XV
НЕЧТО О МОРАЛИ,
основанной на философии и
религии
Есть необыкновенная эпоха в
жизни; иные ранее, другие позже испытали мучение
и сладость, ей особенно свойственные. Я хочу
говорить о том времени, в которое человек,
посредством опыта и страстей, получает новое
нравственное существование; когда, разодрав
завесу сомнений, он открывает новое поприще,
становится на новый рубеж, озирает с него
протекшее и будущее, сравнивает одно с другим и
решается протекать остальное поприще жизни с
светильником веры или мудрости, оставляя за
собою предрассудки легкомыслия, суетные надежды
и толпу блестящих призраков юности.
Скоро и невозвратно исчезает
юность, это время, в которое человек, по
счастливому выражению Кантемира, еще новый
житель мира сего, с любопытством обращает взоры
на природу, на общество и требует одних сильных
ощущений; он с жаждою пьет тогда в источнике
жизни, и ничто не может утолить сей жажды: нет
границы наслаждениям, нет меры требованиям души,
новой, исполненной силы и не ослабленной ни
опытностью, ни трудами жизни. Тогда все делается
страстию, и самое чтение. Счастлив тот, кто найдет
наставника опытного в оное опасное время,
наставника, коего попечительная рука отклонит от
порочного и суетного; счастлив тот еще более, кто
сердце спасет от заблуждений рассудка: ибо в
юности сердце есть лучшая порука за рассудок.
Одна опытность дает рассудку и силу, и
деятельность. Во время юности и огненных
страстей каждая книга увлекает, каждая система
принимается за истину, и читатель, не руководимый
разумом, подобно гражданину в бурные времена
безначалия, переходит то на одну, то на другую
сторону. - Сомнение не существует и не может
существовать; ибо оно уже есть следствие
сравнения, для которого нужны понятия, целый
запас воспоминаний. Те моралисты, которые
говорят сердцу, одному сердцу; те политики,
которые нападают софизмами на все предрассудки
без изъятия и поражают зло стрелами сатиры или
палицею железного человека [93] [Смотри мечтания
Мерсье под названием: "L'an 2440".], невзирая ни
на лица, ни на условия и законы общества, суть
самые опаснейшие. Блеск остроумия исчезает; одно
убедительное красноречие страстей, им
возбуждающее их, оставляет в сердце сии глубокие
следы, часто неизгладимые [94] [Вот почему чтение
Вольтера менее развратило умов, нежели пламенные
мечтания и блестящие софизмы Руссо: один говорит
беспрестанно уму, другой сердцу; один угождает
суетности и скоро утомляет остроумием; другой
никогда не может наскучить, ибо всегда пленяет,
всегда убеждает или трогает: он во сто раз
опаснее.].
Но время чтения исчезает; ибо
пресыщенное любопытство утомляется. За сим
следует непосредственно эпоха сомнений.
Сомнение мучительно; оно есть необыкновенное
состояние души и продолжительно не бывает.
Надобно решиться мыслящему человеку принять
светильник мудрости (той или другой школы);
надобно запастись мудростию человеческою или
небесными утешениями, ибо он видит, он чувствует,
что для самой ограниченной деятельности в
обществе надлежит иметь несколько постоянных
нравственных истин в опору своей слабости. К
несчастию, - или к счастию, может быть, ибо кто
изведал все пути промысла? - мы живем в печальном
веке, в котором человеческая мудрость
недостаточна для обыкновенного круга
деятельности самого простого гражданина; ибо
какая мудрость может утешить несчастного в сии
плачевные времена и какое благородное сердце,
чувствительное и доброе, станет
довольствоваться сухими правилами философии или
захочет искать грубых земных наслаждений
посреди ужасных развалин столиц, посреди
развалин еще ужаснейших - всеобщего порядка и
посреди страданий всего человечества во всем
просвещенном мире? Какая мудрость в силах дать
постоянные мысли гражданину, когда зло
торжествует над невинностию и правотою? Как
мудрости не обмануться в своих математических
расчетах (ибо всякая мудрость человеческая
основана на расчетах), когда все ее замыслы сами
себя уничтожают? К чему прибегает ум, требующий
опоры? К каким постоянным правилам или расколам
древней или новой философии? По какой системе
расположить свои поступки, связанные столь тесно
с ходом идей политических, превратных и шатких? И
что успокоит его? Какие светские моралисты
внушат сию надежду, сие мужество и постоянство
для настоящего времени, столь печального; для
будущего, столь грозного? Ни один, смело отвечаю:
ибо вся мудрость человеческая принадлежит веку,
обстоятельствам. Она подобна тем нежным
растениям, которые прозябают, цветут и
украшаются плодами под природным небом; но в
земле чуждой, окруженные несвойственными
растениями, при веянии малейшего ветерка,
скудеют листьями и вянут беспрестанно. Слабость
человеческая неизлечима, вопреки стоикам, и все
произведения ума его носят отпечаток оной.
Признаемся, что смертному нужна мораль,
основанная на небесном откровении, ибо она
единственно может быть полезна во все времена и
при всех случаях: она есть щит и копье доброго
человека, которые не ржавеют от времени.
И к чему все опыты мудрости
человеческой? К чему советы и наблюдения зоркого
разума? Достаточны ли они для человечества
вообще и для человека частно во время его
странствования по бурному морю жизни? К чему,
например, сельскому жителю вся мудрость и
опытность Дюкло? К чему тонкие замечания
Аарошфуко, которого книга, по словам и самих
светских людей, сушит сердце? К чему все эти
истины, основанные на ложных понятиях? Ибо для
мудрецов сих и дружба, и любовь, и чувство сына к
отцу, и нежнейшее чувство матери к своему
рождению: одним словом, благодарность,
бескорыстие и все, что человечество имеет
драгоценного, прекрасного, великого, все позывы
великой души, все невольные движения и тайные
пожертвования благородного сердца,- все есть
следствие корысти.
Другие светские моралисты
повторяли одни и те же мысли или (например,
Гельвеции) давали им обширнейшее
распространение, но вечно ложное [*] [Число
понятий моральных и политических,- говорит
Ансильон,- весьма ограничено; вообще мало понятий
в обращении. Каждое поколение выбивает монету
или, лучше сказать, переменяет только штемпель, а
металл все тот же]. Они опечалили человечество,
они ограбили его, сии дерзкие и суетные умы: ибо
что говорили они? Будь счастлив по нашим
правилам.- Согласен, следую им слепо; но я все не
доволен ни судьбою, ни сердцем своим. Что же мне
остается? - Терпение,- отвечали они и отсылали нас
к стоикам.
Вот в чем совершенно
заключается вся нравственная теория новейших
мечтателей, которую опроверг другой мечтатель [*]
[Руссо], отступник от веры, отступник от
философии. Ни слова в утешение; ибо где обрести
его? В совести! - кричали они.- Согласен; но кто
утешит эту мать, прижавшую к груди своей
трепетного младенца, бегущую из столицы, объятой
пламенем? Кто утешит этого отца, супруга, который
под развалинами дома своего оставляет все, что
имел: и детей, и жену, и все блага жизни, все
надежды свои? Здесь совесть будет существо
отрицательное. Она будет спокойна у невинного
страдальца, но слезы его прольются на прах
разрушенного счастия... взоры его обратятся к
небу; там найдет он ответ на вопросы отчаянного
сердца или оно погибнет: здесь нет середины.
Стоическая система ложна, ибо
мораль ее основана на одном умствовании, на одном
отрицании; она ложна потому, что беспрестанно
враждует с нежнейшими обязанностями
семейственными, которые основаны на любви, на
благоволении. Пусть будет она лучшая из
древнейших систем: ибо она внушает человеку
твердость, мужество, постоянство, без которых нет
добродетели; ибо она указует смертному высокую
цель и бога на конце поприща жизни, проведенной в
правде, в трудах, в отрицании самого себя; но
сердцу - она ничего не сказывает. Все моральные
истины должны менее или более к нему относиться,
как радиусы к своему центру, ибо сердце есть
источник страстей, пружина морального движения.
Ум должен им управлять; но и самый ум (у людей
счастливо-рожденных) любит отдавать ему отчет, и
сей отчет ума сердцу есть то, что мы осмелимся
назвать лучшим и нежнейшим цветом совести [95] [Вот
в чем заключали все учение стоики: "Есть бог,
следственно, он создал человека. Он создал его
для себя, создал таковым, чтобы он соделался
правосудным и счастливым на земли; следственно,
человек может познать истину и может посредством
мудрости своей возвыситься до бога, который есть
верховное благо". - Мы приглашаем прочитать
опровержение Монтаня системы Эпиктетовой и
Паскалево опровержение Монтаня и Эпиктета.
Християнский мудрец сравнивает обе системы;
заставляет бороться Монтаня с Эпиктетом и обоих
поражает необоримыми доводами.]. Есть другой род
моралистов: они принадлежат к школе Эпикуровой
(новейшие те, которые не руководствовались
истинами Откровения и повторяли только сказания
древних [96] ["Во всем, - говорит Монтань (если не
ошибаюсь), - мы влечемся по следам древних, как
малые дети за школьным учителем на гулянье". В
недавнем времени в Германии воскресили всю
мечтательную философию Платона под другим
именем.]. Французские писатели осьмогонадесять
века большею частию расположили мораль свою по
учению сего мудреца; они желали распространить
ее влияние на все состояния, на все случаи жизни,
могущие постигнуть человека в обществе. Система
Эпикурова заключается в следующем предложении:
"Человек не может возвыситься до существа
верховного; его наклонности беспрестанно
противоречат закону; он влечется невольно к
видимым благам и ищет в них благополучия, даже в
вещах самых гнуснейших. Итак, все неверно:
истинное благо подлежит сомнению, и это ведет нас
к познанию, что не можно иметь постоянного
правила для нравов, ни точности в науках".
Монтань, великий защитник сего, представляет нам
стоическую добродетель в виде ужасного пугалища;
а свою науку называет игривою, чистосердечною,
простою и проч. Следуя тому, что ей нравится,
говорит он, играет она небрежно с дурными и
счастливыми случайностями жизни, покоится
сладостно на лоне праздности, откуда показывает
людям путь к истинному на земле благополучию.
Неведение и нелюбопытство, - восклицает он, - вот
два мягкие изголовья для головы счастливо
образованной!
Убежденная в сей истине толпа
философов-эпикурейцев, от Монтаня до самых
бурных дней революции, повторяла человеку:
"Наслаждайся! Вся природа твоя, она предлагает
тебе все сладости свои, все упоения уму, сердцу,
воображению, чувствам; все, кроме надежды
будущего, все твое, - минутное, но верное". Но
где же сии сладости, сии наслаждения
беспрерывные, сии дни безоблачные, сии часы и
минуты, сотканные усердною Паркою из нежнейшего
шелка, из злата и роз сладострастия? где они,
спрашивает сластолюбивый в тишине страстей
своих. Где и что такое эти наслаждения, убегающие,
обманчивые, непостоянные, отравленные слабостию
души и тела, помраченные воспоминанием или
грустным предвидением будущего? К чему ведут эти
суетные познания ума; науки и опытность, трудом
приобретенные? Нет ответа, и не может быть!
Заглянем в самое сердце
человека просвещенного и счастливого по
понятиям мира. Например: кто был просвещеннее и
счастливее Горация и кто страдал, подобно ему?
Природа лелеяла его, как любимое дитя свое. Мы
знаем его жизнь. Судьба, испытавшая его в юности,
осыпала всеми дарами и славы, и богатства в
зрелые лета. Дружество Августа и Мецената,
наслаждения роскошного двора, общее уважение к
великому таланту, здоровье неизменяющее, друзья,
любезные сердцу и уму и в верности подобные
благосклонной фортуне, прелестные женщины,
готовые увенчать миртами любимца монархова и
муз, и, что всего лучше, мудрость,
удовлетворительная для всех случайностей
счастия, мудрость, которая открыла золотую
середину во всех вещах, истинный философский
камень. Чего бы недоставало? Но счастливец, при
всех дарах фортуны, при всей философии, скучал;
ибо сердце человеческое имеет некоторый избыток
чувств, который нередко бывает источником
живейших терзаний. Наслаждение нас съедает, -
говорит Монтань, - сердце скоро пресыщается.
"Юноша, наливающий фалернское, дай
горького!" - восклицает Катулл, увенчанный
розами, пресыщенный на пиршестве:
Minister vetuh, puer, Falerni
Inger'mi calices amariores [97]
[Служитель-мальчик, принеси мне чаши // С более
горьким старым Фалернским (лат.).].
Так создано сердце
человеческое, и не без причины: в самом
высочайшем блаженстве, у источника наслаждений,
оно обретает горечь. И это испытал Гораций. Нигде
не мог он найти спокойствия: ни в влажном Тибуре,
ни в цветущем убежище Мецената, ни в граде, ни в
объятиях любовницы, ни в самих наслаждениях ума и
той философии, которую украсил он неувядаемыми
цветами своего воображения; ибо если науки и
поэзия услаждают несколько часов в жизни, то не
оставляют ли они в душе какой-то пустоты, которая
охлаждает нас к видимым предметам и набрасывает
на природу и общество печальную тень? [98] ["В
Египте я знал жреца, который, истощив всю жизнь
свою на познание начала и конца вещей мира сего,
сказал мне с глубоким вздохом: - Горе тому, кто
захочет снять покрывало с лица природы! Горе
тому, для кого уже не существует то очарование,
которое предрассудки и нужды навели на предметы
мира! Вскоре душа его, поблеклая и томная, в самой
жизни найдет ничтожество, ужаснейшее из всех
наказаний. При сих словах слезы навернулись на
глазах, и он сокрылся в густоте леса". -
"Путешествие младшего Анахарсиса".
Это тягостное состояние души
нередко бывает известно людям добрым и
образованным. Что избавит их от сего мучения? -
Религия.]
Где же истинное блаженство?
Увидим далее. Мы испытали, что эпикурейцы не
обрели его за чашею наслаждения, ни стоики в
бесстрастии и в непреклонной суровости нравов
(ибо человек создан любить). Никто не нашел
блаженства: ни умный, ни сильный, ни богатый в
чертогах, ни бедный в хижине своей; ибо и тот, кто
блистает в пурпуре, и тот, кто таил всю жизнь свою
в убогом шалаше, говорит Гораций, не могут
назваться счастливыми.
Где же это совершенное
благополучие, которого требует сердце, как тело
пищи? Оно нигде не находится вполне, - отвечает
опытность всех времен и всех народов. Человек
есть странник на земли, - говорит святый муж, -
чужды ему грады, чужды веси, чужды нивы и дубравы:
гроб его жилище вовек. Вот почему все системы и
древних и новейших недостаточны! Они ведут
человека к блаженству земным путем и никогда не
доводят. Систематики забывают, что человек, сей
царь, лишенный венца, брошен сюда не для счастия
минутного; они забывают о его высоком назначении,
о котором вера, одна святая вера ему напоминает.
Она подает ему руку в самих пропастях, изрытых
страстями или неприязненным роком; она изводит
его невредимо из треволнений жизни и никогда не
обманывает: ибо она переносит в вечность все
надежды и все блаженство человека. Лучшие из
древнейших писателей приближились к сим вечным
истинам, которые святое откровение явило нам в
полном сиянии.
И горе тому, кто отвращает взоры
свои! Собственное сердце его накажет: чем оно
чувствительнее, чем благороднее, тем более и
сильнее будут его терзания; ибо ни дары счастия,
ни блеск славы, ни любовь, ни дружество - ничто не
удовлетворит его вполне. В новейшие времена
Руссо, одаренный великим гением, тому явный и
красноречивый пример. Он нигде не обретал
благополучия; ибо всю жизнь искал его не там, где
надлежало. Слава учинилась ему бременем, люди и
общество ненавистными: ибо он оскорбил их
неограниченною гордостию. Любовь земная не могла
насытить его жадного сердца; самая дружба его
терзала. Оскорбленный, растерзанный всеми
страстями, он покидал общество, требовал счастия
в объятиях природы, вопрошал безмолвные леса,
скитался при шуме клубящихся водопадов, в часы
румяного утра и прохладного вечера; но не мог
успокоить своего сердца. В обществе напрасно
облекается он в мантию стоиков, напрасно
подражает им в твердости; собственное сердце ему
изменяет. Одна религия могла утешить и успокоить
страдальца; он знал, он чувстовал эту истину, и,
жертва неизлечимой гордости, отклонял
беспрестанно главу свою от легкого и
спасительного ярма. Красноречивый защитник
истины (когда истина не противоречила его
страстям), пламенный обожатель и жрец
добродетели, посреди величайших заблуждений
своих, как часто изменял он и добродетелям и
истине! Кто соорудил им великолепнейшие алтари и
кто оскорбил их более в течение жизни своей и
делом, и словом? Кто заблуждался более в
лабиринте жизни, неся светильник мудрости
человеческой в руке своей? Ибо светильник сей
недостаточен; один луч веры, слабый луч, но
постоянный, показывает нам вернее путь к
истинной цели, нежели полное сияние ума и
воображения.
Поклоняться добродетели и
изменять ей, быть почитателем истины и не
обретать ее - вот плачевный удел нравственности,
которая не опирается на якорь веры. Одно
заблуждение рождает другое. Руссо начал
софизмами, кончил ужасною книгою; - он пожелал
оправдаться перед людьми, как перед богом, со
всею искренностию человека, глубоко
растроганного, но гордого в самом унижении, тогда
как надлежало исповедовать тайны единому
верховному существу, не с гордостию мудреца,
который укоряет природу в своих слабостях, но с
смирением христианина. Один бог может требовать
от нас подобной исповеди; люди не достойны оной. И
что же? Оправдывая себя, он оскорбил и дружество,
и любовь, и родство, и все, что человечество имеет
священного, заветного для души благородной; он
оскорбил тени своих друзей, давно забытых
согражданами, оскорбил их самым несправедливым
приговором по неведению: ибо истина на земле
одному богу известна. Кто требовал у него сих
признаний, сей страшной повести целой жизни? Не
люди, а гордость его. Какое право имел он поведать
миру о слабостях женщины, которой дружество,
столь нежное, столь бескорыстное, усладило
юность и успокоило тревожимое сердце мечтателя?
Так! человек, рожденный для добродетели, учинил
страшное преступление, неслыханное доселе, и это
преступление родила мудрость человеческая...
Десятилетний отрок, который помнит свой
катехизис, может уличить его в этом преступлении.
Боже великий! что же такое ум человеческий - в
полной силе, в совершенном сиянии, исполненный
опытности и науки? Что такое все наши познания,
опытность и самые правила нравственности без
веры, без сего путеводителя и зоркого, и строгого,
и снисходительного? [99] [Без смеха и жалости
нельзя читать признаний женевского мечтателя. Я
не стану выписывать тех мест из книги его,
которые могут оскорбить нравственность самую
светскую, самую снисходительную: их множество. Но
одно место меня забавляет более других, когда я
воображаю себе защитника прав человечества и
философии, столь лакомого в молодости своей. У г.
Мабли, в Лионе, если не ошибаюсь, исправляя
должность учителя и наставника, он любил
отдыхать в своей комнате и пить вино, заедая
пирожками: тут нет еще большого зла; но вино было
краденое... Дело сделано! говорит философ:
"Malheureusement je n'ai jamais pu boire sans manger... mais aussi quand j'avais ma
petite brioche, et que bien enferme dans ma chambre, j'allais trouver ma bouteille au fond
de 1 armoire; quelles bonnes petites buvettes je faisais la tout seul en lisant quel-ques
pages de roman!"
<К несчастью, я никогда не мог
пить без еды.,., но когда у меня была моя маленькая
бриошь, запершись в моей комнате, я тотчас
находил бутылку в глубине шкафа; какие добрые
глоточки я делал там совсем один, прочитывая
несколько страниц романа!" (фр.)>
Можно ли удержаться от смеха?
Где тут достоинство человека и мудреца? О слоге
ни слова. В таком случае слог есть верное
выражение души. И этот человек имел столько
любезных качеств, столько небесных дарований! И
этот человек чувствовал всю прелесть религии и
благодетельное влияние оной на общество и на
человека частного! Чего недоставало ему?
Постоянного убеждения, менее гордости и
страстей, более рассудительности и смирения.]
Вера и нравственность, на ней
основанная, всего нужнее писателю. Закаленные в
ее светильнике мысли его становятся постояннее,
важнее, сильнее, красноречие убедительнее;
воображение при свете ее не заблуждается в
лабиринте создания; любовь и нежное благоволение
к человечеству дадут прелесть его малейшему
выражению, и писатель поддержит достоинство
человека на высочайшей степени. Какое бы поприще
он ни протекал с своею музою, он не унизит ее, не
оскорбит ее стыдливости и в памяти людей оставит
приятные воспоминания, благословения и слезы
благодарности: лучшая награда таланту.
Неверие само себя разрушает, -
говорит красноречивый Квинтилиан наших времен,
который знал всю слабость гордых вольнодумцев:
ибо он всю молодость свою провел в стане
неприятельском. Одна вера созидает мораль
незыблемую. Священное писание, - продолжает он, -
есть хранилище всех истин и разрешает все
затруднения. Вера имеет ключ от сего хранилища,
замкнутого для коварного любопытства, вера
обретает в нем свет спасительный. Неверие
приносит в него собственные мраки, которые
бывают тем густее, чем они произвольнее. Чтоб
быть выше других людей, оно становится на высоты,
окруженные пропастями, откуда взор его, смутный и
блуждающий, смешивает все предметы. Неверие
мыслит обладать орлиным оком и ничего не
различает. Не случалось ли вам путешествовать
при первых лучах денницы путем, проложенным по
высоким горам, когда пары, от земли восходящие,
простирают со всех сторон туманную завесу,
скрывающую горизонт, где изображается множество
мечтательных предметов, от смешения света со
тьмою происходящих? По мере того как вы сходите с
высот, сие облако земное редеет, рассевается; вы
проникаете чрез него и находите на себе малые
следы влаги, скоро иссыхающей. Тогда открывается
и расширяется пред вами необъемлемый горизонт:
вы видите близлежащие горы, жатвы и стада, их
покрывающие, селения человеческие и холмы, над
ними возвышенные; вся природа вам отдана снова:
вот эмблема неверия и веры. Сойдите с сих высот
неверия, где вы ходите около пропастей
неизмеримых, где взор ваш встречает одни
призраки; сойдите, говорю вам, призванные и
поддержанные смиренной верою, идите прямо к сим
облакам, обманчивым, восходящим от земли (они
скрывают от вас истину и являют одни обманчивые
образы); сойдите и пройдите сквозь сию ничтожную
преграду паров и призраков; она уступит вам без
сопротивления; она исчезнет - и ваши взоры
обретут необъемлемую перспективу истин, все
утешения сего земного жилища и горе - лазурь
небесную.
Но для нас исчезли все призраки
мудрости человеческой. К счастию нашему, мы живем
в такие времена, в которые невозможно колебаться
человеку мыслящему; стоит только взглянуть на
происшествия мира и потом углубиться в
собственное сердце, чтобы твердо убедиться во
всех истинах веры. Весь запас остроумия, все
доводы ума, логики и учености книжной истощены
перед нами; мы видели зло, созданное надменными
мудрецами, добра не видали. Счастливые обитатели
обширнейшего края, мы не участвовали в
заблуждениях племен просвещенных: мы издали
взирали на громы и молнии неверия, раздробляющие
и трон царя, и алтарь истинного бога; мы взирали с
ужасом на плоды нечестивого вольнодумства, на
вольность, водрузившую свое знамя посреди
окровавленных трупов, на человечество, униженное
и оскорбленное в священнейших правах своих; с
ужасом и с горестию мы взирали на успехи
нечестивых легионов, на Москву, дымящуюся в
развалинах своих; но мы не теряли надежды на бога,
и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице
веры, и слезы и моления не тщетно пролива-лися
перед Небом: мы восторжествовали. Оборот
единственный, беспримерный в летописях мира!
Легионы непобедимых затрепетали в свою очередь.
Копье и сабля, окропленные святою водою на
берегах тихого Дона, засверкали в обители
нечестия, в виду храмов рассудка, братства и
вольности, безбожием сооруженных; и знамя Москвы,
веры и чести водружено на месте величайшего
преступления против бога и человечества [100]
[Назад тому несколько лет Шатобриан сказал:
"Храбрость без веры ничтожна. Посмотрим, что
сделают наши вольнодумцы против Козаков грубых,
непросвещенных, но сильных верою в бога?" Все
журналисты вступились за честь оскорбленной
великой нации (La grande nation); но предсказание
сбылось.].
Faut-il encore, faut-il vous rappeler le cours
Des prodiges sans nombre accomplis en nos jours? [101]
[Должно ли еще, должно ли напоминать весь ход //
Бесчисленных чудес, совершившихся в наши дни?
(фр.)]
Должно ли приводить на память
последние чудеса, новые покушения злобы и
неверия и сияющее торжество невинности,
человеколюбия и религии? Сколько уроков уму!
Сердце в них нужды не имеет.
С зарею наступающего мира,
которого мы видим сладостное мерцание на
горизонте политическом, просвещение сделает
новые шаги в отечестве нашем: снова процветут
промышленность, искусства и науки, и все
сладостные надежды сбудутся; у нас, может быть,
родятся философы, политики и моралисты, и,
подобно светильникам эдимбургским, долгом
поставят основать учение на истинах Евангелия,
кротких, постоянных и незыблемых, достойных
великого народа, населяющего страну необозримую;
достойных великого человека, им управляющего!
Нет в мире царства так
пространна,
Где б можно столь добра творить!
[102] [Державин.]