Брестский мир освободил от войны за собственные границы. В Гражданскую завоевали власть. Подавили политическую оппозицию, извели под корень даже внутрипартийную
Если крестьяне не принимали советский порядок, то его не могло существовать. Чтобы подавить крестьянское сопротивление (итальянский вице-консул Леоне Сиркана в своем секретном донесении, сделанном в 1933 г., сообщал, что сельские массы сопротивляются «пассивно, но эффективно» «<...> все выливается в непрерывный ряд мелких, даже ничтожных операций: несжатое поле здесь, несколько центнеров припрятанного зерна там...»), советское государство стало машиной по истреблению собственного народа. Во многом именно необходимость в тотальном государственном насилие привела к власти в партии Сталина и его сторонников. Ответным влиянием этого насилия на партию было ее моральное вырождение. Строить было уже нечего, да и некому.
Ответом на уничтожение 15 млн. человек в крестьянской войне оказывался и колхозный муравейник. Мы видим в колхозах массовую «терпимость к бедности», которой не было в русских мужиках, - вот что отличало психологию колхозников от крестьянской. Бедность «терпели» как бедствие доведенные до нее раскулачиванием, войной. Только терпение, с которым человек противостоит разрушению, все же нельзя приравнять к терпимости, когда человек прекращает бороться за свое достоинство и ему не стыдно за себя перед людьми. В советском мифе бедность - это пролетарская сила. Богатство - зло. Бедняк и побеждает в деревне. Крестьянская масса стала однообразной и более сплоченной. Однако с этого равенства всех и каждого в отношении к труду начинается утрата общественной совести, то есть стыда. И тут уже встают перед глазами картины разложения, упадка сельской жизни. Не стыдно жить в бедности - не грешно быть пьяному. Водка выжигает народ, но здесь из поколения в поколение переходит один и тот же порок. Это национальная болезнь, да не от поллитровки зашаталась «сельская Русь»... Так, в «Прощании с Матерой» у Распутина кто страшнее? Одинокий урод, какой-нибудь там Петруха, что все пропил и кому терять в жизни нечего? Страшнее-то другой, крепкий и домовитый мужик, который капли в рот не возьмет, а в заботе суетливой о хозяйстве забудет родную мать, так что уподобится жалкому пропойце; картошку выкопает, чтобы не пропадать добру, - а косточки родные на дне водохранилища без приюта оставит, потому что это ведь не деньги там на погосте в землю зарыты. Вот что страшно, когда всё, даже родное, мерить только своей выгодой начинают, кровной деньгой. В колхозных муравейниках каждый за себя копошился - свое хапал, для себя одного приберегал. Там уничтожается великая идея «народной совести», а строят такую жизнь, от которой приходит в запустение земля. И мы видим дичайшее вырождение форм общественной жизни, как писал Солженицын в своем «Письме вождям»: «Все стараются получить денег больше, а работать меньше».
А может, это громоздили новую жизнь, в которой веками ничего не менялось? В истории мы видим, что русские мужики бесконечно кочуют в поисках лучшей доли, а, значит, никак не хотят, да и не могут укорениться. Да сколько земли распахали, по самую Сибирь! В этом стремлении к захвату и освоению новых жизненных пространств крестьянство соединялось с государством. Но стоило осесть, остановиться или приколачивались к одному месту каким-то указом или повинностью, как начинало мучить малоземелье, - семьи-то росли, а урожай на выпаханной земле давался скудный. Задержка на старой пашне приводила к разорению крестьянских хозяйств от частых ее семейных переделов, плохой обработки и неудобрения. Спасали отхожие заработки, новые запашки или переселение на новое, то есть лучшее место. Поэтому русский крестьянин не интересовался улучшением обработки самой земли, а стремился захватить ее как можно больше. Это то, о чем писал Пришвин: «Главное, я глубоко убежден, что все эти земледельцы наши, пашущие в год по десятине земли, понятия не имеют о настоящем земледельческом труде. И жажда их земли есть жажда воли и выхода из тараканьего положения». |
Мужики скитались по земле, поэтому не имели желания заботиться о своей пашне. Они кочевали по бескрайним диким просторам с мечтой о воле, захватывая новые и новые свободные земли. В своих походах за волей русский человек открывал мир без обозримых пределов, находил его хозяином только Бога, поэтому и сам не признавал границ - того, где начинается и кончается государство с его правом или, например, собственность с ее правом. Отсюда эта вековая народная вера: земля должна быть ничьей, поэтому пользоваться землей может всякий, кто захочет. И такая же парадоксальная крестьянская психология: что создано Богом - то ничье, ничье - значит, общее, если общее - тогда и мое, а мое - это мое и только мое...
Эту веру и такую психологию наследовала советская деревня. Потому и ходил Иван Африканович косить по ночам для себя, а днем работал на колхозном покосе. «Ну, правда, не один по ночам косит, все бегают», - пояснял за своего героя Василий Белов. Или в другом рассказе, о другом мужичке: «...он навострился таскать все, что попадало под руку. Копна так копна, овчина так овчина, - начал жить по принципу: все должно быть общим».
«Крестьянин ничему не верит, работает так мало и плохо, как только возможно, он ворует, прячет или уничтожает плоды собственного труда, лишь бы не отдавать их», - сообщал в 1933 г. итальянский вице-консул о крестьянском сопротивлении. Но то же самое, почти слово в слово, мог бы сообщить спустя двадцать, сорок, шестьдесят лет... Крестьяне принуждали государство разоряться - но мы видим государство, которое истребляет свой народ и ведет с ним такую же борьбу. В событиях XX в. произошло катастрофическое столкновение двух утопий, крестьянской и коммунистической, живущих по принципу: все должно быть общим.
В картинах сельской разрухи для крестьянских писателей себя разоблачала только коммунистическая утопия. Поэтому героями в их понимании становятся душевные единоличники - те, как пишет Солженицын, «кто не пошел под колхозный гнет, при недоброжелательной зависти колхозников». Вот они, эти уцелевшие мужики и бабы, для которых важен их труд. Только есть Матренин двор - и есть деревня, что не уживаются в целое. Да и двор урежут, как у Кузькина, под самое крыльцо, - кончится мужик. Это приводит многих русских писателей к мысли, что народом утрачено его задание, - и рождает потребность в новых героях, праведниках. Идеал видели в деревенских старушках, в их нравственном свете. По сути, это был приход к теме спасения в пророческом звучании, с ожиданием апокалипсиса, конца. Это путь от правды к праведности. Но как ощутимо уменьшается на этом пути пространство жизни. Матренин двор был даже велик. У Дарьи распутинской есть только изба - намеленная, живая, а кругом - чужой, зараженный злом и отшатнувшийся от своих основ человеческий мир. Уничтожить деревенскую избу должен огонь, но это как будто самосожжение, ведь за ее порогом кончается для распутинских старух сама жизнь.
Тогда уж спасение - только бунт. Юродивый - и вдруг богатырь, парадоксально другой герой. Солженицын ищет своего заветного героя в тамбовском восстании. Тогда же, в 1964 г., собирая материалы о Гражданской войне на Алтае, Залыгин обращается к судьбе Ефима Мамонтова, легендарного вожака красных партизанских отрядов... Можаев - к истории крестьянского бунта на Рязанщине; он сам родом из села Пителина Рязанской области, где в 1930-м мужики поднялись по набату громить Советскую власть. Шукшин находит своего богатыря в Стеньке Разине, вот и название: «Я пришел дать вам волю...» Как будто сами готовили мятеж, звали к мятежу!
В своей статье «Нравственность есть Правда» (1968) Василий Шукшин писал: «Есть на Руси еще один тип человека, в котором время, правда времени вопиет так же неистово, как в гении, так же нетерпеливо, как в талантливом, так же потаенно и неистребимо, как в мыслящем и умном... Человек этот - дурачок». Но там же: «И появляются другие герои - способные действовать. Общество, познавая само себя, обретает силы. И только так оно движется вперед». Путь от правды к бунту куда короче; а герои, «способные действовать», как на подбор устремиться готовы даже не в гущу какой-то там борьбы за правду, а в огонь выжигающий крестьянской войны. И в огне этом погибают, а не побеждают!
Такой герой со всей подлинностью входил в другую войну, тоже народную, но праведную - там он побеждал, как отважные люди Платонова, да и все пронзительные герои военной прозы. Даже в лагерных рассказах Шаламова, когда человек выживал в самых невыносимых условиях, - это было победой над злом, подвигом. Так что в тупик и поражение утыкался сам сюжет истории, но еще важнее: в никуда уводил неизбежный тогда уже образ «внутреннего врага». Можно сказать, появилась его тень, что обретала свои очертания с тайной верой в заговор против русского народа. Зло не рассеялось - в поединке с ним потерял себя русский богатырь. Разбойники не могут обрести праведность, а праведники причащаться кровью. Герои, способные действовать, оказывались во всех смыслах нежизнеспособны - а народ сберегался в дурачках. Да и кого знала история крестьянской войны, только Антонова и Махно? Эсер и анархист с последних рядов - это вожди народа, вдохновители его сопротивления, образ его духовной силы? Если даже так, побеждали Ленин, Троцкий, Сталин - и они становились мифом, превращались в «народных вождей». Других не отыскалось... Новых Разиных и Пугачевых. Сознательно ли, но в поисках национальных героев крестьянские писатели ставили на это место себя. Оно как будто предназначено для них историей, судьбой. Своей психологией, мировоззрением они врастают в своих же бунтующих героев. И мы видим превращение художников, с их талантом, в открытых вождей крестьянского сопротивления. Только это война без армий и сражений. Это трагический поединок со временем, порождением которого во многом были они же сами, в тупиках которого одиноко блуждают, запрятывая в своих праведниках и дурачках Россию, а в разбойниках - свои же страдающие души. Хотя, казалось, это был поединок с коммунистической утопией, но тогда откуда их одиночество? Как объяснить, что с ее крушением, когда Россия обрела свободу, приходит еще более гнетущее осознание бессилия, поражения?
Это и не было борьбой за свободу... Боролись за правду, требовали правды, взывали к правде... А это значило «жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, потому что народ всегда знает Правду». По сути, они столкнулись с неспособностью своего народа преобразить жизнь. Он бездействует, но поэтому сохраняет себя, а в конце-то концов сберегает жизнь... И оказывалось, что правда - это против людей бунт. То есть против человеческой жизни бунт... Это метафизическое разрушение реальности, которое приводит к страданиям точно так же, как и прямое ее разрушение, будь то революция или война. И это не прошлое вывели они на суд, а прокляли день завтрашний. Катастрофа для России приходит из будущего - вот сознание, которое вдруг побеждало!
В тупике оказался сам крестьянский вопрос, он так и не получил ответа. Был пафос общественных выступлений, вскормленный болью... Гарцевали с какими-то смелыми идеями публицисты - Стреляный, Черниченко, но их и след простыл, когда деревня потонула в мутных водах нового мира. Многое, если не всё, внушалось только верой, что стоит наделить мужиков землей - и тогда уж деревня возродится... Владимир Солоухин: «Если бы разрешили сейчас уходить из колхоза с наделом хорошей земли, вроде как на отрубы при Столыпине, не все бы сразу, а постепенно бы потянулись. Если же нет, то надо считать, что народ мертв, что народа уже как такового и нет, а есть миллионы рабов, есть многомиллионное, потерявшее даже и понятие о достоинстве личности, о национальном достоинстве и вообще о человеческом достоинстве население страны». По сути, это вера в социальное чудо, которая вдохновляется мифом и грозит истребить саму себя, если оно тут же не будет явлено народом. Но деревня не преобразилась чудесно при Столыпине - землемеров, что должны были кроить отрубы, встречали кольями, ведь отчуждали землю для отрубщиков из общей, да притом самую лучшую. Как раз столыпинская реформа еще тогда, в начале века, показала, что просто так мужики земли не отдадут, но и не возьмут. Только это не мифический народ, который обязан считаться «мертвым», если не пожелает «воскреснуть», - он был, есть и будет, да вот не вдохновляется верой в собственное спасение... Примечательно, что с ее утратой таким же пафосом заражалась свободомыслящая интеллигенция. Григорий Померанц; «Народа больше нет. Есть масса, сохраняющая смутную память, что когда-то она была народом и несла в себе Бога, сейчас совершенно пустая». И вот не соглашается тогда с таким же, «мифическим», образом народа Солженицын: «Народа - нет? И тогда, верно: уже не может быть национальной: возрождения?.. И что ж за надрыв! - ведь как раз замаячило: от краха всеобщего технического прогресса, по смыслу перехода к стабильной экономике, будет повсюду восстанавливаться первичная связь .большинства жителей с землею, простейшими материалами, инструментами и физическим трудом (как инстинктивно ищут для себя уже сегодня многие пресыщенные горожане). Так неизбежно восстановится во всех, и передовых, странах некий наследник многочисленного крестьянства, наполнитель народного пространства, сельскохозяйственный и ремесленный (разумеется с новой, но рассредоточенной техникой) класс. А у нас - мужик «оперный» и уже не вернется?..» И сколько прошло времени - а мужик не сдвинулся с места, стоит на своем. Борис Можаев: «Мужики ждут... Чего они ждут? - спросите. А возвращения земли, отобранной у их отцов и дедов Советской властью. Они все видят и хорошо понимают, что власть осталась все той же, только вместо фуражки со звездой надела кепочку чуть-чуть набекрень...» Но это ожидание своего порядка, которое тянется от века в век. Сколько же еще будут ждать?
Шукшин писал о рассказах Василия Белова: «Любовь и сострадание, только они наводят на такую пронзительную правду». Это правда о тяготах крестьянской жизни... Только возникал тогда же вопрос о другой жизни, городской, потому что она становится идеалом для сельской молодежи. Шукшин: «Конечно, молодому парню с десятилеткой пустовато в деревне». И сколько уж писали о том, что наполнить ее нужно культурой, тогда всё станет для сельских жителей интересней, но сами же понимали: здесь другой интерес. Деревенский парень уходит в город не за культурой - а за рублем. Город рисуется враждебной бездушной средой, чудовищем «из стали, стекла, гранита, бетона, железобетона...» А лучше и удобней жить в городах: «есть где купить, есть что купить».
Конфликт города и деревни - главный для творчества крестьянских писателей. Очень точно его выразил опять же Шукшин: «Грань между городом и деревней никогда не должна до конца стереться». Казалось, они воинственно оберегали эту границу, «некую патриархальность». Но мучительно было вопиющее неравенство между рабочим и колхозником. Шукшин: «Селедочки бы - селедки доброй нет в сельмаге, сметаны нет, молока нет - ничего нет. Вот она, правда: жизнь крестьянская проходит в тяготах, чтобы накормить досыта города, где работают меньше, а получают больше. Такое недовольство было массовым уже в первые годы Советской власти и во многом породило крестьянские восстания. «Царство рабочим, а крестьянину одна погибель» - вот какие приговоры выносили тогда в деревнях, а в крестьянском сознании утвердился новый враг - «рабочий класс»: деревня все отдает городу, рабочие земли не пашут, но хлебушек крестьянский едят - это такие же господа, только живут не в усадьбах, а в городах, получают готовую зарплату.
В этом сознании как будто сгущалась все та же темнота пугачевщины. Только теперь в ее черную гущу большевики еще подбросили дрожжи «классовой борьбы», и не было уже веры ни в революцию, которая обманула, ни в царское право, которое сами же отвергли. Она, эта борьба, начинала стремительно рушить деревню, потому что уничтожала все ее связи с городом. Это они и были опорой для крестьянского хозяйства. Это без них оставалось возделывать патриархальный огород и проедать свой труд, «имеющий результат в самом себе»... Между городом и деревней только начал пульсировать обогащающий их живительный ток - и вот его не стало, все закупорилось ненавистью, борьбой. Мужик сковырнул барина, но сковырнуть город было не под силу. Надорвался, сдался, бросился в бегство... Бежали крестьянские дети в города - но никто уже не потянулся из тех же городов в деревни, и она, жизнь, хозяйственная и культурная, остановилась. И это не грань между городом и деревней стерлась - а пролегла пропасть, в которой теряла себя Россия. Общий исторический вывод о крестьянской трагедии звучит уже как бы поверх пафоса, в котором растворяются любовь и сострадание. Андреа Грациози в книге «Великая крестьянская война в СССР»: «Вообще, поскольку сельский мир в конце концов исчез повсюду, можно задаться вопросом, что было - и до сих пор остается -следствием того весьма специфического способа, каким в СССР «разрешили» эту проблему. Как мы знаем, он заключался в максимальном подавлении автономного - по собственной инициативе - участия крестьян в процессе модернизации, то есть собственного исчезновения».
В советское время исследование крестьянского вопроса во всей его полноте было под запретом. История русского крестьянства до сих пор складывается из разрозненных и случайных фрагментов, она не написана, ее нет. Самое главное -и до и после советского времени - это поле идейной борьбы. Но трагедия - это уничтожение жизни как таковой, а не ее уклада, то есть когда уничтожается сам человек. И мы видим глубочайший конфликт идей, которые овладевают людьми одной нации и доводят их до взаимного истребления. Мы видим столкновение и трагическое крушение выросших на этих идеях утопий - и создание новых мифов, питающих ту же самую борьбу. Вопрос о будущем только углубляет раскол... И раскол этот уже не в инакомыслии, а в инаковерии. Выбор будущего и есть вопрос веры, потому что в него можно только верить. Там, где люди разъединяются, - это разъединение с Богом. Тогда уже не важно, что один разбойник, мужик, говорит: «Всё поделить». А другой, думающий и мыслящий разбойник: «Всё дозволено». Здесь начинается разрушение общей жизни, общей со всем миром, всем человечеством.
Ю. А. Ростовцев
Возвращение
На творческом счету художника Евгения Капустина, наряду с живописными и акварельными работами, около 500 оформленных им книг. Помимо художественного творчества есть у него две страсти - путешествия и рыбалка. Но сегодня речь не об этом. В дни, когда страна отмечала 60-летие Победы, мне припомнились совсем иные эпизоды из жизни Капустина - фронтовика.
Разговор с послесловием
Случаю, о котором поведу речь, уже более двух десятков лет. Тогда в застолье на уютной кухоньке московской квартирки нас оказалось пятеро человек разных возрастов. Доминировали в разговоре, как и всегда, два закадычных друга, два фронтовика и постоянных шутливо-острых оппонента Виктор Астафьев и Евгений Капустин, хозяин дома. Их порой даже резкие выпады случались регулярно, всегда оставаясь в рамках добродушного выяснения отношений между близкими людьми. Споры вели ради выяснения истины, понимаемой, правда, каждым по-своему.
Писательский авторитет Астафьева никоим образом не влиял на ситуацию. Никто ему в рот не заглядывал, да он никогда бы этого и сам не принял. Конечно, Виктор Петрович чаше оказывался рассказчиком, устным словом он владел так же виртуозно, как и письменным. Впрочем, он умел и расспрашивать, и просто внимательно слушать.
В тот раз слово взял обычно молчавший хозяин застолья. Остальные соучаствовали репликами и восклицаниями, поражаясь услышанному.
Октябрь 1941-го
- А первые дни войны тебе, Женя, как помнятся? - спросил Астафьев. - Ты где и кем был в тот момент, поясни.
- Студент! Учился в Московском художественном училище им. 1905-го года. Стипендия - 18 руб. Свою норму хлеба по карточкам имел, 600 г: это два талона по 100 г и один талон - 400 г. И еще 50 г конфет-подушечек. Таков дневной рацион. Получал на Сретенке, почти у Лубянской площади...
- Там, вроде, была диетическая столовая? - уточняет один из нас.
- Вот в нее и направлялся. В первые месяцы войны там еще хлеб на тарелки выкладывали. Обслуживали подавальщицы. Заказываешь тарелку супа и ждешь заказ. Пока тебе эту самую тарелку супа принесут, сидишь и ешь свободно лежащий перед тобой горчичный хлеб.
- Удивительно это слышать, Женя! - восклицает Астафьев. - Мы в Игарке такого в мирное время не видывали. Ну, не буду мешать, валяй дальше.
- Что особенно запомнилось, так чистота. В Москве в те дни войны тротуары оставались идеальными. Дворники старались на совесть.
- Вы про памятный день обещали сказать, - вставляю реплику.
- К тому и клоню. Самым памятным остался - нет, не первый, не день начала войны. То был просто шоковый момент. 22 июня даже и представить было нельзя, чем для нас, в смысле испытаний и потерь, начавшаяся война обернется. Памятный день для меня - 16 октября 1941 г. В то утро я был на Центральном рынке, возле старого Цирка на Цветном бульваре. Искал по заданию директора училища электропровод. Провод достал, 150 м. За что вечером получил благодарность от директора. Нам нужно было провести проводку в класс, где рисовали натуру, чтобы включить обогревательные приборы. Холодно становилось, натурщики замерзали. На рынке я оказался свидетелем странного эпизода. Какой-то мужик буквально в истерике остановил полуторку и стал уговаривать водителя, предложив 40 тыс. руб., отвезти его с семьей в Рязань. Я буквально обалдел. Во-первых, откуда такие деньги и что за истерика, все бросай и ехай?! Когда рассказал в училище, сначала не поверили, а потом приуныли. Стало ясно: ситуация заворачивает круто. Возможно, вот сейчас судьба Москвы решается...
- А магазины 15, 16, 17 октября работали?
- Как обычно.
- Но бегство из Москвы было заметно?
- Это-то да. Но верить в причину не хотелось. Уходили по Горьковскому шоссе, на Восток. И по Рязанке. В остальном, всё в городе оставалось привычным. Занятия шли своим чередом. Нас даже на рытье окопов не гоняли. Правда, учились со мной, в основном, девчонки. А может, в нас уважали будущих художников?.. Например, младшего брата Юру, вон его, - с иронией старшего, хотя разница между ними всего год с хвостиком, Капустин тычет пальцем в убеленного сединой соседа справа от меня, - постоянно гоняли на окопы.
- Это все происходило буквально в октябрьские дни?
- Да-да. Бомбежек еще серьезных не было. Немец полагал, что так, без бомбовых ударов, город возьмет. Только с ноября начались серьезные налеты.
- Стало быть, и карточек для прожития хватало?
- Оно бы так, но я попал в передрягу. История нелепая, сейчас ее касаться не будем. В итоге, вышел из милиции без карточек. Несколько дней покантовался, а дальше - зубы на полку. Положение оказалось катастрофическим, стало не до учебы. Еще через пару дней пошел в военкомат записываться. И почти сразу получил повестку. Так оказался призванным в армию, стал командиром батареи, трех орудийных расчетов.
Об артиллерии
- Как же вы воевали сорокапятками?!- восклицает Астафьев.
- Воевали. Я выработал свою тактику: вылезал со своими пушечками почти всегда в нейтральную зону. Считал, так удобней и безопасней. Наши окопы, по которым собственно и метил противник, оставались в 150 м сзади. Немец бил по живой силе, а три пушчонки-сорокапятки для него не цель.
- Питались-то вы как?!
-Думаю, не лучше твоего. И всю войну страдал не столько от ужаса и страха - страха, пожалуй, вообще не чувствовал, -а от постоянного голода, ставшего привычкой. От цинги вот и зубы потерял двадцатилетним. Когда занимали немецкие блиндажи, многое поражало. Там мы находили даже специальные рогульки для стягивания сапог. Впервые тогда увидел пластмассу, попалась коробка из-под масла. Однажды в брошенном немцами окопе нашли несколько ящиков с бутылками, читаем на этикетках: сельтер. Что такое? Позвонил начальству: не отрава ли? Командир полка отвечает: сейчас ребят зашлю, пусть ящики ко мне оттащат. Потом узнал, что это была просто вода.
- Ну да, питьевая вода!- хохотнул Астафьев.- Натянул вас начальничек.
- Мы-то пили из ручейков, из болот. Через тряпочку белую. Положишь ее и пьешь осторожно. А тут - сельтер.
- Правда, что водку давали каждый день?- спрашиваю в свой черед.
- Что ты, преувеличение! На передний край никакой снабженец лишний раз не потащится. Передовая - это тебе не учения. Все, что сваливается на солдата на передовой, пожалуй, только и могли вынести мальчишки. Взрослых мужиков как-то сразу вышибало.
- Нечеловеческие условия, вот и не выдерживали, - соглашается Астафьев.
Дорога на фронт
- А вы после призыва попали сначала в учебку?- уточняю существенную деталь.
- Вроде того. Меня призвали в конце 1941 г. Повезли сперва в Великий Устюг, потом - в Каргополь. Помню, в это время немцы туда, на озеро Лача, выбросили десант, чтобы перерезать Северную железную дорогу. Нас, курсантов, бросили на их поимку. Несколько раз затевалась перестрелка. Только раз им удалось перекрыть полотно на Архангельск. Впрочем, сообщение восстановили за несколько часов, усилили охрану. Больше диверсантам ничего не удалось сделать. Неудачная для немцев операция. Все погибли. Мы - помимо всего - собрали большое число тюков с продовольствием, им его сбрасывали с самолетов. Командиры забрали и пустили по назначению.
- А где войну закончили?
- После ранения - разрывная пуля саданула - в конце 1943 г. я попал в госпиталь прямо в Тихвинском монастыре. Там с месяц провалялся, но поскольку рана оказалась серьезной, отправили долечиваться в один из московских госпиталей. С лекарствами веселей пошло дело. Хотя молодой был, и так заживало все, как на собаке.
Под Новый год решил смотаться к родителям в Ясную Поляну. Возвращаюсь - ждет комиссар. Нарушение дисциплины. Вручил предписание в часть под Смоленском. Утром 1 января отправился в запасной офицерский полк. Там пробыл около месяца. С февраля - снова на фронте. Как-то ехали на дрезине, вдруг - немецкие самолеты. Один отваливается от эскадрильи, и как врежет по дрезине! Взрыв сзади, затем -по ходу движения. Далее ничего не помню. Контузия. Пролежал еще два месяца. Из госпиталя - на Воронежский фронт, а оттуда совсем списали...
К родному порогу
- Вернулся я с войны в октябре 1944 г., - продолжил рассказ Евгений Капустин. - Рванул к родителям в Ясную Поляну, где они учительствовали. Иду со станции налегке, только вещмешок за спиной. Вдруг вижу на Косой Горе - немцы, пленные. Лаже несколько оторопел. Согнал их вместе и спрашиваю: «Что здесь делаете?» - «В плену мы. Работаем». -«Так...» Пауза. Пауза затягивается. Сам вроде не отдаю отчета себе в том, чего, собственно, добиваюсь. Вдруг вырывается из меня: «Жрать, небось, хотите?» Прозвучало, как издевка. Смотрят с боязнью, недоверием. После паузы один из них головой закивал: да, мол, да! А я только перед этим получил паек. Сам-то еще дома не был, что там и как у моих, не знаю... Командую: «Пошли за мной». Веду их к родному дому. Из писем знал, конечно, что живы родители. Но как живут сейчас, какие условия?..
Пришли. Мать - дома. Обнял, поцеловал и говорю: «Мать, кастрюля большая есть?» - «Нет». - «Давай ведро». Поставил ведро на огонь. Сейчас, поясняю ей, будем макароны варить, надо эту сволочь накормить. Макароны сварились, все вместе за стол уселись и стали есть. Только, говорю, извините, хлеба у нас нет. Одни макароны.
- И как же такое понять?! - спрашиваю Евгения Федоровича, опередив своим восклицанием остальных слушателей.
- А не знаю. До сих пор не знаю. Сам много лет голову ломал над ситуацией, которую вам обрисовал. И вот готов о том же спросить у нашего знатока человеческой натуры: почему лейтенантик - мальчишка так вот поступил?
Что сказать?! Молчит и Виктор Астафьев. Думает над поступком своего друга.
А он, чуть помедлив, продолжил рассказ.
- Конечно, знал, что у родителей жизнь сносная. Я как офицер гвардейской части получал 2800 руб. Половину посылал родителям, другая половина шла на подписку...
- На что? - уточняю.
- На облигации восстановительного государственного займа. В день своего возвращения в пайке имел только 2 кг макарон. Их-то мы все вместе и съели.
- Вы же говорили, что всю войну мучались не от страха, а от голода...
- Да, верно, все время есть хотелось. Однако, поверите вы или нет, после того случая, меня голод, который в самом деле терзал всю войну, постепенно отпустил.
Есть ли ответ
- Ну, съели фрицы ведро макарон, а что дальше?
- Сказали: спасибо! И ушли. Кстати, интересно, жив ли кто из тех ребят? Помнят ли мою кашу из макарон? Сам, взрослея, вспоминал тот эпизод военной поры довольно часто. И всё удивляюсь тому русскому мальчишке, которым был. Прямо с фронта, покалеченный и контуженный, идет. Не строевой уже, потому-то еще в войну и списали вчистую. Впереди - шесть тяжелейших месяцев войны, еще окончательно и не решено было, кто кого. Идет мальчишка домой с фронта, и такой странный или даже дикий поступок совершает...
- Человеческий! - чуть слышно, но жестко дополнил Астафьев.
- Зачем так сделал? Почему потянуло к пленным немцам прежде, чем мать увидел? Что за загадка такая - душа русская?! Не для себя что-то сделать, а для чужих. И даже - врагов.
- Что тут скажешь? Нет ответа, - отозвался Виктор Петрович. - Ла-а-а... Заморочил ты нам, Женя, своей историей голову.
- Не отпускает она меня, Витя, не отпускает. Мучает, как загадка бытия. - Рассказчик замолчал, да и остальным добавить было нечего. Помолчали, потом подняли рюмки - за солдат, не вернувшихся с полей сражений...
Прошли еще годы. Ответа я так и не нашел. Но вот теперь подумал о том, что, возможно, именно рассказ о ведре макарон, о голодных пленных немцах, встреченных лейтенантом Капустиным в окрестностях Ясной Поляны осенью 1944 г., отозвался в творческом сознании В. П. Астафьева затесью «Макаронина».
Много же мне для понимания этого потребовалось времени, жаль...
И все же я счастлив, что слышал ту непостижимую, пронзительную быль войны. А, кроме того, свою затесь «Макаронина» В. П. Астафьев впервые опубликовал именно на страницах «Студенческого меридиана» (1983, № 12), где я работал и работаю...
Теодор Шанин
Обычное право в крестьянском сообществе
Мы сегодня уже много говорили о разнице (дуализме, если хотите) в понимании структуры поведения в каждом обществе. С одной стороны, государственный взор - это мир законов, бюрократическое исполнение решений «сверху» и т. д. С другой стороны, - ежедневная жизнь, которая вносит свои мощные коррективы в какие-либо законодательные акты и формы бюрократического их исполнения.
Практическая жизнь вносит коррективы в законы. Однако и внезаконное структурировано. Здесь особо важны системы неформальной экономики, мощь которых в разных странах различна 1. Это - как «теневые», так и внетеневые экономические системы, которые, подпадая под определение неформальных, не являются нелегальными. Это также то, что в свое время Джеймс Скотт назвал «моральной экономикой» 2. То есть это экономические отношения, которые нельзя определить просто законами рынка и эквивалентного обмена, где, с точки зрения причинности, экономическое действие определяется не рыночными факторами, а особенно понятиями того, что надо и чего не надо делать. Неэквивалентный обмен между членами большинства семейств - важный пример «моральной экономики». Но она, конечно, распространяется не только на семейные отношения. Она шире, причем часто не учитывается профессиональными экономистами, поскольку плохо вписывается в академические модели экономики и количественные ее расчеты.
В России с 1860-х по 1930-е гг. драматически обнажились неформальные и внерыночные экономические отношения, экономические действия и их реальное понимание большинством населения страны. В высокой мере познания и признания важности этого феномена - особенность России, поскольку в процессе отмены крепостного права судебная власть почти по всем экономическим проблемам и по части криминальных проблем перешла в руки волостных судов. А волостной суд выборных из крестьян должен был судить «по местным обычаям», «по справедливости». Это означало, что в России с 1870-х гг. 85% населения не находилось под государственными судами, имперским статусом, законами, которые принимались царем или другими государственными структурами, а подпадало под суд старейшин, избранных на местах, - часто безграмотных или полуграмотных заседателей. (В таком суде грамотным оказывался лишь один человек - писарь этого суда.) Волостные суды выносили решения исходя не из знания государственной законодательной системы (потому что они ее не знали), а из своего понимания, «что справедливо», то есть каков местный обычай, «обычное право». Что же такое местный обычай?
С 1880-х гг. шел процесс оценки этой законодательной деятельности. Дело в том, что в это время подавались апелляции относительно решений волостных судов «наверх» - к Правительствующему Сенату, то есть к Верховному Суду России. И этот суд не знал, как разбирать эти апелляции, как оценить профессиональным юристам правомочность решения местного суда, заведомо принятого не по кодексу законов. Как определить, что такое местный обычай, в территориально самой крупной стране мира с многомиллионным населением, в составе которого - различные этнические группы с разными обычаями. (В то время этнические русские составляли менее половины населения.)
Для того чтобы справиться с этой задачей, судебные власти распорядились провести сбор информации. Молодые правоведы были посланы в российские села, чтобы разобраться с тем, что есть справедливость в представлении их выборных судей и что для них является местным обычаем. Первым общим результатом этого сбора информации стала кодификация Мухина, которая была опубликована в 1888 г.3 Результаты были необыкновенно интересны: по всей империи выявилось единство решений или понимания того, что есть «справедливость». Крестьяне одинаково понимали, что есть справедливость во Владивостоке и в Смоленске, которые разделяет не только огромное расстояние, но которым присущи свои исторические особенности, скажем, в Смоленске - влияние польского права. Тем не менее крестьянские заседатели в важнейших вопросах приходили к одним и тем же фундаментальным решениям.
Совокупность этих решений и получила официальное название «обычное право». Таким образом, было государственное право и обычное право - суд по местным обычаям. Удивительно то, что без диктата «сверху», со стороны ясно определенных законодательств, местные обычаи по всей России оказались во многом почти одинаковыми. И это, несомненно, связано с социальными структурами крестьянства России, с характером двора, села, общины, семейных отношений и т. д.
Здесь я чуть-чуть отойду от темы законов и судов, чтобы немного остановиться на особенностях крестьянского быта, поскольку не все знакомы с тем, как еще совсем недавно жила большая часть населения России, хотя и сегодня большинство россиян - это или крестьяне, или их дети, или их внуки. Многое забылось. С элементами структуры этих потерянных миров люди часто открывают заново самих себя.
Хочу определить, кого я называю крестьянами. Это понятие включает единство четырех характеристик, из совокупности которых складывается понятие «крестьянство». Во-первых, это крестьянский двор как базовая экономическая единица, где едины семья, участок земли и труд на нем. Труд этот не всегда связан с земледелием, его составляющей является и то, что русские крестьяне называли «промыслами». Во-вторых, это село как место проживания и как единица перехода из поколения в поколение - социализации и определенной крестьянской культуры, которая, конечно, включает и «обычное» право. В-третьих, это особенности занятий, причем не только работа в сельском хозяйстве. Есть ведь и не-крестьяне, которые работают в сельском хозяйстве (с одной стороны, капиталистические фермеры, а с другой — скажем, холопы в российской истории, которые не имели права на двор). Важнейшая особенность здесь - это менее узкое и формализованное определение профессиональных задач. Крестьянин не только работает на земле. Он занят еще десятком других «профессий», если употреблять слово «профессия» в том смысле, которое в него вкладывают в городских условиях. Этот низкий уровень специализации связывается с очень широким диапазоном действий, которые все необходимы, нехватка знаний которых не дает возможности выполнить ту задачу, которую россияне называли «крестьянствованием» и чему обучались не в школах и институтах, а в семье. В-четвертых, это то, что крестьянство является низшим классом («underdogs»), классом, над которым властвуют. Если соединить все эти четыре элемента, то перед вами (конечно, упрощенно) - классическое определение крестьянства. Если исключить одно, оставив три, - это маргинальная группа крестьянства. Если исключить два, то от понятия «крестьянство» мы перейдем к другому понятию - «население».
И еще, прежде чем вернуться к вопросам обычного права, скажу о важных для нас характеристиках крестьян то, что форма их жизни и выживания связана с особой экономикой. Углубляться в эту тему не буду, поскольку об этом вполне достаточно сказано Чаяновым, и я могу лишь отослать коллег к его фундаментальной работе по экономическим категориям4. С этим связаны особенности выбора и поведения, согласно которым то, что логично и правильно, с точки зрения максимизации доходов или результатов для не-крестьян, не является также логичным и правильным для крестьян. И поэтому так часто эксперты, которые давали советы крестьянству стран «третьего мира», попадали впросак, а крестьяне жестко сопротивлялись тому, что те предлагали. И почти всегда оказывалось, что «глупые» крестьяне были куда умнее экспертов, с точки зрения своих интересов и особенно долгосрочного развития региона.
Теперь вернемся к проблеме особенностей обычного права в России.
Во-первых, здесь нет собственности в понимании имперских законов России. Нет индивидуальной эксклюзивной и абсолютной собственности, а вместо этого - собственность семейная. И это значит, что человек, который ведет хозяйство, - «большак» (или другое название, которое разнится от района к району) - действует как руководитель семейной фирмы, а не как хозяин-собственник того имущества, которым он распоряжается. Существует простое доказательство этого. «Большака» можно снять с его «поста», если он плохо ведет семейное хозяйство, скажем, «разбазаривает имущество» или «пропивает хозяйство» (а в этой понятийной схеме он не имеет на это права, поскольку имущество не эксклюзивное, а семейное); тогда сообщество его отстранит и назначит другого, допустим, старшего сына.
Во-вторых, при семейной форме владения имуществом нет наследования по понятиям имперского закона. «Большак» не может написать завещания, согласно которому один из сыновей получит больше, а другой - меньше, поскольку имущество принадлежит не ему, а семье. После смерти «большака» оно продолжает вестись всей семьей или делится на равные части между мужчинами. Более того, раздел или выдел происходит и при жизни «большака».
В-третьих, доля членов семьи в наследовании определяется трудом, который вкладывается каждым в семье. Это значит, что сын, который ушел из семьи, считается «отрезанным ломтем» и не имеет никакого права на семейную землю, лошадей и т. д., а «влазень» (человек, который женился на дочери и начал работать во дворе) имеет такие же права на выдел, как сын, живущий в семье. Несколько лет труда нужны для того, чтобы прийти к такому определению, но само оно зависит от трудового вклада, а кровная связь не имеет решающего значения. А в имперском законе, если ты сын, то имеешь наследственные права, если не сын, то не имеешь на то никаких прав.
Женщины в обычном праве не могут наследовать землю и лошадей, но они наследуют домашние веши: домашнюю утварь для приготовления пиши, одежду и т. д., и здесь у матери есть возможность завещания, то есть неравного раздела. Всё остальное наследуют поровну только мужчины.
Предпринимались некоторые попытки изменить эти обычаи крестьян законодательным путем. Так, был принят закон о том, что те, кто выделил свое имущество из села (в период столыпинской реформы), не подпадали под правила семейной собственности и могли завешать землю. Закон был принят в январе 1910 г. По всей России он был просто проигнорирован крестьянами. Были также усилия государства прекратить обычай равного раздела земли между всеми мужчинами, то есть установить, что если количество земли во дворе ниже определенного уровня, то раздел не должен допускаться. И эти законы крестьянство тоже просто-напросто проигнорировало.
Такая коррекция законов признанными реалиями и обычаем, конечно, не является особенностью только русского крестьянства. Приведу пример: по законам Пакистана (а там действует закон шариата), когда умирает крестьянин, его земля должна быть поделена между сыновьями по доле, а каждая дочь должна получить половину доли мужчины. Крестьянство Пакистана фанатично религиозно. Но этот закон шариата полностью игнорируется, потому что такое разделение земли привело бы к сильному ее дроблению и плохо бы влияло на развитие сельского хозяйства. Поэтому наследование идет «согласно обычаю».
Самым важным результатом революции, с точки зрения крестьян России, был Земельный кодекс 1922 г. Этот кодекс просто повторил в главном обычное право. Он был универсальным и стал сердцевиной нэпа, идя сельских районов нэп, с его стабильностью, эффективностью и быстротой последовавшего экономического восстановления и развития, связан не с тем, что придумало правительство, а с тем, что Земельный кодекс повторил и помог дальше укрепить и развить обычное право. Было введено несколько дополнений к нему. Важнейшее из них касалось права женщин на долю в разделе имущества. Это привело к тому, что в этом деле к концу 1920-х гг. стали нарастать судебные тяжбы.
Отмечу, что даже в условиях коллективизации в российском законодательстве сохранилась часть законов Земельного кодекса 1922 г. и тем самым - элементы обычного права. Скажем, в книге Лисковца в 1963 г. отмечалось: «Когда судья должен определить вопросы раздела имущества, он должен начать с определения, является ли оно "сельским имуществом"»5. Если оно является сельским имуществом, тогда надо решать по Закону 1922 г., а этот закон отражал обычное право, о котором как таковом, конечно, забыли или предпочли умолчать.
1. Более подробно см.: Шанин Т. Неформальные экономики: Россия и мир. - М., 1999.
2. Scott J. С. Moral Economy of the Peasant. - Yale University Press, 1976.
3. Мухин В. Обычный порядок исследования у крестьян. - СПб., 1888.
4. Чаянов А. В. К вопросу о теории некапиталистических экономических систем // Чаянов и Восток: Реферативный сборник. - М., 1991.
5. Лисковец Б. Разделы и выделы в колхозном дворе. - М., 1963.
Литературная секция
Поэтика В. П. Астафьева
и современный литературный процесс
Л.Г. Самотик
Внелитературная лексика в концепции
войны В. П. Астафьева
(на материале романа «Прокляты и убиты»)
Литература призвана к художественному освоению окружающей действительности. Процесс этот бесконечен - оттого, что меняется сама действительность, оттого, что меняются ее составляющие: оценка действительности - социумом и ее оценка творческой личностью. Тема Великой Отечественной войны в нашей литературе далеко не исчерпана, несмотря на значительное количество произведений, ей посвященных, как и не исчерпаны работы (литературоведческие, исторические, лингвистические, психологические и т. д.), выполненные по художественным текстам о Великой Отечественной войне.
Смена общественно-политического строя - это такое явление, которое кардинально перестраивает гуманитарную действительность (всё, что связано с человеком и человеческим обществом). Это должно сопровождаться переоценкой существующих ценностей, изменением, трансформацией национального самосознания и самооценки народа через многие гуманитарные каналы и прежде всего - через художественную литературу. Пересмотр концепции Великой Отечественной войны в этих условиях закономерен.
Художественная литература в русской ментальности занимает особое место. Исторически так сложилось, что через художественную литературу на Руси, в России формировалось, представлялось и распространялось общественное сознание. В нашей действительности, очевидно, делаются попытки снизить роль литературы в жизни общества, подчеркнуть в литературе функцию развлекательную, скрашивания досуга; основным и, возможно, единственным средством выражения общественного сознания сделать СМИ. В. П. Астафьев - наверное, один из немногих современных авторов, в творчестве и жизни которого воплотилось то особое место писателя в стране, которое соответствует специфически русскому менталитету. «Поэт в России - больше, чем поэт», это провидец, выразитель глубинных народных настроений, камертон общества. Два президента приезжали к сибирскому писателю - М. С. Горбачев и Б. Н. Ельцин; В. В. Путин был на могиле писателя. Очевидно, говорили они не о свойствах метафоры или эпитета в тексте. Говорили о стране, о народе, о его будущем.
Произведения В. П. Астафьева во многом формировали и формируют общественное сознание сегодняшнего дня. Особое значение имеет роман писателя «Прокляты и убиты». Основная тема романа - Отечественная война. Точнее - становление личности молодого человека в экстремальных условиях войны. Роман по-новому трактует многие моменты, от этого выстраивается система мотивов и образов произведения, их языковое воплощение.
Роман проводит, с нашей точки зрения, в жизнь и русскую культуру следующие положения, значительно трансформируя традиционный (традиционно-официозный) взгляд на войну:
- война в принципе - большое зло для всех людей, она калечит жизнь всем - и тем, кто погибает в сражениях, и тем, кто остается в живых, и тем, кто непосредственного участия в боях не принимает; даже опосредованное влияние войны на жизнь людей - пагубно для них; страдают все простые люди;
- человек - большая ценность, главная ценность на Земле, его убивать нельзя, это противобожеское деяние; противоестественно и убийство противника на войне: судьба человека, его жизнь и смерть - в руках Божьих;
- в войне средний человек попадает в экстремальные условия; не все люди - герои. Потребности среднего человека естественны, прежде всего - это забота о сохранности собственной жизни. Многие ломаются в этих условиях. Они не виноваты, виноваты изменившиеся обстоятельства их жизни и те, кто эти обстоятельства создал или усложнил. Ставится традиционный вопрос русской литературы: «Кто виноват?» Решается он в романе таким образом: виновато государство, власть, конкретно - власть советская;
- плохие бытовые условия жизни вызывают не меньшие страдания, чем жизнь на грани смерти, делают из людей скотов;
- уровень притязаний в быту у русского человека должен быть такой же, как у европейца; планка этого уровня должна равняться на общечеловеческий цивилизованный стандарт.
Концепция войны в романе В. П. Астафьева во многом полемична.
В древнерусской литературе сложился жанр воинской повести. После разгрома Киевской Руси татарами возникает новый этап ее развития. Облик героя-витязя окрашивается трагизмом. Мужество перед непобедимым врагом приобретает оттенок религиозного подвижничества. Поэтика воинской повести оказала значительное влияние на развитие летописной и житийной литературы, в дальнейшем - на русскую батальную литературу. Особое место положительного героя в системе социалистического реализма сливается с обликом защитника Отечества; христианская жертвенность, мученичество приобретают новый поворот.
Такое восприятие войны воспитано у русских многими текстами.
Концепция войны романа возникла не на пустом месте: это «лейтенантская проза» 1960-х гг., окопная «Кочка зрения» (как писалось тогда в литературе), это и так называемая астафьевская Малая Правда «Пастуха и пастушки» и т. д. И однако, как нам представляется, роман «Прокляты и убиты» - принципиально новое слово в развитии этой концепции.
Концепция войны в романе определяется центральным концептом - война. Концепт выражается рядом топосов через отдельные слова.
Концепт война в романе В. П. Астафьева - сложное образование. Слова, составляющие топосы, относятся к разным стилевым пластам.
Сведения о мире прежде всего мы получаем через наши органы чувств. Мы видим, слышим, обоняем, осязаем - и чувствуем. Физиологическое восприятие мира лежит в основе его логической и эмоциональной картины. Топосы концепта война в романе В. П. Астафьева прежде всего связаны с сенсорными ощущениями: мрак, холод, пение, вонь, сырость, грезь, вши.
Топос мрак - слова: морок (нет в БТС), мерочный (нет в БТС), морочно (нет в БТС), наволочь (нет в БТС), дым, мрачный, угарный.
Топос холод - слова: мёрзлый (народн. - разг.), мёрзло (нет в БТС), промёрзлый (нет в БТС), трескучий, настывший (нет в БТС), знобящий (восторг) (есть знобить, безл.), простуда, мороз, стылый (разг.), стужа (разг.), зимний, пронизывающий (ветер), продрогнуть, озябший (народн. - разг.), зябкий (разг.), съёжиться, зябко (разг.), скованный, холод, морозный, сибирский (мороз), припекающий (мороз) (нет в БТС), хрустнуть, острый, трескучий (разг.), простуда, перемёрзший, настывший (нет в БТС), трещавший, перемёрзлый (нет в БТС).
Топос пение - слова: вой, жуткий вой, протяжные звуки, хриплый ор (нет в БТС), щенячий скулёж (нет в БТС), стон; исторгаемый ртами белый пар, песня.
Топос вонь - слова: душный, сыро парящий, спёртый (воздух) (разг.), глухое (помещение) (др. знач.), запах (гнили, праха, острой молодой мочи), кислятина (разг.), вонь (разг.), запах конюшни, вонько (нет в БТС), вонький (нет в БТС), смрад, духота, душный, душно, душное (тепло), непродышливая (казарма) (нет в БТС), многолюдное дыхание, испражнения, загажено (разг.), смрад, нужник (нет в БТС), вонючий (разг. - сниж.); смердеть, как зловонные рты; скверно пахнуть.
Топос сырость - слова: скользом (нет в БТС), преть, гнить, склизкий (нет в БТС), сырой, склизко (нет в БТС), плесневелый (нет в БТС), куржак (нет в БТС), пленка.
Топос грязь - слова: грязь, грязный, грязно-серый, чернеть, испятнано (мочой), коричневые и жёлтенькие кучи, нечистые, желтушные (нет в БТС) (испражнения), закопченные.
Топос вши - слова: вши, вшивый, завшиветь, вшиветь (разг.), чесать, чесаться.
Представлены в романе топосы, соответствующие фреймам - выделенным из действительности ситуациям, картинкам. К таким топосам можно отнести следующие: печь, столовая, баня, казарма, нужник, почта и др. Центральные слова этих топосов достигают символического звучания.
Есть топосы, связанные с человеческими чувствами, состояниями: покорность, злость, смерть.
Центром топоса, словом, выражающим наибольший эмоциональный накал, имеющим словообразовательное гнездо и относительно частотным, и становится у Виктора Петровича часто слово внелитературное: морок (морочно, морочный), вонький (вонько), склизкий (склизко), куржак (куржаветь, закуржаветь), мерзлый (мёрзло, перемёрзлый) и т. д. Это соотносится с идиостилем писателя, который широко использовал диалектную, народно-разговорную лексику, часто считая ее более выразительной и уместной в тексте, чем общенародное слово.
А. И. Попова
Болгарский след.
Страницы из жизни В. П. Астафьева
В августе 2004 г. в Болгарии мне посчастливилось познакомиться с журналисткой из Софии Калиной Каневой. В течение 20 лет ее связывала дружба с семьей Виктора Петровича Астафьева. Они регулярно переписывались, обменивались впечатлениями о происходящих событиях в той и другой стране, а самое главное - взглядами на творчество писателя.
«...Я очень рад, и Мария Семеновна рада, что вы, наши старые друзья, остались верны и привязаны друг к другу, ведь приобретать друзей нелегко, терять их - большая трагедия для каждого разумного человека, ибо жизнь коротка и в старости может постигнуть человека горькое одиночество.
Мы живем, как и прежде, на прежнем месте, воспитываем внуков, стараемся помаленьку работать, старимся.
Я за прошедшее время опубликовал рассказы, написанные в Болгарии: «Людочка», «Мною рожденный», «Улыбка волчицы». Закончил «Последний поклон», написав две заключительные главы: «Забубённая головушка», «Вечерние раздумья» и, самое главное, начал роман о войне, первая книга которого напечатана в последних номерах «Нового мира» за 1992 г. Сейчас я работаю над второй книгой и, если хватит сил и жизни, собираюсь написать и третью. Отношение к роману разное, в основном хорошее, есть уже пресса на первую книгу, но самое главное - идут письма от бывших фронтовиков - окопников, о которых и для которых, собственно, книга и затевалась.
Сейчас Мария Семеновна стучит на машинке, печатает рукопись, а я жду - не дождусь, чтобы скорей уехать в деревню и заняться работой в огороде, а затем продолжить работу над рукописью. Меж крупными вещами продолжаю писать «Затеси», много сделал новых...
У вас сейчас уже тепло и все цветет, а у нас еще лежит снег в горах и в тайге, но тоже кругом уже тает, и наша жизнь, набравшись сил и тепла у весны, помаленьку оттаивает и налаживается, и, быть может, Господь будет милостлив к нам, и мы еще увидимся на этом свете и братски обнимем друг друга...»
Три недели мы были с Калиной вместе, жили в одном номере в гостинице «Естреа» в городе Несебре. Каждый вечер перед сном слушали с магнитофонной кассеты голос Виктора Петровича. Это были записи, сделанные корреспондентом во время встреч писателя со школьниками, студентами, рабочими. И всякий раз перед нашими глазами появлялся живой образ Астафьева. К счастью, мне выдалась возможность познакомиться и с печатными материалами о Викторе Петровиче из личного архива болгарской журналистки.
Я хочу вернуться к некоторым воспоминаниям Калины Каневой о нашем писателе. «В Болгарии он бывал не единожды. И всякий раз приезжал с желанием и надеждой - поработать и отдохнуть». В первый раз писатель поселился в доме творчества в Хисаре, а Калина навещала его, во время этих встреч делала записи. Я опишу некоторые фрагменты из этих встреч, которые тронули меня до глубины души, а также относятся к теме «Астафьевских чтений». Надо сказать, что Канева - удивительный человек, замечательная журналистка, великолепный фоторепортер.
- Виктор Петрович, расскажите о своей бабушке Екатерине Петровне, чей образ вы запечатлели на страницах «Последнего поклона».
- Моя бабушка - крестьянка, сибирячка с сильным характером, работящая и шумливая. Вынянчила 13 детей. Всех успевала доглядеть, уберечь от болезней. Знала толк в лекарственных травах. Она скончалась на 83-м году жизни. Когда моя мама утонула в Енисее, мне было только 7 лет. Бабушка заменила мне мать, она была моей самой большой любовью, тем человеком, который оказал самое большое влияние на мою жизнь.
В характере нашего рода много ярких черт от нее и прежде всего - способность трудиться. И все-таки без мамы жить тяжело. Все рождено матерью. Есть мать травы, мать леса и горы, мать человека. Это начало всех начал. Пока на земле есть почтение к матери, будет здоровье нации. Мне кажется, что наши матери - ваша и моя, что лежит в земле, - не позволят, чтобы мы потеряли свой человеческий образ, чтобы не уважали и не любили друг друга как братья. Добро рождает добро. Самый страшный грех - забвение этих простых материнских заветов.
- Откуда у вас дар писательства?
- С талантом человек рождается. А после приходит все остальное. Некоторые пренебрегают природным началом, надеясь на сумму навыков. Нет, нужен дар небес, а затем настойчивый труд, неустанное и постоянное самообразование и самосовершенствование. И непрерывная черновая работа.
- Каково предназначение писателя и самой литературы?
- Писательство по сути - крайнее проявление человеческого естества. Непонятно, откуда рождается наше предназначение. Осознав себя писателем, человек уже не может уходить в сторону от забот и судеб мира, от людского горя и страданий.
Настоящего писателя никогда не оставляют в покое человеческие слезы. Он всегда ощущает в себе присутствие памяти прошедших поколений. Это не только мучает его, но и направляет мысль в созидательное русло. Всю свою историю человечество смотрело с трепетом и надеждой в небо, на звезды. По-моему, это не напрасное ощущение. Должна же быть первоматерия или нечто, нас создавшее. Впрочем, учитывая вышесказанное, опыт человечества едва ли удачен. Возможно, что Творец, разочаровавшись в неисправимых и черствых землянах, воткнул нас в некий уголок Вселенной, чтобы мы уже сами занимались собой...
- В рассказе «Ночь космонавта» вы приглашаете читателя задуматься о человеческих отношениях, о доброте...
- Доброта, пожалуй, наиважнейшая человеческая ценность. К сожалению, она все меньше находит себе применение и общественную поддержку, хотя на земле еще много светлых и чистых людей. Между тем только взаимовыручка и объединение в светлых общих целях даст возможность выживания. Люди должны действовать в этом - главном направлении. Они должны знать, что только серьезное отношение к себе и своей семье, профессии и природе может по-настоящему способствовать их объединению и выживанию. Иначе мы погибнем от наступающего потребительства. Природа сегодня уже голая, ощипанная, как курица. Нужно восстановить душу человека, надо лечить землю. Таково мое мнение.
- Что это означает - лечить землю?
- Лично для меня - многое. Тут и прямая повседневная забота об очистке рек и лесов от пагубного вторжения безумного человека, зашита тех редких уже уголков нетронутой природы для будущих поколений. В общем, это целый комплексе мер, которые сегодня провозглашаются экологами всего мира, но мало находят применения в повседневности.
Леса, которые так безумно истребляют, - легкие планеты. В минувшую войну я был ранен, мое легкое пострадало, и я знаю на своем опыте, что такое иметь возможность дышать полной грудью. Возникает нехватка кислорода, и эта беда придет к каждому.
Впрочем, чтобы написать даже какую-то защитную речь, нужна бумага. Поэтому и мы, писатели, должны быть осторожны, совестливы, весьма избирательны и щепетильны в своих письменах. Нужно ли твое слово? Может, лучше сохранить этот лес, чем переводить его на бумагу, на ненужные газеты и книги, которые тут же уйдут в макулатуру? Над этими вопросами всё тревожней задумываются настоящие русские писатели.
Вроде природа - это все мы. Только мы, люди, упорно доказываем, что мы не самая добрая ее часть. Я уже не пишу ничего специального по защите природы. От кого ее защищать? От самого разумного существа этой самой Матушки-природы?! А так называемая «неразумная» часть природы, как и тысячелетия назад, самозасевает луга и пастбища, выращивает леса, кормит своим зеленым покровом лесную дичь, защищает ее от непогоды и холода. Цветы дают нектар пчелам, а те без устали трудятся, собирая мед, в том числе и для нас...
Мой роман «Царь-рыба» переведен во многих странах. Он получил поддержку там, где экологические проблемы осознаны как крайне важные. Например, в Японии, Скандинавских странах. Впрочем, у книги гораздо большие задачи. Она написана, чтобы показать одиночество современного человека. Оторвавшись от природы, человек блуждает в дебрях своего полусознания, пока и вовсе не теряет себя. Он становится чуждым вечным истинам сострадания и любви. В конце концов он оказывается настолько опустошенным, что вовсе утрачивает не только свою человеческую сущность, но и свою душу.
Интересный разговор с Астафьевым состоялся у коллеги Калины Каневой Ивана Василева.
Астафьев:
~ Хочется внушить людям, что созидательная жизнь прекрасна, даже если и тяжела. Нельзя допускать, чтобы уходили силы на разрушение. Мы должны попробовать жить в мире и согласии на Земле. Если удастся объяснить людям, способным к пониманию, какая большая нависла опасность от ядерной угрозы, значит муки моего поколения не были напрасными. Надо делать добро. Мое слово - проповедь о добре, борьба со злом.
- Вспоминаете ли вы свое детство, и что прежде всего?
- Сохранилось ли много ярких впечатлений? По линии матери и по отцовской линии были талантливые балагуры, шутники, ловкие рассказчики. Мой прадедушка был талантливым и серьезным человеком... Наше село было очень песенное, все пели. Поначалу и воспитание мое шло через народную песню. Также шло и приобщение к музыке и точно сказанному, спетому слову. Пели, когда возвращались с работы, пели усталые и не усталые... А уж когда гуляли - обязательно. Как ни странно, музыка и эстетика активно присутствовали тогда в сельской народной жизни. Мы не слушали радио или телевизор, мы сами пели.
Думаю, главное и первое воспитание - нравственное, причем на личном примере. Оно обогащает человека. Чем хвалился крестьянин раньше? Лошадьми, домом, который построил, садом, который возделал. То есть он хвалился своим трудом. А теперь? Богатством своим? Если на это шире посмотреть, то это самочувствие барина. Забытьё традиций ведет к чудовищному распадению общества, к его расслоению. Это еще не случилось. Добрые люди еще есть на свете, все еще их больше, иначе бы нас не было.
- Постижение истины - самая высшая цель в человеческой жизни?
- Это естественное стремление ищущего человека. Но вот приходится писать «Печальный детектив», книгу об одиночестве и о предназначении человека. Многие воспринимают и роман «Царь-рыба» как всего лишь призыв к защите уходящей от нас природы. А это тоже - прежде всего об одиночестве.
- В сущности, уничтожение природы и одиночество - не одно ли это и то же?
Он кивает головой: может быть...
- Вашу автобиографическую книгу «Последний поклон» вы, похоже, пишете всю жизнь. Вот и сейчас она пополнилась новыми главами. Кому прежде всего посылаете свой поклон?
- Наши крестьяне кладут последний поклон, когда близкий человек уходит из жизни. Странно, но это выражение имеется не во всех языках. К счастью, в болгарском есть. Этой книгой посылаю свой поклон уходящей деревенской родине, детству, земле, на которой появился на свет и рос, землякам и тому добру, что от них видел в начале своей жизни.
- Надеюсь, что в ваших впечатлениях о пережитом и воспринятом добре будет и небольшой уголок о Болгарии.
- Первое, на что я обращаю внимание, когда где-то бываю, это состояние земли. У вас оно хорошее.
В одном пловдивском селе мы зашли наобум в приусадебный двор. Пожилая хозяйка была в добром настроении. Дом ее почти не отличался от городского, а в некоторых отношениях даже превосходил. Когда мы присели с хозяйкой, я спросил: откуда все это богатство? Она показала руки - узловатые, трудовые руки крестьянки. Эта женщина поведала мне свою историю. Когда-то этот дом был гораздо беднее того, из которого ее выдали замуж. Все заработанное - ее добро, ее напряжение и неустанный труд.
«Правда, - тонко заметила она, - когда мы не были так богаты, жили чуть открытей. Только зарубим курицу, муж - на улицу, спешит пригласить соседа. Счастливо жили с односельчанами». - «А теперь как поступаете, - спросил я ее, - когда режете курицу?» Она ответила честно: «Всё реже приглашаем людей, хотя всего вдоволь. Что-то изменилось, хотя живем гораздо легче. Над этим всё чаше задумываюсь с тревогой».
Когда стали уходить, она вынесла нам корзину с яблоками. Для нас, сибиряков, это привозной товар из Болгарии. А тут в мае они будто с ветки. Хозяйка указала на дерево во дворе. С него она собирает осенью более 200 килограммов плодов. У нее нет привычки продавать, раздает яблоки знакомым. У яблок был солнечный цвет. Когда я снова увидел руки, которые подносили эти сохранившие свежесть плоды, грубые и деформированные, то залюбовался ими. Для меня это самые прекрасные руки, и я их поцеловал. В жизни не целовал более благородных рук. Это была одна из самых сокровенных и святых минут моей жизни.
Жаль только, что такие руки всё реже встречаются. Я бы хотел, чтобы образ Болгарии остался в памяти, связанный с этими руками, держащими солнечные плоды.
- За эти слова - поклон, - таким жестом и словом завершил свой разговор с русским классиком Иван Василев.
Болгария не только согревала, давала отдохнуть писателю. Практически все софийские издания печатали обширные материалы о пребывании гостя, публиковали интервью, представляли произведения прозаика. Теперь в этой стране собирают замечательное писательское наследство, разбросанное по старым подшивкам газет. Студенты-русисты Софийского университета готовят дипломные работы о судьбе произведений В. П. Астафьева.
Ю. В. Фролова
Устойчивые выражения в произведениях о войне В. П. Астафьева
(сопоставительный аспект)
О неоднозначности взглядов В. П. Астафьева на Великую Отечественную войну писали многие исследователи его творчества. Отмечали тот факт, что в процессе развития творчества писателя «развивается» и его отношение к войне. Война в ранних его произведениях («Звездопад», I960; «Пастух и пастушка», 1967) - это не та война, что описана в более поздних работах («Прокляты и убиты», 1990-1994; «Веселый солдат», 1997). «Война в ранних работах писателя получилась какой-то «лакированной»: боялся сказать «ненужное» или «сказать неумело». В те годы давила цензура, да и сам писатель еще не отошел от войны. Отодвигался главный разговор о войне, а пока она получалась «приглаженной». Как говорил автор: «Я всегда думал, что война - это бой, стрельба, рукопашная, там, где-то далеко-далеко. А она вон как - везде и всюду, по всей земле...» На войну Астафьев в этот период смотрел как на тяжелое, но романтическое время»1.