Владимир Алексеевич Смирнов (1944-1999 гг.) прожил жизнь, заполненную до конца честным, самоотверженным трудом и творчеством. Он родился в Устюжне, здесь окончил школу и здесь в 1963 году начал милицейскую службу, прошел все ступени служебной лестницы: участковый инспектор, старший оперативный уполномоченный ОБХСС. следователь. Затем возглавлял районные отделы в Нюксенице (1972-1976 гг.), в Грязовце (1976-1981 гг.), работал в областном УВД. Службу закончил в транспортной милиции. Как он служил - об этом свидетельствуют награды: медали "За безупречную службу в органах внутренних дел" всех трех степеней, орден "Знак Почета". почетное звание "Заслуженный работник МВД СССР" и знак "Отличник милиции".
19 февраля 1999 года Владимир Алексеевич Смирнов скоропостижно скончался в городе Москве, будучи в командировке. 23 февраля похоронен в Вологде.
Кроме милицейской службы, Владимир Алексеевич любил русскую словесность и родную природу. Он хорошо писал и постоянно сотрудничал в журналах и газетах. О качестве его слога можно судить по публикуемым ниже воспоминаниям. Из обширного текста мемуаров выбраны заметки, относящиеся в основном к периоду его работы в Устюжне.
Г. В. Судаков
Вот и закончилась моя служба. Удостоверение навечно сдано в отдел кадров, а на его место в потайной карман легли мышиного цвета трудовая книжка старого образца да удостоверение инвалида 3-й группы о праве на льготы, установленные законодательством.
Все, свободен... Свободен, как вольная птица, которая, вырастив и научив летать не одно поколение своих птенцов, вдруг осталась без гнезда, которое строила всю сознательную жизнь. Свободен от присяги, уставов, подписок, пистолета ПСМ № 752, наручников и других атрибутов неблагодарной в наше время милицейской службы.
Милицейская служба - это тоже война. Без начала и конца, без окопов, без флангов и тыла. Война умов, характеров, жизненных позиций, закона с беспределом. Эта бесконечная изнурительная борьба, как вампир, сосала нашу кровь, уничтожала нервные клетки, рушила семьи, крушила и без того хилый быт, давила морально и физически каждый день, каждый час службы. И только настоящие мужики выжили в этом бесконечном бою, не превратились в "зомби" - бессловесных исполнителей чей-то не всегда праведной воли.
Как профессионал, я люблю детективы. Какие крученые сюжеты, какие суперсыщики и "крутые" преступники, "паханы", "бугры", "стукачи" и уж на закусь обязательно Иуда в милицейских рядах! Суперсыщик не сопьется от безысходности, не сломается от семейных неурядиц и профессиональных болячек, но все только потому, что он "бумажное" дитя дилетанта-писателя. В сельском или лесном районе суперсыщиком может стать любой: инспектор ГАИ, пожинспектор, участковый, старшина отдела, внештатник, дружинник и просто порядочный простой русский мужик - наша плоть и опора. О селе мало пишут. О работе "деревенской милиции" в городах и не слышали. Сюжет крайне неинтересен, тут нет мафии с ее разборками, нет наемных убийств, миллионных краж, которых, вернее, не было до инфляции... Да, этого нет. Но нет и городских условий для работы, техники, специалистов, оперативных возможностей, говоря казенным языком. Зато есть сельские милиционеры, в большинстве своем люди преданные до самопожертвования нашему делу, по-своему благородные, глубоко совестливые и честные (что нынче становится необязательным в городах), с чувством юмора, пускай иногда "черного", и деревенской, истинно национальной хитрецой. Тяжелее и неблагодарнее их работы не представляю.
9 мая 1980 года в Грязовецком районе за дежурные сутки было совершено 6 умышленных убийств... "в условиях неочевидности". За эти же дежурные сутки они были раскрыты по горячим следам, преступники, в том числе двое вооруженных, задержаны без какой-либо помощи со стороны УВД моими дорогими "пахарями": сыщиками, участковыми, пожарными, внештатниками, инспекторами ГАИ. Весь личный состав отдела, включая женщин, без перерыва трудился сутки. Результат: десяток взысканий "за слабую профилактическую работу по предупреждению убийств". Чем не Чикаго? Уйдя на пенсию, я дал себе слово написать воспоминания о прожитом, о моих коллегах, друзьях, просто сослуживцах, с кем приходилось месить грязь деревенских дорог, спать в нетопленых банях, в стогах, на сельсоветских стульях, сутками сидеть в засадах, пить водку из яичной скорлупы или из гильзы охотничьего патрона.
Дежурная служба отдела милиции в тот период (я начал службу 13 сентября 1963 года в возрасте 18 лет и 10 месяцев в устюжен-ских краях на должности милиционера Железнопольского РОВД) состояла из двух человек: оперативного дежурного из офицерского состава, заступавшего по графику, и милиционера, ходившего в суточный наряд по охране КПЗ через двое суток. В вечернее время патруль из одного или двух милиционеров работал по вызовам, проверял танцплощадку, ДК и исполнял другие возникавшие стихийно обязанности. О транспорте приходилось только мечтать. На весь РОВД имелись две старенькие автомашины - "автозак" и "козлик" начальника. Спасало дежурную часть только то, что в служебном или личном пользовании дежурных офицеров были мотоциклы с колясками, за счет которых и выкручивались при осложнении обстановки в городе и районе. В штатах фигурировала и должность конюха, которую исправно исполнял при двух жеребцах Илларионыч. Когда Илларионыч в День советской милиции появлялся на торжествах в ленинской комнате, у меня глаза разбегались от наград, украшавших его пиджак, перешитый из милицейского кителя: орденов Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды, медали "За отвагу", "За боевые заслуги" и еще десятков других. За пять лет службы в милиции в те времена награждались медалью "За боевые заслуги", за десять- другой упомянутой выше медалью; за пятнадцать, двадцать и двадцать пять лет шли ордена по статуту. Потом ввели дежурные медальки "За безупречную службу" трех степеней, очередное неполучение которых (по сроку) означало "звонок на выгон" и не более того... А ведь как это было справедливо и достойно - оценивать орденами высшей пробы тяжкий труд милиционера. Да, "были времена, а теперь моменты".
Одним из ветеранов Устюженской районной милиции был лейтенант милиции Купальцев Николай Васильевич. Он служил участковым уполномоченным на лесном участке, отличался оригинальным характером, был любимцем местной молодежи, несмотря на то, что последняя его боялась как огня, особенно когда представитель закона находился в легком подпитии. У него был особый нюх на драки в клубе или на танцплощадке. Когда драчуны еще только стояли в петушиной стойке, откуда-то из темноты выныривал участковый и с помощью черенка от лопаты или другого инструмента моментально наводил 'порядок. Когда Васильевич находился в более серьезном подпитии, а это бывало крайне редко, дело для драчунов принимало более серьезный поворот. Без всякого предупреждения следовал выстрел из "ТТ" в воздух и дикий крик: "Ложись, суки, всех перестреляю!". Это воспринималось настолько всерьез, что все нырком
бросались на землю. Но я не оговорился, что молодежь при всем при том любила своего участкового.
Любимым трюком, "сногсшибательным боевым приемом", как говорил сам Васильевич, были его специфические действия в период групповых драк, когда ему даже пистолет не помог бы. Вмешавшись в драку, что-нибудь прокричав, он вдруг неожиданно разворачивался, делая вид, что испугался, и пускался наутек, в темноту. Такое поведение "грозного участкового" магически действовало на хулиганье. Драка мгновенно прекращалась, и наиболее ретивые, как правило зачинщики, бросались в погоню за "струсившим" милиционером. А бегать участковый умел. Рванув с мастерским спортивным результатом метров 200-300 и видя, что большинство преследователей отстало, он прикидывался, будто пытается перелезть через забор или прислонялся к столбу, якобы чтобы отдышаться. Когда первый из преследователей подлетал к нему, Васильевич высоко подпрыгивал, находясь спиной к противнику, и чисто по-жеребячьи лягался. Как правило, удар подкованным каблуком приходился в рожу или в грудь. Мне доводилось это наблюдать. Хулиган попадал в чистый нокаут этак минут на пять. Если было темновато, таких нокаутов могло быть и до трех за пять секунд. Видя такое дело, толпа разбегалась, а участковый, по очереди догоняя своих "воспитанников", приглашал по одному на беседу в сельсовет - после того, как сойдут фонари. Жалоб на него не поступало.
Васильевич был настоящий вологодский "Анискин". Исключительно порядочный и честный, готовый поделиться последним куском хлеба. Да, это была старая гвардия! Он мог ночью, не вызывая помощи, один с местными мужиками задержать вооруженного убийцу, но что меня в нем особенно удивляло - это умение находить контакт с разъяренными людьми, вооруженными ружьями, топорами, ножами, уже совершившими или готовыми совершить преступление. Он выходил на них один на один, заставив тех, кто был с ним, ждать в укрытии, и вступал в переговоры, которые могли длиться от десяти минут до пяти часов. Во всех случаях преступник сдавался. Иногда Васильевич, правда, злоупотреблял доверием и тем же жеребячьим приемом нейтрализовывал обстановку. Так или иначе всегда он выигрывал в этих сверхкритических ситуациях. Прости меня. Господи, но описанный купальцевский метод своевременно не был замечен и распространен, а наоборот, считался порочным. А зря. В США полицейскому, умеющему установить контакт с преступником, тем более вооруженным, нет цены. Это наиболее уважаемые и дорогие кадры. Не оценив купальцевский и не восприняв американский опыт, мы так и не стали готовить из наиболее талантливых сотрудников, умеющих находить контакт с преступным миром, психологов-переговорщиков. Поверьте мне, отдавшему 30 лет
практической службе, это вполовину сократило бы количество жертв с той и другой стороны.
Правда, в последнее время этим методом пользуются в борьбе с воздушным терроризмом, но не всегда удачно. Вместо психологического воздействия через установление личного контакта, умелое убеждение, нащупывание больной струнки в судьбе преступника, его, может быть, неудачной жизни стараются уговорить его сдаться, обещая золотые горы: освобождение от уголовной ответственности, освобождение из мест лишения свободы его родственников, друзей и так далее, хотя отлично понимают, что сделать этого не смогут, так как существует и выполняет свои функции Ее Величество Прокуратура. Разумеется, спасать жизнь заложников нужно любой ценой, но в этом должны активно участвовать специально подготовленные для переговоров психологи-практики. А у нас такими переговорами, как правило, занимаются высокие чины - дилетанты в этом деле.
Не могу не рассказать и о друге Васильевича, ласково говоря "собутыльнике", - Холодове Порфирии Антоновиче. Круглолицый, красноносый, толстенький, вечный младший лейтенант. Холодов поступил на службу и на пенсию ушел в этом звании. Над ним смеялись, что он самый "молодой" из седых и лысых, к тому же пузатых младших лейтенантов в СССР, и, наверное, были правы. Как я считаю, Порфирии не сделал карьеры только потому, что был добр, откровенен и доверчив, как ребенок, к тому же имел определенные, чисто человеческие слабости, умел угостить, но и от приглашения в гости никогда, ни при каких обстоятельствах не отказывался, даже в ущерб службе. Но с учетом того, что он обслуживал самый отдаленный от города и разбросанный на полрайона участок, достойной ему замены не было.
В первый же день нашего с ним дежурства я обратил внимание, что на его вечно нечищеные сапоги надеты осенние калоши типа "слон", что привело меня в удивление. На улице сушь, пыль, за неделю не выпало ни одной дождинки, а тут огромные калоши на яловых сапогах, да еще рваные. Спросить у него самого о калошах я не посмел по причине своей молодости, но вскоре сам убедился в их насущной необходимости. Как-то мне по личной надобности пришлось со своим дружком Вовкой Петровым на "Яве" выехать в сторону села Даниловского, где, как известно, находится дом-усадьба Батюшкова. На этой усадьбе, тогда до удивления загаженной и запущенной, располагалась МТС, настолько слабенькая в производственном отношении, что "местными аборигенами" ей была дана расшифровка: "может только сикать". Одной из достопримечательностей усадьбы была сосновая аллея вдоль тракта, посаженная, по преданию, пленными французами в 1812 году. На этом-то тракте
мы повстречались с нашим героем, лихо катившим на своем "Ижа-ке" навстречу. Он махнул рукой, мы затормозили, а Порфирии, поднимая клубы пыли, еще продолжал катить дальше. Вот тут-то я понял прямое назначение калош. Он, оказывается, использовал их вместо тормозов. Выставив вперед свои кривые ноги, он пятками, где как раз и были порваны калоши, терзал дорогу.
Ну и в довершение портрета добавлю еще штрих. Как-то собравшись в дежурке после службы, а это бывало довольно часто, мы проводили как бы "вечер юмора", как говорят на флоте, "травили". Неожиданно появившийся Порфирии рассказал следующую абсолютно правдивую "байку": "Заехал я на своей "палыге" (так он называл мотоцикл) на хутор к Кузьмичу, а там именины его бабы. Попал в разгар, пришлось принять с пяток "штрафных стопарей", а первачок-то у него на меду настоянный. Первым свалило гармониста, каким по очереди отрубило меня - не помню. Очнулся, в избе темнотища, вокруг храпят, икают. Голова, как чугун на ветру, гудит. Виски ломит. Губы к языку приклеились, еле оторвал, чувствую, если не опохмелюсь, помру в муках танталовых. Надо спасать свою милицейскую жизню. Как говорится, стал принимать меры к самосохранению, шарю по столу - пусто. Бабы, наверное, уже все прибрали. Поискал в потемках под лавками - пусто. Хозяев как-то будить неудобно, да черт знает, где они и спят-то, все перемешалось в избе. Стал на карачки и давай ползать по горнице. Под кроватью наткнулся на ведро. Ну, думаю, из-под огурцов. Рассольчик в нашем деле тоже лекарство. Приподнял ведро, глотнул, чувствую, что-то рассол-то слабоват на вкус. Тихонько так ретируюсь в комнату, а там уже свет горит, и Мария (это хозяйка-то) глаголет:
"Слушай, Порфирии, чудеса да и только, глянь-ко, маманя-то параличная сегодня после стопочки-то сама в ведро сходила. В медовухе-то воистину святая сила!"".
В дежурке поднялся дикий хохот. Брезгливого и слабого на желудок следователя Тимофеева стало подергивать, и он, прикрывая рот носовым платком, быстро удалился в сторону туалета под новый залп хохота.
А вообще-то Порфирии среди нас особенно отличался в борьбе с самогоноварением. Его участок считался наиболее устойчивым. За год не было выявлено ни одного факта. Как впоследствии выяснилось, на то была причина, и довольно веская. Самый качественный самогон гнал лично участковый и уничтожал его комиссионно, при участии председателя сельсовета, предколхоза и секретаря парткома, то есть никаких нарушений закона не усматривалось. Это юмор.
Замечу, что за 8 лет службы в Железнопольском РОВД на разных должностях я ни разу не слышал жалоб от населения на
Порфирия. Причина простая. Порфирий был сам из крестьянского люда и как никто другой понимал его душу. Я помню, как однажды проверяющий, областной представитель, после посещения участка Холодова и беседы с ним заявил: "Прост как веник! Туп как валенок! Хитер как лиса!". Из этой характеристики было справедливо только последнее, так как Порфирий сам сыграл роль простого туповатого служаки, да при том так напоил проверяющего, что тот вместо акта проверки участка обнаружил в своем портфеле только три бутылки порфирьевского самогона.
Кстати, о борьбе с самогоноварением в районе. Мы привыкли к кампанейщине. И вот, уже работая следователем, я просто из любопытства, как говорится, из зашифрованных опросов лиц, проходивших по уголовным делам в течение полугода, составил для себя списки наиболее злостных самогонщиков района.
Как-то случайно я проговорился об этом прокурору района Али-симову Сергею Петровичу. Он поинтересовался, насколько достоверна эта информация. Я доложил об источнике. "Да, мирок наш не без Иудушек! Ну что же, сынок, давай действуй, а то сверху заколебали, почему да почему у вас не соблюдается антиалкогольное законодательство, нет ни одного возбужденного дела по самогоноварению. Обещали проверочку по линии обкома прислать. А при таком положении у нас и свои "благодетели" найдутся, а мне до пенсии, как говорится, всего два шага! Вот только как бы райком на нас потом не взъелся, они-то уже успели доложить, что, дескать, в районе самогонщиков нет в связи с проведенной ими пропагандой о вреде алкоголя. Действуй! Я тебе разрешаю все решать на местах".
Эти слова означали, что я могу возбуждать уголовные дела с проведением обысков. Это было великое по тем временам доверие, но в то же время при любой осечке я мог лишиться "насиженного места" с формулировкой: "За грубое нарушение соцзаконности, связанной с незаконным возбуждением уголовного дела и проведением несанкционированных обысков".
Ну что ж, взялся за гуж - не говори, что не дюж! Собрав своих внештатников, уже вечером этого дня я разъяснил ситуацию. На носу был революционный праздник. Первые пять самогонщиков в одном из сельсоветов были выявлены и "обезоружены" (с изъятием средств производства и продукции) без особых проблем. Все они были задержаны "с поличным", "первачок" пробовали понятые. Правда, одна бабенка успела бражку слить в коровье пойло, отчего
животина оказалась первой на деревне отметившей праздник и через час уже лежала на боку и дрыгала ногами, даже не поднимая головы. Перепуганная хозяйка притащила колхозного ветеринара, не объяснив (по причине конспирации), какое пойло она подсунула бу-ренке. Однако ветеринар, обликом больше напоминавший не служителя коровьей медицины, а Герасима из "Муму" Тургенева, едва зайдя в стойло, своим сизым носом моментально установил диагноз падучей болезни и потребовал спиртного - промыть руки для осмотра животного. Бабенка вытащила из заначки бутылку "Московской" и хотела полить на руки "фершала", на что последний патетически заявил, что это негигиенично, выхватил бутылку у нее из рук и, запретив посторонним присутствовать при "операции", ушел к корове. Вернулся он минут через 15 почти в коровьем состоянии и, заявив, что у животного обыкновенная простуда с осложнением на ноги, плавающей походкой удалился. У смекалистой хозяйки самогонный аппарат был обнаружен в стогу за баней.
На этом наши самогонные приключения не закончились. На второй день нам предстояла трудная задача - изобличить самого злостного самогонщика в районе Федьку Соболева, уже дважды за последние четыре года привлекавшегося за эту производственную деятельность. Днем и ночью снабжая "зельем" всю округу, он владел всей информацией о передвижении и намерениях нашей группы. Перед этим в течение года его уже дважды пытались отловить за производственным процессом и найти самогонный аппарат или "горючее", но безуспешно. Федька, возмущенный творимым милицией беззаконием, штурмовал прокуратуру жалобами. На этот раз мы знали, что он только вчера приволок домой четверть самогона со стороны скотного двора, где работал ночным сторожем. Операция была проведена по всем правилам сыскного искусства. Полный час производился обыск. Наконец-то в рукаве старой куртчонки, висевшей в коридоре, мы обнаружили бутылку, заткнутую бумажкой, с содержимым, явно смахивающим на самогон. Торжественно бутылка была водворена на стол для опечатки ее и составления протокола.
Федька возмущенно заявил, что это муравьиный спирт от ревматизма, и потребовал дать ему его понюхать. Взяв бутылку в руки, Соболев неожиданно ударил ею об угол печи. Бутыль разбилась вдребезги. По избе разбежался резкий запах самогона. Вещественное доказательство было уничтожено безвозвратно и окончательно. Ухмыляясь, Федор заявил: "Ну что, начальник, пустой номер!". При этом он демонстративно налил стакан кипятку из самовара и залпом выпил. Меня насторожило, что он не долил заварки. Вот тут-то меня осенило... Я тоже подошел к самовару и налил себе кипяточку. В самоваре был самогон. Так карьера Федьки-самогонщика прервалась на три года.
Мы выявили 12 самогонщиков. Весь мой кабинет был заставлен изделиями до потолка. Несколько молочных бидонов с бражкой стояли в дежурке у печки. Этот факт вызвал в райкоме ажиотаж. Как же, район считался не самогонным, а тут... В понедельник с утра ко мне, как в музей, повалило начальство. Первым пришел прокурор с секретарем РК по идеологии. Поохав, они приступили к дегустации. В маленькую чайную ложку отливали содержимое из разных бутылок и проводили пробу. Общее мнение было: "Отрава! Всех под суд!". Но не тут-то было.
На следующее утро раздался телефонный звонок из областного УВД. Очень высокий и очень уважаемый мною начальник, не срываясь до матерных выражений, популярно объяснил мне, что изъятый при обыске в одной из глухих деревушек самогон, настоянный на разных там травках, является не самогоном, а русским национальным народным лекарством, так как бабуля, у которой его изъяли, то бишь конфисковали, не кто иная, как мама члена ЦК, первого секретаря обкома одной из крупнейших областей России. Я в то время являлся внештатным секретарем райкома комсомола и о политике партии и правительства определенные понятия имел.
Не спрашивая у высокого начальства, что мне делать (благо сам не дурак), я в то же время получил строгий наказ: "Выкручивайся, как хочешь, мы о той твоей дурной инициативе ничего не знали, а прокуратура вообще никаких обысков не санкционировала". Повторяюсь, благо я не дурак, я все понял. Санкции на обыск у меня действительно не было, а было одно только уведомление прокурору о проведенном обыске. Экспертиза по данным "травкам" была еще не проведена, и могло оказаться, что настояны-то они на обычном медицинском спирте, а это с учетом предупреждения обязано было так статься...
Думай, Вова, думай! Однако долго думать мне не пришлось, буквально через пару часов в моем кабинете появился очень приятный, выхоленный мужчина среднего росточка, который, уважительно называя меня по имени-отчеству, рассказывал некоторые очень объективные и реальные обстоятельства и причины возникновения этих настоек. Не кичась положением и ни в коем разе не угрожая и не запугивая, по-отцовски разъяснил причину их появления в сундуке у бабули. Не назову эту беседу приятной, но после того случая я как-то совсем по-иному стал смотреть на свои служебные обязанности и понимать, что человеческое отношение к народу должно быть выше служебных обязанностей и должностных инструкций. Поверьте, мне было как никогда стыдно за мои вроде бы и вполне законные действия. Вот, может быть, тогда во мне и проснулась совесть, пусть не русского полицейского, но, не боюсь этого слова, советского милиционера...
Наш Железнопольский район в свое время передавался из состава одной области в другую. Большинство выпускников наших школ поступало в ленинградские вузы, и сам я окончил в Ленинграде Академию МВД. Моему деду, петроградцу, направленному в послереволюционное время организовывать первые сельскохозяйственные коммуны, на память от рабочего коллектива мясной биржи была вручена большая медная кружка с дарственной надписью, к сожалению утраченная. Отец мой, выпускник Ленинградского пехотного училища №2, защищал ленинградские рубежи. Мать рыла окопы. Вот там-то они познакомились и зачали меня. Сам я уходил на пенсию из Северо-Западного управления внутренних дел на транспорте. В связи с ранениями, полученными при исполнении служебных обязанностей, мне была определена третья группа инвалидности и выдано удостоверение на льготы как инвалиду войны. Некоторые любознательные интересуются, когда же я успел "прихватить" Великую Отечественную, на что я отвечаю: "Контужен при артналете, будучи еще сперматозоидом!".
Но это для смеха. Мне было отнюдь не смешно, когда, получив на руки страховой полис, я пришел получать, а это было уже в марте 1993 года, страховку за ранения. Мне пытались вручить пять тысяч рублей!!! Это была сумма, высчитанная, так сказать, по курсу 1986 года, когда на эти деньги можно было спокойно купить "Жигули" первой модели. Пройдет всего месяц, и эта сумма страховки вырастет в тысячу раз, но, увы, я окажусь, как говорится, мимо денег! Закон обратной силы не имеет. То же самое сталось и с выходным пособием. Мне не хватило двух недель дослужить, чтобы получить 25 окладов вместо пяти, да и то неполных. Так вот и дослужился честью и правдой 48-летний подполковник милиции в отставке Смирнов Владимир Алексеевич до того, что вышел на пенсию инвалидом, не имея ни квартиры, ни дачи, ни машины. А кто-то, просидевший не одни штаны в кресле и в глаза не видевший преступника, получил при выходе на пенсию несколько миллионов... Глядя на такого, подумаешь, а стоило ли заживо губить себя из-за этой грязной, тягучей, изматывающей душу службы. Да нет, стоило, потому что настоящий милиционер идет на все эти невзгоды, не задумываясь о будущем, ради единой цели - очистить жизнь от подонков и разного отребья, мешающего жить другим. Но как часто, воспитывая других, ставя на ноги погибающих от моральных недугов и издержек воспитания чужих детей, мы теряем своих, а порою и сами не выдерживаем диких моральных и физических нагрузок, срываемся и попадаем в болото, преждевременно гибнем или умираем от того, что не готовы жить спокойно и размеренно, как все.
Наш организм привык к стрессам, недоеданиям, недосыпаниям, рваному бешеному темпу: давай, давай! Слыша о жизни полицейских за рубежом, удивляешься, насколько же мы, русские милиционеры, обесценены. Наши условия жизни, работы, быта, защищенность наша и наших семей не идут ни в какое сравнение. Там они хозяева на улицах, а у нас ничего не стоит плюнуть милиционеру в лицо, и за это ничего не будет. Слыша незаслуженную, оскорбительную критику в свой адрес, милиционер прекращает верить руководству. Он боится, что в определенный момент его подставят под гнев толпы, как когда-то подставили незаменимых и абсолютно незлобных, неполитизированных городовых, боровшихся с уличной шпаной, грабителями и насильниками. Все это уже было: вначале разогнали политический сыск, затем сыскные уголовные участки, околоточных надзирателей. Все это было сделано для того, чтобы в стране произошел хаос. Сейчас прессе дали такую волю, что она залезла с гусиным пером в святая святых - оперативную работу и, исказив все, вывернула наизнанку белье. Кто бы взялся подсчитать, сколько погибло или пропало без вести наших негласных помощников от рассекречивания архивов и обнародования разных документов. А ведь за это, придет время, нужно будет рассчитываться по крупному счету. Правда, кому??? ОМОНом и спецназом стали запугивать народ, а ведь вдуматься по-настоящему - если бы не эти
ребята, во что бы превратилась Москва и другие крупные города?
Наш городок не был настолько криминальным, чтобы попадать на полосы республиканских или областных газет, но в свое время по стране повсеместно распространялся опыт работы комсомольских оперативных отрядов. Мы не могли остаться в стороне. Мы создали, не боюсь этого слова, один из самых мобильных и работоспособных отрядов.
Приведу пример. В летний сезон наш городок напоминал курорт. Его население увеличивалось почти в три раза за счет дачников и отпускников. Достопримечательностью города являлся парк культуры и отдыха. Это был огромных размеров основательно запущенный лесной массив. Дорожки, тропинки звездообразно разбегались от танцплощадки и летнего амфитеатра. К парку примыкал стадион. Летом на танцах собиралось до двух тысяч человек, молодых и пожилых. Играли эстрадный и духовой оркестры. Народ отдыхал. И все бы хорошо, если бы не хулиганье, в большинстве своем уже судимое. Летом местная братва разворачивала свою "производственную деятельность". Не было случая, чтобы новички, приходившие на танцы, не получали "урока", который заключался в том, что кто-то из местных провоцировал на площадке скандал, а затем приглашал "обидчика" выйти в парк для разговора, где его дико избивали. В связи с этими разборками наш парк получил наименование "площадка гладиаторов". Некоторые гости города стали оказывать активное сопротивление. С обеих сторон появились раненые. В некоторых эпизодах (по возбужденным делам) фигурировали цепи, кастеты. До ножей, правда, дело не доходило, но было близко к этому.
Как-то группа местных ухарей решила проучить двух парней, появившихся на танцплощадке. Предварительно пригласили для разговора одного из них, но второй, не ожидая особого приглашения, последовал на выход. Нечаянно я оказался свидетелем этого "инцидента", однако на этот раз вмешательства милиции не потребовалось. Два брата Веселовы показали хулиганью числом около 12 человек, как говорится, "кузькину мать". Трое местных "качков" остались лежать или сидеть на земле, выплевывая зубы, остальные разбежались. Братья, оба мастера спорта по боксу и дзюдо, отряхнув костюмы от песка, спокойно вернулись на танцплощадку. Нам это понравилось. Опыт был взят на вооружение. Наши комсомольцы были крепкими, спортивными парнями. Теперь, когда обнаруживалось, что готовится расправа, а об этом нас предупреждали дежурные, стоявшие на входе, мы группой человек 8-10 прятались по кустам и в нужный момент предотвращали избиение, нападая на хулиганье из темноты. Потерь с нашей стороны благодаря неожиданности и физической подготовке не было. Как представитель власти, я в стычках личного участия не принимал, а наблюдал за ходом событий со стороны, готовый в любой момент вмешаться и пресечь возможные осложнения, в частности применение холодного оружия. Тут, пожалуй, я покривил душой, сказав об отсутствии травм и повреждений. Как ни странно и ни смешно, "потерпевшим" однажды оказался я сам. А было это так.
Собрались как-то местные проучить дачников с ближайших деревень, да просчитались малость. Те, подговорив заранее деревенских парней, ранее уже битых городскими, создали из их числа, как на поле Куликовом, "запасный полк" и расположили его в кустах за "ринговой площадкой". Позиция их оказалась у оперативников в тылу. Так как ситуация на площадке заранее не была нам известна, то вышла пренеприятнейшая накладка в период "боя". Местная братия набросилась на дачников, мы вступили в схватку, защищая последних, а в спину нам вдруг ударил "запасный полк" крестьянского сословия. В потемках все перемешалось. Как говорится, зрели массовые беспорядки. Пытаясь их предотвратить, я вытащил свисток и только поднес его к губам, как неожиданно откуда-то сбоку получил оглушительную оплеуху наотмашь. От этого удара свисток оказался мною в полном смысле слова проглоченным. Все могло бы закончиться для меня плачевно, если бы серебряная тонкая цепочка свистка не была накручена мною на палец. Я уже стал задыхаться, да на мое счастье рядом оказался мой дружок, который аккуратно и "прооперировал" меня, изъяв милицейский атрибут у меня из горла. Этот случай стал известен молодежи, и над ним смеялись года два, пока не забыли...
Вообще-то у нас в Железнопольске юмор ценили. Помнится, жил в городе финн Пекки. Память о нем осталась в сотнях домов, где до сих пор безотказно греют сложенные им печи. Пил Пекки, как говорится, по-черному. Трезвым он никогда работой не занимался. Качество его творчества было напрямую связано с хозяйским угощением.
Закончив работу и получив расчет, он, как правило, требовал еще бутылку водки за "дымовые". Если ему в этом отказывали, то уже на второй день печь начинала давать сбои. Дым почему-то не шел в трубу, а начинал густо валить в комнату. Приглашали специалистов. Увы, наладить печи без Пекки не удавалось. Волей-неволей приходилось идти к нему на поклон. Тот долго отказывался, ломался, но потом, когда цена "дымовых" повышалась раз в пять, нехотя шел в дом и буквально за десять минут все исправлял. Дым неистово рвался в трубу, тяга была аж со свистом...
Был в жизни Пекки и милицейский анекдот. В райотделе в то время было печное отопление. Пришло время ремонта. Пекки исправно более месяца трудился на "милицейском" поприще. Закончив работу с оценкой "отлично", Пекки был щедро поощрен начальником, в том числе и "дымовыми" из оставшихся самогонных запасов. Обычно жадноватый, наш старшина Коля Соколов в качестве презента за качество и быстроту работы выдал Пекки поношенные галифе с милицейскими кантами, которые были немедленно и с гордостью натянуты печником на тощий зад.
Где-то около семи вечера в дежурку позвонили и сказали, что в сквере около магазина бьют милиционера. Дежурный наряд и я выбежали на место. То, что мы увидели в кустах, превзошло наши тревоги и ожидания. Никакого милиционера там не было. Под кустами верхом на здоровенном местном ранее судимом мужике, только вчера прибывшем из мест заключения, поэтому еще не ознакомившемся с настоящей обстановкой, сидел Пекки, запустив свои руки
ему в штаны, и, дергая за определенную часть мужского достоинства, кричал: "Я тепе покашу, епаный милицинер!". Мужик уже не сопротивлялся, а только по-коровьи мычал, уткнувшись лицом в землю. Оказалось, Пекки наткнулся в парке на компашку, уже раздавившую по пузырю на личность. Среди них был и потерпевший, ненавидевший милицию во всех ее проявлениях. Разглядев канты на штанах у Пекки, он сразу же обрушил всю эту ненависть на него. Собутыльники, знавшие Пекки и неоднократно пользовавшиеся его услугами по печному делу, от беды подальше уползли в кусты. Урка-рецидивист, видя перед собой беззащитного, тощего да к тому же пьяного милиционера, решил с ним по-лагерному позабавиться. Как он выразился: "Опустить мента - святое дело!". Стал домогаться Пекки. Результатом "ухаживания" стало то, что мы наблюдали. Урка сделался городским посмешищем и в конце концов уехал из города.
В общем-то, жили мы размеренно и скучновато, однако бывали и милицейские праздники, если это можно так назвать. Было решено открыть при РОВД медвытрезвитель. Шла борьба с алкоголизмом, направляемая и руководимая партией и правительством. Вытрезвитель оборудовали прямо в здании милиции, для чего, в связи с важностью по тем временам задачи, выгнали из своего помещения отдел охраны и паспортный стол. К пуску вытрезвителя готовились, как к революционному празднику или открытию провинциального театра. Открытие сего заведения было заранее разрекламировано на уровне современной рекламы "сникерсов" и "марсов".
Наступил долгожданный день. С обеда весь личный состав, включая и оперативников, бросился на поиски алкашей. В приемной за столом дежурного важно восседала фельдшер, в белом халате, с таким важным и умным выражением заплывшего от постоянного злоупотребления лица, что со стороны казалось, будто по крайней мере доктор медицинских наук ведет прием номенклатурных работников.
По закону подлости пьяных на улицах и в общественных местах не находилось. Прослышав по местному радио и прознав из газет о торжественном открытии вытрезвителя, они как в воду канули. В дежурке мучился фотокорреспондент районной газеты - сенсационный материал явно задерживался.
Мы удивлялись невесть откуда появившейся у горожан, в том числе и запойных пьяниц, культуре пития. Несмотря на то, что очередь в винном магазине ничуть не сократилась, а у пивных ларьков
даже выросла, никто не собирался напиваться в стельку и даже распивать спиртное на берегу реки и в скверах. Кучками все расходились по домам или, пригубив грамм по сто, мирно направлялись по рабочим местам. К восемнадцати часам около вытрезвителя собралась толпа зевак, дабы лицезреть первую жертву борьбы с алкоголизмом. Но жертвы не было.
Грозило полное фиаско. Начальник вне себя от ярости требовал найти алкаша, так как к вечеру собрались посетить "свое детище" первый секретарь райкома и предрик. Приказы надо исполнять точно и в срок. На свою беду в это время мимо отдела, слегка покачиваясь и весело улыбаясь, шествовал недавно уволенный из органов по личному желанию, а вернее по нежеланию продолжать службу, бывший участковый Валька Акимов. Может быть, он и миновал бы опасное место, ибо мы нарочно отвернулись, зато зеваки, половина из которых были заядлые выпивохи, не особо уважающие "ментов", включая бывших, завопили: "Вот он, первый номер! Своего брать не хотите, а нас бы мигом повязали!". Против мнения общественности не попрешь. Ничего не понимающий, заикающийся Валька был немедленно повален на белоснежную простыню и даже привязан, так как начал ругаться и размахивать перед носом "доктора наук" кулаками, требуя гуманности и справедливости. К делу приступили корреспонденты и фотографы. Первый и предрик великого удовольствия не высказали по причине малочисленности клиентуры и личного знакомства с нею, а Валька навечно оборвал приятельские узы с предриком, послав его на три буквы.
Наутро Акимов стал знаменитым человеком в районе. Его портреты появились в районной газете, на фотовитрине "Они мешают нам жить". Пьяный голос его прозвучал в утренней городской радиопередаче. Честно говоря, у меня лично ничего, кроме неприятного осадка и брезгливости, эта "операция века" в душе не оставила. А сколько мне еще предстояло впереди подобных мероприятий, руководимых партией и правительством.
Вскоре я был назначен участковым уполномоченным по обслуживанию лесопромышленного комбината. Надо сказать, что в тот период этот участок считался образцовым. За предыдущий год на нем не было зарегистрировано на 8 тысяч человек населения ни одного преступления. Раньше в этом красивейшем поселке, названном именем известнейшего народовольца-цареубийцы, находилась судоверфь, строившая маленькие деревянные речные кораблики, баржи, паромы и прочие плавающие средства. В период войны она работала
для фронта. Незадолго до моего прибытия на новое место службы все работники комбината носили красивую речную форму с серебряными погонами и обращались друг к другу по званиям. Время шло, погоны и устав были отменены, но дисциплина еще оставалась в сознании речников.
Постепенно перешли на строительство стандартных домиков, ле-сопереработку, изготовление мебели. Все жители знали друг друга. Судимых можно было пересчитать по пальцам. Да и местная власть держалась крепко и была чтима и уважаема, так как "беспредела" не творила и все вопросы решала полюбовно. Вот поэтому-то и проводились в поселке различные эксперименты на выживаемость для докладов наверх.
Приехав, я неожиданно оказался начальником поселкового отделения милиции, правда внештатного. На двухэтажном восьмиквартирном доме на центральной улице поселка красовалась вывеска "Внештатное поселковое отделение милиции". Еженедельно проводились планерки. Кто-то из числа внештатников вечерами дежурил с дружинниками. Работа внештатного подразделения была уже разрекламирована по всей стране. Соседние участковые приезжали перенимать опыт. Были гости и из других областей. Как же, на участке с такой структурой не было уже целый год умышленных преступлений. Но вот тут-то с моим прибытием они появились, да еще какие! Потерпевшим оказался не кто иной, как новый участковый. Это был удар по престижу райотдела.
С первого моего шага в этой должности мне забили голову профилактикой преступлений и строго-настрого предупредили, чтобы в поселке была тишь да благодать. Два месяца мне это удавалось благодаря моим помощникам, а тут нежданно-негаданно явился домой, отбыв 10-летний срок, особо опасный рецидивист, по кличке Леха-падла, известный своим необузданным, непредсказуемым характером и полным отсутствием нервов, которые у него, видимо, повытаскивали в многочисленных лагерях и тюрьмах, через которые этот горемыка проходил 6 раз.
Так вот, как положено, Леха уже на второй день явился на прием к участковому для постановки на учет. Увидев в кабинете меня, он "скромно" поинтересовался: "Почему у тебя, салажонок, на погонах даже звездочки нету?". Я в то время был в звании старшины милиции и очень этим гордился. Разговор-то, в общем, получился безобидный, так, потолковали о жизни, о его намерениях. Леха лихо вешал мне лапшу на уши, а я, еще толком ничего не зная о лагерных законах, во всем согласно кивал головой да поддакивал ему. Он уже было собрался покинуть не очень приятное для него заведение, как я, черт что ли меня дернул за язык, решив блеснуть своими несуществующими познаниями, заявил: "Конечно, "козлом"
в зоне быть поганеншее дело, ну а ты-то,; "петух", наверное, жил, как король?". Молниеносным ответом на мою, как мне казалось, подхалимскую реплику был удар по моей "умной" головушке стоявшим на столике графином с водой. Сознание я потерять не успел, так как одновременно с ударом последовал холодный душ. Осколки мелкими кусочками разлетелись по всему кабинету. При этом Леха задвинул тираду из еще не известных мне лагерных выражений, из которых я уловил только "ментовскую тварь" да "сучью рожу". В кабинет вбежали мужики и, учинив Лехе, как они потом выразились, "бобо", связали его и вызвали из района следственную группу.
Я, в общем-то, отделался легким испугом да синяком. В отношении Падлы было возбуждено уголовное дело за покушение на жизнь и здоровье работника милиции, а мне был объявлен устный выговор за неправильное поведение по отношению к подучетному элементу.
Продолжение истории было таково. Учитывая где-то и мою вину, состоявшую в провокации, прокуратура не арестовала Леху, а оставила на "подписке о невыезде". Он воспрянул духом, извинился передо мной, я тоже соответственно - перед ним. Стали мы с ним чуть не друзьями, к тому же районный прокурор тихонько сказал мне, что, возможно, дело производством прекратят, так как районные власти просят не губить участок с таким ярким прошлым, распропагандированный по всей стране, а тут, будьте-нате, единственное преступление, да и к тому же против работника милиции.
Видимо, где-то эта идея не сработала, или вышестоящая прокуратура ей воспротивилась, но суд все-таки состоялся. Ни я, ни Леха не ожидали такого приговора: "Пять лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии особого режима". Этот приговор стал неожиданностью не только для нас, но и для нашего начальства, не приславшего никакого конвоя в поселок. Времени было около семи часов вечера, в отделе, кроме дежурного, ни души. На мой "SOS" тот, жуя колбасу, ответил коротко: "Херня! Вези сам, машину тебе ЛПК даст, он их работник!" - и бросил трубку.
Леха буйствовал, пил принесенную женой водку и плакал. Я к нему старался не подходить, а поглядывал со стороны... Было похоже, что рвать когти он не собирался, видимо, надеясь на какое-то чудо. Машину для его этапирования мне подогнали довольно приличную - "аварийку" с металлическим фургоном. Стояла осень, вовсю гуляло бездорожье. Грязи было на проезжей части чуть не по колено. Придавленный несправедливым приговором суда, Леха на удивление спокойно, расцеловавшись с женой, залез в фургон, пообещав родственникам, что через неделю вернется, так как будет
обжаловать приговор в область, а уж там-то разберутся по-настоящему. Еще заглотил залпом стакан водки и, как Гагарин, скомандовал: "Поехали!".
Я, быстренько замкнув дверь фургона на навесной замок, запрыгнул в кабину. Ехать с Лехой в закрытом фургоне, честно говоря, у меня желания не было. Внештатные мои помощники вдруг неожиданно вспомнили, что у них оставлены без присмотра у кого печь, у кого маленькие дети; испарились, как утренний туман на ветру.
До города - восемнадцать верст. На улице темно, хоть глаз выколи. Накрапывал мелкий дождик. Леха в железном ящике пел тоскливые лагерные песни, которые в тот момент доставляли мне великое удовольствие, да только не от содержания, а от того, что я без лишних приключений везу осужденного рецидивиста в рай-отдел.
Радость моя была преждевременной. Отъехав от поселка пять километров, машина резко провалилась в такую выбоину, что даже капот скрылся под водой, которая струёй залила и кабину. Двигатель заглох. "Все, приехали, - сказал водитель, - извольте дальше топать ножками!". Мы безрезультатно пытались выбраться из лужи около полутора часов. Проспавшийся Падла начал буянить в фургоне, требуя немедленного освобождения для отправления естественных надобностей. Открыли дверь, и он вышагнул в потемках прямо в лужу, забрызгавшись грязью с ног до головы. Грязевая ванна добавила в нем агрессивности. Лес огласился таким матом, что стая птиц, сорвавшись с деревьев, еще вдобавок обильно нагадила на наши головы.
Делать было нечего. Оставалось целых тринадцать километров ночным лесом, без фонарика, в сплошных страшных потемках вести осужденного пешком по лесной дороге. Деревень впереди не предвиделось. Перспектива была темна, как и эта октябрьская северная ночь. Еле удалось уговорить Леху идти пешком. Тот артачился, заявляя: "Я арестант советского суда, не буржуй-декабрист, которому по чину положено было на каторгу пешком чесать". Потом, видя, что я чуть не плачу, идти, как он заявил, "пешедралом" согласился.
Этот конвой мне и сейчас иногда снится ночами. Представьте себе: сплошная темень, мелкий дождь бьет в лицо, тропинку находишь каким-то пятым чутьем, арестованного только слышишь по шагам впереди себя, но абсолютно не видишь. Знаешь, что он, ранее судимый за убийство, способен на все, а у тебя в руках пистолет с загнанным в патронник патроном, и на несколько километров вокруг ни души. Тебе 19 лет, позади ни армии, ни каких-нибудь месячных курсов. Ничего, кроме желания самому живым добраться до города и доставить преступника.
Более-менее спокойно прошли пять километров. Разговоров не вели. Каждый думал о своем, наверное, не самом приятном. Потом началось представление. Чувствую, что Лехи впереди нет. Остановился, прислушался. Вдруг над ухом раздался резкий хлопок. Это Падла ударил по пустому, опорожненному им молочному пакету. "Ха, ха, ха!" - как-то неестественно засмеялся он, увидев, что я присел от неожиданности и испуга. Слава Богу, что я автоматически не нажал на курок, а то бы это был его последний смех в жизни...
Каким образом он оказался позади меня - я не заметил. Дальше - больше. Он стал бегать по лесу, ломая кусты и крича: "До свидания, ментик!". Затем неожиданно выпрыгивал передо мной из темноты, заявляя: "Вот камушек нашел, покрепче графинчика, возьму тресну тебя по калгану, переоденусь в твою формочку и в дежурочке положу всех, заберу что надо и ищи-свищи в чистом поле волка, ха-ха-ха!".
Нервы мои были на пределе. И тут я вспомнил знаменитую поговорку: "Вологодский конвой шутить не любит!". Я закричал:
"Шаг вправо, шаг влево считается побегом! Огонь на поражение! - и дважды выстрелил Лехе под ноги. - Падла, еще один шаг в мою сторону, стреляю в пузо - мучайся, сволочь!". Это мигом отрезвило его. "Слушай, Алексеевич, - он неожиданно перешел на спокойный, рассудительный разговор, - да я же пошутил, а то сам видишь, как невесело топать!". Да уж, шутки у него были далеко не дворянские.
После этого мы благополучно дошли до райотдела, где уже по тревоге был поднят личный состав для нашего поиска. Эти несчастные тринадцать километров мы добирались шесть часов. Нужно было видеть, какое радостное выражение лица было у туповатого дежурного, не отрапортовавшего своевременно начальству об этой ситуации. Я сдал пистолет, доложив в обойму свои запасные патроны, и, не докладывая о применении оружия, хотел направиться домой. Но этот подонок дежурный крикнул мне вслед: "Вернись!". Приказал писать рапорт о применении оружия, обнаружив в стволе пистолета нагар. В дежурной части уже никого не было, помощник устраивал Леху-падлу на ночлег в КПЗ. Тут у меня нервы совсем сдали. Скрипя зубами, я подошел к дежурному и смачно плюнул в его наглую харю. Он схватился за кобуру. Резко, с разворота (а у меня уже в то время был первый разряд по игровым видам спорта) я ударил его ногой. Его бросило лицом прямо на стоявшую на столе чернильницу, отчего его рожа сразу стала похожа на портрет предка Пушкина Ганнибала. Лежа на столе, он трусливо косил в мою сторону глазом, а рука опять тянулась к пистолету. Это окончательно вывело меня из себя. Вывернув ему руку, я отобрал пистолет, а потом уже как-то бессознательно отнес в туалет и швырнул в "очко". Спроси меня сейчас, для чего я это сделал, мне не ответить, но тогда, после этого злосчастного конвоя, я был на пределе...
К великому моему удивлению, никакого рапорта от дежурного на мои действия не поступило. Все сошло с рук. Пистолет дежурный достал при помощи кочерги, всю ночь его промывал и даже поливал одеколоном... Позднее, лет через пять, он признался мне, что думал, как он выразился: "Смертушка моя пришла с тобой! Такого бандитского, дикого лица я даже в кино не видел". Что-то подленькое и отталкивающее было в нем. Вот тогда я понял святую истину:
подлый - всегда трусливый!
Мне в практике приходилось постоянно встречаться с подлецами. Однажды вечером я шагнул из темного подъезда к подонку, перед этим совершившему развратные действия по отношению к ребенку и так запугавшему расправой его семью, что родители даже отказались писать заявление в прокуратуру... Резкое появление здоровенного мужика с пистолетом в руке повергло насильника в такой ужас, что первые три часа, до тех пор пока ему не принесли сменное белье и не отвели под душ, с ним было невозможно беседовать. Он рассказал, заикаясь, все свои похождения, даже больше, чем знали мы... В зоне его ждала пренеприятная участь насильников малолетних, но жалости к нему у меня не было абсолютно никакой, только презрение и гадливость. Такова жизнь...
После случая с Лехой-падлой, подорвавшего авторитет показательного участка, мне был предоставлен другой фронт службы, состоявший из трех сельских советов, расположенных в разных концах района. Транспорта никакого. Одно удовольствие, что жить разрешили в городе, дома.
Расскажу запомнившуюся историю, приключившуюся со мной по новому месту службы и резко подорвавшую мой авторитет среди женского сословия. Не только по служебным делам, но и из личных соображений я решил наведаться в среднюю школу льнозавода, относившегося к моему участку. Была ранняя осень, в школу приехали несколько молодых учительниц, выпускниц пединститута и педучилища. По полученной мною информации, довольно симпатичных. Как тут было удержаться от внеплановой проверки противопожарного состояния учебного заведения! Добираться пришлось 12 километров верхом на предоставленной мне председателем колхоза кобыле под седлом. Последняя была с норовом, повсеместно лягалась по
поводу и без повода, по этой причине заслужила довольно недобрую славу. Председатель предупредил меня об особенности лошадиного характера и посоветовал не подходить к ней сзади. Я это воспринял как положено и по-буденновски лихо вскочил в седло со скамейки.
К тому времени я уже был младшим лейтенантом и, как мне казалось, мало чем отличался от заправского донского казака, даже чуб начесал, и он лихо торчал из-под фуражки. В школе шли занятия, и появление "казака" в глухом поселке было равнозначно появлению НЛО. Ребятишки и учителя высунулись в окна. Среди последних я сразу же заметил две смазливые мордашки, и казачье сердце мое мгновенно переродилось в гусарское.
Зайдя на большой перемене в учительскую, я отрекомендовался преподавателям представителем власти на местах, поинтересовался дисциплиной учеников и другими вопросами, посидел с молодыми учительницами, чувствуя, что, в общем-то, завоевал их симпатию. На язык я и до сих пор не промах. Договорились, что я приеду к ним на день рождения, как оказалось, самой симпатичной девушки по имени Ирэна, которая чем-то мне напомнила французскую артистку Марину Влади и на которую я заранее стал иметь виды.
Под взглядами девчонок я лихо подошел к кобыле, которая была привязана у крыльца, отвязал уздечку и, оглядываясь назад, где в полный рот улыбались и размахивали руками девчата, теперь уже по-гусарски метнул свое тело в седло прямо с крыльца. Да, видимо, пока я отворачивался, лошадь, пощипывая травку, сдвинулась с места и отошла вперед примерно на полметра. Уже летя в седло, я понял, что в него не попаду. Свою кавалерийскую посадку я довольно мягко осуществил на лошадиный круп, уточняю для городских - на задницу лошади, позади седла. Ужас! До уздечки не достать, назад спрыгнуть боюсь, так как лошадь лягается, в стремена ноги не вставить... А кобыла, жуя травку, медленно направилась прочь. Вся школа взорвалась таким громким смехом, что листья с деревьев посыпались. О моем внешнем виде и говорить нечего. Такого срама я не испытывал всю оставшуюся жизнь. Кобыла спокойно дошла этаким размеренным шажком до рощи, где я, повиснув на суку, пропустил ее под собой, а затем догнал и кое-как вскарабкался в седло. На этом я свою кавалерийскую карьеру закончил раз и навсегда. Ни о какой повторной проверке противопожарного состояния школы и речи быть уже не могло.
О моих кавалерийских похождениях первым узнал Порфирий, который с таким юмором преподнес событие, что с этой поры я возненавидел, а наверное зря, всю лошадиную породу, включая даже ослов...
Но это уже были мои последние дни службы участковым уполномоченным, так как в связи с уходом на пенсию старшего уполномоченного ОБХСС капитана Патрикова, умнейшего и хитрого мужика, освобождалась вакансия, на которую меня, тогда уже слушателя второго курса Высшей школы МВД, практически назначили. Вообще-то у меня какая-то странная милицейская карьера сложилась. Ни разу мне не предлагали места на выбор. Вопросы с моим переводом по службе решались командным методом, а я и не перечил, так как не искал легкой дороги. В результате начальником самого труднодоступного и тяжелейшего в оперативном отношении участка (в связи со строительством на его территории газопровода "Сияние Севера", компрессорных станций) я был назначен практически обманом и отбыл эту пятилетнюю ссылку вместе с условно осужденными строителями, как их тогда называли, - "химиками". Последующее мое перемещение, уже в возрасте 31 года, было на должность начальника самого сложного и многочисленного Грязо-вецкого РОВД на трассе Москва-Ленинград, по которой тоже велись стройки народного хозяйства, в основном "по линии" газовой и нефтяной промышленности. Через пять лет, по личному желанию будущего (а вскорости и бывшего) министра МВД Дунаева А. Ф., занимавшего тогда пост начальника Вологодского УВД, меня перевели на должность начальника отдела по особо важным делам УУР УВД, но отдел почему-то оказался в статусе отделения, через пять лет меня отправили в действующий резерв МВД СССР и перевели в Службу безопасности Министерства гражданской авиации на должность заместителя командира объединенного областного авиаотряда по авиационной безопасности, которой было отдано шесть лет. Перед самой пенсией был назначен заместителем начальника ОРБ Северо-Западного управления внутренних дел на транспорте, где практически не служил.
Вот таков послужной список. Где трещало, туда и направляли. Ни дня спокойной, "штабной" работы. Ответственность, ответственность и еще раз ответственность. Удивляюсь, что еще удалось сохранить кое-какую толику нервов и выдержки. О здоровье не говорю: множественные проникающие ранения грудной клетки, черепно-мозговая травма и еще полстраницы разных болезней.
Однажды в Железнопольске прошла серия ночных грабежей:
грабили женщин, возвращавшихся домой со второй смены. Были зарегистрированы три случая выхватывания сумок с продуктами и деньгами, а в последний раз преступник сдернул с потерпевшей пуховый платок. Работницы хлебозавода, спирткомбината, сырзавода, боясь покушения, стали отказываться от ночной работы. Для Же-лезнопольска это было крупное ЧП. Начальнику РОВД дали "прикурить" на бюро райкома, а затем на исполкоме райсовета. Что поимели мы от начальника при его-то характере, я уж лучше умолчу.
Весь личный состав работал по раскрытию этих преступлений почти круглые сутки, но результаты были нулевыми, несмотря на то, что уже были проверены на причастность к грабежам все ранее судимые и лица, состоявшие на оперативных учетах. Выхода на преступника не было. При осмотре мест преступления не обнаружено ни одного следочка. Все это "бумерангом" летело в мою сторону. Уголовный розыск во главе с Шароновым открыто обвинял следователя, то есть меня, в бездеятельности и неумении работать. Из управления грозились прислать на помощь оперативную группу, чему отчаянно сопротивлялся наш начальник майор Гунин, на которого уже в отделе кадров лежало представление на очередное звание - предел его мечты. Мы знали об этом и, испытывая глубокое уважение к заслугам шефа, лезли из кожи вон, но, увы, безрезультатно.
Помог случай. Возвращался я как-то около полуночи домой по известному всему Северо-Западу деревянному мосту длиною около 240 метров через реку Мологу. Говорили, что этот мост, построенный пленными немцами в 1946 году, был вторым по длине деревянным мостом в стране, а самый длинный мост аналогичной постройки находился где-то в Сибири. Наш мост был удивительной красоты, его строительством руководил какой-то известный немецкий мостостроитель из военнопленных. Мост строился быстро, перенапряжение пленных было огромным, не всегда соблюдалась техника безопасности. Результатом явился этот красавец высотой 14 метров над уровнем воды и грузоподъемностью до 15 тонн, с ажурными арками. А на городском кладбище появилось около 20 могил погибших при строительстве военнопленных.
Примерно в 1968 году, точно не помню, мост неожиданно рухнул рано утром, едва не похоронив возчика молока вместе с его лошадью. Приехавшая областная комиссия обнаружила на несущих стойках надпилы, замазанные дегтем или мазутом. Естественно, установить вредителей не удалось, да этим никто и заниматься не стал ввиду явной бесперспективности.
Так вот, на этом-то мосту я лоб в лоб столкнулся ночью со знаменитым на весь город Сашкой Розановым, безработным отроком 18-ти годков, который после семи классов спецшколы два года сидел на материнской шее. Встреча оказалась для него настолько неожиданной, что он даже не успел сбросить в реку белую женскую сумочку на длинном ремешке. Бежать он не собирался, зная, что
это бесполезно, и я сразу же задал ему вопрос: "Откуда у тебя этот ридикюль?". Сашка, нисколько не смущаясь и даже нагло ухмыляясь, заявил, что, дескать, вот подобрал на мосту.
Привел я Сашку в РОВД, допросил, как положено, и при понятых произвел осмотр находки. В сумке, к нашему удовольствию, если не сказать восторгу, обнаружили пропуск на имя одной работницы спирткомбината, которую я знал лично, так как мы проживали по соседству. Не теряя времени, я на мотоцикле поехал к ней домой и застал ее в кругу семьи, всю растрепанную и в слезах. Как она показала на допросе, ее от самой проходной стал преследовать какой-то парень, она пыталась убежать, но он догнал ее за мостом, ударил кулаком по голове, вырвал сумочку и был таков. Содержимое сумки она описала идеально точно.
Что же, половина дела сделана. Вернувшись в РОВД, я "расколол" Розанова на остальные грабежи. Он точно рассказал об обстоятельствах других ограблений, а затем в присутствии понятых мы изъяли краденое у него на квартире. Преступление было раскрыто, как у нас привыкли говорить, по горячим следам. Задержав преступника в порядке статьи 122 УПК, я спокойно отбыл ко сну.
Утром прихожу на планерку. Она началась с обычной ругани и мата по поводу нераскрытых грабежей. Так как дежуривший в ту ночь участковый не обладал великим умом, то соизволил доложить Начальнику, что, дескать, следователь всю ночь таскал по кабинетам каких-то баб и всем известного полудурка Розанова, который якобы совершил хулиганство. Что тут началось! Опера и участковые вместе с шефом, не дав мне слова молвить, стали лить на меня ушаты грязи, заявляя, что я не участвую в раскрытии преступлений, подрывающих авторитет передового по тем временам отдела, и, возможно, делаю это умышленно, чтобы подсидеть начальника. Это так обозлило меня, что я промолчал о ночных раскрытиях. Просто я ушел в свой кабинет.
Минут через пятнадцать прозвенел длинный телефонный звонок, и мой глубокоуважаемый начальник следственного отдела полковник Владимир Робертович Шестопалов в резких тонах из слова в слово повторил тираду начальника РОВД о моем нежелании работать по раскрытию грабежей. Я внимательно выслушал его, не перебивая. В конце разговора Шестопалов объявил, что для раскрытия этих преступлений в Железнопольск выезжает оперативная группа УВД, да еще пообещал намылить мне шею на ближайшем совещании. Я не успел открыть рта, как он бросил трубку. Это взбесило меня окончательно.
Захватив с собой все следственные документы по делу и самого Розанова, явился к прокурору района и доложил результаты своей работы, а подозреваемый подробно рассказал об обстоятельствах и
мотивах преступлений. Прокурор без лишних слов подписал заготовленное мною постановление о взятии Розанова под стражу. Затем я возвратился в РОВД, где меня с нетерпением уже ожидала обещанная опергруппа с целью просмотра материалов дел и беседы воспитательного характера, чему не суждено было сбыться. Я с показной обидой положил начальнику на стол следственные документы с постановлением на арест Розанова...
С этого момента, а точнее где-то через неделю, когда мы все вместе обмывали мою премию, и прорезалась между мной и оперативниками настоящая дружба. Мы поняли друг друга. И до конца моей службы следователем никаких негативных процессов между нами уже не возникало. Я был признан операми за своего, и за мной закрепилось звание "следователь-сыщик".
Действительно, за период работы следователем я раскрыл несколько десятков "неочевидных преступлений" и лично задерживал преступников. Иногда, как и в случае, описанном выше, бывало, что я уходил с работы под утро, раскрыв преступление и задержав преступника в порядке статьи 122 УПК, а на планерке решали вопросы по раскрытию уже раскрытого преступления. Было такое время, когда следствие практически вывели из-под контроля начальников райотделов, и наша должность звучала так: следователь следственного отдела УВД по району. Для чего это понадобилось, мне неясно до сих пор. Стоило следователю вступить в конфликт с руководством РОВД, как сразу начинался "беспредел", в котором, как правило, роль третейского судьи выполнял прокурор, наиболее, естественно, лояльный к следствию. Следователи возвращали материалы милиции под любым благовидным предлогом, в основном по причине "недоработки", неполноты проверки и т. д. Обиженные коллеги в отместку отказывали нам в транспорте, своевременно не этапировали подследственных. Практически шла "невидимая война", которая, кроме вреда, ничего не приносила. Вологодчине в этом случае крупно повезло, так как у руля следственного отдела в то время стояли выдающиеся, по меркам нынешних времен, руководители:
Шестопалов Владимир Робертович, Шершень Владислав Игнатьевич, ныне покойный (пусть земля ему будет пухом), а впоследствии - Николаев Валерий Николаевич, ныне генерал-майор, начальник одного из управлений ГСУ МВД. Эти люди поразительно легко разрешали все критические ситуации на местах, не в ущерб ни той, ни другой службе.
Помню, как в августе 1971 года я встретился с Шестопаловым в череповецком следственном изоляторе № 3, куда я приехал на попутном транспорте, чтобы закончить уголовное дело и ознакомить обвиняемого с его содержанием. Я был настолько усталым и опустошенным, что, увидев меня, Шестопалов сразу же спросил: "Владимир Алексеевич, на Вас лица нет. Вы что, заболели?". Я никогда в жизни не плакал, если не считать случая в детстве, когда отец, обнаружив у меня в дневнике четверку, переделанную из единицы, угостил меня по мягкому месту офицерским ремнем. На этот раз слезы брызнули у меня из глаз струёй. Я был так измотан в тот месяц, практически не ночевал дома, освобождаясь от завала следственных дел и материалов. За месяц я один, без всякой помощи со стороны, закончил производством 14 уголовных дел, причем без брака. Услышав об этом, Шестопалов удивился, такой нагрузки на одного следователя еще не бывало. Он обнял меня, поблагодарил, сделал замечание, что я не просил помощи от УВД, и приказал немедленно уходить в отпуск. Мне была выделена путевка в дом отдыха, где я пришел в себя. Это было первое мое перенапряжение и нервный срыв.
На последнем году моей следственной деятельности пришлось расследовать очень сложное дело по групповому мужеложству в колонии усиленного режима. Дело было далеко не из легких, но все-таки его удалось закончить и направить в суд. Учитывая, что дела такой категории практически не доводились до логического конца и, как правило, прекращались в связи с недоказанностью или "отсутствием состава преступления", мой рейтинг среди работников системы ИТУ резко возрос, что и явилось результатом приглашения меня на беседу в УВД, где мне предложили должность заместителя начальника этой колонии по режиму и оперативной работе, обещая при этом предоставить жилье. Я в то время только что женился, предложение меня устраивало, да и зарплата на этой должности была значительно выше, а командировок значительно меньше. Но я знал, что единственного на район следователя (к тому же в тот период я официально был признан "лучшим следователем области", о моей практике был издан настенный плакат с портретом и описанием моих "подвигов") вряд ли отпустят из милиции в исправительно-трудовую систему...
"Я рад, Владимир Алексеевич, - сказал начальник УВД, - что Вы сами поняли, что переросли свою должность, и проситесь на более ответственный участок работы. Так вот, отдел кадров и я лично рекомендуем Вас на должность начальника Нюксенского РОВД". У меня отнялся язык и затряслись ноги. Чего-чего, но такого оборота я не ожидал: Нюксенский район в то время имел славу наиболее отстающего, с низкой раскрываемостью, слабой дисциплиной личного состава. Но самое страшное заключалось в том, что на
территории района началось огромное строительство объектов газопровода "Сияние Севера" и нефтеперекачивающей станции. Основную массу работ на этих объектах должны были осуществлять условно осужденные и условно освобожденные преступники, так называемые "химики". Шел мне в ту пору 27-й год...