ОЛЕГ ВОЛКОВ
Нынешним поколениям трудно себе представить, в какие сумерки – безнадежные и зловещие – погрузилась страна в двадцатые и тридцатые годы. Скудная жизнь под дамокловым мечом оговора соседом, при массовом характере ночных обысков и арестов, настолько притупила совесть, приучила к насилию и жестокости, что даже Екатеринбургская трагедия (названная американским журналистом «величайшим преступлением века») не всколыхнула народ, не показалась выходящим из ряда злодейством...
Привыкли, притерпелись, сделались лицемерами. Особенно когда наступила эра сфабрикованных процессов – тут было опасно себя выдать неосторожным словом, взглядом, возгласом. Знали и об узаконенных Сталиным пытках подследственных, практиковавшихся и до него, – и тем не менее, участвуя в общих собраниях или шагая в рядах манифестаций с лозунгами «Требуем смертной казни шпионам и диверсантам», яростно подымали сжатые кулаки и до хрипоты подхватывали «Да здравствует Великий Отец народов!»
Не должен ли я благословлять судьбу за то, что по своему статусу репрессированного не имел случая демонстрировать распиравшую патриотов лояльность? Ссыльные, заключенные и прочие «лишенцы» не допускались до патриотических акций!
Говорить ли о том, с каким жаром открещивались от компрометирующей родни, если нельзя было утверждать, что ты сын бедняка-крестьянина или потомственного пролетария! Мы жили, никогда не забывая об угрожающе разверстой пасти гулаговских заведений, всегда готовых нас поглотить. Им была найдена оправдательная вывеска
________________
ВОЛКОВ Олег Васильевич (1900-1996) – писатель, много лет провел в лагерях и ссылке, автор книги «Погружение во тьму».
________________
– «исправление через труд», что возводило каторгу в ранг культурно-воспитательного заведения.
Важно подчеркнуть, что узаконенное беззаконие, как и отсутствие гарантии неприкосновенности личности, напрочь изгнали понятие о праве – люди примирились с произволом, постепенно утрачивали представление о нравственности, моральных нормах, напрочь отвернулись от христианских заповедей. Сделались чужеродными, неприложимыми в жизни, выпали из обихода понятия милосердия, сострадания, любви к ближнему и прочие добродетели эксплуататоров.
Если и в обыденной жизни отношения между людьми определялись классовой ненавистью, то можно себе представить, какова была обстановка в местах заключения, где еще жестче и обнаженнее могли проявиться заложенные в людях недобрые чувства – волчья мораль. Тут был дан зеленый свет самым низким человеческим страстям и побуждениям: недобрый человек становился садистом, эгоизм перерастал в ненависть к соседу, ставшему конкурентом в борьбе за выживание. Тут угнетали не только неволя и принудительный труд, но и подлость условий, в каких приходилось жить. Скученность и грязь, голодный рацион, всевластие охранников всех рангов и бич советских тюрем и лагерей – совместная жизнь с уголовным отребьем. Воздух казался смрадным из-за висевшего в камере тумана кощунственной, предельно грязной матерщины. Удручала невозможность поддерживать маломальскую опрятность обихода, отсутствие белья, носовых платков... Все это «свинство» жизненных условий подтачивало в людях сознание человеческого достоинства, опустошало душу, порождало ощущение неполноценности.
Есть люди, встречи с которыми вызывают не только сочувствие и сострадание, но и жгучее ощущение своей вины перед ними. Вины из-за того, что на твою долю не досталось и сотой доли перенесенных ими бед и унижений.
Я общался с Варламом Шаламовым после его реабилитации, когда уже были опубликованы его первые книги стихов, сразу замеченные и получившие признание. Житейски он был мало-мальски сносно устроен. Вглядываясь в его твердое, нервное лицо, подмечая манеру держаться, улавливая интонации его глухого голоса, я не мог не видеть, сквозь его нынешний облик, столь знакомые мне черты моих сотоварищей по лагерям... Одного из тех многолетних сидельцев, что приобретают особую совокупность манер и поведения, которая обличает долгие годы скитаний по лагпунктам: их метит пожизненно неизводная печать, общая всем большесрочникам, проведшим долгие годы в заключении.
У Варлама Тихоновича слегка дергалась голова, и слушал он собеседника напряженно – следствие побоев, навсегда повредивших его слух. Выдавал и нездоровый, желтовато-бледный цвет лица – из-за длительного пребывания на сорокаградусном морозе, продубившем кожу на всю жизнь. Ходил он прихрамывая и опираясь на палку. И в условиях однокомнатной московской квартиры Шаламов выглядел зэком, привыкшим к алюминиевой кружке и миске, нарезанным на столе ломтям хлеба, который он ел, держа кусок в одной руке, а другую подставляя горстью, чтобы не ронять крошек. В комнате было голо, хозяин не хотел заботиться о комфорте, чай разливал в кружки, сахар доставал из кулька. После чаепития сахар и хлеб аккуратно убирал в тумбочку у кровати. Неприхотливая меблировка – железная кровать, не слишком аккуратно застеленная, кухонный стол и тройка разнобойных стульев составляли все убранство комнаты, однако пол был чисто выметен и книги на полке аккуратно составлены. На единственном столе, за которым мы чаевничали, стояла сверкающая чистотой новенькая пишущая машинка.
Говорил Варлам Тихонович медленно, с запинками, чувствовалась его выработанная годами привычка к одиночеству, замкнутость характера. Бумазейная сорочка с расстегнутым воротом и мятые брюки как-то больно напоминали о лагерной среде далеко не первого срока. Мы разговаривали на профессиональные темы – я и познакомился с Шаламовым после того, как написал рецензию на сборник его колымских рассказов, горячо их рекомендуя издательству «Советский писатель». Вполне, впрочем, бесполезно. В те годы никакое издательство не могло и помыслить их опубликовать. То был потрясающий своей правдивостью сборник свидетельств о страшных, тщательно засекречиваемых палаческих делах, творимых на далекой Колыме.
На долю автора рассказов о Колыме и пришлись как раз те тяжкие мучительства, что в них описаны. Да, да, именно он виделся мне с кайлом в руках, долбящим породу на лютом морозе... Именно ему грозила казнь за невыполнение нормы выработки, о которой он писал в новелле «Одиночный замер». И глядя на дрожащие руки Шаламова, на нервный тик, то и дело передергивающий его лицо, на застывший взгляд, я знал: в его свидетельствах нет ни грамма выдумки, передачи с чужих слов – все это испытал на себе сидящий передо мной истерзанный, но еще сильный, еще не сдающийся человек. В свете его рассказов ничтожными показались пережитые мною самим невзгоды. Перед тем, что перенес колымчанин Шаламов за проведенные на Колыме СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ, меркнут испытания сонма зэков на прочих островах Архипелага...
Шаламова несколько опекал литературный фонд; был он некоторое время и предметом внимательного женского ухода. Однако изо всех пор его «вольной» столичной жизни выделялась не утратившая своей силы горечь памяти о пережитых долгих годах – не изжитая и не изживаемая.
Шаламову довелось при жизни видеть опубликованными свои стихи, но проза появилась на свет лишь после его смерти. Если не считать доставившего ему больше забот и огорчений, чем радости, вышедшего за границей сборника колымских новелл. При тогдашних обстоятельствах Варламу Тихоновичу пришлось отречься от своего детища, даже упрекать тех, кто помимо его воли способствовал появлению книги в зарубежном издательстве. Необходимость осудить публикацию и оправдываться в том, что, по всем человеческим законам, должно было радовать и вдохновлять писателя, болезненно им переживалась. Последняя моя с ним встреча пришлась как раз на время, когда разыгралась эта плачевная история, истерзавшая сознание автора. Необычная горячность его высказываний по поводу инцидента лишь подчеркивала несправедливость меры, лишавшей писателя права на обнародование правды!
Судьба была до конца сурова к человеку, рожденному под злополучной «звездой». В детстве он полной мерой хлебнул невзгод, доставшихся на долю православного духовенства: отец его был священником при русском посольстве в Канаде (Т.Н. Шаламов служил на о. Кадьяке – И. С.), потом в Вологде. На пороге возмужания на подростка обрушились гонения, о которых рассказано в повести «Вишера». За этим периодом последовали каторжные семнадцать лет Колымы.
Измученным инвалидом подошел он к концу своего трагического пути. Наконец, забрезжили первые отсветы признания, был замечен его незаурядный талант. Но брали свое недуги: крепкий от природы организм, подточенный пытками и лишениями, не выдержал. До подлинно светлого дня Варлам Тихонович не дожил. И это тем более обязывает нас позаботиться об увековечении памяти большого писателя, жертвы бесчеловечных порядков.
Язвит душу сознание, что кончил свои дни Шаламов в доме для инвалидов. Около него не было родной души, которая бы скрасила его последние дни. Он выстоял, у него хватило сил, чтобы остаться человеком – вопреки ожесточавшим и принижавшим условиям. Однако ценой веры в возможность торжества добра, ценой отчуждения от людей.
Сейчас приоткрылась наконец завеса над прошлым, мы начинаем узнавать правду, которую Варлам Тихонович мог бы помочь раскрыть так полноценно. Утрата наша невосполнима: он многое знал, видел и помнил, как никто, и, обладая редкой памятью, эрудицией и начитанностью, был бы особенно нужен в новых условиях. Ненаписанные книги Шаламова стали бы жемчужиной литературы, восстанавливающей истину о прошлом, освободили бы незаурядный талант Шаламова из-под лагерных глыб!
Лето 1989 г.
Небольшие пояснения
Олег Васильевич Волков с пониманием отнесся к творчеству и личности В.Шаламова. Тем более хотелось бы его поправить в некоторых неточностях, привнесенных воображением художника.
Однокомнатной квартиры у ВТ. никогда не было, жил он в коммунальных квартирах. Меблировка тоже описана неточно: кровать была деревянная, а стол письменный, на нем и стояла машинка. Ел хлеб он, не подставляя ладонь, а с палкой он не ходил. Нервного тика тоже не было. Чай пил из чашки. Говорил всегда горячо, образно, но, может быть, и не со всеми. Руки дрожали у него после довольно редких припадков болезни Меньера (головокружение, нарушение слуха). Только в конце 70-х годов – почти постоянно.
Письмом в ЛГ в 1972 году он отрекался не от книги – ее-то как раз и не было, а от конъюнктурных разрозненных публикаций своих рассказов в чисто политических целях – не хотел быть игрушкой в руках разведчиков и политиканов. Не секрет, что почти все русскоязычные издательства и журналы финансировались ЦРУ.
Но, конечно, главное достоинство слов Олега Васильевича в том, что он при жизни высоко оценил талант В.Т. Спасибо ему.
И. Сиротинская