Глава 6. Аспирантура.

Поздней осенью 1969 года началась моя работа в Вологодском педагогическом институте. Была я тогда неопытная, а потому строгая и сердитая. Моя первая вузовская группа, должно быть, здорово от меня натерпелась! Особенно доставалось студентам, которые не очень-то «убивались» на ниве просвещения. Мне хотелось, чтобы мои студенты были самыми лучшими на курсе и знали мой предмет не хуже других! Как ни странно, однако, именно те, кого я больше всех ругала, относились ко мне с особой теплотой и пронесли ее через многие годы. Впоследствии, мы стали друзьями и всегда с юмором вспоминали наши прошлые взаимоотношения.

Еще в Тарногской средней школе я поняла, что учительский хлеб не сладок. Здесь же требовалось быть не на одну голову выше своих подопечных, чтобы чему-то научить их. Приходилось много заниматься самой, искать и изобретать что-то новое, чтобы студентам нравилось учиться. В те годы не было такого обилия учебной и методической литературы, как сейчас. Невозможно было купить книги на иностранных языках. Приходилось учить не аутентичному языку, а такому, на котором были написаны российские учебники и учебные пособия, лет на десять, а то и больше, отстающие от языка, на котором разговаривали современные англичане и американцы.

Непросто было начинать работу бок о бок со своими бывшими преподавателями, ставшими теперь коллегами. Большинство из них приняли меня, правда, хорошо и оказывали дружескую поддержку. Кроме того, в том году на иностранном факультете, появилось несколько молодых преподавателей, которые были на год-два старше меня. С ними я быстро сблизилась, и мы много времени проводили вместе в институте и за его пределами. Всегда веселая, даже озорная Алла Юклутова могла кому угодно поднять настроение. Она сначала жила в старом, заваливавшемся, словно Пизанская башня, в сторону реки Вологды общежитии на улице Маяковского, которое иронично называла Пале Роялем. Затем ей и еще двум молодым преподавательницам нашего факультета, Татьяне Мокрушиной и Нине Помазан, как приезжим, дали на троих квартиру-общежитие в новом панельном доме на улице Яшина. Я о такой роскоши и мечтать не могла, потому что была местной и жила у родителей. Еще на нашей кафедре работали тогда две милые однофамилицы Галина Кузнецова и Татьяна Кузнецова. Мне казалось, да так оно, наверное, и было, что все они знали английский язык лучше меня и преподавали тоже лучше. Но это не вызывало во мне чувства зависти или ревности, наоборот, я испытывала к ним большое уважение и старалась быть на них похожей. Встречи и общение с ними помогли мне стать настоящим институтским преподавателем. Я всегда вспоминаю их всех с большой теплотой и радостью.

Прекрасно принял меня мой первый научный руководитель и заведующий кафедрой, Владимир Александрович Хомяков. Он и Р.А. Киселева дали мне путевку в науку. Я три года проработала ассистентом кафедры английской филологии, преподавая на младших курсах, и была направлена в очную аспирантуру в Ленинградский педагогический институт имени А.И. Герцена по специальности стилистика английского языка.

В начале июля 1971 года я приступила к подготовке к экзаменам в аспирантуру. Экзаменов было пять – философия, история Коммунистической партии Советского Союза (в который раз!), второй иностранный язык (немецкий), который я учила самостоятельно в течение одного предыдущего года, общее языкознание и теория и практика английского языка. Кроме того, нужно было написать вступительную работу по стилистике, представляющую собой некую заявку на будущую научную работу, показывающую знания претендента и его склонность к науке. И, наконец, предстояло пройти собеседование с высокой комиссией в Ленинграде, где и доказать свою состоятельность как будущего ученого.

Правила поступления в аспирантуру позволяли сдать философию, общее языкознание и второй иностранный язык в родном институте, специальной комиссии, состоящей из вологодской и приглашенной профессуры, чем я и не замедлила воспользоваться. Как известно, дома любые трудности преодолеваются легче, поэтому я довольно просто получила отличные оценки по всем предметам. Правда, от самостоятельного изучения немецкого языка у меня остались несколько странные знания. Я не умею говорить по-немецки, могу только сказать несколько простых бытовых фраз, но с похожим немецким произношением, поскольку у меня хороший слух. Зато, я понимаю все, что говорят немцы, умею читать. Особенно хорошо понимаю стихи на немецком языке. На момент сдачи кандидатского экзамена я помнила десять бытовых тем, лихо пересказывала тексты, читала и переводила с немецкого на русский язык.

Все лето я просидела в читальном зале для научных работников областной библиотеки, готовясь к истории партии. На этот раз, требования были более высокими, чем в институте, нужно было хорошо знать работы основоположников марксизма-ленинизма, В.И. Ленина, Карла Маркса и Фридриха Энгельса. В пустом зале, кроме меня была только еще одна девушка, Таня Хомутова, выпускница филологического факультета. Время от времени, нас пытался вытащить из библиотеки Танин будущий муж, и школьный товарищ моего брата, Дмитрий Парменов. Наша дружба с Таней и Димой начнется в аспирантуре и продлится на многие годы.

Приемные экзамены были в конце лета. Мне казалось, что я подготовилась хорошо. С этой мыслью и с надеждой в душе я отправилась в Ленинград. Жить пришлось в студенческом городке, в высотном, новом общежитии, на девятом этаже. Уверенности у меня поубавилось, когда стало известно, что существует конкурс и на одно место претендует пять человек. И ведь это были не просто девушки и юноши с улицы, а хорошо подготовленные и опытные преподаватели со всех концов нашей бескрайней страны. Причем, прямо на экзамены в первый раз приехала, наверное, только я одна, что свидетельствовало о моей полной наивности (если не сказать глупости) и жизненной неопытности. Оказалось, что многие уже давно встречаются со своими будущими научными руководителями, а некоторые просто здесь же и работают, поэтому будут приняты в первых рядах. Но, попытка не пытка! Экзамены я сдала все на отлично, однако, места мне не хватило. И тут помог случай. Когда результаты зачисления были оглашены, ко мне подошла маленькая, темноволосая женщина и сказала, что я не должна уезжать домой. Для меня будет специально сделан запрос в Министерство образования, на предоставление дополнительного места, потому что я понравилась комиссии, хотя полной уверенности в том, что это место выделят, нет. Этой женщиной была Мария Ильинична Осовская, председатель приемной комиссии, доцент кафедры английского языка. Мне до сих пор кажется, что это была личная инициатива Марии Ильиничны, и если бы не она, пришлось бы мне снова поступать в аспирантуру на следующий год. Еще и сейчас, когда я пишу об этом, сердце мое переполняет горячая благодарность этой милой, по-настоящему интеллигентной женщине. Впоследствии оказалось, что Мария Ильинична ребенком жила в блокадном Ленинграде. В последний, самый тяжелый год блокады ее вывезли с другими детьми в Вологду, и здесь она попала к людям, которые приняли ее, как родную, и практически спасли от голодной смерти. Я думаю, что она так сердечно посочувствовала мне, а затем и полюбила меня, именно в память о годах, проведенных в Вологде и о спасших ее людях. Аспирантское время коротко – всего чуть больше трех лет, но Мария Ильинична за это время для меня и многих моих товарищей стала родным человеком. Она не только учила нас писать научные статьи, но часто приглашала заниматься к себе домой, где работа быстро превращалась в веселые чаепития с чудесными пирогами и брусничным вареньем с грецкими орехами. Так, наша дорогая Мария Ильинична незаметно подкармливала нас, нищих аспирантов. Аспирантская стипендия составляла тогда девяносто рублей. Казалось бы, не такие уж и маленькие деньги. Но из этих средств нужно было заплатить за общежитие, ходить в столовую, покупать продукты на завтраки и ужины, покупать книги и бумагу для пишущих машинок, платить машинисткам. Кроме того, хотелось ходить в театры, музеи и кино. Мы предпочитали лишний раз не поесть, но обязательно каждую неделю, хотя бы один раз, сходить в Русский Музей или Эрмитаж, а также в филармонию, в которой тогда царил великий дирижер Евгений Александрович Мравинский.

Мы с Марией Ильиничной, после моей учебы, многие годы переписывались и обменивались поздравлениями с праздниками, почти до самого ее ухода из жизни. Об одном я очень жалею, что не настояла на ее приезде ко мне в гости. Когда я приезжала в Ленинград после защиты диссертации и приходила к своей научной руководительнице, мы всегда звонили Марии Ильиничне, и она присоединялась к нам. В последнюю нашу встречу, кода мы сидели за столом, пили белое сухое вино и вспоминали смешные истории из аспирантской жизни, она с улыбкой сказала: «Танечка, если угадаешь, кто для ленинградцев самый главный человек, я тебе кое-что подарю». – «Пушкин», не задумываясь, ответила я, и она подарила мне памятную медаль с изображением Пушкина. И надо сказать, что этот подарок дорогого стоил.

Ждать так тяжело! Целых две недели после окончания экзаменов я прожила в общежитии с девочками-студентками. Наряду с русскими здесь жили многие иностранные студенты из всех стран мира.

Место мне все же выделили и я, счастливая, отправилась домой. На учебу я должна была явиться в сентябре. Но в сентябре вместо занятий меня направили со студентами первого курса факультета иностранных языков в колхоз, который находился в Вырицах, Ленинградской области. Почти весь месяц мне пришлось работать на уборке картофеля с милыми ленинградскими мальчиками и девочками, которые не желали заниматься тяжелым трудом и, как могли, отлынивали от работы. Заставить их подбирать за уборочной машиной картошку, можно было, только встав на полосу впереди всех и лично показывая чудеса трудолюбия. Но зато я снискала таким образом всеобщее уважение и любовь. Наша дружба с этими студентами продолжалась все годы моей учебы. Высокий и полный мальчик Боря, которого было видно за версту по красному платку на голове, всегда вставал на полосу рядом со мной, и мы, сокращая время за работой, разговаривали о балете и театре. Девочки, памятуя почти одноименный рассказ Чингиза Айтматова, иронично называли его «тополек наш в красной косынке». Он был страстный балетоман, и даже ездил с друзьями на все премьеры Большого театра в Москву. Весь мой первый год в Ленинграде Боря водил меня и моих подруг на лучшие балетные представления. А поскольку в балетных кругах его хорошо знали, то мы на многие спектакли ходили по контрамаркам, что при наших скромных средствах было немаловажно. Только благодаря Боре мы попали на американский балет, впервые приехавший в Ленинград осенью 1971 года. Однако меня этот балет разочаровал, потому что спектакль был больше похож на групповые, спортивные упражнения. Мы же привыкли видеть танец полный чувства, мысли и значения, красоту, близкую к идеалу. Поэтому больше всего мне понравился тогда антракт. На «американцев» собрались все балетные и театральные артисты города, а также весь ленинградский «бомонд». Мы стояли в холле у стеночки, а мимо проходила, опустив глаза, скромная и прекрасная Алиса Фрейндлих. В толпе мелькал молоденький Костя Райкин с друзьями. Отдельно стояла группа знаменитых артистов из БДТ. Мы узнали Сергея Юрского и Наталью Тенякову.

«Мои дети», так я называла своих студентов, приходили ко мне в общежитие поговорить, попить чаю и послушать новую музыку, которую они приносили с собой. Это были записи новых рок-групп, в Вологде пока мало известных, таких как «Лэд Зэпелин» и «Дип Пепл». Два последних года моей жизни в Ленинграде мы почти не встречались, обе стороны были заняты учебой. Тем более мне было приятно, когда мои верные друзья пришли на защиту моей диссертации в 1976 году.

После колхоза я отправилась устраиваться в одно из аспирантских общежитий, на Первой линии Васильевского острова. Это был старый трехэтажный доходный дом длиною почти в квартал. Комната, в которой мне предстояло жить, находилась на втором этаже и окнами выходила на трамвайную линию, в конце поворачивающую на Тучков мост. Трамваи начинали ходить в пять часов утра, и заканчивали работу в два часа ночи. С перерывом всего в три часа они с завидной регулярностью, каждые пятнадцать-двадцать минут, с воем и грохотом пролетали мимо наших окон. Сначала это было похоже на изощренную пытку, тем более что в первые месяцы мы много занимались «дома». Но оказалось, что фраза «человек ко всему привыкает» – не пустой звук. Мы привыкли к шуму и грохоту, приноровились следить за временем по движению трамваев. А когда на втором году обучения переехали в тихий дворик института по адресу Мойка, 48, то первое время нам этого шума даже не доставало. Однако трамваем «удобства» этого общежития не заканчивались. Огромная комната, в которую меня прописали, была рассчитана на восемь человек, а жило нас там двенадцать девушек. Я даже не помню тех, кто располагался у противоположной стенки.

Как-то так получилось, что я пришла в общежитие днем, раньше всех. Набегавшись предварительно по инстанциям, за разными справками и разрешениями, я так устала, что без сил рухнула на стул рядом с большим столом у дверей и сидела так некоторое время в полной прострации, потихоньку осматриваясь и пытаясь сосчитать голые койки, рядами стоявшие вдоль комнаты. В какой-то момент открылась дверь и в нее вошла девушка среднего роста, крепкого телосложения, без каких-либо следов косметики на лице, с волосами, заплетенными в косу, и в очень короткой юбке. В руке у нее был небольшой чемодан. Она молча и не очень приветливо принялась рассматривать меня. С первого взгляда мы друг другу не понравились. Вдруг в лице девушки что-то переменилось, она улыбнулась и сказала: «Я варенье домашнее привезла, давайте чай пить». Так, в мою жизнь с порога шагнула Тамара Казакова из Нижнего Тагила, не подозревая, как много она будет значить для меня и как тесно переплетутся наши жизни, став более значительными и интересными.

 Я всегда удивлялась тому, что самые важные встречи в жизни людей происходят обыденно, как-то неинтересно, что ли. С простой, вежливой фразы началась наша настоящая, большая дружба, которая продолжается до сих пор, хотя по большей части мы жили и живем в разных городах и довольно далеко друг от друга. Но это ничего не меняет, мы остаемся близкими людьми. В аспирантские годы мы были неразлучны, переезжая из общежития в общежитие, из комнаты в комнату, но всегда оставаясь вместе. Мы делили один стол, вместе ходили на лекции и семинары, вместе увлекались переводом художественной литературы, (правда, Тамара переводом поэзии, а я прозы), вместе ходили в библиотеки, книжные магазины, в театры, музеи и в филармонию. У нас были общие друзья и подруги, и наши научные руководительницы работали на одной кафедре. В этот первый день нашего знакомства, еще не подозревая о том, как сложатся наши отношения, мы сделали выбор в пользу друг друга и заняли две койки в углу у круглой старой печки, покрашенной в тон стенам зеленой масляной краской и имевшей чисто декоративное назначение. К вечеру в комнате собрались почти все новые постоялицы. Ближе к нам с Тамарой устроились русистка Таня из Иванова и преподаватель педагогики из Вильнюса, литовка Люда Каукенайте. Уму непостижимо, как мы умудрялись уживаться в одной комнате. Мы разнились возрастом, научными направлениями, интересами, отношением к людям и к жизни вообще, одеждой, пристрастиями, наконец, национальностью. Среди нас были русские, одна российская немка, литовка, латышка и татарка. Мы вставали по утрам в разное время, собирались и уходили на занятия и в библиотеки, возвращались и ложились спать тоже в разное время. Однако как интеллигентные люди мы пытались хотя бы не мешать друг другу и старались подружиться. Мы готовили на кухне национальные блюда, угощали ближайших соседей по койкам, учились друг у друга готовить и жить. Мы с Тамарой всегда приглашали ближайших соседок попить с нами чаю с чем Бог послал. Благодарная Люда Каукенайте, статью похожая на литовскую крестьянку, специально для нас приготовила однажды картофельные цепеллины с салом. Это было ее любимое национальное блюдо, настолько специфическое, что я его ела с трудом. Но нельзя было обидеть Люду, потому что она совершала в тот момент акт небывалой щедрости, указывающий на ее доброе отношение к нам. Люда мечтала по возвращении из Ленинграда купить себе квартиру, поэтому экономила на всем, включая еду. Уехав в аспирантуру, она сдала свою комнату в Вильнюсе в аренду, а плата шла на счет в банке. Даже от стипендии она умудрялась откладывать деньги на будущую квартиру, питаясь в основном хлебом и кефиром. Это был настоящий подвиг во имя будущего, на который я, например, не была способна.

Таня из Иванова учила нас пить сладкий чай с разведенным в нем сливочным маслом. Я так и не смогла заставить себя попробовать этот кулинарный изыск. Одна девушка научила меня готовить мясо в сметанном соусе, этот рецепт до сих пор у меня на вооружении. Однако мясо мы тогда ели редко и любимым нашим блюдом были макароны с литовским сухим зеленым сыром, а вместо супа – бульон из отечественных бульонных кубиков. С виду они были довольно не аппетитными, коричневого цвета и липкой консистенции, поскольку их изготавливали из вываренных на мясокомбинате костей. Зато в них не было никаких химических добавок.

Объединяло нас всех одно – желание стать учеными, написать кандидатские диссертации и защититься.

Сначала мы все вставали рано по утрам и бежали в институт, а после обеда в библиотеки. Мы с Тамарой чаще всего ходили в БАН (библиотеку Академии наук, находившуюся на Васильевском острове недалеко от университета) и в Публичную библиотеку на Невском проспекте. В дальнейшем, мы стали посещать и университетскую библиотеку. Постепенно, однако, утренний сон становился все дольше, сказывалась ленинградская погода: дожди, общая постоянная сырость, низкое атмосферное давление и, с наступлением поздней осени и зимы, все более долгие ночи, во время которых над городом висел черно-красный смог, как фон в театральной преисподней. Кроме того, мы сильно уставали, потому что упорно и много занимались, готовясь сдавать весной экзамены по древним языкам (готскому, древнеанглийскому, среднеанглийскому). Особую трудность представлял собой готский язык, поскольку, как и латынь, является языком мертвым, то есть на нем говорили отдельные племена на территории современной Европы лишь с первого по седьмой век новой эры, затем он вышел из употребления, став при этом прародителем всех древних германских языков, включая древнеанглийский. Мы готовились также к экзаменам по истории языкознания, по языкознанию, стилистике, современному английскому языку и, как всегда, по истории партии.

Осенью нас представили нашим научным руководителям. Тамару прикрепили к мягкой, интеллигентной Изабелле Матвеевне Владер, кандидату наук, доценту, сразу вызвавшей у нас полное доверие и желание общаться. Моей руководительницей стала яркая, агрессивная в хорошем смысле этого слова Зинаида Яковлевна Тураева, кандидат филологических наук, доцент, заведующая кафедрой и просто неординарная женщина, остававшаяся пока для меня загадкой. Она взяла меня в свои ученицы, потому что ее заинтересовала тема моей будущей диссертации – «Сюжетное время в рассказах Э. Хемингуэя». Зинаида Яковлевна в то время работала над докторской диссертацией по близкой теме, она занималась языковыми средствами выражения художественного времени. В связи с загруженностью она редко могла видеться со мной, да в этом и не было большой необходимости, поскольку я занималась ликвидацией своей теоретической безграмотности. В этом мне очень помогла Тамара, выросшая в семье вузовских преподавателей. У нее еще до аспирантуры было системное представление о мировом и отечественном языкознании, большой багаж теоретических знаний, в то время как мне приходилось все начинать с азов. Тамара приехала в Ленинград заниматься языковыми особенностями перевода стихотворных текстов, необыкновенно сложной и практически не исследованной темой. Она и сама была поэтессой, постоянно переводила и писала прекрасные стихи. Это вообще была необыкновенная девушка, создававшая впечатление человека постоянно погруженного в свои научные проблемы, ведущего интенсивную внутреннюю жизнь. Именно под ее влиянием я ближе познакомилась с поэтами «серебряного века», и это тогда, когда многие из них либо не издавались, либо были просто запрещены. Навсегда полюбила Анну Ахматову, поразившую меня гениальной способностью просто, без надрыва, обыкновенными словами выражать самые глубокие чувства и мысли. Совершенно по-новому прочла Александра Блока и Андрея Белого. Навсегда была сражена блестящей метафоричностью стихотворных и прозаических образов Бориса Пастернака.

Благодаря Тамаре мне открылся ученый мир филологов, людей занимающихся изучением языков, общностью этих языков и различиями, их структурой и содержанием. Это был мир сложный и интересный, причастностью к которому человек может только гордиться.

В этот же год мы встретились и познакомились с уникальными учеными и замечательными людьми. Я буду рассказывать о них независимо от табели о рангах, а по мере знакомства, потому что для меня положение человека в обществе не имело и не имеет большого значения. Для меня всегда важен сам человек, особенно, если он отличается талантом, открытой душой, добротой, какими-нибудь свойствами или чертами, которые я люблю. Первой в этом ряду стоит женщина с удивительным именем – Беатриче Бенедиктовна Сулла.

Впервые оказавшись на кафедре английского языка, мы с Тамарой столкнулись с хорошо одетой немолодой, полной дамой. Ее большие, чуть на выкате глаза грозно смотрели на нас из-под нарисованных дугой бровей, а пухлый, капризный рот, презрительно кривился во время разговора. Дама строго осмотрела нас, будто спрашивая «Кто вы такие?» Это была сама Беатриче Бенедиктовна, она всегда так встречала новичков, принимавших ее за профессора, и робевших перед нею. Между тем, она занимала скромную должность секретаря кафедры, и вся ее суровость была напускной. С таким именем, с солидной внешностью и на такой должности она неизбежно становилась персонажем комедии ошибок. По сути, она была одинокой пожилой женщиной, которая напускной суровостью защищалась от желающих повеселиться на ее счет. Тамара и я сразу взяли над нею шефство, приглашали в филармонию, покупали билеты в театры и ходили вместе на спектакли. Думаю, что наша дружба была взаимной, потому что мы не оставляли ее одну, позволяли ей иногда капризничать и считать, что она для нас особенный человек, что, впрочем, так и было. И неизвестно, кто получал от этой дружбы больше, она или мы, потому что эта женщина знала и помнила многих больших ученых прошлого и настоящего, любила и знала свой город, его культурную жизнь, и ей было, что рассказать нам.

Только благодаря Беатриче Бенедиктовне мы попали на единственный в Ленинграде концерт Вана Клиберна. Концерт должен был состояться в мае – июне 1972 года, но очередь за билетами образовалась еще два года назад. Местом встречи очередников был садик перед Русским музеем. Беатриче Бенедиктовна стояла в этой очереди третьей! Последние месяцы перед концертом мы заменили ее в очереди, избавив тем самым от постоянного хождения на встречи очередников, переписывания списков и споров, сопряженных с «левыми» людьми, пытавшимися прорваться в начало очереди, а таких было много. За эту «бескорыстную» помощь она взяла нас с собой на концерт! Что за чудо был этот концерт! Ван Клиберн, более чем где-либо в мире, известный в России, в которую он впервые приезжал совсем юным участником московского музыкального конкурса в шестидесятые годы, был так тронут горячим приемом зрителей, что играл почти на час дольше положенного времени. Затем, сопровождаемый овациями и толпой поклонников, он пешком перешел из филармонии в гостиницу «Европейскую» и долго еще выходил кланяться и прощаться с нами на балкон гостиничного номера.

Ярчайшее впечатление первого аспирантского года – это встречи и общение с одним из самых блестящих ученых-филологов и вольнодумцев того времени, Ефимом Григорьевичем Эткиндом. Он предстал перед нами, провинциальными молодыми людьми, как сверкающая комета на небосклоне. Никогда до встречи с ним я не видела и не слышала ученых такого масштаба. Слушать его лекции по теории стиха, его анализ стихотворных произведений было просто наслаждением, пиром разума. Внимая человеку, талантливо развивающему свои мысли в твоем присутствии, ты чувствуешь восторг, воссоединение с ним, как будто выходишь на общий уровень мышления. Его мысли вызывают в тебе ответную работу ума, связанную с твоей научной работой! Признак огромного таланта – способность разбудить в другом человеке желание мыслить и творить. Я помню еще только трех человек, вызывавших во мне в те времена такую же реакцию на их лекциях – Юрия Михайловича Лотмана, Михаила Леоновича Гаспарова и Наталью Петровну Бехтереву. Правда, Наталью Петровну я в живую не слышала, но читала тогда ее книгу и статьи. А уже в 2007 году с восторгом смотрела по телевизору интервью, записанные с ней незадолго до ее ухода из жизни. Как мне всегда хотелось встретиться и поговорить с ней! Однако ощущение своей незначительности по сравнению с этой гениальной женщиной, знание того, какой огромный труд она проделывает, останавливало меня.

 Выступления Ефима Григорьевича даже нельзя назвать лекциями в чистом виде, настолько артистично и ярко они преподносились слушателям. Каждая встреча с ним была равносильна походу на концерт блистательного артиста, в совершенстве владеющего материалом, речью и аудиторией! «Владение материалом» – вялые слова, не способные передать широту и глубину знаний Ефима Григорьевича! Он был ученым энциклопедических знаний во всем, что касалось стиха, перевода, литературы и литературоведения. Еще он был великолепным оратором и просто неотразимым мужчиной. О последнем качестве можно было судить по тому, как на курс его лекций ходили студентки, аспирантки и преподавательницы всех гуманитарных вузов Ленинграда. Они смотрели на него, как на божество, ловили каждое его слово, а в перерывах между лекциями выстраивались вдоль стенок коридора и всячески старались привлечь его внимание. Поскольку мы с Тамарой этого не делали, да еще задавали правильные вопросы в конце занятий, то он обратил внимание на нас. Ну, еще, наверное, и потому, что мы среди всего этого дамского потока были самые молодые и неопытные, и глаза наши выражали неподдельный восторг.

Ефим Григорьевич ко всему обладал еще и большим чувством юмора. Представим себе такую картину: он идет по длинному, плохо освещенному коридору, между рядов восторженных дам, жмущихся у стен и восхищенно перешептывающихся. А навстречу ему иду я, в полутьме и в задумчивости, ничего и никого не видя перед собой. Вдруг у меня перед носом возникает «великий» Ефим Григорьевич, выбрасывает резким движением из-за спины руку, и к полному недоумению окружающих здоровается со мной. Мы расходимся в разные стороны, он с довольной улыбкой, дескать, «шутка удалась», а я с выражением на лице «что это было?» После этого все приходит в движение, звучат реплики «Кто такая, почему не знаем?», и так далее.

В сущности, на лекции Ефима Григорьевича я попала тоже благодаря Тамаре. Для нее он сам и его работы были важны в первую очередь профессионально, а я ходила на его лекции и семинары для общего развития. Думаю, что они сильно способствовали тому, чтобы это развитие состоялось.

 1971 год и начало 1972 года были хоть и трудовыми для нас, но достаточно веселыми и легкомысленными. На одном из семинаров Ефима Григорьевича Тома написала такую эпиграмму: «Наукой взыскан стройный Фима, но стиховед, увы, в тоске: который год неутомимо, он строит замки на песке!», имея в виду, его чисто литературоведческие изыскания, без привлечения новейших данных языкознания. Я ему эту эпиграмму подсунула, и с тех пор начались дружеские отношения Тамары и Ефима Григорьевича, имевшие неожиданное и тяжелое для нас продолжение.

Я нарисовала здесь безоблачную картинку нашей первой встречи и нечастого общения, а в то же самое время в жизни Ефима Григорьевича происходили серьезные и горькие события, о которых я не имела представления. Тамара же, если и знала что-то, то щадила меня и ничего не рассказывала до поры до времени. Е.Г. Эткинд уже тогда слыл у властей диссидентом, человеком, несогласным с политикой партии и правительства СССР и открыто выражавшим свое несогласие. Он позволил себе выступить на суде в защиту писателей-диссидентов Андрея Синявского и Юлия Даниэля, которых отправили после суда в мордовские лагеря для политических заключенных. А в 1973 году он написал предисловие к новой книге А.И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» и передал его для публикации в Париже. Такой вызов власти терпеть не стали. Все началось по заведенному тогда сценарию. Сначала его осудила партийная организация института, в которую входили многие друзья и почитатели его таланта. Это как-то особенно поразило меня. Еще вчера эти люди в очередь зазывали его в гости, гордились дружбой с ним, а сегодня устроили судилище, и чуть не плевали ему в лицо. Затем ему запретили преподавать и уволили с работы. После этого попробовали поднять общественность, чтобы она осудила поведение профессора. Но не тут-то было. Студенты и аспиранты, вместо того чтобы осуждать Ефима Григорьевича, стали требовать, чтобы его вернули к преподавательской работе. Времена уже были не те, когда люди верили властям безоговорочно, молодежь выступила против преследования своего любимого преподавателя. Тогда вокруг профессора организовали заговор молчания. Никто не мог узнать, что происходит и где Ефим Григорьевич. Тамара звонила ему по телефону, он же, чтобы не навлечь на нее беду, несколько раз встречался с ней в городе, и они гуляли по Ленинграду и разговаривали о литературе. Во время одной из таких прогулок они говорили о «Войне и мире» Льва Толстого, как об энциклопедии русской жизни. Говорили о том, что в этой книге есть все о России и русских, поэтому сам Ефим Григорьевич всю жизнь читает и перечитывает этот роман каждые пять лет и каждый раз находит в нем что-то для себя новое. Меня так увлекла эта мысль, что с тех пор я тоже каждые пять лет своей жизни перечитываю «Войну и мир», и обнаруживаю в этой великой книге все новые глубины, в соответствии со своим новым возрастом и накопленными знаниями в области жизни и человеческой души, эстетики литературы и языка.

Закончилась эта история тем, что нашего Е.Г. Эткинда со скандалом «выдворили», депортировали из Советского Союза. Его посадили в самолет и отправили в Париж. Для кого-то такое наказание могло показаться чуть ли не поощрением. Многие известные люди мечтали тогда уехать из страны на Запад и зажить свободной жизнью. Для него этот отъезд был мучительно болезненным, потому что вся его жизнь, семья, любимая работа были связаны с Россией, русским языком и русскими стихами…

Впоследствии нам стало известно, что он работает в Сорбонне, в Париже, что там он так же знаменит, как дома, живет в достатке и тоскует по Родине. Россия тогда потеряла еще одного своего прекрасного сына, необычайно талантливого ученого и истинного интеллигента.

Размышляя об участи интеллигентных людей в нашей стране, я позволю себе привести несколько цитат из книги, глубоко почитаемого мною Ю.М. Лотмана. Это книга «Воспитание души. Воспоминания, интервью, беседы о русской культуре (телевизионные лекции)», которую издали в 2005 году. В ней Юрий Михайлович писал: «Вообще мало людей одаренных, еще меньше людей высокоталантливых, а человек гениальный попадается редко». «Интеллигентный человек часто является самой первой жертвой разнообразных репрессий». Однако, именно «отдельный человек аккумулирует национальную культуру. Он выступает как бы как библиотеки и живые лаборатории, поэтому гибель (или изгнание) одного человека – это настоящая национальная трагедия, потому что он уносит с собой огромную часть культуры. Ибо все записать и передать нельзя». «Если сохранились книги, если их не уничтожили, то можно восстановить знания. Но передать культурную традицию может только интеллигент…, интеллигентность – это всегда связь культурных традиций, накопление материалов. Это живет в человеке и передается от человека к человеку». Поэтому «небрежение к интеллигентности – вещь весьма опасная, и перерыв, разрушение здесь – это такая же национальная катастрофа, как гибель библиотеки, – вот то, что произошло в Ленинграде в Академии наук» (пожар в библиотеке Академии наук в начале перестройки). (Курсив мой). Юрий Михайлович ставит знак равенства между гибелью библиотеки и Чернобыльской катастрофой. От себя добавлю, что после ухода из жизни Андрея Дмитриевича Сахарова, Дмитрия Сергеевича Лихачева, Натальи Петровны Бехтеревой, а теперь уже и Юрия Михайловича Лотмана, таких людей в России остались единицы. Горько сознавать, что вместе с этими невосполнимыми утратами, на фоне бурного развития науки и техники в конце XX века, в нашей стране начался катастрофический откат культуры, ее резкое обеднение. Многовековую российскую культуру вытесняет массовая культура с ее мелкими субкультурами, основанными на новых ценностях общества потребления. Сохраним ли мы то, что сквозь века оставили и завещали нам наши великие предки?

 Однако вернемся к моим аспирантским будням. Для того чтобы не терять навыков владения разговорным английским языком, всем аспирантам со знанием иностранных языков вменялось посещение «Дома Дружбы», учреждения, в котором устраивались встречи с иностранными специалистами, политиками, молодежью, дружественно настроенными по отношению к нашей стране. Нас использовали в качестве бесплатных переводчиков. Однако это было достаточно интересно, и в самом деле служило прекрасной практикой современного разговорного языка. Одной из самых примечательных была наша первая встреча с молодыми американскими конгрессменами. Уже во время торжественного заседания у нас завязался разговор с двумя молодыми людьми, сидевшими рядом. Их звали Джек и Харви, оба начинали карьеру в Конгрессе США, в Вашингтоне. Джек занимался образованием, а Харви был библиотекарем в Белом Доме. Их группа, числом около двадцати человек, к моменту нашей встречи, побывала в крупнейших городах СССР – они знакомились с нашей системой образования. Оба были удивлены дисциплинированностью наших учеников на уроках, образованностью учителей, основательностью получаемых в школах знаний. Особенно заинтересовала их система профессионально-технического образования. После официальной части они попросили нас с Тамарой показать им центр города. Мы с удовольствием откликнулись на эту просьбу. Что-что, а Невский Проспект показать иностранным гостям не стыдно! По дороге, более словоохотливый Джек рассказывал нам о своих ирландских корнях, обыкновенную для Америки историю. Его дед приехал в Америку в двадцатых годах и был простым рабочим. Отец уже служил в полиции и хорошо зарабатывал, поэтому Джек смог учиться в университете и найти престижную работу. Харви больше слушал, чем говорил, его семья жила в Америке уже несколько поколений, и он считал себя чистым американцем. Молодые люди сначала вели себя очень сдержанно, и все посматривали, как мы реагируем на те или иные слова. Удостоверившись, что мы открыты для общения и мало похожи на разведчиц, Джек вдруг спросил меня, боимся ли мы войны. В шестидесятые и в семидесятые годы эта тема была очень актуальной. Советский Союз и Америка, две сверхдержавы, противостояли друг другу на мировой политической арене и бурно развивали ядерные вооружения. Мир был так хрупок, что мог в любую минуту взорваться из-за недальновидности политиков с той или другой стороны. Во время правления Н.С. Хрущева несколько раз возникали такие ситуации, когда казалось, что новая мировая война неизбежна и вот-вот наступит. Конечно, эта тема волновала не только политиков, но всех простых людей во всем мире. В разговорах наших бабушек и мам то и дело звучала фраза «Лишь бы не было войны». Уж они-то знали, что говорят. Моей бабушке по маминой линии, Евдокии Максимовне, пришлось пережить революцию, первую мировую и гражданскую войны, а вместе с моей мамой еще и вторую мировую войну, во время которой без вести пропал ее младший сын Василий. Нет ни одной семьи в нашей стране, которой не коснулась бы последняя мировая война. В каких-то семьях погибли один-два человека, в других с войны не вернулись все мужчины, и с этого началось угасание их родов. В одном из своих последних интервью великий советский актер Михаил Ульянов рассказывал, как мужчины уходили на фронт Великой отечественной войны из сибирских деревень. (Он сам был сибиряком, и в начале войны ему было тринадцать лет). Сначала забрали всех самых крепких и здоровых молодых парней, начиная от двадцати лет, они составляли большую часть населения деревень. Очень плакали их матери и девушки. А они смеялись и говорили: «Не плачьте, мы за две недели отлупим немцев и вернемся домой». Никто из них не вернулся назад. Несколько месяцев спустя, мобилизовали всех, кто мог воевать. Вся колхозная работа и работа по хозяйству в семьях легла на плечи четырнадцатилетних и двенадцатилетних мальчишек, а также их матерей. В 1944 году этих подросших мальчишек тоже отправили на фронт. В 1946 году в большие сибирские деревни, из нескольких сотен мужчин в каждой, вернулись по два-три человека.

Конечно, я боялась войны, но ответила Джеку так, как меня учили наши школы, институты, политики, книги и фильмы, отражавшие только героическую сторону этих событий: «Не боимся, но и не хотим. Не боимся, потому что умеем воевать, а не хотим, потому что пострадали в этих войнах больше всех народов в мире». Мой ответ впечатлил Джека, заметившего: «Ну, если у вас девушки не боятся войны, значит вы очень сильная нация». Дальше мы уже не касались таких сложных вопросов, а болтали о жизни и об учебе. Я говорила о том, как трудно, а порой невозможно иметь свои книги на английском языке, о своей диссертации, о Хемингуэе и других современных американских авторах. Странно было слышать, что таких писателей, как Теодор Драйзер, Джек Лондон и Шервуд Андерсон в Америке уже никто не помнит. А в Советском Союзе эти имена знает почти каждый школьник, не говоря уже о студентах иностранных факультетов гуманитарных вузов всей страны, которые на произведениях этих авторов учились и сейчас продолжают учиться английскому языку. Я упоминаю здесь этих трех авторов, потому что они были в то время очень популярны в нашей стране, наряду с Э. Хемингуэем, Скоттом Фицджеральдом, У. Фолкнером, Э. Колдуэллом, Дж. Сэлинджером, Д. Апдайком и другими. Замечательно, что свою популярность Т. Драйзер и Дж. Лондон получили в нашей стране благодаря тому, что их произведения перевели на русский язык гораздо более талантливые и образованные люди, чем они сами. (Честь и слава российской школе перевода!)

Через день Джек и Харви уезжали домой. Как водится в таких случаях, мы обменялись адресами и расстались. Но через два месяца, (радость несказанная!), мне стали приходить посылки с книгами от имени Джека. Так, я получила в подарок почти всего Эрнста Хемингуэя, Скотта Фитцджеральда, роман Томаса Вульфа «Оглянись на дом свой, Ангел», роман Марио Пьюзо «Крестный отец», и много других замечательных книг, составивших основу моей библиотеки на английском языке. Только мне почему-то кажется, что книги посылал мне не Джек, на которого я больше обращала внимания во время нашего общения, а молчаливый Харви, не спускавший с меня глаз. Уж очень профессионально была сделана подборка книг. Однако, я благодарна тому и другому за то, что получила редкую возможность, не спеша читать и перечитывать любимые книги, размышлять над ними и использовать в своей работе.

Однажды Тамара познакомила меня со своей давней подругой, Светланой Васильевной Кузнецовой, жившей в городе Пушкине Ленинградской области, бывшем Царском Селе, и работавшей в Военно-морском высшем инженерно-механическом училище, на кафедре иностранных языков. Светлана Васильевна была немного старше нас с Томой, но отличалась удивительной мудростью и талантом ученого. Она в то время занималась труднейшей задачей, исследованием перевода на английский язык пушкинского «Евгения Онегина». И еще был у нее талант пригревать молодых девчонок, пытающихся стать учеными. Мы с Тамарой использовали каждую возможность, чтобы съездить к Светлане Васильевне, побыть рядом с близким по духу человеком, погулять по городу Пушкину и его великолепным окрестностям. Особенно красиво было в парках, расположенных в дворцовых зонах. Царский дворец в то время был отреставрирован только снаружи, и шла внутренняя реставрация, поэтому в него не пускали. Зато мы наслаждались видами дворцового ансамбля и окружающих его парков, по-старинному устроенных так, что разные виды деревьев и кустарников цвели, зеленели и отцветали в разное время. Поэтому осенью на фоне зеленой хвои постепенно появлялись то золотые, то «в багрец одетые» деревья. Куда ни повернись, глазам являлись прекрасные живописные уголки, украшенные редкими античными статуями белого мрамора. Там всюду витал дух пушкинского лицея, дух творчества и вольнодумства. Там осталась частица моего сердца, там звучали в душе строки ахматовского стихотворения «Царскосельская статуя»: «Смотри, ей весело грустить, такой нарядно обнаженной».

Так вольготно, как у Светланы на кухне, я чувствовала себя только еще в одной семье – у Майи и Володи Квятковских. Красивая, темпераментная и талантливая Майя уже тогда была тонким переводчиком произведений испанских поэтов семнадцатого века и лирики португальского поэта шестнадцатого века, Луиса де Камоэнса, а милый, добродушнейший и умнейший Володя был кандидатом наук, доцентом и преподавателем английского языка. С ними я познакомилась тоже благодаря Тамаре. Сколько чудесных вечеров мы провели, распивая чаи, приготовленные большим специалистом в этом деле, Володей Квятковским. Наши друзья жили тогда в коммунальной квартире старого дома на Петроградской стороне, и мы часто навещали их. Навсегда влюбленные в Ленинград, весенними и летними вечерами мы вместе бродили по его историческим улицам, где каждое здание, каждый камень – это Пушкин и Достоевский, русские государи, благороднейшие дворянские семьи, лучшие умы и таланты России старой и новой. Тем и хорош Санкт-Петербург-Ленинград, что все, о чем здесь говорится, никуда не ушло, как не уходит нигде, а живет в генетической памяти города и его населения, при условии, конечно, что старинные постройки никто не рушит и не уродует. До сих пор Питеру удавалось сохранить свое прекрасное лицо. Даст Бог, так будет и дальше.

Тамара в очередной раз помогла мне в поисках самой себя. Она отвела меня в Дом писателя имени Маяковского, прописанный в старинном особняке на улице Воинова, 18, в секцию художественного перевода ЛО Союза писателей РСФСР. Это был уютный, красивый дом, с целым рядом роскошных гостиных: белой, красной и «мавританской» деревянной, отделанной дорогими породами дерева, со старинной, дореволюционной мебелью, коврами и люстрами. Белая гостиная, самая большая, с гипсовыми барельефами, лепниной и медальонами на потолке, служила актовым залом, здесь проходили знаменитые альманахи новых переводов, которые назывались «Впервые на русском языке». Красная гостиная и деревянная гостиная были сравнительно маленькими и уютными. В них проходили заседания переводческих секций и совещания руководства Союза. Просто находиться в этом доме доставляло истинное наслаждение, вся окружающая обстановка, собиравшиеся там люди, располагали к творчеству и творческому общению. Семинар вела Эльга Львовна Линецкая, старейший мастер ленинградской переводческой школы. Широкий круг читателей помнит ее имя по переводу книги Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая, собаки», сделанному совместно с Марком Донским, а также по непревзойденным переводам Поля Верлена. Она приняла нас с Тамарой в ряды, опекаемых ею, молодых переводчиков с радушием и любовью, и с первых дней нашего знакомства называла нас «золотым фондом» своего кружка. Стоит объяснить почему. В беседе со всем кружком она обнаружила, что «Библию» до встречи с ней читали только мы с Тамарой. Для переводчиков это было непростительным упущением, поскольку вся западная литература так или иначе связана с «Библией», сюжетами, названиями книг, эпиграфами, именами или стилистическими приемами. Тамара, естественно, сразу понравилась Эльге Львовне, своими прекрасными стихотворными переводами из Т. С. Элиота. Мне же страшно льстило, что Эльга Львовна и во мне увидела переводчика прозы одного из сложнейших американских писателей, Томаса Вулфа. Весь 1972 год я исправно переводила его рассказы, но дальше так и не пошла, потому что нужно было заниматься диссертацией. Однако, часы, проведенные с Эльгой Львовной и ее кружком, незабываемы. Как она умела подбодрить начинающего переводчика и как была строга и принципиальна в отношении уже сложившихся художников слова! Сколько нового и нужного для себя я почерпнула на ее занятиях!

Альманахи, проводимые в Доме писателя несколько раз в год, собирали таких людей, видеть и слышать которых, было великой честью. Например, здесь я впервые увидела живую легенду, знаменитую переводчицу Татьяну Григорьевну Гнедич. Она выступала на одном из семинаров, и я, как сейчас, вижу ее красивую совершенно седую голову, и слышу ее яркую речь. Как многим российским интеллигентам ей пришлось по ложному доносу пережить репрессии. Во время Великой Отечественной войны 1941 – 1945 годов, Татьяна Григорьевна, по поручению командования Советской армии работала переводчиком на связи с союзниками. Еще до окончания войны ее в 1944 году арестовали «за связь с иностранцами». Сидя во время следствия в одиночной камере, она на память читала своих любимых поэтов, А.С. Пушкина и Дж. Г. Байрона. В дальнейшем, когда ее перевели в тюрьму, она совершила настоящий творческий подвиг, по памяти переведя поэму Байрона «Дон Жуан», – ей запрещалось иметь в камере бумагу и карандаш. А так как к переводу этой поэмы она готовилась еще до ареста, то, имея замечательную память, помнила ее наизусть. Кто знает величину поэмы, поймет, каких трудов стоило ее перевести, не имея текста перед глазами, да еще запомнить собственный перевод. К счастью, Татьяна Григорьевна была оправдана и освобождена в 1946 году. Ее перевод «Дон Жуана», вызвавший фурор среди переводчиков и знатоков литературы, издали в 1956 году.

Эльга Львовна тоже была репрессирована и лучшие годы своей жизни провела в лагере и ссылке. Глядя на этих чудесных сильных женщин, переживших немыслимые страдания, страх и унижения, слушая их переводы, ощущая их любовную заботу и внимание к себе, я никак не могла понять, за что их арестовывали, сажали в тюрьмы и в лагеря. Сами они на эту тему с нами никогда не разговаривали, а спросить мы не решались. Отчасти ответы на свои вопросы я получила, прочитав недавно сборник воспоминаний бывших лагерниц-женщин, вышедший в 2003 году под названием «Доднесь тяготеет». Это был первый том из нескольких заявленных, остальные пока не последовали…

В 1972 году мне довелось ближе познакомиться еще с одним прекрасным переводчиком, Сергеем Сухаревым, который, казалось, излучал какой-то особый свет, доброту и нежность. Обладая редкой, чистой душой, он моментально включал вас в свою теплую орбиту, которую не хотелось покидать. Хотелось слушать его без конца, и неловко было самой что-то говорить. Но от этой неловкости не было стыдно, а было весело. Сергей тогда проходил аспирантскую практику в Герценовском институте. Мало времени нам было отпущено на встречи и общение, всего два раза мы с Тамарой были в гостях у Сергея. Впервые, когда он еще не был женат и был полностью погружен в науку и творчество. Он жил тогда в малюсенькой съемной комнате коммунальной квартиры, которая вмещала только кушетку, стол, стул и старое кресло, ну и, конечно, книги. В нашу первую встречу, мы долго говорили и слушали его стихотворные переводы из Джона Китса, английского поэта 19 века. Переводы эти дышат талантом, несравненным изяществом и точностью передачи авторского стиля, что само по себе почти недостижимо, а потому вызывало у нас неизменный восторг.

Сергей был не совсем здоров и полулежал на кушетке, опершись на подушки, а мы с Тамарой сидели напротив. В какой-то момент прощальный, вечерний луч солнца упал на книгу, которую Сергей держал в руках, и мы все вместе увидели саламандру, маленькую огненную ящерицу, пробежавшую по его руке наискосок и исчезнувшую так же внезапно, как и появившуюся. Говорят, что саламандра является только поэтам и гениям. Среди нас тогда было два поэта – Тома и Сергей, и один гений – Сергей.

Во второй раз мы посетили его, когда он был уже семейным человеком. Мы долго ехали на какую-то новостройку в электричке и нашли Сергея и его семью в новой квартире, где было мало мебели и много счастья, щедро изливавшегося на нас, его друзей. Сергей завел в доме своеобразную «книгу отзывов», в которой оставляли автографы, стихи и посвящения все, кто посещал его тогда. Стыдно признаться, но я написала в эту книгу какую-то глупость, надеюсь, что время скрыло ее, хотя бы от людского суда.

Васильевский остров – территория, продуваемая всеми ветрами, там даже тополя растут, наклоняясь от морского ветра в сторону большой земли. В Ленинграде, мозаикой выложенном на островах в устье реки Невы и по берегам речек и каналов за Невой, все части разные. Вот и Васильевский остров, самый большой, отстроенный еще при Петре I и архитектурно законченный до революции, спокоен и невысок. И лишь вдоль набережных парадными фасадами стоят красавцы-дворцы и православные храмы, гордо отражающиеся в плавных водах Невы.

Мы с Тамарой рассчитали, что идти пешком от края Васильевского острова до Мойки, 48, где располагался наш факультет, ненамного дольше, чем ехать на троллейбусе или даже на метро. Эти наши походы по Ленинграду напоминают мне однодневное, но вместившее чуть ли не всю его жизнь, путешествие по Дублину Стивена Дедалуса из книги Джеймса Джойса «Уллис». По Первой линии мы спускались к Университетской набережной. Касаясь руками шершавого парапета, шли вдоль нее мимо Меньшиковского дворца, Университета и Биржи, сворачивая на Дворцовый мост. Каждый раз, улучая минутку, чтобы глянуть с моста на темные воды Невы и поразиться ее силе и бесконечно текущей громадности. Минуя Дворцовую площадь, переходили на Невский Проспект, а тут и до Герценовского института рукой подать. Иногда мы меняли маршрут, обходили Университет с тыла и шли мимо Пушкинского дома, Ростральных колонн, а дальше снова по Дворцовому мосту и так далее. И каждый день – это были новые впечатления, остров как будто постепенно открывал нам свои тайны, показывал свои сокровища!

В 1972 году мы переехали с Васильевского острова в общежитие на реке Мойке, в дом, где до революции располагались царские конюшни. По этому же адресу находился административный корпус института, несколько факультетских зданий и общежитий. Наше общежитие было ближе к знаменитой улице Гороховой, много раз упоминавшейся в романах Ф.М. Достоевского. В наше время она была уже ничем не примечательна. Разве что, несколькими сохранившимися историческими зданиями, в одном из которых мы обнаружили знаменитое Географическое общество, сохранившее дореволюционные интерьеры и старинную китайскую ширму необычайной красоты, да еще домом, в котором жил Григорий Распутин. В основном вдоль не слишком широкой улицы Гороховой стояли невысокие старые дома, на верхних этажах которых находились какие-то учреждения и квартиры, а в первых этажах обнаружилась масса всякого рода столовых, маленьких закусочных, чебуречных и тому подобного. Однажды меня навестили друзья из Архангельска, где в это время учился и жил мой брат, Шура, и вытащили меня из Публичной библиотеки пройтись по городу, пообщаться. По Садовой улице мы вышли на Гороховую и почти полдня шли до Мойки, заходя поочередно то в одну закусочную, то в другую. Что мы там делали? Закусывали.

Все оставшееся время аспирантуры мы прожили на Мойке, то есть почти на Невском проспекте. Мне кажется, что я могу с закрытыми глазами пройти от Дворцовой площади до Московского вокзала и описать все кафе, магазины и рестораны, расположенные на нем, все, пересекающие его реки и каналы и висящие над ними мосты, все улицы и улочки, лучами расходящиеся от него. Он прекрасен в любое время года, мой Невский проспект, полный солнечного света и веселый весной, омытый свежими грозами летом, мокрый, но столь же прекрасный, расцвеченный яркими зонтиками осенью и торжественно-холодный зимой. Всегда нарядный, оживленный, всегда переполненный разноязыкими толпами движущихся во все стороны людей. И, несмотря на довольно большой транспортный поток, (автобусы, троллейбусы и автомобили), здесь все же нет суеты и сверхскоростей Москвы, где не успеваешь человеческого лица рассмотреть, и нужно скорее бежать вперед, если хочешь хоть куда-нибудь успеть.

Самые частые наши маршруты пролегали от Мойки к Публичной библиотеке и обратно. Обычно, обогнув Строгановский дворец, мы бежали мимо рыбного магазина, из дверей которого весной доносился призывный аромат свежей корюшки. Затем, спешили мимо углового продовольственного магазина, где продавалась любимая телячья колбаса, мимо подковы Казанского Собора, колоннадой окружающего высокую светлую струю фонтана, мимо Гостиного двора и обдающего теплой волной входа в метро. Пересекали Садовую улицу, на которой справа стоял великолепный ресторан «Метрополь», где на первом этаже было небольшое, уютное кафе. В нем подавали настоящие пожарские котлеты, бефстроганов в маленьких металлических кастрюльках и слоеные пирожки с мясом к бульону. Правда, сюда мы заходили не чаще одного раза в два месяца, и то после стипендии. Миновав соблазны «Метрополя», мы выходили к библиотеке. Напротив нее, на другой стороне проспекта находился театр Комедии, чуть дальше – кафе «Аврора», сводчатые потолки и стены которого были отделаны выпуклыми, похожими на камушки, голубыми плитками. Там подавали доступные студентам и аспирантам блюда, например, наши излюбленные ленивые вареники со сметаной и фруктовый суп из сухофруктов и риса. Неплохо кормили и в самой библиотеке, немного дороже, чем в кафе, но зато здесь царил академический дух, за столиками велись серьезные разговоры о книгах и диссертациях.

В связи с аспирантурой часто вспоминается еда – мы хоть и не голодали, но и сытыми бывали редко. В связи с этим грешно не вспомнить кафе «Дружба», которое мы посещали после стипендии. Кафе находилось (сейчас его, к сожалению, уже нет) на Невском проспекте по другую сторону Мойки. Оно было в полуподвале, там за небольшие деньги можно было съесть прекрасного, с хрустящей корочкой, «цыпленка табака». Одна порция была с пол курицы, поэтому мы называли это блюдо – «курица табака». Мы были завсегдатаями этого кафе, считали его своим и могли сидеть там часами, наслаждаясь вкусной едой, разговаривая и отдыхая.

 Слева от Публичной библиотеки и немного вглубь двора виднелся памятник Екатерине Великой, а за ним знаменитый Александринский театр. Странно и необычно было каждый день видеть его вот так, просто, зная, что здесь когда-то служила великая актриса Варвара Асенкова, а по этой земле ходили цари, великие художники, музыканты, поэты и писатели.… За Александринским театром начиналась и сразу же кончалась самая короткая в Ленинграде улица Росси, в тишине которой гулко стучали шаги редких прохожих. Устав от многочасового чтения в библиотеке, мы ходили туда любоваться светлыми ампирными зданиями, всеми своими линиями, устремленными ввысь и, как будто застывшими во времени и пространстве. Выйдя на набережную реки Фонтанки, мы восхищались Египетским мостом и доходили до Большого драматического театра – БДТ. В этом театре тогда работал полный сил и творческого огня великий режиссер Георгий Товстоногов. Мне посчастливилось посмотреть здесь несколько его гениальных постановок: «Историю лошади», «Записки Пиквикского клуба» и бессмертного «Ревизора». Здесь работали великие артисты моего времени, любимые Кирилл Лавров, Олег Басилашвили, Алиса Фрейндлих, Сергей Юрский, Зинаида Шарко, Олег Борисов и Николай Трофимов. Я с детства люблю театр всем сердцем, и редкие походы в БДТ были истинными праздниками души. Редкость встреч с любимым театром объяснялась тем, что на эти знаменитые спектакли почти невозможно было достать билеты, так же как и на хорошие концерты в филармонию и на оперы и балеты в Мариинский театр. Именно в нем я впервые смотрела балет, сидя в первом ряду, после чего поняла, что балеты нужно смотреть издали. Вблизи видны лишь ноги артистов, поднимаемая ими пыль, да слышен мерный топот пуантов по деревянному настилу сцены. По виду этих натруженных ног и по тяжелому дыханию танцовщиков и танцовщиц, я также поняла, какой это каторжный труд – быть артистом балета.

По Аничкову мосту с его знаменитыми конями мы доходили до улицы Рубинштейна, в глубине которой прятался Малый драматический театр, на самом деле очень маленький и очень уютный, где всегда царила камерная обстановка и создавался эффект участия зрителей в театральном действе.

Мы доходили до площади Пяти углов и шли обратно на Невский проспект, чтобы возвратиться на Мойку по другой его стороне, мимо Елисеевского магазина, Пассажа, гостиницы «Европейской» и центрального книжного магазина, куда заглядывали почти каждый день.

Иногда мы ходили гулять по вечерам, особенно в хорошую погоду. Мы с Тамарой предпочитали гулять вдвоем, чтобы ничто не мешало созерцанию окружающей красоты и не отвлекало от мыслей. За три года мы обошли почти всю центральную часть города. Весной в выходные дни, сливаясь с потоками туристов, шли к Исаакиевскому Собору любоваться Медным всадником и свежими, только что распустившимися розовыми пионами на лужайке вокруг этого памятника. Далее сворачивали в Александровский сад к Адмиралтейству посидеть на скамейках у фонтанов. Отдохнув, двигались в сторону Дворцовой площади, каждый раз удивляясь тому, что она, будучи и так обширной, благодаря Александрийской колонне становится объемнее и как будто еще воздушнее. Пройдя у стен Зимнего Дворца и полюбовавшись на статуи Атлантов, по Миллионной выходили на Марсово поле, самое чудесное место в городе в майские дни. В это время здесь цвела сирень. Она была везде и так чудесно пахла и не отпускала домой. Меня не удерживал лишь Летний Сад. Может быть, потому что я всегда попадала в него в сырую промозглую погоду, чаще всего осенью, когда ноги скользили по слякотной земле, и не было уже нарядной листвы, и мраморные статуи стояли сиротливо и зябко, ожидая, когда их заточат в деревянные защитные короба.

В 1973 году было необычайно жаркое лето, последнее лето моей учебы и жизни в Ленинграде. Приходилось очень много работать, писать и переписывать диссертацию, обсуждать ее с научным руководителем, искать оппонентов для защиты, и тому подобное. Жара не спадала и ночью, и мы ходили купаться в темной Неве под стенами Петропавловской Крепости. Впечатление осталось жутковатое, потому что река в этом месте глубокая и течение настолько сильное, что если зазеваешься, может вынести на середину реки, где слабому пловцу почти невозможно бороться с течением. Я плаваю хорошо, но и мне было трудно удержаться у берега. Правда, после холодной невской воды наступало облегчение, и можно было возвращаться к письменному столу.

В общежитии на Мойке нас с Тамарой поселили на втором этаже в четырехместной комнате, выходившей окнами во двор. Общежитие представляло собой старый длинный дом с толстыми стенами, деревянными перекрытиями и перегородками, сильно осевший, так что окна первого этажа были почти у земли – бывшую княжескую конюшню. Старые деревянные полы состояли из широких, истертых многими поколениями ног, досок, когда-то крашенных масляной краской. Посередине дома тянулся длинный, слабо освещенный коридор, по обе стороны которого были двери комнат разной величины, вперемешку женские и мужские. В одном конце коридора находилась общая кухня и умывальная комната, а в другом – два туалета, где по углам стояли мусорные баки. О физическом состоянии общежития можно было судить по наличию и количеству имевшейся в нем живности. Многое из того, что мы здесь повидали, может показаться шокирующим, но выбора у нас не было, да и приходили мы туда, в основном, только ночевать. Никогда не забуду нашу грязную от старости и неухоженности кухню с засаленными плитами и столами. Однажды я зашла туда за какой-то надобностью ночью и включила свет. Внезапно потревоженные тараканы, шелестя хитиновыми покрытиями своих телец, волной схлынули с плит и исчезли в щелястом полу. Их были тьмы и тьмы. Столько тараканов я не видела нигде ни до, ни после аспирантуры! В другой раз, зайдя на кухню поздно вечером, чтобы нагреть воды для умывания, я увидела на столе, мирно сидящую на задних лапках мышь. Она даже усом не повела, увидев меня, но продолжала сидеть в той же позе и с любопытством меня рассматривать. А я рассмотрела ее. Мышка была маленькая, даже симпатичная, с круглыми ушками и черными бусинками любопытных глаз. Она подергивала носиком и шевелила усами. Разглядев друг друга, мы мирно разошлись по своим делам. Я удалилась, понимая, что мне не одолеть плодовитый мышиный род, а она – видя, что едой здесь даже не пахнет. А один раз я засиделась в учебной комнате за полночь и пошла перед сном в туалет. Открыв дверь, я сделала шаг в направлении умывальника и в тот самый момент от одного мусорного бака к другому, по моим ногам шмыгнула здоровенная крыса. Я тихонько охнула, сделала свои дела и вернулась в комнату. Тамара, на минуту очнувшись от сна, спросила, где я была. Я в двух словах описала встречу с крысой. Тома подскочила на кровати и так громко закричала, что перебудила соседей. Кто знает, если бы не Тарногский опыт, может быть, и я бы реагировала на этот мало приятный инцидент так же.

Сначала мы жили в нашей комнате втроем – Тамара, я и Валя. Валя закончила Герценовский пединститут по специальности «химия и немецкий язык». Для меня это было несколько странное сочетание. В Вологодском пединституте была специальность «история с английским языком», и казалось, что два гуманитарных предмета как-то сочетаются. Но здесь сочетали точную науку с гуманитарной, и в этом чувствовалось какое-то несоответствие. Однако для научной работы немецкий язык не был лишним, наоборот, он как бы помогал расширить границы Валиных химических исследований. Впрочем, я не углублялась в тематику ее работы, меня больше занимала сама Валя, как личность. Ее очень удачно описал наш приятель физик, сказав, что Валя самая женственная женщина из всех, кого он знал в своей жизни. А был он самый взрослый из нас, сорокалетний, и переживший неудачный брак. Она была из тех женщин, которые всегда нравятся мужчинам – миниатюрная, беленькая, с длинными завитыми волосами, уложенными в модную прическу, с голубыми, подведенными глазами, носиком уточкой и красивым белозубым ртом. Ее отличала некоторая манерность, кокетливость и даже капризность по отношению к мужчинам, но с нами она держалась на равных, была веселой, умной и по-женски хитрой. С такой женщиной лучше было состоять в дружеских отношениях, в этом мы убедились позднее, когда к нам поселили четвертую девушку, Лиду.

Валя слыла большой модницей, а поскольку она уже давно проживала в Питере и чувствовала себя здесь как рыба в воде, то умела заработать денег на наряды и добыть самые современные мелочи, которые так украшают женщину, всякие бусы, брошки, аксессуары, обувь и тому подобное. Меня все это в ней очень привлекало, поскольку я тоже не лишена кокетства. Валюша быстро раздобыла мне у фарцовщиков модный финский костюмчик и черные, лакированные сапоги-чулки, тогда впервые вошедшие в моду. Особенным изыском были брошки в виде двух вишенок с зеленым листочком. Стоит ли говорить, что мы тут же ими украсились. Пришлось на эти непредвиденные расходы зарабатывать репетиторством. Ко мне стала приходить девушка, собирающаяся поступать на иностранный факультет в следующем году. Валя добывала деньги, подрабатывая переводчиком. Будучи девушкой симпатичной и пробивной, она работала не с простыми туристами, а с богатыми немцами, приезжающими в Ленинград небольшими группами, а то и индивидуально. Она пару раз брала меня на работу с собой, якобы на помощь. На самом деле она так меня бесплатно подкармливала за счет богатых туристов.

Справа от нашей комнаты жили мальчики. Они с нами сразу познакомились, это были Виктор-филолог, Шура-физик и Алик, специалист по русскому языку и литературе из Костромы. Ближе всех к нам по духу был Виктор, который занимался стихотворным переводом под руководством Е.Г. Эткинда. Подружившись, мы стали собираться в нашей комнате по вечерам, ужинать в складчину, ходить вместе гулять по ночному Питеру, отдыхать вместе в выходные дни, что, однако не мешало нам всем напряженно учиться и работать.

Слева от нас была женская комната, самыми яркими ее представительницами мне казались две девушки – Наталья и Валентина, обе с иностранного факультета. Валя, веселая, с яркой, рыжей гривкой кудрей вокруг милого округлого лица с ямочками на щеках, искрилась молодой энергией. Несмотря на такой, казалось бы, легкомысленный вид, она занималась наукой всерьез. Наталья, умная, красивая, невероятно сексапильная, длинноволосая брюнетка, больше развлекалась, чем углублялась в научные изыскания. Каждый, однако, ставит свои цели в жизни и по-своему их добивается. Наташина яркая красота и влияние на мужчин могли бы создать ей образ роковой женщины, если бы не присущая ей бабья доброта и полная бесшабашность во всем. Вокруг нее всегда вились мужчины разных калибров, добиваясь ее расположения. Поэтому центр общения, образовавшийся было в нашей комнате, незаметно перекочевал к ней. Каждый вечер там засиживались допоздна, разговаривали, пили вино, курили, слушали популярную музыку и танцевали. Тамара, увлеченная научной работой, никогда не принимала активного участия в этих посиделках. А я постепенно тоже отошла в сторону, погрузившись в свои дела.

Как-то раз к нам в комнату зашла девушка с факультета русского языка и попросила взять шефство над французским студентом, приехавшим в наш институт на год стажироваться в русском языке, который он изучал в Сорбонне. Мы согласились, и на следующий день к нам пришел высокий худой юноша с длинными, немытыми, вьющимися волосами, крупными чертами лица и длинными руками. Одет он был в сверхмодный вельветовый костюм с брюками клеш и в матерчатые туфли. Его звали Жан Франсуа Ле Дюк. Мы тут же перевели его имя на русский язык и дали прозвище – Ванька-герцог. С момента появления в нашей комнате Жан с нами, а вернее со мной, уже больше не расставался. Я была для него учительницей, мамкой, нянькой и другом. Общаясь с нами, он делал для себя открытия в межличностном и межнациональном общении. Понаблюдав пару вечеров, что мы все приносим какую-то еду на общий стол, и едим вместе, он в следующий раз появился с таинственным видом и спросил: «Ну, что, жрать-то будем?» После чего, гордо положил на стол кусок колбасы и поставил бутылку сухого вина. Это было смешно и трогательно. Смешно, потому что мы никогда не говорили «жрать», а трогательно, потому что он понял, как это здорово собираться вместе веселой гурьбой, не считать, кто, сколько потратил денег на ужин и потратил ли вообще. Для него, практичного и жадноватого европейца это был первый урок хлебосольства русских людей, дружбы, которая от тебя ничего не требует, но дарит теплом и хлебом. За мое доброе отношение Жан платил мне необычайной преданностью. Он узнал, что я люблю апельсины, и мог специально идти искать их по городу в любое время года. Надо учесть, что тогда апельсины были дефицитом. Общежитие жило коммуной, двери комнат, когда в них были люди, не запирались. Я могла проснуться поздно утром и увидеть рядом со своей кроватью, скрючившегося на стуле Жана с апельсинами в руках или еще с чем-нибудь вкусным, терпеливо ожидающего, когда я открою глаза. Он жил в другом общежитии, днем работал в библиотеке и на факультете, но утром и вечером исправно появлялся у нас. Постепенно Жан перезнакомился со всеми моими друзьями и подругами и стал нашим младшим товарищем, своеобразным «сыном полка». Однажды мы устроили культпоход в кино на новую картину «Иван Васильевич меняет профессию». Жан хохотал громче всех и после кино заявил, что даже не подозревал, что в Советском Союзе снимают комедии, да еще такие смешные. Пришлось везти его на Васильевский остров в один из Домов культуры, посмотреть ретроспективу наших комедийных фильмов, включая «Самогонщиков», «Операцию «Ы» и другие приключения Шурика», а также «Кавказскую пленницу». У человека открылись глаза на Советское киноискусство!

Жан покидал Россию в конце лета 1973 года. Мы провожали его на вокзал всей компанией. Он плакал, как дитя, и говорил, что у него никогда не было таких друзей, как мы, и ему ни с кем не было так хорошо и тепло, как с нами. Он говорил, что во Франции дружат только с нужными людьми, а такого бескорыстия и широты души, как здесь, у них нет, и ему будет этого очень не хватать. Еще несколько лет после нашей встречи Жан писал мне письма в Вологду, пока время и своя собственная жизнь не сгладили у него воспоминания о нашей дружбе.

За административным корпусом института был небольшой садик, росший в тени окружающих его домов, а потому бывший довольно сырым и неуютным местом. Но мы с Томой решили, что нам надо укрепить здоровье и договорились каждое утро выходить туда делать зарядку, а после этого бегать трусцой вдоль реки Мойки. Тогда появилась мода на бег трусцой, и многие ей следовали. Идея, инициатором которой, как всегда была Тамара, мне так понравилась, что я тут же побежала покупать себе спортивные штаны и кеды. Я занималась спортом ровно один день. Рано утром, в полном снаряжении мы отправились с Томой в этот садик, сделали какие-то упражнения, побегали и довольные вернулись в общежитие. Тамара пошла умываться, а я прилегла отдохнуть на кровать. Проснулась я в полдень и навсегда поняла, что спорт – это не мое.

В 1972 году в Ленинград приезжал Володя Шварков, и они вместе с Колей Орловым навещали меня. Коля заканчивал тогда морское училище и ходил в заграничные плавания. Однажды он привез мне из-за границы святое Евангелие на русском языке и книгу Джона Фаулза «Магус» на английском языке. Евангелие это сыграло определяющую роль в моем последующем обращении в православное христианство, за что Коле большое спасибо. А Фаулза я, наверное, прочитала первая в стране. На английском языке он был только у меня и, может быть, еще у очень немногих знатоков английской литературы, а перевод на русский язык еще просто не существовал.

В 1969 году в один из лучших ленинградских институтов поступил мой друг Саша Шагалов. За два следующих года мы виделись всего пару раз. Однажды он пригласил нас с Тамарой поехать с ним на встречу «битломанов», где предполагалось прослушивание нового альбома группы «Битлз» и выступление о самой группе лидера питерских неформалов, Коли Васина. Из опасения массового проявления нигилизма в молодежной среде в те времена такие встречи не приветствовались властью, поэтому они разрешались только где-нибудь за пределами города, в каком-нибудь клубе на отшибе, куда было трудно добираться. И, конечно, все это происходило под присмотром Комитета Государственной Безопасности. Мы встретились с Сашей, кажется, на Витебском вокзале и в обстановке полной конспирации сели в пригородный поезд, и отправились в какое-то неизвестное мне место (в Гатчину). Еще на вокзале я заметила, что толпа отъезжающих состоит, в основном, из молодых людей, которые очень тихо, не привлекая к себе внимания, садятся в тот же поезд, что и мы. Саша показал мне самого Колю Васина, высокого серьезного молодого человека, сопровождаемого секретарем (!) в белых джинсах в мелкую красную розочку! Сам Коля был одет во что-то темное и незаметное. Мы ехали примерно около часа, но шли к искомому дому культуры долго. Уже на месте нас пригласили в небольшой зал со сценой. На столе на сцене стоял проигрыватель, и лежала стопка бесценных пластинок «Битлз». За столом сидел важный Коля Васин, а вокруг проигрывателя суетился его секретарь. Постепенно зал наполнился не совсем трезвой местной рабочей молодежью вперемешку с приехавшими любителями музыки «Битлз». Нас предупредили, что мы должны вести себя скромно и не шуметь, чтобы не сорвать мероприятие, которое на языке присутствовавших называлось «сэйшен». Мероприятие было любопытным, но скучноватым. Мы прослушали несколько пластинок и Колю Васина, рассказавшего нам о жизни группы «Битлз». Для меня эта информация новой не была, благодаря ее вологодским приверженцам. Однако вся таинственность, весь антураж сбора и прибытия на место, некоторая нелегальность самого события, производили большое впечатление на неискушенных людей. Оказалось, что это был последний «сэйшен» Коли Васина, дальнейшую «пропаганду» «Биттлз» в нашей стране запретили.

Приближалось окончание учебы и завершение работы над диссертацией, время сгущалось, его физически становилось все меньше и катастрофически не хватало. Поскольку диссертации писать никто не учит, и человек должен, в течение отпущенных ему трех лет сам этому научиться, то я писала свою работу, как Бог на душу положит. Казалось бы, чего проще, возьми в библиотеке чью-то старую работу, прочти, и увидишь, какова должна быть форма этого вида текстов. И я, конечно, читала другие диссертации, но мне хотелось все сделать по-своему. Обычно филологическая научная работа делится на две-три части – теоретическую часть, обзор литературы, того научного направления, в рамках которого вы собираетесь делать свои изыскания, выработка методики анализа и непосредственно сам анализ, выбранного языкового материала, выводы. За истекшее время, помимо общего ликбеза, я занималась изучением теоретических основ анализа художественного текста, а также языковыми средствами выражения сюжетного времени. Я так увлеклась анализом рассказов Хемингуэя, что моя работа вылилась в последовательное описание каждого отдельного рассказа с точки зрения заключенного в нем времени персонажей и автора. Первой мой опус прочла, конечно, Тамара. Удивившись избранной форме описания, она, тем не менее, подбодрила меня и посоветовала, не меняя содержания, изменить структуру работы, построив ее в традиционном виде, отделив теорию от практики. Проделав это, я сама увидела, какой логически выстроенной стала моя диссертация, какой ясной и понятной не только мне самой, но и тем, кто будет ее читать. Ценные замечания сделала Вера Тарасова, одна из самых талантливых наших аспиранток и молодых преподавателей Герценовского пединститута. К лету 1974 года моя работа была завершена, и ее прочитала моя руководительница, Зинаида Яковлевна Тураева. После этого мы с ней определились с официальными оппонентами, учеными, которые должны были выступить на защите с критикой моей работы. А я должна была им ответить на заседании Ученого совета факультета и в присутствии всех желающих послушать мою защиту и принять в ней участие. Моими оппонентами стали: старший научный сотрудник Института языкознания ЛО Академии наук СССР, доктор филологических наук, профессор В.М. Павлов и кандидат филологических наук, доцент, Л.П. Чахоян. С приближением срока защиты я совершенно разуверилась в том, что моя работа достойна одобрения. Мне стало казаться незначительным и мелким мое исследование, да к тому же и плохо написанным. И как же я благодарна Владимиру Михайловичу Павлову, этому замечательному ученому и редкому по своим душевным качествам человеку, который угадал мое состояние и во время первой же встречи похвалил меня и мой труд! После его слов мне уже ничего не казалось страшным или невозможным. Мы сразу стали друзьями, и все наши последующие встречи в Ленинграде и в Вологде я ценю как одни из самых дорогих в моей жизни. Кстати, в Вологду Владимир Михайлович приезжал несколько раз, в качестве председателя экзаменационной комиссии, для приема выпускных экзаменов на факультете иностранных языков Вологодского пединститута, а также для чтения лекций по общему языкознанию. Приглашала его, обычно, Светлана Михайловна Кибардина, известный ученый, будущий доктор филологических наук, профессор этого же института.

По некоторым причинам моя защита была отложена на два года. Оказалось, что это даже хорошо, потому что у меня появилось время для переосмысления некоторых положений моей диссертации, доработки и написания добротного автореферата. Кроме того, за эти два года я столько раз встречалась со своим научным руководителем и оппонентами, что ко мне полностью вернулась уверенность в своей состоятельности и самодостаточности как молодого ученого. Мои страхи улетучились. Вообще страх и связанный с ним стресс перед каким либо решающим событием в жизни, наверное, всегда сопровождает человека. К чему это может привести, я убедилась несколько раз в своей жизни и особенно в аспирантуре. Все годы учебы мы ходили на защиты диссертаций аспирантов своего факультета. Не буду называть имен двух девушек, о которых я собираюсь рассказать в связи с этим, потому что для них и учеба и защита закончились трагически.

Защиты, обычно, проходили в довольно большой аудитории и при большом скоплении людей, среди которых были сокурсники, друзья, члены кафедры и факультета, студенты и аспиранты своего института и университета, а также любые другие заинтересованные лица. Но главное – это строгий Ученый совет по присуждению ученых степеней по иностранным языкам, тут же на защите голосующий «за» или «против» присуждения искомой научной степени. Что и говорить, событие волнительное, и некоторые не выдерживали напряжения. Так, одна девушка, на своей защите вышла перед аудиторией, глянула в зал и, ни слова не говоря, присев на корточки, спряталась за кафедру. На этом ее защита и закончилась. Приехала скорая помощь, и ее увезли в психиатрическую лечебницу. Другая девушка, хорошо мне знакомая, прикладывала огромные усилия, работая над диссертацией. Она читала и писала буквально днем и ночью, борясь с усталостью с помощью сигарет. Работа давалась ей с трудом, с трудом же она защитилась. После защиты она уехала в родной город, начала работать в своем институте, и в конце года поучила диплом кандидата наук. Вскоре ее нашли в общежитии, повесившейся на дверях своей комнаты. Конечно, кроме страха, здесь сыграл свою роль еще один важный фактор, редко учитываемый людьми, берущимися за трудное дело. Нам всем кажется, особенно в молодости, что нет такого дела, с которым было бы невозможно справиться. Нам кажется, что мы всесильны и будем жить вечно. Но, оказывается, что у каждого человека есть индивидуальный порог возможного, есть потолок выше которого нельзя подниматься, иначе сломаешь шею.

За год до описываемых событий в нашей комнате появилась Лида, тоже филолог. Лида была очень женственной, миловидной, с мягкими линиями полноватой фигуры и длинными, темными волосами, уложенными в высокую прическу. Кроме того, она была умницей и хорошей девушкой, с мягким, уживчивым характером. Валя почему-то ее сразу невзлюбила, может быть из ревности к нам с Тамарой, а может быть, почувствовав в ней соперницу по отношению к своему гражданскому мужу, имевшему неосторожность похвалить Лидину внешность. Валин муж, приезжавший в Ленинград на выходные, жил в Новгороде Великом. Он был моложе Вали, и у нее были все основания подозревать его в неверности, хотя бедная Лида была совершенно ни при чем. В тот раз мы стали свидетельницами, на что способна разъяренная, ревнивая женщина – о, это страшная сила! Тут были слезы, скандалы, обвинения во всех грехах и даже подлоги. Настолько мощным оказался Валин неординарный характер, что мы с Тамарой ничем не смогли помочь Лиде, которой, в конце концов, пришлось переехать в другую комнату. На ее место к нам сразу же поселили Таню Парменову, с которой мы когда-то вместе готовились к экзаменам в аспирантуру. Вслед за ней в Ленинград приехал и ее муж, Дмитрий, который всю их совместную жизнь не желал надолго расставаться с женой. С этой комнаты и этого времени началась наша тесная дружба с семьей Парменовых. Мы не расставались до 1985 года, до того времени, когда я неожиданно для себя самой вышла замуж.

Моя защита состоялась 20 мая 1976 года. Специально для этого события мама сшила мне шерстяной, горчичного цвета костюм, английского покроя. На лацкан костюма крепился искусственный красный цветок, у сестры Лены были взяты напрокат красные лакированные туфли на сверхмодной платформе, привезенные из Чехословакии. Когда меня увидела в этой экипировке Зинаида Яковлевна, она ободрила меня следующими словами: «По крайней мере, аспирантка у меня красивая!» Читай, хоть и не большого ума и таланта. Перед самой защитой мы встречались с ней по два раза в день. Встречи эти были для нас обеих мучительными, потому что мое спокойствие действовало на нее прямо противоположно, она волновалась все больше. Мне же спокойствия придавали положительные отзывы официальных оппонентов и поддержка друзей. Неожиданно на защиту пришли очень многие, Тамара Казакова с сестрой Ольгой, мои друзья и подруги по общежитию, мои бывшие студенты, Майя и Володя Квятковские, Света Кузнецова, вологодские друзья Парменовы, Таня с Димой и Лев Колотилов, а также масса незнакомых мне людей, заполнивших аудиторию до отказа. Ученый совет еще полностью не собрался, но я уже вышла на трибуну, чтобы подготовиться к выступлению. Зинаида Яковлевна сидела за первым столом, и ее прямо трясло от переживаний. В этот момент в аудиторию неожиданно вошел необычайно представительный профессор Б.Ф. Егоров, которого я видела всего один раз на филологическом факультете, где он тогда работал и вел несколько аспирантов. Зинаида Яковлевна изумилась несказанно, когда Б.Ф. Егоров, величина огромная в мире филологии, вдруг подошел ко мне и, пожав руку, пожелал успешной защиты, сказав, что он читал мой автореферат и очень им заинтересовался. Спокойствие спокойствием, но, как все нормальные люди, я, принимая во внимание серьезность события, пребывала в некоторой эйфории и могла при этом изобразить только приятное удивление. Однако такой неожиданный поворот дела придал мне сил и уверенности. Со счастливого появления Б.Ф. Егорова началась моя чудесная защита. Чудесная, потому что она прошла не только без сучка, без задоринки, но в ходе ее выяснилось, что очень похожую тему параллельно мне разрабатывал на филологическом факультете целый коллектив аспирантов-литературоведов, который пришел примерно к тем же выводам, что и я. А что может быть лучше, когда твои выводы подтверждает кто-то еще! Значит, они верные, значит все не зря! Моя защита вылилась в настоящую полемику, в неформальный разговор, в котором участвовали не только оппоненты и я, но и большая часть аудитории. А это бывает крайне редко, только когда работа неординарна, когда она будоражит мысль других ученых. Я ощущала в тот момент небывалую ясность ума и эмоциональный подъем, и это позволило мне с легкостью отвечать на вопросы оппонентов. В этот день мне единогласно присудили ученую степень кандидата филологических наук. Весь день у меня в ушах звенели слова председателя совета: «Позвольте от имени всех присутствующих поздравить вас с замечательной защитой диссертации и пожелать дальнейших творческих успехов!» Такое на защитах говорят не часто. Вернувшись в общежитие, я обнаружила, что вся моя комната заставлена розовыми и красными розами на длинных стеблях. Цветы были везде, на полу, на подоконнике, на полках и на шкафу. Мои милые подруги постарались сделать этот день самым запоминающимся в моей жизни. Он и запомнился, как один из самых счастливых дней, позволивший мне понять, что такое настоящая победа.

Как жаль, что счастье длится недолго – минуты, часы, редко дни. Счастье – состояние, к которому мы все постоянно стремимся, но очень мало делаем для того, чтобы оно случилось. Счастье нематериально, его нельзя потрогать, оно ускользает при первой попытке задержать его хоть немного подольше. Наверное, надо очень много и напряженно трудиться, чтобы оно изредка посещало нас.

После защиты мы с Зинаидой Яковлевной очень сблизились, встречались при каждой моей поездке в Ленинград и радовались этим встречам. До меня даже дошли слухи, что она рассказывает своим новым подопечным, что самые лучшие аспирантки у нее были из Вологды, имея в виду Лиллу Лихачеву и меня. Но только Владимир Михайлович Павлов мог так похвалить, что хотелось сломя голову бежать заниматься наукой дальше! Например, он говорил мне, что всем своим аспирантам советует читать мою работу и учиться по ней, как нужно писать диссертации, вот.

К титульной странице
Вперед
Назад