XIV
О ЛУЧШИХ СВОЙСТВАХ СЕРДЦА
Масье, воспитанник Сикаров, на
вопрос: "Что есть благодарность?" - отвечал:
"Память сердца". Прекрасный ответ, который
еще более делает чести сердцу, нежели уму
глухонемого философа. Эта память сердца есть
лучшая добродетель человека, и не столь редка,
как полагают некоторые строгие наблюдатели.
"Человек добр по природе", - кричал женевский
мизантроп - и клеветал общество, следственно,
клеветал человека; ибо он создан жить в обществе,
как муравей, как пчела: все его добродетели
относительны к ближнему и отвлеченно от оного
существовать не могут, как рука, отделенная от
тела. "Человек есть создание злое", - говорят
другие моралисты и приводят множество
свидетельств о разврате и злобе сердца нашего; но
я не верю им и не могу верить, чтобы общество
походило на скопище свирепых зверей. Живут ли
тигры вместе? Строят ли города? Нет. Ясное
доказательство, что злоба не связывает, но
разлучает. Кто живет в обществе? Незлобные
создания: голубь, муравей, бобр, умный слон, и
каждое из сих созданий имеет какое-нибудь
качество, которое украшает человека и есть одно
из незыблемых оснований общежительности.
Первый наш долг: благодарность к
Творцу. Но для исполнения его надобно начать с
людей. Провидению угодно было связать чрез
общество все наши отношения к небу. Быть
виновником бытия не есть достоинство перед богом
и людьми; но принять младенца из рук матери в
минуту его рождения, от колыбели до зрелых лет
служить ему защитою и опорою, передать ему в
наследие имя, звание, сокровища, землю, праотцами
возделанную: вот обязанность отца. Благодарность
есть обязанность детей. На подобных взаимных
обязанностях основано все благосостояние
общества. Все основания его суть добро, и чем
более добра, тем тверже его основание, ибо одно
добро имеет здесь прочность и постоянность. Зло
есть насильственное состояние. Под шумом ли бури
или при сладостном сиянии солнца зреют нивы? Как
сила плодородия имеет свое основание в теплоте,
так сила гражданственности основана на добре.
Многие умы наблюдали человека в
одном тесном КРУГУ. в котором действовали сами.
Ларошфуко, остроумнейший из писателей
остроумного века, основал мораль свою на
подобных наблюдениях. Но я спрашиваю: если бы
натуроиспытатель глядел на муравья во время его
странствования за былинкою или за зерном,
наблюдал его ссоры с товарищами, а забыл
заглянуть в огромное гнездо, где все имеет вид
порядка, стройности, где все части относятся
совершенно одна к другой и составляют прекрасное
целое, то какое произнес бы он суждение о
трудолюбивом насекомом? Вот, что сделал
Ларошфуко, говоря о человеке и наблюдая за ним в
прихожей Тюльерийского замка. Но прихожая не
есть вселенная, и человек придворный не есть
лучший из людей.
Впрочем, меня никто не уверит,
чтобы чувство благодарности было следствием
нашего эгоизма, и я не могу постигнуть
добродетели, основанной на исключительной любви
к самому себе. Напротив того, добродетель есть
пожертвование добровольное какой-нибудь выгоды;
она есть отречение от самого себя. Есть
добродетели, уму принадлежащие, другие - сердцу;
благодарность, лучшая из наших добродетелей, или,
вернее, отголосок многих душевных качеств,
принадлежит сердцу. "Ты мне сделал добро:
следовательно, я тебя люблю" - так говорит
благородное сердце. Эгоист иначе: "Ты мне
сделал добро; но будешь ли мне делать добро и
впредь? добро, тобою сделанное, не требует ли
пожертвований с моей стороны?" Вот слова
эгоиста; они совершенно противны благодарности,
которая тем прелестнее, тем святее, чем менее
рассуждает, чем менее торгуется с пользою личною
и более предается одному сердечному движению.
Сердца, одаренные глубокою или
раздражительною чувствительностию, часто не
знают средины; для них все есть зло и добро: видят
совершенный порядок в обществе - или отсутствие
оного - скорее последнее. - Чувствительный
человек, страдавший в течение всей жизни,
делается наконец мизантропом и убегает в
дремучие леса от взоров людей неблагодарных. Там
возносит он клеветы на все человечество,
оскорбившее его сердце, и в гневе своем забывает,
что он сам есть человек, то есть создание слабое,
доброе, злое и нерассудительное; луч божества,
заключенный в прахе; существо, порабощенное всем
стихиям, всем изменениям нравственным и
физическим. Но пусть мизантроп приведет себе на
память всю жизнь свою от колыбельных дней до той
страшной эпохи, когда сердце его воскликнуло в
гневе: "Человек зол, и люди подобны тиграм!" -
пусть приведет он на память и младенчество, и
юношество, и зрелый возраст, в котором воля и
рассудок начинали заглушать голос страстей;
пусть он спросит себя: "Или я не нашел добрых и
честных людей в течение целой жизни? Или я лучше и
добрее всех людей, имею все добродетели и все
качества, и чужд страстей, и чужд всего низкого и
порочного?" - "Нет, - скажет ему рассудок и
опыт, - и ты человек, и ты заплатил человечеству
дань пороков, слабости и страстей; ты не ангел, ты
и не чудовище". Опыт и рассудок показывают нам
редкие добродетели, и часто в сердце порочном
наблюдатель чудес нравственных с неизъяснимою
радостию открывает яркие лучи душевной доблести:
великодушие, сострадание, презрение к корысти и
тысячу прелестных качеств, которые примиряют его
с порочным и с небом, создавшим человека не для
одних преступлений.
Кто из нас, отложа все
предрассудки и все предубеждения, не сосчитает
несколько примерных людей, утешивших собою
человечество? Не станем искать героев
добродетели в истории; поищем их вокруг себя - и
найдем, конечно! Курций бросился в пропасть, но
Рим на него смотрел. Леонид обрекает себя смерти,
но все отечество (и какое отечество? Спарта!) об
нем в страхе и надежде. Долгорукий раздирает
роковую бумагу в присутствии разгневанного
монарха; но он совершает подвиг свой в сенате,
окруженный великими людьми, достойными его и
первого владыки в мире. Прекрасные подвиги,
достойные подражания и слез удивления -
недокупных, сладостных, божественных слез! -
Теперь спрашиваю: если мы удивляемся великим
делам на великом поприще, если веруем
добродетели, твердости душевной, бескорыстию в
великих обстоятельствах, то почему не веровать
им в малых? Добродетель под спудом не есть ли
добродетель? Бедный, который делится последними
крохами с нищим; сестра милосердия, в душной
больнице стоящая с сосудом врачевания при ложе
врага ее отечества; смелый и человеколюбивый
врач, испытующий свое искусство и терпение в
дальней хижине дровосека, без свидетелей своего
доброго дела, кроме одного в небесах и другого в
груди своей, - все эти люди, обреченные забвению,
не суть ли добродетельные люди? И тот, кто
беспристрастною рукою начертывает имена их в
книге судеб, не напишет ли их наряду с именами
Говарда, Лас Казаса, - Еропкина и других людей,
которых добродетель и человечество называют
своими. Монтань заметил справедливо, что лучшие
подвиги храбрости теряются в неизвестности: один
похищает знамя, - имя его гремит в рядах; но сотни
неустрашимых погибли перед ним и кругом его...
Перенесите сей порядок в мир нравственный. Лас
Казас спасает любезных своих американцев от
рабства, - он бессмертен. Бедный миссионер в
снегах канадских бродит из шалаша в шалаш, из
степи в степь; окруженный смертию, проповедует
бога и утешает страждущих: каких? Семью дикого
или изгнанника, живущего на неизвестном берегу
безыменной реки или озера. Сей смиренный воин
Христа не есть ли великий человек в полном
нравственном смысле? Но к чему нам переноситься в
дальные страны? Здесь, кругом нас, кто не испытал,
что есть добрые люди, что в обществе есть
добродетели редкие, посреди страстей, посреди
разврата и роскоши: одно злое сердце может в них
сомневаться; одно жестокое сердце не находило
сердец нежных.
И в странах отдаленных, и в
дебрях, незнакомых взорам человека, родятся
цветы: на диких берегах Амура, среди мхов и болот
выходит прелестный цветок, до сих пор
неизвестный любопытному испытателю природы;
медленно распускается он под кротким веянием
летнего ветерка; наконец, украшение пустыни,
цветок увядает:
В пустынном воздухе теряя запах
свой!
Но семена его, падая на землю,
расцветают с первою весною в новой красоте, в
новом убранстве. Вот истинная эмблема сей
добродетели, не известной человекам, но не
потерянной для человечества; ибо ничто доброе
здесь не теряется, подобно как ни одна былинка в
природе: все имеет свою цель, свое назначение; все
принадлежит к вечному и пространному чертежу и
входит в состав целого в нравственном мире. В
роскошном Париже, в многолюдном Лондоне и Пекине
та же самая сумма или то же количество добра и
зла, по мере пространства, какое и в юртах
кочующих народов Сибири или в землянках
лапландцев. Добродетельный старец (Мальзерб)
защищает монарха, покинутого друзьями,
родственниками, дворянством, целым народом; он
защищает его под лезвием мечей, при проклятии
озлобленных тиранов (но в виду вселенной и, так
сказать, в присутствии потомства). В ту же самую
минуту - сделаем сие предположение - лапландец
пробегает на лыжах необъятное пространство в
трескучий мороз, посреди ужасной вьюги: зачем?
Чтобы принести несколько пищи бедному семейству
друга своего, утешить больную вдовицу и спасти от
явной смерти грудного младенца. Мальзерб и
лапландец равны перед тем, кто их создал, равны
перед лицем добродетели и правосудия небесного:
оба жертвуют жизнию для доброго дела.