А можно было и просто «... из черного сукна или другой ткани сделать выкройку,
сшить, набить сеном, нашить брови и хвост».
4 Манки делали на рябчиков, на уток и на лис (подражающие писку мышей). Техно
логия изготовления манков (пискулек) тоже могла быть различной. Л. Н. Терехов рас
сказал, как надо делать деревянный манок: «Взять деревянную палочку и креневатый
еловый сучок. Сучок высушить в душнике печи, выскоблить изнутри. Вставить в
получившуюся трубочку палочку .меньшего диаметра с вырезанным зазором опреде
ленной формы. Со второй стороны пустоту залить раскаленным оловом».
А. Н. ФИЛИМОНОВ делал манок из птичьего пера: «Взять перо глухаря или лебедя.
Сделать очинок с зазором, вставить палочку, сделанную из елового сучка».
После добычи обозначенного в «отпуске» количества набитой птицы покупали новый «отпуск» (сообщение Алексея Ильича Зелинского, 1933 г. р., г. Вытегра).
6 Сообщение Павла Петровича Костина, 1928 г. р., г. Вытегра. ' Дым фересы (вереса, можжевельника) широко использовался в очистительных обрядах в нашем крае.
8 Сообщения П. П. Костина; Леонида Николаевича Терехова, 1923 г. р., д. Самино;
Алексея Никитича Филимонова, 1937 г. р., д. Семеновская; Михаила Алексеевича Вол
кова, 1924 г. р., д. Анненский Мост.
9 Сообщения П. П. Костина, Л. Н. Терехова.
10 Сообщение П. П. Костина.
11 Сообщения Л. Н. Терехова, А. Н. Филимонова; Куликовский Г. И. Из быта
охотников Олонецкого края // Северный вестник. 1891. № 3.150 с; Поляков И. С.
Три путешествия по Олонецкой губернии. Петрозаводск: Карелия, 1991. 213 с.
Сообщение А. И. Зелинского.
13 Сообщение А. Н. Филимонова.
14 Сообщения М. А. Волкова, Ивана Серафимовича Июдина, 1932 г. р., д. Илекса.
15 Сообщения Л. Н. Терехова, А. Н. Филимонова.
16 Сообщение А. Н. Филимонова.
17 Технология изготовления чучела (чучалки) утки рассказана Л. Н. Тереховым:
«Убитую утку ошкуривали, оставляя нетронутой голову. Высушенную в печи
шкурку натягивали на деревянную болванку, закрепляли в области брюшка гвозди
ками. В голову, чтобы держалась крепко, просовывали палочку и закрепляли ее на
болванке. На груди, ближе к животу, пришивали петельку, сквозь которую протя
гивали веревочку с грузом и бросали в воду».
18 Сообщения А. Н. Филимонова, И. С. Июдина.
19 Сообщение А. Н. Филимонова. О том, как изготавливали рамку на горностая,
рассказал И. С. Июдин: «Брали 4 брусочка толщиной 1,5 см и делали рамку разме
ром 30 на 8 (10) см. В верхнем и нижнем брусках высверливали на расстоянии
полутора сантиметров друг от друга отверстия по всей длине бруска, в которых
закрепляли при помощи деревянных тюлек свитые из конского волоса петельки.
Горностай, пробегая сквозь рамку, запутывался в петлях».
20 Сообщения А. Н. Филимонова, М. А. Волкова; Куликовский Г. И. Из быта
охотников...
21 Сообщение Л. Н. Терехова.
22 Сообщение Л. Н. Терехова.
23 Куликовский Г. И. Из быта охотников...
24 Сообщение А. Н. Филимонова.
25 Сообщение Л. Н. Терехова; Куликовский Г. И. Из быта охотников...
26 Лаврентьев. Справочная памятная книжка — календарь для охотников.
С. 1-4.
27 Сообщения П. П. Костина, Л. Н. Терехова, А. Н. Филимонова, М. А. Волкова.
28 Куликовский Г. И. Из быта охотников...
29 Заговоры бабушки Паши (Архив этнографического музея средней школы № 1
г. Вытегры. Инв. № 46. 25 с).
30 Сообщение Сергея Степановича Севрина, 1902 г. р., д. Баботозеро.
31 Сообщение М. А. Волкова: «Из деревины (две четверти толщиной) вырубали
два бревна длиной 2—2,5 м. У каждого бревна стесывали одну сторону, оставляя
заусеницы, клали друг на друга, укрепляли кольями, а в щель забивали югинья
толщиной 5—6 см. В этой щели и разводили огонь. Такой костер горел всю ночь.
Располагали надью по направлению ветра. Ложились на хвою ногами к костру.
Земля от дневного костра хорош"- прогревалась, и спать было тепло, даже если
были ветер и непогода. Осенью для надьи использовали только осиновые и ольховые
сухостои, чтобы не стреляли в костре и не возник пожар».
32 Сообщения Л. Н. Терехова, М. А. Волкова.
33 Сообщение П. П. Костина.
34 Сообщение М. А. Волкова.
35 В архиве этнографического музея средней школы № 1 г. Вытегры (инв. № 277)
хранится записанный от Валентины Захаровны Скресановой (1928 г. р., д. Каньшино)
рассказ «Почему нельзя в лес в неположенное время ходить».
Один мужик с Кленовой пошел в лес капканы поглядеть, а в этот день лесничать было нельзя. Говорили ему это мужики, а он больно уж и упрямой был, только гырандал (смеялся. — Д. С), что всю жисть в лес хаживал и никаких дней не соблюдал: «А если есть хозяин, то хочу с им за руку поздороваться да бутылку вмистях роспить». А один мужик и сказал, что если надо с хозяином встретиться — с шеи крест снять и под пятку положить и так в лес идти. А в лесу в этот день-то все как в сутеменках было, погода-то хмурая была. Не нашел мужик капканов-то, собрался домой, а лес как глянул — совсем чужой, никакой приметки знакомой не видать. Вдруг ветер поднялся со снегом. Сушняк да ветки чуть не наверех падают, туды-сюды бегал, да и попал в капкан, да той ногой, где крест под пяткой был. Смекнул он, что неладное что-то, ногу с валенка сдернул, крест скорее на шею одел. Валенок кое-как с капкана выхватил, у Господа Бога прощенья попросил, молитву «Отче наш» прочитал да взапятки, взапятки и кое-как вышел к дороге. До дому дошел уже темнять началось. Огляделся дома, котомки-то и нету, где-то потерял. Может, когда капкан снимал с валенка, смахнул с себя и забыл, а может, еще вернее, лешой себе взял, хорошо хоть самого, оставил, нельзя без креста в лес ходити. Только знающие люди так могут, кто с хозяином водится. А другим только с молитвой и крестом можно ходить и то не во всякий день.
ЯЗЫК ЗЕМЛИ - ЯЗЫК НАРОДА
К. Т. Алешина-Матюшина
ОБОНЕЖСКАЯ РАПСОДА
«На порозжей государевой
лесом порозжей земли...»
(Из объявления старожилов)
Там, где быстротечная Озерная*(* Здесь и далее полужирным шрифтом выделены указанные автором ударные гласные) торопливо обегала Красную Горку, спеша слиться в страстных объятиях с волнами седого Онего, а говорливый, светлоструйный Вянг бросался ей навстречу, резко свернув с намеченного пути, — там, у Гостиных Берегов, пароходными гудками многолюдной беспокойной пристани зарождался город. И, словно именитые гости, сошлись над колыбелью белокаменные купеческие особняки и степенно-торжественно встали вдоль дороги, взбегающей в гору, где светлел куполами красавец Воскресенский собор, благословляя золочеными крестами жаждущих. А слева от него на широкой торговой площади, устало присела крутобокая древняя Важня,1 словно бабка-повитуха в ожидании младенца. Сюда-то, поклонившись святым куполам, помолившись на солнцем сияющие кресты, испокон веку стремился торговый люд. Издалека, по болотистому бездорожью, сквозь глухие сузёмки2 Обонежской Пятины попадали3 лошадьми, плыли на лодиях и соймах4 гости земли Олонецкой. За возом воз тянулся вереницей по торговой площади. Важня наполнялась скрипом и грохотом колес, скатывающихся с огромных весов, шумным говором, щелканьем счетных костяшек...
Отплескались метелями, отпылали лесными пожарами, отшумели над Важней века. Вырос город. А вокруг вырос новый лес. Новые люди. Новое время. Осиротевший без икон и крестов стоит Воскресенский собор. Бессильно в немой мольбе вздымает он к небу ободранные купола: «Смилуйся, Господи! Смилуйся...». А рядом через дорогу на старой площади Важня — осколком былых времен. Теперь она в другом звании и другое бремя несет. Теперь в ней разместилась городская пожарная охрана, и Важня верно служит ориентиром центра небольшого городка и рыночной площади.
... И крутилась, вопрошая кого-то, старая шарманка под кирпичной стеной: «А-ах зачем эта но-о-очь?..» А вокруг шумел торг — горластый, праздничный.
— Под-ходи — на-летай! Хватай — по-ку-пай.
— ... А вот одеяла лоскутны — тепла окутка!..
— Голланка, репка на радость деткам! — расхваливали продавцы свой товар, всяк на свой манер, зазывая покупателя.
Товары красные (мануфактура, ткани), железные (серпы, колеса, бороны), телеги, шерсть.
— Рыба всяка есть, локтей в пять-шесть! Плотва да лини из бо-оль-шой глыбины.
— Морковка, картошка — всего понемножку!
И над всем этим, вплетаясь в разноголосье торга, высоко взлетал печальный голос шарманки: «... Не болела бы грудь, не страдала б душа», — пела-тосковала шарманка. И душа замирала, окутываясь неведомо откуда взявшейся грустью о чем-то несбывшемся и, может, уже утерянном безвозвратно.
— А вот пальтецо не угодно ли? — летело следом козлиным фальцетом. — Сам бы ел, да деньги надэ! Пальтецо—о-о-о! На меху гагачьем, с шелухой рачье-ей!
— ... Настоящие серные спички! — уверенным басом покрывает всех прочих двигатель технического прогресса. — Пять минут шипенья, потом горенье! Сначала вонь, а потом огонь...
— ... Кролики, белки, куры и прочие певчие птицы...
— А вот сапожки-сапоги для щасливыя ноги!.. — зазывно припевал Митька, неспешно продвигаясь в пестрой ярмарочной толпе горожан и торговых поезжан.
Товару много всякого, как у дядюшки Якова! Глаза разбегались от множества и разнообразия. На возах, на столах, а то и просто на земле горами: кувшины, горшки глиняные, кадушки деревянные, корзины плетеные. Голики в стороне бесстыже пушились голыми вицами, рядом веники скромно зеленели сухими листочками, обещая покупателю скорое блаженство парного рая.
— ... Плошки, ложки, размалёванные поварёшки!..
Чугуны, пузатые чугуночки молчаливо выстроились в рядок: «Выбирай, какой на тя глядит!» Празднично сверкали, отражая солнечный жар, сковородки, рогатились мутовки, ухваты. Цветы полевые скромными букетиками любопытно голубели на ярмарочную суматоху, а рядом пышно алели бумажные розы.
— ... Сапоги мужески отдам по-дружески! — обещает-заманивает покупателя Митька, пробираясь сквозь ярмарочный толок.
— Брусница мочёна! Брусёнка! Брусёнка!
— Пироги! Пироги! Загибеники, мушники, крупеники, налитушки, рыбники, капусники!...
— Грибы сушеныё-о-о!
Прямо с воза торгуют мукой, пшеницей...
— Сапоги, сапоги-и! — поет Митька, глазея на торг, вслушиваясь в шумный базарный говор.
«Не тот нонь покупатель, — Митька оглянулся, — мужик не мужик, не похож вроде на мужика: одёжа мужицка, а лицо холёное — не часто видно под ветром в поле быват! Нет, не из мужиков, — решил Митька. — А тот, другой, ровно городовой, взгляд строгой, придирчивой!» — Митька поёжился, свернул в сторону. «На ундера5 из Шестова похож, — вспомнил он. — Тот тоже эдак косоротицце».
— Сапоги-и, саа-поо-ги... — осёкся Митька.
Какой-то юркий парень, ловко подкравшись к возу с зерном, схватил кошёлку, неосмотрительно оставленную хозяином на возу, и нырнул в толпу. Мелькнул и исчез помятый околыш затасканной фуражки на его голове. «Охти!.. Ох-хой! — машет руками зазевавшийся хозяин. — Выручка ухтей6! Все ухтей! — хватается за голову бедолага. — Любушки моё, кто видал? Любушки!, пожалийтё!» Митька растерянно озирался в поисках исчезнувшего хитника7. Круг8 воза уже собрались зеваки. Чужое горе не вызывало в праздной толпе сочувствия: «Неча хайло9 раззяв-лять!». Митька обернулся и нос к носу оказался с парнем, лицо которого было словно распорото наглой улыбкой, а злой прищур глаз под знакомым околышем затрёпанной фуражки не обещал ничего хорошего.
Ой я мальчишка-хулиган
Из деревни Тятины...
Врезалась в базарную сумятицу шальная частушка.
... Олонецкия губерни
Обонесской Пятины.
От Сиверсова моста в сторону пожарки, у стен которой пузырились пеной и булькали, брызгая хмельной струёй, пивные бочки, по рыночной площади, поплевывая семечки, неспешно двигалась шатия10 парней. Ухарь в атласной косоворотке — кепка набекрень, пиджачок-вприкид11 ползет с плеча, хромачи12 в «гармошку». За ним дружки-собутыльнички — рот нараспашку:
... А хули-хули-хулиганы...
Хрипло взвизгивает хромка13 в руках ухаря, хищно щерясь оскалом черных мехов. Народ сторонится, опасливо оглядываясь вслед гулякам. Покрывая базарную многоголосицу, разухабисто летит над толпой:
... хоп-пысы-сымазывай,
Кому да-валасы-казы-вай!..
Огромным потревоженным муравейником копошится рынок — гомон, шум. «Любушки моё!» — неслось жалобно с возу. «Дядька!» — Митька шагнул к незадачливому купцу, желая как-то помочь, утешить... Его остановил взгляд в упор, предупреждающе-угрожающий. Жестокие глаза, не мигая, уперлись ему в переносицу, жгли насквозь.
— Сапо-ги-и!... — отвернулся Дмитрий («Да их тутотка не один!») и пошел в другую сторону, подальше от страшного взгляда. («Мои сапоги отнять хотят?»)
— Сапоги-сапожки мадаме на белы ножки!
— Ну и почём? — жадно ощупывающий взгляд воровато скользнул по сапогам, по крепкой ладно скроенной невысокой фигуре сапожника. («Ровно померяетсе, куда ловчее бить! Нет, это не покупатель! — глаз у Митьки намётан на настоящего покупца, а этот — жиган».)
— Сами печем! — весело белея в улыбке крепкими зубами, глянул он на супостата и двинулся дальше, пятым-шестым, кто ё знат14, каким чувством, всей спиной ощущая позади себя нарастающую опасность.
— Сапоги-и, сапо-жоон-ки для дочки, для жонки...
Он вдруг ощутил себя во враждебном окружении. Метнулся взглядом туда-сюда... Так и есть! Круг него образовалось просторное место — толпа как-то резко раздалась в стороны, а на пути его встал тот — жиганистый. Митька сразу приметил: ТОТ что-то прятал в руке, напряженное плечо выдавало готовность ударить. «Нож! — мускулы напряглись, в животе похолодело. — Или я, или ...». Митька — заядлый участник праздничных деревенских драк, быстро оценил обстановку.
— Са-по-ги!.. — с беспечным видом, не останавливаясь, шаг за шагом приближается он к поджидающей его смерти. («Дождессе, погоди-ко!» — зорко следит он за ней краем глаза).
— А вот сапо-ги-и! — поет Митька (левой — сапогам по башке, ногой ...), сжав покрепче голенища сапог, висевших через плечо, — хошь покупаай... — не спускает глаз с басурмана Митька, — хошь бери так!
Коротко размахнувшись, он ткнул каблуком сапога в хищный глаз и, подпрыгнув, с силой лягнул противника в пах, когда тот, не ожидавший нападения со стороны жертвы, подался вперед для нанесения удара. Звякнуло о булыжник мостовой блеснувшее лезвие.
— П-падла! — злобно просипел лиходей, бессильно согнувшись от боли.
— Не х-хоркай! — заткнул кулаком поганую глотку Митька и бросился в сторону. («Самоё время утекать! Кто ё знат, скоко их тут...».)
Жестокая сила бросила его на пыльную твердую землю. Не выпуская из рук сапог («Хромовы... товар дорогой... краски такой не натти!..»), прикрывая голову, лицо от ударов — били ногами («С подковками!.. Сволочи... забьют!..»), он пытался вскочить на ноги, но его тут же раз за разом бросали назень15... И вдруг все стихло. Митька вскочил, готовый встретить новый удар, но его не последовало.
— Жив? — внимательный взгляд черных, смешливо прищуренных глаз излучает сочувствие.
— Держи-и! — понеслось над головами вслед за пронзительной трелью милицейского свистка.
— Айда! Беги! — дернул за рукав спаситель и, крикнув ещё что-то, юркнул в толпу.
Митька, не раздумывая, за ним. Следом слышалось тяжелое дыхание, быстрый топот множества бегущих ног... Бух-бух — билось где-то между глаз, заплывших потом, а сзади — хуб-хуб...
«Сколько их там!? Догонят, убьют!» — дрожало в висках, подгоняя. Отплевываясь, утирая разбитый нос, Митька летел сквозь ярмарку между торговых рядов, прячась за ларьками, возами, подныривая под испуганно форскавших лошадей, вслед за мелькающей цветной рубашкой спасителя. Тишина обступила внезапно, словно он с разгону нырнул в глубину. Людская суматошная толпа уступила место зеленолиственному покою — вокруг был лес.
— Ну, как? — обернулся спаситель, тяжело дыша, сдерживая дыхание, озираясь: сзади никого!
— Утекли!16 — облегченно вздохнул Митька.
Над головой тихо шелестели резными листьями могучие дубы-великаны. Солнце сыпалось сквозь листву, как сквозь решето, золотыми зернами к подножью вековых стволов и там прорастало белыми звездочками ромашек, вспыхивало в изумрудной траве желтоголовыми веселыми балаболками17.
— Что, красиво?
— У нас не хуже! — жмурится в голубую высь Митька под струйками солнечного дождя.
— А где это у вас?
— А те не все ровно? — начал было и оборвал себя Митька («Не хватало ишо спасителя свово обидить!»). — Вовремя ты поспел, нет бы — забили! — благодарно глядит он в черные смеющиеся глаза.
— Арсенка, ну и прыток ты! — из-за ближайшего дерева, запыхавшись от быстрого бега выскочили двое: крепкие, черноволосые. («Голоса в один!» — вслушивается Митька).
— Дыши глубже, купец! Скажи спасибо, на твое счастье рядом ходили. Нет, не видать бы те свету белово!.. («Оба на одно лицо!» — Митька молча переводит взгляд с одного на другого). Оне давно уже тут жиганят,— продолжал один из черноволосых.—Ничё — ничё-о! Теперь свое получат!
— А и ловкач же ты! — из кустов внезапно вынырнул еще один. — Откуда такой? — лицо доброжелательной сияет улыбкой.
— Я-то? Из дому! — врожденная осторожность деревенского человека («А кто ё знат!») сдерживает откровение благодарной сердечности.
— А ты откуда? — задиристо наступает Митька на новоявленного, подозревая, что это один из преследователей.
— А из кустов! Не видал? — шутливо поднимает руки вверх тот. — Васёнок я, браток Арсенки, — весело переглядывается он с друзьями. Смеется отчего-то и Митька, внимательно вглядываясь в лица новых знакомых. «Те двое на цыган схожи, таки же наянисты», — думает он.
— Вы што ли братаны, ли-чё-ли? Похожи-то!
— Мы-то? — белозубо сверкнув улыбками, переглянулись цыганистые. — Мы-то братья. Братаны, которые двоюродные, а мы родные. Нас у мамыньки шестеро сыновей-братков. А ты чё это сапогами-то махаессе на рынке, купил?
— Продаю. Сами шьем.
— Ух ты! Дак это мы никак нужного человечка-то спасли! А говорят, Бога нет! Нам бы как раз ко двору пришелся!
— И велик двор? — Митьку слегка покоробило такое собственническое отношение к его персоне. — На, примерь! — протянул он сапоги босоногому спасителю своему.
— Да ты што? Нет, не приму! — тот аж попятился от такой щедрости.
— Да ты токо примерь! — загорается легкой завистью Васёнок, любовно оглаживая блестящие голенища новеньких сапог. — Давай!..
— Не бойсь, за погляд денег не берем! Неужели моя жизня сапогов не стоит? Вишь, — оглядел Митька понимающим в деле толк взглядом ноги Арсенки, спрятавшиеся в сапогах. — Ровно на заказ! Носи, не обносятсе!
— Не, — с сожалением расстается с сапогами Арсенка, — мама сердится будет, скажет: «Где взял?».
— Вот вы где! — мелькнув яркими платочками в зелени кустарника, на поляну легкими мотыльками выпорхнули девки. Митька зажмурился (радостно трепыхнуло в груди! На другую глянул мельком, а ЭТА!..). Сердце зашлось в бешеной пляске!
— Не проглоти! — расхохотался Мишка — один из цыганистых. — Васька, — повернулся он к брату, — отобьёт нето сапожник!
Васька свысока повел головой в сторону Митьки, самодовольно ухмыльнулся, сграбастал руками девок и закружил их, взвизгнувших. Разлетелись веером пышные оборки подолов и, восхищенный, замер Митька. («Ни у какой девки в нашей деревне таких нет!») Васька осторожно опустил красавиц на землю, слегка поприжав к сердцу. За что и получил по курчавому затылку от той, что звали Тасия. Васька дурашливо, пожеребячьи взвизгнул, увернувшись, а она обернулась. На Митьку в упор глянули черные знакомые глаза.
— Что с тобой, братка? — кинулась к Арсенке Тасия.
— Да вон купца этово на ярманке спасали!
— Подрались?
— Ак сбелосветили18 бы шпана!
— Рубаху порвал... Ладно, я зашью, мама не узнает! — обещает другая.
— Вы родные, што ли? — не выдерживает Митька, вновь изумившись схожести их лиц.
— Ишь какой догадливый парнишка! — смеясь, хлопнул его по плечу Арсенка. — Шурейка, — обернулся он, — хватит те на Ваську пялитце! Пока чужёво жениха разглядываешь, своего не упусти! Вот он жених-то!
— Сколько те просить, не называй мине так! — улыбается Шурейка Митьке. — Александра я, можно Шурочка, — она шаловливо глянула на высокого цыганистого Ваську.
— Шура-Нюра-Аннушка! — поддразнивает тот ее. — Поп тя Анной окрестил, Анной, а не Алесанной!
— Айда к пристаням, — не слушает его Александра, — умойтесь, вояки! На пароходики посмотрим, — и, потянув сестру за руку, бегом бросилась из дубравы.
— Айда с нами! — махнула рукой Тасийка.
Радостно вспыхнув, Митька бросился за ней и ... растерянно замер. И пронзительно заныло в груди, отдавая в висок, шумнуло, заколотилось в ушах: взгляд черных смеющихся глаз скользнул мимо и в радостно-нетерпеливом ожидании остановился на цыганистом красавце. Схватившись за руки, они побежали под горку к реке, забыв о Митьке. И плакала шарманка где-то на рыночной площади, разливая печаль над молчаливой вечерней рекой, городским садом и древними куполами, заливая грустью старую Важню и Митькину душу.
Сглотнув обиду, комом вставшую в горле, Митька заторопился следом. Они сбежали с угора прямо в объятия города. Белокаменные дома плотной стеной отделили толпу деревянных домишек от речного рукава. На другом берегу на высокой-высокой горе, называвшейся Красной еще во времена прадедовы, взметнулись в небо золотыми крестами купола Сретенского собора. Когда-то давным-давно играли здесь вёснами наших прадедов деды. И река текла тихая и прозрачная, а по берегам зеленели леса, и стояли гостиные дворы, привечавшие путников, гостей ближних и дальних, стремившихся со своим товаром за выгодой в большие города. Жаркое солнце золотом стекало с куполов, заливая березовую тихую рощу, зеленые поляны, скатывалось с крутой горы и ныряло в прохладу светлых глубин Озерной.
Митька любил реку, несущую на себе неповоротливые баржи с грузами, большие пароходы, плывущие куда-то за края лесные, озерные. Каждый раз, приезжая с отцом на базар, Митька, улучив момент, бежал на берег и подолгу стоял, завороженный рабочей суетой на речных волнах. Мелкие лодочки юрко сновали от берега к берегу, пыхтели труженики-катера, волоча за собой длинные плоты сплавного леса. На пристанях было шумно, людно. Катились огромные смоляные бочки, подталкиваемые крепкими руками бригады мужиков, тарахтели колесами тачки с тюками, ящиками, разгружая и загружая суда, пахло угольной пылью, свежей рыбой, еще чем-то резким, смешанным с запахом рабочего пота. На берегу — разливное пиво, квас, говор, шум...
— Во! Собачища! — охнул восторженно Мишка. При виде огромного рыжего пса Митькины глаза восхищенно заблестели. У него дома были собаки — тоже не маленькие, на медведя с ними ходил, но этот превосходил даже Шлипку!
— Гли! — Мишка, отбежав в сторону раздвижного моста, пронзительно свистнул.
Собака остановилась, повернула в его сторону морду. А он, озорно ухнув, скрутил фигу, резко выбросил руку в сторону пса и что есть духу полетел к мосту. Пес, вздыбив шерсть на загривке, угрожающе подняв хвост, мощными прыжками рванулся следом. Расстояние быстро сокращалось. Две человеческие ноги (хоть и длинные) против четырех собачьих лап... Но Мишка уже на мосту. Пес настигает, Мишка с разбегу вскакивает на перила моста. Пес в прыжке! Мишка камнем летит вниз: «Тону-у-у!» — несется следом его крик. «Тонет! Тонет!» — заорали оба Васьки, подбегая к мосту. Пес, не останавливаясь, сходу перемахнул через перила моста и скрылся под водой. Вот он вынырнул и, тяжело загребая лапами, высоко задирая лобастую голову, поплыл к берегу. В зубах он тащил за рубаху барахтавшегося Мишку. Выволок, выплюнул, отряхнулся — брызги веером — и неспешно потрусил своей дорогой, не обращая больше внимания на поднявшийся вокруг него визг и суету.
Мишка отжимал рубаху, прыгал на одной ножке, вытряхивая воду из ушей. Васёнок и Васька, толкаясь и смеясь, помогали ему стаскивать остатки мокрой одежды.
— И что тут смешново? — Митька непонимающе переводил взгляд с Васьки на Ваську-цыгана (так он окрестил для себя Мишкиного брата в отличие от брата Тасии), на Мишку, отплевывавшегося от воды, попавшей в нос.
— Видал? — тряхнул кудрями Мишка в сторону уходившего пса. — Он фигу терпеть ненавидит! Готов сожрать, так обижается!
— Дак это ты што, нарошно? — изумляется Митька.
— Но! — довольно похохатывает Мишка, встряхивая отжатую рубаху.
— А пошто «тону» орал, народ полошил?
— Хы-хыы, ак куды было деватце? Так бы загрыз ить! А тут — человек томст! Скажи, Вась?
— Но, — подтверждает тот, весело щурясь вслед пушистому хвосту. — Он только услыхает, что тонет кто, сразу в воду — спасать! Научен так! Его ребята зачастую дразнят — фигу кажут. А он все равно всех спасает и про обиду забывает.
— Во пёс! — восхищенно цокает языком Васёнка.
— А чей он, хозяйский или так...
— А во-о-он дом-то вишь, розы-то под окнами, там и живет.
— А ты сам-то откуда? — все замолчали, выжидающе уставясь на Митьку.
— Отсюда не видко, — замялся Митька, — вёрст ... да мот слыхивали за Пир-болотом у Верт-озера ...
— Оох-хо! Это ажио за Лемой! Вёрст сорок от города, не меньше!
— У-уй-юу! Лешова Лема! — присвистнул изумленно Мишка. — Туда заехать — рупь, два — выехать!
— А как добираться думаешь? — в глазах сестер сочувствие и недоверие.
— А на лошадях, как тятенька ишо не уехал, — бодрится, успокаивая скорее себя, чем их, Митька. — А нет, ак пешака!
— Пошли, проводим, мало ли ... Мишка, идешь, нет? Обсохнешь на ходу! Встряхнись, как пёс, да. Во-о! Давай — давай! Шагай веселей, утопленник!
Солнце таяло в прозрачных волнах Озерной и, тихо плескаясь в зеленые берега, уплывало в холодные воды Онего. Закатно полыхал край неба, упавшего на темные лесные дали. Уставший от праздничной сутолоки город затихал. Рыночная площадь опустела, но улицы еще полны праздно гуляющей публики. Со стороны городского сада доносится лихая мелодия модного теперь «Матросского яблочка». Там среди вековых лип и белоствольных берез расположилась танцплощадка. Духовой оркестр старался вовсю, выдувая из меди немыслимые коленца, и танцующие пары, дружно притопывая, отчего содрогался дощатый настил, мчались в бешеном кружении за все ускоряющейся мелодией, смеясь и подпевая оркестру, заражая весельем и желанием бежать вслед. Какой-то изрядно подгулявший парень, выписывая кренделя неустойчивыми ногами, торопился в ту сторону. «И йех-ый яббы-лочи-ко ...», — счастливо улыбался он встречным, не удержал равновесия, кувырнулся в траву, и «... жиз-ня моя-ты разде-рись в доску!» — допел, бестолково таращась на хохочущих прохожих.
Своих лошадей Митька увидал издалека, еще от стен Воскресенского собора. Лошади стояли у чайной, под старой, оставшейся еще от прежних времен вывеской «Кислощейное заведение с газированной фрухтовой». Отец ждал. Он стоял, похлопывая кнутовищем по высокому голенищу хромового сапога. «При чужих не тронет!» — Митька поёжился, ощутив горячую ласку отцовского хлыста на спине («Прошлялсе! Сапоги не продал ...»).
Увидев сына в компании незнакомых парней и девок, отец спрятал гнев за густыми бровями («...негоже сына паскудить перед чужима!»). «Долгонько штои-то! — попенял. — Ись поди хочешь? Воно в кошелке оставлено тибе».
— Бывайте здоровы! — прощается Митька с братьями.
— Заходи, как в городе бывать! — белозубо улыбались те вслед двинувшемуся тарантасу.
Прощально взлетели девичьи платочки: «Заходи!». И защемило в груди, и сердце запуталось в черной косе: «Ах, зачем эта ночь?.. Я зайду! — молча клялся, обещал Митька. — Я найду тебя!» — не отрываясь, глядел он в сторону удалявшегося города. «Та-си-я, Та-си-я», — цокали-выговаривали конские копыта по мостовой. «Таси-яа!» — призывно кричали чайки над речной волной. «Таасиийяа ...» — шелестела листва в тишине летней ночи, опускавшейся на Олонецкую землю. Все было наполнено прекрасным «Тасия».
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Важня — здание над грузовыми весами, такими, что воз вмещался на них.
2 Суземье, суземки — глухой, непроходимый лес без дорог, без конца и края.
3 Попадали — добирались.
4 Соймы — суда. На вытегорских судах-соймах обшивка крепилась вичиной (от слова вица), корневищем.
5 Ундер — главный смотритель на шлюзе
6 Ухтей — всё! Пропало! Все напрасно.
7 Хитник — похититель.
8 Круг — вокруг.
9 Хайло — горло, рот, зев, пасть (Д а л ь В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 4." М.: изд-во «Русский язык», 1998. С. 541).
10 Шатия — компания.
11 Пиджачок-вприкид — наброшен небрежно, на одно плечо.
12 Хромачи — хромовые сапоги.
13 Хромка — гармонь с хроматическим звукорядом.
14 Кто ё знат — кто его знает.
15 Назень — на землю.
16 Утекли — убежали.
17 Балаболки — полевые цветы на тоненьком длинном стебельке; желтые широкие лепестки цветка собраны в круглую головку, как в капустном кочане. Их еще купальницами называют. (Прим. ред.: купальница европейская — Trollius europaeus L., сем. Лютиковые, цветки одиночные, многочисленные, желтые, чашелистики собраны шаровидно).
18 Сбелосветили — лишили белого света, убили.
К. Т. Алешина-Матюшина
ОВСЯНИК
«Косогоры, низины, болота,
Над болотами ржавая марь ...»
(Н. Клюев. «Лесная быль», 1913)
Туман лениво тянулся по болотным мхам, переползая с кочки на кочку, путаясь в кустарнике. Кусты зябко вздрагивали, стряхивая росные* (* Здесь и далее полужирным шрифтом выделены указанные автором ударные гласные) капли. Солнце, оседая теплыми пятнами на вершинах холмов, сюда, в низину, опускалось нехотя и долго. А озорной ветер, разогнавшись с горы, падал в замошье,1 поднимался и гонялся за убегавшим туманом. Туман клочьями испуганно метался над полем и таял в лучах яркого солнца, вдруг выкатившегося из-за щетинистого угорья. Темные макушки елей-вековух топорщились над высоким горизонтом, то плавно опадая, то вновь вспарывая небо над лесами. С холма на холм, из низины в низину лес, лес...
Лес вплотную подступал к людскому жилью. Горстка избушек тесной толпой,
словно в нерешительности, остановилась в пораменье2 у крутого кряжа3, выслав вперёд
дозор: небольшая деревянная часовенка, добравшись до вершины, встала о саму дорогу
под раскидистой старой сосной, устремивши крест в синюю даль, в зиявшее над ней
пространство вечности.
Деревенька в десяток дворов, затерявшихся в глухом суземье4, мечтала, что когда-нибудь она, как птица, взмахнув крылом, вместе с журавлями поднимется в голубую высь и навсегда покинет эту неуютную гору, окружённую сосняками да ельником, эти клочки пашни и сенокоса, усеянные пеньём да каменьем, — места, где крестьянин вынужден ежегодно вновь корчевать лес под пашню — только свежераспаханная земля даёт урожай. Природа отказывала в вознаграждении. Репа, горох да овёс, приготовленные разными способами, — основной продукт питания. Ни лугов, ни полей. Лишь болота просторны, да ещё озера. Телегами здесь и не ездят, а что нужно возят на дровнях и волоках5 и зимой и летом. Кругом болотистое бездорожье. Мужики, чтобы прокормить семью, уходили на заработки в другие края, возвращаясь домой к зиме. Тихон с сыновьями не ходил бурлачить6, он полесовал7. Лес кормил, одевал, обувал. А чудесное озеро, возле которого поселились когда-то его предки, было божьим даром на этой скудной каменистой земле. Озеро давало не только рыбу, но и сено. Вода каждый год уходила под землю, возвращаясь на осень, и на дне озера за лето вырастала сочная густая трава. «Ушла вода — ставь стога!» — радостно отбивали мужики косы, спеша воспользоваться моментом.
Это лето выдалось прохладное, с дождями, а на второе августа выпал снег. «Правда, сразу стаял... Но ить на Ильин день! — остановился Тихон на краю зеленого «озера». — Ну и затянули с косовицёй-то, ажио до Марьиных пятинок8. Зерно налицце не успело», — укоризненно глянул он в небо.
Солнце, золотя стволы сосен, сползло наконец-то в низину, свесилось между холмов, разглядывая болота, зеленя травы и четко деля на светлое и темное все, что ранее было сглажено осенним туманом. Солнце пробежалось по мхам, спряталось за облако, вновь выглянуло ... «Небось зеркало не найдешь? — прищурился Тихон на яркий луч. — Ак ить уж давненько озеро-то сбежало. Не тужи, Свет Ясно, скоро вернецце. На-глядиссе ишшо на сибя. Погли-ко на мои овсы — ишь каки! Слава богу, сена накосили, и овсы с Божой помоцью уберем до воды. Воно уж соседски-то стога съехали с поля. Упоралисе9 соседушки — свезли! — обвел он взглядом выкошенное дно озера. — Только мои овсы и стоят. Завтре, мать, и мы ... — Он бережно полегал в ладони пышную метёлку. — Хороши овсы! Ишь каки вымахали! И с зерном на зиму, и с соломой. Не оммишулицце10 бы, успеть, пока вода не вернулась».
Вековая неразгаданная тайна пропадающего озера тревожила души и умы ребятни и взрослых. «Тятенька, — бывало спрашивал в детстве Тихон, — а озеро-то куды деваитцце?». И каждый раз история в устах отца обрастала новыми подробностями. Одно было неизменно: «Без нечистой силы тут не обошлосе, так и знай, — отвечал отец. — Дедушки сказывали, што утаскиват озеро Водяной. Оны — Водяники-ти — в карты режуцце по ноцам. Вдрызг быват проиграюцце! Вот и ходит вода с рук в руки! Ак озёр-от круг хватат... — успокаивает он слушателя. — Тольке шум стоит, как зацнут переливать с одново в друго. Тоды гром, молоньи литят над лисом, да так, што буреломы страшенны стают. Экие деревины выворациват с кореньём! Вода хлёшшот! А нежити11 свишшут, ухают,.горгоцюут12 ! А в сюзёмке цёрна яма бездённа есь. Стоит в ей вода. Туды льецце (небольша така рецюшоноцька, пои 13в полверсты будет, не боле! Вот по ей вода с озера-то в яму тыю и стекат), а в ямы воды как было, так и есь — не прибыват и не убыват! Куды-то ить уходит? Ты-то как думать?» — поглядывал отец на притихшего сына.
— Мать14 в Шомозеро? — подсказывает тот.
— Мать и туды. Токо-я от дедушков ышшо слыхивал, будто в Лухт-озеро.
— Куды на покосы-то ходим?
— Но. Оно мелконько — метра два всево-то глыбины! Все летико до осени имай сибе рыбку, купайсе в теплой водицьке. А по осени, н-на! — Ушло! Пропала вода, как и не бывало ие вовсе! Видал на дне поноры нарыты? Ото штобы и воды куды было бежать и рыбы.
— А оне страшны?
— Водяны-ти? А хто их знат. Кому как покажипце. Не любят оны, штобы их розглядывали, мать образины своей стыдяцце. Но быват, што хто и застанет их вросплох... Ак оны рыбой какой-не и прикинуцце! Наш, к примеру, на большово лешша схожой. Ево так Лешманом и зовут. А тово-то, говорят, под корягой видывали. Бо-ольшенна така шшучищща. Стара, мохом аж обросла. И с крыльям! Лежит в теплом омуте, лежит днем отсыпаицце, а на ночь — за дело! Как ноцька лунна настает, так ён шапку на голову (шапка у ево из куги15), оммотаитцце тиной — он ить голой завсегда, но ... Запрягет сома в каку-не корягу и алё! — плывет проказить али в карты играть в подкиднова. Выйдет на берег и укат: «Эй!» — По лесу далёко слыхать. — «Э-эээй! Давай играть!» — крицит это. «Но!» — соглашаицце Лешман. Бывалы-ти люди слыхивали, как это перекликаюцце оне. Один: «Эй!», другой: «Но!». Вот и выходит — «Эй-Нозеро». А Шима-та у их за главаря. Вот играют втрёх. Он всех обыграт, и воду сибе всю забират, и сливат в тую яму, и опеть давай в карты дуют и ваших нет! — отец поглаживает Тишаньку по голове...
«Царство небесно», — поднял двуперстие ко лбу Тихон, улыбнувшись отцовским глазам, глянувшим на него с ласковой усмешкой из небытия. Перекрестился, окинул внимательным глазом родное ухожье.16 Волновались под ветром молодые овсы, шелестя пышными метелками созревавшего зерна. Издали казалось: катит озеро холодные зеленые волны. И Тихон явственно ощутил запах свежей рыбы, повеяло озерной прохладой, и вспомнилось лето — лето первой встречи: «...В воде стояла ... юбку миж колен зажала — ноги голые ... стирала ... Хосподи-хосподи, литит времицько! — огладил он усы, пряча в бороду давнюю радость. — Жизня-та уж половиной луны на другу сторону завернула — к старости. Дети выросли. Внуки ростут. Слова худово не слыхивал... На-ко ты! Но-о ... — наклонился, развел рукой траву. — Любушки мое! Маслята! Да мелконьки всё, молоденьки! Ишь как ловко — тут те овсы, тут те и жаренинка. Кому смешки, а кому пасмешки», — вспомнил он мужиков, не поверивших в его затею с овсом.
Тихон никогда не терял хорошего расположения духа и своей природной шутливости. Даже в тяжелые минуты печали он находил слова утешения и надежды. Природа одарила его не только статью, здоровьем, он был сноровист, сметлив, радушен и бескорыстен. Все это досталось ему в наследство от дедов и прадедов, проживших трудную жизнь, наполненную борьбой за место под солнцем. Соседи-старики вспоминали, что когда-то, «... когда многие ещё ездили на волоках, у Елизаровых, братьев Егора и Елисея, смастерены были дровни, ловкие на ходу, большие; копыльё лычьём17 перевязано, полозья легко катили и по хрусткому снегу, и по болотистому летнему бездорожью». Рукодельны мужики в их роду! Да и он за всю жизнь ни в чём еще не посрамил памяти предков. В этом году он надумал с большей выгодой использовать дарованное Богом угодье и посеял, как только ушло озеро, на илистом, еще недостаточно просохшем дне овёс. «Сей овес в грязь — будешь князь!» — говаривал дед его Евсей. «Попытка — не пытка!» — возражал его внук на насмешки мужиков. «Мать и вам по нраву придецце. Травостой-от на озере — сами знайте. А худо ли — овес?».
И любуясь делом рук своих, каждый день обходил посевы. Но, как видно, не только он радовался овсам, выбросившим богатые метелки. На поле оповадился18 медведь. Есть среди медведей любители полакомиться овсом, их овсяниками и прозвали за это. «Надоес по ягодникам-от, ак он наверхосытку ышь на овсы закатицце. Ну тут уж он попирует вдосталь! Што съес, но больше потопцёт, скотина! Воно, како место укатал! Нажрецце да валяицце для полноты удоволствия». Тихон решил выследить лакомку. Но тот, видимо, почуяв неладное, не явился и в эту ночь. В прошлую ночь охотник также вот напрасно прождал его. «Щаслив медведушко, што не попалсе охотницьку!» — смеялась радостно мать, встречая у ворот. Она всегда боялась за него и, провожая сына на охоту, молила Заступницу: «Мати Божия, помоги! Уж ты пригляди тамока...». «Щаслив охотницёк, што не попалсе медведю!» — жарко обнимала Овотьюшка, прижимаясь счастливо рвавшимся на волю сердцем, помогала раздеться, стаскивала с уставших ног грязные сапоги, ставила в лохани теплую воду ... «Пройдусе-ко я бережком, повыше-то в сосняках и на вешано19 наберешь», — шагнул Тихон в траву, в сухие мхи. Хлопанье крыльев взлетающей стаи прервало мысли. Вспугнутые птицы веером вымахнули из-под ног. Глухарята («С курицу, не меньше!») с шумом расселись на ближайшие деревья. «Пять ... семь, ишь росселисе, довольни, ушли? И думайте никто не тронет? Цёму вас только матка уцит? Медведя близко нет! Этот-то знат, как достать вас! Тряханет деревину, ак и посыплитесе прямёхонько в лапы ему. Топерь-от штё... роздольё! Отьедаицце косолапой — ягодами брюхо набиват. Дудка20 воно — тожо медвежье лакомство. А гляди — и на овсы оповадилсе. Мало ему!» — Тихон осторожно обходит гладкий, большой валун. На черном камне — изумрудное пятнышко. «На солнышке выгреваицце, долгохвоста». Но как ни осторожничал, ящерка в мгновение ока юрк — и нет! «Вот глупой шижлик!»21 — сожалеет Тихон о нарушенном им покое.
Муравейник — огромной копошащейся кучей встал на пути. «Волыни муравьины кучи в осени — на сурову зиму. Ышь, рыжие, к холодам тожо готовяцце. Все на ногах! Снуют, ташшат хто-што. Засветло спешат упорацце. Мать цесна! Сонцё-то с паобедья своротило22! На-ко ты! — глянул в небо и усмешливо попенял муравьям. — Целу упряжь23 хожу тутока, на вас любуюсе. Да как не любовацце-то, круг така басота — глаз крадет!».
Жарким румянцем закрасели24 на ближних мхах брусничники. Лес из туманно-сумрачного сделался ярким, как петуший хвост: темными пятнами выделялись в молодой зелени подлеска ели, калеными стрелами уходили ввысь стройные стволы сосен и застывали по краю неба пушистыми вершинами — «ровно ресницы круг голубово глаза!». Яркими кострами полыхали кудрявые рябины. Солнце, щедро одарив теплом землю, решительно повернуло на закат.
Застрекотала сорока — лесной дозорный, и лес, приняв сигнал, затих, напряженно выжидая. Тихон остановился. Сорочий трескоток заставил насторожиться. Сорока смолкла. Охотник, стараясь ничем не выдать своего присутствия, оставался недвижим, лишь глаза его внимательно вглядывались в сумрак леса, да уши ловили малейший звук. «Мать спросонья што привидилосе ей? Ах ты, сорока-сорока!..». «Сороки святые, колобки золотые ...» — память улыбкой коснулась его лица, и, как живая, встала перед взором бабка, достающая из печи противень, на котором в рядок сорок румяных, пышных колобков с хвостиками и черничниками глаз — такие соблазнительные! Бабка мажет их медом: «Вот и сорок сороков25, сорок жаворонков, политят они к сонцю вешнему. А Зюзя26 позарицце, да вдогонку разицце. И не вернецце до будушшой зимы!..»
Сорока застрекотала неожиданно близко и пестрой тенью пролетела над головой. Тихон не шелохнулся, только дрогнули веки вслед за настороженным зрачком. «... И сорок сороков, взмахнув крылами ...», — затихает бабкин голос, унося с собой запах пряжёных колобков.
«Што-то рощекоталасе вещунья, кто-то спугнул ие!» — вслушивается, вглядывается в лес Тихон. «Не обегай сороцьих указаний! — учил дед. — Воровка, сплетница, хваслива, но ...». Медленно, стараясь не шуметь, снял с плеча ружьё. Сорока меж тем перелетела ближе к зарослям малинника и уселась на нижней ветке сосны. Она нагибалась, склонив голову набок, к чему-то внимательно молча приглядывалась, часто подергивая хвостом; перелетела на другую сосну, села, всматриваясь в малинник, и застрекотала, зачастила. Тихон, прячась в густой траве, обошел заросли, встал, сторожась бурелома, сдвинул шапку с уха: «Сорока даром не шшокоцёт ... к вестям, нето к гостям». Но лес затих, даже ветер замер в ожидании чего-то. Взгляд охотника скользнул меж золотистых стволов, приник к тёмной, пугающе вздыбленной вывороченными корнями глыбе земли, затем медленно, настороженно ощупал поваленный ствол лапастой ели ... «Хто-то тама есь! Што-то тама... Не зря суетицце сорока!». Лес молчал. Тихон кинул глазом на заслон опрокинутых кокор, на зеленые верхушки устоявших в бурю сосен-великанов... «Ты погли — не кусток не шелохнецце, не листок не стряхнецце ... Што за оказия за така!.. Мать какой-не коташка28 полесует? — Деревня-то вото — рукой подать до мово анбарья29, — усмехнулся он. — Ыш коту охотку стешила30, щекотуха». Не спуская внимательных глаз с чащобы, опустил ружьё, переступил с ноги на ногу, перевел взгляд ... В сухой траве приветственно приподняли вишнево-красные шляпки боровички. «Здоровы, коль не шутите! Некак преустали, молоцци? Ну, полезайте на коня, — и осторожно сложил он грибы в корбу31, — на одной-от ножке далёко не упрыгашь. А те, стрекотуха, спасай Бох за находку! Долго не ходить — у дому наберу», — закинул ружье за спину, еще раз оглядел берега овсяного озера и замер. Слева по склону, через прибрежные кусты, прямёхонько к овсам пробирался ... «Овсяник! — Тихон вскинул ружьё, спрятался за сосну, не спуская глаз с качающихся тростников. — Пропал, медведушко!».
* * *
Довольный собой и промыслом («Помогла-таки богороцка32 травка-та! Не зря бывалы люди говорят: «Нать подкупить Водяника!»), Павел разглядывал улов: большеглазо карасье, краснопёры окушки засыпали в крапивной зелени, всплескивая хвостами, серебрясь чешуей. «Не напрасно добрил хозяина! На ушицу будет, и коту ... Воно тово-то ак, и на прутово33 можно — вместо шехонской осетрины34 сойдет, ишь какой жирной! Мамыньки, мамыньки нать отнесть: любит она тятиньку рыбничком потешить», — улыбаясь синеве неба, плескавшейся в озере, закрыл кошель. «Любушки мое!» — удивленно замер он. В тихой заводи под склонившимися над водой ивами пышным облаком цвела одолень-трава35. «Вот пощастило-то!» — и, соблазнившись, он сплавал-таки, не забыв осенить себя крестом, чтобы водяной не схватил. («Сидит он тамо в глубине и зорко следит: которы без креста — утаскиват к сибе и заставлят воду переливать, — строго трясет бородой дед. — Мотри, не плошай! Нет, будешь песок в озере перемывать!»). Ожигаясь холодом осенней воды, Павел сорвал несколько похожих на большие белые звезды цветков. «Настёнке», — осторожно спрятал их за пазуху и решительно закинул за плечо корбу, ружье («Без него — ни шагу, — учил отец, — мало ли што! Лес — это те не бабкина пецька, гледи, наскоцит хто... А ты с ружжом — наше вам с кистоцькой!»). «Ну, прощевай, Хозяин36!» — оглянулся в сторону омута Павел.
Озеро, на котором сегодня рыбалил, никогда окончательно не высыхало. К Рождеству лед садился на дно, образуя холмы, ямы, трещины. Весной вода переполняла его вровень с высокими берегами. «Времё-то, — спохватился он, — уж заполдён! А иттить ой-ёё скоко! Целый упряг37 на дорогу. Дако спрямим ие», — и свернул на невидимую во мхах тропку — путь лесных жителей к водопою. Время катилось вслед солнцу на другой край земли, а забытый день длинными тенями тянулся к лесу и терялся, сливаясь с вечно живущим там сумраком.
Павел шел вдоль старого русла ручья. Кое-где ручей еще пробивался светлыми родничками. Болотистые берега скрывала осока и мелкий кустарник. Ноги тонули в сухих мхах. По кочкам розовела брусника. Острый взгляд охотника приметил стайку молодых тетеревов. Чернышам пришла пора отделяться от стаи, и они тесной мужской компанией жировали на болоте. А вон и пеструшки-самочки, теряя на ходу перья, собирают ягоды — у них линька, и пестрые перышки то здесь, то там вешками по всему брусничнику. Болотистый запах осеннего леса, осыпающиеся зонтики багульника дурманят, вгоняют в сон. Где-то среди болот запел очумевший от красоты бабьего лета мошник38. «Перепутал спросонья теплу осень с зеленой весной», — засмеялся Павел. И вспомнилось ему, как полесовали они вместе с отцом. Отец смалку приучал его к лесу и брал с собой на добычу, учил, как устраивать засаду на тетеревов, ставить силки, пасти39. В тот раз они до рассвета терпеливо пролежали в шалашике, ожидая птиц. Глухари слетались сюда каждую весну, на одно и то же облюбованное ими место. Лёт обычно начинался с восходом солнца, с первыми его лучами. «Ох, как зашёлся, зачуфыкал главарь! Хвост веером!». Пашке было жаль решать40 такого красавца, но когда на поляне затанцевали несколько красноголовых габуков41, он одного за другим выбрал двух, прямо под красную бровь, под хвастливо распростертые перья. «Буде, — положил ладонь ему на плечо отец. — Их топер хош всех перебей! Нецевошоньки не слышут, знай токуют». В охоте, как и в хозяйстве, он был рачителен42, расчётлив, не падок на дармовщину.
Из болота ручей свернул в ельник. Белые лишайники на стволах, по земле — мхи мягким ковром, резные, широкие листья папороти43 выше головы, и тишина, глухая, застоявшаяся тишина. Старая ель загородила колючими лапами путь. «Ых!» — оступился, забывшись, охотник. Среди густой травы блеснуло окошечко чистой воды. Павел заглянул в лесное зеркало, пригладил вихор на лбу и осторожно двинулся в сторону черничника, подальше от волчьего колодца — «Знают серые, где ямку вырыть, штобы потом в летню засуху было где напицце!». Тишина неожиданно рассыпалась по гулкому лесу бойкой дробью девичьих каблучков. «Дяктель!44 Што-то ево стревожило... Мот я спугнул? Ишь, каку дроботушку отбил на сосны!». Тропинка поднялась в гору, выскочила на плешь45, но, словно испугавшись солнечного простора, завиляла меж серых валунов, вновь кинулась в лес и, проскочив под смолистыми соснами, нырнула в зелень разнотравья небольшой полянки. Лес раздался, уступая место подлеску, и Павел окунулся в приятное тепло пронизанного солнцем воздуха.
Ветер принес запах свежеиспеченного хлеба, печной гари и скотного двора. На том берегу, на горушке над озером, — родимая деревня. «Вся, как на долони! Нани46 слыхати, как переругиваютце гаврилова Паранька с Федоркой Лукиной. Ико-ты розошлисе! Поди Ваньку Мишина некак не розделят. Ой ду-уры! Оритё-оритё! Дождитесь: Гаврюха-та напахнецце47, ак! Эвоно-о! — перекинулся он взглядом на свою подсеку, — мамынька-та ище в поли! Пои, дожать думат. А воно и Шанька с тово конца торопицце, поклоны отметат сестрица — тольке снопики литят. Куды те, толстомяса, за мамынькой рази угониссе!».
«Настёны не видко, пои с робятёшкам тешкаицце48», — заторопился Павел напрямки через заросли кустарника, по краю озера. Справа, там, где обычно катились холодные волны, качая тростники, колыхались под ветром зелёные овсы. Отец, на выдумки гораздый, засеял свой участок озёрного дна овсом. Мужики сперва посмеивались, а теперь ходили смотреть на овсяное поле и, завистливо кося глазами, нахваливали всходы, все еще не веря в удачу. «Озеро вернецце ... не тени с укосом, пропадет затея!» — «Ой, мотри, — шутили соседи, — отыграицце Лешман, приташшит воду до поры!». «С песку веревки вьет! — завидовали третьи. — Все они таки — свово не упустют!». «Варовыё49! — возражали другие. — С ножа уху не хлебают!».
Ещё помнили по деревне его прадеда, смастерившего возок, чтобы от венца домой привезти свою забавушку50. «Обережным узорочьем копылья саночек изукрасил, цветам дивным лазоревым розрисовал, полость медведно51 выслано! По всей деревне (Да што деревня!) — по всему сюземью одне таки!». «Смекалист был Ванька, умён! — тешила внуковы уши молва, — добротой да красотой не обижон!». «Жона — под стать52 Ивану, Татьяну было взято — сестру свово закадыцьнова дружка Ваньки Ганина, из лёвкиных. Роботяшша! Рукодельна — стрась53!».
Вот в этих-то птицах-саночках и привез Пашка в дом свою любушку — красавицу Настёнку. Укрыл медвежьим пологом, окутал мехами куньими — дарунок54 дедов, бабкина память. Мало кто в округе мог похвалиться медвежьей шубой, а он — сам добыл! «Завидной жоних!» — шептала молва в уши мамынькам. Многие отцы хотели бы заполучить его в зятья!..
Кинув веселый взгляд на клонившиеся под ветром овсы, Павел полной грудью вдохнул смолистого воздуха и приятельски хлопнул ладонью по золотистому стволу молодой, одиноко стоящей сосенки: «А мы таки, свово не упустим!.. А чужово не нать ... — замер ошеломленно. — Вот так среча !55..». В кустах мелькнула сутулая тень. «Не может быть! — схватился за ружье. — Вот где стренулисе-то!». Не отрывая взгляда от скрывшегося в зарослях малинника медведя, лихорадочно шабурил56 в сумке: «Вроде есть!.. Один! Один выстрел! Всего один! — тосковал Павел, перезаряжая ружье. — Эх! Двум смертям не бывать, а одной не миновать!».
Патроны на крупную дичь всегда лежали в сумке на всякий случай — чем чёрт не шутит. «В округе волков развелосе — до едрени фени — nq деревне шастали! Иной раз прямо через форточку палили по ним!» Охотничий азарт начисто смёл сомнения: «Така удача! Попалсе, овсяничёк!» Набежавшие тучи спрятали солнце и огромными рыскучими тенями поползли по земле, ровняя пригорки, кусты ... «Токо бы не учул!.. Ладно ветер-то с тыей стороны! А ну как не попаду!» — Павел сбросил с плеча кошель. Прижался плечом к ружью. Поймал на мушку ... замер: «Я те покажу — овсы мять! — Встревоженно приподнялся. — Диво-оказия! Куды это он запропал?».
* * *
«Што он тамока в кущах ... — волновался Тихон, — мать почул?». Заторопилось, застучало сомнением сердце. «Не должон ... А ить от миня витёр-от!» — всматривается он в прибрежные заросли. И вдруг медведь, как-то разом похудев, поднялся над кустами, и в прицеле явственно обозначились очертания человека.
«А ну как промахнусь! — ведёт стволом Павел. — Заломат! Што он тамо?!» — почти не дыша, напряженно всматривается он в малинник. «Не утти живым!» — запугивает трепещущую душу неизвестность. Медведь в прицеле ожил. «Хосподи Исусе!» — испуганно опустил ружье Павел.
«Палька!» — изумлённо выпрямился Тихон. Палец, напряженно державший спусковой крючок, дрогнул. Глухой щелчок заставил умолкнуть все живое. Ветер, словно споткнувшись, упал и замер.
«Отец! — Павел облегчённо отер ладонью лицо, опуская ружье. — Видно бес попутал! Отец ...». Вжикнуло над ухом, обожгло ... Многократное эхо покатилось, отскакивая от вековых стволов, путаясь в травах, замирая в оврагах. Выстрел спугнул стаю ворон, и они с криком кружили над лесом. «Отец!» — Павел схватился за голову — на руке закраснело пятно, охнул от боли. Сомнений не оставалось: в него стреляли! Кто? Кому дорожку перешел? Мысли скакали одна через одну, в висок застучало: «Кто?». Не разбирая дороги, Павел летел сквозь заросли в направлении выстрела: «Тятинька!» Перемахнув бачагу57, разом выскочив на прогалину58, оставляя лоскутья штанов на кустах валежника, царапая в кровь руки о колючие ветки малины.
«...э-Эээй!.. эй-эй но-но-но...», — пронеслось над лесом, ломая сосны. ... Обернулась, выпрямилась, забыв опустить подоткнутый подол ... Жар-птицами глухари в снежном вихре ... «Щаслив медведушко!» — и малиновым звоном уплывают Покрова Пресвятой Богородицы. «Тятинька» — глаза сына доверчивы, в них — ожидание ... «Тятинька-а-а-а!» ... Искрами в огненной пляске рябинового костра небо, кусты ... Помутилось в голове, оборвалось что-то в груди ... «Ико59, ошунуло60!» — удивляется Тихон, растворяясь в закате. Гром выстрела, хлопанье крыльев взлетающей стаи ... «Тяа-тинь-ка-аа!» — рвется в сознанье сыновний крик.
«Я сицяс, сынок, я сицяс ... Сыы-нкаа!..». И сорок сороков дробным эхом раскатились по горам, заслонили солнце, забили дыханье, подхватили и понесли ... «Убиии-ил-ил!» — понеслось по верхушкам сосен, ныряя в кусты можжевельника, то пропадая в далеком небе, то возвращаясь громовым эхом. «А еще сорок, взмахнув крылами, полетели над лесом ...», — голос бабки размеренно спокоен, и Тихон засыпает у нее на коленях, и снится ему лес, лес ... лес и болото, и опять лес — только лес! И все летит мимо! «... Хорошо траву косить, которая зеленая ...», — рвется наразвал61 хромочка — васильковые меха, перестук каблучков, летящие косачи62 в алых лентах ... «... Хорошо девку любить, котора не е-ё-ая», — горгочет соседский жеребец. Тихон знает — тот очень нравится пешиной кобылке. ... лес ...лес ... «Тишинька, вставай-ко, петушок, пора!», — далекий мамынькин голос останавливает летящие облака. За окошком зо-ряно, бабка против печки блины печет — мужиков кормить в перву очередь! Едят: кто в рыжики мачет, кто в брусницу. Волока уже наготове. «Озеро косить, озеро!» — радостно смеется Тихон. «...Эй! Эй-эй-ноо-но ...», — наплывает озеро. «Не удержать!..» — булькает вода, заливает синевой морозной ... «Тя-тинька!» ... лес ... глухое сюземье ... небушка край голубым глазом ... ресницы опустило белые, ромашковые ... муравей огромными усищами овёс косит. «Голова гудит ... Видно, вецёр хватил лишку!..» «Тя-ти-нь-ка-а!..» — «Сынок, сынок! — встрепенулся отец навстречу, вздымая безвольно отяжелевшие руки. — Жи-вой!.. Ро-д-ной ты ммоой! ... А я-я ду-мал, — пытается он выдохнуть из себя, — дуумал ... уу-биил ...», — и затихает, бессильно глядя в небо.
Ружье выпало из рук онемевшего Павла: на земле в смертельной истоме распростертое тело отца. «Тятинька!» — осознавая случившееся, кинулся он к отцу.
... Лес ... лес ... болото ... сосны ... «Как же это? ... сы-ноок!». «...Уу-бил ... билбил ...», — вьется, кружится над лесом. «... ро-одноой, жиив! Простии, показалось — овсяник, — беззвучно смеется Тихон, радуясь, что с сыном ничего не случилось. — Жии-воой!» Не слыша своего голоса заглядывает в сыновний глаза: там испуг, ужас, боль. «Сы-ноок ...».
Крылатая тень заслонила лицо сына: «Уби-иил!..». «Тя-тинь-каа!..».
... Сынок родился — пятый сын! Мамынька молитву крестну63 читала, пока ждали старосту с купелью: «Страха ради смертново смилуйся, Господи!..». Четверых прибрал Господь, а этот выжил. Умненький, любимый. Весь в отца пошел! Охотника лучше нет на деревне. Хош росточком невелик, а на медведя один идёт. Мал золотник ... Во всём сноровку перенял — хозяин!... лес ... горящий снег и тени синие ... Хосподи, скоро ли озеро вернешь ... жонилсе. Не перечил, нет!.. Привёз чужу, рибушну64. Роботяща, красива! Старшухи65 не взлюбили. В обиду не давал ... «Тяа-тинь-каа!..». «Я сицяс, сицяс, — глядит Тихон в близкие глаза сына. —Неужели по мне плацёт? — и что-то пекучее подкатило к горлу. Понял» Сглотнул. — Пить!...» ... Жаром полыхает рябина, пламя выше головы ... ночь. «Ни рукой, ни ногой!» ... лес, лес ... болото затягивает! Холодно ..„ «Сыы-н-оо ...». Муравей щекочет, в глаз заглядывает... не смахнуть! Болото схватило, держит. «Сыы-н-а...», — шепчут стынущие губы, силясь донести что-то важное, недосказанное при жизни.
— Тятинька, тятинька! — бестолковым щенком тыкался Павел в безжизненное тело. — Как же это? А?
— Хто? Што? — шумели вокруг толпой уже сбежавшиеся соседи.
— Как же? — глядел он на всех широко распахнутыми в недоумении глазами, тормошил, поднимал с земли не подававшего признаков жизни отца.
— Убиил! — вопил Федька. — Маа ... Мамка! Палька тятьку убил! — захлёбывался он слезами. Мать и Шанька уже бежали с серпами с поля.
«Энто вото в кущах нашли!» — кто-то поднял ружье. Над толпой застыло молчание. Павел, никого не замечая вокруг, горестно гладил отца по голове, прислонясь к плечу надрывавшейся в плаче мамыньки. Он не слушал, как по толпе прошелестело: «... о-тцеуби-вец!». Мужики подняли тело, понесли в деревню. «Несите лопату скоряе! Надыть в глину ёво — мать отойдет! Мать перегрелсе! Удар это солнешной! Тутотка поподокошоцьку-то копай!..». «Да нет, тута сонцем не пахнёт! — ехидно подступил к Павлу Григорий — отцов сродник. — Твое?» — сунул он ружье под нос племяннику.
- Брось на крылец, — не шелохнулся Павел, не обращая внимания на шум толпы.
— Эва, брось! Застрылил, а топере «брось!», нет, милой!
— Кто застрелил? — очнулся Павел.
— А воно ружжо — твое ружжо! Вишь какой безвинной! Ты отца убил!
Перехватило горло от отчаяния и ужаса обвинения:
— Да ты што говоришь-то?! Ты што!..
— Вот те и што! — щерил Гридя крепкие, как репка, зубы. — Хватай ёво, мужики! Ишь, наслетства ему захотелосе! А в кандалы тя упекут топеря!
«Неправда! — кричала, билась на руках братьев Анастасия. — Не он это! Пашинька! Мама! — тянулась она к свекрови, упавшей на грудь покойного. — Па-шаа!..»
* * *
Три дня, пока суд да дело, пока шло следствие, под окном зимника66, на желтевшем холмике свежей глины покоилась голова хозяина дома. Деревенские боялись ходить мимо. «Ужо! — пугали детишек бабки. — Тиша-та выстанёт!». Сыновья, сменяя друг друга, день и ночь сидели рядом, оберегая, согревая. Отец не ожил. Пыж был скручен туго. Выстрел с близкого расстояния ... Павел-то сразу понял, как только увидел отца лежащим в кустах, понял: «Убийца стрелял из леса! Из той чащобы, где малинник разросся в береломе. Кто?!».
Следствие, сопоставив факты (стреляли не из палькиного ружья), не стало долго разбираться (убит богатей — туда ему и дорога!), снизошли благосклонно: «Не виновен!». Свидетель («Да какой он свидетель?! И не видал! Выстрел слышал, да брата, бегущего с ружьем ...») — свидетелем быть не может по молодости лет. А богатеев — били, бьём и будем бить!
Его оправдали. А Федька (малолетка — што с ево взять!): «Прости, братка, прости!». «Не плачь, любушка!» — утешал Палька, утирая свои и братовы слезы. Оправдали! А Павел горевал и плакал ночами, уткнувшись головой в подушки. Настя, как умела, уговаривала, понимая, что словами горю не поможешь. Пела тихие, печальные песни, усыпляя детей. Под ласковые напевы любимого голоса Павел забывался тревожным коротким сном. Снился ему лес, глухари, взлетающие черной тучей, падало солнце, падал отец... отец улыбался, а Павел бежал, бежал и все никак не мог добежать до него ... «Оте-ец!». С первыми проблесками зари Павел седлал коня и мчался прочь от родимого порога, от горьких воспоминаний. «Кто ... кто ... кто?» — вопрошали копыта бесконечную дорогу. «Тот-тот-тот», — неизменно отвечала земля, не выдавая страшной, неразгаданной тайны.
Время, не заметив потери, перешагнуло печальный порог и продолжало свой бег посолонь67 от зари до зари. И всё также на выкошенных лугах под дождями и росами мокнут серенькие половички льна. Бабье лето распускает по кустам Марьину пряжу68, в дремучих буреломах на зорях воют голодные волки, и, бередя душу, кричат журавли, прощаясь с родимыми болотами, медведи ходят на овсы. Жизнь вокруг продолжалась. Время шло. Над страной гремела Гражданская война, в деревнях — коллективизация, раскулачивание: крыша тесова — кулак! Дом поверховой69 — кулак!
У Тихона тоже остался поверховой дом, зимник, амбары ... Твердо стоял на земле мужик, и дед его, и прадеды — хозяева рачительные, работящие — было что детям оставить!
Сыновья не стали ждать, пока начнут их трясти городские начальники с наганами, в кожанах, а попросту свели скот в Матенжу, в Лесы, к дальним озёрам, раздали по родне, а сами подались кто куда из родимой деревни. Павел остался один с женой и детьми в осиротевшем доме. Беда не отпускала. Память отца держала его. Вечерами в огромном пустом дому таились ночные страхи, черными тенями ползли они по углам и сеням. Настасья, проводив мужа, запиралась на тяжелый железный крюк. Входные двери были двойные — берегли тепло, зимнюю стужу в дом не пропускали. Обложившись подушками и перинами (на дворе уже были заморозки), она, прижимая к себе спящих детей, всю ночь дрожала от страха, сидя меж дверей, прислушиваясь к ночным шорохам, лесным крикам и выстрелам. «... то ли волк шальной заскочил в деревню, то ли человек лихой?» ... Эхо революции донеслось и в эту лесную глухомань: брат на брата, сын на отца!
Потом Павел увез свою семью в город. Деревня со временем опустела. Колхоз, организованный из шестнадцати домов, рассыпался. Люди разъехались искать лучшей доли. Оставленные дома, хозяйственные постройки пошли в костер, у которого грелись косари, в разные годы издалека приезжавшие сюда на заработки. Заросли тропинки, обвалились колодцы, сгорела часовенка. Волки шныряли по заброшенному кладбищу, филин запугивал ночь своим дьявольским хохотом ... Никто не вернулся в эту некогда красивую деревеньку. И лишь озеро каждую осень неизменно возвращалось.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Замошье — место, пространство за мшиною, за болотом (Д а л ь В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. М.: Русский язык, 1998. С. 605).
2 Пораменье — край леса, окружающего поляну.
3 Кряж — каменная гора, скала (Прим. ред.: кряж — линейно вытянутая возвышенность с мягкими округлыми очертаниями вершин [Географический энциклопедический словарь. Понятия и термины / Гл. ред. А. Ф. Трешников. М.: Сов. энциклопедия, 1988. С. 153]).