VIII
ПУТЕШЕСТВИЕ В ЗАМОК СИРЕЙ
Письмо из Франции к г.
Д<ашкову>
Из деревни Болонь, лежащей близ
города Шомона, я поскакал верхом в Сонкур, где
ожидали меня б<арон> Де Д<амас> и г.
П<исарев>-, с которыми накануне уговорился я
посетить замок Сирей и поклониться теням
Вольтера и его приятельницы. В окрестностях
Сирея назначены были квартиры нашему отряду;
полки тянулись по дороге, и мы их опередили в
ближнем селении. Сначала погода нам вовсе не
благоприятствовала: холодный и резкий ветер
наносил снег и дождь; наконец небо прояснилось, и
солнце осветило прекрасные долины, рощи и горы.
Мы проехали чрез местечко Виньори, где заметили
развалины весьма древнего замка на высоком
утесе, который господствует над селением и
близлежащими долинами.
Em bethurmtes Schloss, voll Majestat,
Auf des Berges Felsenshrn erhoht! [49]
[Многобашенный замок, полный величия, //
Подымается на скалистом склоне горы (нем.)]
"Кому принадлежит этот
замок?" - спросил я у старика, сидящего на
пороге сельского домика, тесно примыкающего к
развалинам. "Какой-то старой дворянке", -
отвечал он, приподняв красный колпак, старый,
изношенный, и который, конечно, играл большую
роль в бурные годы революции. Это замечание я
сделал мимоходом и продолжал вопросы: "Когда
построен замок?" - "Во время Шампанских
графов, сказывал мне покойный дед [50] [Французы и
теперь мало заботятся о древних памятниках. -
Развалины, временем сделанные, - ничего в
сравнении с опустошениями революции: бурные
времена прошли, но невежество или корыстолюбие
самое варварское пережили и революцию. Один
путешественник, который недавно объехал всю
полуденную Францию, уверял меня, что целые замки
продаются на своз, и таким образом вдруг
уничтожаются драгоценные исторические
памятники. Напрасно правительство хотело
остановить сии святотатства; ничто не помогало,
ибо для нынешних французов ничего нет ни
священного, ни святого, - кроме денег, разумеется.
Какая разница с немцами! В Германии вы узнаете от
крестьянина множество исторических
подробностей о малейшем остатке древнего замка
или готической церкви. Все рейнские развалины
описаны с возможною историческою точностию
учеными путешественниками и художниками, и сии
описания вы нередко увидите в хижине рыбака или
земледельца. Притом же немцы издавна любят все
сохранять, а французы разрушать: верный знак, с
одной стороны - доброго сердца, уважения к
законам, к нравам и обычаям предков; а с другой
стороны - легкомыслия, суетности и жестокого
презрения ко всему, что не может насытить
корыстолюбия, отца пороков.]. Храбрые рыцари
искали здесь убежища от народных возмущений и
укрепили замок башнями, рвами, палисадами. Время
и революция все разрушили. Здесь не одна была
революция, господин офицер! не одна революция! Я
на веку моем пережил одну; тяжелые времена... не
лучше нынешних. Посадили дерево вольности... я сам
имел честь садить его, вот там, на зеленом лугу...
Разорили храмы божий... у меня рука не поднималась
на злое!.. Но чем же это все кончилось? Дерево
срубили, а надписи на паперти церковной:
вольность, братство или смерть - мелом забелили.
Чего я не насмотрелся в жизни? и неприятелей на
родине моей увидел, и с офицером казачьим теперь
разговариваю! Чудеса! По совести чудеса!" -
"Ты разорился от войны, добрый старичок?" -
"Много пострадал, а бедные соседи еще более. Мы
все желаем мира". - "О! мы знаем это: но
император ваш не желает". - "Прямой
корсиканец! Знаете ли, что он объявил нам?" -
Здесь старик покачал головою, посмотрел на меня
пристально, и - конечно от робости - заикнулся. -
"Говори, говори!" - "Охотно, если прикажете.
Император... (это было сказано важным и
торжественным голосом) император объявил нам,
что он не хочет трактовать о мире с пленными; ибо
он почитает вас в плену. Он нарочно завел вас
сюда, чтобы истребить до последнего человека: это
была военная хитрость, понимаете ли? военная
хитрость, не что иное... Но вы смеетесь... и нам это
смешно показалось, так смешно, что мы префекта,
приехавшего сюда с этим объявлением, камнями и
грязью закидали. II s'en souviendra!.. [51] [Он об этом
вспомнит! (фр.)]. Но вам пора догонять товарищей. -
Добрый путь, господин офицер!"
Размышляя о странном характере
французов, которые смеются и плачут, режут
ближних, как разбойники, и дают себя резать, как
агнцы, я догнал моих товарищей.
Час от часу дорога становилась
приятнее: холмы, одетые виноградником и
плодоносными деревьями, между коими мелькали
приятные сельские домики, напоминали нам
Саксонию, благословенные долины Дрездена, места
очаровательные! Разговаривая с товарищами и
любуясь красотою видов, мы неприметно проехали
несколько миль; каждый замок, каждое местечко мы
принимали за Сирей и смеялись своей ошибке.
Наконец, поворотя вправо с большой дороги, вдоль
по речке Блез, мы увидели жилище славной нимфы
Сирейской, которой одно имя рождает столько
приятных воспоминаний...
Во ста шагах от селения
возвышается замок на высоком уступе; кругом -
рощи и кустарники. Все просто, но природа все
украсила.
К замку примыкает английский
сад и несколько тенистых аллей, к которым никогда
не прикасались ножницы, даже в те времена, когда
безжалостный Ленотр остригал боскеты
Версальские, когда последний провин-цияльный
дворянин рассаживал по шнуру смиренные акации и
овощи в своем огороде. Вольтер, говоря о замке
Сирейском, описывая красоты его окрестностей -
кажется, в письме к королю Прусскому, -
прибавляет:
Тгор d'art me revoke et m'ennuie:
I aime mieux ces fastes forets! [52] [Избыток
искусства меня возмущает и надоедает мне: Я
предпочитаю эти обширные леса (фр.).]
Эти леса и поныне украшают Сирей
своею дикостию. Замок сохранил древнюю
наружность; можно отличить новые пристройки и
балконы. Они принадлежат к Вольтерову времени. На
крутой кровле (a la Mansarde) я заметил некоторые
украшения и высокие продолговатые трубы,
обложенные лепными изображениями, похожие на
трубы замка Pont-sur-Seine, принадлежащего Летиции,
матери Наполеона. Мы вошли в Сирей и удивились
обширным залам, убранным в новейшем вкусе.
Наружность того не обещала
Замок принадлежит г-же де
Семиан, женщине весьма умной, некогда прекрасной.
Он был разграблен в революцию и после того
времени все строение возобновлено [53] [По
отступлении русских Сирей был снова разграблен
французами за то именно, что русские варвары его
пощадили]. К сожалению, мы нашли мало следов
прежней обладательницы и ее славного друга,
который, как говорит Лебрюн, утомил стогласную
Славу.
В столовой несколько картин,
изображающих зверей и охоту Эта живопись,
довольно приятная, существовала уже при маркизе,
и мы смотрели на нее с большим удовольствием.
Пройдя несколько покоев, в правом флигеле замка
нам отворили дверь в залу Вольтерову.
Здесь мы нашли большой
мраморный камин, тот самый, который согревал
Вольтера; несколько новых мебелей: клавесин,
маленький ортан и два комода. Окны до полу. Две
круглые стеклянные двери в сад: одна из них
украшена надписями, на камне высеченными. На
фронтоне мы прочитали Вергилиев стих- Deus nobis haec otia
fecit [54] [Бог нам предоставил этот досуг (лат.)] из
первой эклоги; на косяке несколько стихов из
Попе, которого Вольтер всегда любил, и наконец:
Azile des beaux arts, solitude ou mon coeur
Est toujours occupe dans une paix profonde,
С'est vous que donnez le bonheur,
Que proraettait en vain le monde [55] [Убежище
искусств, одиночество, где мое сердце // Всегда
занято в глубоком покое, // Это вы даете счастье, //
Которое напрасно обещает свет (фр.)] -
стихи, написанные Вольтером в
счастливую минуту наслаждения душевного, в
глазах божественной Эмилии, единственной
женщины, которую он любил наравне со славою,
которой он был обязан всем и которая достойно
гордилась дружбою творца Заиры [56] [Напрасно мы
искали в саду мраморного Амура, который некогда
стоял под балконом, с надписью из Антологии "Qui
que tu sois voici ton maitre" <Кто бы ты ни был, вот твой
властелин (фр )> и пр , которую перевел г
Дмитриев: "Кто б ни был ты, пади пред ним // Был,
есть иль будет он владыкою твоим"]. Из окон сей
залы видны ближние деревни и два ряда холмов,
заключающих прелестную долину, по которой
извивается речка Блез.
В глубоком молчании и я, и
товарищи долго любовались приятным видом
отдаленных гор, на которых потухали лучи
вечернего солнца. Может быть, совершенная тишина,
царствующая вокруг замка, печальное спокойствие
зимнего вечера, зелень, кое-где одетая снегом,
высокие сосны и древние кедры, осеняющие балкон
густыми наклоненными ветвями и едва колеблемые
дыханием вечернего ветра, наконец, сладкие
воспоминания о жителях Сирея, которых имена
принадлежат истории, которых имена от детства
нам были драгоценны, - погрузили нас в тихую
задумчивость.
"Здесь Фернейский мудрец, -
так воскликнул г. Р-н, житель Сирея, прервав наше
молчание, - здесь славнейший муж своего века,
чудесный, единственный, который, как говорят,
вырезывал на меди для потомства [57] [Qui gravait pour la
posterite - выражение Паллисота, если не ошибаюсь],
который все знал, все сказал [58] [Qui a tout dit -
Шатобриан, говоря о Вольтере], который имел
доброе, редкое сердце, ум гибкий, обширный,
блестящий, способный на все, и, наконец, характер
вовсе не сообразный ни с умом его, ни с сердцем, -
здесь он жил, сей Протей ума человеческого; здесь
во цвете лет своих наслаждался он уединением и
свободою, которым знал цену, и долго не покидал их
для коронованной Сирены, для рукоплесканий и для
прихожей г-жи Помпадур. Странный человек! Он
многое предвидел, многое предсказал в политике;
но мог ли он предвидеть, что несколько десятков
лет спустя вы придете в замок Эмилии с оружием в
руках, с толпою жителей берегов Волги и людей,
пиющих воды Сибирские; и что там, где маркиза
прекрасною рукою поливала мак, розы и лилеи,
кормила голубей ячменем, - вот у этой самой
голубятни, - что там, где она любила отдыхать под
тенью древних кедров, у входа в Заирину аллею [59]
[И до сих пор одна аллея называется Заириною. Там
сочинял Вольтер свою трагедию], где Вольтер у ног
ее в восторге читал первые стихи бессмертной
трагедии и искал похвал и одобрения в голубых
глазах своей Урании, в божественной ее улыбке,
там, милостивые государи, там вы расставите
часовых с ужасными усами, гренадер и Козаков,
которые приводят в трепет всю Францию?.." - Мы
засмеялись словам г. Р-на, и он продолжал, понизив
немного свой голос: "Здесь долгое время был
счастлив Вольтер в объятиях муз и попечительной
дружбы. Там, где я обитаю, земной рай, писал он к
приятелю своему Терио. - Немудрено! Представьте
себе лучшее общество, ученейших людей во Франции,
придворных, остроумных поэтов - таких, например,
как С. Ламбер, который умел соединять любезность
с глубокими сведениями, философию с людскостию; и
в кругу таких людей - маркизу, которая умела все
одушевить своим присутствием, всему давала
неизъяснимую прелесть: и вы будете иметь понятие
о земном рае Вольтера. - "Она чудо во
Франции!" - говорил Вольтер [60] [Madame du Chatelet sera
comptee au rang des choses qu'il faut voir en France, parmi celles, qu'on у regrettera
toujours", - писал Вольтер Кайзерлингу. <Мадам дю
Шатле будет причислена к разряду вещей, которые
надо видеть во Франции, среди тех, о которых будут
всегда сожалеть (фр.).>]. - Ум необыкновенный, лице
прекрасное, душа ангела, откровенность ребенка и
ученость глубокая - все было очаровательно в этой
волшебнице! Она, вопреки г-же Жанлис, вопреки
журналисту Жоффруа и всем врагам философии, была
достойна и пламенной любви С. Ламбера, и дружбы
Вольтера, и славы века своего. Здесь маркиза
кончила жизнь свою, на лоне дружества. Все жители
плакали о ней, как о нежной, попечительной матери.
У бедных память в сердце: они еще благословляли
прах ее, когда литераторы наши начали возмущать
его спокойствие клеветами и постыдным
ругательством. Но Вольтер был неутешен. Вы
помните его письмо, в котором он из Бар-Сюр-Оба
уведомляет о болезни и потом о смерти маркизы.
Беспорядок этого письма доказывал его глубокую
горесть. И мог ли он не сожалеть об утрате
единственной женщины, о которой и вы, иностранцы -
неприятели - говорите с любовию, с уважением!"
Наш учтивый путеводитель
продолжал бы более речь свою, если бы не позвали к
обеду.
Столовая была украшена русскими
знаменами... Но мы утешили пугливые тени
сирейской нимфы и ее друга, прочитав несколько
стихов из "Альзиры".
Таким образом примирились мы с
Пенатами замка и с некоторою гордостию,
простительною воинам, в тех покоях, где Вольтер
написал лучшие свои стихи, мы читали с
восхищением оды певца Фелицы и бессмертного
Ломоносова, в которых вдохновенные лирики славят
чудесное величие России, любовь к отечеству
сынов ее и славу меча русского.
С est du Nord a present gue nous vient la lumiere, [61]
[С Севера теперь к нам приходит свет (фр.).]
От Севера теперь сияет свет
наук.
Обед продолжался долго. Вечер
застал нас, как героев древнего Омера, с чашею в
руках и в сладких разговорах, основанных на
откровенности сердечной, известных более
добродушным воинам, нежели вам, жителям столицы и
блестящего большого света.
Но мы еще воспользовались
сумерками: обошли нижнее жилье замка, где живет
г-жа де Семиан; осмотрели ее библиотеку, -
прекрасный и строгий выбор лучших писателей,
составляющих любимое чтение сей умной женщины,
достойной племянницы г-жи дю Шатле: любезность,
ум и красота наследственны в этом семействе. Есть
другая библиотека в нижнем этаже; она, кажется,
предоставлена гостям. Древнее собрание книг,
важное по многим отношениям, совершенно
расхищено в революцию. Вольтеровых книг и не было
в замке со времени его отъезда; по смерти маркизы
он увез с собою книги, ему принадлежавшие, и
некоторые рукописи. "Надобно ехать в Ферней, -
говорил г. Р-н, - там, может быть, находятся сии
драгоценности". - "Надобно ехать в Петербург,
- заметил справедливо г. П<исарев>; - в Эрмитаже
и рукописи, и библиотека Фернейские".
Стужа увеличилась с
наступлением ночи. - В Вольте-ровой галерее мы
развели большой огонь, который не мог нас согреть
совершенно. Перед нами на столе лежали все
Вольтеровы сочинения, и мы читали с большим
удовольствием некоторые места его переписки, в
которых он говорит о г-же дю Шатле. В шуме военном
приятно отдохнуть мыслями на предмете, столь
любви достойном. - Глубокая ночь застала нас в
разговорах о протекшем веке, о великой Екатерине,
лучшем его украшении, о ссоре короля Прусского с
своим камергером и пр., у того самого камина, на
том самом месте, где Вольтер сочинял свои
послания к славным современникам и те
бессмертные стихи, для которых единственно
простит его памяти справедливо раздраженное
потомство. - Г. П<исарев> был в восхищении. -
Наконец, надобно было расстаться и думать о
постеле. Мне отвели комнату в верхнем жилье,
весьма покойную, но где с трудом можно было
развести огонь. Старый ключник объявил мне, что в
этом покое обыкновенно живет г. Монтескьу,
родственник хозяйки, весьма умный и
благосклонный человек; и что он, ключник,
радуется тому, что мне досталась его спальня. -
"Vous avez 1'air d'un bon enfant, mon officier" [62] ["У вас вид
доброго малого, мой офицер" (фр.).], - продолжал
он, дружелюбно ударив меня по плечу. Прекрасно; но
от его учтивостей комната мне не показалась
теплее. Во всю ночь я раскладывал огонь,
проклинал французские камины и только на
рассвете заснул железным сном, позабыв и
Вольтера, и маркизу, и войну, и всю Францию.
Проснувшись довольно поздно,
подхожу к окну и с горестью смотрю на
окрестность, покрытую снегом.
Я не могу изъяснить того
чувства, с которым, стоя у окна, высчитывал я все
перемены, случившиеся в замке. Сердце мое
сжалось. Все, что было приятно моим взорам
накануне, - и луга, и рощи, и речка, близ текущая по
долине между веселых холмов, украшенных садами,
виноградником и сельскими хижинами, - все
нахмурилось, все уныло. Ветер шумит в кедровой
роще, в темной аллее Заириной и клубит сухие
листья вокруг цветников, истоптанных лошадьми и
обезображенных снегом и грязью. В замке, напротив
того, тишина глубокая. В камине пылают два
дубовых корня и приглашают меня к огню. На столе
лежат письма Вольтеровы, из сего замка писанные.
В них все напоминает о временах прошедших, о
людях, которые все исчезли с лица земного с
своими страстями, с предрассудками, с надеждами и
с печалями, неразлучными спутницами бедного
человечества. К чему столько шуму, столько
беспокойства? к чему эта жажда славы и почестей? -
спрашиваю себя и страшусь найти ответ в
собственном моем сердце.
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ
Ввечеру я простился с
товарищами, как будто предчувствуя, что их долго,
долго не увижу. Печален
Come navigante
Ch a detto a dolci amici addio [63] [Как
мореплаватель, // Который сказал милым друзьям
"прости" (ит.).]. -
На дворе ожидал меня козак с
верховою лошадью. "Поздно мы пустились в
путь!" - сказал он, как мертвец в балладе. - Что
нужды? - отвечал я, - дорога известна. Притом же...
Вот и месяц величавой
Встал над тихою дубравой.
Топот конских ног раздался по
мостовой обширного двора. Мы удалились от замка...
Между тем ночь становилась темнее и темнее. С
трудом находили мы дорогу, пробирались по
высоким горам дремучим лесом в виду древнего
замка Виньори, где австрийцы расположились
биваками посреди лошадей и высоких фур в
различных положениях, достойных кисти
Орловского. Одни спокойно спали на соломе,
которая начинала загораться; другие распевали
тирольские и богемские песни вокруг пылающего
пня, который осыпал их искрами при малейшем
дуновении ветра; другие оборачивали вертел с
большою частью барана, в ожидании товарищей,
которые толпились вокруг маркитанта,
разливающего им вино и водку. Одеяние и лица их
еще страшнее казались, освещенные пламенем
бивака, и напоминали мне Валленштейнов лагерь,
описанный Шиллером, или "Сбиров" Сальватора
Розы. - Из Виньори мы поворотили вправо по дороге,
проложенной по лесу. Поднялась страшная буря:
конь мой от страху останавливался, ибо вдали
раздавался вой волков, на который собаки в
ближних селениях отвечали протяжным лаем...
Вот, скажете вы, прекрасное
предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради,
сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь
красавицу от разбойников или заезжай в древний
замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если
тебе угодно, примет тебя как странника, угостит в
зале Трубадуров, украшенной фамильными гербами,
ржавыми панцирями, мечами и шлемами; хозяйка
осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о
родине твоей, будет выхвалять дочь свою,
прелестную томную Агнесу, которая, потупя глаза,
покраснеет, как роза, - а за десертом, в угождение
родителям, запоет древний романс о древнем
рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у
неверных... - и проч. и проч. и проч. - Напрасно,
милый друг! Со мной ничего подобного не
случилось. Не стану следовать похвальной
привычке путешественников, не стану украшать
истину вымыслами, а скажу просто, что, не желая
ночевать на дороге с волками, я пришпорил моего
коня и благополучно возвратился в деревню
Болонь, откуда пишу эти строки в сладостной
надежде, что они напомнят вам о странствующем
приятеле. - Сказан поход - вдали слышны выстрелы. -
Простите!
26 февраля, 1814.