Твои руки, словно травы, свиваются,
Поцелуи твои, Новоладожанка,
Дышут влагою серебристою.
Я пришел не будить тебя. Я пришел и не звать тебя.
Тяжела твоя могильная плита. Да еще тяжелее
Твои веки умершие12.
Пожалуй, впервые в новейшей русской поэзии с такой эмоциональной силой была передана та самая странная и страшная красота, которая, по убеждению Бодлера, и заключается в том, что все эстетическое, все самоценно-прекрасное не обязательно нравственно и благостно. Ибо поэзия существует сама по себе, существует как бы независимо от общепризнанных моральных и житейских норм. Если с этой точки зрения прочитать стихотворение «Отцу», то нельзя не признать это стихотворение, условно говоря, «классически декадентским».
О страсти, «перешедшей за предел» и, таким образом, далекой от благостности и умилительной стыдливости, говорится в другом его стихотворении. Здесь также нелишним будет сказать, что в лирической миниатюре Ал. Добролюбова «Вакханка на пантере» самым непосредственным образом предвосхищалась мысль Брюсова, который в статье «Современные соображения» писал: «Конечно, события дня — современность, но и вопросы Любви, Смерти, Цели, Жизни, Добра и Зла тоже современность для наших дней, - как и для времен Орфея»13. Судя по многим стихотворениям в сборнике, Александр Добролюбов был верен этому закону еще ранее, чем Брюсов.
Священна и властна царица разврата.
Привычны ей стали бессонные ночи.
Устало снисходит она к поцелуям.
Ее холодящие руки бесстрастны.
В письме Андрею Белому, относящемуся к самому началу все того же 1905 года, Александр Добролюбов также высказал свое принципиально важное соображение, касающееся природы прекрасного в искусстве: «Красота, брат, приходит лишь тогда, когда не заботишься о красоте, музыка приходит только тогда, когда не ищешь ее, радость приходит только тогда, когда ты мужественен и без нее. Это вечный закон!»14
Однако под влиянием глубокого религиозного чувства, которое оказалось еще острее после внезапной смерти отца, с самим Александром Добролюбовым произошли разительные перемены: внезапно он уехал в Олонецкую губернию, где надеялся обрести душевное успокоение и обновление... И он действительно вернулся в Северную Пальмиру иным, чем прежде: изменились не только его привычки, изменились его обличие, его одеяние, его речь. Валерий Брюсов сообщал в письме С. А. Венгерову, что эту зиму, то есть зиму 1904/1905 года, Добролюбов гостил у него около месяца, и, хотя он сам был довольно холоден к
нему, его сестра и его жена Иоанна Матвеевна высоко ценили нравственно-религиозное обновление и простонародное перевоплощение этого (по едкому замечанию Брюсова) интеллигентского начетчика, склонного к духоборству. Таким, вероятно, и становился к тому времени Александр Добролюбов. У Брюсова он написал множество писем «видным людям»: Льву Толстому, Мережковскому, Минскому, Метерлинку... Брюсов же не преминул отметить, что этот едва ли не первый русский декадент живет теперь где-то на юге Самарской губернии, живет как простой работник в крестьянской среде — и поучает. В заключение Валерий Яковлевич отметил, что у Добролюбова, правда, есть последователи и поклонники, но, вероятно, их немного.
Следует добавить, что Александр Добролюбов на долгие годы избрал этот страннический образ жизни: десятилетие он кочевал по деревням Самарской губернии, изредка бывая в Петербурге, где по-прежнему встречался с видными литераторами, а в 1900 году издал «Собрание стихотворений», которое почти ничем не напоминало его первую декадентскую книжку. Однако это его «Собрание стихотворений» нашло своего рецензента и оппонента в лице удивительно талантливого Ивана Коневского. Ведь именно Коневский отметил две главные особенности лирического мировосприятия автора «Собрания стихотворений», а именно: умение запечатлеть мгновенное расположение личности и умение выделить, подчеркнуть бесконечное величие мироздания. Рецензент приписал эти свойства стиха (может быть, преувеличивая их достоинства) Александру Добролюбову. Однако речь шла о новом восприятии жизни, точнее сказать, о том новом жизнетворчестве, которое заставляло поэтов новой волны (как бы мы теперь сказали) искать иные, чем прежде, религиозно-философские обоснования. «Александр Добролюбов, — писал Иван Коневский, — выбрал как наиболее целесообразный путь тайновидение и тайнодействие, то есть упражнение в тех состояниях души человеческой, которые были известны только чистым мистикам — новоплатоникам и агностикам»15. И в качестве наиболее выразительного образа Коневский процитировал стихотворение, посвященное Л. Эрлиху:
Встал ли я ночью? Утром ли встал?
Свечи задул иль зажечь приказал?
Что собирал? И что потерял?
Где улыбнулся? Кто зарыдал?..
Однако в литературных кругах Петербурга и Москвы далеко не все в равной степени доброжелательно относились и к новому образу жизни, и к самому облику этого кающегося дворянина. Так, например, Дмитрий Мережковский упрекал его в явной и непомерной гордыне. На удивленное восклицание Мережковского: «Александр Михайлович? Это вы? Неужели?!» — Добролюбов как будто поднял на Мережковского опущенные глаза с длинными ресницами и посмотрел на него с тихой улыбкой. «Я никогда не забуду этого взгляда,— добавлял Мережковский, — и если бы мертвый воскрес, он должен был бы так смотреть...».
Что же касается нового сборника стихотворений и прозаических отрывков «Из Книги Невидимой», вышедшей и 1905 году, то многие его страницы как бы предвосхищают зрелого Клюева. Ибо, по словам того же Ивана Коневского, Александр Добролюбов выбрал как наиболее целесообразный «путь того тайновидения и тайнодействия, равно как и упражнения в тех состояниях иномирного сознания, которые были известны чистым мистикам всех веков...». И чуть далее: «...Таков прямой путь к перерождению сознания силой одной личной воли»16.
Этот путь тайновидения и тайнодействия далеко не сразу обрел совсем еще неопытный в стихотворчестве Николай Клюев. В сборнике «Новые поэты», вышедшем в 1904 году и собравшем под одной обложкой едва ли не два десятка начинающих поэтов, в его, Клюева, стихотворной публикации можно было уловить те же самые попытки как-то преодолеть традиции некрасовской и вообще крестьянской тематики, как-то по-своему выразить мироощущение, иначе говоря, найти тот путь, о котором писал Иван Коиевский. Выходило пока нечто бесцветное и невыразительное:
Здесь иной мир — покоя, отрады,
Нет суетных волнений души;
Жизнь тиха здесь, как пламя лампады,
Не колеблемой ветром в тиши17.
Безусловно, Николай Клюев обладал не только незаурядной силой воли, но и всепоглощающим стремлением именно к этому тайиовидению и тайнодействию, о котором — как о важнейшем свойстве современного стиха — и упомянул Иван Коневский. Безусловно также и другое, что в преддверии, да и в годы русской революции, сказывалось умонастроение, которое точно выразил Валерий Брюсов, а именно: у искусства, у поэзии есть своя слабость — это тайны человеческого духа. И здесь она не может оказаться «чуждой жизни», потому что вся наша жизнь есть не что иное, как ряд наших душевных переживаний18.
И хотя десятилетием позже, когда Александр Добролюбов испытывал глубокое разочарование не только в своем творчестве, но и во всем прежнем образе жизни, когда он стал главой секты «добролюбовцев», он все-таки не исчез из поля зрения все того же Валерия Брюсова. Заканчивая автобиографию, этот общепризнанный мэтр русской поэзии в 1913 году счел возможным и необходимым подчеркнуть: «Именно Добролюбов научил меня любить слово. Да, пожалуй, и не только слово, но и главный гарант этого обновленного и этого раскрепощенного слова — личную свободу, полную свободу от моральных и нравственных заповедей современной цивилизации. Ибо для творческой натуры — все дозволено и все преодолимо».
Как отметил еще Вл. Гиппиус, такая вседозволенность казалась им, поэтам, естественным состоянием души или, сказать по-другому, истинной эмансипацией, в сравнении с которой, предположим, нигилизм шестидесятников был чисто внешним, умеренным, даже наивным проявлением свободной личности творца.
Вот почему Александр Добролюбов, испытав глубочайшее разочарование в современной цивилизации, и предпринял попытки создать свою секту — секту добролюбовцев, религиозной основой учения которых был христианский анархизм и отказ нести воинскую службу. В июле 1901 года Александр Добролюбов с двумя членами секты был заключен в тюрьму на восемь месяцев за «нарушение правил военной дисциплины». Иначе говоря, он, Добролюбов, бывший дворянин, убеждал новобранцев в городе Троицке Оренбургской губернии, что «воевать — грех и носить оружие тоже грех»19.
Не потому ли в среде сектантов и, как бы мы теперь сказали, «отказников» Александр Добролюбов был известен как Заволжский апостол... Константин Азадовский поведал и о дальнейшей судьбе этой явно незаурядной личности, обретшей духовное призвание в проповеди религиозно-философского учения, в основе которого был пантеизм. Несколько по-иному его учение излагает Валерий Брюсов, который и причислил его к одному из вариантов духоборства. Причем трезвый, аналитический ум Брюсова позволил различить то, что в ту пору не было столь очевидным в Заволжском апостоле другим, менее прозорливым и наблюдательным людям: «Иной раз мне кажется, что он уже тяготится своей роли и, что вполне возможно, что он вернется в ту среду, которую бранит именем "так называемые образованные люди"»20.
Однако Александр Добролюбов не вернулся в Северную Пальмиру даже после издания своего нового стихотворного сборника «Из Книги Невидимой», вышедшего в 1905 году. В этом издании петербургская публика встретила уже совершенно иного стихотворца. И об этом ясно свидетельствует его «Письмо в редакцию "Весов"», главным редактором которого, как известно, и был Валерий Брюсов.
«Все ваши книги, все ваши искусства, — писал Александр Добролюбов, — вся ваша наука, все ваше образование, все ваши города и обычаи — одна великая пустыня».
Правда, не следует думать, что одним этим достаточно резким высказыванием определяется тот разрыв, который неизбежно последовал в отношениях между Брюсовым и Александром Добролюбовым. Заволжский апостол уже не мог принять брюсовского эгоцентризма и той природной и исторической экзотики, наконец, всех тех «победных хоров к неумиравшей красоте», которые громогласно звучали в брюсовских сборниках 1910-х годов и, в первую очередь, в его «Венке».
Необходимо отметить также, что в истории русского декаданса имена А. Добролюбова, Вл. Гиппиуса, Леонида Семенова выделяются в отдельную группу, поскольку религиозно-мистическая ориентация в их творчестве проявлялась более четко, чем, предположим, в группе, которая формировалась вокруг Валерия Брюсова. Основу их ориентации как раз и составляло «новохристианство», поэтому понятие «символ» обозначало не только точку соприкосновения двух миров, но и их нерушимое единство. Или, как сказано в рассказе Леонида Семенова «Человек с зеркалом», символ, подобно зеркалу, являет собою единство и действительной и потусторонней, то есть духовной, мыслимой, субстанции. В этом смысле весьма выразительно, предположим, его стихотворение «Царевич»:
Лежу я в раке убиенный,
Но жив дыханием твоим;
Над плотью чистой и нетленной
Лампадный свет неугасим.
Проходят люди и лобзаньем
Коснуться ищут ног моих.
Их внемлю шепот с воздыханьем
И чую страх и трепет их.
Им надо чуда. Чудо было: I
Просветлена, нетленна плоть.
Благоговейте! С вами сила,
И в плоти отрока — Господь!
«Записки» же Леонида Семенова, имеющие подзаголовок «Грешный грешным», закончены были приблизительно в 1913 году. Их ценность — в документальной точности и достоверности изложения истории взаимоотношений Леонида Семенова и Маши Добролюбовой, а также и в той идее жертвенности, которая оказалась едва ли не самой великой идеей русской интеллигенции в XX веке.
«Хочу в жертвенник пламенный обратиться!» — вот слова Маши Добролюбовой, которые прозвучали своеобразным рефреном и в «Записках» Леонида Семенова.
В отличие от своего брата, Александра Добролюбова, Маша Добролюбова избрала путь профессионального революционера. Однако до того, поддавшись патриотическим чувствам и в известной степени чувству сострадания к увечным и раненым, она принимала участие в русско-японской войне в качестве сестры милосердия.
Затем — это уже говорилось — судьба профессиональной революционерки.
«Машу Добролюбову, эсерку, — писал Вл. Пяст в своих записках «Встречи», — слушались все деятели, составлявшие самый центр революционного движения 1905 года. Так, но крайней мере, казалось тем, кто был близок к эсерам в ту пору»21.
В сходных выражениях о Маше Добролюбовой и ее судьбе говорилось и в записках Александра Блока. Конечно, в этих записных книжках и в этих свидетельствах имеется известная доля преувеличения. Однако остается литературным фактом то, что в блоковской драме «Песня судьбы» можно уловить отсветы реальной биографии, как Александра Добролюбова, так и Леонида Семенова. В такой же самой степени, как и отсветы судьбы Маши Добролюбовой, вернее — всего семейства Добролюбовых, которые угадываются в стихотворении Николая Клюева «Ты все келейнее и строже...».
В записках же «Грешный грешным» Леонида Семенова страница за страницей воскрешается история его идеальной любви к Маше Добролюбовой, тягостная атмосфера, царившая в годы поражения первой русской революции в жизни обеих столиц. Причем Леонид Семенов в образе своей спутницы, страстной в любви и одновременно алкающей страдания, пытается осознать трагедию всего своего поколения, ушедшего в революцию и — ужаснувшегося революционной нетерпимости к инакомыслию.
Вот почему у Л. Семенова сквозной идеей является идея жизни и смерти, любви и ненависти, восторга и страдания, вернее сказать, той сосредоточенности на страдании, даже — в алкании страдания, которые и отличали Марию Добролюбову от всех. Ее слова: «Хочется вам жизни нужной, как мне, смерти нужно», — в качестве рефрена проходят по всем страницам этой повести.
В тот день, 11 декабря 1906 года, Мария Добролюбова прошла в свою комнату, заперла дверь на ключ и, по-видимому, села за лекции... «Няня долго готовила ей кофе, — пишет Леонид Семенов, — и когда налила его в чашку, услышала шум в ее комнате, как бы падение кресла или чего-то тяжелого на пол. Подойдя с кофе к двери, нашла ее запертой. В тревоге стала звать... Но услышала в ответ, или только почудилось ей, что услышала, слабый, прерывистый стон. Побежали за дворником, взломали дверь, послали за врачом... Но уже ничто не могло вернуть к жизни ее нежное, как лепестки цветка, и подорванное тело... Когда я приехал в Петербург, ее уже похоронили»22.
В отечественной литературе среди разнообразных изданий религиозно-светского содержания 1910-х годов иногда упоминается и журнал «Новая земля». В официальном сообщении, оповещающем читательскую публику о выходе журнала, отмечалось, что журнал является печатным органом новой секты — голгофских христиан, отвергающих повиновение любым властям и отрицающих всяческую собственность.
Но главным в настоящее время в этом издании, пожалуй, являются не подобные декларации, о которых будет сказано ниже, а постоянное участие в нем Николая Клюева. Уже в первом номере за 1911 год он публикует прекрасное стихотворение «Златотканые дни сентября...». А через несколько номеров, как бы в ответ на стихотворение Александра Блока «К Родине», пишет:
О, кто ты, Родина? Старуха?
Иль волоокая жена?..
Олонецкий поэт печатает также свой «Голос из народа», в котором очевидны полемические интонации, ибо посвящался он русской интеллигенции. И перекличка, и полемика с блоковскими стихами здесь кажутся вполне возможными.
В принципе «Новая земля» была весьма кратковременным изданием, предпринятым известным в тот период общественным деятелем Ионой Брихничевым. Кстати сказать, И. Брихничев в свое время был лишен священнического сана, затем после тюремного заключения он занялся журналистикой. Его «Новая земля»» и должна была стать трибуной для проповеди мистического анархизма, одного из многочисленных религиозных течений, возглавляемых, помимо И. Брихничева, весьма авторитетным среди петербургской интеллигенции Михаилом Старообрядческим.
Основные положения в «Уставе голгофских христиан» были связаны с проблемой выбора человеком своего пути и исполнения своего религиозного долга. Уже одно это утверждение свободы выбора и свободы совести личности и, стало быть, свободного волеизъявления человека позволило критикам и антагонистам «голгофских христиан» обвинять устав и самих членов этого сообщества в проповеди социал-анархистской ереси. Известный повод для такого осмысления «Устава голгофских христиан», вероятно, имелся. Ибо, как утверждал Михаил Старообрядческий, без живого дела, без борьбы против всемирного зла — это не только лицемерное, кощунственное христианство, но это христианство самой господствующей Церкви, которую голгофяне не признавали. И поэтому в журнале «Новая земля» была подтверждена совершенно неприемлемая для официального православия точка зрения, высказанная идеологом голгофян В. П. Свентицким, который в своей публикации сделал ссылки на произведения и «на великий духовный подвиг Чернышевского, Добролюбова, Шевченко».
Причем особо следует подчеркнуть, что новое христианство стремилось достигнуть господства только силой внутренней правды и высшей красоты своего голгофского вероучения. Вот почему новые христиане могли стать мучениками, но никогда — палачами. Естественно, что заветы нового вероучения не могли не таить в себе особой привлекательности и даже особого духовного обаяния для молодого олонецкого поэта Николая Клюева.
Последнее свойство тех же «Братских песен» не преминул отметить Валерий Брюсов, который в журнале «Русская мысль» писал: «Проходя мимо стихотворений просто слабых (а таких в книге немало), мы должны сказать, что лучшие являют у нас образец подлинной религиозной поэзии. То, что давалось творчеству некоторых общин наших сектантов, выражено у г. Клюева в порыве личного, индивидуального вдохновения и окрылено стихом»23.
Следовало бы выделить курсивом слова В. Я. Брюсова «личного, индивидуального вдохновения», поскольку именно эти качества или свойства «Братских песен» вскоре и будут взяты под сомнение не кем иным, как редактором журнала «Новая земля» Ионой Брихничевым.
Л пока нужно остановиться па тех моментах в вероучении голгофских христиан, которые были близки религиозным настроениям Николая Клюева.
Дело в том, что у последователей этого вероучения огромное место занимал культ Христа не только как Бога страдающего, Бога распятого, по и как средоточия вечных духовных и нравственных ценностей — добра, красоты, истины, блага.
Правда, противники голгофских христиан усматривали в новой вере культ земного человека и его земных забот. Но главным образом то, чего они никак не принимали, было все-таки проникновение в этот устав некоей социалистической ереси, ибо в уставе было четко сказано, что человечество, живущее во Христе, должно быть тем истинным чудотворцем, который и воскресит мир, снимет с Креста распятую жизнь и исцелит этот прокаженный мир. Вот почему Христос с высоты Креста своею и зовет «на постройку дома Божия каменщиков и плотников». Вот почему Христос и пришел к ним, то есть последователям вероучения Христова, чтобы во Царстве Его не было ни эллина, ни иудея, но все были едины в строительстве обновленной Земли.
Вполне вероятное участие как В. П. Свентицкого, так и Михаила Старообрядческого в написании этого устава, опубликованного в журнале «Новая земля», подтверждается и некоторыми другими положениями устава, например идеями социал-христианского анархизма; эти идеи также находили отклик в сердцах тех читателей, тех молодых литераторов, которые, подобно Николаю Клюеву, были захвачены обновленческими тенденциями в православии.
Например, не кто иной, как Михаил Старообрядческий в одной из проповедей выразил как раз самую суть этого религиозно-обновленческого движения: «Голгофа — это великий символ каждого из нас. Принять Голгофу — значит принять великие страдания и смерть, значит выполнить свой долг христианина».
Мог ли представить себе молодой олонецкий поэт Николай Клюев, что именно этой формулой голгофского устава и будет выражена вся его многострадальная жизнь?!
Но мог ли подумать и В. И. Свентицкий, который в 1908 году испытал судебные преследования со стороны царских властей, что и повой властью, советской, он так же, как и Николай Клюев, будет арестован, и случится это, вероятно, в 1929 году, а в 1931 он умрет (или будет расстрелян) в ссылке. Следует лишь добавить, что В. П. Свентицкий перед смертью покаялся митрополиту Нижегородскому Сергию в том, что личные свои чувства прежде он ставил выше соборного разума24.
Правда, здесь следует отметить, что идеи обновленческой церкви, распространявшиеся среди русской интеллигенции в 1910-х годах, равно как и идеи нового религиозного сознания, охватывали неизмеримо больший круг прихожан и просто читателей, чем авторский и читательский круг в общем-то весьма малотиражного журнала «Новая земля».
Свидетельством тому может служить магистерская диссертация П. Л. Флоренского «О духовной истине. Опыт православной теодицеи», которую он блестяще защитил 19 мая 1914 года.
П. А. Флоренский спрашивал: что такое церковность? И отвечал: это новая жизнь — жизнь в Духе.
Тогда следовал следующий вопрос: каков критерий правильности этой жизни? И ответ был таков: красота!
Да, есть духовная красота, отвечал П. А. Флоренский, которая, конечно же, неуловима для неких логических формул и умозаключений, но она, неуловимая для этих формул, является в то же время единственным путем к определению — что истинно православно, а что нет25.
Вот так, может быть, несколько неожиданно подтверждалось направление, которое избрал, вероятно, интуитивно в своем поэтическом творчестве Николай Клюев и которое, как было только что сказано, осознанно и целеустремленно обосновывали в духовной жизни, точнее — в духовно-религиозной жизни, известные русские мыслители и философы начала XX века. И в этом, пожалуй, нет ничего удивительного, если учесть, что критерий новой жизни как жизни » духе, как жизни во Христе, критерий ее правильности и праведности в равной степени оказался важным и для религиозного философа П. Л. Флоренского, и для Александра Блока, и для автора своих первых публикаций в журнале «Новая земля» — Николая Клюева.
Фот.
Здесь не лишним будет напомнить, что именно Блок сыграл важнейшую роль в духовном формировании крестьянина северной губернии, каковым и был начинающий поэт Николай Клюев в пору написания Блоком статьи «Религиозные искания и народ».
Ведь именно и этой статье петербургский поэт процитировал обширнейшее письмо Николая Клюева и привел, в частности, его слова о той необоримой стене несближения, которая существует между крестьянством и петербургской, преимущественно дворянской, интеллигенцией. И еще об одном явлении духовной жизни России писал Блок — о сектантстве. «...Слово это — пламенное слово, ибо его коренной смысл, — подчеркивал Блок, — широк и грозен».
Итак, критерий новой жизни как жизни в духе, как жизни в красоте, критерий ее правильности и праведности в равной степени оказался важным и для религиозного философа П. Л. Флоренского, и для Александра Блока, и для автора своей первой стихотворной книги Николая Клюева.
И если в письме матери, помеченном 1907 годом, ноябрем, 27-м числом, Блок достаточно трезво оценивал тот разрыв, что существовал, по его убеждению, между кучкой интеллигенции и тем многомиллионным народом, который еще с XV века несет одну и ту же однообразную и упорную думу о Боге, то в дальнейшем отношение Блока к христоверческим сектам и Николаю Клюеву обретало более заинтересованный характер.
Например, в дневниковой записи от 17 октября 1910 года значится: «Клюев — большое событие в моей осенней жизни». Затем следует запись от 19 октября 1910 года: «Злиться я не имею нрава, потому что слышал кое-что от К., потому, что обеспечен деньгами и могу не льстить и потому, что сам нисколько не лучше тех, о ком пишу».
Если вникнуть в контекст этой записи, то возникнет невольное ощущение, что в ней обозначены довольно суровые укоризны (если использовать здесь это поморское словцо), которые Блок мог слышать от одного своего гостя, то есть от Николая Клюева.
И, наконец, есть особенно важный но тому значению момент, что мог играть и играл большую роль в отношениях Клюева с «петербургским поэтом», то есть Блоком, в его духовном самочувствии, в его самоопределении. Вот почему так важна дневниковая запись, помеченная декабрем, 17-м числом, 1911 годом: «Писал Клюеву: "Моя жизнь темна и запутанна, но я не падаю духом"».
К великому сожалению, письма Блока к II. Клюеву навсегда утрачены, но из контекста его дневниковых записей хотя бы в какой-то степени можно уяснить то, о чем в этих письмах могла (или должна была) идти речь. Да и самый тон блоковских заметок свидетельствует о том, что так писать, как он, мог лишь тот, кто изнемогал во внутренних борениях и страданиях; кто признавался, что мы, человеки, «...не знаем ни дня, ни часа, а Он же грядет Сын человеческий судить живых и мертвых».
В этой фразе слышится отзвук тех ночных бдений, которые могли быть и, по всей вероятности, были в октябре того же 1911 года и во время которых Блок и Клюев говорили (или могли говорить) о новой секте голгофских христиан, о журнале «Новая земля», в котором постоянным автором с первых же номеров стал Николай Клюев.
Итак, вспомним еще раз дневниковую запись Александра Блока:
«Клюев — большое событие моей осенней жизни». Эта первоначальная фраза, повторявшаяся в исследовательской литературе множество раз, по существу, является весьма загадочной. Возникает вопрос: почему Александр Блок именно так оценил эту встречу с олонецким стихотворцем, почему он достаточно подробно изложил ее характер, причем сделал великолепную портретную зарисовку своего гостя.
«Входит, — писал Александр Блок, — без лица, без голоса — не то старик, не то средних лет (а ему 23?). Сначала тяжело, нудно, я сбит с толку, говорю лишнее, часами трещит мой голос, устаю, а он строго испытует или молчит».
На этом запись прерывается, чтобы через несколько строчек Блок продолжил излагать свои впечатления о человеке, который достаточно давно волновал его воображение.
«Только в следующий раз Клюев один, часы нудно, я измучен — и вдруг бесконечный отдых, его нежность, его «благословение», рассказы о том, что меня поют в Олонецкой губернии... И так ясно и просто в первый раз в жизни — что такое жизнь Л. Д. Семенова и даже — А. М. Добролюбова...».
На этих страницах из дневника воссоздается не только словесный портрет Николая Клюева, кстати сказать, необычайно выразительный, здесь нет ничего внешнего, внеположенного Блоку, здесь чрезвычайно утонченное осмысление собственного душевного мира, вернее сказать, двумирности его, поскольку Блок принадлежит как бы одновременно к двум мирам — феноменальному и личностному, ноуменальному.
Кроме того, немалое впечатление на Блока оказала характеристика Леонида Семенова и даже (так у Блока!) А. М. Добролюбова, в которой, но всей видимости, проявились глубокие познания Николая Клюева в сфере теологических и, конкретно, христоверческих канонов, да и вообще народной христологии. Это тем важнее отметить, что Александр Блок не мог не интересоваться народной христологией, не мог не учитывать и того особого отношения к народным сказителям и народным знатокам духовных стихов, которое чутко улавливал его собеседник.
Итак, вспомним еще раз дневниковую запись Блока: «Клюев — большое событие в моей осенней жизни». Но почему, почему Александр Блок именно так оценивал эту встречу с олонецким стихотворцем, почему он достаточно подробно изложил и характер и атмосферу их, вероятно, многочасового разговора.
Кто знает, может быть, Блок излагал свои впечатления человеку, у которого он в самом деле искал, неосознанно, необъяснимо, духовной поддержки, именно поддержки, и понимания, и возможного сочувствия, и утешения среди бедствий мира сего?..
Правда, в следующий раз он почувствовал нечто гипнотическое в речах Клюева, поскольку Блок был крайне измучен — «и вдруг бесконечный отдых, и его нежность, и его «благословение», рассказы о том, что его, Блока, «поют в Олонецкой губернии...».
Из дальнейших записей следует, что речь шла о свободе выбора — прежде всего, выбора этого «древлего пути», то есть древлего благочестия или старой веры.
