Известия Вологодского общества изучения северного края. Выпуск 4(1)

      Страна дальнего Севера (Из ненапечатанных до сих пор рукописей покойного этнографа, относящихся ко второй половине 80-х годов прошлого столетия.).
      Печера, Зыряне и Устьсысольский уезд.

      Екатерининское водяное сообщение существовало весьма непродолжительное время; оно заброшено было прежде, нежели успело достигнуть до конца в своем сооружении. С устройством верфи и порта в Архангельске, послужившим причиною развития торговых и промышленных сношений на севере России, стала чувствоваться потребность в соединении реки Волги с водами С. Двины. Пермский и Вологодский генерал-губернатор Мельгунов первый проектировал такое соединение посредством прорытия канала между С. и Ю. Кельтмой: первая впадает в Вычегду, многоводный приток С. Двины, последняя – в Каму, приток Волги. Повелением Екатерины II в 1781 г. снаряжена была особая комиссия для рассмотрения и проверки проекта Мельгунова; а в 1788 г. приступлено было к работам по прорытию канала, производившимися с значительными перерывами, так что только в 1822 году канал был открыт для судоходства, и по воле Императора Александра I-го назван Северо-Екатерининским каналом. Он стоит Правительству около 1.035.000 монетою того времени.

      Таким образом, бассейн Волги соединен был с бассейном С. Двины, а через эту последнюю и с Архангельским портом. Но это соединение не достигло вполне своей цели: канал, сооруженный с крупными ошибками в техническом отношении, местами неоконченный, представлял чрезвычайно длинный путь, направленный в верховьях по местностям почти необитаемым и по рекам мелководным, крайне затрудняющими судоходство.

      Вычегда, меняющая ежегодно свой фарватер вследствие переносных песков, оказалась совершенно неудобною для прохода судов в меженное время даже с посредственною осадкою. Что местность и реки для сообщения выбраны неудачно, это сознавали тогда же, в самом начале работ по устройству Екатерининского канала. В силу этого сознания в 1798 г. гр. Сиверс, директор водяной коммуникации, распорядился произвести, для более удобного и кратчайшего пути в соединении бассейнов Волги и С. Двины, изыскание между Кубенским озером и Шексною. Глубокая долина, по которой извивается р. Порозовица, впадающая в Кубенское озеро, и почти непрерывный ряд мелких озер, лежащих от истока Порозовицы по направлению к г. Кириллову, навели гр. Сиверса на мысль о возможности воспользоваться этими естественными водохранилищами. Изыскание поручено было практическому землемеру Горскому, который выполнил его старательно, найдя полную возможность искусственно соединить по этой местности р. Шексну с Кубенским озером, а через них и Волгу с С. Двиной. Но выполнение по этому изысканию отложено было в длинный ящик и, может быть, еще долгое бы время сооружение сообщения оставалось в проектах и предначертаниях, если бы не следующий любопытный факт, послуживший побудительною причиною его устройства.

      В 1818 году из южных губерний России понадобилось доставить к Архангельскому порту для кораблестроения 86,268 пуд. дуба. До Устья-Угольского, селения на берегу Шексны, находящегося в 280 верстах от её устья, или Рыбинска, дуб дошел на судах и зазимовал. Отсюда на протяжении 70 верст дубовые кряжи перетащены были гужем по лесным проселочным дорогам в верховья Вологды, по которой с открытием весенних вод и сплавлены были к Архангельскому адмиралтейству в нарочно построенных барках. По р. Вологде, выше губернского города, в то время много было водяных мельниц, так что для прохода дуба потребовалось разбирать до подошвы семь мельничных плотин. Таким образом, доставка этой партии дуба была выполнена с величайшими затруднениями, а при переправах через некоторые плотины даже с явною опасностью для судорабочих. Дуб прибыл в Архангельск только на другой год и обошелся Правительству чрезвычайно дорого.

      Впереди предстояла постоянная потребность в этом материале; кроме того, с Волги доставлялись в Архангельск металлические предметы для кораблей, как то: железо, чугун для балласта, медь и проч. Тогда-то и вспомнили об изыскании землемера Горского, и в 1823 году назначен был инженер Каулинг для проверки этого изыскания, по которому в 1824 году Начальник 2-го округа путей сообщения Чернобровкин составил уже окончательный проект соединения р. Шексны с С.-Двинскими водами. Проект Чернобровкина представлен был Главноуправляющему путями сообщения Герцогу Александру Виртембергскому и, по рассмотрении последним, доложен в том же 1824 году Государю Александру Павловичу и им утвержден. К работам по проведению системы и устройству канализации было приступлено немедленно, так что в 1828 г. сообщение открыто для судоходства и сооружение названо каналом Герцога Александра Виртембергского. С устройством более удобного и кратчайшего водяного пути с Волги на С. Двину ослаб надзор за С.-Екатерининским каналом, так что в 1832 году некоторые шлюзы этой системы разрушились, и стража с них была снята. Окончательно Екатерининский канал сделался непригодным для прохода больших судов в 1837 году и был изъят из Управления водяной администрации, которая по распоряжению свыше предоставила Екатерининское сообщение на волю Божию и беспрепятственное распоряжение сил природы, под влиянием которых, без технической поддержки, очертания берегов у канала скоро потеряли свою искусственную форму; они сами собою обвалились и канал, проведенный по губчатому торфянику, заплыл и сузился до степени потока, густо заросшего ракитником и березами, которые в некоторых местах сплелись вершинами и образовали почти непроницаемый для света зеленый свод над водою канала, едва сочившегося тихим течением по направлению к С. Кельтме. Теперь по побережью канала, где прежде проведены были бечевники для тяги судов, растет превосходная, необыкновенно крупная смородина, а на болотистых его водах воспитываются выводки уток.

      Не смотря на такое печальное состояние заброшенного пути, он и до сих пор оказывает населению Устьсысольского уезда громадную услугу. Зыряне из Вычегодских волостей ежегодно проходят по нему на легких лодочках в горные заводы Пермской губернии на заработки, преимущественно для пилки дров, в количестве от 2500 до 3000 человек. Ближайшие заводы к Вычегодскому населению в 700 верстах – Усольские гр. Строганова, в Соликамском уезде, отдаленные – 1200 верст – Богословские наследников Башмакова в Верхотурском уезде. Передвижение рабочих по каналу совершается преимущественно осенью, с десятых чисел сентября, после окончания полевых работ. Для дальнего пути в защиту от дождя устраиваются на лодках накладушки, вроде низеньких кибиточек, из берестяной коры. В лодку помещается по 3-4 человека; харчей для продовольствия в дороге берут с собой на каждого – сухарей по одному пуду, ячной крупы до 25 ф., ячной муки для каши до 20 ф., мяса по 10 ф., соли по 5 ф. Вверх по Вычегде поднимаются зыряне на снаряженных таким образом лодках верст около 170-ти, ловко и неутомимо действуя веслами не греблей, а пёхом, упираясь в берег, если плывут по глубокому месту, около обрыва, и в дно реки по песчаным отмелям. Остановки для ночлега и отдыха делают на берегах, приютившись под навесом берегового угора, или под ветвями густой ели, у огня, на котором приготовляют для себя варку. Более 35 верст в сутки против течения, весьма быстрого в Вычегде, проехать невозможно. Таким образом, для следования по Вычегде, примерно из Корткеровской и Небдинской вол., откуда идет на заводы самое большое количество рабочих, требуется времени от 5 до 6 суток. Затем от Керчемского лодки следуют по С., или Вычегодской, Кельтме на протяжении 125 в. до Екатерининского канала, на что нужно до 4 дней. Для проезда каналом, имеющим протяжение только 17 верст, тратится времени не менее суток, т. к. на нем часто встречаются мели и заломы, т. е. наносной хлам, дрязг и свалившийся с берегов сушняк, через который приходится перетаскивать лодки. Затем из канала входят в извилистую речку Джуридзя, ею следуют 35 в. около суток; потом попадают в реку Ю., или Камскую, Кельтму и вниз по её течению на протяжении 175 в. Доходят в продолжении семи суток до солеваренного Усольского завода. В этом пункте зыряне оставляют свои лодки под охрану местных жителей, и те из рабочих, которые держат путь на отдаленные заводы Пермской г., идут уже от Усолья пешком, с котомками на плечах.

      Таким образом, для прибытия в ближайшие Усольские заводы зыряне тратят времени около 2 1/2 недель; до отдаленных же Богословских и Бисерских - не менее месяца при благоприятной погоде. Но в осеннее время в нашем суровом крае благоприятная погода выдается в редкие годы. Обыкновенно во 2-й половине сентября и в начале октября господствуют здесь упорные с.-в. ветры, со снегом и слякотью, что крайне затрудняет путь рабочих, замедляя переезды.

      Нередко бывает, что зыряне, добравшись до канала, должны прекратить дальнейшее следование на лодках по причине заморозков, от которых реки в тихих плесах и канале покрываются льдом, преграждающим возможность плавания. В таком разе зыряне там, где их застигли заморозки, вытащив лодки на берег, прячут их в кусты, под прикрытие хвойных ветвей, оставляя на произвол судьбы, авось уцелеют до будущей весны, когда некоторым из рабочих случится, может быть, возвратиться к домам этим же путем и тогда будет возможно прихватить лодки с собою. Но эта возможность весьма часто не оправдывается, и лодки, стоящие недорого, от 3 до 4 руб., большею частью так и остаются спрятанными навсегда под прикрытием, где они рассохнутся, дадут трещины и вообще придут в состояние негодности для употребления, или останутся там потому, что хозяева их возвратятся на родину по зиме уже другою дорогою.

      При подобных препятствиях, когда является необходимость переменить водяной путь на пеший, затрудняет рабочих излишек провизии, которую не под силу бывает тащить на плечах. Но в вершинах Северной Кельтмы и в окрестностях канала, каждую осень лесуют промышленники за белкою и рябчиками; с ними рабочие вступают в сделки, освобождая себя от излишней обузы взятых с собою съестных продуктов.

      Случается и так, что промышленников не найдется около тех мест, где пресечется рабочим путешествие водою, то делать нечего, излишек провизии бросают они на произвол судьбы, взяв с собою только такое её количество, какое смогут тащить пешком. Вставши с лодки на ноги, уже рабочие идут на заводы по прямой линии через глухие леса. Окрестности канала, верховья обеих Кельтм и речки Джуридзя, представляют глубокую низину, состоящую из топких болот, раскинувшихся на обширные пространства - и миновать их невозможно. Рабочим приходится переходить болота в такое время, когда они еще не промерзли, а только немного застыли с поверхности, ноги вязнут в липкой грязи до колен, но часто случается провалиться в нее и по пояс, при чем грязь стынет на холоде и замерзает на ногах и одежде комьями; застывает при этом колобом и смоченная на рабочих одежда. Такой переход тянется верст на 40. Некоторые не выдерживают трудного перехода и заболевают; тогда товарищи укладывают больных на носилки, наскоро связанные из хвойных ветвей, и тащут их общими силами через топкие грязи.

      С открытием шлюзов упраздненного Екатерининского канала появилась в потоках Вычегды, а потом и в р. р. С.-Двинского бассейна благородная стерлядь. Она пришла сюда через канал из Камы, в конце тридцатых годов; из Вычегды спустилась в Двину и поднялась въ Сысолу, Сухону, Юг и Лузу. В этих реках, и в особенности в Вычегде, она нашла для себя соответствующие условия для обитания и размножилась в громадном количестве. Её никто здесь не тревожил, и не существовало тогда даже снастей для её ловли. Изредка попадала стерлядь в невода, но её, как негодную рыбу, никогда невиданную, выбрасывали вон, называя водяною змеёю. В 1837 году местные рыбаки начали употреблять на подольниках вместо крючков из проволоки крючки из швальных игол своей работы, найдя их более острыми и упругими. Подольники в обширном распространении между здешними рыболовами; редкий зырянин не ловит ими рыбу. Это самая простая рыболовная снасть, вроде перемета. Она состоит из тонкой бечевки, на которую навязаны с крючками, на расстоянии маховой сажени друг от друга вершковые поводки, или плиски, ссученные из 10 - 12 конских волос. На каждом подольнике 40—50 крючков. К одному концу подольника привязывается камень, к другому - поплавок. Снасть эта бросается вдоль реки; наживкою служит обыкновенный красный земляной червь средних размеров.

      На острые крючки из швальных игол, введенные зырянами вместо проволочных тупых и запестованных, с первого же раза стала попадать стерлядь на подольники. Но рыбаки все не признавали ее за рыбу и, боясь взять в руки, сшибали с крючков и преспокойно опускали в воду, на вольное житье. Наконец, стерлядь в верховьях Вычегды начала попадаться на подольники очень часто и очень крупная. Кто-то из городских жителей, может быть, становой, а может - и исправник, или чиновник какой, был случайным свидетелем пойманной в верховьях Вычегды стерляди и объяснил рыбакам, что это рыба хорошая и дорогая, и что в городе ее будут покупать с охотою. Таким образом, первое распространение через продажу стерлядь, словленная в Вычегде, имела в г. Устьсысольске, где сперва и сбывалась за чрезвычайно дешевую цену, не дороже 1 - 2 коп. за фунт. В 1840 году здешний городской обыватель Н. А. Попов, сам рыбак и охотник, осведомившись о необыкновенном обилии стерляди в Вычегде и затем в Сысоле, первый привез из Вятки три конца самоловов, каждый по 150 крючков. Только на другой год он произвел опыты рыбной ловли в Вычегде этою снастью и с первого же раза получились баснословные уловы: по тридцати, по сорока стерлядей снимал он с конца, большею частью крупных экземпляров, от 10—15 ф. и более, и даже выпадали такие случаи, что двое, трое суток приваживал он с ловли самоловами по 40 и 50 пудов стерляди. По причине таких необыкновенно добычливых результатов, ловля самоловами быстро перенята была другими рыбаками и распространилась по p.p. Вычегде и Сысоле. Стерлядь начали ловить, сбывать в город, где скупщики садили ее в садки и с наступлением заморозков и зимних холодов морозили и гужем доставляли мороженую в Петербург. Сбыт в таком виде стерляди производили около десяти лет, в течение которых рыба эта не возвышалась в цене более 3 - 4 коп. за ф.. Наконец, в 1850 г., С.-Петербургский рыботорговец Каменский, скупавший вычегодскую мороженую стерлядь, приехал в Устьсысольск, построил живорыбное судно и первый доставил отсюда в живом виде стерлядь через Виртембергскую и Мариинскую системы в Петербург. В живорыбном судне Каменского было всего 40 п. Вся она дошла до Петербурга благополучно. На другой год, а именно в 1851 г., Н. А. Попов сам снарядил живорыбную, но в Петербург стерлядей не довез, по случаю ранних заморозков, заковавших водяные пути в начале октября, так что первая попытка его была неудачной, и он едва вывернулся из убытков; но затем в следующие годы доставка в Петербург стерлядей в прорезных живорыбных судах совершалась со значительным барышом. Выгодная торговая операция вызвала подражателей, явилась в этом деле конкуренция, и ценность на стерлядь начала быстро возвышаться. Уже в 1858 году ее скупали здесь по 15—20 коп. Через десять лет (1886 г.) она дошла до 40 коп. за фунт; теперь же хорошую крупную стерлядь для живорыбных покупают от 1 руб. до 1 руб. 25 коп. за фунт.

      По случаю громадного требования на стерлядь и связанного с этим возвышением на нее цены, все прибрежное население по рекам Вычегды и Сысолы с таким усердием приступили к ловле стерлядей самоловами, что в последнее время запас её уменьшился до чрезвычайности. На десять концов во все лето попадает ее теперь столько, сколько прежде попадало на один конец в одну ночь. Многие, утомленные неудачами, уже совсем бросили ловлю самоловами. Не менее заметно уменьшение в здешних реках и других пород рыб, количество которых вообще оскудевает здесь вследствие хищнических приемов ловли, как и количество дичи и пушного зверя.

      В семидесятых годах из вод С.-Двинского бассейна ежегодно доставлялось в Петербург до 20-ти живорыбных прорезных судов со стерлядью. В каждую прорезную входило средним числом до 32 пуд., следовательно, ежегодная партия была в те годы в 640 пуд., приблизительно на 50 т. руб. серебром. Не вся стерлядь в этом общем количестве шла с Вычегды и Сысолы, но более половины её доставлялось с Двины, Юга, Лузы и Сухоны, где тоже распространен между рыбаками способ ловли самоловами.

      В каждой живорыбной прорезной лодке семь камер, по числу которых стерлядь распределяется на семь сортов по величине: в 1-ю камеру садится рыба от 1/2 фун. до 2-х, во 2-ю - от 2 до 3-х, в 3-ю - от 3 - 3,5, в 4-ю - от 3,5 - 4, в 5-ю - от 4-6, в 6-ю - от 6-10, в 7-ю - от 10-20 фун. и более. Попадались здесь экземпляры в 32 и 35 ф., которые тоже садились в 7-е отделение. Крупную и мелкую стерлядь вместе садить нельзя: мелкая, как более вертлявая на ходу, подрезывает крупную, отчего брюшко подрезанной стерляди краснеет и она скоро засыпает. Вместе со стерлядями, в каждое отделение живорыбного судна садится несколько налимов: они прочищают дно в судне и, обладая обильным количеством накожной слизи, предохраняют стерлядей от ушибов о стенки камер и от порезов одной о другую о хребтовые жучки.

      Поставщики стерляди продают ее в Петербурге оптом, т. е. не на сорта, а целым судном, всю партию, какая в нем находится. На каждой камере прорезного судна положены нарезки, обозначающие количество стерлядей; по этим нарезкам Петербургские рыботорговцы производят прием купленной стерляжьей партии. Сдача рыбы бывает на Неве, у малого Охтенского перевоза. После состоявшейся сделки живорыбные суда заводятся в Фонтанку, и стерлядь пересаживается в постоянные садки рыботорговцев.

      В настоящее время, со значительным уменьшением стерляди в реках, уменьшилось и количество прорезных живорыбных судов. В последние годы их из pp. С.-Двинского бассейна идет в Петербург менее десяти ежегодно. Стерлядь не вся переносит перевозку: тяжело пораненная самоловами и подбившаяся - засыпает, так что из общей партии её погибает не менее 20%. Особенно рыба эта с трудом переносит тихие воды Виртембергской системы, в которой озеро Кишемское и Зауломское, грязные и тинистые, с вонючею водою, губительно на нее действуют. Поставщики стерлядей стараются эти озера пройти возможно быстрым ходом. Начиная с Шекснинских вод, убыли стерлядей в живорыбных почти никогда не бывает.

      Историю существования стерлядей в Вычегодских водах я рассказал здесь потому, что Екатерининский канал был единственным виновником их появления, и что стерляжий промысел еще в недавнее время считался одним из выгоднейших для рыбаков зырянского края, и торговля стерлядями восходила до значительных оборотов. Ни то, ни другое не было никем описано; между прочим, Петербург, ублажая свое чрево, истребляет стерляди громадное количество, не щадя своего кармана и, в то же время, мало имея понятия, где и как она добывается и каким путем при каких приспособлениях доставляется в столицу в живом виде.

      По Устьсысольскому уезду считается слишком 16 миллионов десятин лесов. Эта громадная масса поражает воображение, поселяя в нем понятие о непроходимости лесных трущоб, о могучести дремом дремлющих боров и густых рощ, с гигантскими деревьями. Действительно, взобравшись на какой-либо пригорок, на высокий холм, господствующий над окрестностями, посмотришь кругом - везде все лес и тянется он во все стороны бесконечным черным морем, сливаясь вдали с линией горизонта. Но если б возможно было, поднявшись на высоту птичьего полета, обозреть вдруг шестнадцатимиллионную площадь этих лесов, как бы мы глубоко разочаровались в её обаянии. Мы бы увидели поражающую картину опустошения всех этих пресловутых гигантских лесонасаждений. Нам представилась бы следующая картина: По обширнейшей площади уезда извиваются две большие реки: на с.-в. Печера, на ю.-з. - Вычегда. В них впадают множество больших и малых притоков; по рекам - то группами, то одиночками, раскинуты селения; около селений по берегам, мысам и низинам рек - расстилаются небольшими каймами луга; особенно изобилуют они по Вычегде: не даром она называется по зырянски Эжва, т. е. луговая река. На поемных лугах, мысах и низинах сверкают повсюду серебряные щиты озер - больших и малых, то круглых, как и подобает озеру, то узких и длинных, с правильными очертаниями берегов, как и реки, которые, изменяя течения, были причиною их образования. Затем бесконечные дали лесов. Но что это за леса: сердце сжимается тоскою, глядя на их жалкое состояние. Это, в сущности, не леса, а лесные пустыри, порождающиеся громадными пространствами гарей; на сотни верст простираются эти выжженные места, захламощенные буреломом, или занятые печально стоявшими голыми стволами обгоревших деревьев. Там, где разрушительное действие огня пощадило лесные пространства Устьсысольского уезда, там расстилаются болота и тянутся они во все стороны, как разметавшийся полип со своими сочленениями, и конца краю нет этим болотам. Они разделяются на два вида: на моховые и торфяные; первые поросли мягким ковром ягелей; по поверхности их растут клюква и морошка и разбросан редкими, далеко отстоящими друг от друга, насаждениями, низкорослый сосняк, никогда не достигающий до толщины строевого дерева, негодный ни на какие поделки, кривой крупнослойник. Моховые болота преимуществуют против торфяных. На их глубоких впадинах местами стоят, словно полные чаши, налитые наравне с краями, озера, с черною на вид водою от цвета дна, и с такою же темною неприглядною рыбою. Торфяные болота кочковаты, лесная растительность на них состоит из ольхи, рябины и преимущественно из паршивой обросшей мхом ели, по слабости почвы, не достигающей значительного роста. Между болотистыми низями протянулись в виде неправильных фигур боровые суходолы, возвышаясь в большей или меньшей степени по приближении их к рекам и имея по долинам их, при незначительной ширине, большую длину. В этих боровых пластах возвышенностей тянутся более длинные ветви от Уральского хребта, переходя реку Печеру и направляясь к рекам Вычегде, Вишере, Сысоле и Лузе. Все эти возвышенности называются пармами; они покрыты исключительно сосновым лесом, а в Печерском бассейне - лиственницей и изредка кедрами. Ель встречается на пармах оазисами, занимая в них незначительные, по отношению к массе, пространства. Но где же пресловутые леса севера; где эти в глубокую дрему погруженные бора с гигантскими деревьями, высоко вздымающие к небесам свои вершины, сквозь раскинувшиеся ветви которых едва пробиваются солнечные лучи? Где же они? Мы что-то их не видим - с нашего птичьего полета на всей площади в 16 миллионов десятин пространства. И не увидим, потому что таких лесов в сплошном насаждении даже на небольших пространствах вовсе не существует по всему Устьсысольскому уезду. Да и таких лесов, из которых производится выборочная заготовка бревен для заграничного отпуска, сохранилось чрезвычайно мало, так мало, как мала по отношению к общей площади точка, поставленная на листе писчей бумаги. Но и эти небольшие пространства годного леса, как и вся лесная площадь уезда, находятся в ужасном состоянии; все захламощено дрязгом, вершинами дерев, буреломником, местами в несколько рядов лежащем друг на друге, так что ходить по здешним лесам возможно только лесными тропами, проложенными охотниками, промышляющими белку и рябчика и в зимнее время на лыжах, когда глубокие снега покроют толстым слоем лесные заломы. Что же за причина такого безотрадного состояния лесов Устьсысольского уезда: неужели не имеют они ни охраны, ни контроля за их пользованием. Надзор, контроль, охрана, в лице лесных ревизоров, лесничих, кондукторов, объездчиков, лесников - все это есть, все это содержится в порядке, обусловленном учреждением, потому что Устьсысольское лесное море есть собственность казны, в которой крестьянин без особенного разрешения и известной платы не только не может расчищать места под пашни, луга или пастбища, но из которого не имеет он права даже вырубить нужное для него бревно, жердь, кол или охапку дров. Между тем это право собственности казны над Устьсысольским лесным морем, неоспоримое в теории, в действительности есть не более, как юридическая фикция; единственными же фактическими владельцами этого леса являются разрушительные силы природы: пожары, бури и тление, так как только одни они имеют возможность безнаказанно потреблять этот лес и фактически потребили столь хищнически, столь неэкономно, что леса в смысле строительного материала нет теперь в Устьсысольском уезде, а существуют только лесные пространства.

      Главнейший истребитель леса на северо-востоке России вообще - огонь, беспощадные лесные пожары; а главная причина этих пожаров - самовольные лесные подсеки, без которых деревенский житель здешних мест существовать не может.

      История сельскохозяйственной культуры установила понятие, что у всех жителей севера и преимущественно у народа Финского племени сохранилось обыкновение выжигать лесные пространства для посева хлебных растений. Первые колонизаторы, населяющие здешние страны, обуславливали свое оседлое положение, в подготовке мест для посева, несомненно, огнем, а не топором, т. е. выжигали подсеки, а не расчищали поля под пашню. Обилие лесов, в первые времена даже стеснявшее здешних поселенцев, равно и недостаток рабочих рук, естественно, побудили жителей обратиться к этому легкому способу, который без большого труда и без удобрения дает богатые урожаи. Зола, вознаграждая недостаток минеральных частей и особенно щелочей в лесном черноземе и торфяных почвах, изобилующих органическими остатками, достаточно объясняют выгоды такого способа по отношению к теории земледелия, при влажном и холодном климате севера. Таким образом, подсечное хозяйство вошло здесь в привычку с древнейших времен, а с другой стороны, на нашем северо-востоке оно является и как кровная, существенная, неизбежная необходимость, - по случаю чрезвычайно ограниченного количества пахотных полей, находящихся в пользовании крестьянских обществ; раздвинуться пахотами, расширять их – некуда: селения окружены или моховыми болотами с холодной почвой, имеющей способность производить тощие ягели, или сосновыми борами, растущими по сыпучему песку. Таким образом, увеличить росчистями полей нельзя, и потому посев крайне мал, так что при хорошем урожае его недостаточно для продовольствия населения, что доказывается следующим расчетом: на 25,988 ревизск. душ высевается по уезду ржи на полях всего 7,024 чт. или 63,216 п., что составит на каждую ревизскую душу только по 2 1/2 п. Яровой посев вдвое более против ржаного на меру. Средний урожай в уезде, в обыкновенные годы, когда повреждения хлебов от климатических влияний не происходит, всегда бывает весьма удовлетворительный: рожь приходит сама 8-я, ячмень сам 6-й *(Другого ярового хлеба здесь не сеют: не вызревает). Рассчитывая по этому среднему урожаю, получим ржи 55,460 чт., или до 500000 п., и ярового хлеба до 75,767 чт., или до 530,000 п., а того и другого хлеба до 1,030,000 п. Наличное население уезда состоит из 76427 обоего пола душ. Для прокормления их, полагая на каждого потребителя по 30 ф. в месяц ржаной муки и столько же яровой, употребляемой на крупу, пиво, квас и ячники *(Особый вид пирогов из ячменной муки), требуется до 1,375,686-ти пуд. да на посев до 210,000 п., всего 1,585,686 п. Высчитывая из них урожай, получим недостаток от полевого хозяйства на потребность населения в 555,686 п. Этот недостаток восполняется хозяйством подсечным. Эти же подсеки, не в давнее время, когда было более простору для подсечного дела, давали возможность местным коммерсантам сплавлять из Устьсысольского уезда собственно хлеба от 120 т. до 150 т. п. к Архангельску. Хлеб скупался по Вычегде в волостях: Керчемской, Устькуломской, Деревянской и Мординской; по Сысоле - в Киберской, Визингской, Вотчинской, Межадорской и Благовещенской. И до сих пор в обыкновенные годы по урожаю эти волости, благодаря огневому хозяйству, изобилуют излишком хлеба: в прошлом 1888 г. доставлено было здешними купцами к Архангельскому порту собственно Устьсысольской ржи более 40 т. п.. несмотря на посредственный урожай.

      Лучшими местами для подсек считаются такие лесные площади, которые поросли по зели *(Зель – брусничник, черничник, мягкий зеленый мох, по густому листопаду) елью, березняком, осиной, рябиной, изредка вересом, с редкими насаждениями сосны. Боровое высокое место, со сплошною сосною, растущею по песчаному грунту, затянутому ковром белого оленьего моха, не годится для подсечной разработки. В последние годы вполне удобные места для подсек подобрались, а в не дальнем расстоянии от селений даже и посредственных не находится. На известном пространстве деревья вырубают со всею подрослью на чисто, собирая их на подсеке или в валки, или ровняя толстым слоем по всему вырубленному пространству. Старательные крестьяне на подсеку еще подтаскивают лесу со стороны, чтобы погуще сделать слой, назначаемый для выжигания. Так подготовленную подсеку оставляют на год и на два для просушки сваленого леса. Затем, около половины июня, выбравши сухой и тихий день, подсеку зажигают. Огонь сразу обхватывает всю срубленную площадку, быстро распространяется по высохшему валежнику, и теперь главная забота хозяина подсеки состоит в том, чтобы не пропустить пламя за черту подсеки; но это не всегда удается, особенно при малолюдстве; огонь где-нибудь прорвется - и пошла писать губерния. А пропустить огонь за черту подсеки очень легко. Все леса здесь засорены валежником, буреломом, хворостом, вершинником, сучьями, хорошо просохнувшими, так что в жаркое сухое время достаточно одной спички, чтобы превратить целые тысячи десятин в пустыню, не то что целого пекла огня вдруг вспыхнувшей подсеки. В глубине леса, далеко от блюстителей казенных интересов, сожигатели подсек старательно следят за огнем, всеми силами отбивая его от целины; но если подсека разделана недалеко от селения, а особенно от такого, где резиденция лесника или объездчика и крестьянин не сошелся с ним, то, пустивши огонь по подсеке, а вместе с ним и дым к небесам, он бежит от выжигаемого места во все лопатки, оставляя огонь на произвол судьбы, из опасения, что по дыму захватят его стражники на месте преступления, и тогда мужику беда: затаскают его в конец по судьбищам и разорят дотла. Огонь же без охраны делает свое дело: планомерною рекою течет он по направлению ветра, пожирая всякую растительность по пути своего потока.

      Посевы на подсеках, если к году, да подсека старательно выжжена и на пригодном месте, дают громадные урожаи. Бывали примеры, что с трех посеянных пудов ржи снимали 150. Но такие урожаи бывали в прежние годы, когда было много мест, прекрасно соответствующих подсечному хозяйству, когда это подсечное хозяйство не преследовали, - следовательно, являлась возможность аккуратно возделывать подсеки. Но и теперь урожай ржи на подсеках сам двадцать пять не редкость по Устьсысольскому уезду. Таким образом, подсеки - кормилище здешнего народа; как же ее не жечь, и ее жгут - вблизи и вдали от селений, не стесняясь расстояниями и забираясь даже для этого в глубину лесов, за сто и более верст от жилья. На отдаленных подсеках на скорую руку рубят овин, около него складывают сжатый хлеб в скирды, тут же его обмолачивают и уже зерном, зимою, перевозят в свои амбары.

      Но не одни подсеки служат причиною лесных пожаров; насчитывается много и других, случайных. Леса загораются, например, от молнии во время летних гроз, весьма здесь частых и сильных, от прохожих людей, имеющих привычку где-нибудь на волоку разложить огонь, чтобы погреться около него. Рыбаки на пустоплесе, коровницы, грибницы - часто разводят в лесах костры, и от этого в сухое время по лесам распространяются пожары. Но, конечно, главная истребительница здешних лесов – подсека.

      Ф. Арсеньев

      Злоключения одного из исследователей зырянского края.

      Андрей Ефимович Попов был сын священника Вишерской Богородской церкви, Устьсысольского уезда, обучался первоначально в Яренском духовном училище, а потом в Вологодской духовной семинарии, курс которой окончил в 1840 г. со званием студента. Официальное служение его ограничилось преподавательской деятельностью в разных духовных училищах; в год окончания семинарского курса он поступил учителем в Устьсысольское училище, отсюда в 1840 г. перемещен в Вологодское, а в июне 1853 г, согласно его желанию, - в Яренское, где и служил до самой кончины, последовавшей в г. Яренске в 1864 г. В. П. Шляпин в своей обстоятельной исторической записке о Яренско-Устьсысольском духовном училище (изд., 1901 г.), между прочим, дает об А. Е. Попове такое сведение: „Будучи природным зырянином, он в 1842 г. перевел на зырянский язык краткую священную историю, которая Св. Синодом разрешена к напечатанию. Были сделаны им и другие переводы на зырянский язык". Какие это были переводы, в записке не сказано. В изданном в 1889 г. сочинении г. Лыткина: „Зырянский край при епископах Пермских и Зырянский язык", упомянут только один печатный труд Андрея Ефимовича, изданный в 1861 г., именно: „Избранные места из книги Училище Благочестия". В наших руках имеется документ *(Этот, нигде еще ненапечатанный, документ есть отношение Управляющего Вологодскою Палатою Государственных Имуществ Б. И. Нагеля на имя местной Духовной Консистории от 26 марта 1849 года за № 120. В нем изложено следующее: «Учитель Вологодского духовного училища Попов в минувшем январе месяце представил в Министерство Государственных Имуществ переведенный им по предложению моему Сельский Судебный Устав на зырянский язык. Его Сиятельство Господин Министр Государственных Имуществ изволил приказать: напечатать 1000 экземпляров Сельского Устава, а учителю Попову выдать в вознаграждение сто рублей серебром, какие деньги учителю Попову из сумм Палаты и выданы. О чем, к сведению, Духовную Консисторию имею честь уведомить"), свидетельствующий о принадлежности ему перевода на зырянский язык Сельского Судебного Устава. Вот и все, что было доселе известно, как о служебной, так и литературной деятельности А. Е. Попова. Нижеприводимое описание поездки Андрея Ефимовича в зырянский край значительно расширяет круг имевшихся ранее о нем сведений.

      3-го июля 1846 г. Андрей Ефимович вошел к преосвященному вологодскому Евлампию с запискою такого содержания: „Преосвященнейший владыко, милостивейший отец и архипастырь! В наступающее каникулярное время, не предвидя здесь для себя никаких занятий, между тем всегда и преимущественно горя желанием по возможности знакомить своих соотечественников как с истинами религии, так и с благотворными началами просвещения, приемлю смелость сим всепокорнейше испрашивать у вашего преосвященства благословения архипастырского на поездку в Устьсысольский уезд до села Печоры. Побудительными причинами к настоящей моей поездке служат следующие обстоятельства: Во 1-х, мне, как занимающемуся переводами книг на Зырянский язык, для совершенства своих переводов и для ограждения оных от критиков, не бесполезно знать главные наречия зырян со всеми видоизменениями произношений, что до селе преимущественно затруднило и затрудняет как переводчиков, так и рецензентов, и особенно последних, которые, не зная ни количества народа, разговаривающего известным наречием, не имея средства объяснять действительную или мнимую разность наречий, равно как не зная и основного зырянского, тем не менее, однако же, полагают препятствия трудам, истинно полезным. Во 2-Х, важнейшею причиною к означенной поездке представляю то, что между зырянами Устьсысольского уезда, в приходах Керчемском Предтеченском и Печорском Троицком, более, нежели 4 000 душ крестьян пребывает в каком-то жалком отношении к христианству, нося название старообрядцев. Не имея возможности обстоятельно с ними беседовать, я не берусь объяснять, как и откуда сей раскол проник в Зыряна, ниже того, к какой из известных в России сект они принадлежат. Но не менее того, по совести могу объяснить вашему преосвященству, что многие из них от рук строителей Таинств Божьих некоторые из таинств вовсе не приемлют. Это одно уже дает разуметь, как они жалки и нелепы в своих суждениях. Милостивейший архипастырь! Приняв во внимание все здесь объясненное и многое другое, касающееся до народа зырянского, благословите меня на означенное путешествие, и я, смею думать, что с помощью Божиею, при возносимой молитве вашего преосвященства к Великому Архиерею неба и земли о просвещении чад ваших, не бесполезно проведу предполагаемое время между зырянами".

      Андрей Ефимович имел основательные данные рассчитывать, что записка его любознательным и ревностным к епархиальным делам владыкою будет принята благоволительно. При вступлении на вологодскую кафедру преосвященный Евлампий имел уже славу опытного и искусного борца с расколом.

      Прибыв на Вологодскую кафедру 13 января 1845 г., Евлампий ко времени получения от Попова выше прописанной записки, конечно, еще не имел возможности в желательной степени ознакомиться с епархиею. Он сам о себе говорил, что «любит со всеми знакомиться ближе, не спеша», и в продолжение лета 1845 г. успел обозреть лично только ближайшие к Вологде церкви *(Письмо протоиерея В. И. Нордова к преосвященному Иннокентию Борисову, от 12 декабря 1845 г. (Волог. Еп. Вед. 1885 г. № 18).); отдаленного же и в то время почти вовсе неисследованного зырянского края совсем не знал. Поэтому записка Попова, обещающая осведомить с этим краем, не могла не встретить во владыке самого живого внимания и сочувствия. По сердцу владыки особенно пришлось предложение - ознакомить его с состоянием раскола в Зырянском крае. На записке 8 июля положена была такая резолюция: „Правление Семинарии объявит г. учителю Андрею Попову мое благословение на предприемлемое им путешествие. Находя оное полезным и по части учебной для узнания наречий Зырянского языка, особенно нахожу оное таковым по отношению к разузнанию состояния между Устьсысольскими Зырянами раскола: а) давно ли он существует, б) от чего произошел, в) в чем особенно состоит, г) чем поддерживается, д) какие действительнейшие средства к ослаблению и прекращению оного? Основательное сведение о сем доставило бы епархиальному действованию к прекращению раскола средства, а доставившему таковое сведение - честь".

      Чтобы сделать предпринимаемую поездку наиболее благоуспешной для дела и не слишком отяготительной лично для себя, Андрей Ефимович вновь просил владыку - отнестись к г. Управляющему Палатою Государственных Имуществ Нагелю, в ведомстве которого находились Устьсысольские крестьяне, дабы оне со своей стороны оказали зависящее содействие и снабдили путешественника открытым листом для проезда до Печоры и обратно; причем объяснил Преосвященному, что он, Попов, о касающемся поездки переговорил уже с г. Управляющим заблаговременно и тот словесно дал на то свое согласие. На этом прошении владыка 16 июля положил резолюцию: „Касательно означенных обстоятельств, надобно полагать, в пособии со стороны г. Управляющего Палатою Государственных Имуществ не будет отказано. Сделать к нему из Консистории отношение. А чтобы видеть дело отправы учителя Андрея Попова, из Семинарского Правления приложить прошение его на предпринятое путешествие". Нагель отношением от 18 июля уведомил Консисторию, что им ныне же предписано Устьсысольскому Окружному Начальнику сделать распоряжение, чтобы во время путешествия учителя Попова по Устьсысольскому уезду до села Печоры волостное и сельское начальство оказывало ему надлежащее содействие, и чтобы на проезд от г. Устьсысольска до села Печоры Окружной Начальник снабдил того Попова открытым предписанием на взимание обывательских пар конной подводы за указные прогоны.

      Поездка Попова в каникулы 1846 г. не состоялась, как он выражался, „к истинному сожалению его, по встретившимся довольно важным причинам". Нет нужды говорить, что главною причиною этого был отказ Нагеля в готовых прогонах, ничтожное же тогдашнее учительское жалованье не дозволяло совершить поездки на собственный средства. Предприятие свое Андрей Ефимович решился выполнить в каникулы следующего года. И действительно, 13-го июля 1847 года он подал Евлампию прошение, в котором писал: „Ныне к побудительным причинам моей поездки, изложенным в прошлогоднем прошении, присовокупилась еще и новая, именно: окончательное пополнение составленного мною Зыряно-Русского словаря тамошними местными названиями трав, растений и др., одним словом - поверка всего словаря на всех наречиях Зырянского языка. Но, обрекая себя теперь с полною охотою к выполнению прошлогодней резолюции вашего преосвященства, а вместе с тем принимая в соображение большие издержки на дорогу, особенно по Устьсысольскому у., по которому предстоит проехать взад и вперед около 1000 верст, в необходимость поставлялось испрашивать у вашего преосвященства следующее: а) не благоугодно ли будет вашему преосвященству, приняв в милостивое архипастырское внимание, с одной стороны, мое состояние, а с другой - мою ревность сознательно знакомить зырян с истинами религии, облегчить предстоящие для меня путевые издержки по Устьсысольскому уезду, предписав Устьсысольскому Духовному Правлению распорядиться так, как обыкновенно ездят там служащие в Духовном Правлении и лица духовного ведомства (ибо мне известно, что те же самые обывательские ямщики, которые обязываются препровождать уездных чиновников без прогонов, вместе с тем обязываются и лиц духовного ведомства, проезжающих по распоряжению начальства, препровождать также без прогонов); б) Имея в виду собирать возможные сведения о Зырянском народе и для Русского Географического Общества, за нужное считаю испрашивать у вашего преосвященства, не благоугодно ли будет дать мне на сей предмет открытое предписание на имя Зырянского духовенства, дабы оно в потребных для меня случаях не отказывало мне в нужных мне случаях". На этом прошении Евлампий 14 июля положил следующую, благоприятную для просителя, резолюцию: „Предписать Устьсысольскому Духовному Правлению о распоряжении, чтобы учитель Андрей Попов, отправляющийся для дознания некоторых предметов по части зырянского языка и наречий оного, и собрания сведений о состоянии раскола в тамошнем краю, был препровождаем в проезде по Устьсысольскому уезду туда и обратно вместе с духовными, отправляющимися для приходских надобностей, или на праве духовного ведомства лиц, отправляющихся по распоряжению начальства. Впрочем, предоставить учителю Попову, для большей верности, средств к проезду по Устьсысольскому уезду, иметь особенное сношение с тамошними г. г. Исправниками и Окружным". Указ из Консистории об исполнении этой резолюции послан был в Устьсысольское Правление от 18 июля. Снабженный нужными документами и напутствованный благословением владыки, Андрей Ефимович без промедления отправился в путь, оставив владыку в приятном ожидании благих плодов поездки...

      Прошло лето, наступила уже осень, но прежде чем Попову возвратиться в Вологду из путешествия, преосвященный получает донесение от благочинного Устьсысольского уезда, Подъельской Троицкой церкви, священника Константина Богородского. В нем благочинный, от 16 августа 1847 г., писал следующее: „Учитель Андрей Попов, испросивший дозволение у начальства объехать на прогонах священно и церковнослужительских для собрания некоторых сведений о расколе и зырянах, являясь в приходы здешнего уезда, требует себе почести, предоставленной начальнику епархии, говоря, что он послан от лица владыки, рассчитывает в приходах старост, ревизует церкви, касается ящиков кошельковых и кружечных, равно свечной продажи и доходов причта, экзаменует причты, вынуждает некоторых встречать и провожать себя с колокольным звоном, почти от всякого домогается подарков деньгами, и угрожает не только всем, но даже и самое Духовное Правление считает ни во что. Таковые угрозы учителя Попова усумнили все причты здешнего отдаленного края, и я вынужденным нахожу себя почтеннейше представить о сем на благоусмотрение вашего преосвященства".

      Донесение благочинного, изображавшего нашего путешественника в роли Гоголевского Ивана Александровича Хлестакова, конечно, должно было крайне изумить преосвященного Евлампия. По обыкновению не допускавший медлительности в делопроизводстве, владыка на этот раз замедлил, очевидно, обдумывал вопрос в течение нескольких дней, и только 22-го сентября положил на донесении такую резолюцию: „Правление Семинарии, призвав учителя Андрея Попова, если он возвратился из поездки (?), со всею обстоятельностью потребует от него объяснение или оправдание в рассуждении жалобы благочинного, принесенной так открыто и так резко (?) на него. Действия вольности, какие он, по описанию благочинного, позволял себе, странны".

      Таким образом, Андрей Ефимович по возвращении в Вологду вынужден был, прежде всего, заняться не приведением в порядок впечатлений и сведений, полученных за время поездки, а изготовлением объяснения на донесение земляка-благочинного. Объяснение в Семинарское Правление Попов представил 8 октября. В нем он писал: „Как командированный от епархиального начальства и взявши на себя обязанности раскрыть и уяснить раскол между зырянами, равно разузнать различие наречий зырянского языка, я должен был объехать все зырянские селения и особенно те приходы, в которых мне необходимо надлежало быть, чтобы удобнее исполнить волю епархиального начальства, и в этом случае я благодарен благочинному Богородскому, что он ранее меня самого удостоверил мое начальство, по крайней мере, о внешнем исполнении мною долга - о дальних моих разъездах. На основании указа Консистории, воспоследовавшего по случаю моей поездки в Устьсысольское Д. Правление, я, в бытность свою в селениях, преимущественно обращался к лицам духовного звания, и, имея в виду сделать поездку свою более полезною, т. е., чтобы обогатиться сведениями о зырянском крае и для Русского Географического Общества, обращал внимание на все места, замечательные по каким-либо случаям. С этой целью с одной стороны, а с другой – по чувству путешествующего христианина, который на каждом шагу имеет нужду в помощи Божьей, с этою, говорю, целью я входил иногда в некоторые храмы Божьи, (конечно, со священником), отличающиеся или историческою древностию, или новизною и украшением. При сем в церкви благочинного Богородского, и только у него одного, при виде разных кружек, я спрашивал, которая из них для бедных духовного звания, дабы положить в оную посильную со своей стороны лепту. Причетников же и старост в благочинии Богородского я почти не видал, кроме зараженного расколом Керчемского прихода, где я в воскресный день стоял за богослужением. Но и здесь ни в чем не имел нужды рассчитывать старосту и экзаменовать причт, потому что в продолжение церковной службы я очень хорошо мог расслышать, кто как поет и читает, если бы к этому имел какое-либо побуждение или нужду. Что же касается до того, будто бы я у некоторых требовал, чтобы провожали меня колокольным звоном, то это сущая клевета, и поэтому мне желательно, чтобы о. благочинный указал на лица, от которых я требовал колокольного звона и показал бы именно, кто эти некоторые. Тоже должен сказать и о денежных подарках, о которых упоминает благочинный. В заключение, не неуместным нахожу сказать, что о. благочинный по всей вероятности никогда еще не имел счастья принимать в подведомственном ему благочинии епископа или, как он выражается, начальника епархии (что и справедливо), когда он проезд простого любознательного путешественника сравнивает с епископским обозрением епархии и когда, по невежеству своему, простое любопытство, которое в глазах более образованного относилось бы к чести путешествующего, он, по свойственной подобным людям неразборчивости, называет ревизиею". Правление Семинарии представило это объяснение Преосвященному на его благоусмотрение при особом рапорте, на котором 22 октября положена такая резолюция: „Учитель Андрей Попов в объяснении своем, между прочим, требует, чтобы благочинный указал на лица, от которых он требовал себе почести колокольного звона. Согласно с сим я требую, чтобы благочинный священник В. Богородский подтвердил примерами все главные обстоятельства своей жалобы на учителя А. Попова. На каковой предмет и препроводить к благочинному объяснение учителя А. Попова, истребованное от него и представленное Правлением Семинарии".

      Во исполнение этой резолюции последовало на имя владыки „почтеннейшее донесение" благочинного. Нет возможности привести дословно это „почтеннейшее донесение", по его излишней многословности, крайней бессвязности и малограмотности. Хотя в нем благочинный и аттестует себя „даже очень понимающим" русские слова, но, может быть, продолжительное пребывание среди зырян лишило его способности сносно пользоваться русскою речью, если только он умел владеть ею ранее. Признав поездку Попова пустою и бесполезною, а для духовенства зырянского изнурительною, вытекающею из своекорыстных расчетов путешественника, и почему-то назвав мотивы и цели поездки его, Попова, «аллегорическими составлениями" (выражение это, написанное с заглавной буквы, благочинному, заметно, нравится: он находит его очень ядовитым и способным представить в глазах архиерея всю поездку в смешном виде), Богородский обвиняет Попова в тех же самых противозаконных поступках, о которых доносил ранее. В подтверждение же действительности и справедливости своих слов, благочинный прилагает к донесению „объявление" причта Керчемской церкви, в котором противозаконные поступки Попова излагаются в выражениях совершенно тождественных с первым рапортом благочинного, с тем только добавлением, что, будто бы Попов во время пребывания в Керчемьи с угрозами требовал у причта и старосты, вместо подарков ему, уплатить деньги за приторгованную им у одного крестьянина лисью шкурку, на что староста не согласился, а помощник окружного начальника Москвин вынужден был отобрать у него шкурку. Главным же „личным и законным свидетелем" беззаконных поступков Попова благочинный выставляет самого себя, ибо он, благочинный, при таких „беспримерных обстоятельствах", в своих донесениях не желает погрешить против присяги, принятой им и на священническую и на благочинническую должности. Больше же всего благочинный в своем донесении рассуждает о том досадном впечатлении, какое произвело на него объяснение Попова, поданное Семинарскому Правлению. Если Попов во время путешествия по Зырянскому краю своими поступками „раздражил и огорчил" благочинного, говоря, что „все тамошнее начальство не стоит ни одного его, Попова, состава" и, требуя себе от всех начальнического почтения, то тем паче он обидел благочинного, назвав в объяснении его невежею. Даже самый просвещенный муж устыдился бы употребить по отношению к нему такое слово, какое слово употребил он, Попов, человек молодой, „не имеющий даже классного чина", отнесясь к нему, как к простому человеку, тогда как он преимущественно пред другими удостоен наград от Самого Монарха - скуфьи и камилавки. Как это Попов мог усомниться в понимании им, благочинным, русской речи, когда он, благочинный, не зырянин, а уроженец Грязовецкого у., проживший в Вологде до 25-летнего возраста? Обиднее же всего Богородскому показалось предположение, будто он никогда не видывал в своем крае епископов и потому в состоянии почесть простого любознательного путешественника за архиерея. Ужели бы он, прослуживший в благочиннической должности десять лет, человек бывалый, проезжавший некогда с отцом инспектором семинарии Мелхиседеком даже до Твери, ужели бы он не уразумел принять самого епископа, если бы тот удостоил его своим посещением, и не мог бы разобраться в иерархических степенях?.. В заключение, о крайней обиде, нанесенной ему Поповым, благочинный представляет на „законное благорасположение" владыки, с присовокуплением, что „в противном случае к доказательству действий учителя Попова у него, благочинного, имеются и другие ясные представления (?), кои он, жалея молодости Попова, пока оставляет без пояснения".

      На этом донесении владыка 23 февраля 1848 г. положил такую резолюцию: „В ожидании дополнительных к этому сведений от Устьсысольского Дух. Правления, донесение благочинного залежалось. Правление Семинарии возьмет от учителя Андрея Попова объяснение на вторичное донесение благочинного Богородского, который нарочито утверждает, что а) учителю Андрею Попову не было нужды отправляться в зырянский край для собрания сведений о зырянских наречиях, каковых сведений в столь короткое время он и не мог собрать; б) что ему хотелось только повидаться с родными, в) что он позволил себе несообразные поступки, требуя не принадлежащей ему почести и подарков; г) что он лично считает себя обиженным от учителя А. Попова. Сообразив истребованные ответы учителя А. Попова с жалобою на него благочинного Богородского, Правление Семинарии даст мнение, так как дело идет о подведомом ему лице".

      В своем объяснении от 10 марта, представленном, согласно этой резолюции в Семинарское Правление, Андрей Ефимович писал следующее: „1. Благочинный Богородский, вопреки мнению епархиального начальства, принимает на себя обязанность утверждать, что мне вовсе не было нужды отправляться в зырянский край для собирания сведений о зырянском языке и наречиях оного, равно как и о расколе, что все это я должен знать и без разъездов, как зырянин. Этим неуместным и вовсе не касающимся до него и сущности дела отзывом, благочинный ясно высказал свое внутреннее нерасположение ко мне, и то, что самый приезд мой в его благочиние как по делу, в прямом смысле на нем лежащему, был ему совершенно противен. Сверх сего, сии неприязненные чувства против моего приезда обнаружились у него в обращении и въ противозаконных его поступках с моими родственниками, состоящими в его благочинии... Нужно ли же мне было ездить в зырянский край для разузнания наречий зырянского языка, об этом вернее может судить мое начальство - Семинарское Правление, чрез которое обращаются все труды мои по зырянским переводам и те различные от г. г. ученых замечания на мои переводы, на которые я могу отвечать только при глубоком знании языка зырянского и наречий оного. А мог ли я собрать какие-либо сведения о зырянском расколе, и какие именно, это известно его преосвященству из поданного мною по сему предмету по возвращении моем рапорта, а не благочинному Богородскому, который все это нарочно силится утвердить превратно, по своему образу мыслей. При этом случае не излишним считаю объяснить, что сверх слабых моих услуг, состоящих в доставлении мною посильных сведений о зырянском расколе к его преосвященству, я беседовал еще с самими раскольниками в пользу православия на месте их жительства, переведя на их язык предварительно мной для сей цели приготовленную беседу его преосвященства, говоренную преосвященнейшим к старообрядцам в Черевкове (в июне 1846 года) и приведенную в систему одним из Черевковских священников - Арсением Кузнецовым.

      2. Благочинный Богородский, усиливаясь доказать ненужность моей поездки в Зыряне, продолжает, что мне хотелось видеться только с родными. Правда, и это чувство не было чуждо при отправке моей в зыряне; но должен сознаться, что если бы я не имел других важнейших причин и целей, кроме свидания с родными, то я не решился бы предпринять такой дальней и многотрудной дороги, сопряженной, сверх неприятностей, столь обыкновенных при продолжительной дороге, еще с большими и ощутительными для меня издержками. Сверх того, если бы свидание с родными, как утверждает Богородский, было единственною целью моею к поездке, то я избег бы в оную столь неприятнейшей для меня встречи с самим благочинным Богородским, ибо родство мое живет гораздо ближе его, Богородского, жилища. Напротив я, подавив в себе чувство свидания с престарелыми своими родителями, не видевшись с ними (родина моя в стороне от большой дороги в 42-х верстах), поднялся далее, на расстояние от места родины и родителей около 150 верст, и там исполнив по возможности все, что предлежало мне по поручению начальства и к чему обязывала меня моя совесть, я возвратился к родным уже 14 августа и свиданию с ними посвятил только 7 дней - до 22 августа. С этого же времени все остальное я опять употребил для приобретения различных сведений о зырянском языке и наречиях оного, - и это могу подтвердить письменными документами.

      3. Благочинный Богородский, в сообразность первого своего доноса утверждает, что, будто бы, я дорогой позволял себе в его благочинии несообразные поступки, требуя не принадлежащей чести и подарков. Но сколь достоверен и опрометчив первый донос его (плод разгоряченного его воображения, от чего сам не отрекается в последнем своем доносе, и что я отношу совсем к другой причине), это видно уже из сравнения оного с последним его доносом. В первом он выражается резко и не от одного собственного лица, но от многих, и как будто от целого подведомственного ему благочиния, на что указывают его выражения: „является в приходы здешнего уезда, рассчитывает старост, ревизует церкви, экзаменует причты, домогается от всякого почестей и подарков, что усумнило все причты отдаленного сего края". А в последнем все старается доказать своею личностью, представляя, как он выражается, „себя самого личным свидетелем". Здесь, в последнем доносе, все приходы, все старосты, все церкви и все причты Зырянского края совмещены уже в собственной личности о. Владимира Богородского - доносителя. Так и самое „объяснение", приложенное при последнем доносе благочинного от одной Керчемской церкви, и при всей своей, по-видимому, законности, не оправдывает еще тех резких и столь общих выражений первого доноса. Все слова этого „объяснения" явно свидетельствуют, что оно не иное что есть, как произведение одного и того же раздраженного против меня воображения благочинного. И я клятвенно могу подтвердить, что это объявление написано не ранее декабря минувшего месяца, в последнюю бытность там благочинного при освящении храма в Керчемском селении, - хотя под объявлением и отмечено число 17-е августа. (Для благовидности следовало бы это объявление отметить 16-м августа или и еще ранее, тогда послужило бы оно поводом к доносу благочинного; а при настоящем расположении чисел каждый внимательный читатель усмотрит, что объявление не что иное есть, как краткая выписка из самого доноса благочинного). При этом случае признаюсь: я думал, что подобные свидетельства против меня воспоследуют от многих причтов, подведомственных благочинному Богородскому, ибо он, как писал недавно один священник его ведомства *(Сыну своему, воспитаннику богословия Василию Бронникову; равным образом и мне самому писали об этом же. Примеч. А. Е. Попова), в декабре месяце во многих приходах нарочито склонял различными средствами священноцерковнослужителей к подтверждению необдуманного своего доноса их свидетельствами; но к счастью моему из семи приходов ведомства Богородского, в которых я был проездом, успел склонить только один. Здесь, касаясь „объявления" священника с причтом Керчемской церкви, приложенного благочинным к своему последнему доносу, долгом считаю откровенно объяснить моему начальству, что в этом объявлении действительно есть хотя малейшая тень истины, но которая, в угодность благочинного, превращена в небылицу и увеличена в гору, клонящуюся к поддержанию и оправданию доноса благочинного. Эта тень истины заключается в словах объявления: „приказывал отпустить деньги за лисицу 32 руб. ассигнац., но староста не согласился". Я, отправляясь еще отсюда, зная, что между зырянами у звероловов нередко бывают довольно хорошие шкурки зверей, которые здесь в Вологде приобретать гораздо дороже, имел непременное желание купить оные там по дороге, но по летнему времени вовсе не находил в руках звероловов. Здесь, в Керчемском селении, был сам лично во многих домах для разузнания в туземцах образа мыслей о их расколе, между прочим узнал, что у крестьянина Ефима Трофимовича Ульянова есть в руках довольно хорошая шкурка лисицы, пошел к нему и сторговался за 30 руб. ассигнац. Но надобно предварительно сказать, что Керчемский приход, лежащий в стороне, был уже пределом моей езды, откуда вознамерился, по крайности остававшегося для меня времени, обратиться назад - к родным. По сему, чтобы не утруждать и себя и ямщиков пустою перевозкою по трудному пути вовсе не нужного в Керчеме моего чемодана, оный, а в нем и деньги, оставил в Устькуломском селении у почтенной вдовы-просфорни, куда чрез сутки мне должно было возвратиться. Таким образом, я, не предвидя в этом приходе никакой надобности в деньгах, поехал в Керчемью, имея с собой не более 2 руб. ассигнац. на необходимые нужды. Теперь, сторговав случайно попавшуюся мне шкурку у означенного крестьянина, я действительно обращался к духовным лицам, а впоследствии их старосте, о снабжении меня под расписку 30-ю рублями (а не 32 р.), каковое количество я обязывался прислать из Устьколома с препровождавшим меня ямщиком; но они отозвались неимением. И вот, это пустое и могущее случиться с каждым обстоятельство, которое по всей справедливости, без Богородского осталось бы в своем виде, теперь, въ силу доноса благочинного, оно перетолковано иначе и вменено мне в вину - в домогательство взяток. Все же остальное в объявлении, приложенном Богородским к своему доносу, есть вымысел и, конечно, вынужденный самим же Богородским. Во свидетельство чего привожу слова воспитанников богословия Василия Бронникова и Константина Попова, которые, возвратившись уже сюда с родины, рассказывали мне, что Богородский вскоре после возвращения моего из их родины (а именно - 24 августа, после отсылки своего доноса) приезжал нарочно к их родителям и склонял духовных лиц к отзыву обо мне в сообразность сделанного уже им без всякого основания репорта; на это тогда родители их, слыша от благочинного совершенно ложные отзывы обо мне, удивлялись и не могли удовлетворить несправедливому его требованию, и при том сам о. благочинный, стыдясь подведомственных ему лиц - воспитанников богословия, оставил при них свои требования. Но вот впоследствии, употребив, вероятно, усиленные домогательства, несколько и успел в своих планах.

      Наконец, 4. Благочинный взводит на меня новое обвинение, считая себя лично изобиженным словами моего объяснения. Вот его слова: «напрасно учителем Поповым допущено в объяснении пред Семинарским Правлением название меня невеждою и укор, что будто бы я по невежеству своему никогда не видывал здесь епископов и простого любознательного путешественника счел за него» и проч. Этих слов в моем объяснении нет; вольно же было о. Богородскому не понимать моих слов и тем самым ясно обнаруживать то, чего избегает и за что огорчается.

      Из всего же сказанного, особенно имея в виду то обстоятельство, что благочинный Богородский знал предписание, находившееся при мне, в котором ясно прописаны были цель и причина моего путешествия, ясным становится, что слова репорта благочинного имеют какое-то другое значение, и по чистой совести могу утверждать - такое, чтобы, предварив и самый приезд мой в Вологду своим доносом (как и случилось), и описав мой проезд в общих и неопределенных выражениях, весьма неблагоприятных для меня, тем самым отнять вероятие моих отзывов о нем пред епархиальным начальством. Ибо собственная совесть его при самом снисходительнейшем суждении ясно предсказывала ему, чего надобно было ожидать, когда представят его, благочинного, благопопечительному Начальству в том самом виде, каков он есть. В ослабление – говорю - этого о нем отзыва, в воспоследование которого он был уверен, прибег он к этому, по его мнению, довольно благовидному средству, (и) тем еще более, что внимательное мое обо всем любопытство легко ему было назвать ревизациею, возвеличив и меня самого в звание ревизора".

      5-го апреля Семинарское Правление отбирало письменные показания от учеников богословского класса В. Бронникова и К. Попова. Честные и правдивые юноши показали, что во время вакациального пребывания их в домах родителей приезжал в их дома благочинный В. Богородский и в их присутствии действительно убеждал священноцерковнослужителей в несправедливом показании на г. учителя Андрея Попова, чему они, конечно, очень удивлялись *(Под „объявлением" Керчемского причта подписались священник Тимофей и пономарь Николай Поповы. Первый был отец, а второй - родной брат воспитанника Константина Попова, что значительно повышает ценность показания, данного последним. Отметим также, что, кроме упомянутых лиц, под „объявлением” подписался дьячек Тимофей Гичев, а вместо старосты Марка Воробьева - крестьянин Семен Гичев, при чем фамилия последнего написана рукою дьячка Тимофея Гичева).

      По заслушании вторичного объяснения учителя Попова и выслушав показания воспитанников-семинаристов Бронникова и Попова, Правление Семинарии постановило - объяснение учителя Попова, „как обращающее во всей силе донос благочинного в извете на него, Попова", равно и показания поименованных воспитанников, на которых ссылался Попов, представить его преосвященству на архипастырское благорассмотрение.

      Из делопроизводства видно, что по журнальному постановлению семинарского Правления от 30 апреля 1848 г. от Андрея Ефимовича еще требовалось а) дать объяснение о том, действительно ли приезд его в благочиние Богородского был противен последнему и б) представить в оправдание свое и в опровержение доноса благочинного еще другие доказательства, если таковые имеются, с подтверждением оных свидетелями. На это требование Попов представил 7 мая такое объяснение: „1. Что приезд мой в благочиние Богородского для разузнания раскола был ему противен, это открывается а) из собственного его второго доноса, где, между прочим, говорится, что мне „не было никакой нужды туда ездить” и др., б) из отзыва его по сему предмету, лично мне высказанного, что я „взялся не за свое дело" и в) особенно из того, что в связи с расколом тамошним непременно должны были открыться епархиальному начальству и его, Богородского, противозаконные поступки, не только льстящие духу раскольников, но и самых православных соблазняющие. 2. А что донос благочинного есть чистый на меня извет, это видно из того: а) что репорт им написан (16 августа) совершенно произвольно, т. е. без всяких о проезде моем сведений, так как в продолжение моего проезда - от 7 по 12 августа, он не выезжал никуда из дома, но у себя поправлял свое здоровье. б) По отправлении уже репорта, а именно 24 и 25 числа августа, Богородский, хотя старался собирать сведения и склонял подведомственных ему духовных к отзывам в согласность своего извета, но решительно все отказали ему в этом. А этот отказ со стороны духовных лиц, сделанный лично своему благочинному, при том влиянии и при той власти, которыми, так сказать, неограниченно пользуются благочинные в зырянах, - явно обличает Богородского в совершенной его несправедливости против меня. Действительность обоих сих пунктов подтверждают два на лицо здесь состоящие свидетели, воспитанники богословия В. Бронников и К. Попов. в) самый донос сделан Богородским как будто от лица всего благочиния, но когда его преосвященству благоугодно было потребовать от него подтверждения доноса свидетелями, то ни один причт не подтвердил его изветов. Это молчание священноцерковнослужителей в противность воле местного их начальника, явно обличает Богородского в извете против меня, ибо, если бы в моих поступках замечено было ими хотя несколько что-нибудь похожее на донос их благочинного, то они не умедлили бы несколько похожее увеличить и извратить в угодность своего начальника (как это и сделано духовными Керчемского прихода, где случайное мое обращение к ним об одолжении 30 руб. ассигнац. названо домогательством взяток).

      Итак, очевидно, что донос со стороны благочинного Богородского воспоследовал по следующим причинам: а) что я потребовал у него взяток, забранных им у моих родственников и б) что я говорил ему о моем намерении - о противозаконных его поступках довести до сведения епархиального начальства”.

      Решающая все дело резолюция владыки последовала 10 июля 1848 г. Она такова: „Список с последнего объяснения учителя Андрея Попова препроводить в Устьсысольское Духовное Правление для объявления благочинному Богородскому с тем, что если в объяснении учителя Попова ничто не касается действования его ни в этом, ни в других случаях, то объяснение учителя Попова принять ему благодушно. Если же есть что-либо недалекое от действительности, то этот случай принять во внимание к прямому исправлению того, на что косвенным образом сделано указание. Затем, сняв список с последнего журнала Правления Семинарии (30-го апреля), кроме объяснения учителя Андрея Попова, препроводить оный в Правление Семинарии; а дело это считать конченным и сдать в подлежащий стол Консистории”*(См. в архиве Вологодской Духовн. Консистории (по 2 столу № 63): „ Дело о поездке учителя Андрея Попова в Зырянский край для собрания сведений о тамошней стране. Началось 8 июля 1846 г., кончено 13 декабря 1848 г., на 32 листах”. К сожалению, в “Деле” не оказывается ни рапорта, поданного Поповым владыке после поездки со сведениями о зырянском расколе, ни „дополнительных” к делу сведений из Устьсысольского Духовного Правления, о которых преосвященный упоминает в резолюции от 23 февраля 1848 года.).

      Усмотрев, что полемика между благочинным и учителем принимает такой оборот, при котором слишком ярко может обнаружиться истина народной пословицы: „Чем дальше в лес - тем больше дров”, владыка признал неполезным удаляться в глубину леса и прекратил затеянную доносчиком-благочинным сумятицу многозначительным воззванием к нему: Врачу, исцелися сам!

      Из настоящей статьи, ознакомляющей нас с теми волнениями, какие пришлось испытать путешественнику от недоброжелательства некоторых невежественных и недобросовестных лиц, мы узнаем, что Андрей Ефимович, кроме переводов на зырянский язык, занимался составлением Зыряно-Русского словаря, собиранием сведений о состоянии среди Зырян раскола и различных сведений о зырянском крае для Русского Географического Общества. В архиве Семинарского Правления, чрез которое, по словам Попова, обращались все труды его по зырянским переводам и различные от г.г. ученых замечания на его переводы, хранится, без сомнения, не мало интересного касательно его переводческой деятельности. Сообщения о состоянии зырянского раскола могут найтись в неисследованном еще архиве местной Духовной Консистории. Можно надеяться, что, при возрастающем самосознании, эти архивные документы сделаются предметом исследования в недалеком будущем.

      П. Рукин.