В один из вечеров В. А. Гиляровский рассказал мне о своей родословной. По семейным преданиям, прадеды его по мужской линии в старину жили в запорожских степях.
Впервые я встретился с писателем Владимиром Алексеевичем Гиляровским зимой 1896 года. Мне было тогда тринадцать лет, я только что окончил церковноприходскую школу в родном селе Карине, близ Зарайска, и приехал в Москву на заработки. Большая нужда заставила мать отпустить меня на чужую сторону в таком возрасте. Но в то время деревня жила бедно, и отхожий промысел детей, а взрослых особенно, был большим подспорьем для хозяйства.
Я мечтал научиться ремеслу и по возможности получить хоть какие-то знания. Тяга к знаниям была у меня от отца, славившегося у нас на селе большой начитанностью. Когда он приезжал из Питера, где служил на скотопригонном дворе, наша изба превращалась в сборище грамотеев. Это были знатоки писания, и споры их велись больше о божественном: «Может ли женатый войти в рай, или для этого нужно быть аскетом, можно ли спастись в миру, или только в монастыре?..»
Они то и дело произносили имена Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина — об этих я кое-что слышал, но называли и такие имена, как Сократ, Яков Бем, Тертуллиан...
Однажды, робея и краснея, я попросил учителя дать мне что-нибудь прочитать о Сократе.
Он с изумлением посмотрел на меня, а потом пошел в учительскую и принес сказку «Спящая красавица».
— О Сократе прочтешь, когда будешь учиться в университете, — сказал он, — у нас библиотека для детей.
Незабываемое впечатление произвел на меня разговор с поднадзорным, который однажды зашел к нам в избу. Таких немало приходилось видеть в наших краях. Поднадзорный застал меня за уроками. Посмотрев на мою тетрадь, он спросил:
— Чему же вас учат в школе, небось заставляют зубрить всякую тарабарщину, вроде молитв, рассказывают сказки о насыщении Христом пятью хлебами пяти тысяч человек в пустыне? А знаешь ли ты, что земля круглая и вертится вокруг солнца, а не солнце вокруг земли, или отчего бывает гром?..
— Не знаю, — ответил я, озадаченный такой новостью.
— Это астроломы мутят людям мозги, хотят больше бога знать и больше того, что в священном писании сказано,— ответила моя мать.—Ведь, по писанию, Иисус Навин остановил солнце, значит, оно вертится вокруг нас.
— Вы верите в сказки, которым исполнилось по нескольку тысяч лет. Астрономы не мутят людям головы, они учат святой правде.
Он говорил складно и уверенно, ему нельзя было не поверить.
Мне хотелось, чтобы он рассказал еще что-нибудь, но в избу вошли соседи, и разговор оборвался. Поднадзорный собрал свои монатки и ушел.
...В Москву меня привез дядя, брат отца. Мы пришли в меблированные комнаты Дипмана на Цветном бульваре. Дядя попросил вызвать сына. Когда появился Николай, доводившийся мне двоюродным братом, я не узнал его с первого взгляда: передо мной стоял не то арап, не то человек, который весь изгваздался в саже. Увидев нас, он улыбнулся, и тогда я узнал его и заметил на его лице три белых пятна: зубы и белки глаз. Оказалось, что он в меблированных комнатах ставит самовары для постояльцев. Дядя мне говорил совсем другое: «Николай работает по самоварной части», я и думал, что он мастер по самоварному делу, чему я и сам не прочь был научиться. Я надеялся встретиться с ним в огромной мастерской, дымной и угарной. А получилось все шиворот-навыворот.
«Вот так работа по самоварной части!..» — отметил я про себя и повесил голову.
Но тут поспел первый самовар. Николай отлил два больших чайника кипятку, заварил в маленький чаю, парнишка вроде меня принес большой каравай ситного, колбасы, и мы с дядей, проголодавшись с дороги, с удовольствием отвели душу за этим угощением.
Неожиданно наше мирное чаепитие было грубо нарушено: в самоварную вошел хозяин Дипман, крючконосый, с сединой в голове и бороде.
— Это кто такие? — свирепым тоном зарычал он.
— Мой отец и брат, — спокойно ответил Николай.
— Пусть они убираются отсюда немедленно, в гостинице быть посторонним не разрешается, сию минуту вон!.. — истерично кричал хозяин.
Такое бесчеловечие меня огорошило. Брат смело возразил хозяину:
— Где же я могу принять теперь родственников, приехавших ко мне из деревни? На скамеечке бульвара, что ли?
В его голосе чувствовалось возмущение.
Хозяин ответил тем же тоном:
— Это меня не касается, у меня не дом для странников, — вон, говорю!
Самоварную пришлось оставить, мы ушли с дядей в людскую, там и ночевали тайком. С моим устройством пришлось поспешить, потому что жить было негде. Поговорив кое с кем, дядя сунул меня через несколько дней на работу в трактир Павловского на Трубной площади— за три рубля Б месяц мыть чайную посуду.
И вот я на должности. Меня привели в судомойку. Митька, мой старший по работе, напялил на меня хозяйский фартук и повел к громадному медному тазу, наполненному грязными чайными чашками и блюдцами.
— Вот твой рабочий станок, — сказал он. А потом налил в таз горячей воды, насыпал в него соды и научил, что и как надо делать.
Я мою посуду и думаю о деревне. Дядя теперь приехал домой, был у мамы и рассказал, ставя себе в заслугу, как он устроил меня на работу. «Уж и работа!»— думаю я про себя, и от этих дум горько на душе.
Моя мечта сбылась. Я — в Москве и стал мастером ремесла, на изучение которого потратил не годы и даже не часы, а минуты...
Стою, у таза с засученными рукавами, с забрызганным фартуком, как прачка у корыта, и донимаю жесткой щеткой послушные фарфоровые чашки. Из простонародного зала доносятся звуки музыкальной машины:
Хорошо было детинушке Сыпать ласковы слова...
Слышится пьяный говор, звон посуды, грохот стульев...
Долго, очень долго тянется рабочее время, оно начинается в шесть утра. Сколько раз, бывало, посмотришь на часы, ждешь, когда же стрелка покажет двенадцать. Наконец раздается долгожданный бой часов, и все мы — половые в белых рубахах, посудомойщики, работники ресторанной кухни — сломя голову мчимся в свое подземелье, расположенное под зданием трактирного заведения. Усталость валит с ног. Быстро раздеваемся и бросаемся на постели. Глаза начинают смыкаться, но я слышу сквозь сон разговор:
— В «Славянский базар» попасть бы... Можно было бы в год хозяйство поправить...
— Есть на примете человек... Кумекаю... Может быть, и клюнет...
Засыпаю, не дождавшись конца разговора.
Раз в две недели каждому служащему полагалось уходить со двора. Так назывался тогда выходной день. Отпуск предоставлялся обязательно в воскресенье. Отпросился и я со двора, когда прослужил месяц с лишним. Мне хотелось повидаться с моим товарищем Ваней Угаркиным, с которым мы были из одной деревни. В адресе, привезенном мною в Москву, было сказано, что он служит у В. А. Гиляровского, Столешников переулок, дом де-Карьера, № 5, квартира 10. По этому адресу я и отправился.
Переулок и дом я нашел быстро, поднялся по лестнице, и вот мы встретились с другом. Он рассказал мне о своем житье-бытье:
— Живем хорошо, чувствуем себя как дома... как есть дома. Работу начинаем в десять, кончаем в шесть. В праздник не работаем вовсе.
— А я, брат, трублю восемнадцать часов в сутки: с шести до двенадцати ночи, — отвечаю ему, — а в праздники у нас самая шибкая торговля.
На Ваню это не произвело впечатления: у многих тогда рабочий день был по восемнадцати часов.
Я спросил его:
— Кто твой хозяин?
— Гиляровский, писатель, — ответил он.
Ответ этот меня удивил. Впервые я услыхал, чтобы кто-то из наших служил у писателя.
— Небось тут книг много, читаешь что-нибудь?
— Мы с кухаркой читаем в «Московском листке» роман Пазухина, ох уж и интересно... Как один влюбился в красивую-прекрасивую женщину...
— А книги такие есть, где говорится, отчего гром бывает, вокруг чего земля вертится? — перебил я его.
— Наверное, есть. У нас книг — все шкафы и полки забиты. Только мы искали среди них «Сонник», книгу сны отгадывать, такой книги не нашли...
Вдруг в коридоре раздается грохот, хлопанье дверей, слышатся быстрые шаги, удары каблуков о половицы, и вот дверь комнаты, где мы сидели, отбрасывается, будто сорванная с петель, и на пороге появляется человек, которому, казалось, в коридоре узко, в дверях тесно, в комнате мало простора.
Я понял, что это и есть Гиляровский. Оробел от неожиданности. При его появлении я встал, как меня учили. Мне бросилась в глаза лихая повадка писателя и удаль в быстрых движениях. Приковывали внимание его казацкие усы, необыкновенный взгляд — быстрый, сильный и немного строгий, сердитый. Он мне представился атаманом, Тарасом Бульбой, о котором я еще в школе читал в книге Гоголя.
Ворот рубахи у него был расстегнут, могучая, высокая грудь полуоголена. Видно, он зашел к моему товарищу по какому-то делу. Увидев меня, он заинтересовался.
— Это кто? — спросил он Ваню.
— Мой товарищ из деревни, вместе учились.
— Что ты делаешь в Москве? — обратился он ко мне.
— Служу в трактире Павловского. — На Трубной площади?
— Да. — Я удивился тому, что он знает адрес трактира.
— Что же ты там делаешь?
— Занимаюсь мытьем чайной посуды.
— Давно в Москве?
— Недавно, месяц с небольшим.
Разговаривая, он внимательно оглядывал меня. Я стоял в поношенной поддевке со сборами и мял в руках шапчонку, из которой выбивалась серая пакля. Расспросив обо всем, он стремительно удалился.
Мы остались одни.
— Какой у тебя хозяин-то... Должно быть, строгий, свирепый. Уж очень у него вид-то... А?
— Не-е-е-е... Он бознать какой хороший. Не взыскательный,— ответил Ваня,—страсть добрый.
Через некоторое время снова слышим за дверью тот же шум и грохот; дверь по-прежнему отлетает, и в комнату снова входит Владимир Алексеевич.
— Шапка у тебя, я вижу, износилась, на-ка вот надень,— сказал он и подал мне новенькую шелковистой шерсти.
Я расправил сложенный пирогом убор и быстро надел его на голову.
— Ну, как? — спросил он.
— Самый раз, — отвечаю с улыбкой и смущением.
Он тоже улыбнулся, и лицо его мгновенно преобразилось, просияло, оно стало ласковое, приветливое. «Он только на первый взгляд сердитый, — подумалось мне,— а на самом деле — велик добротой».
Утром на другой день, явившись на службу, я показал шапку Александру Митрофановичу, одному из старейших половых. Уж очень мне хотелось похвастаться подарком и поделиться радостью.
— Это мне хозяин земляка подарил, — сказал я.
— Кто же это такой хозяин, что так раздобрился? — удивился Александр Митрофанович, разглядывая шапку. — Богатый подарок, даже не верится. Он тебе, может, родня?
— Нет, увидел впервой.
— Кто же он?
— Гиляровский, писатель.
— Владимир Алексеевич?
— Да, а вы его разве знаете? — не без удивления спросил я.
— Кого я не знаю, если столько лет прослужил в трактирах. Знаю и многих писателей. Гиляровский известен.
В судомойку торопливо пошел Тоскин с подносами в обеих руках.
— Вот и он знает Гиляровского, — сказал Александр Митрофанович, выходя в зал.
— Как же не знать, — ответил седобородый Тоскин, — я из его табакерки нюхал, когда служил в трактире у Тестова. Душевный человек Гиляровский, за чернь стоит. Господа при мне говорили в трактире: он о простонародье книгу выпустил, а правительство велело ее сжечь... Во как!.. — закончил он.
Постылая служба продолжалась. Про себя я решил, что надо искать другое место. Мне предлагали работу в колониальном магазине, но там тоже рабочий день длился восемнадцать часов. Сунулся было в типографию, там сказали, что если у меня нет квартиры и домашних харчей, то в ученики не возьмут. Звали в ренсковой погреб торговать вином, но я отказался; не по душе было это дело. А еще омерзительнее было в трактире. Половые из молодых ночью уходили куда-то пьянствовать. Мой товарищ Митька, как я стал замечать, все чаще стал прикладываться к горлышкам пустых бутылок, потягивать из них украдкой остатки рома, токая, портвейна, коньяка и прочих вин всяких фирм — Депре, Сараджева, Леве, Арабаки, он не отказывался и от изделий Петра Смирнова и вдовы Попова [1] [1. Владельцы водочных заводов].
Но я избегал этого. Крепко помнил напутствие матери перед отъездом в Москву. «Не одурманивайся хмельным, — говорила она, — от этого дурмана идет все зло и погибель. Не слушай дурацких пословиц: «Пьян да умен — два угодья в нем» или «Пьяный проспится, а дурак — никогда». Эти пословицы выдумали пьянчужки для своего оправдания. Я еще не видела на своем веку умного пьяного. Зелье как раз и затуманивает разум, одурачивает человека, а если пьяный проспится, то часто встает нищим или преступником». Эти советы я считал верхом мудрости. Собрался я было поговорить с Митькой с видом «знатока» о гибельности пристрастия к хмельному, но поговорить не пришлось. Неожиданно ко мне явился Ваня Угаркин.
— Гиляровский требует, — выпалил он, тяжело дыша. — Мы с мамой в деревню уезжаем, и он хочет поставить тебя на мое место. Идем скорей, там уже других ребят рекомендуют, а он тебя вспомнил.
И вот я на службе у В. А. Гиляровского. Еще вчера мое жилье находилось в душном и темном подвале, а теперь мне отвели хорошую, светлую комнату с огромным окном и высоким потолком. В ней стоит кровать, ясеневый диван с ящиками, куда можно положить свои вещи, просторный стол, покрытый бордовым сукном и окруженный несколькими добротными стульями. В первый раз я почувствовал себя человеком.
Долгое время по привычке я просыпался около шести. В доме еще все спали, было тихо, и, повернувшись на другой бок, я опять засыпал. Часов в восемь на кухне слышалось движение, прислуга звякала медной самоварной крышкой, гремела трубой — это она готовила чай.
Поднимался и я. Умывшись, быстро спускался в швейцарскую, где висел наш почтовый ящик, вынимал оттуда газеты, журналы, письма и приносил в контору. Там меня ждал Владимир Алексеевич. Он часто возвращался домой поздно, когда уже все спали: задерживался в редакциях, в клубе или в литературном кружке, но вставал всегда рано.
Газет получали множество. Здесь были почти все московские издания: «Русские ведомости», «Московские ведомости», «Московский листок», «Новости дня», «Русский листок», «Московский вестник»; петербургские: «Санкт-Петербургские ведомости», «Новое время», «Петербургская газета», «Свет», «Биржевые ведомости», «Финансовый вестник», и провинциальные: «Одесские новости», «Одесский листок», «Киевлянин», «Казанский телеграф», «Прибалтийский край», «Волгарь», «Typкестанские ведомости», «Северный Кавказ», «Варшавский дневник», «Виленский вестник», «Амурская газета» и другие.
Просмотр газет Владимир Алексеевич начинал с «Русских ведомостей», где он в то время работал. Он читал их не за столом, а стоя у дубовой конторки на высоких ножках.
Поспевал самовар. Домашние еще спали, и чай Владимиру Алексеевичу приносили в контору, а я шел пить в кухню. Но часто мы чаевничали на кухне вдвоем.
Около десяти часов Владимир Алексеевич уезжал по разным газетным делам.
Редакция «Журнала спорта», помещавшаяся в квартире Гиляровского, начинала свою работу тоже в десять утра. Приходил секретарь журнала В. В. Генерозов. Раздавались звонки телефона, приходили посетители. Секретарь давал мне прочитанные гранки журнала, и я вез их для правки в типографию, а оттуда привозил новые набранные материалы.
Конка тогда ходила, как шутили в народе, «в десять дней — девять верст». Едешь, бывало, к Волчанинову или в Марьину рощу в типографию Чичерина, куда потом передали печатание журнала, или в дальнюю редакцию, — обязательно берешь с собой книгу. Много проглотишь страниц при дальней дороге со множеством остановок.
В выборе книг мне часто помогал Владимир Алексеевич. Однажды он дал мне «Власть тьмы» Л. Н. Толстого.
Я раскрыл ее и удивился: «Власть тьмы» не похожа на другие книги, в других за первой главой идет вторая, за второй — третья, а в этой на первой странице я прочел:
«ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Петр, Анисья, Акулина.
Последние поют в два голоса.
Петр (выглядывая из окна). Опять лошади ушли. Того и гляди, жеребенка убьют. Микита, а Микита!
Голос Микиты. Чего?
Петр. Лошадей загони».
Хотел было бросить, да побоялся: а вдруг Владимир Алексеевич спросит?
Нет уж, раз советует прочитать — значит, надо читать. После службы уселся за «Власть тьмы». Читаю одно явление за другим, за первым действием — второе. Так и Читал без отрыва, пока не закончил.
На другой или третий день Владимир Алексеевич позвал меня в кабинет. Усадив против себя, он раскрыл табакерку.
— «Власть тьмы» прочитал?
— Прочитал, — ответил я.
— Что скажешь?
— «Власть тьмы» произвела на меня сильное впечатление. Я еще не читал ни одной такой книги, которая действовала бы так захватывающе.
— Что же производит сильное впечатление?
— Мне уже начинает казаться, не был ли у нас когда-нибудь в деревне Толстой. У нас есть старик — дедушка Василий Макушкин, которого почему-то все зовут Зюбой, он — две капли воды Аким Толстого, будто с него и написан. Только и слышишь от него «тае» да «того»: «Лука Иваныч, скажет он, как бы тае... не опоздать с посевом... посев того... в срок надоть...» Бабка Степанида Истратова у нас точь-в-точь говорит, как Матрена, жена Акима: «Сам видишь, как чижало живем, девку-то и приходится в город, в куфарки отдавать». Он такой дотошный, каждое слово у него на месте, будто сам из мужиков вышел.
Владимир Алексеевич отодвигает ящик письменного стола, где у него всегда есть что-нибудь про запас, достает оттуда конфетку и подает мне с доброй улыбкой.
— Это тебе гонорар за рецензию на «Власть тьмы». Таков был Гиляровский. С первых дней появления в
его доме я не помню других отношений с его стороны, кроме товарищеских, дружеских, будто мы были родные или ровесники.
В один из вечеров В. А. Гиляровский рассказал мне о своей родословной. По семейным преданиям, прадеды его по мужской линии в старину жили в запорожских степях.
Один из них был выслан под надзор полиции в Новгородские края. Он слыл среди окружающих неуемным весельчаком, жизнелюбом и редкой доброты человеком. За свой веселый нрав он получил от друзей и близких кличку Гилярис (веселый). От этого латинского корня и пошла фамилия Гиляровских.
Отец писателя — Алексей Иванович — по окончании духовной семинарии служил помощником управляющего лесным имением графа Олсуфьева в Вологодских дремучих лесах. Сам управляющий, П. И. Усатый, был потом ком запорожских казаков, бежавших на Кубань после уничтожения Запорожской Сечи Екатериной II. У Усатого была дочь Надежда Петровна, на ней и женился Алексей Иванович. Таким образом, и по женской линии родословная вела писателя к запорожцам.
Родился В. А. Гиляровский в тех же дремучих Вологодских лесах в 1853 году. Мальчику было восемь лет, когда умерла его мать и отец вторично вступил в брак. Его новой женой стала М. И. Разнатовская, родовитая дворянка. Жизнь ребенка круто изменилась. У матери он привык к простой обстановке, жил привольно, предоставленный самому себе. А мачеха стала прививать ему светские манеры, засадила за французский язык. Язык давался легко, зато светские манеры усваивались не ахти как.
К нему был приставлен в качестве воспитателя дядька — силач Китаев, беглый матрос, объехавший свет, долго живший в Китае и Японии и много видевший и страдавший на своем веку. Гиляровский охотно учился у него гимнастике, плаванию, лазанью по деревьям, боксу, борьбе, приемам джиу-джитсу. Китаев много рассказывал ему увлекательного о своих странствованиях и приключениях, о том, как помещик отдал его в солдаты за провинность.
Глубоко западало в душу ребенка слышанное от дядьки. Характер у него складывался решительный, бесстрашный. Под влиянием рассказов Китаева его тянуло к путешествиям и приключениям, он мечтал о подвигах и героизме.
Гиляровский учился в вологодской гимназии в те времена, когда Вологда кишмя кишела политическими ссыльными: здесь были высланные по делу Н. Г. Чернышевского, поляки, участвовавшие в польском восстании 1863 года, студенты Московского и Петербургского университетов.
Отец Гиляровского принадлежал к числу людей прогрессивных. В его доме бывали люди, которые говорили о бедственном положении народа, критиковали действия правительства.
Близкий человек семьи, Левашов, сын помещика, однажды выступил в их доме с новым, неслыханным толкованием роли Степана Разина. Он говорил: «Цари считают его разбойником, а церковь предает анафеме. Но он — революционер. Таких надо не анафеме предавать, таким надо ставить монументы. Разин бился за народ, — он еще воскреснет...» Эти слова поразили гимназиста Гиляровского.
Неожиданно произошли два события: исчез Левашов, говорили, что он ушел в народ. После этого исчез Саша Разнатовский — студент, бывший репетитор Гиляровского, тоже замешанный в политических делах. Был слух, что он бежал за границу.
В этой среде Гиляровский чувствовал себя заговорщиком, хотя, как говорил, мало что понимал по молодости лет.
Как-то один из репетиторов — братьев Васильевых — принес молодому Гиляровскому запрещенный роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?».
Роман произвел огромное впечатление на юношу. Рахметов, ушедший в бурлаки, спавший на гвоздях, чтобы закалиться, проводивший особый режим питания, чтобы сохранить себя для жизни и революции, стал для него примером, и он задумал пойти по его пути.
Взбудораженный передовыми порывами своего времени, в июне 1887 года он бежит из дома. Он идет в гущу жизни, из Вологды в Ярославль, на Волгу, пешком, с мыслью обязательно стать бурлаком, в лямке начать иную жизнь; идет без копейки денег, рассчитывая только на самого себя.
Вот и Волга — предмет мечтаний! С берега открывается красивый вид на Ярославль. На реке дымят пароходы. Гиляровский остановился на берегу в недоумении. Бурлачество уже отживало свой век, бурлаки редко водили баржи.
— А где же бурлаки? — спрашивает он. Один старик указал на четверых оборванцев, вышедших из кабака. Это были бурлаки с расшивы, шедшие в город за продуктами.
Он познакомился с ними и стал проситься в артель.
— Ну что ж, идем с нами, на заре мы выходим...- согласились они.
По их совету, Гиляровский продал кожаные сапоги, купил вместо них две пары лаптей, а вечером отправился со всеми под Тверцы, где стояло судно.
На другой день оравушку подняли рано. Раздается команда:
— Хомутайся!
Бурлаки впряглись в свою сбрую, надели лямки. Подняли из воды якорь. Радости Гиляровского не было границ. Сбылись его мечты: он тоже надел лямку и потянет теперь расшиву до самой Рыбны.
Помню, как, рассказывая о своем хождении в народ, Владимир Алексеевич говорил:
— Я в то время прочитал роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?», зажегся им и — ушел. Герой романа Рахметов стал моей мечтой, и я решил пойти по его стопам. У меня .была мысль — стать писателем, хотелось послужить народу пером, как служил Н. Г. Чернышевский. А для этого нужно было знать жизнь.
И вот он начал познавать жизнь. Он изучил ее бурлаком на Волге, крючником в Рыбинске, вольноопределяющимся в полковых казармах в Ярославле.
Однажды в Москве он принес в роту подкинутого ребенка. Но начальство, увидев в этом что-то предосудительное, откомандировало его обратно в полк с оскорбительной аттестацией — «за неуспеваемость». Это не могло не возмутить его, и он по прибытии в Ярославль подал в отставку и очутился на улице. Начались поиски работы. Он искал ее в гостиницах, магазинах, конторах, но везде получал отказ. Наконец, устроился в прогимназию колоть дрова, но вскоре начальство потребовало у него паспорт, паспорта не было, а военные документы он выбросил на помойку. Работу пришлось оставить. Поступил в пожарные — и там не удержался.
Зимой, в лютую стужу, он идет в Романово-Борисоглебск, где товарищи по гимназии обещали ему должность в своем имении. Но он возвращается ни с чем: хозяева прокутили имение и скрылись неизвестно куда. В зимогорской одежонке шел он туда двадцать километров, чуть было не замерз, выручил половичок, взятый им в попутном трактире, а обратно добрые люди отправили его на подводе.
В Ярославле оборванец, которого он покормил в трактире, помог ему поступить рабочим на белильный завод. Проработав здесь зиму, он едет в Казань и Астрахань, а потом в Задонские степи и поступает там на службу табунщиком к владельцу конских табунов. В 1875 году попадает в Ростов и устраивается в цирк известного в то время Акима Никитина. По окончании сезона он едет в Тамбов, где поступает актером в драматический театр Григорьева.
В 1877 году вспыхнула русско-турецкая война. Без долгих раздумий и колебаний он оставляет театр и идет добровольцем на войну, в Кавказскую армию.
После войны он снова на подмостках театра.
Много познал Гиляровский за эти годы, но не дрогнул он перед опасностями, не согнулся под тяжестями. Оптимизм его не иссякал, душа не давала ржавчины, душа по-прежнему была чиста и могуча.
Наступил 1881 год. Прошло десять лет с тех пор, как Гиляровский ушел из дома в скитания.
С помощью своего приятеля В. Н. Андреева-Бурлака он устроился в Пушкинский театр А. А. Бренко, где работал управляющим театром и выступал на сцене в ряде пьес.
Однажды Андреев-Бурлак познакомил его с редактором «Будильника» Н. П. Кичеевым. За ужином артист стал рассказывать о скитаниях В. А. Гиляровского, о его сценической работе. И как-то сказал Кичееву:
— А к тому же он и поэт. Он мне сегодня читал стихи... Возьми его, пожалуйста, под свое покровительство.
Редактор попросил Владимира Алексеевича прочитать что-нибудь. Тот от неожиданности заволновался, но, овладев собой, прочитал с листа стихотворение: «Все-то мне грезится Волга широкая...»
Н. П. Кичеев взял лист и положил его к себе в карман. Через неделю это стихотворение появилось в «Будильнике» за подписью «Вл. Г-ий». Радости автора не было границ.
Первая литературная удача его окрылила. Осенью 1881 года В. А. Гиляровский окончательно бросает театр и всецело посвящает себя литературной деятельности.
Несколько позже он обзаводится семьей и навсегда обосновывается в Москве. Женился он на Марии Ивановне Мурзиной, давней знакомой по Пензе, с которой и прожил больше полвека, до конца дней своих.
К тому времени, как я поселился у Гиляровских, Владимир Алексеевич был уже известным журналистом. О своей работе он рассказывал:
«Излюбленному газетному делу я отдал лучшие свои силы, лучшую часть своей жизни и самую длительную. Я увлекался работой живой, интересной, требующей сметки, смелости и неутомимости. Эта работа была как раз по мне. Бродячая жизнь, полная приключений, выработала во мне все необходимые качества для репортера. Я не знал страха, опасности, усталости. На мой взгляд, для такой работы у человека должно быть особенное призвание».
Помню, как однажды раздался звонок телефона. Владимир Алексеевич подошел к аппарату. После переговоров он обратился ко мне:
— Звонил библиофил Аркадьев. Он вчера был у меня и забыл книгу, просит прислать ему сейчас в «Славянский базар». Прошу тебя поехать, кстати, познакомишься с ним, тебе это надо.
— Я готов, но не знаю его.
Сказав это, я спохватился. Первое правило, которое преподал мне Владимир Алексеевич, заключалось в следующем: забыть раз и навсегда слово «не знаю». Услыхав мое «не знаю», он заметил:
— Толстого всякий найдет, его знает весь мир, ты отыщи такого человека, который в адресном столе не прописан.
Попав впросак, я расхохотался.
— Скажите в таком случае приметы Аркадьева.
— Правильно ставишь вопрос. Вот какие его приметы: если посмотришь на него в профиль — он Наполеон, а со спины — похож на сивого мерина. Валяй, теперь найдешь. Только подожди, я довезу тебя до Третьяковского проезда.
Выходим на улицу. Он раскланивается со знакомыми. По той стороне переулка идет седой, но еще бодрый высокий генерал. Поравнявшись с нами и увидев писателя, генерал изящно отдал ему честь, Гиляровский в ответ поднял шляпу.
— Знаешь, кто это?
— Нет, — отвечаю.
— Сын Пушкина — Александр Александрович.
Я удивлен: Пушкин родился при Павле, давно это было, какие же сыновья? Должны быть только праправнуки. Но, сообразив, понял свою ошибку: в таком возрасте может быть и сын.
— Какую он занимает должность?
— Бронницкий предводитель дворянства.
Со вниманием оглядываю удаляющегося генерала, его немного сутулую фигуру, белый китель, красные лампасы.
Садимся на извозчика. На углу Столешникова городовой отдает честь. Поворачиваем на Петровку, здесь сутолока, масса экипажей. Заглядевшись на что-то, слышу громкий бас:
— Гиляй!..
Оглянулся, вижу, со стороны Большого театра мчится на рысаке Ф. И. Шаляпин. Он в черном берете, в черной безрукавной накидке, сверкает на солнце его белоснежная сорочка. Снимать берет для поклона неудобно, он салютует Гиляю поднятием руки. Тот, срывая шляпу, зычно -кричит по-украински:
— Хай живе!..
У Третьяковского проезда останавливаемся. Я иду в «Славянский базар». Зал ресторана переполнен, слышен говор, сдержанный смех, звон посуды, пахнет вкусной едой.
Начинаю всматриваться в сидящих за столами. В массе посетителей нелегко найти библиофила, хотя он и не обижен характерными приметами. Стою и думаю, раз Аркадьев не москвич, — значит, он не может сидеть за столом в компании, скорей всего он один. Это уже облегчает поиски. Разглядываю одиночек, но и их оказалось немало. Походив некоторое время, осмотревшись тщательно, остановил, наконец, взгляд на одном из посетителей, уткнувшемся лицом в тарелку. В профиль он обнадеживал, а когда поднял голову, я обратил внимание на его чистенький, изящно выточенный нос, чуть-чуть гнущийся к верхней губе; брови, посадка глаз будто наполеоновские, но ведь, блеснуло шутливое, я не был знаком с Бонапартом, а портреты не все одинаковые. У этого обозреваемого объекта не хватало главной наполеоновской приметы — пряди волос, клином сползающей на широкий лоб. Захожу со стороны спины. Не всякий скажет, что этот человек похож на сивого мерина. Смело иду к столу.
— Извините, вы будете библиофил Аркадьев?
— Да, — обрадовался он.
Я передал ему книгу. Поблагодарив, он пригласил к столу на глоток вина. Присаживаюсь. Говорим о Москве, о новых книгах. Скоро он рассчитался с официантом, и мы вышли из ресторана.
Уже темнеет, а В. А. Гиляровский домой еще не показывался. Хлопот в газете выше головы, беспокоит, как всегда: как бы чего не проморгать, как бы с чем не опоздать, а главное, предугадать события, раньше перехватить новое и тем опередить конкурирующие газеты.
Работая у Н. И. Пастухова в «Московском листке», он просиживал ночи за письменным столом, писал стихи, очерки, рассказы, а днем носился метеором, добывая для газеты материал о московской жизни. За день в каких учреждениях, фирмах, общественных местах он не бывал, с какими людьми не встречался и на какие темы не вел разговоров!
На газетной работе он кипел и горел или, как сам писал, «со всех концов себя палил» в захватывающем, бурлящем водовороте московской жизни.
Без него никакие события не совершались: воздушные шары не поднимались, на Ходынке не происходило катастроф, на железных дорогах не было крушений, артезианские колодцы не бурились, пожары не загорались — он присутствовал всюду, все знал и, как человек неутомимый, везде поспевал. Поэт А. В. Круглов в одной из своих статей в шутку писал: «Гиляровский накануне знает обо всем, что произойдет завтра».
Как человек особой инициативы, он сумел сорганизовать около себя людей на вокзалах, в пожарных частях, на Хитровке, в учреждениях.
Эти люди сообщали ему о событиях и происшествиях, и это, естественно, помогало ему в газетной работе. Впоследствии А. И. Куприн писал о нем: «Гиляровский знал всю первопрестольную... Да ведь и Москва знала его. Поэтому про него и говорили, что он со всей Москвой на «ты».
Систематически Гиляровский появлялся на знаменитой Хитровке, посещал всякие Олсуфьевские, Шиповские и другие крепости и прочие московские клоаки, где ютилась и прозябала беднота.
В 1882 году на фабрике Морозова в Орехово-Зуеве произошел пожар с человеческими жертвами. Когда В. А. Гиляровский приехал туда от газеты, владельцы фабрики и полиция постарались это дело замять. Тогда он переодевается в бедняцкую одежонку, ходит по пивным, трактирам, появляется в конторе фабрики под видом желающего получить работу, а сам все выспрашивает, высматривает и, в конце концов, разузнает подоплеку происшествия.
Сообщение о пожаре появилось только в «Московском листке», другие газеты проморгали. Написанная с блеском и любовью к рабочим статья В. А. Гиляровского живописала случившееся не как пожар, а как большой социальный порок. Статья наделала много шума и дала должный резонанс. На фабрику немедленно явился прокурор судебной палаты. В итоге хозяева выплатили пособия семьям погибших.
Как-то, рассказывая об этом пожаре, Владимир Алексеевич сказал:
— На пожарах я сам принимал участие в тушении, сначала работал с топориками, а когда хорошо изучил это дело, помогал брандмейстеру.
На мое замечание о том, что я знаю многих газетных сотрудников, но никогда не слыхал, чтобы репортеры принимали участие в тушении пожаров, он ответил:
— Баре, белоручки, им бы пожары из переулка наблюдать. Когда слышишь раздирающий душу плач, видишь истерику людей, у которых горит имущество, почему не помочь?..
Под Орлом произошла знаменитая Кукуевская железнодорожная катастрофа. Потоки небывалого ливня прорвали высокую насыпь. Образовалась бездна, покрытая сверху полосками рельсов. По халатности начальства путь не был обследован, и в бездну провалился поезд с людьми. Единственный журналист, который узнал об этом, был В. А. Гиляровский. Под большим секретом в особом составе на катастрофу срочно выехала особая комиссия. К удивлению всех, на Кукуевке среди этой комиссии оказался и В. А. Гиляровский. Он приехал в том же поезде, спрятавшись в уборной.
Только в «Московском листке» появились тогда подробные описания катастрофы. Он пробыл две недели при раскопках трупов, извлекаемых с многосаженной глубины, за это время сам весь пропах трупным запахом и более полугода не мог есть мяса.
1 марта 1881 года был убит император Александр II. Над Россией распростерся невиданный доселе мрак реакции. Отсюда понятно, почему в газетах больше всего писали о происшествиях — писать на темы общественно-политического характера было опасно. Известный поэт Д. Д. Минаев писал в ту пору:
Великий Петр уже давно
В Европу прорубил окно,
Чтоб Русь вперед стремилась ходко,
Но затрудненье есть одно:
В окне железная решетка.
В 1884 году В. А. Гиляровский написал ряд разоблачающих статей о бедственном положении рабочих спичечных предприятий в районе Егорьевска и Гуслиц. Спички делались там из вредных химикалий, у рабочих выпадали зубы, кровоточили десна, гнили лица, отваливались пальцы. Они были обречены на гибель. Но хозяевам предприятий и начальству не было до этого никакого дела. Обо всем этом и написал в статьях В. А. Гиляровский. Н. И. Пастухов отказался печатать его материал, заявив при этом:
— Не нашего ума дело защищать рабочих.
Возмущенный этим отказом В. А. Гиляровский оставил работу в «Московском листке».
Его тут же пригласили в «Русские ведомости». В этой газете, а затем в одной из петербургских он все же напечатал статью. После ее опубликования власти вынуждены были произвести обследование и запретить спичечное производство в этих местах.
Перед переходом В. А. Гиляровского в «Русские ведомости» иностранец Берг собрался совершить полет на воздушном шаре в Каретном ряду. Публика хлынула посмотреть на эту невидаль. Но с подъемом произошла заминка: помощник Берга запил и не явился к сроку. Вездесущий Гиляровский очутился здесь. Газетой ему дано было задание описать картину подъема шара, но он решил расширить программу — описать впечатление полета и, с разрешения аэронавта, забрался в гондолу. Берг тоже забрался в гондолу, и они поднялись...
После полета в поднебесье он забирается в преисподнюю Москвы, на дно реки Неглинки, омерзительной клоаки. Где-то около Самотеки он со своим помощником спускается через сточный колодец в русло, идет в бурлящей воде над Цветным бульваром до Трубной площади,— под трущобным районом, — здесь, в реке, им попадаются трупы догов, что-то скользкое, подозрительное пружинит под ногами. У его помощника срывается с языка: «По людям ходим...»
Неглинка в сильные дожди заливала подвалы бедноты. Это было настоящим бедствием. После статей В. А. Гиляровского о жутком путешествии «отцы города» распорядились очистить Неглинку, и с тех пор наводнения прекратились.
В одном из писем А. П. Чехов писал А. А. Лейкину о В. А. Гиляровском: «Из этого человечины вырабатывается великолепный репортер»1 [1 Письма А. П. Чехова, Соч., т. 13, стр. 141]. Романист «Московского листа» А. А. Соколов в своей книге «На светлый праздник» в 1898 году писал в биографии В. А. Гиляровского: «...командированный в 1882 году на Кукуевскую катастрофу он пробыл в «знаменитой могиле» при откапывании трупов 14 дней и дал такое подробное описание, что получил известность как корреспондент. Работая в газетах, он даже получил прозвище «Король репортеров».
О своей газетной работе В. А. Гиляровский с гордостью говорил: «За десятки лет работы
ни одного опровержения против меня не было». Он советовал молодежи: «Если ты узнал, что человек умер, не спеши посылать об этом заметку в газету, сначала проверь, пощупай покойника, а потом пиши... Так и меня учили работать».
Он глубоко уважал печатное слово и служил ему неподкупно. К разряду развязных, «собственных» корреспондентов, любивших пускать так называемых «уток», не принадлежал, по указке не писал, не сочинял, как делали буржуазные журналисты, писем из Константинополя, сидя на Таганке.
Он писал сущую, строго профильтрованную правду, всегда красочно и с исчерпывающей полнотой, а самое главное — сжато. Это было особенно ценным его качеством.
Работая в «Русских ведомостях», В. А. Гиляровский значительно расширил круг своих литературных знакомств и связей. Он не раз говорил, что время работы в этой газете считал счастливейшим в своей жизни. Там в то время сотрудничали лучшие представители русской литературы: Л. Н. Толстой, Н. Г. Чернышевский, Глеб Успенский, Н. К. Михайловский, Д. Н. Мамин-Сибиряк и другие.
Наряду с работой в «Русских ведомостях» ему представлялась возможность печатать стихи в «Русской мысли» и много работать в распространенном в то время московском еженедельнике «Будильник», где он встретился и сблизился с А. П. Чеховым, дружба с которым сохранилась на всю жизнь.
Владимир Алексеевич стал печатать фельетоны о московской жизни в петербургской газете «Новое время» и, главное, начал в «Русских ведомостях» печатать свои рассказы. В № 21 за 1885 год появляется его рассказ «Обреченные», в котором он отразил ужасающие бытовые условия на Ярославском белильном заводе. Производство на этом заводе было вредное для здоровья, рабочие умирали через два-три года работы, большего срока никто из них не выдерживал, и никто на это не обращал внимания — ни власти, ни хозяин, потому люди и названы были обреченными. На этом заводе В. А. Гиляровский сам служил несколько месяцев простым рабочим. По прочтении рассказа Глеб Успенский дал о нем блестящий отзыв.
Глеб Успенский посоветовал Гиляровскому серьезно заняться писательским делом.
«Король репортеров» последовал совету брата по перу и в 1887 году, собрав свои очерки и рассказы, напечатал их в книге «Трущобные люди». Само заглавие книги говорит, о ком и о чем в ней идет речь.
Герои В. А. Гиляровского загнанные, забитые маленькие люди, они не жалуются, не ропщут на свою злую участь, а молча отбывают тяжкие дни. Они висят на волоске от гибели, их будущее — зловонный омут порочной Хитровки, откуда нет возврата.
Рабочий человек в буржуазном обществе, по мысли писателя, обречен на муки, к нему нет теплого, душевного отношения: когда он служит — его зверски эксплуатируют, а если он остался без должности, если над его головой разразилась беда, — ему никто не поможет, никто не подаст руку помощи.
— Все обитатели трущоб, — говорит писатель, — могли бы быть честными, хорошими, одаренными людьми, если бы сотни обстоятельств, начиная с неумелого воспитания и кончая случайностями и некоторыми условиями общественной жизни, не вогнали их в трущобу.
Книга «Трущобные люди» была сильна изображением правды жизни.
— Мне тогда, — говорит автор, — преступлением казалось что-нибудь приукрасить, заставить человека говорить такие слова, каких я от него не слыхал, мне хотелось передать правду, голую, неприукрашенную правду.
Включенные в «Трущобные люди» этюды были напечатаны в разных периодических изданиях, и цензура появлению их в печати не препятствовала. Но, когда все напечатанное в периодике появилось в отдельном издании, царская цензура всполошилась.
Книга в таком виде, по мысли цензуры, была способна навевать мрачное настроение, вызывать опасные мысли. Все это происходило в 1887 году, когда на царя Александра III было совершено покушение, в числе участников которого был брат В. И. Ленина — Александр Ульянов.
Напуганные власти вынесли решение: уничтожить книгу.
— Я писал правду, — протестовал автор.
— Вот это и плохо, — возражали ему, и книга была сожжена.
Рабочие типографии кое-как, всеми правдами и неправдами, собрали из бракованных листов один экземпляр и преподнесли Гиляровскому, который написал на нем: «Первый и последний экземпляр».
Но «Трущобные люди» уцелели. Спустя много лет появился второй экземпляр, владельцем которого оказался писатель В. Г. Лидин. После этого обнаружилось еще два экземпляра.
Судьба книги больно ударила В. А. Гиляровского, как он сам говорил, это убило его.
Пришлось художественную прозу отодвинуть на задний план. В жизни и литературной деятельности образовалась пустота, которая требовала перестройки работы. И вот он, один из основателей гимнастического общества, увлекается теперь конным спортом, начинает работать в государственном коннозаводстве и писать статьи в журналах «Коннозаводство» и «Русский спорт», а потом сам редактирует «Журнал спорта».
Но газета по-прежнему оставалась у него на первом плане. Он с еще большим рвением отдается журнальной работе. Он выезжает время от времени в Задонские степи и на Кавказ для осмотра конских зимовников. Но в Москве у него больше всего хлопот.
Громилы высокого ранга вывезли из богатой фирмы Бордевиль несгораемый шкаф с большой суммой денег. Сыскная полиция с ног сбилась в попытках напасть на след, и все безуспешно. Но вот в «Русских ведомостях» появляется статья В. А. Гиляровского с подробным описанием всей воровской операции. В статье указывалось, что шкаф вывезен в глушь Егорьевского уезда, где вскрыт и опустошен. Сыскная полиция была донельзя сконфужена. Автора вызвал следователь для объяснения, откуда ему известны такие подробности. В. А. Гиляровский ответил: «Мои агенты работают лучше ваших». Посланные люди действительно нашли шкаф по указанному в статье адресу и привезли его в Москву.
Стиль В. А. Гиляровского-журналиста можно характеризовать еще одним примером.
Зимой у одного из крупных владельцев нефтяных промыслов, Шамси Асадулаева, в его особняке на Воздвиженке, теперь улица Калинина, было какое-то семейное торжество. На нем присутствовала московская администрация, и от «Русского слова» был приглашен В. А. Гиляровский.
Как опытный журналист Владимир Алексеевич всегда любил находиться на всякий случай поблизости от телефона и, придя в особняк к Асадулаеву, сразу приметил местонахождение телефонного аппарата.
В двенадцатом часу раздался телефонный звонок. В. А. Гиляровский берет трубку. Неизвестный человек торопливым и взволнованным голосом просит позвать московского градоначальника.
— Сию минуту позову, — ответил Гиляровский, смекнув при этом, что если зовут градоначальника, то, значит, в Москве что-то произошло.
Тогда он, имитируя голос градоначальника, говорит:
— Я слушаю.
— Ваше превосходительство... — начал рапортовать тот же взволнованный, торопливый голос, — в Лосиноостровской злоумышленники пытались произвести ограбление банка, но были замечены охраной, сейчас идет перестрелка...
— Позвольте, позвольте, — перебивает В. А. Гиляровский, — вы кого просили к телефону?
— Московского градоначальника, — недовольным тоном говорит рапортующий.
— Сейчас я попрошу генерала Андрианова. — Он поручает лакею подозвать к телефону градоначальника, а сам быстро спускается в швейцарскую, одевается и мчится на лихаче на вокзал. У Ярославского вокзала сверкают бляхами и белыми фартуками носильщики.
— Есть какой-нибудь поезд?
— Через семь минут отходит, — отвечают ему. — Он на вокзале, идет посадка, вот окошечко кассы.
— До Лосиноостровской, — подавая деньги, говорит Гиляровский.
Но кассир огорчает:
— Поезд дальнего следования, первая остановка -Александровск.
— Вот так штука!.. — вырывается у него. — А когда пойдет следующий?
— Поездов не будет до утра.
Краткое раздумье. Александровск в сотне километров. Другого выхода нет.
— Дайте билет до Александровска.
Билет на руках. Он в вагон. Раздается третий звонок. Состав трогается под окрик паровозного гудка. Поезд двигается тихо, но постепенно развивает ход, все чаще мелькают линейные огни, пестрят перед глазами предметы...
Расстояние покрывается быстро, скоро станция Лосиноостровская. Гиляровский выходит на площадку, открывает дверь, его с ног до головы обдает снежной холодной пылью, мороз щиплет лицо. Вот здание станции... Он опускается по ступенькам... Зорко всматривается в заснеженное полотно дороги и на полном ходу поезда прыгает в снег. Цирковая тренировка пригодилась: приземление прошло благополучно. Он идет на станцию узнать, когда отправится на Москву первый поезд, чтобы к сроку вернуться в редакцию, а затем уже спешит на место происшествия.
По заданию «Русских ведомостей» В. А. Гиляровский едет в 1892 году на Дон. Там была вспышка холеры. Поездка эта грозила опасностью для жизни. Но таков был Гиляровский. Не бояться никаких опасностей было его правилом. Однажды он принес в редакцию «Русских ведомостей» картуз, копну волос и обрывки кожи с черепа одного из бандитов, напавших на него в разбойном месте. А сколько раз он заносил домой из трущоб болезни! Сам он болел рожей, тифом болела семья, а его малолетний сын умер от заразы.
Всякие прыжки с поездов на полном ходу, полеты на воздушном шаре, «проходка» Неглинки, бесспорно, таили в себе большие опасности. К счастью для него, все обходилось благополучно. Так же невредимым вышел он впоследствии и из чудовищной Ходынской катастрофы.
Давка на Ходынке произошла в 1896 году, в день коронации Николая II. На коронацию тогда съехалось около двухсот иностранных и русских корреспондентов, но В. А. Гиляровский был единственный, который видел своими глазами происшедшее, испытал катастрофу на себе и чуть было не стал ее жертвой. Прав был поэт А. В. Круглов, в шутку писавший о нем, что он знает накануне обо всем, что будет завтра. Поэтому, может быть, он и пошел на Ходынку накануне, чтобы не попасть в катастрофу завтра.
Вечером, когда он туда явился, Ходынка уже имела необычный вид: срочно были выстроены сотни будок, из которых предполагалась бесплатная раздача узелков с колбасой, орехами, пряниками, пирогами с мясом и коронационных кружек... Не праздник, а эти грошовые подарки были для всех главной притягательной силой. Необъятная Ходынка была заполнена гуляющими, кругом раздавался смех, пение, визг гармошек. Люди сидели и лежали на траве, закусывали и выпивали среди строений, ям и развороченной земли, которые остались в нетронутом виде еще от Всероссийской выставки 1882 года.
Обойдя поле и тщательно все осмотрев, В. А. Гиляровский, как он мне рассказывал и читал об этом свои записи, решил отправиться домой. Уже светало. К ипподрому пройти было невозможно, все было забито народом. Он с большими трудностями продвигался вперед. «Вдруг, — как записано у него, — я уловил ухом странный звук — загудело где-то, сначала вдали, а потом близко, кругом. Сразу как-то... Раздался визг, вопль, стоны... И вот все, кто сидел или лежал на траве, испуганно вскочили на ноги и рванулись в сторону будок с подарками. Получилась толкотня, давка, вой...»
Тут он понял, что в этой неорганизованной, бесчисленной толпе ему грозит неминуемая гибель. Идущие против него тысячи были, казалось, несокрушимой преградой. Изо всех своих могучих сил он стал пробиваться сквозь их толщу. Они не знали, что он уходил от своей смерти, а они лезли в ее пасть.
По непонятным причинам раздача подарков началась раньше намеченного срока. В «Следственном производстве по делу о беспорядках 18 мая 1896 года на Ходынском поле, во время народного гулянья»[1] [1 Дневник А. С. Суворина, Москва — Ленинград, 1923, стр. 114— 117] записано следующее: «Отчего это началась выдача несвоевременно», охрана отвечала: «Раздатчики «баловали»: стали выдавать своим знакомым по нескольку узелков. Когда же народ это увидел, то начал протестовать и лезть в окна палаток и угрожать раздатчикам. Те испугались и стали выдавать». Естественно, все в беспорядке бросились к будкам.
Народ хлынул со всех сторон, тут и получилась давка. Свидетели следствия показывали: «В проходах между буфетов теснилась масса людей, которые поднимали руки вверх, кричали, гикали и ловили бросаемые из буфетов узелки. Выбрасывали узелки спешно. Кто мог вылезти из толпы назад с полученным узелком, был весь оборван, весь в поту, как будто вырвался из паровой бани. Слышались крики о помощи, визг женщин и детей... И с той и другой стороны давили друг друга... Кто падал, того топтали, ходили по нему. Особенную давку с топтанием людей можно было видеть на углу против шоссе, так как сюда масса людей шла от Тверской заставы, от Москвы». Другие из раздатчиков узелков показывали: «Я выглянул из будки и увидел, что в том месте, где публика ждала раздачи, лежат люди на земле, один на другом, и по ним идет народ к буфетам...»
Продолжая пробиваться в сторону Москвы, В. А. Гиляровский лишь благодаря своей исключительной физической силе вырвался из тисков смерти и в изнеможении повалился на луговину около забора беговой аллеи, здесь он стал рвать и есть траву, чтобы утолить нестерпимую жажду. Потом этот геркулес впал на некоторое время в беспамятство.
На следующий день только в «Русских ведомостях» появилась статья В. А. Гиляровского о Ходынской катастрофе. Другим газетам потом запретили писать об этом. Автор статьи был героем дня. Москва читала его статью и скорбела.
В московском газетном мире происходили непрерывные изменения. Из газет, выходивших в 1881 году, когда В. А. Гиляровский начал свою литературную работу, впоследствии закрылись: «Русский курьер» Ланина, «Русская газета» Желтова и Смирнова, «Современные известия» Гилярова-Платонова, «Русь» Аксакова; появились новые: «Русский листок» Казецкого, переименованный потом в «Раннее утро», «Новости дня» Липскерова, «Курьер» Алексеева и Фейгина, «Русское слово» Александрова, впоследствии перешедшее к Сытину.
Из старейших газет, в которых участвовал В. А. Гиляровский, к 1897 году, когда я поселился в Столешниках, остались «Русские ведомости» и «Московский листок» и существовали все вновь открытые. С этого времени литературная деятельность Владимира Алексеевича проходила у меня на глазах.
Теперь уже мало осталось москвичей, которые помнят, каким успехом пользовался в свое время в «Листке» Н. И. Пастухова А. М. Пазухин. Его романы «Чугунное кольцо» и другие печатались обыкновенно два раза в неделю в течение полугода. Кончалось полугодие, начинался новый роман. В эти дни газета особенно бойко шла в продаже, в, контору газеты то и дело прибегали мальчишки, требуя дополнительно новые порции. Полосы газеты не вынимались из машины целый день, допечатка производилась непрерывно.
Вторым известным романистом «Листка» был А. А. Соколов. Его романы также печатались два раза в неделю на протяжении полугода. Читатели говорили про них, что Пазухин и Соколов иногда заимствуют друг у друга сюжеты романов: читаешь, например, новый роман Соколова и замечаешь в нем что-то напоминающее предыдущий роман Пазухина, а в следующем году у Пазухина можно заметить что-то от Соколова.
Десятки романов были написаны ими и другими романистами этой газеты, но никто из них не оставил следа в русской литературе. В заслугу им можно поставить только одно: они приучали народ к чтению и прививали любовь к книге своими чувствительными и немудрыми «творениями».
Нередко появлялся в конторе и сам издатель — Н. И. Пастухов.
Дела у Пастухова шли хорошо. Кроме «Листка», он издавал газету «Нижегородская почта», выходившую в период открытия нижегородской ярмарки, и литературно-художественный журнал «Гусляр», в котором помещали свои стихи А. М. Майков, К. Случевский, Л. Н. Трефолев, Л. Г. Граве, В. А. Гиляровский. В изданиях Н. И. Пастухова печатались В. М. Дорошевич, Ф. Н. Плевако и др.
Иначе выглядели «Русские ведомости». Здесь посетителя встречал в прихожей швейцар, чего не было в «Московском листке». Швейцар Леонтий, служивший в газете почти с ее основания, был человек степенный, грамотный. На нем сверкал галунами и медными пуговицами длинный форменный сюртук с карманами в задних фалдах. Так одевали привратников в банках, клубах и в некоторых богатых домах.
По лестнице сходит престарелый профессор Д. Н. Анучин — антрополог, географ, этнограф, имеющий сотни научных трудов; он, как один из создателей, руководит всей хозяйственной частью газеты, и его чаще всех можно встретить в редакции. Появляется А. П. Лукин, пишущий под псевдонимом «Скромный наблюдатель», полный, в черном сюртуке, — он тоже пайщик газеты. Кого здесь не встретишь — редактора ли газеты В. М. Соболевского, высокого, величественного; горбуна ли Григория Аветовича Джаншиева, молодого ли профессора А. А. Мануйлова, — от всех веет важным спокойствием, изысканной вежливостью и подчеркнутым сознанием своего превосходства по отношению к тем, кто ниже их.
Но такого движения в розничной продаже, как в «Листке», в «Ведомостях» не наблюдалось. Крупные газетчики, как Анисимов, имевший свою лавку в Петровских линиях, и Живарев, у которого было немало газетных стоянок по Москве, а также газетчики-одиночки брали «Русские ведомости» рано утром в одном и том же количестве и этим обходились весь день. Раз только газета вызвала большой спрос. Это было после расстрела рабочих 9 января 1905 года. Тогда в передовой «Русских ведомостей» от 11 января было написано:
«Официальное извещение об убитых рабочих 9 января 1905 года, переданное по телеграфу, пришло не с театра войны: жертвы пали не в бою с внешним врагом в Маньчжурии, а в русской столице...» И далее: «...Необходимо коренное обновление нашего государственного строя, жить так, как мы жили до сих пор, — невозможно. Кровавая трагедия 9 января является одним из проявлений общего революционного движения, охватившего всю страну...»
Голос протеста газеты стал широко известен, и Москва бросилась к газетчикам за «Русскими ведомостями». Но правительство запретило ее розничную продажу на две недели.
В 1899 году, весной, в Петербурге появилась новая газета «Россия», руководимая А. В. Амфитеатровым и В. М. Дорошевичем. В газету с первых же дней ее существования был приглашен и В. А. Гиляровский, возглавивший Московский отдел.
С присущим ему жаром и энергией взялся Владимир Алексеевич за работу. Но вот редакции потребовалось осветить ряд вопросов из жизни Албании. Эта страна, входившая когда-то в состав Римской империи и Византии, теперь находилась в зависимости от Турции. Кому можно было поручить выполнение такого сложного и рискованного задания? Выбор пал на В. А. Гиляровского. Он охотно согласился.
Поручив свою работу М. М. Боёвичу, Владимир Алексеевич отправился в дальний путь. Он в то время состоял председателем Русского гимнастического общества и проездом в Албанию решил на день-два остановиться в Белграде, чтобы повидаться с друзьями, членами атлетического общества «Душан Сильный», которые нередко бывали у него в Москве.
Как раз в это время произошло покушение на сербского короля Милана Обреновича. Мы узнали об этом из газет и забеспокоились. Всегда внимательный и чуткий, Владимир Алексеевич почти ежедневно присылал с дороги письма или телеграммы. А за последнее время от него не было никаких вестей. Волнение в Столешниках нарастало. Мария Ивановна вызвала М. М. Боёвича, серба по происхождению, хорошо осведомленного о жизни на Балканах, в надежде получить от него какие-либо сведения. Но Боёвич сказал только одно, что члены общества «Душан Сильный» — радикалы, они ненавидят короля Милана, а он их.
В Белграде после покушения на короля свирепствовал террор. Ставленник немецких верхов король Милан, воспользовавшись покушением, повел ярую борьбу с ненавистными ему радикалами. Среди них шли аресты.
И вот в этой обстановке Владимир Алексеевич принял решение дискредитировать короля и тем помочь радикалам. Он сдает на белградский почтамт телеграмму, адресованную в Петербург, в газету «Россия», с таким текстом: «Милан придумал покушение с целью уничтожить радикалов. Лучшие люди страны арестованы и будут казнены, если не будет вмешательства держав».
Иными словами, «король репортеров», находясь в чужой стране, объявил войну ее королю коронованному С его стороны это было чересчур смело и рискованно.
«А что, наконец, может быть?! — решил он. — Ведь я — гражданин двух величайших держав мира: России и Прессы! Посмеет ли маленькая Сербия?..»
Но, знавший многое, он хорошо знал, что и большой человек может исчезнуть в застенках маленькой Сербии. В Сербии по-своему производили расправу: вещи и документы отправляли обыкновенно с приказанием бросить их на вокзале в каком-нибудь городе, например в Будапеште, а человека уничтожали в Белграде.
Телеграмму от него приняли, но по назначению, конечно, не доставили. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы друзья-душановцы не пришли на выручку и не помогли Гиляровскому ночью, в страшный ливень переправиться через Дунай в Венгрию. Из Венгрии он повторил свою телеграмму, но в более резких тонах, которая и была напечатана «Россией», а потом подхвачена европейской прессой. В газетах писали, что покушавшийся на Милана Княжевич стрелял из бутафорского револьвера; что королю нужно было это мнимое покушение для расправы с враждебной партией, тяготевшей к России. В результате Милан был изгнан из Сербии.
Так «король репортеров» в какой-то степени способствовал своим пером свержению короля коронованного.
В том же году В. А. Гиляровский смело выступил в защиту московских татар-рабочих. Одна из крупнейших московских чайных фирм (Высоцкий и Гоц) завербовала в Симбирске (ныне Ульяновск) массу татар на кабальных условиях для работы по развеске и упаковке чая. По прибытии рабочих в Москву их разместили в ужасающих антисанитарных квартирных условиях и платили за работу ниже всяких норм, буквально гроши. Скоро среди рабочих, живших на голодном пайке, вспыхнул массовый тиф.
Узнав об этом и подробно обследовав положение рабочих, Гиляровский написал для газеты «Россия» статью. Фирма всполошилась и через своих людей в Москве и Петербурге предложила автору и самой газете на большую сумму объявлений с тем, чтобы печатание материала о рабочих было прекращено. Это носило характер замаскированной взятки. А. В. Амфитеатров говорил по этому поводу с В. А. Гиляровским по телефону из Петербурга:
— Я верю, Гиляй, что твои сведения о татарах-рабочих верны, как всегда.
— Сам лично проверял, — ответил В. А. Гиляровский.
— Материал буду печатать, — услышал он в ответ. Неожиданно для В. А. Гиляровского в Столешники прибыл сам московский татарский мулла, уже седой, солидный человек в тюбетейке и национальной одежде. Он благодарил Владимира Алексеевича за гуманное отношение к татарским рабочим и за смелую защиту в печати их интересов, поднес ему от имени московской татарской колонии почетный адрес.
Этими статьями В. А. Гиляровский закончил девятнадцатый век.
Начало нового, двадцатого века ознаменовалось в газетной жизни Петербурга закрытием газеты «Россия», а Москвы — появлением новой — «Русское слово», в которой впоследствии стал работать Гиляровский.
«Россия» была закрыта в январе 1902 года за фельетон А. В. Амфитеатрова «Господа Обмановы», в котором автор вывел в неприглядных красках царствующую семью — Николая и Александру Романовых.
Событие это в свое время вызвало много шума в газетном мире. Автор фельетона был выслан в Минусинск. По распоряжению свыше полиция конфисковала у всех газетчиков инкриминируемый номер «России». Но некоторые газетчики успели спрятать нераспроданные номера. Например, московский газетчик Анисимов, осведомленный обо всем случившемся, лишь несколько экземпляров оставил у себя на прилавке, а главную массу вынес из помещения и после продавал газету среди своих по высокой цене, доходившей до двадцати пяти рублей за экземпляр.
Прочитав внимательно «Обмановых», я как-то спросил Владимира Алексеевича, какие, по его мнению, преследовал цели Амфитеатров, напечатав этот фельетон. Не мог же он думать, что никто не догадается, о ком в нем идет речь? А напечатание обязательно должно было навлечь на него и на газету кару за оскорбление царствующих особ. Он это тоже знал.
— Опубликование фельетона было делом случайным, — ответил Владимир Алексеевич. — Амфитеатров приехал домой из ресторана. К нему в это время пришли из редакции за очередным фельетоном. Он подсел к столу, выдвинул ящик и вместо написанного очередного фельетона сунул сотруднику по ошибке другую рукопись. А утром развернул газету и... пришел в ужас.
Летом 1904 года над Москвой пронесся сокрушительной силы ураган. Утро в этот день было солнечное, теплое, небо загромождали грандиозные белоснежные облака, напоминавшие айсберги, медленно плывшие по голубому океану на восток. Потом картина резко изменилась. Произошло какое-то «светопредставление», небо будто подожгли, оно вдруг задымилось, мохнатые тучи, черные, а потом серые и мутные с желтизной, двигались тяжелым пластом.
Сплошной, беспросветный массив туч образовал над Москвой второе небо — темное, низкое, зловещее. Наконец воздух потрясли удары грома. В сумраке красивыми зигзагами сверкнула молния. С гулом и шумом хлынул дождь. После того могучий порыв ветра ударил по открытым окнам, послышался громкий звон разбитых стекол, в квартирах с грохотом и треском закрывались и распахивались двери. После порыва ветра дождь уже падал на землю косо, почти плашмя; дождевую стихию надломила стихия могучего урагана. Но вот хлынувший только что дождь вдруг перестал, перерыв длился одну-две минуты, после чего ливень с еще большей силой обрушился с градом на землю.
Откуда-то из-под застрехи вырвался в это время испуганный воробьишко, его дружно обстреляли, ледяные градины, сбили с полета, и он, закружившись в воздухе, замертво упал на землю.
Ураган натворил много бед. Мне пришлось быть вместе с В. А. Гиляровским в уничтоженной Анненгофской роще. Глазам представилась страшная картина: роща, просуществовавшая более ста лет, была сметена в одно мгновение. Произошла какая-то фантастическая лесная битва; неохватные деревья, сосны и ели пали в неравной борьбе. Стройные стволы, уходившие сегодня утром своими кронами под облака, теперь лежали на земле с вывороченными корнями. Не уцелело ни одного дерева.
Свирепый ураган повредил здания, вырвал телеграфные столбы, сорвал кресты с колоколен. В Лефортове были сорваны крыши складов, ветер разметал хранившиеся в них тысячи пудов сена.
На другой день в «Русском слове» появилась статья В. А. Гиляровского. Газета в это утро шла нарасхват. Ее тираж перевалил за сто тысяч.
Сто тысяч!.. В те времена таких тиражей московские газеты еще не знали.
К числу нашумевших выступлений Владимира Алексеевича принадлежат его статьи в «Русском слове» о гнилых нитках, отпускавшихся интендантами в русско-японскую войну 1904—1905 годов.
Журналист Н. Г. Шебуев писал по поводу этих статей в газете «Русь»: «...отнюдь не иваново-вознесенскими забастовками вызван ниточный кризис в здешнем интендантстве. Честь его открытия принадлежит неутомимому, вечно юному всемосквичу В. А. Гиляровскому. Сейчас я был у него и видел наделавшие такого переполоха в интендантстве «инкриминируемые» нитки, видел письма, которые валятся к нему со всех сторон каждый день. Взял даже себе на память пучок ниток, рвущихся, как паутина, и несколько красноречивых писем. Этими нитками, гнилыми и никуда не годными, сшиты миллионы солдатских рубах, штанов, халатов. Работы исполняются конторами, взявшими на себя подряды, а конторы от себя сдают работу несчастным женщинам, получающим пятак за шитье рубахи, пятак за пару штанов, двугривенный за халат. Нитки конторы заставляют покупать у себя. На пошивке вещей и на нитках, на этом грошовом предмете, наживаются чудовищно...»
Выступления В. А. Гиляровского в печати не исчерпываются приведенными здесь примерами, в книге отмечены лишь наиболее характерные из них.
Продолжая работать в «Русских ведомостях», В. А. Гиляровский печатал стихи в периодике и готовил к выпуску в свет книгу своих стихотворений под названием «Забытая тетрадь».
В разговорах о литературе В. А. Гиляровский всегда высказывал мысль, что у нас нет учителей выше Пушкина и Гоголя. Преклоняясь перед творчеством великих классиков, он никогда не мирился с декадентами, со всякой заумной поэзией и считал представителей этого течения людьми четвертого измерения. У него под таким заглавием была напечатана в 1900 году в «Русском слове» острая статья против левых течений в искусстве и литературе. Прочитав ее, А. П. Чехов писал ему: «Милый дядя Гиляй, твои «Люди четвертого измерения» великолепны, я читал и все время смеялся. Молодец дядя... Твой A. Чехов. 23 марта. 1900 год».
В стихах «Забытой тетради» отражается характер той эпохи. Автор в стихотворении «Поэт» писал:
Я — эоловой арфы струна,
Я — событий предвестник и эхо,
Плачу я, когда плачет страна,
Повторяю я отзвуки смеха.
Слышу шепот нейдущей толпы,
Взрыв вулкана грядущего чую...
По стремнинам вершин без тропы
С облаками в туманах кочую...
Всякое отражала «эолова арфа»: пережитые бури, превратности судьбы, разбитые надежды юности, гражданскую скорбь.
В годы первой мировой войны вышли в свет три сборника его стихотворений: «Казаки» — 1914 год, «Год войны»— 1915 год и «Грозный год» — 1916 год. Они были написаны под впечатлением побед русского оружия. Но вот русская армия, не имевшая дальнобойной артиллерии, достаточного запаса снарядов к действующим пушкам, остро ощущавшая нехватку винтовок, разутая и некормленая, стала отступать с завоеванных Карпат, из Львова, Перемышля. Разразилась катастрофа. Видя это, B. А. Гиляровский отделил тогда русский народ от царя и правительства.
— Романовы во всем виноваты, — говорил он. — Это они отступают, русский солдат непобедим.