Карамзин, а еще раньше Петров оказались в кругу людей, которых А. С. Пушкин охарактеризовал следующим образом: "Странная смесь мистической набожности и философского вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия ярко отличали их от поколения, к которому они принадлежали" [23].
В элегии "Цветок на гроб моего Агатона" Н. М. Карамзин пишет об этом времени: "Свет был тогда чужд и мне и ему: ему еще более, нежели мне; но мы любили книги и не думали о свете; имели немного, немногим были довольны и не чувствовали недостатка. Прелести разума, прелести душевные казались нам всего любезнее - ими пленялись мы, ими в творениях великих умов наслаждались и нередко за Оссианом, Шекспиром, Боннетом просиживали половину зимних ночей. В сем искреннем сообщении душ наших приобрел я некоторое эстетическое чувство... Верный вкус друга моего, отличавший с великою тонкостию посредственное от изящного, изящное от превосходного, выученное от природного, ложные дарования от истинных, был для меня светильником в Искусстве и Поэзии" [24].
В этот же период началась переписка восторженного юноши Николая Карамзина с швейцарским философом и писателем Лафатером. Вместе с А. А. Петровым они увлекались его книгой "Физиогномические фрагменты", в которой излагались мысли о непосредственной связи физического строения лица человека со свойствами его души. Карамзин обсуждал свои письма к Лафатеру с Петровым. Так, в письме от 1 августа 1787 года Александр Петров пишет: "...письмо твое к Лафатеру мне не очень нравится. Мне кажется, что ты насильно хочешь заставить его знать то, о чем он ясно и без всяких обиняков написал тебе, что не знает и знать не старается" [25].
Масонское окружение оказало не только нравственное влияние на Петрова и Карамзина, но также развило интерес к знаниям, что позволило им "в просвещении встать с веком наравне". В их переписке можно найти рассуждения о книгах Фенелона, Аддисона, Геллерта, "о Шекспире, о трагических характерах, о несправедливой волтеровой критике". "Первое письмо твое сильно поколебало мое мнение о превосходстве над тобою в учености, второе же сильным ударом сшибло его с ног, я спрятал свой кусочек латыни в карман, стал в угол, сложил руки на груди, повесил голову и признал слабость мою пред тобою", - пишет А. А. Петров Карамзину с некоторой долей грустной иронии, за которой удивление и восхищение успехами друга [26].
Период до 1789 года отличается активной переводческой деятельностью А. А. Петрова. Его перу, помимо уже перечисленных, принадлежат переводы следующих книг: "Учебная книга для юношества, начинающего учиться немецкому языку" (М.: Типогр. компания, 1788); "Багуат-Гета, или Беседы Кришны с Артуном" (М.: Унив. тип. у Н. Новикова, 1788); "Учитель, или Всеобщая система воспитания, в которой предложены первые основания наук, особенно нужных молодым людям" (Ч. 1-3. М.: Унив. тип. у Н. Новикова, 1789); "Беседы с Богом, или Размышления в утренние часы на каждый день года" (М.: Типогр. компания, 1787-1789). Позднее Н. М. Карамзин, оценивая переводческую деятельность своего друга, писал: "...разные переводы, им изданные, доказывают, что слог его был превосходен" [27].
Н. И. Новиков не ограничивал круг своей издательской деятельности печатанием только масонских сочинений. Из его типографий выходили оригинальная и переводная беллетристика, книги по истории, экономике, географии, медицине и педагогике. Продолжали выходить и периодические издания, среди них первый журнал для детей "Детское чтение". После смерти И. Г. Шварца Новиков, видя и ценя способности А. А. Петрова, стремится привлечь его к себе. Он становится масонским наставником Петрова и поручает ему издание журнала для детей "Детское чтение". Журнал начал выходить с 1785 года, позднее к сотрудничеству в журнале подключился Карамзин и другие авторы. Всего вышло двадцать выпусков. А. А. Петров стоял у истоков журнала, ему же пришлось готовить к выпуску последние его номера в 1789 году. "Осиротевшее без тебя "Детское чтение" намерен я наполнить по большей части из Кампова Теофрона", - писал он Карамзину за границу в сентябре 1789 года [28].
В письмах А. А. Петрова только один раз упоминается Вологда. Лето 1788 года он провел в подмосковном имении Н. И. Новикова Авдотьино. В своем письме от 30 июня 1788 года Петров пишет Карамзину: "...мне нужно переговорить кое-что с Н. И. [Новиковым]... касательно до предприемлемой поездки в Вологду и о многом ином..." [29]. Идет ли речь о поездке самого Александра Петрова или Николая Ивановича Новикова, или их совместной поездке, нам неизвестно. Но известно, что в круг издательской и просветительской деятельности Н. И. Новикова было вовлечено много людей в разных уголках России. Были среди них и вологжане. В Вологде в конце XVIII века наблюдается оживление общественной и культурной жизни. Город становится одним из центров русского масонства. В разные годы в Вологде существовала не одна масонская ложа, и учредителем одной из них - ложи "Северная звезда" - был Н. И. Новиков [30]. В Вологде жили авторы, печатавшие свои произведения у Новикова, и комиссионеры, продававшие издания, выходившие из новиковских типографий. Наконец, в Вологде жил бывший сотрудник Н. И. Новикова, брат А. А. Петрова, Данило Андреевич Петров, дослужившийся к этому времени до чина коллежского асессора, имевший в Вологде два дома, владелец нескольких деревень и нескольких десятков душ крестьян. Определенно, в Вологду Александр Андреевич Петров намеревался ехать если не с Н. И. Новиковым, то с поручениями от него.
Крайний мистицизм, овладевший масонством в конце 80-х годов XVIII века, вызывал в умах нового поколения, к которому принадлежали Петров и Карамзин, неверие и скептицизм. За поисками идеалов добра, нравственного самосовершенствования, занимаясь активной просветительской деятельностью, друзья не могли не видеть отсутствие единства и согласия между "братьями", что и приводило к личным конфликтам, неверию. Еще более положение усугублялось начавшимися правительственными гонениями на новиковский кружок. Петров еще подчиняется воле своего масонского руководителя, выполняя его поручения. "И я начал по приказанию нечто писать", - сообщает он Карамзину. Но это ему не нравится, и он пишет: "Нынешнее мое положение и не необыкновенное, однако ты можешь представить себе, что оно для меня тяжко, ибо мне кажется, что оно против воли моей таково" [31]. В эти годы Карамзин и дал ему прозвище "Агатон", по имени героя одноименной повести Виланда, который в своем мировоззрении отошел от мистицизма [32].
Н. М. Карамзин способом разрыва с масонами выбрал заграничное путешествие, куда он отправился в мае 1789 года.
А из формулярного списка А. А. Петрова мы узнаем, что он "с 23 мая 1789 года был определен в университетскую типографию" [33]. Несмотря на то, что все годы после окончания учебы в Московском университете он много трудился над переводами в "Компании типографической", занимался самообразованием, официально нигде не служил. Вслед за Н. Карамзиным А. Петров мог сказать о себе: "...живу в Москве, на свободе от всяких служебных занятий..." [34]. Видимо, разрыв с масонами лишил его надежного заработка, и он вынужден был поступить на службу. Н. И. Новиков уже не был к этому времени арендатором типографии Московского университета. Однако их связывали обязательства по изданию журнала "Детское чтение", и какие-то отношения еще поддерживались.
Ко времени заграничного путешествия Н. М. Карамзина относится и начало "опасной болезни" А. А. Петрова. В письме от 20 сентября 1789 года он пишет: "Что касается до меня, я жив по-прежнему, перевожу (что, мимоходом сказать, довольно мне наскучило), учусь лениво по-английски и по-французски, однако не теряю надежды получить сколько-нибудь успеха" [35].
А между тем заграничное путешествие Николая Михайловича Карамзина удалось. Он объехал Германию, Швейцарию, Францию, Англию. Знакомился с достопримечательностями этих стран, посещал музеи, библиотеки, театры. Был принят в домах европейской интеллектуальной знати, его собеседниками были Кант, Виланд, Боннет и др. Своими глазами видел революционные события во Франции, слушал Робеспьера. Несколько дней провел Карамзин в Цюрихе у своего кумира Лафатера. "Я всякий день бываю у Лафатера, обедаю у него и хожу с ним по вечерам прогуливаться. Он, кажется, любит меня, ласкает и расспрашивает иногда о подробностях жизни моей..." [36]. В один из таких вечеров и подарил Лафатер свою книгу "Человеческое сердце" с записью: "Господину Н, Карамзину. Цюрих, пятница вечером 21 августа 1789. Иоганн Каспар Лафатер".
По возвращении из-за границы осенью 1790 года, как пишет Карамзин: "...спешил обнять поверенного души моей, воображая его приятное удивление, радость... но сердце мое замерло, когда я увидел Агатона. Долговременная болезнь запечатлела знаки изнеможения на бледном лице его. Огонь жизни простыл в его сердце" [37].
Несмотря на болезнь, не без влияния Н. М. Карамзина А. А. Петров возвращается к литературному труду. Он публикует в "Московском журнале" Карамзина свое стихотворение за подписью "-въ".
Старайся лишь в свой век любити добродетель,
К которой нас зовет Натуры всей создатель;
Люби ты чтение, люби в науках свет:
Нам счастливыми быть иного средства нет [36]...
Мы не беремся судить о литературных достоинствах этого стихотворения, но по содержанию в нем со всей определенностью высказано нравственное кредо автора, где любовь к добру и стремление к знаниям являются залогом счастья [39]. В "Московском журнале" А. А. Петров печатает также переводы повестей "Барух, или Ученик мудрости" и "Прогулка арабского философа Аль Рашида" [40].
Лето 1791 года друзья провели вместе в деревне. "Благодетельные влияния сего времени года возвратили мне друга. Всякий день, всякий вечер были мы вместе, как будто бы предчувствуя, что сие лето будет последним летом дружбы нашей. Осень была для нас печальна; зимою мы расстались - и расстались навеки", - пишет Н. М. Карамзин [41].
Мы не знаем, что побудило А. А. Петрова зимой 1791 года навсегда покинуть Москву и переехать в Петербург. Были ли это неудовлетворенность службою, болезнь, тяжелое материальное положение, а может быть, гонения на московских масонов. Мы можем только догадываться...
По рекомендации Н. М. Карамзина и И. И. Дмитриева Александр Андреевич Петров с 21 декабря 1791 года был определен секретарем "в канцелярию находящегося при ея Императорском Величестве у принятия прошений действительного статского советника и кавалера Державина" [42].
Между друзьями вновь, как бывало и раньше, когда обстоятельства разлучали их, возобновляется переписка. В одном из последних писем Петров обращается к Карамзину с просьбой: "Не можно ли также подарить меня рукописным экземпляром поэмы "Человеческое сердце", за что бы я не остался неблагодарным" [43]. И как ни дорога была Н. М. Карамзину эта книга, он без сожаления расстается с ней, сопроводив подношение записью на немецком языке: "Моему другу Александру Петрову. Москва, 19 августа 1792 года. Николай Карамзин". О своей жизни в Петербурге с долей всегдашней иронии, так свойственной ему, Александр Андреевич пишет: "Я сплю без просыпу, и во сне снится мне, будто играю ролю человека, что-то делающего, а зрители, смотря на меня, зевают" [44].
А между тем, как следует из формулярного списка "коллежского переводчика Александра Андреева сына Петрова", его службой именитый поэт Гавриил Романович Державин был доволен, представив к "награждению чином". В формулярном списке корявым, неразборчивым почерком сановного чиновника Герольдмейстерской конторы наложена резолюция: "Способен к продолжению службы. И по особой прилежности к делам и искусству в иностранных и российском языке и хорошему поведению достоин к награждению чином" [45].
Казалось бы, сбывались слова из прощального стихотворения Карамзина:
Уже я вижу пред собой
Весь путь, на коем знатность, слава
Тебя с дарами ждут [46]...
Однако судьбе было угодно распорядиться иначе. "Перемена климата, а может, и чрезмерная деятельность, расстроили его слабое здоровье, он занемог опасной болезнью, страдал, томился - ни молодость, ни искусство врачей, ни пламенные молитвы дружбы не помогли ему. Он скончался" [47].
Александр Андреевич Петров умер в марте 1793 года, не дожив года до своего 30-летия.
Николай Михайлович Карамзин тяжело переживал смерть друга. "Силуетер Герман сделал мне прекрасный силуэт Александра Андреевича, который я всегда ношу в кармане", - сообщал он И. И. Дмитриеву [48]. Вспоминая об Александре Андреевиче Петрове, Карамзин писал: "Он не был ни богат, ни знатен - он был человек, благородный по душе своей - украшенный одними достоинствами, не чинами, не блеском роскоши, - и сии достоинства таились под завесою скромности"...
"Я нашел в нем сокровище... и время нашего знакомства, нашего Дружества будет всегда важнейшим периодом жизни моей. Он был первым моим судьею, и хотя замечал недостатки, однако же по снисхождению и нежности своей ободрял меня в сих упражнениях"...
"Горесть моя будет продолжительна - бесконечна! Я имею друзей сердца, которые меня любят, и мне всего на свете милее; но дух мой лишился любезнейшего своего брата и совоспитанника, которого никто, никто заменить не может! Всегда, всегда буду вспоминать о незабвенном друге: ибо память твоя впечатлелась в существо души моей и слилася с ея любезнейшими идеалами и чувствами" [49].
Карамзин очень дорожил памятью своего друга. Бережно хранил его письма, "пример чистого слога и зеркало тихой, стройной души". Готовил письма к публикации, даже снял с них копии. Благодаря этому письма А. А. Петрова к Н. М. Карамзину дошли до нашего времени, в то время как подлинники писем и весь архив Карамзина погибли в огне московского пожара 1812 года. Вскоре после смерти А. А. Петрова Карамзин обращается к И. И. Дмитриеву с просьбой:
"Мне очень хочется иметь все бумаги покойного моего друга. Если хочешь обязать меня, то попроси их у брата его Ивана Андреевича. Надеюсь, что он сделает для меня великое одолжение, а если не сделает, то я прошу его возвратить мне хотя одни письма мои, которые ни для кого не могут быть интересны" [50]. Однако Иван Андреевич, старший брат Александра Андреевича, в доме которого, вероятнее всего, он поселился по приезде в Петербург, оказался "человеком не весьма учтивым". Он отказал в просьбе Карамзину, сославшись на то, что все бумаги брата сжег. Шло следствие по делу московских масонов, уже был арестован и заключен в Шлиссельбургскую крепость Н. И. Новиков. И хотя А. А. Петрову уже ничего не угрожало, Иван Андреевич боялся за свою репутацию. Вполне возможно, он сжег какие-то бумаги брата, но не его книги. А у Александра Андреевича Петрова, человека высокого уровня образованности и интеллекта, много работавшего с книгой, должно быть, была прекрасная библиотека. И уничтожить ее было не так просто.
Данило Андреевич Петров, другой брат Александра Андреевича, живший в Вологде, бывший корректор и переводчик в типографии Новикова, да и просто образованный человек, знал и понимал цену книге. Скорее всего, именно он вывез библиотеку младшего брата в Вологду, полагая, что в Вологде ее хранить безопаснее, чем в Петербурге. Среди прочих в ней, вероятно, была и книга Лафатера "Человеческое сердце". Но как она оказалась в библиотеке Вологодской губернской гимназии, о чем говорит третья запись на полях интересующей нас книги? Оказывается, как свидетельствует памятная книжка Вологодской губернии на 1860 год, 18 августа 1804 года на торжествах по случаю открытия Вологодской гимназии "председатель Вологодской гражданской палаты статский советник Данило Андреевич Петров принес в дар гимназической библиотеке 116 книг на разных иностранных языках" [51]. Вероятно, это были книги из библиотеки А. А. Петрова. Ведь он, по отзывам современников, был "отличнейшим переводчиком". Так в библиотеке Вологодской губернской гимназии оказалась рукопись поэмы Лафатера "Человеческое сердце".
Нам удалось проследить интересную судьбу книги, некогда хранившейся в Вологде. Смеем надеяться, удалось дополнить биографию А. А. Петрова новыми фактами и вернуть в литературное краеведение Вологды забытое имя. Но, к сожалению, нам уже никогда не удастся вернуть в Вологду книгу с автографами выдающихся людей XVIII столетия - Н. М. Карамзина и Иоганна Каспара Лафатера. Книга эта заняла достойное место в музее А. С. Пушкина в Москве.
Переводчик Калидасы из Вологды
История проходит через Дом человека,
через его частную жизнь...
Ю. М. Лотман. "Беседы о русской культуре".
На полках книгохранилищ больших и малых библиотек есть книги, которые долгие годы пребывают в забвении. И только какой-нибудь случай позволяет увидеть и раскрыть интереснейшие моменты как в истории создания книги, так и в судьбе ее автора.
Богата и разнообразна коллекция книг краеведческой тематики прошлого века в фондах Вологодского музея-заповедника. Это книги по истории, географии, религии, справочные пособия. И совсем немного изданий художественной литературы местных авторов, напечатанных в вологодских типографиях. Поэтому всегда, когда взгляд останавливался на книге "Санскритские поэмы" Калидасы в переводе Н. Волоцкого, напечатанной в Вологодской губернской типографии в 1890 году, невольно возникал вопрос: как могла появиться эта книга в провинциальной Вологде? Действительно, для Вологды того времени это было необычное издание. Вот какой отзыв о книге вскоре после ее выхода в свет появился в столичном журнале "Исторический вестник": "Так как в нашей литературе ходит больше слухов о необычайной красоте и роскоши индийской поэзии, чем трудов, которые могли бы хоть несколько ознакомить читающую публику с этой действительно богатой литературой, всякая книга вроде книги г. Волоцкого, должна быть встречена с благодарностью, особенно имея в виду то, что автор работал в весьма неудобных условиях провинциальной жизни. Составить и издать в Вологде такой труд - несомненно есть великий подвиг..." [52]. Но вологжане почему-то не оценили труд своего земляка. Книга прошла незамеченной, даже в библиографическом указателе П. А. Дилакторского эта книга не указана, не говоря уже о рецензиях на нее в местных изданиях.
А между тем это было одно из первых изданий в России. Калидаса - великий поэт и драматург Индии. Он жил почти шестнадцать столетий назад. Европа впервые познакомилась с ним лишь в конце XVIII века. В 1789 году было переведено на английский, а в 1791 году на немецкий языки самое известное произведение Калидасы - драма "Сакунтала". В России в 1792 году известный писатель и историк Н. М. Карамзин впервые опубликовал в "Московском журнале" перевод с немецкого нескольких актов из "Сакунталы". Карамзин писал: "Почти на каждой странице сей драмы находил я величайшие красоты поэзии, тончайшие чувства, кроткую, отменную, неуяснимую нежность, подобную тихому майскому вечеру... Калидас для меня столь же велик, как и Гомер..." [53]. И лишь в 1879 году появился научный перевод этой пьесы с санскрита на русский язык, сделанный лингвистом А. Путятой. Перевод вологодского автора Николая Аполлоновича Волоцкого был третьим в этом списке. Но помимо "Сакунталы", книга Волоцкого включала в себя поэмы: "Облако-вестник" и "Род Рагху". Перевод обеих этих поэм был сделан в России впервые.
Кто же был он, переводчик этой книги? Какой отзвук в его душе нашли произведения великого поэта древней Индии? И что заставило его, человека, далекого от литературы, как мы увидим в дальнейшем, вначале заняться переводом, а потом на собственные средства издать свой труд?
Впервые этой книгой и судьбой ее автора Николая Аполлоновича Волоцкого заинтересовался вологодский краевед В. К. Панов [54]. Ему удалось проследить основные факты биографии автора перевода Калидасы. Дальнейшее изучение архивных документов позволило расширить круг биографических сведений, родственных связей и привязанностей Н. А. Волоцкого.
Его родственные связи по материнской линии корнями своими уходят в XVIII век [55]. Дед его, Данило Андреевич Петров, как уже указывалось, в 1779 году, по окончании Московского университета в звании коллежского переводчика, год служил в типографии Н. И. Новикова корректором и переводчиком. Младший брат, Александр Андреевич - герой предыдущего очерка, также по окончании Московского университета служил переводчиком в типографии Н. И. Новикова и Типографической компании, принадлежавшей масонскому Дружескому ученому обществу, членом которого он был. Он жил в Москве и входил в круг людей, составлявших интеллектуальную элиту общества того времени. Позднее Н. М. Карамзин, оценивая переводческую деятельность своего друга, писал: "Разные переводы, им изданные, доказывают, что слог его был превосходен" [56].
Отец обоих братьев, Андрей Петрович Петров, служил в Вологодском наместническом правлении. Вероятно, не без влияния сыновей он стал комиссионером Н. И. Новикова и в 1779 году открыл в Вологде первую книжную лавку.
В 1780 году его старший сын, Данило Андреевич Петров, возвратился в Вологду, где, начав службу с должности уездного стряпчего в наместничестве, благополучно поднимаясь по служебной лестнице, дослужился до чина статского советника в должности председателя гражданской палаты [57]. Столь удачная карьера резко оборвалась в 1814 году, когда он был предан суду "за лихоимство". Имел ли место этот факт в действительности или это был способ избавиться от неугодного чиновника, нам не известно. Но, как бы то ни было, после повторного рассмотрения дела в 1819 году "по решению правительствующего Сената был оставлен в подозрении и впредь не велено ни к каким должностям не определять и не выбирать" [58].
Личная жизнь Данила Андреевича складывалась непросто. Третьим браком он был женат на Варваре Алексеевне Лисовской, которая была моложе его более чем на 20 лет. Она принадлежала к тому типу властных, далеко не бескорыстных женщин, которые не ограничивают себя в поведении ни моральными нормами, ни рамками светских приличий. В семье от этого брака было пять детей: две дочери - Мария и Александра - и три сына - Алексей, Сергей, Александр. (Вероятно, в память о своем брате Данило Андреевич двоих своих детей назвал его именем). Старшей дочерью была Мария Даниловна Петрова, 1802 года рождения, мать Николая Аполлоновича Волоцкого. Семья статского советника Д. А. Петрова жила в каменном доме в третьей части города Вологды, что в приходе Сретенской церкви [39]. Данило Андреевич "имел за собой" деревни с крестьянами и землей в Вологодском, Грязовецком, Кадниковском и даже Череповецком уездах [60]. Дети получили домашнее образование, а мальчики, как и большинство сыновей вологодских дворян, продолжили образование в Ярославском Демидовском лицее [61].
В доме Петровых скорее всего имелась неплохая библиотека, как непременный атрибут жизни просвещенного провинциального дворянства того времени. Напомним, что в 1804 году Д. А. Петров "принес в дар гимназической библиотеке 116 книг на разных иностранных языках" [62]. В каталоге книг гражданской печати Череповецкого музея есть книга с записью: "Из книг Данила Петрова" [63]. Скорее всего, это не случайное совпадение, ведь он был владельцем деревень в Череповецком уезде. А среди книг Вологодского музея может представлять интерес книга с записью: "Из книг Петра Петрова". У Данила Андреевича от второго брака был сын Петр, поэтому вполне логично предположить, что и эта книга могла находиться в семейной библиотеке Петровых [64].
Вскоре после увольнения со службы Д. А. Петрова его жена Варвара Алексеевна, "расторгались от супружества", забрав с собой детей, оставила мужа и поселилась в своей усадьбе Вознесенское Грязовецкого уезда.
А 28 февраля 1818 года на имя Вологодского губернского предводителя дворянства поступают два прошения от статского советника "Данила Андреева сына Петрова и от флота капитана II ранга Ивана Сергеева сына Лисовского" с просьбой о защите чести и достоинства дочери и внучки Петровой Марии Даниловны. Как свидетельствуют сохранившиеся архивные документы, самодурство и нравственное убожество бывшей жены Данила Андреевича достигло таких пределов, что она свою несовершеннолетнюю дочь Марию обманным путем выдала замуж за "жительствующего у нее управителя имением, коллежского регистратора из приказно-служительских детей" Петра Зубова. И только вмешательство отца и деда, а также предводителя дворянства Грязовецкого уезда А. С. Брянчанинова (владельца усадьбы Покровское, отца святителя Игнатия Брянчанинова) помогло вырвать ее из рук новоиспеченного мужа и морально ущербной матери. Однако Марии пришлось пройти долгий и мучительный путь судебных тяжб и разбирательств [65].
Эта драматическая история наложила глубокий отпечаток на всю последующую жизнь Марии Даниловны. Замуж она вышла поздно за мелкопоместного дворянина Аполлона Панкратьевича Волоцкого и почти безвыездно жила в усадьбе мужа сельце Миленево Грязовецкого уезда [66]. В семье было трое детей - Николай, Владимир и дочь Лидия. Старший сын, Николай Аполлонович Волоцкой, родился 27 сентября 1837 года [67]. Мальчики учились в Вологодской гимназии, но Николай ее не закончил, а из пятого класса "в службу вступил", сдав экзамены в Александровский Московский корпус. Служил в лейб-егерском пехотном Бородинском Его Величества полку. В 1857 году в возрасте 19 лет был произведен в прапорщики. А в феврале 1858 года уволен в отпуск, из которого по болезни не вернулся [68]. К этому времени его мать овдовела, и ей было не под силу нести большие затраты, которые требовала военная служба сына.
Помимо усадьбы Миленево, где жила семья Волоцких, в наследство от отца, Д. А. Петрова, умершего в 1824 году, Мария Даниловна получила усадьбу Орешково Грязовецкого уезда с несколькими деревнями и десятками душ крестьян [69]. Теперь старший сын взял на себя все заботы по ведению хозяйства и управлению имениями.
В 1860 году умер младший брат Марии Даниловны - Александр Данилович Петров. В звании подпоручика он вышел в отставку, женился, но рано овдовел. Александр Данилович был рачительный хозяин. В 1854 году он покупает у подпоручицы Варвары Васильевны Золотиловой сельцо Чагрино в Грязовецком уезде, которое находилось всего в одной версте от усадьбы Орешково [70]. И не его ли усилиями рядом с усадьбой был заложен великолепный парк, по воспоминаниям современников, представляющий "живой гербарий южных и восточных видов древесной растительности"? Известно, что в 1902 году его сын, Николай Александрович Петров, выписал из Сибири кедры и расширил площадь парка до трех гектаров [71]. Усадьбы давно уже нет, а знаменитая Чагринская кедровая роща уже в наше время стала охраняемым законом памятником природы и до сих пор радует своей красотой.
Ко времени смерти Александра Даниловича его сыну Николаю было пять лет, а старшая дочь Леонила воспитывалась в Московском Александровском институте. Согласно указу Вологодской дворянской опеки, опекунами детей и всего движимого и недвижимого имения умершего, "состоящего в сельцах Старое Вологодского уезда, Чагрино Грязовецкого уезда и собственного дома в Вологде в приходе церкви Покрова на Козлене", становятся губернская секретарша Мария Даниловна Волоцкая и ее сын прапорщик Николай Аполлонович Волоцкой [72].
Попечение о маленьком Николае взяла на себя Мария Даниловна. Мальчик занимался с домашними учителями, а потом поступил в Вологодскую гимназию [73]. Николай Аполлонович в прибавление к своим имениям вел хорошо налаженное хозяйство дяди. И преуспел на этом поприще, о чем свидетельствуют ежегодные опекунские отчеты [74]. Спустя немногим более 10 лет в газете "Вологодские губернские ведомости" он даже обобщил свой опыт в статье "Состояние земледельческого и крестьянского хозяйства в Грязовецком уезде" [73]. Новые экономические условия, сложившиеся после освобождения крестьян, приводят его к выводу о "невозможности вести хозяйство прежним путем". Он не видит способов устройства его более рациональным образом и с сожалением констатирует упадок помещичьего хозяйства, "что является причиной бесчисленных продаж имений, отдачи их в аренду за деньги или половину продукта". Но понимание этого придет позднее. Пока же он полон радужных планов и надежд.
В 1867 году Николай Аполлонович женился на своей кузине Елене Александровне Седаковой. Ее мать, Александра Даниловна, приходилась младшей сестрой его матери. В фондах Вологодского музея-заповедника имеется живописный портрет Александры Даниловны. С портрета смотрит молодая очаровательная девушка с выразительными серыми глазами. Не случайно она изображена с письмом в руке. Переписка на протяжении многих лет была неотъемлемой частью ее жизни. В конце 30-х годов она вышла замуж за Александра Измаиловича Седакова, "корнета лейб-гвардии казачьего полка" [76]. (Его акварельный портрет, правда не столь выразительный, также хранится в музее). Он служит и дома бывает наездами. Об этом говорят записи в клировых ведомостях Вознесенской на Кохтоше церкви Грязовецкого уезда, где он значится "временно живущим на 1845 год" как гвардии поручик, а в 1847 году - уже как штабс-ротмистр [77]. В 1851 году Александр Измаилович уходит в отставку в звании штабс-ротмистра и навсегда поселяется в имении своей жены - в усадьбе Вознесенское [78]. В семье было три дочери - Елена, Анна и Александра. Старшая из них Елена и стала женой Николая Аполлоновича Волоцкого.
Случилось так, что трагическая судьба в личной жизни матери -Марии Даниловны Волоцкой - каким-то образом отразилась на судьбах ее сыновей. Младший сын Владимир так и не женился, прожив всю жизнь в усадьбе Миленево Грязовецкого уезда. А Николай хоть и женился, но на своей двоюродной сестре. Согласно православным обычаям союзы между двоюродными братьями и сестрами не допускались. Вероятно, обе семьи были настроены против этого брака, так как пожениться они смогли, когда мать жениха и отец невесты уже умерли, а Николаю Аполлоновичу в это время было 30 лет. И несмотря на то, что им удалось обвенчаться, брак их по распоряжению Синода был расторгнут, а дети признаны незаконными. В семье было трое детей - Иосиф, Мария и Александра. Тяжелые несчастья одно за другим обрушиваются на семью. Умирают старшие дети - Иосиф и Мария. Елена Александровна тяжело переживала утрату детей и оскорбительное порицание общества. Она умерла незадолго до того, как Высочайшим указом Николаю Аполлоновичу удалось добиться признания брака и детей, рожденных в нем, законными [79].
Беда, обрушившаяся на него, разрушила размеренный уклад усадебной жизни, но не сломала Николая Аполлоновича. Он ищет забвение в работе и находит его на государственной службе. Как следует из его формулярного списка, начиная с 1875 года он избирается депутатом в Вологодское дворянское собрание, заседателем дворянской опеки. В течение 12 лет (а это четыре срока) Н. А. Волоцкой исправлял должность предводителя дворянства Грязовецкого, а потом и Вологодского уездов. Надо отметить, что должность эта была выборная и весьма почетная. Предводителями дворянства выбирались действительно уважаемые люди. В 1884 году за выслугу "узаконенного срока по выборам дворянства был пожалован орденом Святого Владимира 4-й степени" [80].
Теперь по долгу службы он чаще живет в городе, где у него на Власьевской улице собственный дом. Николай Аполлонович - частый гость в доме вологодского помещика Юлия Михайловича Зубова. Это глава большой семьи, высокообразованный человек, пишущий стихи, сочиняющий музыку, участвующий в театральных постановках. В 1890 году под псевдонимом Иван Волгин Юлий Михайлович издает на собственные средства поэму "На юг!". В письме матери в сельцо Кузнецовo Кадниковского уезда 21 июня 1886 года его сын, Юлий Юльевич Зубов, пишет: "13 июня папаша ездил в разные места по делам, и мы сошлись с ним у Волоцких, у которых и обедали, затем проводили Николая Аполлоновича в клуб. 14 июня, едва мы встали, пришел Николай Аполлонович и сидел у нас..." [81].
Он часто бывает в доме Кульчицких, что на Ильинской (ныне Засодимской) улице. Здесь жила с семьей родная сестра жены и его двоюродная сестра Александра Александровна Седакова (в замужестве Кульчицкая). Позднее в этот дом к ее сыну, Николаю Дмитриевичу Кульчицкому, будет наведываться писатель Иван Евдокимов [82].
Какое же место в жизни Н. А. Волоцкого занимала книга? Наличие большой библиотеки в его доме мы можем только предполагать. Хотя косвенно об этом говорит ремарка из письма Ю. Ю. Зубова: "Вчера получил письмо от Николая Аполлоновича. Николай Аполлонович в восторге: получил он наконец 18 томов Ругонов Маккар [серия романов "Ругон-Маккары" Э. Золя. - Н. М.] и приготовляется их перечитывать...". Работу над переводами произведений Калидасы, которые также были в его библиотеке, он мог осуществлять по французскому изданию 1859 года и по одному из немецких изданий 1867 или 1876 года, так как они попадают в возможные хронологические рамки знакомства Волоцкого с этими произведениями Калидасы [83].
Думается, интерес к творчеству Калидасы поддерживался глубоко личным отношением переводчика к его поэзии. Именно в поэтических образах этого поэта древней Индии Н. А. Волоцкой нашел отзвук своим мыслям и чувствам, связанным с потерей любимой жены и счастливой семейной жизни. Издавая свой труд, он отдавал дань памяти близкому человеку. Книга была напечатана на средства автора, о чем говорят периодически появляющиеся объявления в газете "Вологодские губернские ведомости" о возможности приобретения книги у издателя Н. А. Волоцкого [84].
Книга "Санскритские поэмы" Калидасы в переводе Н. Волоцкого не имеет ни предисловия, ни посвящения. И только в самом конце ее, для того чтобы облегчить читателю понимание текста, дается пояснение отдельных слов и выражений. Хотя Волоцкой не прячется под маской псевдонима, как это сделал Ю. М. Зубов при издании своей книги "На юг!", но авторство свое обозначает несколько безлико: "Перевод Н. Волоцкого". Фамилия Волоцких была распространенной в Вологде, и исследователю пришлось проделать определенную работу, чтобы узнать, что автором перевода был не кто иной, а именно Николай Аполлонович Волоцкой [85].
Нам почти ничего не известно о последних годах жизни переводчика Калидасы. В 1897 году его единственная дочь Александра вышла замуж за блестящего молодого офицера из знатной вологодской семьи - Юлия Юльевича Зубова (по злой иронии судьбы однофамильца человека, который сломал жизнь ее бабушки) и уехала на место службы мужа в Белосток.
Мы не знаем, что послужило причиной поспешной продажи Николаем Аполлоновичем за несколько месяцев до смерти "сельца Миленево Грязовецкого уезда с существующей пашнею, скотом и всеми хозяйственными постройками, с 500 десятинами земель, из коих 300 десятин береженого в продолжение 50 лет леса; сельца Орешково в Грязовецком уезде с домом, рощами и хозяйственными постройками, а также физического кабинета с машинами: динамо, электрической, пневматической, а также пианино, гармонифлют, скрипки и др. вещей..." [86].
Умер Николай Аполлонович Волоцкой 22 сентября 1898 года, как написано в формулярном списке, "состоя на службе".
Не будучи фигурой, отмеченной печатью большого таланта или редкой самобытности, Н. А. Волоцкой тем не менее интересен нам как личность, воплотившая в себе лучшие культуротворческие традиции нескольких поколений вологодского провинциального дворянства.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См. об этом: Никитин А. Цветок папоротника. М., 1972. С. 38-40. Книга была найдена московским писателем А. Никитиным среди макулатуры в Вологде и вывезена в Москву. В 1994 году продана им в музей А. С. Пушкина. Благодарю главного хранителя музея Н. С. Нечаеву и сотрудницу А. И. Фрумкину за предоставленную мне возможность познакомиться с этой книгой de visu.
2 Kapaмзин Н. М. Письма русского путешественника. Л.: Наука, 1984. С. 685.
3 Русский биографический словарь. Павел преподобный - Петр. СПб., 1902. С. 651-653; Энциклопедический словарь / Ф.А. Брокгауз и И. А. Ефрон. СПб., 1898. Т. XX1I1. С. 459; Макогоненко Г. П. Николай Новиков и русское просвещение XVIII в. М.; Л., 1951. С. 294, 488; Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М., 1987. С. 22, 34, 39-41, 55; Кочеткова Н. Д. Литература русского сентиментализма. СПб., 1994.С. 29, 32, 82-84, 86, 90, 232-234.
4 РГАДА. Ф. 286. Oп. 1. Кн. 685, Л. 249-253.
5 Там же. Кн. 858. Л. 173. Согласно "листу использования", впервые формулярный список А. А. Петрова был обнаружен Н. Д. Кочетковой. На момент составления списка Петрову было 28 лет. Зная из формулярного списка, что на службу он поступил в декабре 1791 года, а в марте 1793 года умер, к награждению чином он мог быть представлен, отслужив по меньшей мере год. Значит, если список составлялся в конце 1792 года, когда ему было 28 лет, датой рождения можно считать 1764 год.
6 ГАВО. Ф. 496. Oп. 19. Д. 206. Л. 13; Д. 207. Л. 43; Ф. 1063. Oп. 19. Д. 2. Л. 1, 8, 17, 27, 35, 43.
7 Там же. Ф. 496. Oп. 1. Д. 4211. Л. 878.
8 Чтения общества истории и древностей российских. 1908. Кн. 4. IV. Смесь. С. 3.
9 РГАДА. Ф. 286. Oп. 1. Кн. 710. Л. 606; Кн. 854. Л. 807-808.
10 Вернадский Г. В. Русское масонство в царствование Екатерины II. Пг., 1917. С. 35, 115.
11 РГАДА. Ф. 286. Oп. 1. Кн. 854. Л. 807-808.
12 ГАВО. Ф. 496. Oп. 19. Д. 217. Л. 59-59 об.; Д. 222. Л. 27. В исповедных ведомостях Кирилло-Рощенской церкви, в приходе которой находился дом Петровых, Александр последний раз был на исповеди в 1776 году, в последующие годы в числе исповедующихся он уже не значится.
13 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника... С. 623.
14 Карамзин Н. М. Сочинения. М., 1820. Т. 7. С. 2.
15 Дмитриев И. И. Сочинения. СПб., 1893. Т. 2, С. 26.
16 Русский архив. 1863. С. 612-615.
17 РГАДА. Ф. 286. Oп. 1. Кн. 858. Л. 172 об.-173.
18 ГАВО. Ф. 496. Oп. 8. Д. 41. Л. 173 об.
19 Мартынов И. Ф. Книга в русской провинции. Зарождение провинциальной книжной торговли // Книга в России до середины XIX века. Л., 1978. С. 119.
20 Энциклопедический словарь / Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон. СПб., 1900. Т. 39. С. 253.
21 Дмитриев И. И. Сочинения. Т. 2. С. 24-26.
22 Там же.
23 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Л., 1948. Т. 12. С. 31-32.
24 Карамзин Н. М. Сочинения... Т. 7. С. 3-4.
25 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника... С. 504.
26 Там же. С. 502.
27 Карамзин Н. М. Сочинения... Т. 7. С. 5.
28 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника... С. 509.
29 Там же. С. 506.
30 Пыпин А. Н. Русское масонство XVIII - первой четверти XIX в. Пг., 1916. С. 515.
31 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника... С. 506, 508.
32 Там же. С. 691.
33 РГАДА. Ф. 286. Oп. 1. Кн. 858. Л, 172 об.
34 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника... С. 469.
35 Там же. С. 509.
36 Там же. С. 121.
37 Карамзин Н. М. Сочинения... Т. 7. С. 8.
38 Московский журнал. 1791. Ч. 3. Кн. 2, С. 128-129.
39 Кочеткова Н.Д. Идейно-литературные позиции масонов и Н. М. Карамзин // Русская литература XVIII века: Эпоха классицизма. М.; Л., 1964. С. 185-186.
40 Московский журнал. 1792. Ч. 6. С. 17-22. "Карамзин Н. М. Сочинения... Т. 7. С. 10.
42 РГАДА. Ф. 286, Oп. 1. Кн. 858. Л. 172 об.-173.
43 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника... С. 511.
44 Там же. С. 512.
45 РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 858. Л. 173,
46 Карамзин Н. М. Полное собрание стихотворений. М.; Л., 1966. С. 105.
47 Карамзин Н. М. Сочинения... Т. 7. С. 11.
48 Карамзин Н. М. Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 38.
49 Карамзин Н. М. Сочинения... Т. 7. С. 1, 3, 5, 12, 13.
50 Карамзин Н. М. Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву...С. 34-35.
51 Памятная книжка Вологодской губернии на 1860 год. Вологда, 1860. Ч. 4. С. 71. Благодарю Н. И. Федышина, любезно указавшего на этот источник. " Исторический вестник. 1891. Май. С. 50.
53 Московский журнал. 1792. Ч. VI. Кн. 2. С. 125-156; Кн. 3. С. 294-323.
54 Панов В. К. Поиск // Красный Север. 1975. 13 августа. С. 4.
55 Дворянский род Волоцких ведет свое происхождение с XVI века. См.: Энциклопедический словарь / Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон. СПб., 1892. Т. VII. С. 104.
56 Карамзин Н. М. Сочинения... Т. 7. С. 5.
57 РГАДА. Ф. 286. Кн. 854. Л. 807-808.
58 ГАВО. Ф. 32. Oп. 1. Д. 46. Л, 7, 12 об., 26.
59 ГАВО. Ф. 496. Oп. 19. Д. 266. Л. 42; Д. 269, Л. 105.
60 РГАДА. Ф. 286. Кн. 854. Л. 807, 808; ГАВО. Ф. 32. Oп. 1. Д. 56. Л. 217.
61 ГАВО. Ф. 32. Oп. 1. Д. 56. Л. 950; Ф. 178, Oп. 5. Д. 132. Л. 33 об.
62 Памятная книжка Вологодской губернии на 1860 год. Вологда, 1860. Ч. 4. С. 71. Благодарю Н. И. Федышина за любезно предоставленную информацию.
63 Каталог русских книг гражданской печати XVIII века Череповецкого краеведческого музея. Череповец, 1980. С. 53. № 244.
64 Дети от второго брака - Петр, Павел, Иван, мать которых Надежда Васильевна Свешникова умерла, жили в доме отца, что в приходе Сретенской церкви (ГАВО. Ф. 496. Oп. 19. Д. 273. Л. 55 об.). Памятники письменности в музеях Вологодской области. Книги гражданской печати Вологодского областного музея. Вологда, 1985. Ч. 3. Вып. 2. С. 70. № 322.
65 ГАВО. Ф. 14. Oп. 1. Д. 478.
66 Там же. Ф. 496. Oп. 10. Д. 90.
67 Там же. Ф. 32. Oп. 1. Д. 437. Л. 18.
68 Там же. Л. 24 об.
69 Там же. Ф. 178. Oп. 1. Д. 2188. Л. 2; Д. 2820. Л. 2-3. В исповедных ведомостях Николаевской церкви, что на Комье Грязовецкого уезда, за 1824 год владелицей усадьбы Орешково значится Петрова Мария Даниловна (Ф. 496. Oп. 19. Д. 349. Л. 1193 об.). В исповедных ведомостях Сретенской церкви за 1824 год значится вдова статского советника Петрова Данилы Параскева Стефанова с сыном (Ф. 496. Oп. 19. Д. 278. Л. 61).
70 ГАВО. Ф. 178. Oп. 1. Д. 2403. Л. 7-10.
71 ВГМЗ. Сектор письменных источников. Ф. ВОИСК. Д. 172. Л. 2-4.
72 ГАВО. Ф. 178. Oп, 5. Д. 132.
73 Столетний юбилей Вологодской губернской гимназии. Вологда, 1886. С. 35.
74 ГАВО. Ф. 178. Oп. 5. Д. 132.
75 ВГВ. 1873. № 23, 25, 30-32.
76 ГАВО. Ф. 496. Oп. 4. Д. 356. Л. 13 об., 29 об., 47 об.
77 Там же. Ф. 178. Oп. 1. Д. 1407. Л. 3-4.
78 Там же. Ф. 496. Oп. 10. Д. 329. Л. 505 об.-508.
79 Там же. Ф. 32. Oп. 1. Д. 437. Л. 19-20.
80 Там же. Л, 34-41.
81 Благодарю Н. В. Лукину за любезно предоставленную информацию и письма из личного архива.
82 Панов В. К. Указ. соч.
83 Калидаса. Биобиблиографический указатель. М., 1957. С. 21-24.
84 ВГВ. 1891. № 10. С. 7; 1894. № 1. С. 7.
85 Панов В. К. Указ. соч.
86 ВГВ. 1898. № 9, 13, 16 (продажа). Благодарю Г. Н. Козину за любезно предоставленную информацию.
Г. В. Судаков
БАТЮШКОВ - ПРЕДШЕСТВЕННИК ПУШКИНА
Традиционно Батюшков считается сентименталистом, одним из идеологов "нового слова". В сатире "Певец в Беседе любителей русского слова" (1813 г.) он кратко и точно определил стилистическое кредо этого направления: "Кто пишет так, как говорит, кого читают дамы".
Считают, что Батюшков - один из поэтических учителей Пушкина - им же и был заслонен. Но кое в чем Батюшков оказался прозорливее Пушкина. Это Батюшков уже в 1805 году назвал девятнадцатое столетие "железным веком", а Москву - "проклятым городом":
В ней честность с счастием всегда почти бранится,
Порок здесь царствует, порок здесь властелин,
Он в лентах, в орденах повсюду ясно зрится,
Забыта честность, но фортуны милый сын,
Хоть плут, глупец, злодей, в богатстве утопает.
(Перевод 1-й сатиры Боало [1])
Он первым попытался проанализировать свой жизненный опыт как социально-историческую трагедию "лишнего человека" и первый описал раздвоенность человеческого существа: в нем два человека, один белый, другой черный, "оба человека живут в одном теле" (с. 199) [2] .
Батюшков был абсолютно независим в своих суждениях и оценках, общественное мнение не слишком довлело над его сознанием. Он благоразумно удалялся от света в свое вологодское поместье и здесь мыслил и творил совершенно свободно.
Известно, что в 1814-1815 годах под сильным впечатлением от поэзии Батюшкова находился Пушкин. В послании "К Батюшкову" (1814 г.) он называет старшего товарища "российским Парни", подчеркивает классическую стройность и гармоничность его поэтического языка: "Тебя младой Назон, Эрот и грации венчали, А лиру строил Аполлон". Характеристика батюшковской лиры дается в стихотворении "Тень Фонвизина" (1815 г.). В стихотворении "Городок", созданном в подражание "Моим пенатам" Батюшкова, снова упоминается Батюшков - "насмешник смелый".
Но уже в стихотворении "Батюшкову" (1815 г.) юный Пушкин заявляет своему поэтическому учителю: "Бреду своим путем: будь всякий при своем". Это, кстати, цитата из послания Жуковского Батюшкову.
Конечно, Пушкин как поэт рос невероятно быстро, но Батюшков остается высшим авторитетом для него и позже. Так, в 1828 году, возражая критику журнала "Атеней", упрекавшему Пушкина в неправильном употреблении слова время, Пушкин цитатой из "Моих пенатов" доказывал, что в русском языке возможны две формы: времен и времян.
Основная дискуссия начала XIX века - спор между шишковистами и карамзинистами о путях развития литературного языка. Шишковисты выступали со славянофильских позиций, карамзинисты - творцы "нового слога" вели себя как западники. Отношение к славянской традиции, к народной словесности, к разговорной речи, к мифологизмам и западноевропейским заимствованиям - вот круг конкретных вопросов, стоявших в центре дискуссии. Что такое "легкая поэзия", жить ли жанру оды, на каком языке писать научную прозу, почему переводы иностранных авторов важнее, чем переложения древнерусских преданий, - таков перечень тем, обсуждавшихся в литературных журналах.
Какова же позиция Батюшкова в самой громкой литературной дискуссии XIX века?
Основа его подхода к языку - идея прогресса, признание зависимости языковой эволюции от истории народа: "...язык всегда идет наравне с успехами оружия и славы народной, с просвещением, с нуждами общества, с гражданскою образованностию и людскостию" ("Речь о влиянии легкой поэзии на язык").
В сатире "Видение на брегах Леты" (1809 г.) Батюшков иронично оценивает претензии авторов начала XIX века на долгую память у соотечественников. Забвения заслуживают, по Батюшкову, и "с Невы поэты росски" (шишковисты), и "лица новы из белокаменной Москвы" (карамзинисты). Зато высоко оценил таких непохожих друг на друга сочинителей, как Крылов и Шишков, последнего, Дравда, - только за исключительное трудолюбие.
В своей литературной практике Батюшков также стремится встать "выше однобоких увлечений: в его стихах свободно уживаются наяды греческой мифологии, суворовский солдат с двуструнной балалайкой и пьяненький сельский поп.
Поэт намеревался подробно изложить свои литературные взгляды, но успел написать лишь план задуманного им труда по истории Русской словесности. Труд должен был состоять из 28 глав.
Начало мыслилось так: "I. О славенском языке. Опять не начинать от Сима, Хама и Яфета! А с Библии, которую мы по привычке зовем славенскою. О русском языке" (с. 196). Разграничение "славенского" (старославянского) и русского языков - передовая идея для начала XIX века.
Следующие две главы посвящались таким проблемам: "2. О языке во времена некоторых князей и царей. Влияние (пагубное) татар. 3. О языке во времена Петра I. Проповедники. Переводы иностранных книг по именному указу". Как видим, болевые точки каждой эпохи избираются абсолютно точно: в древнерусскую эпоху - влияние княжеских раздоров и татарщины; в эпоху Петра - кризис проповеднической литературы на церковнославянском языке и активная переводческая деятельность.
После главы о Тредиаковском предполагалось рассмотреть борьбу старых традиций с новыми веяниями: "5 и 6. Кантемир. Статья интересная. Академия наук. Ученые иностранцы. Борьба старых нравов с новыми, старого языка с новым. Влияние искусств, наук, роскоши, двора, женщин на язык и литературу". Вниманием к этим вопросам Батюшков далеко опередил свое время, потому что творчество А. Д. Кантемира подробно проанализировано лишь в наше время, а влияние новых форм цивилизации и быта на изменения в языке XVIII века до сих пор детально не изучено, не закончено издание "Словаря русского языка XVIII века".
Роль талантливых авторов в развитии языка Батюшков оценивает очень высоко: "Великие писатели образуют язык; они дают ему некоторое направление, они оставляют на нем неизгладимую печать своего гения - но, обратно, язык имеет влияние на писателей" ("Ариост и Тасс", с. 138). Поэтому и в плане своего труда роль М. В. Ломоносова выразительно оценивает рисунком солнца рядом с заголовком главы "Ломоносов". Батюшков одним из первых дал верную и глубокую характеристику роли Ломоносова: "Особенно великие произведения муз имеют влияние на язык новый и необработанный. Ломоносов тому явный пример. Он преобразовал язык наш, созидая образцы во всех родах... Ломоносов пробудил язык усыпленного народа; он создал ему красноречие и стихотворство, он испытал его силу во всех родах и приготовил для грядущих авторов верные орудия к успехам. Он возвел в свое время язык русский до возможной степени совершенства... Ломоносов, сей исполин в науках и в искусстве писать, испытуя русский язык в важных родах, желал обогатить его нежнейшими выражениями Анакреоновой музы. Сей великий преобразователь нашей словесности знал и чувствовал, что язык просвещенного народа должен удовлетворять всем его требованиям и состоять не из одних высокопарных слов и выражений. Он знал, что у всех народов, древних и новейших, легкая поэзия давала новую пищу языку стихотворному" (с. 161). Сравним высказывание Пушкина о Ломоносове, относящееся к 1825 году: "Он утверждает правила общественного языка, дает законы и образцы классического красноречия".
Батюшков предполагал исследовать, как желание императрицы Екатерины "воскресить старинный язык русской" усилило "несообразности" в современном языке. Он предполагал уделить серьезное внимание творчеству Дмитриева: "19. Дмитриев. Характер его дарования, красивость и точность. Он то же делает у нас, что Буало или Попе у себя". Если вспомнить, что Буало - теоретик и практик французского классицизма, а Попе - мастер английской литературы, то сравнение получится выгодным для Дмитриева, который, по мысли Батюшкова, дал образцы легкой поэзии сразу в трех жанрах: сказке, послании и басне. Батюшков хотел быть справедливым по отношению к Шишкову: "26. Шишков. Его мнение. Он прав, он виноват. Его противники: Макаров, Дашков, Никольской".
В процессе непрерывного развития языка и словесности, по мысли поэта, проявляются четыре постоянные тенденции:
"Не должно из виду упускать действие иностранных языков на наш язык. Переводы ученых с греческого и латинского. Что заняли мы у французов и какое действие имели переводы романов Вольтера и проч.?
Почему лирический род процветал и должен погаснуть?
Богатство и бедность языка. Может ли процветать язык без философии и почему может, но недолго?
Влияние церковного языка на гражданской и гражданского на духовное красноречие".
Любопытно совпадение взглядов Батюшкова и Пушкина на церковнославянский язык: не отрицая славянизмы, они стремились "соблюдать середину". Оба обратили внимание на непонятность церковнославянского языка для современников, на необходимость выбирать поэтически выразительное из библейских текстов. Шишкова и его сторонников за приверженность к архаике одинаково называли славянофилами, варварами и варягами, а слог их - варварским и варяжским. Вот как описано шишковское направление в "Видении на брегах Леты" (с. 238):
Их мысль на небеса вперенна,
Слова ж из Библии берут;
Стихи их хоть немного жестки,
Но истинно варяго-росски.
- Да кто ты сам? - Я также член;
Кургановым писать учен;
Известен стал не пустяками,
Терпеньем, потом и трудами;
Аз есмь зело славянофил, -
Сказал и пролог растворил.
Кстати, слово славянофил ввел в употребление именно К. Н. Батюшков.
Взгляд на славянизмы подробно излагается Батюшковым в письмах к своему другу Н. И. Гнедичу, который был членом "Беседы любителей русского слова": "Перечитывая твой перевод, я более и более убеждаюсь в том, что излишний славянизм не нужен, а тебе будет и пагубен. Стихи твои, и это забывать тебе никогда не должно, будут читать женщины, а с ними худо говорить непонятным языком. Притом кажется, что славянские слова и обороты вовсе не нужны в иных местах" (19 сентября 1809 г., с. 211); "Я нашел ещё много словенских слов, которые вовсе не у места. Они хороши в описательной поэзии, когда говорит поэт, но в устах героев никуда не годятся: они охлаждают рассказ и делают диким то, что должно быть ясно (сентябрь 1811 г., с. 245). В письме от 28-29 октября 1816 года изложена реакция поэта на "Рассуждение о славянских диалектах" М. Т. Каченовского. Каченовский доказал, что Библия была впервые переведена с греческого на церковнославянский язык сербской редакции, а чистый старославянский язык вообще никогда не существовал. Батюшков продолжает эту мысль: Шишков с его партией поклоняются мифу, "они исказили язык наш славенщизною", тогда как "верх искусства - похищать древние слова и давать им место в нашем языке". Далее выражена, причем впервые в XIX веке, мысль о переводе Библии на русский язык: "Когда переведут Священное Писание на язык человеческий?" (с. 308). Имеется в виду живой язык русского народа, а не мертвый церковнославянский язык.
Литературным манифестом Батюшкова явилась "Речь о влиянии легкой поэзии на язык, читанная при вступлении в Общество любителей российской словесности в Москве 17 июня 1816 г." (в действительности эта речь была прочитана в Обществе 26 мая 1816 года его председателем Ф. Ф. Кокошкиным в отсутствие автора). Готовя "Опыты в стихах и прозе" к переизданию, Батюшков предполагал ввести туда "Речь..." в качестве предисловия. В этой работе содержатся ранее разобранные нами мысли о связи истории языка с историей культуры, о влиянии великих произведений на язык русского народа и роли Ломоносова в связи с этим, о вкладе Ломоносова в развитие легкой поэзии. Легкая поэзия как "эротический род поэзии" имела следующие жанры: стихотворная повесть, сказка, послание, басня, ода, песня, баллада. Работали в этих жанрах Богданович, Дмитриев, Хемницер, Крылов, Карамзин, Капнист, Нелединский, Мерзляков, Жуковский, Воейков, Долгоруков, Востоков, Пушкин - все имена названы самим Батюшковым, они "принесли пользу языку стихотворному, образовали его, очистили, утвердили"; "в лучшем обществе научились они говорить ясно, легко и приятно"; "запаслись обильною жатвою слов в наших старинных книгах" (с. 163-164).
В 1814 году в очерке "Прогулка в Академию художеств" Батюшков пишет о неразработанности научно-популярной прозы, в "Вечере у Кантемира признается: "Я принужден бороться с величайшими трудностями: принужден изобретать беспрестанно новые слова, выражения и обороты" (с. 175). Сравним мнение Пушкина: "Ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись - метафизического языка у нас вообще не существует" (1824 г.).
Язык поэзии подвижен и изменчив: "Язык сей у творца берет Протея виды" ("Послание к Гнедичу", 1815 г.). Протей - в греческой мифологии морской старец, обладавший способностью бесконечно изменять свой облик. Соединение разнородных элементов в тексте должно осуществляться с учетом функциональной целесообразности, тогда становится очевидным, "какую силу получают самые обыкновенные слова, когда они поставлены на своем месте!" ("Ариост и Тасс"). Эту мысль Батюшков иллюстрирует "прекрасными стихами Ломоносова", в которых он подчеркивает несколько слов:
Иный, от сильного удара убегая,
Стремглав на низ слетел и стонет под конем;
Иный пронзен, угас, противника сражая;
Иный врага поверг и умер сам на нем.
Необходимыми качествами поэзии Батюшков считал также мягкость, гармонию, музыкальность речи: "В стихах твоих много мягкости, гармонии, но иные грубы, и есть стечение слов и звуков вовсе неприятных" (Н. И. Гнедичу, сентябрь 1811 г., с. 245). По мнению Пушкина, "по чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небрежности воображения лучшая элегия Батюшкова - "Таврида" [3], а в ней образцовыми он считал следующие строки:
Весна ли красная блистает средь полей,
Иль лето знойное палит иссохши злаки,
Иль, урну хладную вращая, Водолей
Валит шумящий дождь, седой туман и мраки.
Каковы же главные источники для поэтического вдохновения и для развития литературного языка? Обратимся к другой программной статье - "Вечер у Кантемира" (1816 г.), в уста Кантемира Батюшков вкладывает свои сокровенные мысли.
Первое - это фольклор: "Мы, русские, имеем народные песни; в них дышит нежность, красноречие сердца; в них видна сия задумчивость, тихая и глубокая, которая дает неизъяснимую прелесть и самым грубым проявлениям северной музы" (с. 173). Сравним у Пушкина: "Изучение старинных песен, сказок необходимо для совершенного знания свойств русского языка" (1830 г.).
Второй источник - разговорная речь. С учетом ее свойств отбираются в текст выразительные церковнославянизмы и изгоняются обветшалые и маловыразительные средства, но основа текста - сама разговорная речь: "Я первый осмелился писать так, как говорят; я первый изгнал из языка нашего грубые слова славянские, чужестранные, не свойственные языку русскому" (с. 175). Эти слова Батюшков приписал Кантемиру, но скорей их следует отнести к самому поэту.
Батюшков чрезвычайно высоко ценил творчество Крылова: "Его басни переживут века. Я ими теперь восхищаюсь" (Н. И. Гнедичу, август 1816 г., с. 302). Экспрессия разговорной речи привлекала его в сатирах В. Л. Пушкина. Юный Пушкин, разбирая батюшковское "Послание к Т[ургене]ву", выделил несколько выразительных строк:
Прекрасно! Славно! - спору нет!
Но... здешний свет
Не рай - мне сказывал мой дед (с. 367).
В письмах и стихах Батюшков удачно использовал русские пословицы. Вместе с тем он строго относился к показному патриотизму, примером чему является его сатира "Истинный патриот" (1810 г.):
О хлеб-соль русская! О прадед Филарет!
О милые останки. Упрямство дедушки и ферези прабабки!
Без вас спасенья нет!
А вы, а вы забыты нами!" -
Вчера горланил Фирс с гостями
И, сидя у меня за лакомым столом,
В восторге пламенном, как истый витязь русский,
Съел соус, съел другой, а там сальмис французский,
А там шампанского хлебнул с бутылку он,
А там... подвинул стул и сел играть в бостон.
Сальмис - это рагу из дичи, блюдо французской кухни. Любопытно, что с началом Отечественной войны 1812 года некоторые дворяне "в патриотическом порыве" тоже отказались от французской кухни и перешли на русские щи: сатира Батюшкова оказалась пророческой.
Известно, что Батюшков собирался писать о Рюрике: "...он сидит у меня в голове и в сердце" (с. 324). Входила в его творческие планы и обработка русских сказок: "...когда-нибудь и за это возьмусь" (с. 324). В письме П. А. Вяземскому 23 июня 1817 года Батюшков сообщает, что хочет "приняться за поэму "Русалка " (с. 329), к письму приложен план поэмы из четырех песней, в поэме должны были действовать Добрыня, его сын Озар, днепровская русалка Лада, Оскольд, волхвы и воины.
Взгляды Батюшкова на состояние языка и словесности своего времени - это микромодель поэтической концепции Пушкина: совпадают перечень проблем и содержание конкретных рассуждений. Единственно, что не успел сделать Батюшков, - дать образцы нового литературного слога во всех жанрах литературы. Но и то, что он успел, дало повод И. С. Тургеневу в 1880 году при открытии памятника Пушкину сказать: "Батюшков смутно предчувствовал, что иные его стихи и обороты будут называться пушкинскими, хотя и явились раньше пушкинских".
Вот как оценивал роль нашего земляка сам Пушкин: "Батюшков, счастливый сподвижник Ломоносова, сделал для русского языка то же самое, что Петрарка для итальянского".
Батюшков был близок к пушкинской мере идеального. Об этом свидетельствуют замечания самого Пушкина на вторую часть батюшковских "Опытов в стихах и прозе" [4]. Этот анализ Пушкин проводил для себя, он перечитал "Опыты" многократно, внимательно, придирчиво, но никогда не публиковал своих разборов. Всего он рассмотрел 48 произведений: в 18 текстах оценивались лишь отдельные строчки, 11 стихотворений отмечены как неудачные, зато 19 произведений признаны лучшими сочинениями поэта: "прелесть", "прелесть и совершенство", "прекрасно", "замечательно", "превосходно", "одно из лучших". Таков спектр оценок, а общий итог - в пользу Константина Николаевича Батюшкова.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Поэтические произведения Батюшкова цитируются по изданию: Батюшков К. Н. Стихотворения. М., 1987.
2 Прозаическое творчество Батюшкова цитируется по изданию: Батюшков К. Н. Нечто о поэте и поэзии. М., 1985.
З Пyшкин А. С. Заметки на полях 2-й части "Опытов в стихах и прозе" К. Н. Батюшкова // Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. Т. VI. М., 1981. С. 358.
4 Пушкин А. С. Указ. соч. С. 353-374.
Е. М. Бонфельд
ДРУЖЕСТВО
Души наши были сродни...
К. Н. Батюшков
Что в жизни без тебя? Что в ней без упованья,
Без дружбы, без любви - без идолов моих?..
И муза, сетуя, без них
Светильник гасит дарованья.
К. Н. Батюшков
Общеизвестно, что конец XVIII - начало XIX века в России - время бытования тесных дружеских и творческих союзов, обществ. Для этой короткой, но очень насыщенной эпохи характерен истинный культ дружбы. Творческая жизнь К. Н. Батюшкова пришлась именно на этот период. Для него дружба, без преувеличения, была символом лучшей, светлой, самой радостной части земного существования. Об этом свидетельствуют, в частности, письма, составляющие немалую часть творческого наследия нашего поэта. Высокая художественная ценность писем Батюшкова не подвергается сомнению.
Круг дружеских привязанностей Батюшкова достаточно хорошо известен. Его образуют писатели - Н. М. Карамзин, Н. И. Гнедич, В. А. Жуковский, П. А. Вяземский; видные государственные деятели - С. С. Уваров, А. Н. Оленин... Внимательные читатели назовут еще одно имя, мало известное тем, кто не знаком с творчеством поэта. Это имя очень значимо для Батюшкова, этому человеку он посвятил целый ряд произведений в стихах и прозе. Речь идет об Иване Александровиче Петине.
Личность И. А. Петина почти не привлекала внимания даже исследователей батюшковского творчества. Его взаимоотношения с К. Н. Батюшковым не подвергались глубокому анализу. Ряд наблюдений такого рода сделал в 1887 году первый биограф Батюшкова Л. Н. Майков при составлении собрания сочинений поэта. Предлагаемый очерк призван для начала познакомить читателя с, возможно, новым для него именем.