"Часы" создавались в очень сложной, нервной, отягощенной бытовыми неурядицами и профессиональной неопределенностью обстановке. К этому времени Ремизов уже написал большой роман "Пруд", несколько рассказов, сказок, стихотворений, но лишь незначительную часть написанного удалось напечатать. Начинающий писатель, понадеявшись на свои силы, "принципиально" отказался от помощи состоятельных родственников жены, но надежды на литературный заработок пока не оправдывались. В 1904 году в семье Ремизовых родилась дочь Наталья, что, конечно, усугубило многие бытовые проблемы. "Такая была бедность, когда только молодость спасает", - вспоминал позднее писатель [2]. Несмотря на все сложности, Ремизов продолжает упорно работать. 13 сентября он пишет в Вологду О. Маделунгу, датскому коммерсанту, тоже начинающему литератору: "Я начал этюды к повести "Часы". Но за минутами - часами - днями - ночами забот пишется только вспышками" [3]. К киевскому периоду работы над повестью Ремизов обращается и в 1923 году в инскрипте жене - С. П. Ремизовой-Довгелло: "О происхождении "Часов": Это самое больное, о чем со стыдом вспоминаю: это в Киеве - когда ты кормила Наташу и на уроки ходила, а я писал... Пожар помню. Я взял рукопись эту "Часы", икону и Наташу... Это память начальная - пробивания моего в люди" [4]. Упомянутый здесь эпизод с пожаром стал частью литературной биографии писателя, воспроизводился им в устных рассказах и книгах воспоминаний, получил известность в писательской среде. В дневниковых записях А. А. Блока этот сюжет зафиксирован в таком виде: "Вчера около дома на Каменоостровском дворники издевались над раненой крысой. (...) На эту крысу иногда бывает похож Ремизов. Был похож, вероятно, особенно тогда, когда полночи носил на руках Наташу и баюкал, а потом выбежал с пожара в одном белье, а швейка накинула ему на плечи шелковую кофточку (мороз 22 градуса и ночь в провинции). Тогда писались "Часы". (Запись от 24 марта 1912 года)" [5]. В довольно мрачной истории создания повести, как она представляется по письмам и воспоминаниям автора, звучат и некоторые оптимистические ноты - гордость писателя, завершившего труд даже в таких "кошмарных" обстоятельствах. В другом инскрипте жене Ремизов пишет: ""Часы", которые я забыл! И что с ними теперь сделаю, не представляю, а память это вологодская и киевская - в Киеве самоотверженно занимался. Все-таки человек - упорный! Куда ослу!" [6].
Несколько веселее выглядит история издания "Часов". Издательские перипетии своих произведений Ремизов склонен был представлять в юмористическом, даже гротесковом плане. "История издательства моих книг смешна, как многое в России по этой части", - утверждал писатель в начале своей литературной карьеры [7]. В тех случаях, когда смешного явно не хватало, он его придумывал. Так Ремизов поступил и при изложении издательской истории "Часов". В 1905-1906 годах, когда писатель после досрочного снятия полицейского надзора жил в Петербурге, он тщетно предлагал повесть в различные издательства и журналы, ориентировавшиеся на "новую" литературу. Писатель жалуется своему вологодскому другу: ""Часов" не печатают, И Бог весть, когда будут печатать. На днях мне возвратили без всякого отзыва из "Золотого Руна". Придется, наверное, отдавать печатать без гонорара" [8]. Но все же "чудесным образом" (выражение Ремизова) "Часы" увидели свет. Торговец металлоломом и начинающий меценат А. С. Саксаганский издал книгу Ремизова в своем недавно образованном издательстве "EOS" [9]. Не искушенному в литературно-издательских делах купцу "перспективный" автор был представлен так: "Рославлев ... величал меня: будто мои книги ... напустят такого огня и света в "EOS", имя Саксаганского будет известно на всю Россию, - до двенадцатого колена" [10]. Призрак всероссийской славы, видимо, сильно подействовал на издателя, и в том же 1908 году в "EOS" вышла еще одна книга Ремизова - сборник рассказов и поэм "Чертов Лог и полунощное солнце". Несмотря на любительский характер издательства Саксаганского, обе ремизовские книги были удачны в полиграфическом отношении во многом благодаря талантливому оформлению М. В. Добужинского. Аванс в 200 рублей, полученный автором за "Часы", позволил семье Ремизовых сменить малопригодную для жилья комнату на Загородном проспекте на небольшую квартиру в Казачьем переулке. Но история с повестью так "не по-ремизовски" завершиться не могла. Вскоре после выхода "Часы" были запрещены Главным управлением по делам печати, и на тираж был наложен арест. В мемуарах Ремизов объясняет этот случай глупостью чиновников цензурного ведомства: слишком откровенная обложка какой-то другой книги издательства "EOS" вызвала гнев цензуры, который распространился и на "Часы". Хотя российская цензура и допускала ошибки (как в ту, так и в другую сторону), но арестовать книгу по таким основаниям она, конечно, не могла. Видимо, мы имеем дело с одной из ремизовских мистификаций, смысл которой заключается в увеличении числа фактов, в том числе и абсурдных, подкрепляющих маску "гонимого писателя". В деле, заведенном на издателя Главным управлением по делам печати, говорится, что если "в общем содержании своем этот роман не заключает в себе признаков какого-либо караемого уголовными законами преступления", то его отдельные эпизоды "изложены совершенно неприлично и дают основания к привлечению к судебной ответственности виновных в выпуске в свет этой книги по статье 1001 Уложения о наказаниях" [11]. Так же неожиданно запрет был снят, и в апреле 1908 года тираж "Часов" поступил в продажу. Эти события происходили так стремительно, что ожидавшийся Ремизовым и его издателем рекламный эффект от неловкого вмешательства цензуры не был достигнут. Даже газеты не успели сообщить об инциденте с "Часами". (Л. И. Шестов в письме от 9 апреля спрашивал Ремизова: "Какие это у тебя дела с судом и за какую книгу? Я ничего и не слыхал. В газетах твое имя часто встречать приходится, но об этом почему-то замолчали, или я, может быть, пропустил" [12].)
В книге воспоминаний "Петербургский буерак" Ремизов писал о том, что "Часы" не были замечены критикой [13]. Это не верно. После выхода повести в ведущих журналах и газетах Петербурга, Москвы и Киева появились рецензии на новое произведение писателя. О "Часах" писал Андрей Белый ("Весы"), М. О. Гершензон ("Вестник Европы"), А. И. Куприн ("Современный мир"), Н. С. Гумилев ("Речь"), К. Милль ("Лебедь"), А. К. Закржевский ("В мире искусств") и другие.
Для критики Ремизов все еще остается "странным" писателем. Этот эпитет часто встречается в рецензиях на новую книгу автора: "Часы" написаны в "странной форме", но обладают "странным очарованием", герои романа совершают "странные поступки", произносят "странные монологи". Но уже наметилась явная тенденция к изменению общего тона критики, все меньше и меньше огульного отрицания, нежелания разобраться, насмешек и поучений. Делаются интересные попытки проникнуть в суть творческого метода художника, понять и оправдать его манеру письма, найти аналогии ремизовскому творчеству в современной литературе. Неоднократно указывается на сходство Ремизова и Ф. Сологуба. Оба писателя смотрят на жизнь "сквозь какое-то зловещее, уродливое, фантастическое и таинственное стекло" [14], близки и их герои: мальчик Костя в "Часах" задатками своих пороков напоминает молодого Передонова - героя "Мелкого беса" [15]. А. И. Куприн, сопоставляя творческие манеры Ремизова и Сологуба, отмечает и существенные различия между писателями. Если творчество Ф. Сологуба "холодно, расчетливо, рационалистично", то Ремизов "искренен до наивности", его герои действуют "незапрограммированно, как бы без авторской подсказки, сами делают и говорят все, что им заблагорассудится". "Сологуб пишет понятно, но ему не веришь, - Ремизов отрывист, повторяется, выражается путанно и загадочно, эпизоды у него неправдоподобны, но он владеет тайной странного очарования..." [16] .
Своеобразное очарование прозы Ремизова отмечают и другие критики. М. О. Гершензон считает, что все так называемое "юродство" писателя - "не нарочитое, не декадентский умысел, а искренняя и честная манера странного художника", которая вполне соответствует характеру жизненного материала, положенного в основу его произведений [17].
Намеренно принижает Ремизов и читательский интерес к повести: "Льву Шестову на его "Апофеоз беспочвенности" я насчитал семь читателей, а он на мои "Часы" - пять" [18]. Отсутствие читателя - устойчивый мотив в ремизовских автохарактеристиках, обязательный атрибут литературной маски писателя. Шестов и Ремизов в те годы вели своеобразную игру, подсчитывая читателей друг у друга. Двухтысячный тираж, довольно высокий для начинающего автора, был скоро распродан, и через два года появилось второе, несколько переработанное издание "Часов" в составе второго тома собрания сочинений писателя, выпущенного издательством "Шиповник" [19]. Вскоре собрание сочинений Ремизова было переиздано издательством "Сириус". В 1924 году, благодаря содействию Д. П. Святополк-Мирского, который решил помочь Ремизову "завоевать английских издателей и читателей", "Часы" вышли в английском переводе [20]. До последнего времени почти все оценки повести являлись вариантами единой трактовки, суть которой с энциклопедической четкостью выразил Б. В. Михайловский: "В "Часах" тема рока, властвующего над миром дьявола, сливается с символом башенных часов, освобождение от власти рока, победа над временем достигается на пути безумия" [21] . В 1970-е годы повесть Ремизова попадает в сферу интересов Тартуско-Московской семиотической школы и объявляется одним из образцов "неомифологической прозы" младших символистов [22]. "Часы" так или иначе затрагиваются в работах таких представителей этого направления, как В. Н. Топоров, А. А. Данилевский, М. В. Безродный, но специальная работа о повести появляется только в 1992 году, в кризисный для отечественного структурализма период. Это статья молодого исследователя Е. Горного "Заметки о поэтике А. М. Ремизова. "Часы"". В ней содержится много интересных наблюдений о функционировании основных мотивов (страх смерти, апокалиптическое преображение мира, эротическая символика), выделяются три "способа чтения и понимания" "романа-мифа" (линейный, тропеический и универсальный), но высший, обобщающий уровень интерпретации текста признается невозможным. "На этом уровне, - пишет Е. Горный, - всякое истолкование теряет смысл, поскольку знаки перестают различаться, каждый отражает все, и установление дискурсивных связей между ними становится невозможным" [23]. Здесь, по нашему мнению, сказались не только кризисные тенденции в методологии лотмановского направления, но и недостаточная разработанность частных, традиционных аспектов поэтики Ремизова. В создавшейся ситуации представляется целесообразным не умножать количество субъективных в своей основе интерпретаций "неомифологического текста", а обратиться к уже проверенным методам, которые являются оптимальными для анализа ремизовской прозы. Это воссоздание биографического контекста и выявление интертекстуальных связей.
Рассмотренная выше история создания "Часов" является лишь частью биографического контекста, которая, безусловно, отразилась на общем облике произведения. Но есть и другая часть. Повесть "Часы", как и первый роман Ремизова "Пруд", открыто автобиографична. Здесь не требуется особого анализа. Достаточно сопоставить ее с мемуарной книгой "Подстриженными глазами", посвященной детству писателя, а также с биографическими материалами, содержащимися в книгах Н. В. Кодрянской [24]. Из всего комплекса детских автобиографических мотивов, присутствующих в "Часах", особенно показателен мотив "сломанного носа". "Затеяв какую-то игру, - вспоминал Ремизов, - я влез на комод и с комода упал носом на железную игрушечную печку. Нянька качала головой: "За озорство покарал Бог, и останешься таким до Второго пришествия, Страшного суда Господня!"" [25]. Травмированный нос полностью не восстановился, и его необычный вид вызывал повышенный интерес со стороны других детей: "Почему-то дался всем мой "нос чайником"... меня не дразнили, и только почему-то всем хотелось потрогать меня за нос" [26]. Зато дразнили героя "Часов" Костю Клочкова: "Костя, почему у тебя нос кривой?" - донеслось будто ветром и ударило Костю в ухо. Костя закусил от злости длинную жалкую губу, задергался: у него и вправду нос кривой. А прохожие не упускали случая подразнить и посмеяться над уродом" [27]. Слова "кривой нос" и производные от них рефреном проходят через текст "Часов", а сам злополучный нос становится символом ущербной жизни ребенка-урода, едва ли не главной причиной его бунта "против всех" и последующего безумия. Мотив "кривого носа" по ходу действия повести усложняется, дробится, обрастает новыми дополнительными смыслами и значениями, преимущественно эротического свойства, что особенно отчетливо проявляется в финальной сцене: "И только в чулане между дверей... сидел, как на царском троне, на поганом ведре раздетый, в длинных чулках Костя, не Костя Клочков, а Костя Саваоф ... ковырял свой кривой изуродованный нос и ковырял с жаром, с удовольствием" (с. 324). В воспаленном воображении больного героя необычный нос становится знаком его сверхчеловеческих качеств, знаком его принадлежности к миру зла. Поэтому и черт, который в конце концов уводит Костю "во дворец и храм и небеса", тоже какой-то уродливый, "с носатым хохочущим лицом", да и назван он в повести не чертом, а Носатым (с. 319). Такое внимание автора к носологической проблематике в "Часах" дает основание, по мнению В. Н. Топорова, говорить об особом значении ремизовской "темы носа или сломанного носа, уже оторвавшегося, по сути дела, от его locus nascendi" [28]. Появление столь значимого, почти самостоятельного носа неизбежно ассоциируется с известным произведением Н. В. Гоголя, то есть в функционировании данного мотива в "Часах" происходит своеобразное совмещение автобиографического плана с интертекстуальным.
Автобиографический подтекст лежит в основе и другой темы повести - темы города. Действие "Часов" происходит в небольшом северном городе, в котором внимательный читатель, особенно если он вологжанин и примерно представляет облик города начала XX века, без труда узнает Вологду, хотя название города автор не приводит. Косвенное указание на Вологду, как на место, как-то связанное с этим произведением, содержится уже в посвящении первого издания "Часов" "Борису С". Это Б. В. Савинков, известный революционер-террорист и писатель, друг автора по вологодской ссылке, поклонник его творчества. "А с Савинковым мне легче говорить, - вспоминал Ремизов, - или потому, что много переговорено за вологодскую жизнь" [29]. Нам лишь примерно известны темы "вологодских разговоров" Ремизова, Савинкова и других членов этого кружка, но то, что они нашли отражение в ремизовских произведениях 900-х годов, очевидно. И после Вологды между Савинковым и Ремизовым сохранялись теплые, доверительные отношения. "В Вас верю, - писал Савинков Ремизову 30 декабря 1907 года, когда решался вопрос об издании "Часов" в "EOS". - Верю, что сделаете еще свое и большое. Верю больше, чем в остальных..." [30].
Хотя образ города дается в повести несколько обобщенно и даже условно, как это было принято у символистов, все же по целому ряду деталей угадывается Вологда начала XX века. Это и "каменная соборная колокольня с золотою главой под звезды" (с. 243), и река, положение которой точно соответствует топографии Вологды, и губернаторский дом, стоящий именно на своем месте (с. 245). Даже в тех описаниях города, где каждая отдельно взятая деталь не может рассматриваться как специфически вологодская, совокупность деталей соответствует (или по крайней мере не противоречит) вологодским реалиям того времени; "Город, живший по соборным часам, встрепенулся. На каланче пожарный, закутанный в овчину, в своей ужасной медной каске вдруг остановился и стал искать пожара, но зарево над колокольнею погасло, и снова зашагал пожарный вокруг черных сигнальных шаров и звенящих проволок. Отходящие поезда с запозданием на час, спеша нагоняли ход, свистели безнадежно. Подгоняли, лупили кнутом извозчики своих голодных лысых кляч, сами под кулаком от перепуганных, торопящихся не опоздать, на час опоздавших седоков. Согнутый в дугу телеграфист бойчее затанцевал измо-золившимся пальцем по клавишам аппарата: перевирая телеграммы, сыпал ерунду и небылицы. Непроспавшиеся барышни из веселого Нового Света в ожидании гостей размазывали белила по рябоватым синим щекам и нестираемым язвам на измятой, захватанной груди. Нотариус, довольный часу, закрывая контору, складывал в портфель груду просроченных векселей к протесту. И кладбищенский сторож с заступом под полой шел могилы копать для завтрашних покойников. Пивник откупоривал последние бутылки. И запирали казенную лавку. И отмеченная душа заволновалась. Глядя безумными глазами куда-то на задымленную, хмельную от облачного дыма полную луну, обрадованно заголосил юродивый Маркуша-Наполеон свою ночную молитву" (с. 244-245). Приведенный фрагмент интересен не только как каталогизация реалий городской жизни (каланча, вокзал, телеграф, публичный дом, кладбище, кабак, городской сумасшедший). Он занимает центральную позицию в трактовке урбанистической темы "Часов", являясь неким составным символом города. Поэтому "городской каталог", представленный в начале произведения, дословно воспроизводится и в его заключительной части. Представляется возможным наложить маршрут героя повести на реальную топографию Вологды. Зимой по замерзшей реке совершает Костя свои ежевечерние походы с Нижнего посада к соборной колокольне, чтобы проверять и заводить соборные часы. На обратном пути, несколько не доходя до того места, где позднее был построен Красный мост, Костя поднимается на правый берег, проходит мимо ворот губернаторского дома и вскоре выходит на большую торговую улицу, вероятно. Кирилловскую. Там он заглянул в галантерейный магазин Лисицыных, а потом "перешел на другую сторону к своему магазину" (с. 246). Именно на Кирилловской ( ныне улица Ленина) в доме Грачева с 1900 года находился часовой магазин Л. М. Сегаля [31]. В повести "По карнизам" Ремизов писал: "Я когда-то служил в часовом магазине, и в последний день моей службы хозяин подарил мне эти часы. Этот день был для меня значительным днем: после многих дней ссылки я в первый раз был свободен: я мог ехать куда угодно, кроме Москвы и Петербурга... С необыкновенными часами-подарком в тот же день я уехал из Вологды" [32]. Конечно, вымышленные события из "Часов" не следует обязательно сопоставлять с реальными, но мотив потери (порчи) часов, которая неизбежно ведет к потере (порче) времени в ремизовских текстах разного типа встречается неоднократно. Теряет необыкновенные "часы-подарок" и рассказчик в повести "По карнизам". 1 января 1957 года Ремизов записывает новогодний сон: "Я проснулся и протянул руку к часам, а часов нет. Кто-то прокрался ко мне и стянул часы. Меня поразило безвременье" [33]. Мотив "пропавших часов" присутствует и на легендарно-биографическом уровне. Здесь он также связан с вологодским периодом Ремизова. З. А. Шаховская, принадлежащая к младшему поколению первой волны эмиграции, записала одну любопытную сплетню о семье Ремизовых: "Ходили слухи об их браке, проверить их теперь трудно, будто бы оба, сосланные царским правительством чуть ли не в Вятку, где молодые революционеры жили коммуной, встретились там. Серафима Павловна была тогда русской могучей красавицей, бело-розовой, полной, голубоглазой и царственной. Окруженная поклонниками, она на вихрастого заморыша Ремизова не только не смотрела, но даже чувствовала к нему антипатию. Случилось, что у кого-то из коммуны украли часы. Серафима Павловна сразу решила: "Это Ремизов! - одиночка". Ремизову объявили бойкот, а затем истинный вор был обнаружен, и тогда будто бы в порыве чисто русском Серафима Павловна предложила в виде репарации неправедно обиженному Ремизову стать его женой" [34].
Но вернемся в часовой магазин Сегалей - Клочковых. Имя С. Л. Сегаля время от времени встречается в ремизовских текстах. Он характеризуется как "известный знаток драгоценных камней" [35], "гармонист и неистощимый острослов" [36]. Все это совершенно не соответствует образу хозяина магазина из повести "Часы" - рефлексирующего интеллигента, трусливо убегающего от кредиторов и перекладывающего все проблемы на свою жену. Все же одно совпадение есть. Сына Л. С. Сегаля тоже звали Константином [37]. Об этом человеке нам ничего не известно. Другой сын владельца часового магазина - Израиль Соломонович Сегаль, как сообщала местная газета, в 1925 году жил в Вологде на улице Большая Благовещенская (Клары Цеткин) и был зарегистрирован в административных органах в качестве "комиссионера-посредника" [38].
Поскольку общей художественной задачей повести было изображение "страшного мира" с его экзистенциальной бессмысленностью, мира, в котором обрезаны все пути к человеческому счастью, то и система образов произведения односторонне ориентирована в этом направлении. Не является исключением и образ города, в котором хозяйничают "беда и горе и все их сестры", а по ночам на улицах появляются, как призраки, "ночные бездомные люди" (с. 246). Страшные сюжеты и должны разыгрываться в мрачных декорациях. Справедливости ради следует сказать, что в творчестве Ремизова встречается и совершенно иной - светлый, поэтический и даже озорной - взгляд на Вологду начала XX века. Он представлен в книге "Иверень", особенно в главе "Северные Афины" [39]. "Видеть смешное, как и горькое, два моих зрения", - писал Ремизов своему биографу [40].
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Кодрянская Н. Алексей Ремизов. Париж, 1959. С. 176
2 Ремизов А. Огонь вещей. М., 1989. С. 440.
3 Письма А. М. Ремизова и В. Я. Брюсова к О. Маделунгу. Copenhagen, 1976. С. 31.
4 Волшебный мир Алексея Ремизова. Каталог выставки. СПб., 1992. С. 16-17.
5 Блок А. Дневники. М., 1989. С. 119.
6 Волшебный мир Алексея Ремизова... С. 17.
7 Письма А. М. Ремизова и В. Я. Брюсова к О. Маделунгу... С. 46.
8 Там же. С. 41.
9 Ремизов А. Часы. Роман. СПб.: "EOS", 1908.
10 Ремизов А. Огонь вещей... С. 338.
11 Цехновицер О. В. Символизм и царская цензура // Ученые записки Ленинградского государственного университета. Вып. 76. Л., 1941. С. 314-315.
12 Переписка Л. И. Шестова с А. М. Ремизовым // Русская литература. 1992. № 3. С. 180.
13 Ремизов А. Огонь вещей... С. 306.
14 А. К. [Куприн А. И.]. Алексей Ремизов, "Часы" // Современный мир. 1908. № 7. Отд. 2. С. 125.
15 Измайлов А. Пестрые знамена. М., 1913. С. 101.
16 А. К. [Куприн А. И.]. Алексей Ремизов, "Часы"... С. 125.
17 М. Г. [Гершензон М. О.]. А. Ремизов, "Часы"// Вестник Европы. 1908. № 8. С. 769.
18 Ремизов А. Огонь вещей... С. 306.
19 Ремизов А. Сочинения. В 8 т. Т. 2. Рассказы. СПб.: Шиповник, 1910.
20 The Clock / [Пер.] John Cournos. London: Chatto and Windus, 1924.
21 Михайловский Б. Ремизов А. М. // Литературная энциклопедия. Т. 9. М., 1935. Стлб. 606.
22 Минц З. Г. О некоторых "неомифологических" текстах в творчестве русских символистов // Творчество А. А. Блока и русская культура XX века. Блоковский сборник. Вып. 3. Тарту, 1979. (Ученые записки ТГУ. Т. 459.)
23 Горный Е. Заметки о поэтике Ремизова. "Часы" // В честь 70-летия профессора Ю. М. Лотмана. Сборник статей. Тарту, 1992. С. 204.
24 Ремизов А. Подстриженными глазами. Книга узлов и закрут памяти // Ремизов А. Взвихренная Русь. М., 1991. С. 23-214; Кодрянская Н. Алексей Ремизов...; Кодрянская Н. Ремизов в своих письмах. Париж, 1977.
25 Ремизов А. Подстриженными глазами... С. 39-40.
26 Кодрянская Н. Ремизов в своих письмах... С. 17.
27 Ремизов А. Часы // Ремизов А. Избранное. Л., 1991. С. 240. В дальнейшем все цитаты из повести приводятся по этому изданию с указанием страниц в скобках.
28 Топоров В. Н. О "Крестовых сестрах" А. М. Ремизова: поэзия и правда. Статья вторая // Функционирование русской литературы в разные исторические периоды. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1988. С. 130.
29 Ремизов А. Взвихренная Русь... С. 265.
30 РГАЛИ. Ф. 420. Oп. 1. Д. 82. Л. 3 об.
31 "Вологодские губернские ведомости" в номерах за 20, 25 и 27 января 1900 года помещали следующее объявление: "Часовой магазин Л. М. Сегаля переведен в магазин "Север", Кирилловская улица, дом Грачева".
32 Ремизов А. По карнизам. Повесть. Белград, 1929. С. 97.
33 Кодрянская Н. Алексей Ремизов... С. 305.
34 Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991. С. 125.
35 Ремизов А. М. Автобиография // Лица. Биографический альманах. Вып. 3. М.; СПб., 1993. С. 438.
36 Ремизов А. Северные Афины // Современные записки. 1927. Т. 30. С. 240.
37 На вечерней заре. Переписка А. Ремизова с С. Ремизовой-Довгелло // Europa Orientalis, 1986. № IV. С. 158, 162-163.
38 Красный Север. 1925. 11 февраля. (Источник указан Г. Н. Козиной.)
39 См. об этом: Розанов Ю. В. Литературная жизнь вологодской политической ссылки начала XX века // Вологда. Историко-краеведческий альманах. Вып. 1. Вологда. 1994. С. 215-225; Розанов Ю. В. Вологда в "автобиографическом пространстве" А. М. Ремизова // Вологда. Краеведческий альманах. Вып. 2. Вологда. 1997. С. 203-210.
40 Кодрянская Н. Алексей Ремизов... С. 116.
Т. П. Усачева
"ПОКЛОН ДАНИЛОВСКИМ СОСНАМ, ЛЮДЯМ И ЗВЕРЯМ..."
Много русских мудрецов и поэтов нашли на Вологодчине "приют спокойствия, трудов и вдохновенья". Для Александра Ивановича Куприна, известного писателя Серебряного века, таким "духовным местом" стали Устюжна и Даниловское.
Даниловское - родовое поместье Батюшковых. В начале XX столетия оно принадлежало профессору и литературному критику Федору Дмитриевичу Батюшкову, бывшему в дружеских отношениях с писателем. По его приглашению Куприн месяцами живал в Даниловском в период с 1906 по 1911 год. В Даниловском написан ряд произведений, упрочивших всероссийскую славу писателя: "Суламифь", "Изумруд", "Река жизни", здесь была начата повесть "Яма". Некоторые страницы "Гранатового браслета" написаны им под влиянием впечатлений, полученных в "даниловские времена". Многочисленные свидетельства этому содержатся в книге М. К. Куприной-Иорданской "Годы молодости" [1]. "Даниловские времена" оставили глубокий след в душе писателя. "Поклон даниловским людям, соснам и зверям... Чего бы я сейчас не отдал, чтобы вернуться в даниловские времена..." - писал он в 1918 году из Гатчины управляющему имением Ивану Александровичу Арапову, с которым его связывала многолетняя дружба.
В 1907-1909 годах Куприн задумал написать цикл произведений, основанных на впечатлениях, полученных им в Даниловском и близлежащем уездном городке Устюжне. Об этом он сообщал Ф. Д. Батюшкову в письме из Одессы, датированном 2 октября 1909 года: "Я собираюсь написать о Д[аниловском] такой же цикл, как и "Листригоны"" [2]. Существует ряд свидетельств в пользу того, что Куприн предполагал дать ему название "Уездный город". Так, например, в письме к М. К. Куприной-Иорданской (ноябрь 1909 г.) он подтвердил появившееся в прессе сообщение о работе над произведением "Уездный город" для журнала "Современный мир" [3]. Но ни отдельного произведения, ни цикла с таким названием в творчестве Куприна нет. Однако существует ряд дореволюционных и эмигрантских произведений, которые географически и сюжетно (реальные события, персонажи) связаны с Даниловским и Устюжной. Первыми в этом ряду стоят рассказы "Попрыгунья-стрекоза" (1910 г.), "Псы" (1912 г.), "Черная молния" (1913 г.). К первой части даниловского цикла вполне можно отнести и рассказ "Груня" (1916 г.). Не только потому, что действие происходит на пароходе, которым Куприн добирался в Даниловское во время летних поездок, но прежде всего по свойственной писателю обличительной направленности против мещанства, пошлости, духовной нищеты. Рассказы "Песик Черный Носик" (1920 г.), "Завирайка" (1928 г.), "Племя Усть" (1930 г.), "Бредень" (1933 г.), "Вальдшнепы" (1933 г.) написаны Куприным в эмиграции. При внимательном прочтении и изучении все вышеназванные произведения поддаются циклизации.
Убедительные доказательства этому в числе прочих содержатся в коллекции архивных документов Устюженского краеведческого музея, связанных с жизнью и творчеством Куприна. Коллекция еще мало изучена, но поистине бесценна. Большая заслуга в ее создании принадлежит Аркадию Васильевичу Боброву, бывшему научному сотруднику музея, заслуженному работнику культуры РСФСР.
Фотографии, письма, дневники, воспоминания современников содержат сведения о малоизвестных фактах жизни писателя, дают ключ к пониманию его творческих замыслов и круга тех социальных, нравственно-философских вопросов, которые волновали Куприна не только в России, но и в тяжелые для него, в моральном и материальном плане, годы эмиграции. Знакомство с документами Устюженского краеведческого музея позволило расширить круг произведений "даниловского цикла". Так, в начало цикла следует поставить рассказ "Мелюзга" (1907 г.). Действие рассказа географически не связано ни с Даниловским, ни с Устюжной. Но прототипом одного из главных героев этого произведения послужил Куприну человек, с которым его свела судьба в Даниловском. Куприн сохранил в рассказе подлинную фамилию и некоторые обстоятельства жизни этого человека. Из архивных материалов Устюженского краеведческого музея можно узнать, что Василий Михайлович Астереин - сын священнослужителя, учительствовал в селе Никифорове, расположенном рядом с Даниловским, часто жаловался Куприну на свою жизнь, спился, рано умер [4]. В "Мелюзге" классическую тему русской реалистической литературы - тему "маленького человека" - Куприн раскрывает как тему "нищего духом", "мелкого человека". Так же, как и в других рассказах, созданных по даниловским впечатлениям, она осмыслена писателем в русле нравственно-философских размышлений о судьбе России, об изначальной сути характера русского человека.
Безусловно, в произведениях Куприна, написанных до эмиграции, преобладающим было критическое начало. Живший в эпоху трех революций, Куприн не принадлежал ни к одной из существующих тогда политических партий. Но "демократ без сосьяль" (так обозначил он свои политические убеждения), Куприн не мог не думать о переустройстве общественной жизни России на более гуманных началах. Его оружием было слово. Куприн так остроумно и едко высмеивал человеческие пороки, что многим становилось не по себе. В воспоминаниях артиста Н. В. Устюжанинова описывается курьезный случай [5]. Однажды Куприн выступал перед устюжанами с чтением рассказа "Последнее слово". В этом рассказе психология мещанина, опошляющего все чистое и прекрасное, раскрыта в обобщенной гротесково-сатирической форме. Ни имен, ни описания мест, связанных с Устюжной и Даниловским, в нем нет. Но во время чтения рассказа местный "франтоватый помещик в чесучовой поддевке" Болтышев вскочил и, размахивая руками, закричал: "Скажите, господа, что я сделал плохого этому человеку?". В героях рассказов "Попрыгунья-стрекоза", "Черная молния" узнавали себя и другие жители Устюженского уезда, обижались на писателя. Именно так эмоционально окрашены воспоминания Т. С. Чайкиной (Образцовой), хранящиеся в Устюженском музее. В доме ее отца, лавочника С. И. Образцова, Куприн бывал неоднократно. И судя по письмам и записям в шутовском "Дневнике, или летописи событий, приключившихся в усадьбе Даниловское... от 14-го сего декабря 1909 года ..." делал это охотно [6]. Но однажды Куприн пригрозил Степану Ивановичу, отказавшемуся дать граммофон на школьную елку: "Я его опишу, да так опишу, что он и весь род его запомнят меня навеки". Эту угрозу Куприн не реализовал. Но в воспоминаниях Т. С. Чайкиной и других устюжан содержится много других фактов реальной жизни Устюженского уезда, которые и позволили писателю расширить и углубить тему идиотизма жизни глухой русской провинции и обнищания человеческого духа. Куприн часто называл себя "репортером жизни". В "даниловских" рассказах так же, как и в других художественных произведениях писателя, реальная действительность, безусловно, переосмыслена и обобщена. Создавая реалистически пластичные образы своих героев, писатель использовал только некоторые обстоятельства жизни, отдельные черты характера, манеру поведения людей, с которыми познакомился в этих местах. В пользу этого свидетельствует и тот факт, что знакомство с А. К. Тарасовым, директором Никифоровского министерского училища, дало ему материал для создания и несколько комического образа учителя в "Попрыгунье-стрекозе", и положительного образа лесничего в "Черной молнии". В деятельности лесничего И. И. Гурченко отражена реальная просветительская работа А. К. Тарасова - талантливого учителя-подвижника, который прививал крестьянским детям любовь к музыке, природе.
Потребность приблизиться к изначальной сути жизни русского общества, понять причины трагического разрыва интеллигенции и народа диктовала писателю выдвижение на первый план не только познавательно-аналитической, но и прогностической установки. Большую роль в ее формировании сыграли "даниловские впечатления". В июле 1906 года из Даниловского он писал Ф. Д. Батюшкову: "Устюжна горит ... горит два дня подряд ... Исполняются мои пророчества [курсив мой. - Т. У.]. Добрый, старый, верный, патриархальный, простодушный, доверчивый, кроткий, терпеливый ... русский народ начал говорить свое слово в истории без разрешения Родичева" [7] (Родичев - один из деятелей кадетской партии - владел имением в уезде и был хорошо известен устюжанам).
Романтика ранних произведений "даниловского" цикла формализована в особой, "апокалипсической" мифологеме. Так, в рассказе "Черная молния" акцентно-синтезирующий символ вынесен в заглавие. В словах И. И. Гурченко: "Вы сами видели сегодня болото, вонючую человеческую трясину. Но черная молния! Черная молния! Где же она? Ах! Когда же она засверкает?" [8] - слышна не только жажда очистительной бури, но и предчувствие трагичности ожидаемых событий. Тот же смысл заключен и в символическом образе крестьянского мальчика из рассказа "Попрыгунья-стрекоза". Мальчик исполнял роль муравья в инсценировке басни "Стрекоза и муравей". Последние его слова: "Ты все пела? Это дело: // Так поди же, попляши...", подхваченные хором крестьянских детей, звучат для героев рассказа пророчески, грозно.
Несколько сложнее трактуется образ дяди главной героини рассказа "Груня" (1916 г.), который способен с первого взгляда не только понять, но и метким словом "гунявый" оценить пошлую, мелкую душонку интеллигентствующего Гущина. Образ дяди значительно шире своей функциональной роли в рассказе - роли обличителя и судьи. В его символической транскрипции - "добрый разбойник Кудеяр" - зашифровано более сложное содержание. "Кудеяра" можно поставить в начало того ряда образов-символов, которые отразили другое направление мысли писателя в раздумьях о "русской идее".
Этот поворот мысли четко сформулирован самим писателем в письме к И. А. Арапову. В апреле 1917 года Куприн писал ему: "Но вы также должны помнить, что, пророча беды, я никогда не терял веры в коренные, глубокие свойства русского народа, живучие сквозь наносные черты рабства, подхалимства, пьянства и всяческие мерзости, которые я считаю наносными. И, может быть, теперь только я один во всей России верю, что спасение страны придет через мужика. Ей-господи, верю! Да и ваше письмо все-таки бодрое". В ранних рассказах "даниловского цикла" с их гипертрофированным критицизмом это направление мысли проявилось в специфике изображения человека из народа. Практически весь комплекс "коренных, глубоких" свойств русского народа (прежде всего, физическое и духовное здоровье, чувство собственного достоинства и т. д.) обозначен Куприным в метафорическом портрете "Кудеяра": "Это был мужик необыкновенного роста и чрезвычайной плотности - один из тех полусказочных волжских грузчиков, что способны внести по сходне без посторонней помощи лошадь или пианино. Лицо у него было большое, длинное и крепкое, строгого и красивого византийского письма; такие лица и теперь еще встречаются в тех северных уездах, где к славянской крови не подмешивалась татарская, карельская и мордовская кровь. Слегка прищуренные полукругами глаза смотрели добродушно и презрительно. Седые, исчерна, волосы лежали на голове кудлами; седая, с серебряными нитями борода свалялась винтообразно до середины груди... Правая рука у него лежала на коленях - огромная, костистая, черная, морщинистая, точно выделанная из сосновой коры" (т. 7, с. 68). Новые настроения особенно ощутимы в эмигрантских произведениях цикла. В одном ряду с "Кудеяром" - вполне земные ямщики ("Племя Усть") и мельник Пров Силыч ("Бредень"): "...такой завидной крепости мужик, - говорят о нем тристенцы, - что у него и в сто лет все зубы останутся. И еще кое-что другое" (т. 8, с. 435). Завершает этот ряд "здоровая, веселая, красивая девка" Устинья - дочь лесника ("Вальдшнепы"). Характеризуя ее, Куприн пишет: "Ум у нее светлый, любопытный и никогда ненасытимый" (т. 8, с. 439).
Произведения "даниловского цикла", созданные в эмиграции, с полным основанием можно назвать "духовной биографией" писателя. Куприн в этих рассказах является не только повествователем и непосредственным участником событий, но и носителем "коренных, глубоких" свойств русского духа. С мягким юмором, мудро повествует Куприн о событиях, непосредственным участником которых он был. Какая-то потаенная тоска по прошлому придает поэтическое звучание "эмигрантским" рассказам цикла. Она ощущается в лирическом описании природы, в подробно-любовном описании бытовых деталей, в повторяющемся перечислении названий окрестных деревень (Тристенки, Бородино, Высотино...), в любовании выразительным, "круглым, веским" местным словом и выражением. Тем не менее не только ностальгическая тоска заставляет Куприна в эмиграции творить живую легенду об этом крае и его людях. Естественно слившаяся с суровой природой жизнь людей высокого роста, "с лицами строгими и как бы гречески-иконописными", сумевшими в своих ремеслах, фольклоре сохранить следы уходящей в глубь веков русской культуры ("Племя Усть"), - вот живой источник лирического пафоса этих произведений. Вера Куприна в грядущее торжество "коренных и глубоких свойств" русского народа над "наносными" приводит писателя к мысли о необходимости жить и думать вместе с народом. Крестьянские думы и заботы одолевают "молодого ученого агронома" Василия Васильевича Воркунова ("Бредень"). И не "тонкий канатик" связывает его с ныряющим под лед Провом Силычем, а взаимное доверие и уважение. В рассказе "Песик Черный Носик" носителем русского духа оказывается "помещичья семья Трусовых - славная, бестолковая, дружная, простосердечная - прелестная русская дворянская семья" (т. 7, с. 272).
Безусловно, смысловой контекст произведений "даниловского цикла" нельзя ограничить только "русской идеей". Она является лишь частью дискурсивного целого глобальной для творчества Куприна в 1910-е-1930-е годы темы "Бог - человек - зверь". В русле этой нравственно-философской темы даниловские "сосны, люди и звери" становятся у Куприна важным аргументом в системе доказательств диалектической сложности мира и человека.
"И вечный бой" добра и зла в мире природы, в жизни общества, в душе человека художественно осмыслен Куприным как трагическая реальность быта и бытия. Но неизбывной остается вера писателя в то, что "сосны, люди и звери" научатся жить, говоря словами Ивана Степановича Цвета - героя повести "Звезда Соломона" (1917 г.), "в дружбе, простоте и веселии".
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Куприна-Иорданская М. К. Годы молодости. М., 1966.
2 Kyпpин А. И. Собрание сочинений: В 9 тт. Т. 5. М., 1970- 1973. С. 502-503.
3 Там же. С. 503.
4 Архив Устюженского краеведческого музея. Ф. 14 (Даниловское). 6039/2.
5 Там же. Д. 16 (воспоминания о Куприне, рассказанные местными жителями).
6 Бoбpoв А. История купринского рассказа // Красный Север. 1990. 25 июля.
7 Цит. по: Бобров А. Неизвестное письмо Куприна // Красный Север. 1984. 23 декабря.
8 Здесь и далее прозаические произведения А. Куприна цитируются по: Куприн А. И. Собрание сочинений: В 9 тт. М., 1970-1973. (Указание на том и страницу дается в круглых скобках после цитаты.)
Музыкальная жизнь Вологды середины прошлого века до настоящего времени не становилась объектом специального исследования. В данной работе впервые сделана попытка частично восполнить этот пробел. Статья написана на основе материалов газеты "Вологодские губернские ведомости" - единственного в то время местного периодического издания. Информация, касающаяся культурной жизни города, в основном почерпнута из раздела "Смесь" неофициальной части газеты.
Следует отметить, что упоминания о событиях, связанных с музыкой и музицированием, в 1840-е годы встречаются в газете редко. В 1850-е годы их количество возрастает, что может быть связано либо с оживлением музыкальной жизни Вологды, либо с усилившимся интересом к этой проблематике со стороны редакции. Публикации, так или иначе связанные с музыкой, можно разделить на несколько тематических групп. Это развернутые рецензии на театральные постановки, описание концертов музыкантов-гастролеров, статьи, касающиеся музыки в быту вологодских жителей, объявления о продаже музыкальных инструментов и др.
Среди событий общественной жизни города наиболее популярными были балы в зале Дворянского собрания. "Эти балы... бывают каждую неделю. Тут все блистательно и изящно: и превосходная музыка, и яркое освещение, и роскошные туалеты дам..." [1]. "После проведенного в деревне лета, после томительно скучных дней осени не только приятно, даже отрадно увидеть себя среди великолепного зала, сверкающего огнями..." [2]. Описания балов в "Вологодских губернских ведомостях" немногочисленны. Нам не удалось установить, что за оркестр обеспечивал "превосходную музыку", о которой пишет корреспондент газеты. Гораздо больше конкретных фактов содержат статьи и заметки о летних развлечениях публики.
"К числу летних и едва ли не главных удовольствий наших принадлежат прогулки по городскому бульвару, который, благодаря заботливости начальства, принял ныне роскошный, даже изящный вид; на всем своем протяжении он обнесен красивою, легкою решеткою, а на смежном с ним лугу устроены карусель и качели, поэтому неудивительно, что бульвар часто посещался лучшим обществом и служил любимым местом отдыха. В праздничные дни, когда здесь играет музыка, попеременно сменяющаяся хором военных песенников, он постоянно наполнен множеством гуляющих..." [3].
Заметным событием лета 1857 года был фейерверк в саду "г-на Марина" (инициалы и сословная принадлежность Марина, к сожалению, неизвестны). Фейерверк привлек большое количество публики. В течение всего вечера "играли музыканты и пели песенники местного гарнизонного батальона" [4]. Исполнялись "различные песни; в заключение раздался народный гимн и загорелся вензель Государя Императора" [5].
Кроме гарнизонного оркестра нередко упоминаются в "Ведомостях" "хор песенников" и оркестр роговой музыки помещика Д. Ф. Резанова [6]. Оркестр пользовался в городе большой популярностью. Музыкантов нередко приглашали играть на различных торжествах в близлежащие поместья. Отъезд оркестра неизменно вызывал у вологжан сожаление - прогулки становились не столь приятными [7].
"К числу зимних общественных удовольствий присоединилось новое прекрасное удовольствие - это театр, который возник в нашем городе как бы какою-то чародейственною силою" [8]. Датой рождения вологодского театра следует считать 1 ноября 1849 года. В этот день в специально построенном здании вновь созданная труппа открыла свой первый сезон.
Открытием театра вологжане обязаны деятельности антрепренера, актера и режиссера Бориса Соловьева, усилиями которого в городе было построено театральное здание и организована труппа. Обозреватель "Вологодских губернских ведомостей" весьма тепло отзывается о Соловьеве: "Предприимчивость, умение скоро и хорошо приводить свои планы в исполнение, преданность своему делу без всяких, как кажется, своекорыстных видов... - вот отличительная черта г-на Соловьева, приехавшего к нам очень недавно и успевшего в самое короткое время собрать не только труппу очень хороших артистов, но даже выстроить, как говорится, с подошвы самое здание для театра, со всеми возможными удобствами и роскошью, сколько то могли позволить средства частного человека" [9]. Соловьев возглавлял театр в течение четырех лет. В 1853 году он "изменил труппе как Эней Дидоне" [10] и уехал из Вологды. На его место был приглашен антрепренер Монин.
Репертуар труппы вологодского театра в 1850-е годы состоял в основном из "легких, весьма веселых и шуточных по содержанию своему водевилей и мелких пьесок" [11]. Спектакли тепло принимались публикой. Зрители восхищались "неподдельными талантами" актеров, а в зале "не достало ни лож, ни кресел" [12]. Летом 1850 года труппа побывала на гастролях в Архангельске. Сведения об успехе этих гастролей имеются не только в "Вологодских...", но и в "Архангельских губернских ведомостях" [13].
Появление театра в Вологде несомненно способствовало активизации музыкальной жизни города. В 1850-е годы при театре был создан собственный "не наводящий уныния" [14] оркестр. В репертуар труппы неизменно входили музыкальные спектакли, из которых, по-видимому в силу своей доступности, наибольшим успехом пользовались водевили.
Жанр водевиля, популярность которого в столицах уже клонилась к закату, в провинции был по-прежнему любим зрителями. Вологда в этом смысле не была исключением. К сожалению, в "Ведомостях" далеко не всегда приводятся названия водевилей, входящих в репертуар труппы. Кроме того, отсутствуют указания на авторство театральных пьес (как, впрочем, и литературных, и музыкальных сочинений), это являлось нормой для газетных публикаций тех лет. Перечислим названия упоминающихся в газетных статьях музыкальных спектаклей: "Москаль Чаривник", "Лев Гурыч Синичкин" [15], "Андрей Степанович Бука, или Кто не плясал под женскую дудку", "Бабушкины попугаи" [16], "Наталка-Полтавка" [17], "Муж всех жен" и "Черный день на Черной речке" [18].
Музыку к пьесе "Бабушкины попугаи" написал выдающийся русский композитор Александр Николаевич Верстовский (1799-1862 гг.). Этот водевиль был сочинен им в двадцатилетнем возрасте и стал одним из первых опытов композитора в области музыкального театра. Литературный текст "Бабушкиных попугаев" принадлежит известному драматургу Н. И. Хмельницкому. В течение нескольких лет водевиль с успехом шел на сценах Москвы и Петербурга.
Заслуживают внимания постановки "Москаль Чаривник" и "Наталка-Полтавка". Это комические оперы, написанные на основе знаменитых в то время пьес украинского писателя И. П. Котляревского. Музыка их состояла из малороссийских песен, причем для "Наталки" их подбирал сам драматург [19]. Обе пьесы были популярны в российских столицах в конце 1830-х - начале 1840-х годов. В Москве главные мужские роли в этих спектаклях исполнял гениальный русский актер М. С. Щепкин [20].
Классическим образцом русского водевиля принято считать пьесу известного драматурга Д. Т. Ленского "Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебютантка", премьера которой в Москве состоялась в 1839, а в Петербурге - в 1840 году. Музыку к спектаклю написал Н. И. Поляков [21].
В своих обзорах театральной жизни корреспонденты "Вологодских губернских ведомостей" нередко упоминают об артистах, обладавших хорошими музыкальными данными. В первые годы существования труппы как "хороший певец" характеризуется актер Дмитриев [22], а также "г-жа Алинская" - "опытная и любимая публикою артистка", которая, "обладая приятной наружностью и хорошим голосом, отчетливою игрою своею может удовлетворить самых строгих ценителей сценического искусства" [23].
После 1853 года в театре появилось еще несколько "поющих" артистов. Это актриса Максимова, доказавшая, что "кроме умной и отчетливой игры... обладает еще прекрасным голосом" [24], актер Занегин, который "обладает прекрасным голосом и недурно им владеет" [25] (попутно заметим, что, отмечая хорошие вокальные данные Занегина, авторы театральных обозрений нередко критикуют его актерские способности). Но, пожалуй, наиболее восторженные высказывания газета посвящает талантам актрисы Гедц. "Что в игре г-жи Гедц истинное наслаждение - ее голос и манера пения. Он не обширен, в нем нет тех высоких нот, которые из человеческого голоса делают удивительный духовой инструмент и заставляют слушателя удерживать дыхание, тех нот, которые обыкновенно сравнивают с дрожанием серебряных струн, но:
В этом голосе звуки так полны
Сердцем теплым и теплой душой.
Они льются, как тихие волны,
Исчезая в дали голубой..." [26]
Музыкальными способностями обладал комический актер Ленский. Играя в пьесе Островского "Не в свои сани не садись", он "до того был хорош, точен, оригинален, так мило пел... песню "Чем тебя я огорчила", что не было ни малейших средств удержаться от самого задушевного, самого искреннего, самого сообщительного хохоту!" [27].
Описания бенефисов, как правило, более подробны и содержат больше фактологических сведений, чем текущий обзор театральных постановок. Так, бенефис актрисы Гедц 26 января 1856 года включал танцевальный дивертисмент и водевиль Ленского "Актриса, Певица и Танцовщица" [28], бенефис актеров Малова и Рассказовой в 1858 году завершился развернутым вокальным номером - балладой из оперы "Лукреция Борджиа" Г. Доницетти в исполнении актрисы Горской.
Заслуживает внимания еще один факт, связанный с театральной жизнью. В газете от 16 декабря 1850 года в списке приехавших и выехавших из Вологды упоминается прибывший из Москвы "артист императорских театров Живокини" [29]. По-видимому, речь идет об известном актере В. И. Живокини, чье имя стоит в одном ряду с такими именами, как Щепкин, Мочалов, Цыганов, Репина и др. Живокини начал свою карьеру в 1820-х годах и, "обладая легкостью и изяществом сценической игры в сочетании с природной музыкальностью и некоторыми вокальными данными" [30], с успехом выступал на сценах Москвы и Петербурга в амплуа водевильного актера. Живокини неизменно создавал в зрительном зале атмосферу радости и веселья, "уже одно его присутствие на сцене вызывало смех" [31].
Концертная жизнь Вологды, судя по материалам "Вологодских губернских ведомостей", выглядела весьма скромно. Гастролирующие музыканты не часто баловали город своими выступлениями. В 1850-х годах Вологду посетили известный скрипач Н. Я. Афанасьев и две пианистки - сестры В. В. и Н. В. Погожевы. Любопытно, что оба визита пришлись на 1851 год.
Н. Я. Афанасьев приехал в Вологду в начале января. Визит музыканта столь высокого уровня стал важным событием в культурной жизни города. Николай Яковлевич Афанасьев (1820/21-1898 гг.) - выдающийся русский скрипач, композитор и педагог [32]. Его перу принадлежат четыре оперы, шесть симфоний, кантаты, камерно-инструментальные ансамбли, произведения для скрипки, романсы. Афанасьев играл в оркестрах Большого театра в Москве (1838-1841 гг.), итальянской оперы в Петербурге (1851-1858 гг.), других театров;
в течение тридцати лет (1853-1883 гг.) преподавал музыку в Смольном институте. Н. Я. Афанасьев много концертировал, в качестве аккомпаниатора его обычно сопровождал брат Александр Яковлевич, тоже известный музыкант.
Афанасьев дал в Вологде два публичных концерта - один из них состоялся в зале Благородного клуба, второй - в зале Дворянского собрания. Кроме того, скрипач несколько раз выступил в домах местной аристократии. Репертуар его составляли концерты Вьетана, вариации петербургских композиторов Гаумана и Контского на темы из популярных в то время опер "Фенелла" Обера и "Лючия де Ламермур" Доницетти, этюды собственного сочинения. В статье из газеты "Вологодские губернские ведомости" отмечается великолепная техника петербургского музыканта: "Пассажи не только октавами, но и децимами он выполняет с необыкновенной отчетливостью. Арпеджио и стаккато превосходны, при самом по-видимому небрежном бросании смычка; флажолеты во всех местах струны украшают его игру и в напеве и в самых скорых переходах, а употребляемое ныне с таким успехом pizzicato левой рукой у г-на Афанасьева перестает быть игрушкой и приобретает самое приятное разнообразие" [33]. Вологжане тепло и радушно принимали Н. Я. Афанасьева. Его концерты имели огромный успех. Залы едва вмещали всех желающих послушать игру известного скрипача.
Столь же восторженный прием вологодская публика оказала В. В. и Н. В. Погожевым - концертирующим пианисткам, в прошлом воспитанницам Лейпцигской консерватории (обе - ученицы Мошелеса). Два вечера фортепианной музыки с их участием состоялись 26 и 31 января 1851 года в зале Дворянского собрания. В программу концертов вошли произведения Вебера, Бетховена, Мендельсона, Листа, Шопена, а также Мошелеса, Гуммеля, Тальберга, Гензельта и Черни. Наибольшее впечатление на публику произвели композиции "Буря" Гуммеля и "Птичка" Гензельта в исполнении старшей из сестер - Веры Васильевны [34].
Вплоть до конца 1850-х годов в "Вологодских губернских ведомостях" практически отсутствует информация о деятельности местных любителей музыки. Исключение составляет упоминание об участии в одном из концертов скрипача Афанасьева "многих из наших дилетанток; их отчетливая игра на фортепиано придала концерту разнообразие и занимательность" [35]. "...Удивительно однообразна и скучна жизнь в губернском городе... Собор, присутственные места и гимназия составляют обычное его украшение. Хороший хор архиерейских певчих по воскресеньям и табельным дням служит единственным источником музыкальных наслаждений. И больше ничего", - такую характеристику культурной жизни Вологды дал в 1859 году обозреватель "Ведомостей" CD. Сбоев [36]. Тем не менее именно в указанном году Вологде "особенно посчастливилось на концерты" [37].
29 марта городским "Обществом благородных любителей музыки" был дан благотворительный концерт в зале Дворянского собрания. Интересно, что наряду с исполнителями, принадлежащими к высшему обществу, в нем приняли участие музыканты, "принадлежащие к тому сословию, улучшение судьбы которого составляет одну из великих задач нашего времени. В этот вечер обычное сословное разделение исчезло и все артисты дружно делились между собою благодарностью публики, выражавшейся в громких и беспрестанных рукоплесканиях" [38].
В первых числах мая "Общество благородных любителей музыки" организовало еще один благотворительный концерт, сбор от которого был направлен в пользу городской женской гимназии. Программа музыкального вечера была весьма разнообразна. Публикой были особо отмечены певица и пианистка М. П. Сутоцкая и М. М. Зубов - "тенор с отлично отработанною методою пения" [39]. Успеху концерта способствовало участие в нем хора архиерейских певчих, исполнивших "под руководством страстного любителя и глубокого знатока музыки М. А. Зубова несколько хоров" [40].
7 декабря в зале Дворянского собрания состоялся "духовно-музыкальный концерт", который был дан певчими архиерейского хора в пользу бедных духовного звания. Помещая информацию об этом событии, газета впервые приводит полную программу вечера. В первом отделении прозвучали три хоровых концерта Бортнянского: "Воспойте, людие, боголепно в Сионе", "Блажен муж" и "Услыши, Боже, глас мой". Последнее сочинение было исполнено в сопровождении инструментального квартета, автором аранжировки был регент хора отец Дмитрий Неклюдов. В числе произведений, составивших второе отделение концерта, привлекают внимание торжественный кант "Озари, святая радость" и хвалебная песнь "Тебе Бога хвалим". Оба сочинения исполнялись с аккомпанементом, "аранжированным" неким "г-ном Тарасовым", по всей видимости местным музыкантом. Во втором отделении в исполнении автора прозвучала композиция Д. Неклюдова "Молитва" на стихи М. Ю. Лермонтова. В заключение был пропет гимн "Боже, Царя храни!" [41].
В России XIX века музыкальное образование входило в общую систему воспитания в качестве обязательного компонента. Вологда в этом смысле не была исключением: "педагогическое значение" уроков пения и музыки считалось "весьма важным по благодетельному влиянию на нравственное и эстетическое развитие юношества" [42]. В рассматриваемый период в городе существовало несколько образовательных учреждений. Музыка и пение входили в программы мужской гимназии, частного женского пансиона, женского училища. Воспитанники семинарии были обязаны знать духовную музыку и, по-видимому, уровень их образованности в этой сфере был достаточно высок. В дни публичных испытаний учащихся семинарии иногда устраивались концерты хоровой музыки, об одном из таких концертов благожелательно отзывается корреспондент "Ведомостей" [43].
В конце 1850-х годов усилилась значимость музыкальных предметов в Вологодской мужской гимназии. По словам обозревателя газеты, "любовь к музыке получает все большие размеры в кругу воспитанников... и, если уж в часы свободы между воспитанниками... раздаются стройное пение и звуки флейты или скрипки, то заведение можно поздравить со значительным шагом вперед в нравственном образовании" [44]. С 1859 года в программу гимназии для желающих, "за самую незначительную цену", была введена музыка (под "музыкой" в то время подразумевалось обучение игре на музыкальном инструменте; что же касается пения, то этот предмет и в предшествующие годы входил в круг обязательных дисциплин), а из учеников были составлены оркестр и хор [45].
Вологодское общество имело возможность убедиться в "успешном ходе и прочном ускорении классов пения и музыки" в гимназии на концерте, который был дан учащимися под руководством учителя пения М. Азлецкого и учителя музыки И. Веселовского 20 мая 1860 года. На концерте присутствовала многочисленная публика, сбор от него предназначался для помощи бедным ученикам и "на поддержание класса музыки". Среди прозвучавших произведений выделим русские песни в обработке известного в то время хормейстера и композитора П. М. Воротникова, а также хоры из опер "Вильгельм Телль" Россини и "Ломбардцы" Верди (оркестровое сопровождение этих хоров было переложено для квартета И. Веселовским) [46].
Услуги по индивидуальному обучению детей музыке в начале 1840-х годов предлагал вологжанам Фридрих Эссерт, в газетных объявлениях называющий себя композитором. Эти объявления весьма пространны. Они информируют не только о горячем желании их автора "иметь постоянное жительство в Вологде" и заниматься с детьми "на разных инструментах и в особенности на фортепиано" [47], но и о многолетней практике Эссерта и об уже имеющихся у него учениках - детях надворного советника Коновницына. Заранее оговорена цена урока - четыре рубля за один час занятий. Композитор активно пропагандирует свою методику обучения, подчеркивая ее профессиональные основы и ссылаясь на авторитеты: "Я встречал детей, прежде получивших начало в сей музыке и при весьма отличных способностях еще не достигших не только необходимых правил, но даже и правильного расположения пальцев (по Абликатуре [48]), без чего кроме легких вальсов, мазурок, кадрилей, употребляемых машинально, никакие сочинения разыграны быть не могут. Я смею надеяться, что почтеннейшая публика, убедясь сею необходимостью, дозволит мне пользоваться продолжением внимания к моему усердию доставления таковых уроков детям, которым нужно узнать необходимые правила Абликатур, как служащие фундаментальным навсегда основанием в развитии их способностей, что говорю по дознанию собственного моего в продолжении двенадцати лет беспрерывного упражнения на фортепиано, как равно по заключениям великих виртуозов Клементи, Крамер, Калькбренер, Бах, Герц, Черни и других из классических композиторов, пожертвовавших своею жизнью на издание правил Абликатур..." [49]. Нам неизвестно, осуществил ли Эссерт свои планы остаться в Вологде и давать детям уроки игры на музыкальных инструментах. Информации об этом музыканте обнаружить больше не удалось.
Еще одно объявление подобного рода датируется 1855 годом и тоже достаточно любопытно: "Актер императорских Санкт-Петербургских театров Дмитриев желает давать уроки танцевания и на скрипке" [50]. Как и в предыдущем случае, продолжающих этот сюжет материалов нами не обнаружено.
Впечатления о музыкальном быте жителей Вологды дополняют объявления о продаже музыкальных инструментов. Наибольшей популярностью пользовались фортепиано и рояли. Объявления об их продаже встречаются в "Ведомостях" достаточно часто. Кроме того, инструменты могли отдаваться во временное пользование [51]. Стоимость фортепиано в большинстве случаев составляла около пятидесяти рублей серебром. Этой суммы могло бы хватить на покупку деревянного дома на окраине Вологды. Наряду со сведениями о продаже фортепиано, нами было обнаружено объявление о возможности приобретения "итальянской деревянной скрипки" [52] и "органа о шести валах" [53].
В одной из газет 1849 года помещено объявление А. Н. Косьмодемьянского, "фортепианного и других инструментов мастера", который "с полною готовностью предлагает свои услуги по сему предмету" [54]. В 1858 году Вильгельм Бухмейр, фортепианный мастер из Санкт-Петербурга, "честь имеет объявить высокопочтеннейшему дворянству и почтеннейшей публике, что он привез несколько пиано самого новейшего устройства и ноты разных сочинителей; он принимает также всякого рода починки сих инструментов, равно и настраивание их, за самые выгодные цены, и ручается за аккуратность исполнения" [55].
Складывающаяся на материале анализа газетных публикаций картина музыкального быта Вологды вполне типична для провинциального русского города. В силу своих средств и возможностей вологодский "высший свет" копирует характер и тип времяпрепровождения столичного светского общества. Как и повсюду в России, излюбленными развлечениями вологодской публики были балы, посещения театра и концертов. Популярностью пользовались летние городские гулянья и праздники, устраиваемые частными лицами в своих парках и садах.
Зеркалом художественного вкуса русского общества в целом можно считать исполнение музыкантами-профессионалами произведений Бетховена, Листа и Шопена наряду с опусами Гуммеля, Гензельта, Мошелеса или Черни, ныне известных только в качестве авторов инструктивных музыкальных сочинений. Неудивительно, что наибольшее впечатление на вологодскую публику произвели композиции Гуммеля и Гензельта, музыка которых отличается виртуозностью и внешним блеском.
Сродни петербургским и московским программы благотворительных концертов местных любителей музыки. Но если в столицах из дилетантов составлялись оркестры, у нас дело ограничивалось квартетом; силами местных меломанов исполнялись только сольные фрагменты, а не ансамбли и не сцены из популярных в то время опер Россини, Обера, Изуара. Вполне естественным было участие крепостного оркестра в концерте "благородных любителей музыки" - подобные случаи не были редкостью в Петербурге и в Москве.
Обращение к материалам газеты "Вологодские губернские ведомости", их систематизация и анализ позволили воссоздать достаточно полную картину музыкальной жизни города 1840-х-1850-х годов. Углубить и расширить впечатления о художественной культуре этого периода способно изучение рукописных источников. Хочется верить, что работа с ними сулит исследователю новые находки и открытия.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 ВГВ. 1858. 11 января (№ 2).
2 Там же. 1853. 12 декабря (№ 50).
3 Там же. 22 августа (№ 34).
4 Там же. 1857. 3 августа (№ 31).
5 Там же.
6 Там же. 1853. 30 мая (№ 22).
7 Там же. 20 июня (№ 25).
8 Там же. 1849. 5 ноября (№ 45).
9 Там же.
10 Там же. 1853. 7 ноября (№ 45).
11 Там же. 1849. 5 ноября (№ 45).
12 Там же. 1850. 6 мая (№ 18).
13 Там же. 14 октября (№ 41).
14 Там же. 1853. 7 ноября (№ 45).
15 Там же. 1850. 23 декабря (№ 51).
16 Там же. 1851. 3 февраля (№ 5).
17 Там же. 1855. 19 ноября (№ 47).
18 Там же. 1858. 25 января (№ 4).
19 История русской музыки. Т. 5. M.,1988. С. 475.
20 Сконечная А. Московский Парнас. М., 1983. С. 105.
21 История русской музыки... С. 477.
22 ВГВ. 1850. 6 мая (№ 18).