой, но к концу восьмидесятых годов неизбежно начался процесс расслоения на "соц-арт", на "иронистов", "концептуалистов" и "постмодернистов". В середине 80-х появилась также еще одна "нетрадиционная" группа поэтов: "ДООС" - "Добровольное Общество Охраны Стрекоз (К. Кедров, Е. Кацюба, Л. Ходынская, В. Персик).
      Поэтами старшего поколения после отмены цензуры были опубликованы запрещенные ранее стихотворения; кроме того, большинство из них пытались по-новому взглянуть и на историю, и на современность, и на самих себя. Это такие разные поэты, как Л. Агеев, Б. Ахмадулина, Э. Балашов, В. Боков, В. Британишский, С. Викулов, А. Вознесенский, Г. Горбовский, М. Дудин, Е. Евтушенко, А. Жигулин, В. Казанцев, А. Кушнер, Ю. Левитанский, И. Лысцов, А. Межиров, А. Мишин, Ю. Мориц, Л. Ошанин, Е. Рейн, Р. Рождественский, Д. Самойлов, Б. Слуцкий, В. Соколов, В. Соснора, Г. Ступин, А. Тарковский, Н. Тряпкин, В. Устинов, О. Фокина, В. Цыбин, О. Чухонцев, В. Шефнер, И. Шкляревский и др.
      После 1985-го года в поэзии (как и вообще в литературе) наступил период переоценки ценностей. Для большинства известных поэтов он был довольно мучительным. В "философской" лирике главной стала тема памяти, тема осмысления времени (А. Тарковский, В. Соколов и др.). В книге под названием "Новые времена" (1986) В. Соколов говорил об этом так:
     
      Я целую книгу вчера написал...
      За час написал, как за несколько лет...
      Так время вчера уплотнилось мое...
      ("Патриаршие пруды")
     
      Сразу приспособился к новым условиям Е. Евтушенко. К его публицистическому дарованию (публицистическая поэма "Фуку!", книга публицистики) прибавился дар политический и организационный. А. Вознесенский в этом десятилетии мало чем отличался от самого себя 60-х годов. Образное мышление, в котором любование техникой, обыгрывание "модных" деталей современной цивилизации - основной прием, осталось прежним. Еще в сборнике 1962 года под названием "Сорок лирических отступлений из поэмы "Треугольная груша" количество таких образов было неисчислимым. Например, аэропорт у Вознесенского - "апостол небесных ворот", "памятник эры", птица Сирин - с "дюралевыми шасси"; женские ноги - "как белые прожектора", и вообще женщина у поэта "носится мотоциклом"; лбы в его стихах "блещут лунными подшипниками", и даже кот, "как радиоприемник, зеленым глазом ловит мир". То же благоговение перед техническими игрушками, - правда, более современными, - и в сборнике А. Вознесенского 1990 года: "Аксиома самоиска". Таковы его стихи "Видео-поэма", "Рембо перед зеркалом", "Шоссе на Внуково" и т.д. Правда, в последнее время стал меняться и его голос:
     
      Какие грехи твои, Россия !
      За что ты и кем обречена
      На внутренний огонь неугасимый
      Горит изнутри страна.
     
      Г. Горбовский в цикле стихотворений с весьма примечательным названием "Светобоязнь" в какой-то степени пытался оправдать свое поколение и объяснить причины нынешнего его состояния:
     
      Нас приучали к темноте,
      нас, как кротов, кормили мраком,
      дабы ни зги - во всем и всяком -
      ни в совести, ни в красоте.
     
      И вот мы вылезли на свет.
      И стало нам от правды больно.
      И солнцу мы кричим: довольно!
      В незрячем сердце Бога нет.
     
      Во второй половине 80-х годов в русскую поэзию были возвращены неизвестные произведения Г. Адамовича, Д. Андреева, А. Ахматовой, П. Васильева, М. Волошина, А. Ганина, Н. Глазкова, З. Гиппиус, С. Городецкого, Н. Гумилева, Ю. Домбровского, Г. Иванова, Д. Кедрина, С. Клычкова, Н. Клюева, В. Корнилова, Н. Крандиевской-Толстой, П. Орешина, Б. Пастернака, И. Северянина, А. Твардовского, В. Хлебникова, М. Цветаевой, В. Ходасевича, В. Шаламова, а также А. Прасолова и Н. Рубцова. Эти публикации повлияли на литературный процесс чрезвычайно сильно, они обогатили его, сделали полнокровным. Но ждут еще полного издания в России Александр Морев, Николай Моршен (Н. Марченко), Александр Неймирок, Юрий Одарченко, Валерий Перелешин, Александр Рытов, Валентин Соколов и др.
      Пришли к читателям и неизвестные стихи Г. Айги, И. Бродского (его творчество, конечно же, требует специальных исследований), Л. Губанова и поэтов СМОГА, других групп "параллельной" поэзии 60-х - 80-х годов, а также И. Елагина и Н. Коржавина. Неизвестность их в прошлые годы объясняется тем, что большинство из них - поэты-эмигранты... Вот что имеется здесь в виду: со временем подпольная лирика от самиздата переходила к "тамиздату", а потом и к журнальному "нынеиздату". Она представляла собой общее явление и по той еще причине, что поэты "внутренней эмиграции" (Г. Айги, Г. Сапгир, И. Лиснянская и др.) мало чем отличались от эмигрантов настоящих:
     
      Мы завтрашней своей судьбы не знаем,
      Да и вчерашней не поймем судьбы.
      (И. Лиснянская)
     
      Вот эти имена: Дмитрий Бобышев, Лия Владимирова, Вадим Делоне, Елена Игнатова, Юрий Карабчиевский, Бахыт Кежеев, Виктор Кривулин, Юрий Кублановский, Владимир Леванский, Лев Лосев, Илья Рубин, Ростислав Евдокимов, Ирина Ратушинская. Здесь уже упоминалось имя И. Бродского... По мнению многих критиков, ни в чем ему не уступает такой поэт этого направления, как А. Цветков.
      Уникальное явление в этом ряду - Геннадий Айги. Сам он никуда не уезжал, "уехали" за границу его книги (15 сборников). До этого он был обыкновенным чувашским поэтом, выпустившим 7 книг на родном языке. Европейскую же известность он обрел благодаря привычной там "ассоциативной" лирике.
      Большой популярностью в 80-е годы продолжали пользоваться "авторская песня" (Б. Окуджава, А. Галич, В. Высоцкий и др.) и "рок-позия" (А. Башлачев, Б. Гребенщиков, И. Тальков, В. Цой и др.), несущая в себе не столько внутренний, сколько внешний экспрессивный протест против социальной несправедливости.
      Рок-музыка (и соответственно поэзия) в 70-е годы была официально непризнанным явлением. Рок- и поп- группы для камуфляжа называли аббревиатурой "ВИА"(вокально-инструментальный ансамбль). Проверку временем прошли лишь немногие из рок-музыкантов: Б. Гребенщиков, К. Кинчев, А. Макаревич, М. Науменко, Ю. Шевчук. И не в последнюю очередь потому, что испытали сильнейшее влияние поэтической культуры бардов. Был даже изобретен термин "бард-рок". Отечественный рок, как и "авторская песня", вышел из глубин народного творчества. "Ну, взгляните, хотя бы на такое "стихийное" явление, как русский рок, - восклицает В. Непомнящий, - он может нравиться или нет, но невозможно отрицать "родовое" его отличие от рока западного. Ведь наш рок - это, извините, сплошная "философия", и это при любой тематике, и, как правило, либо трагедия, порой до истерики, либо нечто от юродства или скоморошьего действа..." (856,С. 171). Специфическими приметами русского рока стали не техническая оснащенность и не театрализованное действие, а подлинный трагизм, афористичность и аллегоризм образов, авторская символика и, конечно же, вдохновенная импровизация.
      Во второй половине 80-х годов главенствовал рок открытого социального протеста: "Я ждал это время. И вот это время пришло. Те, кто молчал, Перестали молчать". (В. Цой). Есть что-то пророческое в цепи преждевременных смертей А. Башлачева, В. Цоя, И. Талькова. Видно, само время требовало "полной гибели всерьез":
     
      Я не знал, где я,
      где Россия,
      И куда же я без нее?
      (А. Башлачев)
     
      Самая тяжелая потеря - И. Тальков. Его "Россия" навечно останется примером поэтического и человеческого подвига.
      Пожалуй, наиболее громкий резонанс и даже скандал вызвала в эти годы нежданно явившаяся "галантная" лирика Ордена куртуазных маньеристов. Усвоив из европейской куртуазной литературы Х11 - Х1У веков присущие ей мотивы служения сословной чести, авантюрности, некоторые жанровые формы (альба, сонет); а от маньеризма ХУ1 - ХУ11 веков - стиль, молодые лирики (в большинстве своем студенты и выпускники МГУ и Литинститута) создали в 1988 году поэтическое обьединение, в которое вошли: Вадим Степанцов, Андрей Добрынин, Виктор Пеленягре, Константэн Григорьев, Александр Бардодым, Дмитрий Быков, Александр Севастьянов. Первая книга "галантной" лирики ("Волшебный яд любви", 1989) сразу стала библиографической редкостью, выдержала несколько переводов и переизданий за рубежом, стала изучаться в солидных университетах Европы и Америки. На первый взгляд, это действительно "чисто европейская" поэзия, но только на первый взгляд... Их сборник 1992 года ("Любимый шут принцессы Грезы") показал, что первоначальное восторженное впечатление читающей публики и критиков не стерлось со временем, что их изысканный стиль - не очередное пародийное шутовство, не разрушающая все и вся ирония, а блестящее следование основательно подзабытой "российской эрате" А. Нартова, М. Хераскова, И. Богдановича, И. Хемницера, Е. Кострова, А. Ржевского, Г. Державина, А. Пушкина, К. Случевского, В. Ходасевича, Г. Иванова, В Набокова. Но даже здесь, в любовных посланиях и сонетах, чувствуется социальный подтекст:
     
      Советы у царей отняли власть
      и выродились в красную Империю
      Лишь для того, чтоб вновь ты родилась
      и вновь я повстречал тебя, Валерия.
     
      Но Парки нынче не хотят свести
      две наши нити в вервие единое.
      Тебе - парить, а мне, увы, ползти,
      всю жизнь ползти и звать тебя, любимая.
      (В. Степанцов)
     
      Во второй половине 80-х годов бурно стала возрождаться духовная поэзия. Сейчас, кажется, уже все поэты "дружно взывают к Господу, благо снят такой долгий запрет." (879,С. 19). Справедливости ради надо сказать, что русские поэты задолго до 1988 года обращались к Библии (А. Тарковский, И. Бродский, Д. Самойлов, О. Чухонцев, А. Цветков, Ю. Кублановский, И. Лиснянская, В. Соколов, Н. Тряпкин, Ю. Кузнецов, в какой-то степени - Н. Рубцов). Особое место в этом ряду занимает С. Аверинцев.
      Духовная поэзия - необычайно сложная и деликатная область русской литературы. Вступающему в нее необходимо преодолеть три основных препятствия: 1) филологическое (проблема соединения церковного и литературного языка, особенно в семантическом отношении); 2) религиозное (проблема обновленчества); 3) личностное (проблема духовного роста, степени постижения Бога). "Вот почему, - пишет А. Архангельский, - профессионалы отступают перед величием и непосильностью задачи... А дилетанты ничего не страшатся - ибо они не чувствуют, не слышат страшного безмолвия своих слов." (673,С. 242).
      А. Пикач заметил, что для целой ветви поэзии "характерны на сегодня... слияние политического и религиозного пафоса".(879,С. 19). Многие лирики просто не понимают сущности религии, они считают ее разновидностью идеологии: "Спаси, Христос! Кругом одна измена..." (В. Костров), "Вновь правит бал в России - сатана, Ее сынам сегодня не до сна, Клятвопреступники живут с размахом..." (О. Шестинский). А ведь Христос был послан не для того, чтобы развязывать чьи-либо политические или идеологические узлы, а спасать весь род человеческий.
      Есть, к счастью, у нас поэты, умеющие говорить о высоком без наивного восторга и без досадной для читателя напыщенности. Таков В. Блаженных, по мнению С. Чупринина, лирик "подлинно трагический" (969,С. 52), а также Н. Рачков, О. Охапкин, О. Гречко, М. Дюкова, Н. Карташева, Н. Кожевникова, Е. Крюкова, Л. Никонова, С. Кекова, О. Николаева, Н. Попелышева и многие другие.
      Группа православных поэтов, искренне и глубоко верующих и понимающих, что "духовный стих по своему религиозному содержанию стоит вне текущих мелочей действительности". (377,С. 307), пришла в нашу поэзию в конце 80-х годов (большинству из них не было к тому времени и сорока лет). Это А. Беляев, А. Васильев, Е. Данилов (Конст. Боголюбский), М. Дьяконова, В. Емелин, Г. Зобин, о. Роман, Н. Щетинина и др. Их поэзия действительно исключительно духовная. Веру они ставят выше искусства:
     
      Когда этот воздух заполнится серой
      И страшною правдой заменится ложь,
      Безверие наше закончится верой,
      Искусством, художник, тогда не тревожь.
     
      Пространство и время свернутся, как свиток,
      В котором искусство - ковровый искус
      Из тонких, как нервы, изотканный ниток,
      Что в левую руку возьмет Иисус.
     
      Этих поэтов объединяет Православная София-мудрость и полнота религиозного чувства. И хотя впервые открывший их публике В. Микушевич считает, что "неверно представлять духовную поэзию как одно из направлений современной поэзии. Духовные поэты отличаются друг от друга..." (842,С. 139), отвергать их общность только на этом основании нельзя. Различие стилей - не показатель, объединяют их идейно-эстетические и тематические координаты.
     
      * * *
     
      Об эволюции творчества поэтов-"почвенников" в 80-х годах частично уже рассказывалось (А. Передреев, С. Чухин, О. Фокина, Н. Тряпкин и др.). Во второй половине этого десятилетия они так же трудно вошли в период "переосмысления прошлого". Характерными чертами их поэзии в это время стали усиление публицистичности и использование сатиры. Пример подобного сложного развития - творчество Виктора Коротаева.
      В. Коротаев дебютировал сборником "Экзамен"(1962), будучи студентом пединститута. Затем одна за другой стали выходить его поэтические книжки - целых семь до 1975 года. В 70-х - 80-х годах имя В. Коротаева становится известным. По словам В. Оботурова, "Коротаев остается самим собою, о чем бы он ни писал. Даже в том случае, когда попадает под власть интонации А. Яшина или Н. Рубцова. Активная натура поэта берет свое. При этом он вполне серьезен в стремлении узнать и по-своему объяснить, истолковать мир." (539,С. 187). Действительно, в 80-х годах из сборников В. Коротаева ("Перекаты"(1980), "Прекрасно однажды в России родиться"(1982), "Караульная сопка"(1984), "Вечный костер"(1984), "Третий гудок"(1987) и др.) исчезает былая безмятежность, появляется драматическое восприятие жизни. Поэт ощущает "присутствие чужого человека", он предупреждает: "...недруги не дремлют", указывает далеко не на внешние силы зла:
     
      Пьянчуг, ворюг - клеймим, поганых!..
      Не признаваясь, что давно
      В самих,
      как в хитрых чемоданах,
      Затаено
      Двойное дно.
     
      Но в последующих стихотворениях: "Мои святыни рушатся, как храмы...", "Побежали крысы с корабля...", "Философ" и др. - поэт не идет дальше разоблачительного пафоса, сбиваясь на повторы и многословие. Благородное негодование вдруг сменяется тоской одиночества, в его поэзию входит тема смерти ("Могила, тьма, небытие...", "Я знаю: скоро грянет час...", "Может, годы мои на исходе..."). В этой традиционной теме В. Коротаев, однако, не делает существенных открытий, он ищет спасение все в той же природе "малой" родины:
     
      Ведь жить на свете
      Без природы,
      Как все равно
      Без сердца жить.
     
      В стихах В. Коротаева этих и последующих лет "огневая публицистичность"(А. Романов) так, к сожалению, и осталась замкнутой в прежних, незначительно доработанных художественных формах "тихой" лирики. В сборнике "Единство", опубликованном в 1991 году, этот недостаток так и не был преодолен. Поэт продолжал писать рифмованной прозой ("Ничего не надо подправлять...", "Докатились, кажется, до точки...", "Плач по деревне", "Дите" и др.), при этом легкомысленно замечая:
     
      Она всегда меня бесила,
      Моя ущербность словаря.
     
      Следует отметить, справедливости ради, что некоторые его сюжетные стихи оглушают своей жизненной правдой (в этом, кстати, они и родственны яшинским). Таково, например, стихотворение "Отпеваю родимую маму..."
      В 80-х годах в "почвенном" направлении появились новые имена: В. Андреев, В. Артемов, Е. Артюхов, В. Байбаков, Е. Бачурин, А. Веденеев, М. Гаврюшин, Н. Егорова, В. Еременко, Ю. Кабанов, М. Карачев, Н. Колычев, А. Коновский, Д. Коротаев, О. Кочетков, Г. Красников, Е. Курдаков, В. Лапшин, А. Логинов, В. Максимов, С. Максимова, В. Нежданов, Л. Попов, М. Попов, А. Пошехонов, Р. Романова, Е. Русаков, Л. Сафонова, В. Скиф, Т. Смертина, А. Целищев, М. Шелехов и др. Наибольшие надежды возлагались тогда на Виктора Лапшина.
      В. Лапшин стал писать серьезно еще в 1967 году в Вологде. Первые его стихи доброжелательно встретил Николай Рубцов (см. N 34 альманаха "Поэзия") и, как оказалось, благословил, почувствовав ту особенность его таланта, которая раскрылась позднее в открыто исповедальном характере его лирики. В. Лапшин в стихотворении "Рубцов", посвященном В. Клыкову, автору памятника поэту на его родине, в Тотьме, в заключительных строчках замечает:
     
      И не только я перед тобой, бронзоликим,
      Весь в долгу - как ракита в снегу,
      За болотом великим, за раменьем диким,
      На пустынном родном берегу.
     
      Рубцовские мотивы слышны в стихотворении "Кольцо":
     
      Что ж вижу я!... Мой дом родимый -
      в руинах... пепел на дворе...
      Кругом бурьян непроходимый...
      Скелет собачий в конуре...
     
      О, что со мной! Никто не слышит,
      на зов, на стон не поспешит;
      один колодец жизнью дышит
      и влагу вечную хранит.
     
      Пока трудно судить об уровне таланта поэта. Но нельзя согласиться и с И. Роднянской, однозначно утверждающей, что "известность... Виктора Лапшина, от которого, как уверяют нас, веет духом "древнеславянских пророков", - насквозь организованная, внедряемая в читателей извне" (896, С. 235). Думается, только время определит ценность его творчества. Кстати, другой критик, Н. Тяпугина, в целом положительно характеризуя поэзию В. Лапшина, выделяя "стержень" ее - высокую нравственность, подвергает довольно суровому разбору явные художественные недостатки его лирики: "Робость перед действительностью оборачивается излишней мастеровитостью и рассудочностью, которые вовсе не в природе поэзии. Не зря Николаю Рубцову, рецензировавшему стихи Лапшина, не хватало в них простоты и органичности. И сегодня еще ощутима сковывающая поэта боязнь банальностей, которая, кстати говоря, и является мощным источником, их порождающим... Порой шокируют его романтические "излишества" ("Перекати-поле"), а попытки "преподать урок" на фольклорном материале подчас грешат прямолинейным дидактизмом и потому убеждают не вполне ("Сума", "Василиса", "Васька Буслаев") (941, С. 145).
      К этому можно добавить и то, что речь у Лапшина вообще излишне усложнена, трудноуловима мысль поэта, подчас расплывчатая, абстрактная; не хватает ему сквозной мысли в ее цельности даже в бытовых зарисовках, - в них видна излишняя предметность, нет легкости языка в подобных описаниях. Раздражает и настойчивая поучающая интонация в некоторых стихотворениях В. Лапшина. Одним словом, в 80-х годах Виктор Лапшин еще не сумел полностью обрести себя.
      С подражания начал свой путь в поэзии другой лирик "почвенного" направления, замеченный критикой относительно недавно, - Олег Кочетков. Как заметил во вступительной статье к первому его сборнику стихотворений "Время настало" (1977) Ст. Куняев, "Рубцов - один из явных учителей Кочеткова (118, С. 3). Во многих стихотворениях этого сборника ("Остывала земля понемногу..."; "О, как в себе соединить..."; "О чем сказать?") чувствовалось сильное влияние знаменитого русского поэта. В стихотворении "Червонные слова" это влияние перешло все допустимые пределы:
     
      Дремотный парк. Глухие дерева.
      Задумчивых свечений время года.
     
      Сразу же всплывают в памяти строки Рубцова:
     
      Высокий дуб. Глубокая вода...
     
      Подражательной была и вторая книга О. Кочеткова - "Травяная дорога" (1978). В сборнике "Родное лицо" (1983) было меньше явного влияния, но стилистическая зависимость от поэзии Н. Рубцова, а также В. Соколова, которого Кочетков называл в числе своих учителей, осталась.
      Лишь в следующих трех поэтических сборниках: "Надеждою ранят" (1989), "Покатилась подкова" (1991) и "Ныне и присно" (1991) - Олег Кочетков заговорил своим голосом. Главной в его лирике стала тема исторической памяти (характерны названия стихотворений: "Воспоминание"; "Забытое"; "Сны"; "Утрата"; "Повинное"). Поэт не боится говорить о русской истории откровенно, хотя одно только обращение к ней вызывает гнев "демократической" прессы и критики:
     
      Все, что с памятью связано, -
      Первый признак фашизма!
     
      Олег Кочетков ищет ответ на мучительный русский вопрос: "Кто виноват?", но не идет по проторенному пути, не находит врагов на стороне, а обращается к народу:
     
      Мы позволили - мы виноваты!
      Хоть второе живем поколенье -
      От зарплаты - и до зарплаты,
      От раздумья - до размышленья...
     
      Поэт не делит людей на "правых" и "виноватых", на "красных" и "белых" и не меняет их местами:
     
      За пролетарскую эру?
      Иль за царя и за веру?
      Эх, покатилась подкова!
      Жалко того и другого...
     
      Сознательно или нет, но здесь он следует за мыслью Ф. Достоевского ("Или все виноваты, или никто не виноват"), в которой выражено истинно православное отношение к человеку.
      В этом походе за правдой Кочетков укрепляет свой дух памятью о величии русского оружия (стихотворения "Святослав", "Помня 1380 год", "На открытии мемориала Пересвету и Ослябе") и обращением к Матери-природе, которая "лишь одна исцелит" блудных своих детей, "прижав их к груди..." "Тяжелые сны" недавнего прошлого ("Караул!", "Здесь и там" и др.) сменяются картинами современного разброда ("Последний мирской идеал"; "За меня"; "Стон"; "Сумерки") и, хотя "растеряны все идеалы" и от Родины "останется только дым", вера в великую историческую миссию России не оставляет поэта:
     
      Нам нет еще предела, нет!..
     
      Принципиально иной художественный подход к действительности - у Алексея Шадринова, поэта, сумевшего за предельно короткий срок своей жизни в русской поэзии внести свежую струю в ее "почвенное" течение.
     
      А. Шадринов погиб в армии в 1992 году, спустя день после того, как ему исполнилось 19 лет, а через два с половиной года после трагедии, в самом конце 1994-го, вышла книга его стихотворений, собранных и отредактированных вологодским писателем Александром Цыгановым. Виктор Астафьев, прочитав ее, схватился за голову: "Погиб настоящий поэт! Некоторые его стихотворения написаны с лермонтовской мощью..."
      Из послесловия к книге:
      - "Преступление это до сих пор не раскрыто. Да его и не пытались раскрыть. Военный следователь с легким сердцем констатировал "факт самоубийства", старательно вписав в акт осмотра трупа мельчайшие подробности о чистоте тела, которые должны были, видимо, доказать, что никакого насилия (а тем более - надругательства) вовсе не было. Впоследствии, правда, когда тело предавали земле, на нем ясно видны были следы побоев, но на этом никто не заострил внимания. Мать и отец были в таком горе, что просто не нашлись просить о дополнительной судмедэкспертизе, сопровождавшим же из-под Красноярска это было никак не нужно.
      А. Шадринов был обнаружен повешенным в солдатской кухне, куда его назначил в наряд сержант Ирисбаев одиннадцатый раз подряд. Последний раз это было в день рождения Алексея, совпавший с Днем Советской Армии." (327,С. 134).
      Алексей Шадринов родился и вырос в древнем вологодском городе Белозерске - в маленькой, но драгоценной обители русской культуры. Здесь, в так называемой провинции, снимал свою знаменитую "Калину красную" В. Шукшин, родом из этих мест русские поэты С. Викулов и С. Орлов, в миниатюрном аккуратном музее которого есть теперь и стенд, посвященный А. Шадринову.
      Алексей все десять школьных лет читал книги "запоем", любил стихи Байрона, Ахматовой, Пастернака, Есенина, книги вологодских писателей; перечитывал Гоголя и Шекспира, интересовался поэзией Хлебникова, Северянина, Бальмонта, Гумилева, но кумиром его был Рубцов. Уже в 17 лет Шадринов обрел полноту восприятия бытия и вслед за Николаем Рубцовым смог повторить: "Все на свете понимаю..."
     
      Я отовсюду слышу ветер.
      Я вижу серый небосвод.
      Я знаю то, зачем на свете
      Запущен дней круговорот.
     
      У Шадринова был данный ему с рождения подлинный поэтический голос и слух, способный уловить в обыденном шуме истинное его звучание. В 13-летнем возрасте он ощутил себя пленником природы и склонил голову перед ее животворящей силой:
     
      Теперь я пленник навсегда
      Озер, прудов и рек.
      Залила вешняя вода
      Всего меня навек...
     
      Любимый герой Федора Достоевского, Алеша Карамазов, обращаясь к мальчикам, к тем "русским мальчикам", на которых великий писатель возлагал огромные надежды, высказывает важную мысль: "Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь." (47,С. 499). Таким "прекрасным воспоминанием" для поэта стал первый поход в лес. Как человек и как поэт Шадринов был многим обязан природе. Его пейзажная лирика (ст-я "Весь мир молчит, и занавес приподнят...", "У нас черемуха цвела...", "Рассветный край" и др.) - не набор сухих зарисовок, а действительно словесная живопись, которой свойственна удивительная пластичность, цветовая и образная гармония:
     
      Река хранит причудливость изгиба,
      Там след змеи пурпурной на песке,
      Там расцветает лилия, там рыба
      Взвилась клинком, сверкающим в прыжке.
     
      Светило дня, свою подъемля тяжесть,
      Взойдя, прожгло зеркальность глубины.
      На дне синеют каменные кряжи,
      Как горы заповеданной страны.
      ("Рассветный край")
     
      Мотив рассвета - один из наиболее распространенных в лирике Шадринова, поэтический дар Алексея только расцветал, было утро его жизни... Поразительная живописность - отличительная черта не только пейзажных стихотворений поэта, вот в каком "свете" он увидел знаменитую архангелогородскую пышнокрылую птицу, сделанную из маленьких узорчатых дощечек:
     
      В моем углу опять горит свеча,
      Плывет мой профиль величаво-странный.
      И свет идет от каждого луча
      Еловых перьев птицы деревянной...
     
      Лирика Шадринова - медитативно-изобразительная по преимуществу, он знал, что мысль присутствует в самой природе, в символичности ее примет и стихий, автору нужно только продолжить, развить ее:
     
      Ветра шумят по всей земле.
      Листва колышется повсюду, -
      Я чуткий, в предрассветной мгле,
      Знакомый голос раздобуду.
     
      Еще один устойчивый мотив в его стихотворениях - предчувствие судьбы, условно говоря, "воспоминание о будущем":
     
      Не знаю, был ли этот сад?
      И был ли этот дом?
      Но много-много лет назад
      Я жил в краю родном.
     
      Не знаю, был ли этот сад?
      И был ли соловей?
      И мой ли дух, и мой ли взгляд
      Терялся средь ветвей?
     
      Но он скользил по всем холмам,
      По бревнам милых стен,
      Бежал по пенистым волнам,
      Не зная, что блажен...
     
      Пусть мать лишь знает
      об одном:
      Что след мой не истерт,
      Но тополь за моим окном
      Наполовину мертв...
     
      О чем бы ни писал Шадринов, на всем видна печать огромного таланта. В его стихотворениях чувствуется не только "лермонтовская мощь", но и чистота, искренность, более того - проницательность, склонность к пророческим видениям и одновременно потрясающее бесстрашие - он смело смотрел в глаза судьбе. Если Пушкин своим поэтическим зрением и слухом видел и слышал "горний ангелов полет", то Шадринов наблюдал в небе собственную душу:
     
      Рыдают гуси, клином размежив
      Поля небес, изрытых облаками.
      Моя душа над родиной летит,
      Обняв ее бесплотными руками...
     
      Кстати, метафоры в этой строфе просто великолепны!..
      В народе говорят: кто рядом с Богом, тот в двух шагах от дьявола. Шадринов ходил по краю пропасти... И не только он - вся Россия:
     
      Причины ветром пронеслись по глади
      Людских трущоб, забывшихся во сне,
      И вот уже Россию лихорадит,
      Россия вновь в антоновом огне.
     
      Глубину собственной душевной раздвоенности поэт подтвердил неожиданным сравнением: "Взгляну в себя, как вечер смотрит в полдень..." Романтические мотивы его лирики: душевная раздвоенность ("Без черного нет белого..."), сознание своего бессилия, одиночество, автобиографический характер лирического героя и соответственно исповедальность - не случайны не только в контексте его поэзии, но и в контексте нашего времени. В. Белинский говорил, что "...чувство есть бессознательный разум, а разум есть бессознательное чувство, и то и другое отнюдь не враждебные друг другу элементы, но должны быть единым, целым, органическим, конкретным."(364,С. 176). "Конкретные и органические" мысли, если еще раз вспомнить Белинского, "двигаются переживанием". А переживания были действительно серьезными... Перед уходом в армию Шадринов решил сжечь свои стихи и бросил рукопись в печь, но по счастливой случайности их удалось спасти. Что же с ним происходило?.. Многое проясняет авторский комментарий в рассказе Шадринова "Холодные берлоги": "Художник, действительно, в полном смысле этого слова, он давно томился и более, чем любви, боялся своего призвания. Он боялся его любить. Боялся ради жизни..." Что ж, предельное духовное напряжение - одна из традиций русской поэзии. Но главная тайна ее - мистический переход стихотворного текста в лирический (знаменитый ахматовский "сор"). У Шадринова видна двойственная природа подобного явления: с одной стороны, это "муть", безблагодатная материя, с другой - чудотворение, уже не авторская воля, а Воля Творца:
      С больших глубин поднялась эта муть,
      И благо, что от сердца не дано Вам
      Сорвать покров, войти и заглянуть
      В горнила, порождающие Слово.
     
      Но долженствует и грядет Ответ!
      Пройдут года, и в том, что Волей Божьей
      Из тьмы страниц моих польется Свет -
      Виновны Вы, приведшая к подножью.
      ("И.А. Богомоловой")
     
      Алексей Шадринов был верующим, православным. За год до того, как его призвали в армию, он крестился. Незадолго до Святого Крещения он написал стихотворение "С Пасхи":
     
      В дыме почек зеленом, в тяжелом весеннем дурмане
      Укрывается ива, и жизнью овеян покров,
      И едва различимы средь сумерек мягких, в тумане,
      Проявляются крыши тяжелых, дородных домов.
     
      Я восстал из уснувших, едва заплескало рассветом,
      А над церковью Пасха, над кровельным цинком плыла.
      Восславляем Христа! И кресты возглашают об этом
      Сизым галочным роем. Туманы несут кадила...
     
      Осветляются веси, кармином восток занавешен,
      Замерцали луга светом инистых бледных бород.
      И вторгается в грудь неуемная весть, что Воскресший,
      Вездесущ и незрим, с колокольным каноном грядет.
     
      Здесь нет и намека на экзальтацию или, наоборот, надрыва - примет современной "духовной" поэзии. У Шадринова слиты воедино природа, быт и Божий горний мир.
      "Гражданская" тема также раскрывается не с помощью голой публицистики, а образными, изобразительно-выразительными средствами:
     
      Я много видел в этот грешный день:
      Как в поле с неба опустилась тень
      Проталин.
      Но тень еще скользила парой крыл,
      И ворон был, и крик вороний был
      Печален.
      А ворон жил
      Среди развалин.
     
      Драматическая смена ритма, оригинальная строфическая схема, образно-символический ряд (развалины храма, ворон - символ смерти, тень - оборотная сторона души), "цепочный" композиционный принцип, характерный для русского фольклора - и картина русской трагедии готова.
      "Возвышенная" лексика у поэта: вече, обитель, бренный след и т.д. - не одиночные слова-вкрапления для украшения речи, не поэтизмы, а живой язык русской лирики, который мы сейчас мучительно вспоминаем... Все это - приметы той "гармонической точности", о которой говорил еще А. С. Пушкин.
      Есть в поэзии Шадринова и библейская лексика: Божья Воля, Пресветлый Дух, кадила и т.д.; соответствующие сравнения: "Плывет туман, как дым из преисподней..." Эпитеты в большинстве своем - с трагической окраской: неясный ужас, унылый корабль, безвременная ночь, сгорбленные ели и т.п. В последнем стихотворении поэта они определяют и тон, и даже смысл: "Мне разлука с тобой, как ночь бессоннная, Ночь глухая, беззвездная, нескончаемая".
      Алексей Шадринов обладал настоящей творческой смелостью, даже дерзостью. Он мог легко соединить в двух строках лермонтовский мотив и мифологическое сравнение (душа-птица): "Меж землею и небом, Словно птица, метался." Можно встретить в его лирике и антропоморфизм:
     
      В парке сгорбленные ели
      Углубились в шапки снега.
      Не страшны теперь метели,
      Что поют, устав от бега.
     
      Его лирический талант почти полностью соответствовал идеалу "вольного художника", если исходить из слов Гегеля о том, что "только одушевление и жизнь духа представляет собой свободную бесконечность." (394,С. 166). У Шадринова можно увидеть не только лирический, но и лиро-эпический дар - в небольших этюдах к будущим поэмам:
     
      В нашем городе спокойном
      Жизнь струится, как река.
      Были очень богомольны
      Люди в прошлые века.
      Городок наш - что деревня:
      Вдоль верста да вдаль верста.
      Встали выше, чем деревья,
      В небо двадцать два креста.
     
      Это стихотворение написано четырнадцатилетним Алексеем Шадриновым... Конечно, ему мешала нехватка теоретических знаний. Так, его "Ореховый сонет" не является таковым, не соответствует жанровой форме стихотворения из 14 строк, образующих два катрена и два терцета. Есть среди его стихов и просто слабые, неровные, можно найти подражания Байрону, Есенину... Но нужно помнить, в каком возрасте все это было написано: с 12 до 18 лет!
     
      Стихотворение-диптих "Отшельник", пожалуй, лучшее из всего им созданного. В нем А. Шадринов достиг почти классической гармонии формы и содержания:
     
      Живу вдали от всех, в живых истоках
      Бегущих, чистых и туманных рек.
      И в тишине Всевидящее Око
      Высокой целью озаряет век...
      Я претерпел себя. Здесь одиноко,
      Но одинок с рожденья человек!
     
      Встаю с рассветом. Свет по синим окнам
      Бежит волной. Я выйду на порог.
      Туманов млечных вьется горний локон,
      И дивный свет пронзает темный лог.
      Он порожден в источниках востока.
      Так с первых дней благословен восток!
     
      2
     
      Моя тропа уходит к перевалам.
      День не окреп, но я уже по ней
      Бреду. И лес зеленым покрывалом
      Скрывает суть моих безмолвных дней.
     
      Мне некому подвигнуть оправданье,
      И вздох мой тайный канет у теснин.
      Прими мое блаженство и страданье,
      Мой Отчий Бог, Пресветлый Дух и Сын!
     
      В лице Алексея Шадринова наша "почвенная" поэзия могла свободно и в полной мере возвратиться к классическим истокам, однако ему суждено было войти в ее мартиролог: Н. Анциферов, С. Дрофенко, Н. Рубцов, А. Прасолов, П. Мелехин, С. Чухин, А. Передреев, А. Шадринов, И. Лысцов, Б. Примеров... Но Шадринов - уже из другого поколения "почвенников", поколения ХХ1 века, не отягощенного отрицательным опытом столетия минувшего. Поэты "классического" "почвенного" направления 1960 - 1980-х годов не могут перешагнуть нынешнюю пропасть. Обожествлявшие в прошлом русскую землю и народ, они с трудом постигают то, что для молодых авторов естественно, как дыхание: бытие Бога.
      Алексей Шадринов останется в истории русской поэзии навеки девятнадцатилетним автором нескольких прекрасных стихотворений: чистых, пронзительных, не по возрасту мудрых. Его гибель - настоящая потеря... Но только для поэзии - он сам чувствовал относительность и своего призвания, и своего пребывания в этом мире:
     
      Это будет со мной, молодым или старым,
      Будет осень... Мотая словесную нить,
      Будет плакать перо, и придут санитары
      В голубую обитель меня проводить.
     
      За моею спиной свет останется душен,
      тускл и сер, и в ответ торопливым шагам
      Я им буду твердить: "Преклонитесь, я - Пушкин".
      Но лишь только ковыль приклонится к ногам...
     
      Успокоит обитель и душу, и тело,
      И, меня повстречав, улыбнется сосед,
      В простыне, словно в греческой мантии белой,
      И застенчиво скажет, что он Архимед.
     
      Это будет со мной, по тенистой аллее
      Мы пойдем рука об руку, и разговор
      О высоких материях не тяжелее
      Будет нам оттого, что мы здесь с этих пор...
      ("Обитель")
     
     

К титульной странице
Вперед
Назад