СМЕСЬ
ХОР для выпуска
благородных девиц Смольного монастыря
Один голос
Прости,
гостеприимный кров,
Жилище юности
беспечной!
Где время средь забав, веселий и
трудов
Как сон
промчалось скоротечной.
Хор
Прости,
гостеприимный кров,
Жилище юности
беспечной!
Подруги! сердце
в первый раз
Здесь чувства
сладкие познало;
Здесь дружество навек златою
цепью нас,
Подруги милые,
связало.
Так! сердце наше
в первый раз
Здесь чувства
сладкие познало.
Виновница
счастливых дней!
Прими сердец
благодаренья:
К тебе летят сердца усердные
детей
И тайные
благословенья.
Виновница
счастливых дней!
Прими сердец
благодаренья!
Наш царь,
подруги, посещал
Сие жилище
безмятежно:
Он сам в глазах детей
признательность читал
К его
родительнице нежной.
Монарх великий
посещал
Жилище наше
безмятежно!
Простой,
усердной глас детей
Прими, о боже,
покровитель!
Источник новый благ и радости
пролей
На мирную сию
обитель.
И ты, о боже, глас
детей
Прими,
всесильный покровитель!
Мы чтили здесь
от юных лет
Закон твой,
благости зерцало;
Под сенью олтарей, тобой
хранимый цвет,
Здесь юность
наша расцветала.
Мы чтили здесь
от юных лет
Закон твой,
благости зерцало.
Финал
Прости же ты,
священный кров,
Обитель юности
беспечной,
Где время средь забав, веселий и
трудов
Как сон
промчалось скоротечной!
Где сердце в
жизни в первый раз
От чувств
веселья трепетало,
И дружество навек златою цепью
нас,
Подруги милые,
связало!
ПЕСНЬ ГАРАЛЬДА СМЕЛОГО
Мы, други, летали по бурным
морям,
От родины милой летали далеко!
На суше, на море мы бились
жестоко;
И море, и суша покорствуют нам!
О други! как сердце у смелых
кипело,
Когда мы, содвинув стеной
корабли,
Как птицы неслися станицей
веселой
Вкруг пажитей тучных Сиканской
земли!..
А дева русская Гарольда
презирает.
О други! Я младость не праздно
провел!
С сынами Дронтгейма вы помните
сечу?
Как вихорь пред вами я мчался
навстречу
Под камни и тучи свистящие
стрел.
Напрасно сдвигались народы;
мечами
Напрасно о наши стучали щиты:
Как бледные класы под ливнем,
упали
И всадник, и пеший; владыка, и
ты!..
А дева русская Гаральда
презирает.
Нас было лишь трое на легком
челне;
А море вздымалось, я помню,
горами;
Ночь черная в полдень нависла с
громами,
И Гела зияла в соленой волне.
Но волны напрасно, яряся,
хлестали:
Я черпал их шлемом, работал
веслом:
С Гаральдом, о други, вы страха
не знали
И в мирную пристань влетели с
челном!
А дева русская Гаральда
презирает.
Вы, други, видали меня на коне?
Вы зрели, как рушил секирой
твердыни,
Летая на бурном питомце пустыни
Сквозь пепел и вьюгу в пожарном
огне?
Железом я ноги мои окриляя,
И лань упреждаю по звонкому
льду;
Я, хладную влагу рукой рассекая,
Как лебедь отважный по морю
иду...
А дева русская Гаральда
презирает.
Я в мирных родился полночи
снегах;
Но рано отбросил доспехи
ловитвы -
Лук грозный и лыжи - и в шумные
битвы
Вас, други, с собою умчал на
судах.
Не тщетно за славой летали
далеко
От милой отчизны по диким морям;
Не тщетно мы бились мечами
жестоко:
И море, и суша покорствуют нам!
А дева русская Гаральда
презирает.
ВАКХАНКА
Все на праздник Эригоны
Жрицы Вакховы текли;
Ветры с шумом разнесли
Громкий вой их, плеск и стоны.
В чаще дикой и глухой
Нимфа юная отстала:
Я за ней - она бежала
Легче серны молодой. -
Эвры волосы взвивали,
Перевитые плющом;
Нагло ризы поднимали
И свивали их клубком.
Стройный стан, кругом обвитый
Хмеля желтого венцом,
И пылающи ланиты
Розы ярким багрецом,
И уста, в которых тает
Пурпуровый виноград, -
Все в неистовой прельщает!
В сердце льет огонь и яд!
Я за ней... она бежала
Легче серны молодой; -
Я настиг; она упала!
И тимпан под головой!
Жрицы Вакховы промчались
С громким воплем мимо нас;
И по роще раздавались
Эвоэ! и неги глас!
СОН ВОИНОВ
Из поэмы "Иснель и Аслега"
Битва кончилась ратники пируют
вокруг зажженных дубов...
...Но вскоре пламень потухает
И гаснет пепел черных пней,
И томный сон отягощает
Лежащих воев средь полей.
Сомкнулись очи; но призраки
Тревожат краткий их покой:
Иный лесов проходит мраки,
Зверей голодных слышит вой;
Иный на лодке легкой реет
Среди кипящих в море волн;
Веслом десница не владеет,
И гибнет в бездне бренный челн;
Иный места узрел знакомы,
Места отчизны, милый край!
Уж слышит псов домашних лай
И зрит отцов поля, и долы,
И нежных чад своих... Мечты!
Проснулся в бездне темноты!
Иный чудовище сражает -
Бесплодно меч его сверкает;
Махнул еще, его рука
Подъята вверх... окостенела;
Бежать хотел - его нога
Дрожит недвижима, замлела;
Встает, и пал! Иный плывет
Поверх прозрачных, тихих вод
И пенит волны под рукою;
Волна, усиленна волною,
Клубится, пенится горой
И вдруг обрушилась, клокочет; -
Несчастный борется с рекой,
Воззвать к дружине верной хочет,
И голос замер на устах!
Другой бежит на поле ратном,
Бежит, глотая пыль и прах; -
Трикрат сверкнул мечом
булатным,
И в воздухе недвижим меч!
Звеня, упали латы с плеч...
Копье рамена прободает,
И хлещет кровь из них рекой;
Несчастный раны зажимает
Холодной, трепетной рукой!
Проснулся он... и тщетно ищет
И ран, и вражьего копья. -
Но ветр шумит и в роще свищет;
И волны мутного ручья
Подошвы скал угрюмых роют,
Клубятся, пенятся и воют
Средь дебрей снежных и холмов...
РАЗЛУКА
Гусар, на саблю опираясь,
В глубокой горести стоял;
Надолго с милой разлучаясь,
Вздыхая, он
сказал:
"Не плачь, красавица! Слезами
Кручине злой не пособить!
Клянуся честью и усами
Любви не
изменить!
Любви непобедима сила!
Она мой верный щит в войне;
Булат в руке, а в сердце Лила,
Чего страшиться
мне?
Не плачь, красавица! Слезами
Кручине злой не пособить!
А если изменю... усами
Клянусь наказан
быть!
Тогда мой верный конь споткнися,
Летя во вражий стан стрелой,
Уздечка браная порвися
И стремя под
ногой!
Пускай булат в руке с размаха
Изломится, как прут гнилой,
И я, бледнея весь от страха,
Явлюсь перед
тобой!"
Но верный конь не спотыкался
Под нашим всадником лихим;
Булат в боях не изломался, -
И честь гусара с
ним!
А он забыл любовь и слезы
Своей пастушки дорогой
И рвал в чужбине счастья розы
С красавицей
другой.
Но что же сделала пастушка?
Другому сердце отдала.
Любовь красавицам игрушка;
А клятвы их -
слова!
Все здесь, друзья! изменой дышит,
Теперь нет верности нигде!
Амур, смеясь, все клятвы пишет
Стрелою на воде.
ЛОЖНЫЙ СТРАХ
Подражание Парни
Помнишь ли, мой друг бесценный!
Как с Амурами тишком,
Мраком ночи окруженный,
Я к тебе прокрался в дом?
Помнишь ли, о друг мой нежной!
Как дрожащая рука
От победы неизбежной
Защищалась - но слегка
Слышен шум! - ты испугалась!
Свет блеснул и вмиг погас;
Ты к груди моей прижалась,
Чуть дыша... блаженный час!
Ты пугалась - я смеялся.
"Нам ли ведать, Хлоя, страх!
Гименей за все ручался,
И Амуры на часах.
Все в безмолвии глубоком,
Все почило сладким сном!
Дремлет Аргус томным оком
Под Морфеевым крылом!"
Рано утренние розы
Запылали в небесах...
Но любви бесценны слезы,
Но улыбка на устах,
Томно персей волнованье
Под прозрачным полотном,
Молча новое свиданье
Обещали вечерком.
Если б Зевсова десница
Мне вручила ночь и день,
Поздно б юная денница
Прогоняла черну тень!
Поздно б солнце выходило
На восточное крыльцо;
Чуть блеснуло б и сокрыло
За лес рдяное лицо;
Долго б тени пролежали
Влажной ночи на полях;
Долго б смертные вкушали
Сладострастие в мечтах.
Дружбе дам я час единой,
Вакху час и сну другой.
Остальною ж половиной
Поделюсь, мой друг, с тобой!
СОН МОГОЛЬЦА
Баснь
Могольцу снилися жилища
Елисейски:
Визирь блаженный в них
За добрые дела житейски,
В числе
угодников святых,
Покойно спал на
лоне Гурий.
Но сонный видит
ад,
Где, пламенем
объят,
Терзаемый
бичами Фурий,
Пустынник испускал ужасный
вопль и стон.
Моголец в ужасе
проснулся,
Не ведая, что
значит сон.
Он думал, что пророк в сих
мертвых обманулся
Иль тайну для
него скрывал;
Тотчас гадателя
призвал,
И тот ему в ответ: "Я не
дивлюсь нимало,
Что в снах есть разум, цель и
склад.
Нам небо и в мечтах премудрость
завещало...
Сей праведник, Визирь, оставя
двор и град,
Жил честно и всегда любил
уединенье;
Пустынник на поклон таскался к
Визирям".
С гадателем сказав, что значит
сновиденье,
Внушил бы я любовь к деревне и
полям.
Обитель мирная! в тебе
успокоенье
И все дары небес даются щедро
нам.
Уединение, источник благ и
счастья!
Места любимые! Ужели никогда
Не скроюсь в вашу сень от бури и
ненастья?
Блаженству моему настанет ли
чреда?
Ах! кто остановит меня под
мрачной тенью?
Когда перенесусь в священные
леса?
О музы! сельских дней утеха и
краса!
Научите ль меня небесных тел
теченью?
Светил блистающих несчетны
имена
Узнаю ли от вас? Иль, если мне
дана
Способность малая и скудно
дарованье,
Пускай пленит меня источников
журчанье
И я любовь и мир пустынный
воспою!
Пусть Парка не прядет из злата
жизнь мою
И я не буду спать под бархатным
наметом;
Ужели через то я потеряю сон?
И меньше ль по трудах мне будет
сладок он?
Зимой близь огонька, в тени
древесной летом,
Без страха двери сам для Парки
отопру,
Беспечно век прожив, спокойно и
умру.
ЛЮБОВЬ В ЧЕЛНОКЕ
Месяц плавал над рекою,
Все спокойно! Ветерок
Вдруг повеял, и волною
Принесло ко мне челнок.
Мальчик в нем сидел прекрасный;
Тяжким правил он веслом.
"Ах, малютка мой несчастный!
Ты потонешь с челноком!"
"Добрый путник, дай помогу;
Я не справлю, сидя в нем.
На весло! и понемногу
Мы к ночлегу доплывем".
Жалко мне малютки стало;
Сел в челнок - и за весло!
Парус ветром надувало,
Нас стрелою понесло.
И вдоль берега помчались,
По теченью быстрых вод;
А на берег собирались
Стаей Нимфы в хоровод.
Резвые смеялись, пели
И цветы кидали в нас;
Мы неслись, стрелой летели...
О беда! о страшный час!..
"Я заслушался, забылся,
Ветер с моря заревел;
Мой челнок о мель разбился,
А малютка... улетел!
Кое-как на голый камень
Вышел с горем пополам;
Я обмок - а в сердце пламень:
Из беды опять к бедам!
Всюду Нимф ищу прекрасных,
Всюду в горести брожу,
Лишь в мечтаньях сладострастных
Тени милых нахожу.
Добрый путник! в час погоды
Не садися ты в челнок!
Знать, сии опасны воды;
Знать, малютка... страшный бог!
СЧАСТЛИВЕЦ
Слышишь! мчится колесница
Там по звонкой мостовой!
Правит сильная десница
Коней сребряной браздой!
Их копыта бьют о камень;
Искры сыплются струей;
Пышет дым, и черный пламень
Излетает из ноздрей!
Резьбой дивною и златом
Колесница вся горит.
На ковре ее богатом
Кто ж, Лизета, кто сидит?
Временщик, вельмож любимец,
Что на откуп город взял...
Ах! давно ли он у крылец
Пыль смиренно обметал?
Вот он с нами поравнялся
И едва кивнул главой;
Вот уж молнией промчался,
Пыль оставя за собой!
Добрый путь! пока лелеет
В колыбели счастье вас!
Поздно ль? рано ль? но приспеет
И невзгоды страшный час.
Ах, Лизета! льзя ль прельщаться
И теперь его судьбой?
Не ему счастливым зваться
С развращенною душой!
Там, где хитростью искусства
Розы в зиму расцвели;
Там, где все пленяет чувства -
Дань морей и дань земли;
Мрамор дивный из Пароса
И кораллы на стенах;
Там, где в роскоши Пафоса
На узорчатых коврах
Счастья шаткого любимец
С нимфами забвенье пьет, -
Там же слезы сей счастливец
От людей украдкой льет.
Бледен ночью Крез несчастный
Шепчет тихо, чтоб жена
Не вняла сей глас ужасный:
"Мне погибель суждена!"
Сердце наше - кладезь мрачной:
Тих, покоен сверху вид;
Но спустись ко дну... ужасно!
Крокодил на нем лежит!
Душ великих сладострастье,
Совесть! зоркий страж сердец!
Без тебя ничтожно счастье;
Гибель - злато и венец!
РАДОСТЬ
Любимца Кипридина
И миртом, и розою
Венчайте, о юноши
И девы стыдливые!
Толпами сбирайтеся,
Руками сплетайтеся
И, радостно топая,
Скачите и прыгайте!
Мне лиру Тиискую
Камены и Грации
Вручили с улыбкою:
И песни веселию
Приятнее нектара
И слаще амврозии,
Что пьют небожители,
В блаженстве беспечные,
Польются со струн ее!
Сегодня - день радости:
Филлида суровая
Сквозь слезы стыдливости
"Люблю!" - мне промолвила.
Как роза, кропимая
В час утра Авророю,
С главой, отягченною
Бесценными каплями,
Румяней становится, -
Так ты, о прекрасная!
С главою поникшею,
Сквозь слезы стыдливости,
Краснея, промолвила:
"Люблю!" тихим шепотом.
Все мне улыбнулося;
Тоска и мучения,
И страхи и горести
Исчезли - как не было!
Киприда, влекомая
По воздуху синему
Меж бисерных облаков
Цитерскими птицами
К Цитере иль Пафосу,
Цветами осыпала
Меня и красавицу.
Все мне улыбнулося! -
И солнце весеннее,
И рощи кудрявые,
И воды прозрачные,
И холмы Парнасские! -
Любимца Кипридина,
В любви победителя,
И миртом, и розою
Венчайте, о юноши
И девы стыдливые!
К Н<ИКИТЕ>
Как я люблю, товарищ мой,
Весны роскошной появленье
И в первый раз над муравой
Веселых жаворонков пенье:
Но слаще мне среди полей
Увидеть первые биваки
И ждать беспечно у огней
С рассветом дня кровавой драки.
Какое счастье, рыцарь мой!
Узреть с нагорныя вершины
Необозримый наших строй
На яркой зелени долины!
Как сладко слышать у шатра
Вечерней пушки гул далекой
И погрузиться до утра
Под теплой буркой в сон
глубокой.
Когда по утренним росам
Коней раздастся первый топот
И ружей протяженный грохот
Пробудит эхо по горам, -
Как весело перед строями
Летать на ухарском коне
И с первыми в дыму, в огне,
Ударить с криком за врагами!
Как весело внимать: "Стрелки,
Вперед! Сюда, донцы! Гусары!
Сюда, летучие полки,
Башкирцы, горцы и татары!"
Свисти теперь, жужжи свинец!
Летайте ядры и картечи!
Что вы для них? для сих сердец,
Природой вскормленных для сечи?
Колонны сдвинулись, как лес.
И вот... о зрелище прекрасно!
Идут - безмолвие ужасно!
Идут - ружье наперевес;
Идут... ура! и все сломили,
Рассеяли и разгромили:
Ура! Ура! - и где же враг?..
Бежит, а мы, в его домах,
О, радость храбрых! киверами
Вино некупленное пьем
И под победными громами
"Хвалите господа" поем!..
Но ты трепещешь, юный воин,
Склонясь на сабли рукоять:
Твой дух встревожен, беспокоен;
Он рвется лавры пожинать:
С Суворовым он вечно бродит
В полях кровавыя войны,
И в вялом мире не находит
Отрадной сердцу тишины.
Спокойся: с первыми громами
К знаменам славы полетишь;
Но там, о, горе, не узришь
Меня, как прежде, под шатрами!
Забытый шумною молвой,
Сердец мучительницей милой,
Я сплю, как труженик унылой,
Не оживляемый хвалой.
ЭПИГРАММЫ, НАДПИСИ И
ПР<ОЧЕЕ>
I
Всегдашний
гость, мучитель мой,
О, Балдус! долго ль мне зевать,
дремать с тобой?
Будь крошечку умней, или - дай
жить в покое!
Когда жестокий рок сведет тебя
со мной -
Я не один и нас
не двое.
II
Как трудно Бибрису со славою
ужиться!
Он пьет, чтобы писать, и пишет,
чтоб напиться!
III
Памфил забавен
за столом,
Хоть часто и
назло рассудку:
Веселостью обязан он желудку,
А памяти - умом.
IV
Совет эпическому стихотворцу
Какое хочешь имя
дай
Твоей поэме
полудикой:
Петр длинный, Петр большой, но
только Петр Великой -
Ее не называй.
V
Мадригал новой Сафе
Ты Сафо, я Фаон; об этом и не
спорю:
Но к моему ты
горю,
Пути не знаешь к
морю.
VI
Надпись к портрету Н. Н.
И телом и душой ты на Амура
схожа:
Коварна, и умна, и столько же
пригожа.
VII
К цветам нашего Горация
Ни вьюги, ни
морозы
Цветов твоих не истребят.
Бог лиры, бог любви и музы мне
твердят:
В саду Горация не увядают розы.
VIII
Надпись к портрету Жуковского
Под знаменем Москвы, пред падшею
столицей,
Он храбрым гимны пел, как
пламенный Тиртей;
В дни мира, новый Грей,
Пленяет нас задумчивой
цевницей.
IX
Надпись к портрету графа
Эммануила Сен-При
От родины его отторгнула
судьбина;
Но Лилиям отцов он всюду верен
был:
И в нашем стане
воскресил
Баярда древний дух и доблесть
Дюгесклина.
X
Надпись на гробе пастушки
Подруги милые! в беспечности
игривой
Под плясовой напев вы резвитесь
в лугах.
И я, как вы, жила в Аркадии
счастливой;
И я, на утре дней, в сих рощах и
лугах,
Минутны радости
вкусила:
Любовь в мечтах златых мне
счастие сулила;
Но что ж досталось мне в
прекрасных сих местах?
Могила!
XI
Мадригал Мелине, которая
называла себя Нимфою
Ты Нимфа, Ио; нет сомненья!
Но только... после превращенья!
XII
На книгу под названием
"Смесь"
По чести, это
смесь:
Тут проза, и стихи, и авторская
спесь.
СТРАНСТВОВАТЕЛЬ И
ДОМОСЕД
Объехав свет
кругом,
Спокойный домосед, перед моим
камином
Сижу и думаю о
том,
Как трудно быть своих привычек
властелином;
Как трудно век дожить на родине
своей
Тому, кто в юности из края в край
носился,
Все видел, все узнал - и что ж?
из-за морей
Ни лучше, ни
умней
Под кров
домашний воротился:
Поклонник
суетным мечтам,
Он осужден искать... чего - не
знает сам!
О страннике таком скажу я
повесть вам.
Два брата, Филалет и Клит,
смиренно жили
В предместий Афин под кровлею
одной;
В довольстве? Не скажу, но с
бодрою душой
Встречали день и ночь спокойно
проводили,
Затем что по трудах всегда
приятен сон.
Вдруг умер дядя их, афинский
Гарпагон,
И братья-бедняки - о радость! -
получили
Не помню сколько мин монеты
золотой
Да кучу серебра: сосуды и амфоры
Отделки
мастерской. -
Наследственным добром свои
насытя взоры,
Такие завели друг с другом
разговоры:
"Как думаешь своей казной
расположить? -
Клит спрашивал у
брата, -
А я так дом хочу
купить
И в нем тихохонько с женою век
прожить
Под сенью отчего
Пената.
Землицы уголок не будет лишний
нам:
От детства я любил ходить за
виноградом,
Возиться знаю с
стадом
И детям я мой плуг в наследство
передам;
А ты как думаешь?" - "О! я с
тобой несходен;
Я пресмыкаться
не способен
В толпе граждан
простых
И с помощью
наследства
Для дальних
замыслов моих,
Благодаря богам, теперь имею
средства!" -
"Чего же хочешь ты?" - "Я?.,
славен быть хочу".
- "Но чем?" -
"Как чем? - умом, делами,
И красноречьем,
и стихами,
И мало ль чем еще? Я в Мемфис
полечу
Делиться
мудростью с жрецами:
Зачем сей создан мир? Кто правит
им и как?
Где кончится земля? Где гордый
Нил родится?
Зачем под пеленой сокрыт Изиды
зрак,
Зачем горящий Феб все к западу
стремится?
Какое счастье,
милый брат!
Я буду в мудрости соперник
Пифагора! -
В Афинах обо мне тогда
заговорят.
В Афинах? - что сказал! - от Нила
до Босфора
Прославится твой брат, твой
верный Филалет!
Какое счастье!
десять лет
Я стану есть траву и нем как рыба
буду;
Но красноречья дар, конечно, не
забуду.
Ты знаешь, я всегда красноречив
бывал
И площадь нашу
посещал
Не даром.
Не стану я моим превозноситься
даром,
Как наш Алкивиад, оратор слабых
жен,
Или надутый
Демосфен,
Кичася в пурпуре пред царскими
послами.
Нет! нет! я каждого полезными
речами
На площади градской намерен
просвещать.
Ты сам, оставя плуг, придешь меня
внимать,
С народом шумные восторги
разделяя,
И слезы радости под мантией
скрывая,
Красноречивейшим из греков
называть,
Ты обоймешь меня дрожащею рукою,
Когда... поверишь ли? Гликерия
сама
На площади с
толпою
Меня провозгласит оракулом ума,
Ума и, может быть, любезности...
конечно,
Любезностью
сердечной
Я буду нравиться и в сорок лет
еще.
Тогда афиняне забудут
Демосфена.
И Кратеса в
плаще,
И бочку шута
Диогена,
Которую, смотри... он катит мимо
нас!"
"Прощай же,
братец, в добрый час!
Счастливого пути к премудрости
желаю, -
Клит молвил
краснобаю. -
Я вижу, нам тебя ничем не
удержать!" -
Вздохнул, пожал плечьми и к
городу опять
Пошел - домашний быт и домик
снаряжать.-
А Филалет? - К
Пирею,
Чтоб судно тирское застать
И в Мемфис полететь с румяною
зарею.
Признаться, он вздохнул, начавши
Одиссею..,
Но кто не пожалел об отческой
земле,
Надолго
расставаясь с нею?
Семь дней на
корабле,
Зевая,
Проказник наш
сидел
И на море глядел,
От скуки сам с собой вполголос
рассуждая:
"Да где ж Тритоны все? где стаи
Нереид?
Где скрылися они с толпой
Океанид?
Я ни одной не
вижу в море!"
И не увидел их. Но ветер свежий
вскоре
В Египет
странника принес;
Уже он в Мемфисе, в обители
чудес;
Уже в святилище премудрости
вступает,
Как мумия сидит среди бород
седых
И десять дней
зевает
За поученьем их
О жертвах
каменной Изиде,
Об Аписе-быке иль грозном
Озириде,
О псах Анубиса, о чесноке святом,
Усердно
славимом на Ниле,
О кровожадном
крокодиле
И... о коте
большом!..
"Какие глупости! какое
заблужденье!
Клянуся Поллуксом! нет слушать
боле сил!"
Грек молвил, потеряв и важность
и терпенье,
С скамьи как
бешеный вскочил
И псу священному - о, ужас! -
наступил
На божескую
лапу...
Скорее в руки
посох, шляпу,
Скорей из
Мемфиса бежать
От гнева
старцев разъяренных,
От крокодилов, псов и луковиц
священных,
И между греков
просвещенных
Любезной
мудрости искать.
На первом корабле он полетел в
Кротону.
В Кротоне бьет челом смиренно
Агатону,
Мудрейшему из
мудрецов,
Жестокому врагу и мяса и бобов
(Их в гневе Пифагор, его учитель
славный,
Проклятьем
страшным поразил,
Затем что у него желудок
неисправный
Бобов и мяса не
варил).
"Ты мудрости ко мне, мой сын,
пришел учиться? -
У грека старец
вопросил
С усмешкой хитрою. - Итак, прошу
садиться
И слушать пенье Сфер: ты
слышишь?" - "Ничего!"
"А видишь ли в
девятом мире
Духов,
летающих в эфире?"
"И менее
того!"
"Увидишь,
попостись ты года три, четыре,
Да лет с десяток
помолчи;
Тогда, мой сын, тогда обнимешь
бренным взором
Все тайной
мудрости лучи;
Обнимешь, я тебе клянуся
Пифагором..."
"Согласен,
так и быть!"
Но греку шутка ли и день не
говорить?
А десять лет молчать, молчать да
все поститься -
Зачем? чтоб
мудрецом,
С морщинным от поста и мудрости
челом,
В Афины возвратиться?
О
нет!
Чрез сутки возопил голодный
Филалет:
"Юпитер дал
мне ум с рассудком
Не для того, чтоб я ходил с
пустым желудком;
Я мудрости такой покорнейший
слуга;
Прощайте ж навсегда Кротонски
берега!"
Сказал и к Этне
путь направил;
За делом! чтоб на ней узнать,
зачем и как
Изношенный
башмак
Философ Эмпедокл пред смертью
там оставил.
Узнал - и с
вестью сей
Он в Грецию
скорей
С усталой от забот и праздности
душою.
Повсюду гость
среди людей,
Везде за
трапезой чужою
Наш
странник обходил
Поля, селения и
грады,
Но счастия не
находил
Под небом
счастливым Эллады.
Спеша из края в край, он игры
посещал,
Забавы, зрелища,
ристанья,
И
даже прорицанья
Без
веры вопрошал;
Но хижину отцов нередко
вспоминал,
В ненастье по лесам бродя с
своей клюкою,
Как червем, тайною снедаемый
тоскою.
Притом
же кошелек
У
грека стал легок;
А ночью, как он шел через
Лаконски горы,
Отбили
у него
И
остальное воры.
Счастлив еще, что жизнь не
отняли его!
"Но жизнь без денег что? -
мученье нестерпимо! [106] [Душевное спокойствие]
Так
думал Филалет,
Тащась полунагой в степи
необозримой.
Три
раза солнца свет
Сменялся
мраком ночи,
Но странника не
зрели очи
Ни жила, ни стези: повсюду степь
и степь
Да гор в дали
туманной цепь,
Илотов и воров ужасные жилища.
Что делать в
горе! что начать!
Придется
умирать
В пустыне одному, без помощи, без
пищи.
"Нет,
боги, нет! -
Терзая грудь, вопил несчастный
Филалет, -
Я
знаю, как покинуть свет!
Не
стану голодом томиться!"
И меж кустов реку завидя
вдалеке,
Он
бросился к реке -
Топиться!
"Что, что ты
делаешь, слепец?" -
Несчастному вскричал
скептический мудрец,
Памфил
седобородый,
Который над водой, любуяся
природой,
Один с клюкой
тихонько брел
И, к счастью,
странника нашел
На крае
гибельной напасти.
"Топиться хочешь ты?
Согласен; но сперва
Поведай мне, твоя спокойна ль
голова?
Рассудок ли тебя влечет в реку
иль страсти?
Рассудок: но его что нам вещает
глас?
Что жизнь и
смерть равны для нас.
Равны - так
незачем топиться.
Дай руку мне, мой сын, и не
стыдись учиться
У старца, чей мудрец здесь может
быть счастлив".
Кто жить советует - всегда
красноречив:
И наш герой
остался жив.
В расселинах скалы, висящей над
водою,
В тени приветливой смоковниц и
олив,
Построен был шалаш Памфиловой
рукою,
Где старец десять лет
Провел в
молчании глубоком
И в вечность проницал своим
орлиным оком,
Забыв людей и
свет.
Вот там-то ужин
иль обед
Простой, но
очень здравый,
Находит Филалет:
Орехи, желуди и
травы,
Большой сосуд воды, и только.
Боже мой! Как сладостно искать
для трапезы такой
В утехах
мудрости приправы!
Итак, в том дива нет, что с
путником Памфил
Об атараксии [107] [Душевное
спокойствие] тотчас заговорил.
"Все призрак! - под конец
хозяин заключил: -
Богатство, честь
и власти,
Болезнь и нищета, несчастия и
страсти,
И я, и ты, и целый свет, -
Все призрак!" -
"Сновиденье!" -
Со вздохом повторял унылый
Филалет;
Но, глядя на
сухой обед,
Вскричал: "Я голоден!" -
"И это заблужденье,
Все грубых чувств обман; не
сомневайся в том". -
Неделю попостясь с брадатым
мудрецом,
Наш призрак Филалет решился из
пустыни
Отправиться в
Афины.
Пора, пора блеснуть на площади
умом!
Пора с философом
расстаться,
Который нас
недаром научил,
Как жить и в
жизни сомневаться.
Услужливый
Памфил
Монет с десяток сам бродяге
предложил,
Котомкой с желудьми сушеными
ссудил
И в час румяного
рассвета
Сам вывел по тропам излучистым
Тайгета
На путь
афинский Филалета.
Вот странник наш идет и день и
ночь один;
Проходит
Арголиду,
Коринф и
Мегариду;
Вот - Аттика, и вот - дым
сладостный Афин,
Керамик с рощами... предместия
начало...
Там... воды Иллиса!.. В нем сердце
задрожало:
Он грек, то мудрено ль, что
родину любил,
Что землю целовал с горячими
слезами,
В восторге, вне себя, с
деревьями, с домами
Заговорил!..
Я сам, друзья мои, дань сердца
заплатил,
Когда,
волненьями судьбины
В отчизну брошенный из дальних
стран чужбины,
Увидел наконец Адмиралтейский
шпиц,
Шонтанку, этот дом... и столько
милых лиц,
Для сердца моего единственных
на свете!
Я сам... Но дело все теперь о
Филалете,
Который, опершись на кафедру,
стоит
И ждет опять
денницы
На милой площади Аттической
столицы.
Заметьте, милые
друзья,
Что греки снаряжать тогда войну
хотели,
С каким царем,
не помню я,
Но знаю только то, что риторы
гремели,
Предвестники
народных бед.
Так речью их сразить желая,
Филалет Всех раньше на помост
погибельный взмостился
И вот блеснул
Авроры свет,
А с ним и шум
дневной родился.
Народ
зашевелился.
В Афинах, как везде, час утра -
час сует,
На площадь побежал ремесленник,
поэт,
Поденщик, говорун, с товарами
купчина,
Софист, архонт и Фрина
С толпой
невольниц и Сирен,
И бочку прикатил насмешник
Диоген;
На площадь всяк идет для дела и
без дела;
Нахлынули - вся
площадь закипела.
Вы помните, бульвар кипел в
Париже так
Народа
праздными толпами,
Когда по нем летал с нагайкою
козак
Иль северный Амур с колчаном и
стрелами.
Так точно весь народ толпился и
жужжал
Перед
ораторским амвоном.
Знак подан. Начинай!
Рой шумный замолчал.
И ритор возвестил высокопарным
тоном,
Что Аттике война
Погибельна,
вредна;
Потом -
велеречиво, ясно
По пальцам доказал, что в мире
быть... опасно.
"Что ж делать?" - закричал с
досадою народ.
"Что делать?..
- сомневаться.
Сомненье мудрости есть самый
зрелый плод.
Я вам советую, граждане,
колебаться -
И не мириться, и
не драться!.."
Народ всегда
нетерпелив.
Сперва наш краснобай услышал
легкий ропот,
Шушуканье, а там поближе громкий
хохот,
А там... Но он стоит уже ни мертв
ни жив,
Разинув рот,
потупив взгляды,
Мертвее во сто раз, чем мертвецы
баллады.
Еще проходит миг
-
Ну что же? продолжай!" -
Оратор все ни слова:
От страха где
язык!
Зато какой в толпе поднялся
страшный крик!
Какая туча там готова!
На кафедру летит град яблоков и
фиг,
И камни уж
свистят над жертвой...
И жалкий Филалет, избитый,
полумертвой,
С ступени на ступень в отчаянье
летит
И падает без чувств под верную
защиту
В объятия
отверсты... к Клиту!
Итак, тщеславного спасает
бедный Клит,
Простяк,
неграмотный, презренный,
В Афинах дни влачить без славы
осужденный!
Он, он, прижав
его к груди,
Нахальных крикунов толкает на
пути,
Одним грозит, у
тех пощады просит
И брата своего, как старика Эней,
К порогу хижины
своей
На раменах
доносит.
Как брата в хижине лелеет добрый
Клит!
Не сводит глаз с него, с ним
сладко говорит
С простым, но
сильным чувством.
Пред дружбой ничего и Гиппократ
с искусством!
В три дни страдалец наш
оправился и встал,
И брату кинулся на шею со
слезами;
А брат гостей
назвал
И жертву воскурил пред отчими
богами.
Весь домик в суетах! Жена и рой
детей,
Веселых, резвых
и пригожих,
Во всем на мать
свою похожих,
На пиршество несут для
радостных гостей,
Простой, но щедрый дар
наследственных полей,
Румяное вино, янтарный мед
Гимета, -
И чаша поднялась за здравье
Филалета!
"Пей, ешь и веселись,
нежданный сердца гость!" -
Все гости заодно с хозяином
вскричали.
И что же? Филалет, забыв народа
злость,
Беды, проказы и
печали,
За чашей круговой опять
заговорил
В восторге о тебе, великолепный
Нил!
А дней через
пяток, не боле,
Наскуча видеть все одно и то же
поле,
Все те же лица всякой день,
Наш грек, - поверите ль? - как в
клетке стосковался.
Он начал по лесам прогуливать уж
лень,
На горы ближние
взбирался,
Бродил всю ночь,
весь день шатался;
Потом Афины стал тихонько
посещать,
На милой площади
опять
Зевать,
С софистами о том, об этом
толковать;
Потом... проведав он от старых
грамотеев,
Что в мире есть
страна,
Где вечно
царствует весна,
За розами побрел - в снега
Гипербореев.
Напрасно Клит с женой ему
кричали вслед
С домашнего
порога:
"Брат, милый, воротись, мы
просим, ради бога!
Чего тебе искать в чужбине?
новых бед?
Откройся, что тебе в отечестве
немило?
Иль дружество тебя, жестокий,
огорчило?
Останься, милый брат, останься,
Филалет!"
Напрасные слова - Чудак не
воротился -
Рукой махнул... и скрылся.
ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ РЕЙН
1814
Меж тем как воины вдоль идут по
полям,
Завидя вдалеке твои, о Рейн,
волны,
Мой конь,
веселья полный,
От строя отделясь, стремится к
берегам,
На крыльях
жажды прилетает,
Глотает хладную
струю
И грудь, усталую
в бою,
Желанной влагой
обновляет...
О радость! я стою при Рейнских
водах!
И, жадные с холмов в окрестность
брося взоры,
Приветствую
поля и горы,
И замки рыцарей в туманных
облаках,
И всю страну,
обильну славой,
Воспоминаньем
древних дней,
Где с Альпов,
вечною струей,
Ты льешься, Рейн
величавой!
Свидетель древности, событий
всех времен,
О Рейн, ты поил несчетны легионы,
Мечом писавшие
законы
Для гордых Германа кочующих
племен;
Любимец
счастья, бич свободы,
Здесь Кесарь
бился, побеждал,
И конь его
переплывал
Твои священны,
Рейн, воды.
Века мелькнули: мир крестом
преображен;
Любовь и честь в душах суровых
пробудились. -
Здесь витязи
вооружились
Копьем за жизнь сирот, за честь
прелестных жен;
Тут совершались
их турниры,
Тут бились
храбрые - и здесь
Не умер, мнится,
и поднесь
Звук сладкой
Трубадуров лиры.
Так, здесь, под тению смоковниц и
дубов,
При шуме сладостном нагорных
водопадов,
В тени цветущих
сел и градов
Восторг живет еще средь
избранных сынов.
Здесь все
питает вдохновенье:
Простые нравы
праотцев,
Святая к родине
любовь
И праздной
роскоши презренье.
Все, все, - и вид полей, и вид
священных вод,
Туманной древности и Бардам
современных,
Для чувств и
мыслей дерзновенных
И силу новую, и крылья придает.
Свободны, горды,
полудики,
Природы верные
жрецы,
Тевтонски пели
здесь певцы...
И смолкли их
волшебны лики.
Ты сам, родитель вод, свидетель
всех времен,
Ты сам, до наших дней спокойный,
величавый,
С падением
народной славы
Склонил чело, увы! познал и стыд
и плен...
Давно ли брег
твой под орлами
Аттилы нового
стенал,
И ты, - уныло
протекал
Между
враждебными полками?
Давно ли земледел вдоль красных
берегов,
Средь виноградников заветных и
священных,
Полки встречал
иноплеменных
И ненавистный взор зареинских
сынов?
Давно ль они,
кичася, пили
Вино из синих
хрусталей
И кони их среди
полей
И зрелых нив
твоих бродили?
И час судьбы настал! Мы здесь,
сыны снегов,
Под знаменем Москвы, с свободой
и с громами!..
Стеклись с
морей, покрытых льдами,
От струй полуденных, от Каспия
валов,
От волн Улей и
Байкала,
От Волги, Дона и
Днепра,
От града нашего
Петра,
С вершин
Кавказа и Урала!..
Стеклись, нагрянули, за честь
твоих граждан,
За честь твердынь, и сел, и нив
опустошенных,
И берегов
благословенных,
Где расцвело в тиши блаженство
россиян;
Где ангел
мирный, светозарной,
Для стран
полуночи рожден
И провиденьем
обречен
Царю, отчизне
благодарной.
Мы здесь, о Рейн, здесь! ты видишь
блеск мечей!
Ты слышишь шум полков и новых
коней ржанье,
"Ура"
победы и взыванье
Идущих, скачущих к тебе
богатырей.
Взвивая к небу
прах летучий,
По трупам
вражеским летят
И вот - коней
лихих поят,
Кругом заставя
дол зыбучий.
Какой чудесный пир для слуха и
очей!
Здесь пушек светла медь сияет за
конями,
И ружья
длинными рядами,
И стяги древние средь копий и
мечей.
Там шлемы воев
оперенны,
Тяжелой конницы
строи,
И легких
всадников рои -
В текучей влаге
отраженны!
Там слышен стук секир, и пал
угрюмый лес!
Костры над Рейном дымятся и
пылают!
И чаши радости
сверкают!
И клики воинов восходят до
небес!
Там ратник
ратника объемлет;
Там точит пеший
штык стальной;
И конный
грозною рукой
Крылатый дротик
свой колеблет.
Там всадник, опершись на светлу
сталь копья,
Задумчив и один, на береге
высоком
Стоит и жадным
ловит оком
Реки излучистой последние края.
Быть может, он
воспоминает
Реку своих
родимых мест -
И на груди свой
медный крест
Невольно к
сердцу прижимает...
Но там готовится, по манию
вождей,
Бескровный жертвенник средь
гибельных трофеев,
И богу сильных
Маккавеев
Коленопреклонен служитель
олтарей:
Его, шумя,
приосеняет
Знамен отчизны
грозный лес;
И солнце юное с
небес
Олтарь сияньем
осыпает.
Все крики бранные умолкли, и в
рядах
Благоговение внезапу
воцарилось,
Оружье долу
преклонилось,
И вождь, и ратники чело склонили
в прах:
Поют владыке
вышней силы,
Тебе, подателю
побед,
Тебе,
незаходимый свет!
Дымятся мирные
кадилы.
И се подвигнулись - валит за
строем строй!
Как море шумное, волнуется все
войско;
И эхо вторит
клик геройской,
Досель неслышанный, о Рейн, над
тобой!
Твой стонет
брег гостеприимной,
И мост под воями
дрожит!
И враг, завидя
их, бежит,
От глаз в дали
теряясь дымной!..
УМИРАЮЩИЙ ТАСС
Элегия
...Е come alpestre e rapido torrente,
Come acceso baleno
In notturno sereno,
Come aura о fumo, о come stral repente,
Volan le nostre fame: ed ogni onore
Sembra languido fiore!
Che piu spera, о che s attende omai?
Dopo trionfo e palma
Sol qui restano all'alma
Lutto e lamenti; e lagrimosi lai
Che piu giova amicizia о giova amore!
Ahi lagrime! ahi dolore!
"Tornsmondo". Trag di T. Tasso [108] [...И
как горный и быстрый поток, // Как яркая вспышка
молнии // В ясной ночи, // Как дуновение ветра или
дым, или как внезапная стрела, // Проносится наша
слава: и каждая почесть // Похожа на хрупкий
цветок! // На что надеешься или чего ждешь теперь?
// После триумфа и пальмовых ветвей // Одно
осталось душе - // Горе и жалобы и слезные пени. //
Что пользы отныне в дружбе, что пользы в любви! // О
слезы! о скорбь!". "Торрисмондо".
Тра<гедия> Т. Тассо (ит.)]
Какое торжество готовит древний
Рим?
Куда текут
народа шумны волны?
К чему сих аромат и мирры
сладкий дым,
Душистых трав
кругом кошницы полны?
До Капитолия от Тибровых валов,
Над стогнами
всемирный столицы,
К чему раскинуты средь лавров и
цветов
Бесценные ковры
и багряницы?
К чему сей шум? К чему тимпанов
звук и гром?
Веселья он или
победы вестник?
Почто с хоругвией течет в
молитвы дом
Под митрою
апостолов наместник?
Кому в руке его сей зыблется
венец,
Бесценный дар
признательного Рима;
Кому триумф? Тебе, божественный
певец!
Тебе сей дар...
певец Ерусалима!
И шум веселия достиг до кельи
той,
Где борется с
кончиною Торквато:
Где над божественной страдальца
головой
Дух смерти
носится крылатой.
Ни слезы дружества, ни иноков
мольбы,
Ни почестей
столь поздние награды -
Ничто не укротит железныя
судьбы,
Не знающей к
великому пощады.
Полуразрушенный, он видит
грозный час,
С веселием его
благословляет,
И, лебедь сладостный, еще в
последний раз
Он, с жизнию
прощаясь, восклицает:
"Друзья, о! дайте мне
взглянуть на пышный Рим,
Где ждет певца
безвременно кладбище.
Да встречу взорами холмы твои и
дым,
О древнее
квиритов пепелище!
Земля священная героев и чудес!
Развалины и
прах красноречивый!
Лазурь и пурпуры безоблачных
небес,
Вы, тополы, вы,
древние оливы,
И ты, о вечный Тибр, поитель всех
племен,
Засеянный
костьми граждан вселенны -
Вас, вас приветствует из сих
унылых стен
Безвременной
кончине обреченный!
Свершилось! Я стою над бездной
роковой
И не вступлю при
плесках в Капитолий;
И лавры славные над дряхлой
головой
Не усладят
певца свирепой доли.
От самой юности игралище людей,
Младенцем был
уже изгнанник;
Под небом сладостным Италии
моей
Скитаяся, как
бедный странник,
Каких не испытал превратностей
судеб?
Где мой челнок
волнами не носился?
Где успокоился? где мой насущный
хлеб
Слезами скорби
не кропился?
Сорренто! колыбель моих
несчастных дней,
Где я в ночи, как
трепетный Асканий,
Отторжен был судьбой от матери
моей,
От сладостных
объятий и лобзаний:
Ты помнишь, сколько слез
младенцем пролил я!
Увы! с тех пор,
добыча злой судьбины,
Все горести узнал, всю бедность
бытия.
Фортуною
изрытые пучины
Разверзлись подо мной, и гром не
умолкал!
Из веси в весь,
из стран в страну гонимый,
Я тщетно на земли пристанища
искал:
Повсюду перст
ее неотразимый!
Повсюду - молнии, карающей певца!
Ни в хижине
оратая простого,
Ни под защитою Альфонсова
дворца,
Ни в тишине
безвестнейшего крова,
Ни в дебрях, ни в горах не спас
главы моей,
Бесславием и
славой удрученной,
Главы изгнанника, от
колыбельных дней
Карающей богине
обреченной...
Друзья! но что мою стесняет
страшно грудь?
Что сердце так и
ноет и трепещет?
Откуда я? какой прошел ужасный
путь
И что за мной
еще во мраке блещет?
Феррара... Фурии... и зависти
змия!..
Куда? куда,
убийцы дарованья!
Я в пристани. Здесь Рим. Здесь
братья и семья!
Вот слезы их и
сладки лобызанья...
И в Капитолии - Виргилиев венец!
Так я свершил
назначенное Фебом.
От первой юности его усердный
жрец,
Под молнией, под
разъяренным небом
Я пел величие и славу прежних
дней,
И в узах я душой
не изменился.
Муз сладостный восторг не гас в
душе моей,
И гений мой в
страданьях укрепился.
Он жил в стране чудес, у стен
твоих, Сион,
На берегах
цветущих Иордана;
Он вопрошал тебя, мятущийся
Кедров,
Вас, мирные
убежища Ливана!
Пред ним воскресли вы,огерои
древних дней,
В величии и в
блеске грозной славы:
Он зрел тебя, Готфред, владыко,
вождь царей,
Под свистом
стрел спокойный, величавый;
Тебя, младый Ринальд, кипящий
как Ахилл,
В любви, в войне
счастливый победитель:
Он зрел, как ты летал по трупам
вражьих сил
Как огнь, как
смерть, как ангел-истребитель.
И Тартар низложен сияющим
крестом!
О, доблести
неслыханной примеры!
О, наших праотцев, давно
почивших сном,
Триумф святой!
победа чистой Веры!
Торквато вас исторг из пропасти
времен:
Он пел - и вы не
будете забвенны -
Он пел: ему венец бессмертья
обречен,
Рукою Муз и
славы соплетенный.
Но поздно! я стою над бездной
роковой
И не вступлю при
плесках в Капитолий,
И лавры славные над дряхлой
головой
Не усладят
певца свирепой доли!"
Умолк. Унылый огнь в очах его
горел,
Последний луч
таланта пред кончиной;
И умирающий, казалося, хотел
У Парки взять
триумфа день единой.
Он взором все искал
Капитолийских стен,
С усилием еще
приподнимался;
Но, мукой страшною кончины
изнурен,
Недвижимый на
ложе оставался.
Светило дневное уж к западу
текло
И в зареве
багряном утопало;
Час смерти близился... и мрачное
чело,
В последний раз,
страдальца просияло.
С улыбкой тихою на запад он
глядел...
И, оживлен
вечернею прохладой,
Десницу к небесам внимающим
воздел,
Как праведник, с
надеждой и отрадой.
"Смотрите, - он сказал
рыдающим друзьям, -
Как царь светил
на западе пылает!
Он, он зовет меня к безоблачным
странам,
Где вечное
Светило засияет...
Уж ангел надо мной, вожатай оных
мест;
Он осенил меня
лазурными крилами...
Приближьте знак любви, сей
таинственный крест.
Молитеся с
надеждой и слезами...
Земное гибнет все... и слава, и
венец...
Искусств и муз
творенья величавы:
Но там все вечное, как вечен сам
Творец,
Податель нам
венца небренной славы!
Там все великое, чем дух питался
мой,
Чем я дышал от
самой колыбели.
О братья! о друзья! не плачьте
надо мной:
Ваш друг достиг
давно желанной цели.
Отыдет с миром он и, верой
укреплен,
Мучительной
кончины не приметит:
Там, там... о счастие!., средь
непорочных жен,
Средь ангелов,
Элеонора встретит!"
И с именем любви божественный
погас;
Друзья над ним в
безмолвии рыдали.
День тихо догорал... и колокола
глас
Разнес кругом
по стогнам весть печали.
"Погиб Торквато наш! -
воскликнул с плачем Рим, -
Погиб певец,
достойный лучшей доли!.."
Наутро факелов узрели мрачный
дым;
И трауром
покрылся Капитолий.
ПРИМЕЧАНИЕ К ЭЛЕГИИ
"УМИРАЮЩИЙ ТАСС"
Не одна история, но живопись и
поэзия неоднократно изображали бедствия Тасса.
Жизнь его, конечно, известна любителям
словесности: мы напомним только о тех
обстоятельствах, которые подали мысль к этой
элегии.
Т. Тасс приписал свой
"Иерусалим" Альфонсу, герцогу Феррар-скому
(о magnanimo Alfonso!..), и великодушный покровитель, без
вины, без суда, заключил его в больницу св. Анны,
то есть в дом сумасшедших. Там его видел Монтань,
путешествовавший по Италии в 1580 году. Странное
свидание в таком месте первого мудреца времен
новейших с величайшим стихотворцем!.. Но вот что
Монтань пишет в "Опытах". "Я смотрел на
Тасса еще с большею досадою нежели сожалением; он
пережил себя; не узнавал ни себя, ни творений
своих. Они без его ведома, но при нем, но почти в
глазах его, напечатаны неисправно,
безобразно". Тасс, к дополнению несчастия, не
был совершенно сумасшедший и, в ясные минуты
рассудка, чувствовал всю горесть своего
положения. Воображение, главная пружина его
таланта и злополучии, нигде ему не изменило. И в
узах он сочинял беспрестанно. Наконец, по
усильным просьбам всей Италии, почти всей
просвещенной Европы, Тасс был освобожден
(заключение его продолжалось семь лет, два месяца
и несколько дней). Но он недолго наслаждался
свободою. Мрачные воспоминания, нищета, вечная
зависимость от людей жестоких, измена друзей,
несправедливость критиков; одним словом, все
горести, все бедствия, какими только может быть
обременен человек, разрушили его крепкое
сложение и привели по терниям к ранней могиле.
Фортуна, коварная до конца, приготовляя
последний решительный удар, осыпала цветами свою
жертву. Папа Климент VIII, убежденный просьбами
кардинала Цинтио. племянника своего, убежденный
общенародным голосом всей Италии, назначил ему
триумф в Капитолии: "Я вам предлагаю венок
лавровый, - сказал ему папа, - не он прославит вас,
но вы его!" Со времен Петрарка (во всех
отношениях счастливейшего стихотворца Италии),
Рим не видал подобного торжества. Жители его,
жители окрестных городов желали присутствовать
при венчании Тасса. Дождливое осеннее время и
слабость здоровья стихотворца заставили
отложить торжество до будущей весны. В апреле все
было готово, но болезнь усилилась. Тасс велел
перенести себя в монастырь св. Онуфрия; и там,
окруженный друзьями и братией мирной обители, на
одре мучения ожидал кончины. К несчастию,
вернейший его приятель Константи-ни не был при
нем, и умирающий написал к нему сии строки, в
которых, как в зеркале, видна вся душа певца
"Иерусалима": "Что скажет мой Константини,
когда узнает о кончине своего милого Торквато? Не
замедлит дойти к нему эта весть. Я чувствую
приближение смерти. Никакое лекарство не излечит
моей новой болезни. Она совокупилась с другими
недугами и, как быстрый поток, увлекает меня...
Поздно теперь жаловаться на Фортуну, всегда
враждебную (не хочу упоминать о неблагодарности
людей!). Фортуна торжествует! Нищим я доведен ею
до гроба, в то время как надеялся, что слава,
приобретенная наперекор врагам моим, не будет
для меня совершенно бесполезною. Я велел
перенести себя в монастырь св. Онуфрия, не потому
единственно, что врачи одобряют его воздух, но
для того, чтобы на сем возвышенном месте, в беседе
святых отшельников, начать мои беседы с небом.
Молись богу за меня, милый друг, и будь уверен, что
я, любя и уважая тебя в сей жизни, и в будущей -
которая есть настоящая - не премину все
совершить, чего требует истинная, чистая любовь к
ближнему. Поручаю тебя благости небесной и себя
поручаю. Прости! - Рим. - Св. Онуфрий". Тасс умер 10
апреля на пятьдесят первом году, исполнив долг
христианский с истинным благочестием.
Весь Рим оплакивал его. Кардинал
Цинтио был неутешен и желал великолепием похорон
вознаградить утрату триумфа. По его приказанию, -
говорит Женгене в "Истории литературы
италиянской", - тело Тассово было облечено в
римскую тогу, увенчано лаврами и выставлено
всенародно. Двор, оба дома кардиналов
Альдобрандини и народ многочисленный провожали
его по улицам Рима. Толпились, чтобы взглянуть
еще раз на того, которого гений прославил свое
столетие, прославил Италию и который столь
дорого купил поздние, печальные почести!..
Кардинал Цинтио (или Чинцио) объявил Риму, что
воздвигнет поэту великолепную гробницу. Два
оратора приготовили надгробные речи, одну
латинскую, другую италиянскую. Молодые
стихотворцы сочиняли стихи и надписи для сего
памятника. Но горесть кардинала была
непродолжительна, и памятник не был воздвигнут. В
обители св. Онуфрия смиренная братия показывает
и поныне путешественнику простой камень с этой
надписью: "Torquati Tassi ossa hie jacent" [109] [Здесь лежат
кости Торквато Тассо (лат.).]. Она красноречива.
БЕСЕДКА МУЗ
Под тению черемухи млечной
И золотом
блистающих акаций
Спешу восстановить олтарь и Муз
и Граций,
Сопутниц жизни
молодой.
Спешу принесть цветы, и ульев
сот янтарный,
И нежны
первенцы полей:
Да будет сладок им сей дар любви
моей
И гимн поэта
благодарный!
Не злата молит он у жертвенника
Муз:
Они с фортуною
не дружны.
Их крепче с бедностью
заботливой союз,
И боле в шалаше,
чем в тереме, досужны.
Не молит Славы он сияющих даров:
Увы! талант его
ничтожен.
Ему отважный путь за стаею
орлов,
Как пчелке,
невозможен.
Он молит Муз: душе, усталой от
сует,
Отдать любовь
утраченну к искусствам,
Веселость ясную первоначальных
лет
И свежесть -
вянущим бесперестанно чувствам.
Пускай забот свинцовый груз
В реке забвения
потонет,
И время жадное в сей тайной сени
Муз
Любимца их не
тронет:
Пускай и в сединах, но с бодрою
душой,
Беспечен, как
дитя всегда беспечных Граций,
Он некогда придет вздохнуть в
сени густой
Своих черемух и
акаций.