2. Художественный мифологизм лирики Ю Кузнецова
     
      Русская литературная критика ХХ века представляет собой огромное, хотя и бумажное, но далеко не безобидное поле боя. В последние два десятилетия, к сожалению, не стихли залпы журнальной войны, в ходе которой писателей и поэтов берегли, "как на турецкой перестрелке". А такого поэта, как Юрий Кузнецов, и вовсе не жалели. Одни критики провозглашали Кузнецова "самым громким поэтом", отмеченным "подлинным даром", "яркой индивидуальностью", "удивительной силой фантазии"; поэтом "своеобразным", "не знающим себе равных" в русской поэзии. Другие всячески пытались поставить под сомнение - не поэтический дар Кузнецова, который очевиден, - а "моральный облик" его лирического героя, указывая на "жестокость", "безнравственность", "романтический эгоцентризм" "странного" поэта, теряя всякое представление о приличиях, обзывая его "дураком" и даже "психически ненормальным" (И. Федоров). Удивила и И. Слюсарева, уличившая лирического героя в "пессимизме", "сюрреализме" и "инфантилизме"(?!), умудрившись на одной и той же странице своей статьи обвинить автора в "неоригинальности" и " мощной поэтической индивидуальности". Воистину: " Что за племя на свет народилось?"
      Но что на это сказал сам поэт? - А он, не жалуя ни тех, ни других, в своей суровой "Отповеди" гнал от себя "обделенных божией милостью","сшибающих рубли" критиков:
     
      Вон отсель поперечно-продольно,
      Проходимцы души и дорог.
      Не хочу. Презираю. Довольно
      Обивать мой высокий порог.
     
      "Главным же образом их интересует мое кредо. И хотя я вынес несколько своих эстетических положений прямо на обложки книг: "Во мне и рядом - даль", "Край света - за первым углом", "Выходя на дорогу душа оглянулась", увы, этого никто не заметил", - сетовал Кузнецов. (775, C.126). Более того, сложился стереотип о нем как о поэте, постоянно эпатирующем публику. Поражает, что даже некоторые солидные литературоведы на упоминание о Юрии Кузнецове реагируют совершенно одинаково:
     
      - А, это тот, который пьет из черепа отца...
     
      Поражает до тех пор, пока у них не станут спрашивать, какие еще стихотворения или строчки из стихотворений поэта они знают... В лучшем случае, после некоторой паузы, вспоминают другую "визитную карточку" Кузнецова: "Атомную сказку" - и то потому, что она щедро цитировалась в критических статьях. В том-то все и дело, что о книгах у нас судят чаще всего по критике, а не по текстам. Невольно вспоминаются слова А.Яшина, сказанные им по другому поводу и в действительно трагических обстоятельствах:
     
      Просто можно зареветь -
      До того все просто.
     
      Для полной ясности необходимо процитировать от начала до конца скандальное кузнецовское стихотворение, не на шутку "озадачившее" пишущую братию:
     
      Я пил из черепа отца
      За правду на земле,
      За сказку русского лица
      И верный путь во мгле.
     
      Вставали солнце и луна
      И чокались со мной.
      И повторял я имена,
      Забытые землей.
     
      Всего восемь строк, а сколько было шуму! И сколько толкований!.. Почему-то первым делом приходила на ум именно конкретика, и критики восклицали: это же "стихи ужасов"! (М.Смородинов). Чуть позже они начали рассуждать: "Читатель не хуже понимает, что поэт не пил на самом деле из черепа своего отца, что мы должны мысленно представить этот акт"... - Слова В. Стахова, тут же "потерявшего мысль": "Сей образ требует от читателя принять как пригодный и для его, читателя, внутреннего мира и чувствований психопатический поступок." (934). Затем в стихотворении Кузнецова увидели: "метафорический образ памяти"; "языческий обычай"; восходящую к пушкинскому "Посланию к Дельвигу" ассоциацию: "...Прими ж сей череп, Дельвиг: он Принадлежит тебе по праву"; и даже "обычный для народной баллады конфликт старшего и младшего поколений" (?!). Последовали попытки не только "объяснить", но и "защитить" поэта... Вот что сказал по этому поводу Владимир Соколов: "Юрий Кузнецов в защите не нуждается. Достаточно прочитать лучшее из написанного им, т.е. заработанное личными потом и кровью." (926).
      Здесь присутствовали и "лирическая дерзость, позволяющая Юрию Кузнецову "пить из черепа отца", невзирая на все морально-гигиенические упреки в его адрес" (679), и никакой не "модернистский", а самый обыкновенный для молодого тогда поэта способ привлечь к себе внимание. И это ему удалось: "Кузнецов стал фигурой одиозно-приметной, - писал Ст. Рассадин, - что, с моей точки зрения, уже некая заслуга любого поэта, ибо возмутители спокойствия полезны всегда..." (890).
      Приемом эпатажа поэты пользовались и раньше. Всем известны пассажи мастеров литературных провокаций: "О, закрой свои бледные ноги..." (В. Брюсов), "Я люблю смотреть, как умирают дети..." (В. Маяковский). Человеческой памяти легче всего опереться на яркий, необычный образ. Ю.Кузнецов это знал и иногда использовал некоторые стихотворения в качестве приманки - на критиков это действовало безотказно. С упорством, достойным лучшего применения, они доказывали Кузнецову, что он "не прав". Он и сам прекрасно знал, что не прав - с их точки зрения... Но вот беда: он - поэт и "мыслит образами", а не научными, скучными до зевоты понятиями. Кстати, черту в споре о "черепе отца" подвел И. Рогощенков, жаль, что этого почти никто не заметил: "Метафора Ю. Кузнецова восходит к строю поэзии библейской и сохраняет ее возвышенный строй. Восходит не к образам, отличающимся зрительно-звуковой живописностью ("Море же, ветру велию дыхающу, воздвизашеся"), а к образам, утверждающим преемственность людей и поколений: "Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь имать живот вечный" (Ев. от Иоанна, 6, 18, 54)... Ю. Кузнецов раскрывает реальный смысл древнего образа на русской почве: наследуя родительский разум, можно отстаивать правду и душу народную, искать верный путь в жизни... Как видим, ничего кощунственного в стихотворении нет. Наоборот, кощунственно не замечать или обличать выраженное поэтом сыновье почтенье к отцу" (569, С.97-98).
      Было бы неверным считать, что Ю. Кузнецов всегда во всем прав - он живой человек и поэтому порой заблуждается, теряет чувство меры, - и не только в поэтических монологах. Теперь очевидны промахи и рискованные параллели в печатных выступлениях, в некоторых оценках творчества Пушкина, Ахматовой, Солженицына... "Он ведь сам с нелегким сердцем, а иногда и с полемическим вызовом признается, что был зол, жесток, недобр, тщеславен, неуживчив." (943, С. 35). Не безупречен и его стиль; с одной стороны, страдающий от "затемненности" некоторых образов, смысл которых понятен только автору, либо ограниченному кругу исследователей; с другой - обилием реминисценций ("Конечно, реминисценций у меня хватает", - признает поэт (798).
      К счастью, он прислушивается к критике, убирает слабые стихотворения из сборников, признавая свои действительные ошибки.
      Творчество Кузнецова всегда будет вызывать споры, но нужно понять,что "на чисто литературной почве его переспорить нельзя", так как "он по крови, по своей жизненной сути иной" (943, С.35). "Без проникновения в суть предложенного нам поэтического мира, - резонно полагает поэт Валентин Устинов, - разговоры о нем представляются ... не просто беспредметными, но искажающими истину." (945).
      Поэзия Ю.Кузнецова давно стала предметом научного анализа. Из наиболее интересных и глубоких литературоведческих исследований можно назвать работы В. Елагина, М. Жигачевой, В. Зайцева, Л. Косаревой, Н. Онуфриевой. Особенно много сделали для изучения творчества поэта Т. Глушкова, В. Кожинов, А. Михайлов, И. Шайтанов.
      В настоящее время имя Юрия Кузнецова начинает несправедливо забываться, к нему почти не обращается нынешняя поэтическая молодежь, особенно столичная. Подобное отношение к Кузнецову несправедливо (кстати, будучи поэтом "почвенным", он многое сделал для становления постмодернизма).
      Юрий Кузнецов - одна из ключевых фигур в русской поэзии второй половины ХХ века. Более того, творчество Кузнецова, на наш взгляд, неизбежно будет оказывать влияние и на поэзию следующего столетия.
     
      К проблеме сравнительно-типологического изучения мифологизма
     
      В ряду привычных видов анализа лирического текста: проблемно-тематического, жанрового, стилевого, стиховедческого и др. достаточно широко распространен и специфический подход к поэтическому творчеству, получивший в научной литературе название "мифопоэтики". Это та часть исторической поэтики, которая исследует не отдельные усвоенные художником мифологемы, а воссозданную им целостную мифопоэтическую модель мира (если таковая существует в тексте) и, соответственно, его мифосознание, реализованное в системе символов и других поэтических категорий. Несмотря на отдельные возможные в условиях сравнительной типологии некорректные параллели, только системный подход исключает элемент субъективности в подобном аналитическом построении.
      Связь литературы и мифа в самых разных аспектах исследуется как на Западе, так и в России. Первой концепцией мифологии стала циклическая концепция истории цивилизации Дж. Вико. Во второй половине Х1Х века главенствовали два подхода к изучению мифологии: мифологический ("натуралистический", "солярный") - А. Куна и М. Мюллера (Германия); Ф. Буслаева и А. Афанасьева (Россия) и антропологический - Э. Тейлора (Англия). Известны были также ритуальный, функциональный, социологический, структурный, символический и др. методы исследования мифологии. Понятие "мифологема" одним из первых ввел в научный обиход Дж. Фрэзер. О символизации как свойстве мифомышления впервые стал говорить Э. Кассирер. Теория архетипов была разработана К. Юнгом, о проблеме мифа как метаязыка писал К. Леви-Стросс. В России "исследования сосредоточены преимущественно в области мифопоэтики, выявления мифологических структур в фольклорных или чисто поэтических текстах." (535,С. 11). В частности, можно назвать работы В. Проппа, О. Фрейденберг, А. Лосева и др. Концепция мифа была разработана А. Лосевым в трудах: "Философия имени" (1923г.), "Диалектика мифа" (1930 г.) и "Знак. Символ. Миф." (1975 г.). В последние десятилетия данной проблемой занимались Я. Голосовкер, В. Иванов, В. Топоров, Ю. Лотман, Б. Успенский, Е. Мелетинский, С. Токарев, Н. Толстой, Д. Низамиддинов, С. Телегин, В. Агеносов, А. Минакова, И. Смирнов и др. Эти работы создали прочную научную основу для исследования символико-мифологической природы художественного слова.
      Начало русской символики уходит в "дописьменные и отчасти в дославянские времена. Примерно 20% в общей номенклатуре русских символов, реально имеющихся в наших поэтических текстах, составляют древние исконные символы, существовавшие, как показывают фольклорные, литературные письменные и другие материалы, уже в период славянской общности или возникшие еще ранее... Символы всех славянских народов имеют общую древнюю основу..." (736,С. 63). А. Лосев отмечал: "Надо отдавать себе ясный отчет, что всякий миф есть символ, но не всякий символ есть миф." (494,С. 174). Он дал несколько лаконичных определений мифа:
      " - Миф - не идеальное понятие, и также не идея и не понятие. Это есть сама жизнь.
      - Миф не есть ни схема, ни аллегория, но символ.
      - Миф всегда есть слово.
      - Миф есть в словах данная чудесная личностная история." (496,С. 27; 51; 134; 169).
     
      "Сущность мифа, - писал К. Леви-Стросс, - составляют не стиль, не форма повествования, не синтаксис, а рассказанная в нем и с т о р и я . Миф - это язык, но этот язык работает на самом ывсоком уровне, на котором смыслу удается, если можно так выразиться, о т д е л и т ь с я от языковой основы, на которой он сложился." (484,С. 187). Несмотря на различные трактовки мифа, все исследователи "единодушны в том, что метафоричность и символичность мифологической логики выражается в семантизируемых и идеологических оппозициях, являющихся вариантами фундаментальной: жизнь/смерть...Так, в концепции Минц и Лотмана мифологизм оказывается явлением второго порядка, основанным на с о з н а т е л ь н о й (выделено мной. - В.Б.) игре образами-мифологемами, где логика возникновения мифа обратна той, по которой создан первичный миф (миф - символ - система мифологем - новый миф). Таким образом, немифологическое мышление создает миф за счет бесконечного развертывания смыслов символа." (456,С. 4 - 5).
     
      * * *
     
      О фольклоризме и мифологизме Юрия Кузнецова писали многие исследователи (42;53;156;157 и др.). Так, говорилось, что в его поэзии "отчетливо проступает народно-поэтическая основа мировосприятия и образности, причем в своеобычном и современном преломлении." (433), что Кузнецову "принадлежит немалая заслуга восстановления по крупицам того богатейшего поэтического мира, которым жили наши предки, введения древних символов, языческих полнокровных образов света и тьмы, нечисти и божественной силы, притч, заговоров и заклинаний." (809), однако обширный сравнительно-типологический анализ этих явлений в кузнецовской лирике почему-то не проводился. В связи с этим необходимо 1) провести сравнительный анализ фольклорно-мифологической образной системы и лирики Ю. Кузнецова, сгруппированной в тематические комплексы "Человек" и "Природа", 2) выявить их общность и различия, 3) определить степень и качество творческого заимствования Кузнецовым фольклорно-мифологических образов и мотивов, 4) проследить мировоззренческую, тематическую и этико-эстетическую эволюцию его творчества.
      "Мифы - мертвы, они пережиток, считают однодневки-исследователи, имеющие дело с мертвым словом. Поэт так не думает, - замечает Кузнецов. - Разве не миф - толстовский дуб из "Войны и мира"?
      Ничто не исчезает. Забытое появляется вновь." (789, С. 10).
      В отличие, например, от Рубцова, у Кузнецова любимые фольклорные жанры - не песенные, а сказовые: былина, баллада (См. работу М. Жигачевой(431)), а также сказание: "Былина о строке", "Четыреста", "Сито", "Сказание о Сергии Радонежском", "Баллада о старшем брате". В его стихах действуют герои былинного эпоса (Святогор, Илья Муромец, Соловей-разбойник), появляются сказочные образы (спящая царевна, царевна-лягушка, Иванушка-дурачок, Змей-Горыныч), даже персонажи бытовых анекдотов, созданных коллективным творчеством народа ("Сказка о золотой звезде", "Рыцарь") Чаще всего он идет от мысли к чувству, а не наоборот, - этим и обьясняется отсутствие в его стихе той музыки, которая так впечатляет в рубцовской поэзии.
      Кузнецов не проходит мимо таких жанров, как заклинание, плач, лирическая песня. Поэтому так много в его лирике обращений и заклинаний: "Скажи, родная сторона..." ("Мирон"); "Скажи мне, о русская даль..." ("Русская мысль"); "О, народ! Твою землю грызут..." ("Ни великий покой, ни уют..."); "Рыдай и плачь, о Русская земля!" ("Захоронение в Кремлевской стене") и др.
      Многие постоянные эпитеты также взяты из фольклора: широкое поле, темный лес, белый свет, добрый молодец, буйная голова. И авторские эпитеты у Кузнецова строятся по фольклорной схеме, например, эпитеты со словом "железный": "железные мысли", "железный путь", "железная отчизна", "железное столетье" - отрицательный их характер связан с фольклорной "увязкой" железа с темными силами (ворон с железным клювом, змея или змей с железной чешуёй и т. д.).
      Использует Кузнецов пословицы и поговорки (например, "На воре шапка горит"), фразеологизмы, восходящие к фольклору ("куда глаза глядят", "в чем мать родила", "трын-трава", "считать ворон", "ни свет ни заря" и др.), фольклорные числительные (три, семь, двенадцать), тавтологические повторы (путь-дорога, грусть-тоска). Не выглядит чуждым в его стихах и прием оборотничества ("Сказка о золотой звезде", "Испытание зеркалом").
      Но поэзия Кузнецова - это прежде всего поэзия символов. "Я не долго увлекался метафорой и круто повернул к многозначному символу, - пишет поэт. - С его помощью я стал строить свою поэтическую вселенную..." (789, С. 8). "...Их губина открылась мне внезапно. Видимо, я шел к ним давно и напрямик. Мои юношеские стихи метафоричны. Но метафора очень скоро перестала меня удовлетворять. Это произошло, когда мне было 25-26 лет. Для поэта это начало зрелости. В то время я изучал и конспектировал труды Афанасьева... и вспоминал свои детские впечатления и ощущения." (791).
      Понятно, почему Ю. Кузнецов отошел от метафоры и пришел к символу: во-первых, "мир фольклора - это мир символов. Народная культура вообще глубоко семиотична и символична." (536, С. 66), во-вторых, "символ более устойчив и частотен, чем метафора." (там же, С. 79). Сам Кузнецов сказал об этом так: "Символ... не разъединяет, а объединяет, он целен изначально и глубже самой глубокой идеи потому, что исходит не из человеческого разума, а из самой природы, которая в отличие от разума бесконечна." (777, С. 101).
      Корни его символики - в русском фольклоре. Кузнецов постоянно говорит о "народной символике, которую бог надоумил меня взять для стихов." (775). Она у него масштабна, построена на резких контрастах и так органична, что даже современную историю поэт воспринимает народно-поэтически: "Закатилось солнце России. Наступила ночь республики. Есть цикличность в природе, есть она и в истории..." (792)
      Кузнецовская символика в своей основе соответствует не только русскому фольклору, но и всей славянской мифологии: "Универсальным образом, синтезирующим все описанные выше отношения, является у славян (и у многих других народов) древо мировое. В этой функции в славянских фольклорных текстах обычно выступает Вырий, райское дерево, береза, явор, дуб, сосна, рябина, яблоня. К трем основным частям мирового дерева приурочены разные животные: к ветвям и вершине - птицы (сокол, соловей, птицы мифологического характера, Див и т.п.), а также солнце и луна, к стволу - пчелы, к корням - хтонические животные (змеи, бобры и т.п.). Все дерево в целом может сопоставляться с человеком, особенно с женщиной: ср. изображение дерева или женщины между двумя всадниками, птицами и т.п. в композиции севернорусских вышивок. С помощью мирового дерева моделируется тройная вертикальная структура мира - три царства: небо, земля и преисподняя, четвертичная горизонтальная структура (север, запад, юг, восток, ср. соответствующие четыре ветра), жизнь и смерть... Мир описывался системой основных содержательных двоичных противопоставлений (бинарных оппозиций) - кстати, первым наметил основной набор семиотических противопоставлений славянской картины мира А.А. Потебня. - В.Б.), определявших пространственные, временные, социальные и т.п. его характеристики: жизнь-смерть... живая вода и мертвая вода... чет-нечет... правый-левый... мужской-женский... верх-низ... небо и земля... юг-север... восток-запад... суша-море... огонь-влага... день-ночь... весна-зима... солнце-луна... белый-черный (светлый-темный)... близкий-далекий... старый-молодой... священный-мирской... правда-кривда и т.п." (519,2, С. 451-453).
      Если добавить к этой схеме кузнецовские фольклорные оппозиции: "отец - мать", "отец - сын", "мать - сын", а также бинарные оппозиции христианского происхождения: "добро - зло", "Бог - дьявол", то мы сможем наглядно себе представить, каков мир поэзии Юрия Кузнецова, - мир, в котором функционируют почти все его основные символы...
     
     
      Символика
     
      В тематическом комплексе "Природа", в группе образов-символов "небо и небесные светила" символ "небо" - один из центральных в поэтической системе Ю. Кузнецова (88 словоупотреблений). В одном из программных стихотворений "Бывает у русского в жизни..." поэт заявляет: "Прошу у отчизны не хлеба, А воли и ясного неба." (Невольно вспоминаются рубцовские строки: "Отчизна и воля - останься, мое божество!"). Небо для его лирического героя - это прежде всего место, где обитает Бог, ангелы и архангелы, то есть вся "небесная рать" ("Тайна славян", "Былина о строке" и др.). С христианством здесь органично переплетается и славянская мифология, в которой небо связывается со счастьем, красотой и нравственной чистотой.
      Символ "звезда" тоже отмечен подобным семантическим соединением; он отличается большим количеством значений по сравнению с песенной народной лирикой. С одной стороны, звезда определяет судьбу, участь лирического героя ("Бывает у русского в жизни...", "Четыреста" и др.):
     
      Весна ночной миндаль зажгла,
      Суля душе звезду,
      Девице - страсть и зеркала,
      А юноше - судьбу.
      ("Четыреста")
     
      С другой - его талант, счастье, удачу ("Заветная светит звезда..."), но выше всех в лирике Кузнецова горит звезда, олицетворяющая собой Бога (христианская традиция): "И звезда горит ясным пламенем После вечности мира сущего." ("Былина о строке").
      Солнце у поэта - не "термоядерный генератор света и тепла", не гигантская эектролампочка, а источник жизни, залог счастья и красоты, "солнце благодати". В "Голубиной книге" сказано, что "солнце красное создалось от лица божьяго, согласно с этим и сам белый свет (первоначально свет солнечных лучей, а потом уже - мир, озаряемый небесным светом = вселенная) зачался от мира божьяго, т. е. от солнца." (351,1, С. 218). Двуединство: солнце-Бог - обычное явление и в мифологических системах, и в Православии (например, изображение солнца на священнических облачениях), и в поэтике Юрия Кузнецова.
      Естественно, что заход солнца вызывает у него отрицательную реакцию: "Как смутны леса на закате!" ("Имя"), восход - положительную: "Воздух полон богов на рассвете..." ("Бой в сетях").
      Если солнце - Бог, то луна, наоборот, - источник злого, темного начала (и в мировой, и в славянской мифологии), и даже смерти: "Светит луна среди белого дня. Умер другой, а хоронят меня." ("Другой"). Луна изначально связывалась с загробным миром, и Кузнецов идет вверх от этих истоков, когда отвергает лунную символику русских народных лирических песен (счастье, красота), приближаясь к морю народной трагедии:
     
      Открыли дверь, и от луны
      Мороз прошел по коже,
      Когда седая пыль войны
      Легла на вдовье ложе.
      ("Сапоги")
     
      Известно, что славяне опасались лунного света, - отраженного, а значит искаженного, "обманного". В стихотворении "Испытание зеркалом" сам дьявол открывает лирическому герою Кузнецова тайну своего зеркального обмана: "Вместо солнца ты видишь луну...
     
      В группе символов "погодные условия, стихии, время суток" главная природная оппозиция в лирике поэта традиционна: день-ночь. 113 раз в различных вариантах (мрак, тьма, тень и т.д.) употребляет Кузнецов слово "ночь". Немногим меньше - слово "день" (свет). Его поэзия в этом смысле полностью отвечает традициям славянской мифологии, в которой данная оппозиция символизирует вечную схватку "между светом и тьмой, днем и ночью... за владычество над миром." (351,1, С. 102). Тьма - это "царство теней" ("Сидень"), свет - счастье, мир, свет истины (в отличие от тьмы невежества), добро, красота, справедливость, откровение:
     
      Когда подымает руки -
      Мир озаряет свет.
      Когда опускает руки -
      Мира и света нет.
     
      ("Пустынник")
     
      Стихия огня в поэзии Кузнецова - одна из самых "символоёмких",- если можно так выразиться,- и самых противоречивых по вкладываемому в неё смыслу. С одной стороны, огонь - это смерть, нечистота, языческий обман ("Дуб", "Гнилушка на ладони", "Ложные святыни"), с другой - свет, тепло, творческое начало:
     
      По праву сторону махнул
      Он белым рукавом.
      Из вышины огонь дохнул
      И грянул белый гром.
     
      По леву сторону махнул
      Он черным рукавом -
      Из глубины огонь дохнул
      И грянул черный гром.
      ("Четыреста")
     
      Примерно такая же многофункциональность присутствует и в христианстве: огонь - Слово Божие; огонь," попаляющий грехи" во время Причащения; неугасимый огонь в аду.
      Где нет разночтений, так это в отношении к другому стихийному явлению - к ветру. Повсюду он разносит горе, смерть, беду: "То ли ворон накликал беду, То ли ветром её насквозило..." ("Дуб"). Самое малое зло, которое способен причинить душе лирического героя Кузнецова ветер - навеять тоску: "А ветер гудит и тоску нагоняет... ("Завижу ли облако в небе высоком...). В славянской мифологии ветер (и особенно вихрь) наделялся свойствами особого демонического существа. У Кузнецова от его сильнейших порывов даже "камни скрежещут..." ("Горные камни").
      Снег в лирике поэта символизирует чистоту, успокоение и тишину (любимый эпитет к этому слову - "вечный" ("Вечный снег", "Былина о строке", "На краю"); облако приносит тоску и горе ("Фонарь", "Завижу ли облако в небе высоком..."), а дождь - печаль и слезы: "Четыре года моросил, Слезил окно свинец..." ("Четыреста)
     
      Символика пространств земли и воды, сторон света в лирике Кузнецова занимает особое место. Так, земля для Кузнецова - священное понятие. Это не просто поверхность планеты, - здесь первый человек "был создан из праха земного, в который каждый из нас и возвратится." (371, С. 275):
     
      Над гробом его в суете и печали
      Живые и мертвые речи звучали.
      И только земля, что его родила,
      В живые объятья его приняла.
      ("На смерть друга")
     
      Земля в его поэзии, как и в славянской мифологии, тесно связана с понятиями "страна", "Родина", "род": "В окне земля российская мелькает..." ("Водолей"); с понятием рода в почвенном его значении соединена и традиционная славянская "мать сыра-земля": "Мать сыра-земя - наша истина..." ("Сито").
      В широком христианском понимании земля - место духовной битвы в жизни любого человека. В стихотворениях "Я знаю землю, где впотьмах...", "Я пил из черепа отца...", "Опора" эта мысль - главная.
      Пути-дороги этой битвы могут быть разными. Два пути предлагаются человеку (и человечеству) на выбор. Один путь - кривой: "Смотрим прямо, а едем в объезд..." ("Откровение обывателя"), другой требует подвига или подвижничества во имя правды. И хотя "все дороги рождают печали..." ("Сидень"), и от своей судьбы не уйти: "Он пошел в направленье полета По сребристому следу судьбы." ("Атомная сказка"), лирический герой Кузнецова выбирает именно эту дорогу: "Идти мне железным путем..." ("Бывает у русского в жизни..."). Но часто, слишком часто герой оказывается на распутье историческом: "Пройдя по улице Буденного, Я вышел к площади Махно" ("Родное") и духовном - там, где спорят "правда с кривдой", и откуда берет свое начало его "раазрыв-дорога":
     
      Через дом прошла разрыв-дорога,
      Купол неба треснул до земли.
      На распутье я не вижу Бога.
      Славу или пыль метет вдали?
      ("Распутье")
     
      Слава, как известно - дым, а вот каков символический смысл слова "пыль" в образной системе поэта?... Юрий Кузнецов усиливает традиционное фольклорное значение пыли как символа тоски, горя и печали; теперь она - и сама смерть: "За эту пыль, за эту смерть в полете..." ("Пыль"), и человеческий прах: "Столб клубящейся пыли идет Через поле к порогу" ("Возвращение"), и орудие демонических сил: "Все навье проснулось и пылью и мглой Повыело очи." ("Поединок").
      Горы и холмы в русском фольклоре обозначают препятствие на жизненном пути, горе (один корень), кручину (сравните: "круча"), неволю и даже смерть. Кузнецов знает это: "Ты не стой, гора, на моем пути. Добру молодцу далеко идти" (гора как препятствие), "Сокрыты святые обеты Земным и небесным холмом" (гора-неволя в стихотворении "Знамя с Куликова"), "Полна долина под горой Слезами и костьми" (Сапун-гора, в битве за которую погиб отец (стихотворение "Четыреста")). Но поэт знаком и с мировой мифологией, в которой гора - "вариант древа мирового (на ней живут боги)." (519,1, С. 311-314): в его одноименной поэме "Золотая гора" - жилище богов.
      В ветхозаветной традиции горы занимали подобающее им место (Синай, Арарат), в Новом Завете эта традиция была продолжена (Лысая гора, Нагорная проповедь Христа), - и Кузнецов не проходит мимо небесной горы: "Что там шумит за небесной горой?" ("Тайна славян").
      Поле у поэта - либо широкое, вольное, символизирующее собой пространство и свободу ("Завижу ли облако...", "Посох"), либо - поле брани ("Сказание о Сергии Радонежском", "Возвращение"), на котором приходится отстаивать эту свободу и независимость.
      Камень в кузнецовской лирике - Камень Алатырь, который находится на острове, окруженном со всех сторон водой. Он был священным ещё у язычников, затем перешел в фольклор ("В море-океане, на острове Буяне"), и наконец - в поэзию Ю. Кузнецова:
     
      И снился мне кондовый сон России,
      Что мы живем на острове одни.
     
      Море здесь представлено как окружающее остров враждебное пространство. И русский народ "плывет по морю, Кругом открытый горю" ("Мирон"), наблюдая "мертвый блеск воды" ("Пчела") в этой гибельной "морской пустыне" ("Завет").
      Пустыня (пустота) в поэтическом мире Кузнецова также несет отрицательный смысл. Его одинокий лирический герой видит вокруг "индустриальные пустыни", ощущает духовную "безликую пустоту", в которой "блуждает до срока", но даже в таком безвыходном положении не теряет надежды, пусть даже призрачной:
     
      Солнце родины смотрит в себя.
      Потому так таинственно светел
      Наш пустырь, где рыдает судьба
      И мерцает отеческий пепел.
     
      Стороны света у Кузнецова несут такую же символическую нагрузку, к какой мы привыкли: в славянской мифологии "с востоком соединялось представление рая, блаженного царства вечной весны, неизсякаемого света и радостей. Наоборот, запад (от глагола за-падать) называют заход и солнцосяд и связывают с ним идею смерти и ада, печального царства вечной тьмы." (351,1, С. 182). В христианстве восток является жилищем Бога (в Священном Писании Христос назван Востоком), а запад - сатаны. Потому лирический герой Кузнецова и стоит, "повернувшись на Запад спиной", зная, что главное зло приходит с Запада ("Запломбированный вагон дальнего следования"). Но не все так просто: двойственность русского сознания сказывается и здесь: "Душа, ты рванешся на запад, А сердце пойдет на восток." ("Бывает у русского в жизни...").
      Оппозиция "юг-север" так же традиционна: "Как восток противополагается западу, так юг - северу; подобно западу север в народных преданиях представляется жилищем злых духов." (351,1, С. 183). Для Кузнецова север - не только место народной трагедии периода сталинизма: "Отца на Север увезли с крыльца." ("Очевидец"), но прежде всего трагическая судьба России, предопределенная свыше:
     
      Как родился Господь при сиянье огромном,
      Пуповину зарыли на Севере темном.
      На том месте высокое древо взошло,
      Во все стороны Севера стало светло.
     
      И Господь возлюбил непонятной любовью
      Русь святую, политую божеской кровью.
      Запах крови почуял противник любви
      И на землю погнал легионы свои.
      ("Видение")
     
      К символике земных пространств примыкают и авторские символы поэта. Их всего два: "даль" и "дыра". Значение образа-символа "даль" раскрывается в смысловой рифме "даль-печаль": "Скажи мне, о русская даль, Откуда в тебе начинается Такая родная печаль?.." ("Русская мысль"); или:
     
      Я вынес пути и печали,
      Чтоб поздние дети смогли
      Латать им великие дали
      И дыры российской земли.
      ("Знамя с Куликова")
     
      Даль у Кузнецова - не дорога: "Даль через дорогу перешла." ("Распутье"), и дыра - не захолустье, хотя "был город детства моего - дыра..." (стихотворение "Водолей" - исключение). Дыра у поэта - разновидность пустоты, пролома, прорехи, отверстия, трубы (сравните: "дело - труба" - гибель, конец). Отсюда вытекает и значение этого образа-символа: горе, печаль, смерть. Поэтому и "ухают дыры от ран..." ("Сказание о Сергии Радонежском"), поэтому и приходится латать "дыры российской земли", распятой, как и весь мир, на кресте:
     
      На закате грусти не грусти -
      Ни княжны, ни коня вороного.
      И свистит не синица в горсти,
      А дыра от гвоздя мирового.
     
      - Уж такой мы народ, - говорю, -
      Что свистят наши крестные муки...
      Эй, бутылку и дверь на каюк,
      Да поставить небесные звуки!
      ("Только выйду на берег крутой...")
     
      В кузнецовской символике растений центральное место,- так же, как и в славянской мифологии,- занимает мировое древо. "Предание о мировом дереве славяне преимущественно относят к дубу". (351,2, С. 294). Дуб как символ единства небесного, земного и подземного мира укоренился и у Юрия Кузнецова:
     
      Неразъемные кольца ствола
      Разорвали пустые разводы.
      И нечистый огонь из дупла
      Обжигает и долы и воды.
     
      Но стоял этот дуб испокон,
      Не внимая случайному шуму.
      Неужель не додумает он
      Свою лучшую старую думу?
      ("Дуб")
     
      В славянской мифологии вывороченные с корнем деревья предвещали человеку смерть. У Кузнецова это смерть духовная:
     
      Качнет потомок буйной головою,
      Подымет очи - дерево растет!
      Чтоб не мешало, выдернет с горою,
      За море кинет - и опять уснет.
      ("И снился мне кондовый сон России...")
     
      Катастрофический оттенок приобрел у него и смысл древнего образа "разрыв-травы" - "чудесного средства.., разрушающего заговоры и узы и позволяющего овадеть кладом." (351,2, С. 381). Поэт превратил её одновременно в "трын-траву" и "разрыв-дорогу".
     
      Образы-символы мира животных у Кузнецова традиционны. Змея связывается со злом, с кознями злого духа, с оборотничеством ("Змеиные травы", " Число", "Поступок", поэма "Змеи на маяке"). И в христианстве змей-искуситель считется образом дьявола. Конь в славянской традиции - "одно из наиболее мифологизированных священных животных. Конь - атрибут высших языческих богов (и христианских святых) и одновременно хтоническое существо, связанное с культом плодородия и смертью, загробным миром, проводник на "тот свет". Соответственно конь наделялся способностью предвещать судьбу..." (602, С. 228-229).
      Кузнецовский конь преодолевает время: "Сажусь на коня вороного - Проносится тысяча лет." ("Знамя с Куликова"); "Для того, кто по-прежнему молод, Я во сне напоил лошадей. Мы поскачем во Францию-город На руины великих идей." Он также способен предвещать судьбу ("Последние кони"), но не обязательно несчастную, смертную - скорее, наоборот ("Сказание о Сергии Радонежском", "Поездка Скобелева"). В этом случае образ коня приближен к более поздней символике фольклорной лирической песни.
      Ворон и в славянской мифологии, и в русском, и в мировом фольклоре, и в христианстве - вестник зла и смерти. Ворон-волк у поэта - воплощение нечистой силы, чужак, инородец ("Сказание о Сергии Радонежском"), и вороньё, соответственно, зловеще кружит "над русскою славой" ("Поединок"). Кстати, птицы у Кузнецова - носители исключительно отрицательных качеств, предвестники несчастья и гибели. Птица как символ души в его лирике отсутствует (правда, есть голубь как христианский символ Святого Духа). Поэт здесь явно идет за А.Н. Афанасьевым: "Летит орел, дышет огнем, по конец хвоста - человечья смерть." (351,1, С. 496). Сравним:
     
      Птица по небу летает,
      Поперек хвоста мертвец.
      Что увидит, то сметает,
      Звать её: всему конец.
     
      Странный же образ рыбы-птицы: "Рыба-птица садится на крест И кричит в необъятных просторах." ("Откровение обывателя") навеян, вероятно, Паскалем: "Люди, не сдерживающие данного ими слова, без веры, без чести, без правды, с двойными сердцами, двойными языками, люди, подобные, как сказали бы раньше, сказочным амфибиям, занимающим срединное место где-то между рыбами и птицами..." (548, С.924).
      Странным может показаться и кузнецовский образ яйца-родины в стихотворении "Я скатаю родину в яйцо...", если забыть о славянских мифологических представлениях: "Яйцо как метафора солнца и молнии, принимается в мифологии за символ весеннего возрождения природы (Кузнецов: "Ибо все на свете станет новым" - В.Б.), за источник её творческих сил." (351, 1, С. 53).
     
      Символика цвета не выходит у Ю. Кузнецова за общепринятые фольклорные рамки. Белый цвет символизирует чистоту (белый халат, белый гром, белое патье, белое царское тело, белый голубь, белая церковь и т.д.), черный - печаль, смерть (черный гром, темный лес, черные мессы), красный и золотой - красоту (красное солнце, красное лето; золотая гора, золотая рыбка, золотой век, золотая стрела Аполлона и т.п.), голубой - чистоту и святость (голубые небеса, голубой свод и т.д.), зеленый - молодость: "Был город детства моего - дыра, Дыра зеленая и голубая." ("Водолей").
     
      Звуковые образы у поэта в художественном отношении более важны, чем цветовые эпитеты. Но если, например, у Рубцова в их основе - одушевление, свойственное прежде всего народной песенной лирике, то Кузнецов ориентируется на глубинные пласты славянской и мировой мифологии, в жанровом же отношении - на былину, волшебную сказку, балладу.
      Так, свист в славянской мифологии связывется с нечистью. В былине об Илье Муромце свист соединяется со змеиным шипением, со звериной, дьявольской силой:
     
      Засвистел Соловей по соловьиному,
      А в другой зашипел по змеиному,
      А в третьи зрявкает он по звериному.
      (351,1, С. 307)
     
      Свист как признак нечистой силы явственно слышен в кузнецовских стихотворениях "Простота милосердья", "Вечный снег" и других. Свистят у него ..."дыра от сучка" ("Живу на одной половице..."), и ...сам свист: "Свист свистит все сильней за окном - Вот уж буря ломает деревья." ("Поэт").
      Страшен и гром, который сопровождает эффект оборотничества злого духа ("Испытание зеркалом", "Паскаль"), чуть менее опасен гром сказочного происхождения ("Четыреста"), но подлинное смятение вызывает гром как гнев Божий: "Ударил из тьмы поколений Небесный громовый раскат - Мой предок упал на колени... И я тем же страхом обьят." ("Шорох бумаги"), и конечно, гром второго пришествия Христа ("Возмездие").
      Остальные звуковые образы тоже вызывают одни только негативные эмоции: ветер у Кузнецова "гудит и тоску нагоняет", "гудит" и погребальный звон; в его стихотворениях слышен "хрипый вой дракона", рев Вия, "темный вой" тысяч сирен и даже "стук святотатца".
     
      В тематическом комплексе "Человек" наиболее многочисленны в лирике Кузнецова те образы-символы, которые входят в группу "духовная деятельность, этические категории, моральные своиства". Главный образ-символ в его поэзии Кузнецова - душа (128 словоупотреблений). Для него она - и внутренний психический мир человека: "О, как душа страдает!.."; "Душа смеялась беззаботно..." ("Я знаю землю, где впотьмах...", "Память", "Цветы" и др.), и - бессмертное нематериальное начало: "Два раза в год душа его томится..."; "Того, кто душу погубил По мировым углам." ("Триптих", "Завет"). Программным в этом отношении является стихотворение "Прощание духа":
     
      Ни делом, ни словом, ни мыслью
      Тебе не подняться вовек
      Над этой землею и высью...
      Ты ниже земли, человек!
     
      Прощай! Стороной оборотной
      Заветная светит звезда.
      Душа улетает бесплотной
      Сквозь двадцать сетей навсегда.
     
      Да, все поколения живы.
      Но знаешь, названый собрат,
      Какие грядущие взрывы
      Уже за Сатурном гремят?
     
      Причем Кузнецов четко отделяет разум от души: "Чистый разум и душа твоя." ("Пузыри").
      Конечно, решающее влияние на представления поэта о человеческой душе оказало христианство, но и оно прижилось не на пустом месте: в славянской мифологии душа также даровалась человеку Богом (либо - матерью), а после смерти покидала тело, - правда, в языческих эмпиреях душа имела пристрастие к полетам во сне.
      Дух умершего человека в лирике Кузнецова представлен и его тенью - это соответствует уже не только славянским мифологическим представлениям (тень как привидение), но и мифологии мировой: "Вместилищем души у многих народов считается также тень, отбрасываемая человеком, его отражение в воде ии в зеркале..." (519,1, С. 44).
      Призрак бродит в стихотворениях "Четыреста", "Связь", "Память", "Вечный снег", "Тайна славян", "Семейная вечеря": "Неполная смерть поднимает из праха истлевшие кости..." Его тень мелькает в стихах "Сидень", "Повернувшись на Запад спиной...", "Муха", "Бой в сетях", "Голоса":
     
      Заговорили голоса из бездны,
      Затрепетала полоса теней.
      - Не поминай убийц. Они известны.
      Открой нам имя родины своей.
     
      Имен у этой родины много - "Россия", "Россия-мать", "Русская земля", "Великая Русь", "Отчизна", "земля российская" и, - что удивительно, - "Русь святая, политая божеской кровью." (?). Со всем этим богатством классических синонимов у Ю. Кузнецова вполне мирно соседствуют языческие: "сыра-земля", "мать сыра-земля", "мать-земля" и т.п.
      О своей любви к России лирический герой Кузнецова заявляет постоянно. Вслед за Блоком, Есениным, Рубцовым поэт может спокойно повторить: "У меня всё - о России..." Но любовь для его лирического героя - не только патриотизм, но и всеобъемлющее чувство в христианском понимании: "...Истина в любви." ("Портрет учителя", "То не лето красное горит..., "На темном склоне медлю, засыпая..."), и любовь к женщине, "ненавидящая", "тяжкая" любовь: "Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться Над тем, что говорил тебе: "люблю". ("Закрой себя руками: ненавижу!.."), любовь, в которой "не бывает ответа..." ("Европа"), да и вообще: "Любить случайно женщине дано." ("Ветер").
      Любовь и смерть в лирике Кузнецова все время ходят рядом. В славянской мифологии они не случайно сближены с понятиями "доля", "судьба", "участь". Действительно, смерть, как и любовь, не подвластна человеческой воле:
     
      Шел ты на землю с расчетом железным.
      Только увидел её -
      Поторопился...И стало небесным
      Тело земное твое.
      ("Памяти космонавта")
     
      Впрочем, "Смерть, как жена, к другому не уйдет..." ("Здравица"), да и душа - бессмертна:
     
      Я уже не знаю, сколько лет
      Жизнь моя другую вспоминает.
      За окном потусторонний свет
      Говорит о том, что смерти нет.
      Все живут, никто не умирает.
      ("То не лето красное горит...")
     
      "Иного мира воля" в кузнецовской лирике не противопоставляется "свободной воле человека", воле как усилию духа ("добрая" воля в стихотворении "Былина о строке") и, естественно, свободе ("Бывает у русского в жизни...", "Посох" и др.). Но судьбу его лирический герой понимает как "предназначенный человеку свыше жизненный путь, определяющий главные моменты жизни, включая время и обстоятельства смерти." (602, С. 370-371). Доля лирического героя в этом смысле обычна: "За приход ты заплатишь судьбою, За уход ты заплатишь душой..." ("Фонарь"), но: "Судьба не терпит суеты..." ("Пустой орех") и не все так печально, в истории есть примеры и героического конца: "В руке Пересвета прозрело копье, Всевидящий глаз озарил острие И волю направил." ("Поединок").
     
      Религиозная символика в поэзии Ю. Кузнецова не выходит за рамки общеизвестного набора образов. Духовный смысл земного и космического бытия выражен у поэта восходящей одновременно и к мифологии и христианству бинарной оппозицией: "Бог-дьявол": "Вечный бой идет Бога с дьяволом." ("Былина о строке"). Кузнецов не стремится к глубокому постижению евангельских откровений и не раздвигает подобные рамки православным учением о Святой Троице. Христос для него - прежде всего Учитель ("Портрет учителя"), а сатана - "дух отрицанья" ("Поступок"), сеятель мирового зла, падшее творение Бога:
     
      Мне нужна твоя помощь. Поверь,
      Был когда-то и я человеком
      И понес очень много потерь, -
      Он мигнул мне оборванным веком.
      ("Испытание зеркалом")
     
      Стихотворения о Боге и сатане в кузнецовских сборниках обычно стоят рядом. Подобное чуждое Православию "равноправие" (кстати, и "вечный" бой Бога с дьяволом для христианина - нонсенс) говорит о смешении в его поэзии языческих и христианских представлений.
      Противопоставление ада и рая также нельзя признать каноническим. Ад для поэта - не только место вечного мучения грешников, преисподняя ("Голоса"), а бездна, понимаемая и как духовная катастрофа прошлого ("Стук"), и как следствие "адского плана" нынешнего времени. Тьма, бездна, борьба с ней - "идея фикс" Кузнецова, недаром он заявил: "Я памятник себе воздвиг из бездны, Как звездный дух..." ("Здравица памяти"). Не только мир, но и поэт у него - бездна ("Стихия"), и вообще он "...частью на тот свет подался, Поскольку этот тесен оказался." ("Здравица памяти").
      Рай у Кузнецова представлен исключительно "Градом Китежем", - городом, согласно средневековой легенде исчезнувшем в водах озера Светлояр ("Солнце родины смотрит в себя...", "Не поминай про Стеньку Разина...").
      Храм в лирике поэта - "разрушен", "заброшен", дорога к нему "заросла", и молиться приходится разве что на его стены ("Молитесь, родные, по белым церквам...").
      Из всего многообразия значений слова "крест" (символ христианства; символ высших сакральных ценностей; знак смерти; крест животворящий; личное испытание; распятие и т.д.) поэт использует только три: во-первых, распятие ("Голубь", "Тайна Гоголя"; во-вторых, крест как символ христианства ("Солнце родины смотрит в себя..."), и в третьих, - как ответственность, испытание, больше похожее на долю, участь ("Откровение обывателя").
      Религиозная лексика в лирике Кузнецова не опровергает мысль об эклектичности его образной символики этой тематической группы: он использует и усвоенный христианством "старый словарь, восходящий к индоевропейскому источнику: "бог", спас","святой", "пророк", "молитва", "жертва", "крест"... (602, С. 14), и слова, словосочетания и синтаксические конструкции из Библии: "архангел", "древо познания", "мерзость запустения", "томление духа", "крестные муки", "блаженны нищие духом" и др.
     
      Одним из известнейших произведений Ю. Кузнецова явяется поэма "Дом". Но не только в поэме - во всей его лирике этот образ-символ - один из самых главных(в том числе и в группе символов "быт"). В народной культуре дом - "средоточие основных жизненных ценностей, счастья, достатка, единства семьи и рода (включая не только живых, но и мертвых." (602, С. 168). В стихотворении "Семейная вечеря" они сидят за одним столом:
     
      Неполная смерть поднимает из праха
      Истлевшие кости... солдатская бляха
      Блестит на одном.
     
      Пришельцы глядят на пустые стаканы,
      Садятся за стол и сквозят, как туманы,
      Меж ночью и днем.
     
      Дом у поэта построен по славянской мифологической модели: "Четыре стены дома обращены к четырем сторонам света, а фундамент, сруб и крыша соответствуют трем уровням вселенной (преисподняя, земля, небо)." (602, С. 168). Только он у него "разрушенный", "заброшенный", "старый", "рассохшийся", а ко всему прочему ещё и недостроенный: "Где он? Дом я достроил до крыши, Вместо пола и стен - решето..." ("Муравей"). Иногда дом в сознании лирического героя превращается в тень, в некий фантом: "Я видел: ворон в небесах Летел с холмом земли в когтях. Не дом ли мой блеснул на нем, Скрываясь в небе голубом?" ("Холм"). А порой он совсем исчезает: "Назад старший брат отпрянул, Смотрит - а дома нет." ("Баллада о старшем брате"). В "Балладе об ушедшем" поэт раскрывет причину катастрофы, заставляющую вспомнить библейскую притчу о блудном сыне:
     
      Среди стен бесконечной страны
      Заблудились четыре стены.
      А среди четырех заблудился
      Тот, который ушедшим родился.
     
      Ещё два "бытовых" образа нагружены глубоким философским смыслом - это гвоздь как символ распятия: "Но ладонь от ладони ушла В голубом небосклоне. Вбиты гвозди, и кровь залила Эти лица-ладони." ("Ладони") и зеркало - "в народных представлениях символ удвоения действительности, граница между земным и потусторонним миром". (602, С. 193-196):
     
      Ты поверил, что правда сама,
      А не кривда глядит из зерцала.
      Ты, конечно, сошел бы с ума,
      Если б в нем отраженье пропало.
      Ты попался в ловушку мою,
      На дешевую склянку купился.
      Глянь вокруг! Ты, как Данте в раю,
      В лабиринте зеркал очутился.
      ("Испытание зеркалом")
     
      В тематической группе "названия людей" образы-символы матери, сына и отца в поэзии Кузнецова невозможно отделить друг от друга. "Мы навек триедины!"- восклицает поэт. Безотцовщина - его горькая правда, но семья живет в воображении поэта, живет своей особой, фантастической, но, может быть, не менее реальной жизнью. Мифо-реальность здесь выходит на высший эмоциональный уровень: личная трагедия семьи превращается в трагедию российского и вселенского масштаба. В её центре - образ Матери. Лики Матери человеческой ("Русская бабка"), Матери-земли ("Четыреста") и Матери-вселенной ("Ты не стой, гора, на моем пути...") сливаются, но не образуют лик запечатленный и застывший. Связь поколений, одновремено и мистическая, и реальная, сплетается в "русский узел" давнего конфликта отцов и детей. Связь эта противоречива в самой своей сути: она разорвана внешне, но крепка внутренними силами притяжения. Говоря словами Рубцова, эта связь "жгучая" и "смертная". Память рода вроде бы прервана: "Хочу окликнуть мать родную, Но позабыл родной язык." ("Что говорю? О чем толкую?..") и будущая встреча не сулит ничего хорошего:
     
      - Где ты был? - она тихо подсядет,
      Осторожную руку склоня.
      Но рука, перед тем, как погладить,
      Задрожит, не узнает меня.
      ("Ниоткуда, как шорох мышиный...")
     
      Но почему тогда так настойчиво повторяет сын одну и ту же фразу?..
     
      Россия-мать, Россия-мать, -
      Доныне сын твердит, -
      Иди хозяина встречать,
      Он под окном стоит.
      ("Четыреста")
     
      Взаимоотношения погибшего, но живущего отца и лирического героя-сына не менее трагичны. С одной стороны, обвинения, которые бросает сын отцу, не лишены оснований: "Оставил нас одних на целом свете. Взгляни на мать - она сплошной рубец." С другой - в финальном стихотворении этого цикла "виден" образ уже не погибшего отца, а Отца Небесного ("Я пил из черепа отца..."). Это не так парадоксально, как может показаться на первый взгляд, так как "в большей части языков слова, означающие небо в то же время служат и названиями бога... Округло-выпуклая форма небесного свода послужила основанием, опираясь на которое доисторическая старина уподобила его, с одной стороны, черепу человеческой головы, с другой - высокой горе." (351,1, С. 62; 115).
      Родственные взаимоотношения в лирике Кузнецова далеки от идеала, но они выглядят идиллическими на фоне отношения его лирического героя к инородцам. Инородец ещё в славянской мифологии нес искючительно отрицательные качества. Он был презираем как "представитель иноэтнической группы, соотносимый с категорией "чужого", опасного, потустороннего..."(602, С. 213-215). Как в древних представлениях, так и в кузнецовской лирике инородцы - "нечисть", преимущественно черного или темного цвета, у которой нет души ("Голубь"); чужие: "И чужая душа ни одна Не увидит сиянья над нами..." ("Солнце родины смотрит в себя..."); "поганые татары" ("Сказание о Сергии Радонежском"); немецкие ("Сапоги") или итальянские фашисты ("Петрарка"). Как и древние славяне, поэт сближает инородцев с нечистой силой ("Мне снились ноздри..., "Число", "Возмездие" и др.). Но никакие инородцы не в состоянии совершить один из самых страшных смертных грехов - грех кровосмешения и матереубийства. В поэме "Седьмой" Кузнецов гипотетически представил эту жуткую сцену:
     
      Пока сынок насчет вина
      Ломал в ларьке замок,
      Мать, ожидания полна,
      Вступила на мосток.
      Над бывшим небом без креста
      Кружилось воронье.
      Шесть молодцов из-под моста
      Стащили вниз её.
      "Я ваша мать!" - А коли мать,
      Молчи, шаля-валя,
      Должна зараз детей имать,
      Как мать сыра-земля. -
      И совершился смертный грех.
      Тут подоспел седьмой,
      Не оказался лучше всех
      Он на пути домой.
     
      Увы, наша жизнь дает слишком много материала для такого сюжета.
     
      Кровь как признак смерти соединяется у Кузнецова с кровным родством не только в поэме "Седьмой", но и в стихотворениях "На краю", "Стихия", "Макбет", "Ладони". "Все кровное в мире едино", - отмечает поэт.
      Сон для него - "кондовый сон России", сон её тела и души, околдованной действием злых сил. В мировой и славянской мифологии души во время сна путешествуют во времени и пространстве. Душа лирического героя Кузнецова "летает" в стихотворениях "Простота милосердия", "Петрарка", "Тайна славян" и др. Об этом сообщают уже начальные их строки: "На темном склоне медлю, засыпая..."
      Страшные сны снятся его матери ("Сапоги"), пастуху ("Вечный снег"), поэту ("Нос"). Однако колдовство неизбежно теряет свою силу, и не только в волшебных сказках...
     
      * * *
     
      Ранговая частота употребения Кузнецовым имен существительных (а символы фольклорного и мифологического происхождения "описываются более детально и четко через портретирование существительных." (536, С. 99)) имеет следующий вид (сборник "Стихотворения и поэмы" - М.: "Современник", 1990):
     
      Душа Тьма Земля Небо Свет Дорога Тень
      (ночь) (день) (путь)
      128 113 106 88 87 67 61
     
      Можно сравнить эту выборку с образной символикой других русских поэтов (также по семь главных символов):
     
      Пушкин:
      День Любовь Душа Ночь Взор Тень Конь
      Тютчев:
      Жизнь Небо Душа Любовь Свет Сон Бог
      Блок:
      Душа День Ночь Сердце Сон Мечта Песня
      Рубцов:
      Душа Ветер Ночь Дом Поле Дорога Лес
     
      У Ю. Кузнецова здесь по три общих символа с каждым из этих поэтов, а если брать их в целом, то (за исключением образа-символа "земля") его символика не выпадает из общей идейно-эстетической традиции русской поэзии. Только у Кузнецова даже здесь четко видны бинарные оппозиции - стержень его образной системы: Душа - тень (как оборотная сторона души); Тьма - свет; Земля - небо и т.д.
      Широко представлена у поэта и христианская символика, но и в духовном, и в эстетическом отношении Кузнецов все-таки остается "почвенником" : наполовину - язычником, наполовину - православным. Образная символика этой тематической группы эклектична. Авторская символика у Кузнецова минимальна, авторских символов всего два. Они примыкают к символике земных пространств.
      В свое время Н. Рубцов положил в основу своей образности символику русской народной лирической песни, Кузнецов же сознательно тяготеет не только к русскому фольклору, но и ко всей славянской мифологии, к её обширному символическому богатству. Как и у Рубцова, у Кузнецова почти "нет поверхностной фольклоризации..." (975, С. 208), прямого заимствования сюжетов, образов, мотивов, приводящих к стилизации. Его фольклоризм и мифологизм не в этом. Он - в родственном и фольклору, и мифу поэтическом мировосприятии.
      В самом деле, только сейчас реконструированы Русские Веды, а Кузнецов как будто все предугадал заранее:
      "Был вначале Род заключен в яйце, был Он семенем непророщенным, был Он почкою нераскрывшейся. Но конец пришел заточению, Род родил Любовь-Ладу-Матушку.
      Род разрушил темницу силою Любви, и тогда Любовью мир наполнился.
      И родил Он царство небесное, а под ним создал поднебесное. Пуповину разрезал радугой, отделил Океан-море синее от небесных вод твердью каменной. В небесах воздвигнул три свода Он. Разделил Свет и Тьму, Правду с Кривдою.
      Род родил затем Землю-матушку, и ушла Земля в бездну темную, в Океане она схоронилася.
      Солнце вышло тогда из сердца Его - самого Рода небесного, Прародителя и Отца богов.
     
      Месяц светлый - из груди Его...
      Звезды частые - из очей Его...
      Зори ясные - из бровей Его...
      Ночи темные - да из дум Его...
      Ветры буйные - из дыхания...
      Дождь и снег, и град - от слезы Его...
      Громом с молнией - голос стал Его..." (578, С. 8).
     
      Ю. Кузнецов, глубоко чувствуя силу не только славянской, но и мировой мифологии, объединяющей культуры разных народов, вводит в свою поэзию образы похищенной Зевсом Европы, Аполлона - покровителя искусств, дремлющей Парки, прекрасной Елены. Поэт понимает, что национальное и общечеловеческое имеют больше точек соприкосновения, чем различий. Поэтому он видит "Тень Низами", ощущает присутствие "Духа Канта", Гомера, Гете. Уникальной в этом смысле является книга переводов Кузнецова, вышедшая в 1990 году. "Переводы Юрия Кузнецова, - писала критик и литературовед Т. Очирова, - можно назвать самостоятельным поэтическим явлением. Они несут на себе печать вдохновенного поэтического творчества, это не бескрылое ремесленническое копирование, это равноправный диалог поэтов." (868). В книге переводов видна та же избирательность, что и в оригинальных сборниках:
      1. Сходные образы, темы и мотивы (судьба отчизны, мотив дороги, образы-символы сына, матери, отца, женщины, звезды, тени и т.д.);
      2. Выбор литературных произведений, близких к фольклору и мифу, или напрямую с ними связанных (словацкие народные баллады, народные руны "Кантелетар", песни южных славян и т.п.);
      3. В переводных поэмах и балладах прослеживаются те же тематические, идейно-эстетические и стилевые закономерности, что и в лирических стихотворениях самого Кузнецова. Но цельность его поэзии придает все-таки присутствие центральной, сквозной темы - темы Родины, России. И это не удивительно, так как пронизывающий образ - "вообще определяющая черта любого самобытного поэта." (912, С. 225). Исповедальные интонации приобретают его многочисленные думы о судьбе России, о прошлом и будущем её народа. И поэтому так волнуют читателей его стихи:
     
      Бывает у русского в жизни
      Такая минута, когда
      Рздумье его об отчизне
      Сияет в душе как звезда.
     
     
      Тематика и мировоззрение.
     
      Уже в первом московском сборнике "Во мне и рядом - даль"(1974) поэт сразу заявил все свои основные темы: Россия. Борьба добра и зла. Дом. История. Судьба. Война. Любовь. Поэт и поэзия. Человек и природа. Восток и Запад.
     
      Тема войны была личной для "поколения безотцовщины": Н. Рубцова, Ю. Кузнецова и других поэтов; многие осиротели в те годы. Первым из них поднял эту трагедию до художественного обобщения Николай Рубцов (стихотворение "Березы"), у Алексея Прасолова она была одной из центральных, Ольга Фокина также не обошла её стороной. Юрий Кузнецов, продолжив эту тему, сказал, как было отмечено сразу, "новое слово" о войне и получил известность благодаря таким стихотворениям, как "Возвращение", "Отцу", "Гимнастерка" и др., хотя у некоторых критиков и вызвали протест следующие слова его лирического героя:
     
      Что на могиле мне твоей сказать?
      Что не имел ты права умирать?
      -----------------------------
      - Отец, кричу, - Ты не принес нам
      счастья!...
     
      Но почему-то в свое время критики не протестовали против подобных же строк Прасолова:
     
      И не знал ты, отец мой,
      Что не даст никакого прощенья тебе
      Твоей доброй рукою
      Нечаянно смятое детство.
     
      Сам Кузнецов сказал позднее: "Я много написал стихов о безотцовщине и постепенно пришел от личного к общему. Я въяве ощутил ужас войны и трагедию народа" (789), трагедию, которой поэт придает космический размах:
     
      И протаял, как искра во мгле,
      Хриплый голос далекого брата:
      "Знайте правду: нас нет на земле,
      Не одна только смерть виновата.
     
      Наши годы до нас не дошли,
      Наши дни стороной пролетели.
      Но беда эта старше земли
      И не ведает смысла и цели..."
     
      Тема человека и природы у Кузнецова преобразуется в тему непримиримого столкновения "железного столетья" с природным началом бытия:
     
      Переживает звездный час
      Души безумие и мода
      И ледяная лжеприрода
      Числа, бетона и пластмасс.
      ("Цветы")
     
      Это столкновение - не только конфликт мастера, пришедшего в храм природы, но и жестокое противоборство гуманистического сознания и материальной цивилизации, в котором нет победителей. Лирический герой не просто "экологически" мыслит, он превращает всю планету и даже космос в поле "вечного боя".
      От земной "Атомной сказки" - к космическому, вселенскому видению жизни в "Родстве" и "Стоящем на вершине" - таков путь мысли поэта в этих стихах. Включение в их ткань фольклорных образов - пока только лишь впечатляющий прием.
      Боль, возмущение лирического героя Ю. Кузнецова, четкость его нравственной и общественной позиции по отношению к трагедии русского народа, наполовину уничтоженного в самом жестоком веке человеческой истории, видны в стихотворениях "Баллада об ушедшем", "На Рязани была деревушка...", "Кольцо". Общая для "деревенской" прозы и "тихой" лирики, эта тема дополнена Кузнецовым редким тогда упоминанием об эмиграции ("Много было мужчин с голубыми глазами...").
      Литературоведы уже не раз отмечали, что в русской поэзии Кузнецов "ближе всего к "тихим лирикам": ощущением своей принадлежности к русской истории, осмыслением национального характера, ответственности за доставшийся от предков дом." (979,С. 70). Сам Ю. Кузнецов не раз говорил о В. Казанцеве, Н. Рубцове, Н. Тряпкине как о наиболее близких ему по духу поэтах. Их объединяет и общее жгучее, "кровное чувство земли, не благостно-сладкое..." (689), и общая идейно-эстетическая традиция. В одном из своих многочисленных интервью Ю. Кузнецов, отвечая на вопрос И. Жукова о том, что значит "следовать традициям", дал следующее определение:
      - Это значит чувствовать твердую почву под ногами. Конечно же, родную.
      Традиция народности, завещанная нам литературой Х1Х века, думаю, самая главная." (775).
      Слово "почва" имеет в русском языке несколько значений, в том числе: "земля", "Родина", "основы национальной жизни" (язык, фольклор, религия, быт, история и т.п.). Все это является первостепенным в "почвенной" поэзии. У Юрия Кузнецова слово "земля" занимает третье место в образной символике, а слово "Родина" - восьмое. Сам поэт утверждает: "Русский быт, русская история, русская почва - для меня самоценны." (798). На протяжении многих лет Ю. Кузнецов был и остается лидером "почвенного" направления в современной русской поэзии.
      Юрий Кузнецов не избежал влияния своего выдающегося современника - Николая Рубцова. Влияния именно поэтического, так как личное знакомство не оставило заметного впечатления, хотя и стало очередной литинститутской легендой: "В коридорах я иногда видел Николая Рубцова, но не был с ним знаком. Он ходил как тень. Вот все, что я о нем знаю. Наша единственная встреча произошла осенью 1969 года. Я готовил на кухне завтрак, и вдруг - Рубцов. Он возник как тень. Видимо, с утра его мучила жажда. Он подставил под кран пустую бутылку из-под кефира, взглянул на меня и тихо произнес:
      - Почему вы со мной не здороваетесь?
      Я пожал плечами. Уходя, он добавил, притом серьезным голосом:
      - Я гений, но я прост с людьми.
      Я опять промолчал, а про себя подумал: "Не много ли: два гения на одной кухне?" (778, С. 219).
      У этих поэтов - схожая сиротская судьба. Не замечены были и их первые книги, вышедшие в провинции. Расцвет таланта у обоих пришелся на 60-е годы (хотя пятилетняя разница в возрасте все-таки сказалась)...1
      После смерти Н. Рубцова Кузнецов постоянно упоминал его имя в своих выступлениях и статьях, называя Рубцова в числе своих кумиров и справедливо считая его "одним из очень немногих поэтов, кому удалась попытка прорыва к большому бытию." (951, С. 101). Свою поэму "Золотая гора" Кузнецов опубликовал в Вологде. "Тут было наследование, - считает В. Курбатов, - хотя прямой переклички между поэтами будто нет, здесь было наследование, сознающее себя как противостояние." (811, С. 211). Вольные или невольные реминисценции видны у Ю. Кузнецова во многих стихотворениях и даже в переводах:
     
      Мы в прошлом перевеса не найдем,
      Испытано родное и чужое,
      За все добро заплачено добром,
      За все грехи заплачено душою.
     
      Сравним у Рубцова:
     
      За все добро расплатимся добром,
      За всю любовь расплатимся любовью...
     
      Влияние рубцовской музы было настолько явным, что его приписывали даже очень ранним (50-х годов) стихотворениям Кузнецова. Позже, пытясь переболеть рубцовской интонацией в своих стихах, поэт вступал нередко в сознательную, откровенную перекличку с ним по принципу "клин клином вышибают": "Отказали твои пистолеты, Опоздали твои поезда" (кузнецовские "Тридцать лет") - У Рубцова: "Пролетели мои самолеты, просвистели мои поезда" ("Посвящение другу"). Но Кузнецов быстро нашел свою дорогу в российской поэзии. Эпическое восприятие жизни и предельная насыщенность символической образностью - вот качества, которые "всерьез и надолго" вошли в плоть и кровь его стихотворений. Рубцовская традиция оказалась плодотворной.
      Со свойственной ему основательностью подошел поэт к теме Дома. "В поэтике Кузнецова он - ёмкий и собирающий образ, - писал Ю. Селезнев. - Это и отчий дом, и дом - Родина (поэмы "Дом", "Четыреста"), и весь мир, но уже не в его катастрофическом состоянии, а в ином, противоположном качестве." (589, С. 224). "Образ дома... своими корнями уходит в народные представления о нравственности. Ещё "Повесть о Горе-Злочастии" семнадцатого века разрабатывает мотив уход молодца из дома, осуждает его неприкаянность, забвение им родительских заветов." (542, С. 61). Если идти дальше в глубь веков, то можно увидеть, что в древнейших формах художественного творчества самых разных народов дом - изначальное понятие... Когда Пушкин узнал, что его рана смертельна, он сказал: "Мне надо привести в порядок мой дом".
      В 1976 году вышел второй сборник Ю. Кузнецова: "Край света - за первым углом". В нем была более широко представлена тема природы, которую поэт грозно сливает с человеческим естеством: "В человеке роится планета." (Ночь уходит. Равнина пуста...").
      Фольклорная образность богаче всего была использована Кузнецовым в поэме "Золотая гора" (1974), в которой впервые стала заметна некоторая перегруженность народнопоэтической символикой (идущей от былин, сказок, исторических песен); от этого страдал её язык, становился чуждым разговорной речи.
      В следующей книге стихов "Выходя на дорогу душа оглянулась..." (1978) поэт продожил исследование проблемы "разрыв-дороги" современного русского человека, но это исследование стало конкретным, менее личным, но более трагедийным.
      Пессимистически решал Ю. Кузнецов и тему "поэт и современная поэзия" в стихотворении "Прощание", посвященном В. Кожинову:
     
      ...Как пауза, Владимир Соколов
      Возникнул, ничего не обещая,
      Но сосен шум твой тонкий слух
      привлек -
      Рубцовский стих угрюмо шевельнулся,
      Но звук угас, как золотой намек...
      И Передреев горько усмехнулся.
     
      Начиная с книги "Отпущу свою душу на волю" (1981) поэзия Юрия Кузнецова обрела новое качество. В ней воедино соединились и проблемы современности, и древняя история России, и языческиие мотивы, и вся сила любовного поединка.
      Любовная лирика Кузнецова своеобразна, но в ней отчетливо видны традиции русской классической поэзии:
     
      Я в поколенье друга не нашел,
      И годы не восполнили утраты.
     
      Забытое письмо вчера прочел
      Без адреса, без подписи и даты.
     
      Поклонная и мягкая строка
      Далекое сиянье излучала.
      Его писала женская рука -
      Кому, кому она принадлежала?
     
      Она просила участи моей -
      Порыв последний зрелости бездомной.
      А я не знаю, чем ответил ей,
      Я все забыл, я ничего не помню.
     
      Немало было юных и пустых,
      И светлых, что любви моей искали.
      Я вспомнил современников своих -
      Их спутниц... нет, они так не писали.
     
      Такой души на свете больше нет.
      Забытую за поколеньем новым,
      Никто не вырвал имени на свет
      Ни верностью, ни мужеством, ни словом.
     
      Это стихотворение было написано ещё в 1971 году, но его "мягкий" элегизм не стал характерной чертой кузнецовских стихотворений о любви. Любовная лирика поэта вошла в единый, цельный ряд его трагической по сути поэзии. Ведь борьба между "свободной волей человека И первородно-личною виной" происходит и в любви. В качестве доказательства поэт приводит строки Ф.И. Тютчева:
     
      Любовь, любовь - гласит преданье -
      Союз души с душой родной -
      Их съединенье, сочетанье,
      И роковое их слиянье,
      И поединок роковой...
     
      В страстной, глубоко интимной лирике Ю. Кузнецова виден прежде всего роковой во времени поединок. Эту боль лирического героя и посчитали "неоправданно жестокой" (клише сработало и здесь!) критики поэта. И. Федоров, например, возмущенно цитировал:
     
      Я пришел - и моими глазами
      Ты на землю посмотришь теперь
      И заплачешь моими слезами,
      И пощады не будет тебе.
     
      Но, во-первых, критик опустил первую строфу этого небольшого стихотворения, а оно начинается так: "Ты чужие слова повторяла..." (1973); во-вторых, он не понял его смысла: лирический герой не ждет пощады от жизни ни для любимой, ни для себя; со-единение душ, общая их судьба - таково содержание этой миниатюры.
      Не жестокость, а сострадание и милосердие по отношению к леди Макбет (в одноименном стихотворении 1971 года) стали предметом новых обвинений поэта уже в "безнравственности". Да, леди Макбет - убийца, и Кузнецов знает, что ей "гореть в огне На том и этом свете...", но скажите, кто и когда запретил оплакивать погибшую душу?..
     
      - Я плачу и молю любви -
      Над этими руками.
     
      "Не знаю в поэзии моего поколения, - сказала Лариса Васильева, - стихов о любви более полнокровных, более дерзких и точных по чувству, чем кузнецовские... Кузнецов говорит с женщиной на равных..." (689).
      Ю. Кузнецов, действительно, относится к "слабому полу", как к равному и равноправному, но этот справедливый подход почему-то воспринимается как оскорбление, когда речь идет о женских способностях... "Женский талант, - заявил поэт, - наиболее полно выразился в пении, хореографии и лицедействе... В остальных искусствах их талант невелик. Они исполнители, а не творцы. Женщины не создали ни одного великого произведения." (782). Ю. Кузнецов смотрит "правде в глаза", а правда не оскорбляет: "К сожалению или к счастью, но это так и дано изначально, и что бы мы ни говорили о прекрасном поле, в поэзии для него существует только три пути: рукоделие (путь Ахматовой), истерия (тип Цветаевой) и подражание (общий безликий тип). Кто думает иначе, тот не понимает природы творчества." (779, С. 254).
      Ещё раз послушаем Ларису Васильеву: "Не могу на это обижаться: он по-своему прав, расставил нас довольно точно - он ведь тоже хороший рукодельник."(689).
      Отношение Кузнецова к "гуманисту" Петрарке вызвало возмущение у критика Б. Сарнова: "Да, дорого заплатил несчастный Петрарка за свои неосторожные слова... Власть, данную ему богом поэзии, Юрий Кузнецов использовал, как говорится, на всю катушку. И славно отомстил - через века - итальянскому поэту за его надменную неприязнь "к нашему брату"... Нет, портрет Петрарки у Юрия Кузнецова явно не получился. Но свой автопортрет он нарисовал замечательно!" (908). "Мы видим, - пишет К. Анкудинов, - как сталкиваются две позиции: культуроцентрическая и антикультуроцентрическая. Для культуроцентрика Сарнова слова Петрарки - именно "неосторожные слова", не идущие ни в какое сравнение с фактом его великого творчества. Поэтому для него подход Кузнецова, не придавшего значения творчеству Петрарки, саморазоблачителен; на взгляд критика, отрицательность получившегося у Кузнецова "автопортрета" даже не требует доказательств, она самоочевидна. Так же очевидно для антикультуроцентрика Кузнецова превалирование национально-политического фактора над культурно-поэтическим. Петрарка для Кузнецова - прежде всего ненавистник "бесславного племени" и только в последнюю очередь - поэт." (344,С. 91- 92). Здесь необходимо сделать уточнение. Кузнецов парадоксальным образом соединил разные эпохи, но по-настоящему "пострадал" от этого соединения не Петрарка, а пострадали итальянские солдаты. Для Кузнецова Великая Отечественная война - до сих пор памятная личная трагедия, слившаяся с памятью рода, постоянно подвергавшегося агрессии с Запада (и не только). Но Кузнецов идет еще дальше, в самые глубины западной культуры, в течение многих веков высокомерно и несправедливо относившейся и к России, и ко всему славянскому "бесславному племени" (последний пример - Югославия 90-х годов нынешнего века).
      Мысль о том, что для Кузнецова Петрарка - "прежде всего ненавистник "бесславного племени" и только в последнюю очередь поэт" надо разделить на две части. Во-первых, любой человек - прежде всего человек перед лицом Правды, а потом уже поэт, сапожник, булочник и т.д. Во-вторых, Петрарка, естественно, не мог предугадать, что произойдет в ХХ веке, но "слово отозвалось" через несколько столетий именно потому, что с точки зрения Правды - он уже тогда был не прав. Он, действительно, попал под "горячую руку", и его "вина" гиперболизируется Кузнецовым (Петрарка как один из столпов западной культуры выступает в качестве ее символа), и нужно было бы "оговориться", "уточнить", "объясниться" с читателем, но это уже наша, литературоведческая задача, а Кузнецов - поэт, и он в очередной раз "сломал" укоренившийся в нашем сознании стереотип.
      Вообще Кузнецов смело, хотя и рискованно отзывается о любых поэтических авторитетах, и критики неистовствуют: "Когда я усмотрел в моем любимом Блоке провалы духа, условный декор и духовную инородность и отметил это в поэме "Золотая гора", то вызвал волну лицемерного возмущения: как-де посмел! И стали открывать такое: я не согласен с Пушкиным! Я жесток к женщине! У меня не коллективный разум!! И вообще мои стихи вызывают недоумение!
      Первое, относительно Пушкина, чересчур, но лестно; второе и третье я отвергаю как недомыслие, а насчет недоумения могу только сожалеть..." (775, С. 126).
      Что касается Пушкина, то Кузнецову припомнили в свое время и строчки из поэмы "Золотая гора", на которой "Пушкин отхлебнул глоток, Но больше расплескал." ("То есть одарил",- парировал Г. Муриков (853, С. 114)), и статью "О воле к Пушкину." (777). С некоторыми оценками пушкинского творчества в ней, действительно, нельзя согласиться. Однако основной пафос статьи (и этого критики не заметили напрочь) направлен не против великого поэта, а против замшелости, против стереотипов в восприятии гениальной поэзии, крепко в нас засевших и мешающих проявить свою "волю к Пушкину". Юрий Кузнецов ругает не Пушкина, а ту часть русской лирики после Пушкина, которая однобоко восприняла и исказила его некоторые традиции. Так что идеалы Кузнецов никак не "задевает", а просто "смотрит на них глубже, чем принято смотреть." (689). Между прочим, в кузнецовском стихотворении "Голос" слышна перекличка со знаменитым "Пророком": тот же "Божий глас", то же проникновенное восприятие Воли как светлой Истины: "Светло в моем сердце..." Только Кузнецов более категоричен, когда говорит о Божьей Воле как первоисточнике творческого духа:
     
      Сияй в человечестве!
      или молчи.
     
      В цикле стихотворений, посвященных традиционной теме "поэт и поэзия": "Поэт" (1969), "Учитель схоронил ученика...", "Орлиное перо, упавшее с небес..." (1974), "Стихия", "Детское признание" (1974) и других, "Голос" занимает важнейшее место, являясь программным для Ю. Кузнецова. "Для поэта, - пишет лирик, - как и для каждого честного человека, главное - совесть, высший нравственный закон (выражение Канта), который должен быть незыблем. Именно его пытаются расшатать средства массовой информации. Это всем видно. На зрителей и читателей постоянно обрушивается наглая ложь и полуправда.
      Это всё приводит человека в ужас. Но если его совесть спокойна, можно устоять. Убежден - сегодня опора не на красоту, а на совесть. Сам-то я давно вышел из-под влияния заданного как аксиома выражения - "красота спасет мир" - гипнотическя, пассивная и отвлеченная фраза." (798).
      В связи с этим вспоминаются не так давно написанные строки Владимира Соколова:
     
      Мне страшно, что жизнь прожита,
      Что смерть - это значит домой,
      Что снова трясет нищета
      На грязных вокзалах сумой.
     
      Что родина - это слеза,
      Что мать - это холм без креста,
      Что вор, закативши глаза,
      Гнусит: мир спасет красота.
     
      Ю. Кузнецов, как и В. Соколов, не зачеркивает мысль своего любимого Федора Достоевского - его возмущает неправильное её толкование. Поэт выступает против понимания красоты как прелести, а не как красоты души, которая, как известно, "по природе своей христианка". Борьба против зла в любой его форме - вот духовная и одновременно гражданская позиция Юрия Кузнецова: "Поэт и гражданин - для меня эти понятия неразделимы." (798).
      Почти в каждом стихотворении Ю. Кузнецов стремится "преодолеть" время с помощью "погружения" его в историю ("Сказание о Сергии Радонежском" (1980), "Посох" (1977), "Повернувшись на запад спиной..."(1979) и др.). "История во всем её размахе - это не "предмет" поэзии Юрия Кузнецова (то есть нечто "внешнее", отдельное), но самая сердцевина, стержень его художественного сознания и воли. В его книгах не наберется и десятка стихотворений, хоть в какой-то степени непосредственно отражающих исторические события и явления..., но видение Истории во всем её объеме живет в самой словесно-образной ткани, в самом стиле поэта. (455, С. 262). Правда, именно историческая "конкретика" вызвала крайнее негодование у многих критиков: "Будь Юрий Кузнецов настоящим художником, настоящим поэтом, он, изображая "подвиг" генерала Скобелева, сумел бы взглянуть на своего героя глазами тех, кого храбрый генерал так красиво и изящно покорил. А именно - глазами туркмен." (908). Увы, это стихотворение критики прочитали невнимательно. Генерал Скобелев совершил на самом деле удивительный поступок: после того, как "при гулкой пушечной пальбе" был взят Геок-Тепе, он решил без крови, без страданий своих и чужих солдат покорить достаточно мощную по тем временам крепость Асхабат:
     
      - Текинцы, пал Геок-Тепе!
      Довольно жить разбоем.
      Клянитесь в вечной простоте
      Жить миром и покоем!
     
      Он совершенно один (при нем было только личное оружие: шашка и кинжал) двинулся в путь. Вот теперь можно полностью процитировать ту строфу, часть которой была приведена в "обвинительном слове" в адрес Кузнецова:
     
      Гром славы двадцать верст подряд,
      Все двадцать верст поездки!
      Он взял без боя Асхабат,
      Один, при полном блеске.
     
      Все величие этого поступка - в его "вечной простоте".
      "Следует заметить, - замечает К. Анкудинов, - что у Кузнецова тематика, связанная с Россией, несет в себе не только победно-торжественную интонацию, как в этом стихотворении, но чаще всего принимает трагический оттенок. Само существование России - бунт по отношению к установившемуся миропорядку, это "светлейшая страна иной красы и стати", где "свеча закона... бледна пред солнцем благодати". Не случайно у автора возникает желание вывести Россию из существующего бытия, создать ей другое (фантастическое) бытие. Это связано с острым ощущением непричастности России этому бытию, даже враждебности ему. Трагико-романтический бунт рассматривается Кузнецовым в триединстве: это бунт мифо-реальности против не-мифо-реальности, бунт вихревой России против бытия (не-России), наконец, бунт отдельно взятого человека против окружающего его мира." (344,С. 94). С этой мыслью можно полностью согласиться, только ее необходимо дополнить. Смысл первого авторского произведения русской литературы, - "Слова о Законе и Благодати" митрополита Илариона (проповеди, прочитанной в Софии Киевской 26 марта 1049 года), - равенство всех народов перед Богом. Не перед Законом (Закон ветхозаветный был "кардинально изменен" Иисусом Христом), а перед Богом, перед Его заповедями. Беда в том, что народы по-разному восприняли Благодать (Закон новозаветный), а многие оказались разделенными в вере, в том числе и русский народ. Но в России даже в условиях коммунистического язычества искание Правды, стремление устраивать все на взаимном доверии, а не на законе - сохранилось (См. труды Н. Бердяева). Здесь - истоки и нашего правового нигилизма, и бессилие законов, спускаемых сверху властями, и враждебность народа к западному, высушенному стилю жизни.
     
      В поэтическом сборнике "Русский узел" (1983) Ю. Кузнецов подвел итоги работы за десятилетие, а также опубликовал несколько новых стихов ("Весть", "Китобой" и др.), в которых ещё сильнее был заметен всё усиливающийся пессимизм от сознания безвременья. "Небо покинуло душу мою...", - признавался поэт.
      Следует отметить, что трагическое состояние души лирического героя Кузнецова на протяжении почти двух десятилетий оставалось неизменным:
     
      - И снился мне кондовый сон России... (69 г.)
     
      - Я не знаю ни Бога, ни счастья... (69 г.)
     
      - Что вечного нету, что чистого нету... (70 г.)
     
      - Я в поколенье друга не нашел... (71 г.)
     
      - На распутье я не вижу Бога... (77 г.)
     
      - Мы забыли о самом высоком... (79 г.)
     
      - Боже мой, ты покинул меня... (81 г.)
     
      - Душа верна неведомым пределам... (82 г.)
     
      Это пессимистическое настроение было буквально сломлено в следующем сборнике - "Ни рано ни поздно" (1985), в котором Кузнецов почти полностью отказался от иносказания, в его стихи ворвалась публицистика, поэт стал говорить "открытым текстом", нисколько не утратив при этом всей своей впечатляющей образности. Жесткий реализм детали, скупое, но точное использование фольклора сделали его язык более естественным. Теперь он передавал не только весь ужас застоя ("Заклинание", "Ни великий покой, ни уют...", "Мужик"), но и поднимался до социальной сатиры, гротеска, даже фарса (Похождения Чистякова", "Выпрямитель горбов"). Удивительно то, что все эти стихи и поэмы были написны до апреля 85-го. В стихотворении "Я скатаю родину в яйцо..." Кузнецов, предсказывая, даже торопит недалекое будущее:
     
      Раскатаю родину свою,
      Разбужу её приветным словом
      И легко и звонко запою.
      Ибо все на свете станет новым.
     
      Книги Ю. Кузнецова, вышедшие во второй половине 80-х ("Душа верна неведомым пределам" (1986) - Государственная премия России 1990 года; "Золотая гора" (1989), "После вечного боя" (1989), а также сборники избранных стихотворений ("Стихотворения и поэмы" (1990) и "Стихотворения" (1990)) ещё выше подняли уровень публицистичности в его поэзии. Впрочем, вся литература, все вокруг разом заговорили в полный голос. "С 1985 года стала обнажаться космическая бездна", - скажет позднее поэт (798).
      История ХХ века мифологична. Одни мифы были рзрушены, другие пришли им на смену. Истоки "публицистичности" кузнецовского стиля следует искать именно в социальной мифологии.
      В наиболее интересном сборнике с "говорящим" названием "После вечного боя" (1989), в котором были собраны новые стихи, а также те, которые не могли быть опубликованы раньше, поэт все чаще и чаще говорит языком злой и одновременно печальной сатиры ("Откровение обывателя", "Очевидец", "Захоронение в Кремлевской стене", "Ложные святыни" и др.). Его "Триптих" начинется так:
     
      Я в Мавзолей встал в очередь за Лениным, -
      Да, я его и со спины узнал.
      Вошли мы с ним. Он пред своим успением
      Повел плечами. "Холодно!" - Сказал.
      Шла очередь, как в те года за хлебушком,
      И вышла вся. Закрылся Мавзолей.
      Куда теперь? - спросил его под небушком.
      - В народ, - ответил, - к людям, где теплей.
     
      "Я вижу Ленина и Сталина выпукло, во времени", - отмечает Ю. Кузнецов (798).
      С горечью поэт говорит о Доме, о физической и духовной заброшенности России, в которой она находится до сих пор:
     
      Не дом - машина для жилья.
      Уходит мать сыра земля
      Сырцом на все четыре стороны.
      Поля покрыл железный хлам,
      И заросла дорога в храм,
      Ржа разъедает сердце родины.
      Сплошь городская старина
      Влачит чужие имена.
      Искусства нет - одни новации.
      Обезголосел быт отцов.
      Молчите, Тряпкин и Рубцов,
      Поэты русской резервации.
     
      Кузнецов, не отделяя себя от народа ("Мы забыли о самом высоком После стольких утрат и измен"), понимает, сколь велика наша общая вина за то состояние беспамятства, в которое погружена его душа. Поэт с ужасом наблюдает, как русский народ, невозмутимо-равнодушный, "изрядный хозяин двора, Но не державы", сидит сиднем с "головой пустопорожней", "в чем мать родила",
     
      Потому что когда-то желанья
      Обобрали его догола.
     
      Лирический герой Кузнецова одинок, и это не удивительно, ведь "русскому сердцу везде одиноко", но он все-таки пытается пробудить народ от страшного сна, вытащить его из бездны, поднять "душу, не помнящую родства" до осознания высоты национальных идеалов добра, любви и красоты, повторяет великие имена, "забытые землей",отчаянно призывает: "Трудись, душа ты окаянная!" Но, увы, слышит до боли знакомое эхо:
     
      Мне-то что! Обываю свой крест.
      Бог не выдаст, свинья не доест.
     
      "Сон разума" тут же рождает чудовищ:
      Я увидел: все древо усеяли бесы
      И, кривляясь, галдели про черные мессы.
      На ветвях ликовало вселенское зло:
      - Наше царство пришло! Наше царство пришло!
     
      "Нас окружают бесы!" - восклицает Кузнецов вслед за Пушкиным и Достоевским и со стоном в груди обращается к народу:
     
      Ни великий покой, ни уют,
      Ни высокий совет, ни любовь!
      О, народ! Твою землю грызут
      Даже те, у кого нет зубов.
      И пинают и топчут её
      Даже те, у кого нету ног,
      И хватают родное твое
      Даже те, у кого нету рук.
      А вдали, на краю твоих мук,
      То ли дьявол стоит, то ли Бог.
     
      Вспоминается древнее предание, согласно которому русская земля была отдана на испытание дьяволу...
      В 90-х годах, говоря словами поэта, "закатилось солнце России", наступила печальная развязка российской истории ХХ века:
     
      Свет-русалка, ты слушала песни Садко
      И на лунное солнце глядела легко.
      Испокон с тобой дружат вода и земля,
      Мирно дышат зубчатые жабры Кремля,
     
      Твое царство живет крепким задним умом,
      Управляется прошлым, как рыба хвостом.
     
      Бьет со дна его чистый прохладный родник...
      Но великий ловец ниоткуда возник.
     
      Он явился, как тень из грядущего дня,
      И сказал: "Эта тварь не уйдет от меня!"
     
      Ты дремала, не зная о близкой беде.
      Он словечко "свобода" подкинул тебе.
     
      Чтобы в тину зазря не забилось оно,
      Ты поймала словечко - с крючком заодно.
     
      Острый воздух хватаешь разинутым ртом,
      Возмущая все царства могучим хвостом.
      ("Ловля русалки")
     
      Это стихотворение естественно вписывается в рамки кузнецовского поэтического стиля, не подверженного ломке в вихре политических страстей. Ю. Кузнецов всегда знал, что он хочет сказать своими стихами, ему не пришлось менять свои убеждения, подстраиваться под "общее направление". И поэтому так узнаваемы здесь и языческие, и фольклорные образы, и символы (вода, рыба - символы христианства), и лермонтовские реминисценции.
      90-е годы - особые годы для России. У людей, не потерявших свою душу, "обнажилась совесть. У людей, у которых не было совести, обнажились змеи. Они превратились в чудовища..." (798). В эти годы, когда, по словам поэта, "над русскою славой кружит воронье", а на западе "заходит солнце славянства"; когда в "тучах лжи" оскверняются святыни и на "руинах великих идей" поднимаются герои толпы, "ложные кумиры"; когда "на две трети деревня мертва", и народ не странствует по Руси, как прежде, а бродяжничает, когда униженная держава "сгорела давно", - в эту пору:
     
      Дух отрицанья учуял: победа!
     
      Юрий Кузнецов - поэт редкой трагедийной силы. Его лирический герой видит трагедию не только в русской национальной жизни, но и в состоянии всей мировой культуры, гибнущей в тисках "железного" века. Он говорит о вселенском зле, о его изначальном первородстве и даже Прометея называет "сводным братом" Люцифера.
      По мнению Ю. Кузнецова, в наше время на "поле битвы в сердцах людей" развернулось сражение с самим дьяволом и его пособниками: бесами, "призраками с четвертым измереньем", чудовищами из прошлого ("Очевидец") и настоящего ("Наваждение", "Борьба", "Испытание зеркалом", "Число", "Знак" и др.). В стихотворениях "Видение", "Великий инквизитор" и особенно в "Портрете учителя" поэт, говоря о вселенском зле, сознательно обращается к Библии, к её основополагающей догме о всеобщем противостоянии Бога и сатаны... "Опять берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана; ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи." (От Матфея 4: 8-10).
      Не случайно на юбилейном вечере в Центральном Доме литераторов Кузнецову был задан следующий вопрос:
      - В Ваших стихах чувствуется, что вы знаете или видите что-то такое, чего не видят и не знают другие, так ли это? Или это поза?
      -Да, я знаю, что есть сатана, - таков был ответ поэта. (737).
      Юрия Кузнецова (если судить по его философским пристрастиям) всегда чрезвычайно волновали именно эти дилеммы: добро и зло, смерть и бессмертие... "В начале 70-х годов, - вспоминает поэт, - книга "Так говорил Заратустра" оказала на меня несомненное влияние. В ней я нашел много глубоких, поэтических красот. Потом все это я прошел. Ницше остался где-то в стороне. На каком-то этапе мне были близки воззрения Николая Федорова - "Философия общего дела" - о воскрешении предков. Время от времени, вот уже долгие годы, я обращаюсь к моему любимому мыслителю - Паскалю..." (798).
      Знаменитые "Мысли" Блеза Паскаля - книга о христианстве, которое философ объяснил с точки зрения разума: "Разумнее верить, чем не верить в то, чему учит христианская религия." (548, С. 130). Но Кузнецов не был бы Кузнецовым, если бы не возразил "любимому мыслителю": "Вера - самая неподходящая область для рациональных рассуждений." (798). Поэтическое переложение евангельских откровений в "Портрете учителя", отсвет духовного опыта русских святых: Серафима Саровского (в стихотворении "Пустынник") и Игнатия Брянчанинова ("Видение") - само по себе это ещё не означает, что Кузнецов является "убежденным сторонником Православия": "Пускай об этом говорят другие. С духовенством наши правители заигрывают. Стали частыми теперь выходы священников к общественности, тут самые различные трибуны, включая телевидение. Я вдруг обнаружил, что я - продукт советской безбожной эпохи. Я же в храм хожу редко. Важнее, наверное, другое: я сохранил психологию православного человека. Бог для меня несомненен. Христос - тем более...Я чту православные святыни, исполняю, как могу, евангельские заповеди. Мне близки слова Христа: "Будьте как дети." (798). О близости этих двух составляющих мироощущения Кузнецова точнее всего сказано у И. Геворгова: "Истинное искусство, как и религиозное слово, обращается непосредственно к сердцу человека с откровением Истины. Поэтическое слово, как миф, вмещает в себя бесконечное содержание, будучи по форме простым и доходчивым. К такому слову-мифу стремится и поэзия Юрия Кузнецова в лучших её образцах. Эта поэзия - одно из интереснейших и поучительных явлений наступающей эпохи Русского Возрождения." (700, С. 105).
      В свете мирового противоборства сил добра и зла видит Кузнецов и другую традиционную для русской культуры оппозицию: Восток и Запад. Связь тут самая прямая, ведь "Европа и Россия прочли Библию по-разному. (832, С. 235). В разгар "перестройки" ("Я "раскусил" её через полтора года, в 1987 году, - признался позднее Кузнецов (798)) - поэт опубликовал следующее стихотворение:
     
      Тень Петра по живому шагает.
      - Это что за народ! - говорит -
      Из окна, как лягушка, сигает.
      Али наша держава горит?
     
      А прохожий ему отвечает:
      - Государь, он в Европу сигает.
      - А держава? -
      Прохожий плюется:
      - А держава сгорела давно. -
      Слышит: стук молотка раздается -
      Это Петр забивает окно.
      ("Окно", 1988)
     
      "Никаких исторических концепций у меня нет, - поясняет Ю. Кузнецов, - мое мышление мифологическое, образное. Из истории я беру то, что мне нужно...(О Петре 1:)...я знаю и такое его выражение: "Когда мы возьмем все от Европы, мы повернемся к ней спиной." (798).
      Поэтическое и политическое чутье не подвело Кузнецова: история повторилась и в ходе реформ конца ХХ века. К ней безо всяких исключений подходит резюме выдающегося русского филолога прошлого века Ф.И. Буслаева: "...Чем больше развивалось на Руси западное господство, чем больше образованные умы сближались с интересами текущей европейской жизни, тем сильнее чиновничий принцип чувствовал себя в ложном положении, потому что официально не мог и не должен был сочувствовать многому, что делалось и говорилось на Западе". (377, С. 299). В этом отношении любопытно сравнение, сделанное современным литературоведом Львом Аннинским: "1941 год - на этом рубеже (родились) - два крупнейших поэта, можно сказать, ровесники, диаметрально противоположные по ценностям и, тем не менее, изумительно единые по неприятию либерального идеализма, который оба они: и Юрий Кузнецов, и Иосиф Бродский - отвергают с разных позиций. Кузнецов - с позиций национального дома, оборачивающегося у него пепелищем. Бродский - с позиций всемирного бездомья, которое катастрофично "по определению". Что же рушится в их сознании? Рушится - история как процесс... (670, С. 13). Усиливающееся в конце ХХ века общее эсхатологическое восприятие времени в кузнецовском поэтическом преломлении наиболее отчетливо выразилось в стихотворении "Хвала и слава". Его лирический герой чувствует личную ответственность за происходящее в мире, за конечный итог и своего, и общего земного бытия:
     
      Близок предел. Счет последним минутам идет.
      Из человечества выпало слово: вперед!
      Господи Боже! Спаси и помилуй меня,
      Хоть за минуту до высшего Судного Дня:
      Я бы успел помолиться за всех и за вся,
      Я бы успел пожалеть и оплакать себя...
      Голос был свыше, и голос коснулся меня
      За полминуты до страшного Судного Дня:
      - Вот тебе время - молиться, жалеть
      и рыдать.
      Если успеешь, спасу и прощу. Исполать!
     
      Какое счастье, что время ещё осталось! Остались, вопреки всему, идеалы православной религии и в народе:
     
      Так, значит, есть и вера, и свобода,
      Раз молится святая простота
      О возвращенье блудного народа
      В объятия распятого Христа.
      ("Голубь")
     
      Только произойдет ли полное возвращение? Юрий Кузнецов сам отвечает на этот вопрос в своей поэме "Стальной Егорий":
     
      В целом мире не знает никто -
      Это русская жизнь без ответа.
     
      В последнее десятилетие в статьях литературоведов и критиков все чаще говорится о кризисе в творчестве Ю. Кузнецова: "Со второй половины восьмидесятых годов его слава идет на убыль. В этот период происходят серьезнейшие изменения в жизни страны... Это время оказывается неблагоприятным почти для всех "советских" поэтов, особенно для Юрия Кузнецова с его сложным и герметичным поэтическим миром. Он пытается "идти в ногу со временем", стремится ввести в свои стихи политические реалии, однако это окончательно разрушает его художественный мир." (344,С. 96). Но Кузнецову и не надо было ни тогда6 ни сейчас "идти в ногу со временем", у него и так необычайно развито мифосознание. В его "мифо-реальности" переплавляется все: и древнее язычество, и христианство, и советская идеология, и "перестройка", больше похожая на обвал, чем на "постепенное разрушение". Вот что пишет сам поэт: "...во внешности моего стиха, моей политической символике проступили резкие социальные углы: Кремлевская стена, Ленин, Сталин... Раньше социальность скрывалась в глубине символа, как подводный риф...(798). Нельзя согласиться и с тем, что его художественный мир разрушается, несмотря на то, что он, действительно, разочаровывает своими "политическими" стихами не самого лучшего качества, - просто в кузнецовскую поэтическую мифологию влилась мифология социальная, политическая. Книга Ю. Кузнецова "До свиданья. Встретимся в тюрьме" (1997) "свидетельствует о том, что поэт никуда не исчезал. Что это поэт тяжелый, а не легкий... Это продолжение, а не окончание. Но это и развитие." (948,С. 11). Однако кризис в кузнецовской поэзии все же существует, но кризис не идеологический, а духовный. Его православное видение Христа вошло в столкновение с ранее приобретенными новоязыческими представлениями и привычками, не случайно он говорит о себе (и о нас) как о "продукте советского распада"... Надо учитывать мировоззренческую эволюцию поэта: от ницшеанства, отрицающего Христа - к "почвенничеству" (наполовину - язычеству, наполовину - христианству). И последние поэмы Ю. Кузнецова о Христе подтвердили этот вывод.
     
      * * *
     
      Говоря о "почвенном" направлении в русской поэзии 70-х - 80-х годов, следует отметить прежде всего тот факт, что в начале 70-х произошла дифференциация "тихих" лириков, в результате которой "почвенное" направление оформилось окончательно. Верхняя точка эволюции направления (конец 60-х - начало 70-х) стала одновременно и началом постепенного его упадка (яркий пример - поэты-эпигоны "почвенничества" конца 70-х - начала 80-х годов).
      В целом выстраивается эпическая парадигма истолкования стихотворений В. Коротаева, В. Лапшина, С. Чухина, О. Фокиной, Н. Тряпкина, Ю. Кузнецова (историзм, обращение к фольклорному эпосу: былине, балладе, историческим песням и т д), - соответственно, подобным ("эпическим") является и доминирующий тип лирического героя в поэзии данного направления в эти годы. Тем более, что поэты-"почвенники" все чаще обращались к жанру поэмы.
      В случае с Ю. Кузнецовым этому способствовал и преобладающий тип фольклоризма его лирики - мифологический фольклоризм (по А Горелову).
      Во второй половине 80-х годов "почвенное" направление вступило в т. н. "мемориальную" фазу своего развития, во многом это связано с крушением социальных мифов. Свежую струю в "почвенное" течение сумел внести лишь А. Шадринов.
     
     

К титульной странице
Вперед
Назад