АЛЕКСАНДР КУЗЬМИНЫХ
(Вологда)
Кто в уста мне вложил твое имя, Свобода,
Дал мне крылья, которых уже никому
Не сковать, пусть даже я замкнут в тюрьму,
Буду видеть я звезды небесного свода.
Леопольд Стафф
XX век, по словам Варлама Шаламова, стал веком «крушения гуманизма». Отмеченный печатью рока, он принес человечеству такие величайшие трагедии как Первая и Вторая мировые войны, сталинский и гитлеровский тоталитарные режимы и многие другие кровавые злодеяния, не имеющие аналогов в мировой истории. Никогда цивилизация не стояла так близко перед возможностью самоуничтожения. Не случайно в послевоенной Европе стал столь популярен тезис Теодора Адорно: «После Освенцима невозможно писать стихи». Шок, пережитый миллионами людей, наложил свой отпечаток не только на политику, экономику, право, социальные отношения, но и на духовную сторону жизни общества и, прежде всего, на литературу и искусство, острее всех отразивших печальный опыт произошедшего. Главной задачей литературы стало осмысление трагичной реальности с целью назидания потомкам. На смену роману приходит новая проза – документальное, пропущенное через собственную душу, свидетельство очевидца. Шаламов писал: «Время аллегорий прошло, настало время прямой речи», – и дал всем убийцам в своих рассказах настоящие фамилии. Аналогичные измене-
____________
Кузьминых Александр Леонидович (р. 1977) – аспирант кафедры Отечественной истории Вологодского государственного педагогического университета
____________
ния происходят в исторической науке: на смену «официальной» истории приходит «живая» история, основанная на личном социальном опыте. Ведущей темой становится «человек в истории».
Трудно найти среди исторических драм, ломавших судьбы целых народов, явление более трагическое, чем ГУЛАГ – плод деятельности сталинского государства, унаследовавшего традиции векового произвола и деспотизма самодержавия, «дух» Российской империи, взращенный на мысли о доминировании интересов государства над правами и свободами отдельного человека. «Архипелаг» ГУЛАГ – это уродливый двойник того возвышенного коммунистического идеала, к которому в страстном порыве устремилась страна, взявшая на себя роль мессии в мировом масштабе, но захлебнувшаяся в репрессиях и терроре. Поэтому история ГУЛАГа – это прежде всего история разбитых судеб людей, десятки лет проведших на рудниках и лесоразработках, потерявших своих родных и близких, здоровье, надежду на счастье и возвращение домой.
Попытка истолкования лагерной России была предпринята не только В. Шаламовым и А. Солженицыным: на Западе сложился огромный пласт литературы, представленной воспоминаниями военнопленных, интернированных, осужденных иностранцев, которые можно с полным правом отнести к такому традиционному виду мемуаров, как «записки иностранцев о России»1. Известно, что через советскую лагерную систему прошло более 4 млн. военнослужащих вражеских армий – представителей более чем 30 национальностей. Фантастический для западного человека мир за колючей проволокой, лишения и страдания в неволе, трагические судьбы солагерников – все это оставило неизгладимый след в памяти каждого иностранца, прошедшего сквозь звенья империи ГУЛАГ-ГУПВИ*. По итогам пребывания в СССР, ознакомления с советской действительностью, общения с советскими людьми на Западе вышли сотни книг. Их авторами двигали два мотива. Во-первых, донести до западного читателя правду о жизни в Советском Союзе. Во-вторых, выплеснуть чувства и эмоции, накопившиеся за время пребывания в советском заключении. Писа-
______________
* Управление по делам военнопленных и интернированных было сформировано в составе НКВД 9 сентября 1939 года. Его начальником назначен майор госбезопасности П.К. Сопруненко. В связи с увеличением численности военнопленных и интернированных 11 января 1945 года нарком внутренних дел Л.П. Берия приказом № 0014 реорганизовал УПВИ в Главное управление по делам военнопленных и интернированных. Начальником ГУПВИ назначен генерал-лейтенант И.А. Петров, которого впоследствии сменил генерал-лейтенант М.С. Кривенко.
______________
лии оценивали увиденное по-разному – высокомерно и снисходительно, враждебно и дружественно, но почти никогда – нейтрально и безразлично. Среди военнопленных и интернированных были представители рабочего класса и крестьянства, интеллигенты и функционеры политических партий, нередко – писатели, ученые, профессора.
Особый интерес вызывают размышления и раздумья авторов о советской действительности, о глубинных причинах происходившего в Советском Союзе. Следует согласиться со словами Г.Б. Куликовой о том, что иностранцы «свежим и непредвзятым взглядом сумели увидеть многие характерные для советской системы явления и процессы намного раньше, чем это происходило в самом СССР»2. Однако оценка увиденного во многом определялась реалиями «холодной войны», что приводило к известному схематизму и односторонности. Так, если работы, изданные на Западе, преследовали прежде всего цель показать «ужасы советского плена», то воспоминания, вышедшие в СССР, повествовали о гуманном обращении и милосердии Советского государства по отношению к солдатам и офицерам противника. Сопоставление мемуаристами западных порядков и ценностей с социалистическими нередко выражалось в прямой критике советского строя как основанного на голом, неприкрытом насилии. Между тем, положительные высказывания в адрес СССР были чрезвычайно важны для руководства последнего, чтобы противодействовать усилившейся на Западе в послевоенное время антикоммунистической пропаганде. Так, в 1949 году советскими политорганами был подготовлен и выпущен сборник «Военнопленные в Советском Союзе», основанный на положительных высказываниях пленных о советском государстве3. Отношение бывших пленников к СССР во многом определяло и судьбу того или иного издания. Так, одних авторов, например, Гельмута Вельца или Вильгельма Адама, издавали по несколько раз, а мемуары других увидели свет только в постперестроечное время. Впечатления о России во многом определялись устоявшимися стереотипами. Уже к началу XX века в Европе сложилась традиция негативного отношения к России и русским. Страх перед русскими стал частью европейского самосознания. Так, в одном шведском учебнике по географии начала XX века говорилось, что «население России невежественно, отличается пьянством, бесчестностью, а нижние слои к тому же подобострастны и лживы»4. Приход к власти большевиков, становление культа личности Сталина, его курс на «мировую революцию» – еще больше повернули мнение западного обывателя в сторону неприятия всего русского и советского. Убеждение в существовании «русской опасности» сменилось в 20-30-е гг. представлением о «красной опасности» или «большевистской угрозе»5. По свидетельству финского дипломата К. Корхинена, отношение Финляндии к СССР накануне Второй мировой войны «было насыщено страхом и ненавистью к большевикам и русским»6. В Германии пропагандой И. Геббельса разогревался миф «об угрозе с Востока» и неполноценности славянской расы7. Один из бывших немецких военнопленных писал по этому поводу: «Коммунизм, большевизм, советизм были собирательными понятиями и синонимами всего плохого и ужасного. Они означали бедность и нужду, несвободу и произвол, угрозу соседям и всему миру. Там была, некоторым образом, преисподняя на земле, которая вселяла колоссальный ужас в души: только слова советизм и коммунизм перед многими людьми закрывали двери к возможности нормально мыслить»8. Именно с таким настроем иностранцы воспринимали советскую действительность9. Как правило, заключению в лагерь предшествовали пленение или арест, допросы советских контрразведчиков, эвакуация в тыл. Первые минуты общения с русскими подтверждали мнение об их «нецивилизованности» и «азиатской жестокости». Зигфрид Хакенберг вспоминает: «Нас перевозили на сборный пункт военнопленных и одному русскому солдату понравились кожаные вставки на моих брюках. Он грубо оторвал их. Другой Иван померил мои офицерские сапоги. Они пришлись ему впору, и он тут же присвоил их себе. Дальше мне пришлось идти босиком, обмотав ноги лохмотьями.
... В конце нашего перехода время от времени звучали выстрелы, и тогда шальная пуля убивала неспособных двигаться дальше людей»10.
По выражению Рафаэля Руперта, венгра, осужденного по ст. 58-6 УК РСФСР за шпионаж и сотрудничество с английской разведкой и приговоренного к 25 годам исправительно-трудовых лагерей, русские являлись мастерами в искусстве «ломать» подследственного. Допросы с пристрастием и рукоприкладством сменялись долгими месяцами одиночного заключения, которое вызывало чувство абсолютной безнадежности и отчаяния. Уже во время «бесед» с представителями компетентных органов вырисовывался образ того страшного мира, в который был обречен попасть любой неугодный советскому режиму человек. Р. Руперт повествует читателю о том зловещем впечатлении, которое произвело на него описание следователем НКВД «жизни в вечных снегах и золотых приисках Колымы, безнадежности лесозаготовок за тысячу миль от цивилизации, об изматывающем труде на новых железнодорожных линиях, простирающихся через огромный континент, смертоносном строительстве каналов». «Гестапо недальновидно пытало заключенных, вследствие чего они умирали. Бессмыслица! – сказал следователь, – мы заставляем наших заключенных работать. Зачем убивать их? Они работают до последней минуты своей жизни на нас, а когда у них кончаются силы, они умирают»11.
За допросами следовала долгая дорога в лагеря в товарных вагонах, оборудованных на скорую руку для перевозки людей, через разоренные войной западные области СССР. Сквозь зарешеченные окна то тут, то там глазу встречались скопления лачуг, обитатели которых были одеты в лохмотья и тряпье. После Москвы пейзажи сменялись: бесконечные леса придавали пути такую же бесконечность и однообразность. Наконец, железнодорожная линия обрывалась среди унылого кустарника и болот, и кто-то из заключенных кричал с верхней полки: «Лагеря впереди! Лагеря впереди!». «Мы смотрели через решетки и видели лабиринты деревянных заборов, смотровых вышек, километры колючей проволоки, группы заключенных в изношенной стеганой одежде в сопровождении охранников и собак», – описывает свои первые лагерные впечатления один из заключенных12.
После трехнедельного карантина, включавшего в себя учет, дезинфекцию и помывку прибывших «новоселов», начинались серые лагерные будни: подъем затемно, быстрый завтрак, проверка, работа, обед, затем снова работа, и лишь короткий отдых после ужина в вечернее время. Трудно было адаптироваться к такой напряженной изматывающей работе, продолжительность которой нередко достигала 11-12 часов.
Едва ли какая-либо другая экономическая мера казалась узникам архипелага ГУПВИ более странной, чем широко известная социалистическая система норм и сопутствовавшее ей ударничество. Человеку с западным менталитетом было трудно приспособиться к плановой экономике, где количество труда было важнее качества, а видимость – реальности. Но каждому, кто хотел выжить, приходилось в первую очередь думать не о том, чтобы работу сделать тщательно, а о выполнении плана. В этом отношении характерен рассказ военнопленного Германа Песля: «Мы устанавливали телеграфные столбы, как вот здесь. Они не должны были качаться, когда электрик на них взбирается. Мы их обожгли, просмолили и глубоко врыли в землю. Русские тоже ставили телеграфные столбы. А потом нам сказали: "Что это вы не работаете? Посмотрите-ка туда, сколько русские поставили". Я потом туда прокрался и посмотрел. Они ставили столбы, заглубляя их на 40 см, вокруг клали несколько камней, поливали водой и все, готово дело. А мы их вкапывали на полтора метра. Тогда я сказал своим людям: "Господа, отныне кончаем все это. Теперь будем делать как русские".
... Столбы, конечно, качались, когда на них взбирался электрик. Мои люди так работать не хотели. Я им сказал: «Вам придется это делать. Иначе мы получим только 50 % и окажемся в Сибири»13. Как мы можем видеть, логика, диктовавшая заинтересованность пленников в выполнении норм, была самой бесхитростной. Но кроме этого, нельзя не сказать еще об одном существенном моменте: любая продукция, произведенная сверх нормы, вознаграждалась увеличением пищевого рациона. Тот, кто выполнял дневную норму выработки на 110 %, получал на 50 грамм больше каши; тот, кто на 120 % – на 100 грамм и т. д. Один из бывалых лагерников так комментировал подобную практику: «Молодые заключенные, всегда голодные, старались изготовить все больше и больше продукции. Напрасно мы говорили им, что эта сверхпродукция требовала больше энергии, которая не могла быть возмещена относительно небольшой пищевой добавкой... Но голодные желудки лишали рассудка этих простаков»14. Многие пленные выбивались из сил в первые же дни. Мест в лагерных лазаретах не хватало. Важнейшим средством восстановления работоспособности и здоровья военнопленных была организация продовольственного обеспечения. «После некоторого времени, – пишет бывший немецкий военнопленный Зигфрид Хакенберг, – наши организмы привыкли к необычному, но регулярному питанию: суп, каша, четыреста грамм черного хлеба, двести грамм белого хлеба, тридцать граммов жира, сорок граммов сахара и немного табака. Так как сухой паек выдавался на десятерых, пленным приходилось постоянно собираться в группы по десять человек. Один выбирался «раздатчиком». Вскоре смастерили висячие часы, а в качестве гирь использовали камни. Нас никогда не покидало чувство голода, что наверняка объяснялось психологическим фактором»15. Не знаю, как насчет всего прочего, но вот насчет «психологического фактора» голода, автор явно лукавит. Продовольственное обеспечение «узников войны» было крайне скудным, что подтверждалось широким распространением среди них дистрофии и болезней, развивающихся на почве постоянного недоедания: пеллагры, цинги, фурункулеза, отеков. О «голодном сумасшествии» пишет в своих мемуарах Р. Руперт: «Некоторые заключенные были так голодны, что они рвали свежую траву, растирали ее камнями, добавляли соль и ели ее. Они утверждали, что она полна витаминов. Другим лакомством в весеннее время были почки березы. Когда охранники не наблюдали, мы спускались к ним, подобно саранче, сдирая их с деревьев, насколько высоко доставали наши руки. Мы также собирали и ели ягоды в лесу и брали немного назад, в лагерь, старым друзьям и больным заключенным. Были и иные формы питания, которые я нашел гораздо менее привлекательными: майские жуки и различные виды лесных насекомых. Я видел даже пожилых людей, ловивших мух и поедавших их.
... Заключенные нередко ели и промышленную смазку. Они намазывали ее на черный хлеб и убеждали себя, что ее вкус напоминает вкус бекона»16.
В воспоминаниях иностранцев образ лагерей неодинаков. Самые черные краски, близкие по своей палитре с теми, которыми насыщал свои рассказы Варлам Шаламов, преобладают при описании Колымы и районов Крайнего Севера. Очевидцы рассказывают о нечеловеческой работе на золотых приисках, воркутинских шахтах и строительстве железных дорог, жестокости лагерного начальства, издевательствах уголовников над политическими, расстрелах заключенных и смерти товарищей от истощения17. Образ этого нечеловеческого мира страданий, «антимира» запечатлен уже в самих названиях произведений «На бесчеловечной земле», «Спрятанный мир», «В стороне от мира».
В лагере действовал принцип естественного отбора. Слабые телом и духом погибали в первую очередь. Длительное пребывание за колючей проволокой принуждало к адаптации к лагерной действительности, развивало умение действовать в критических ситуациях, укрепляло, как это ни парадоксально, людей психически и физически. Люди наблюдали взаимное укрепление силы духа, солидарности и лояльности к сотоварищам. Приспособляемость имела и отрицательные последствия: лагерь был школой ловкачества, нечестности, жестокости и деморализации, часто полного исчезновения чувства собственного достоинства. Бывший немецкий военнопленный И. Хендрикс рисует довольно удручающую картину духовного состояния своих соотечественников. Перешагнув порог барака, он словно попал в иной мир: «Я видел только дюжину бледнолицых, с впалыми щеками людей, смотрел в их безучастные и большей часть тупые, издевательские, бородатые физиономии. В них отражался глубочайший и безнадежный мрак.
... Они взаимно подозревали друг друга, мелочно, как попрошайки, ругались за каждую крошку хлеба, с жадностью поедали водянистый суп из жестяных или деревянных мисок. Изощренным ритуалом было у них точнейшее распределение скудных продуктов питания, при этом у них, как у собак Павлова, слюна стекала из уголков рта»18.
Далеко не все иностранцы смирялись с существующим положением. Методы протеста против произвола лагерной администрации были самими разнообразными: побег, саботаж, симуляция. Наиболее действенным средством была забастовка: «Мы обнаружили, что это был самый эффективный способ, потому что у русских были какие-то странные основания опасаться голодовок. Так как они сами не были способны сопротивляться отсутствию пищи, они считали, что какая-то очень серьезная несправедливость была допущена по отношению к заключенному, который отказывался от пищи»19. Довольно наивное объяснение. На самом деле лагерное начальство гораздо сильнее беспокоила возможность огласки подобного происшествия: прибывший на место инспектор НКВД наверняка бы обнаружил злоупотребления, и тогда начальнику лагеря грозила перспектива оказаться «в местах не столь отдаленных».
Отчаянной формой протеста было членовредительство, которое порой приобретало ужасные формы. Р. Руперт описывает один из таких способов: «Лучшим методом зимой было положить какой-либо член тела на железнодорожный рельс и помочиться на него. Это примораживало его за считанные секунды, по сути, делая нечувствительным к болевому шоку, но многие были такими отчаянными, что могли делать это даже при отсутствии сей примитивной анестезии»20. Впрочем, такие крайние меры, на которые шли лагерники, объяснялись ужасными условиями труда в северных регионах России.
Сложно было привыкнуть к суровому континентальному климату, особенно к морозной русской зиме с дикими метелями и обильными снегопадами, косившей бывших солдат вражеских армий безжалостней пуль и снарядов. Как реквием по погибшим звучат слова одного из очевидцев, описывающего процедуру похорон: «Мертвецы убого лежат друг на друге, где нога, где рука высовываются над плоским краем могилы, лопатой засовываются они вниз. Уже стучат замерзшие куски земли по мертвецам. Вместе с ними падает снег, остальное закончит ветер, помогая покрыть неровные края плоского холмика белым холодным покрывалом. Господи, какое убожество! Так зарывают их, изголодавшихся, замерзших, погибших немецких солдат. Кто знает их имена, их близких, кому известна их судьба. Их имя химическим карандашом написано на ноге. И это все»21.
Всегда коварна и безжалостна русская природа к пришедшему на ее землю завоевателю. Панический ужас наводил на теплолюбивых итальянцев и испанцев, венгров и румын «ледяной псалом восточного ветра». Именно так назвал свои записки о России один из бывших солдат вермахта. Нередко в воспоминаниях можно встретить упоминания о страшных 60 – 70-градусных морозах, падающих от адского холода птицах, раскалывающихся от мороза деревьях и земле, плевке замерзающем на лету, и прочие ужасы, слухи о которых были столь распространены на Западе о России – «стране вечного холода, медведей и тьмы»22. И действительно, нередко пленные и интернированные называют время, проведенное в России, «Сибирью»23. Настолько видимо прочно в сознании у них сидел известный геббельсовс-кий лозунг о том, что всех немцев «Советы» в случае победы сошлют в Сибирь «на каторгу и вечное рабство».
Чем больше тревог и мучений приносила иностранцам русская зима тем больше радости и тепла дарило им короткое северное лето. В воспоминаниях иностранцев находятся слова, свидетельствующие о неповторимой прелести и очаровании русской природы. «Мы выходили из лагеря на рассвете, когда серебристый туман все еще висел над вершинами деревьев. Небо постепенно светлело, и легкие порывы ветра доносили до нас запах скошенных трав. Вокруг слышались невнятные голоса леса, наполненного буйной, невидимой глазу жизнью»24.
В произведениях лагерных летописцев присутствует и традиционный словарный набор «большой зоны»: «фуфайка», «ватные штаны», «спирт». Это были вещи, без которых в сибирской тайге зимой – гибель. И хотя большинство из обитателей лагерных бараков не смогли по-настоящему выучить русский язык, на всю жизнь они запомнили выражения: «Давай-давай!», «Работать надо!», «Отдыхай!», ненормативную лексику и лагерный фольклор. Например, бывший военнопленный О. Шлезак озаглавил свои записки о России нецензурным выражением «про мать»25.
Несмотря на то, что инструкции строжайшим образом запрещали общение подневольного контингента с местным населением и советскими рабочими, в процессе труда такие контакты были неизбежны. Иностранцы видели, что большая часть советских людей не только живет в условиях послевоенной нужды, но и пребывает в постоянном страхе перед репрессиями со стороны государства. Причину этого они видели в «коммунистической диктатуре», культурной и политической изоляции СССР за «железным занавесом»26. Многие из военнопленных улавливали некоторую общность своего положения с положением рядовых русских граждан. «Русские рабочие также принуждались к труду, не больше и не меньше, чем мы, немцы,- пишет один из мемуаристов. – Различие состояло только в том, что их ежедневное снабжение было хуже, чем у нас – военнопленных»27.
Да что бедность русского населения! – даже лагерные чиновники жили в условиях величайшей нужды. Один из бывших узников Дубровлага отмечает: «В то время, когда мы ремонтировали здания за пределами лагерной зоны, я имел возможность увидеть домашний быт чиновников и офицеров МВД. Они являлись привилегированным сословием в России и могли рассчитывать на наличие в своих домах имущества, по крайней мере, в буржуазной манере. Но большинство интерьеров, которые я видел, не представляли ничего, кроме грязи, зловония и невероятной бедности. Их владельцы не имели своей мебели и сидели на ящиках. Зачастую они спали на железных лагерных кроватях; еще чаще кровати состояли из двух деревянных чурбаков, соединенных доской, покрытой одеялом. Не имелось ни ковров, ни линолеума, а полы никогда не были выметены. Кастрюль и сковородок не существовало: пищу готовили в консервных банках. Вместо чашек они использовали алюминиевые или глиняные кружки. Позднее, когда в лагере появился австрийский токарь, они заказывали ему делать деревянные кружки. Они харкали на пол, а зимой, когда было холодно идти в уборную, отдирали напольные доски и облегчались в своих собственных комнатах. Летом вонь стояла невыносимая. Мы – заключенные, больше всего их ненавидели именно зато, что нам приходилось это убирать. Если в наших лагерных бараках имелись мириады блох и клопов, то сейчас я обнаружил, что их было еще больше в домах чиновников и свободных русских, живущих вне лагеря. В самом деле, один из офицеров МВД поведал мне, что он предпочел бы жить с нами в лагере, потому что там чище!»28 Зарисовки Флетчера и Герберштейна, характеризующих быт «некультурных московитов» XVI века, бледнеют при сравнении с рассказами их потомков из XX века!
И еще один любопытный штрих. Иностранцы отмечали, что даже офицеры МВД – опора сталинского режима – тяготились существующим строем. Р. Руперт, повествуя о той безумной радости, которую произвело на заключенных известие о смерти Сталина, упоминает один многозначительный эпизод. «Офицер МВД, которого мы особенно не любили, будучи в пьяном состоянии, попросил нас о том, что бы мы простили ему то, что он так был суров с нами: он лишь повиновался приказам бесчеловечного вождя. «Его система, – добавил он, – была также тяжела для нас, как и для вас»29.
Даже репатриация иностранцев на родину носила такой же лихорадочный и противоречивый характер, в котором находилась вся страна после смерти своего повелителя. Р. Руперт вспоминает: «Я провел три недели в лагере и был затем отправлен с небольшой группой заключенных на железнодорожную станцию Потьма, для того чтобы сесть на поезд, направляющийся на Запад. Но когда поезд прибыл, оказалось, что он не имел вагонов для заключенных, и мы были отправлены обратно в лагерь ожидать следующий состав. На следующий день поезд также оказался набит заключенными. Места для нас не нашлось, поэтому мы снова были возвращены в лагерь. Эта процедура продолжалась четыре дня подряд до тех пор, пока, в конце концов, власти, желающие как можно скорее избавиться от нас, не посадили нас в первый проходящий поезд с тюремным отделением, не считаясь с его местом назначения. Они, видимо, посчитали, что мы можем в пути на какой-нибудь станции пересесть в порожние вагоны, идущие в правильном направлении. Таково русское мышление! По этой дороге мы путешествовали на восток к Волге три дня, пока не прибыли в Куйбышев! Здесь мы провели несколько дней в местной тюрьме, а затем были доставлены на станцию и заперты в нескольких вагонах. Спустя 24 часа поезд тронулся. Судя по положению солнца, мы, наконец, ехали на Запад»30.
Не могли пройти в своих воспоминаниях иностранцы мимо извечного вопроса о «русском характере». Большинство из них отмечало такие качества рядовых советских граждан как эмоциональность, терпение, выносливость, гостеприимство, милосердие. В то же время представители западных наций отмечали низкую производительность труда и плохую его организацию, удивлявшее их «восточное» отношение русских ко времени и малую цену человеческой жизни в России, снисходительное отношение к пьянству и воровству. Не ускользала от глаз чужеземцев и подозрительность русских, боязнь контактов с иностранцами, своеобразное двоемыслие и умение читать между строк.
Но образ русских, вынесенный иностранцами из лагерей, уже не был прежним. В нем мало что оставалось от утрированного, упрощенного представления о «полуазиатских варварах», влекомых неуправляемыми инстинктами. Изменилось и их отношение к России. Она стала для большинства из них не только «адом страданий», но и «вечной загадкой». Многих мучил вопрос: как же могут сосуществовать в этой стране взаимоисключающие чувства: жестокость и милосердие, презрение к человеческой жизни и готовность поделиться последним куском хлеба со вчерашним врагом? В предисловии к своим запискам
3. Хакенберг пишет: «Самое тяжелое, самое жестокое время своей долгой жизни я пережил в России за четыре года военного плена. Тем не менее меня снова и снова охватывает страстное желание приехать сюда. Эта таинственная, бескрайняя, неизмеримо богатая страна белых, прекрасных берез и темных хвойных лесов, а также полных любви, но бедных людей всегда притягивает меня. Для меня непонятна и необъяснима симпатия немцев и русских друг к другу, но это делает меня счастливым»31. Аналогичные чувства питали и Юзефа Чапского, который в предисловии к книге «На бесчеловечной земле», посвященной его одиссее по сталинским лагерям, отмечал: «Моя книга, заглавие которой русские могут воспринять как жестокое, свидетельствует прежде всего о моей привязанности к России. Я отдаю себе отчет в том, что этот взгляд сегодня чужд большинству поляков. Но я слишком хорошо знал русских высочайших моральных качеств, слишком много сердечных чувств дали мне русские... Я встречал там подлинных братьев, о которых даже не смею писать в своей книге, чтобы им не повредить. Я верю, что искренние и братские отношения между Польшей и Россией не только возможны, но в будущем необходимы... Несмотря на наше «трагическое противостояние», мы необычайно близки друг другу»32. И не случайно, многие из бывших узников советских лагерей стремятся посетить места своего прежнего заключения, чтобы заново пережить те величайшие падения и взлеты человеческого духа. Особенно велика благодарность военнопленных советским медикам, сохранившим здоровье своим пациентам. О лечении не только порошками, мазями, таблетками, но и «добрым словом» пишут большинство мемуаристов.
Думается, что точка зрения известного немецкого исследователя истории военного плена Андреаса Хильгера, согласно которой стереотипы нацистской пропаганды не исчезали в плену и продолжали определять восприятие немецкими солдатами России33, не находит под собой достаточных оснований. Типичные для пленных высказывания – «русскими я сыт по горло», отражают скорее негативную оценку советского режима, чем русской нации.
Таким образом, именно в советском плену была одержана последняя победа в Великой Отечественной войне – победа над фашисткой пропагандой и расистской теорией. И «битва» эта была выиграна не лагерными политруками, а простыми советскими людьми. По выражению Р.А. Штильмарка, «обе нации, дважды смертельно подравшиеся на протяжении одной человеческой жизни, как бы остывали от азарта драки, познав силу и слабость противной стороны, извлекая даже известную пользу из опыта взаимоотношений». В процессе общения между вчерашними противниками происходил удивительный симбиоз. «Русские научились уважать точность, техническую одаренность и деловую целеустремленность бывшего врага, а тот помаленьку осознавал, насколько неповторим и индивидуален русский характер и как сложен ключ к русской душе»34.
Более того, современные социологические исследования показывают, что личная память о периоде жизни в советском плену и работе по репарациям в Советском Союзе связана с позитивными воспоминаниями и эмоциями!35 И именно этот эмоциональный след во многом обусловил то постепенное сближение западного и русского менталитетов, которое наблюдается в последние десятилетия.
Гораздо более жестокий приговор был вынесен советской общественной системе. Владислав Андерс, командующий польской армией в СССР, писал в своих мемуарах, описывая чувства десятков тысяч поляков, прошедших через советские лагеря: «Нет ни одного не проклинающего палачей и мучителей, потому что эти люди узнали советский режим снизу, в ежедневной реальности. Они узнали всю фальшь и лицемерие Советов, где в течение 25 лет людей убеждают при помощи правительственных сообщений, прессы и радио (тоже правительственных, потому что других не существует), что эксплуатация трудящихся масс во всем мире, а особенно в Америке и Великобритании, напоминает худшие времена крепостного права и что в этих «прогнивших странах капиталистического Запада» царит такая нищета, что жизнь в Советском Союзе – настоящий рай по сравнению с нею. Но они сами познали этот «рай» на собственной шкуре, прошли советские тюрьмы и лагеря, своими глазами видели нищету рабочего и крестьянина, убедились в чудовищном порабощении и убожестве жизни простого человека»36.
Книги западных авторов уникальны еще по одной причине. В них впервые в зарубежной литературе ставился вопрос о цене грандиозного сталинского социального эксперимента, когда жизнь миллионов приносилась в жертву абстрактной идее «всеобщего блага» – коммунистической утопии. Воспоминания следует считать и своеобразным гражданским вкладом авторов в развенчание теории тоталитарного государства.
Обладающие значительно большей свободой слова западные авторы (хотя и не все) сумели вычленить черты, определяющие сущность советской общественной системы. Они сумели увидеть роковое расхождение между теорией и практикой коммунистического строительства, став одними из первых разрушителей мифа о постоянном и всеобъемлющем прогрессе «страны социализма», покорившей космос и поставившей себе на службу энергию атома, имеющей самую демократичную конституцию в мире. Увы, Советский Союз оказался не только страной, породившей Гагариных и Курчатовых и принесшей освобождение человечеству от фашизма! Перед взором европейцев предстала мощная, разветвленная военно-бюрократическая модель управления во главе с харизматическим лидером, основанная на методах тотального насилия, репрессий и принуждения. Приблизились иностранцы и к пониманию природы культа личности Сталина, его роли в жизни советского общества, осознали силу мистического манипулирования миллионами человеческих жизней – «винтиков и гаечек», послушных велениям великого вождя.
Тем самым, они еще в условиях тотальной закрытости советского общества обратили внимание исследователей на ряд положений, ставших сейчас такими привычными, даже «хрестоматийными» при оценке строя, существовавшего в нашей стране и известного как «сталинская модель социализма» или тоталитаризм. И этот уникальный опыт постижения эпохи сталинизма не может не учитываться учеными, изучающими историю СССР 40 – 50-х гг.
И последнее. В преамбуле нашей статьи было сказано о сходных процессах в развитии литературы и исторической науки. Историк, знакомый с творческим наследием основоположников «лагерной прозы», прежде всего В. Шаламова, без труда найдет множество параллелей в восприятии лагерного мира отечественными и зарубежными авторами. Во-первых, это оценка ГУЛАГа как механизма истребления человека и подавления человеческого, восприятие лагеря как «антикультуры», «антимира». Во-вторых, это обоснование нового взгляда на человека и цивилизацию, исходящего из признания хрупкости человеческой культуры, ее слабости перед прямым насилием. Три недели тяжелого труда разрушают тонкую духовную оболочку, и человек превращается в зверя. Фактически это признание фаталистичности и иррациональности человеческого бытия. Взгляд на «архипелаг» ГУЛАГ-ГУПВИ с позиций двух разных менталитетов позволяет составить целостный образ лагерной России.
Мемуары иностранцев – узников сталинских лагерей – это шаламовская «сентенция». Это воскрешение слова, возвращение бывших заключенных из «адища лагеря» в культуру, в мир живых. Это победа Свободы и Жизни над Рабством и Смертью.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Еще В.О. Ключевский подчеркивал уникальность записок иностранцев о России как исторического источника. Он писал: «...иностранные известия могут быть очень важным материалом для изучения прошедшей жизни народа. Будничная обстановка жизни, повседневные явления, мимо которых без внимания проходили современники, привыкшие к ним, останавливали на себе внимание чужого наблюдателя; незнакомый или малознакомый с историей народа, чуждый ему по понятиям и привычкам, иностранец не мог дать верного объяснения многих явлений русской жизни, часто не мог даже беспристрастно оценить их; но описать их, выставить наиболее заметные черты, наконец, высказать непосредственное впечатление, производимое ими на не привыкшего к ним человека, он мог лучше и полнее, нежели люди, которые пригляделись к подобным явлениям и смотрели на них со своей домашней, условной точки зрения». Цит. по: Ключевский В.О. Сказания иностранцев о Московском государстве / Вступит, статья и комментарии А.Н. Медушевского. М., 1991, с. 7-8.
2 Куликова Г.Б. СССР 1920-х – 1930-х гг. глазами западных интеллектуалов //Отечественная история. 2001, № 1, с. 6.
3 Kriegsgefangene in der Sowjetunion. – Berlin, 1949.
4 Чернышева О.В. Шведы о русских (по материалам XX века) // XIV конференция по изучению Скандинавских стран и Финляндии: Тезисы докладов. – Архангельск, 2001, с. 47 .
5 Фагертун ф. «Красная опасность» для Норвегии. Страх перед революцией и борьба против внутреннего врага. 1918-1940 гг. // Страх и ожидания: Россия и Норвегия в XX веке / Под ред. В.И. Голдина, И.П. Нильсена. Архангельск, 1997, с. 51 – 82.
6 Цит. по: Барышников Н.И., Барышников В.Н., Федоров В.Г. Финляндия во второй мировой войне. Л., 1989, с. 9.
7 К сожалению, сегодня во взаимоотношениях России со странами Запада еще не окончательно преодолен «образ врага». Согласно данным социологических исследований, проведенных в 1996 году в ФРГ, 25 % немцев выражали симпатию по отношению к русским, 29 % антипатию. См.: Здравомыслов А. Образы русских в немецком самосознании // Свободная мысль – XXI век. 2001, № 1, с. 89.
8 Ежова Г.В. Великая Отечественная война и антифашистское движение «Свободная Германия»: историко-сравнительный анализ российской и немецкой литературы. – Дис. д-ра ист. наук. СПб., 1998, с. 270. Заявления западных политиков, писателей и журналистов либерально-демократического толка, посетивших «по приглашению» Советский Союз в 1930-е гг. (Э. Эррио, Б. Шоу и др.), о высоком уровне жизни и выдающихся культурных преобразованиях в СССР, носили не более чем пропагандистский характер. См. подробнее: Кон-квест Р. Жатва скорби // Вопросы истории. 1990, № 4.
9 Высказанную нами мысль нельзя абсолютизировать. Заслуживает внимания точка зрения норвежского историка Т. Кристиансена, который пишет о том, что мнение европейцев о Советском Союзе в предвоенные годы было глубоко расколото. Это касалось прежде всего взгляда на его внешнюю политику. С одной стороны, были те, кто утверждал, что Советский Союз является агрессором, ссылаясь на оккупацию Восточной Польши и Прибалтики. С другой стороны, были те, кто рассматривал СССР как прогрессивный социальный эксперимент, революционный опыт которого заслуживает пристального внимания. Подобные суждения способствовали популяризации советской системы на Западе. Однако с началом советско-финской войны 1939 – 1940 гг. эта точка зрения окончательно себя скомпрометировала. См.: Кристиансен Т. В поисках «третьего пути». «Зимняя война» и норвежская политика безопасности // Страх и ожидания: Россия и Норвегия в XX веке... с. 150 – 160.
10 Исторические свидетельства иностранцев о Европейском Севере. Тетрадь первая. Из записок немецкого военнопленного (1944 – 1948 гг.) / Пер. с нем. Вологда, 1999, с. 6.
11 Rupert R. A Hidden World / Edited by A. Rhodes. – London: St James's Place, 1963. – P. 32
12 Там же. с. 55.
13 Цит. по: Карнер С. Архипелаг ГУПВИ: Плен и интернирование в Советском Союзе: 1941 - 1956/ Пер. с нем. О. Асписовой. М., 2002, с. 180.
14 Rupert R. A Hidden World... P. 124.
15 Исторические свидетельства иностранцев о Европейском Севере... с. 8 – 9.
16 Rupert R. A Hidden World... P. 71 – 72.
17 Гижеевска М. Эволюция лагерной системы на основе воспоминаний польских узников Колымы // Польская ссылка в России XIX – XX веков: Региональные центры. Казань, 1998, с. 278.
18 Хендрикс И. Лагерные «призраки» // Российские вести. 2000,23 – 30 августа, с. 15.
19 Rupert R. A Hidden World... P. 75.
20 Там же. Р. 78 – 79.
21 Цит. по: Букин С.С. В чужой земле: Памяти военнопленных, умерших в Новосибирской области в 1944 – 1948 гг. Новосибирск, 2000, с. 46.
22 Любопытно заметить, что аналогичные описания «русской зимы» содержаться в воспоминаниях шведских солдат, плененных под Полтавой в 1709 году. См.: Анисимов Е.В. Время петровских реформ. Л., 1989, с. 185.
23 Кононов С. Ветеран с той стороны фронта // Курьер, 1998, 23 июля.
24 Rupert R. A Hidden World... P. 139.
25 Schlezak 0. Ljub Twoju Matsch! Kriegsgefangenen in der Sowjetunion 1945 – 1950. – Mannheim, 1976.
26 Gollwitzer H. "...und fuhren, wohin du nicht willst." Bericht einer Gefangenschaft. Guterloh, 1994,5. 110:200.
27 Цит. по: Букин С.С. Немецкие военнопленные о жизни в России // Воинский подвиг защитников Отечества: традиции, преемственность, новации: Материалы межрегиональной научно-практической конференции. Ч. 3. Вологда, 2000, с. 259.
28 Rupert R. A Hidden World... P. 133-134.
29 Там же, с. 161.
30 Там же, с. 176-177.
31 Исторические свидетельства иностранцев о Европейском Севере... с. 5.
32 «Сначала – человек, потом – поляк» // Мемориал. 2001, № 22, с. 75.
33 Hilger A. Deutsche Kriegsgefangene in der Sowjetunion. 1941 – 1956: Kriegsgefangenenpolitik, Lageralltag und Erinnerung. – Essen, 2000. S. 373 – 374.
34 Штильмарк РА. Падшие ангелы. Душанбе, 1992, с. 416.
35 Здравомыслов А. Образы русских в немецком самосознании... с. 88 – 96.
36 Андерс В. Без последней главы // Иностранная литература. 1990, № 12, с. 246.