201. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      6 июня 1815. <Хантоново>
     
      Радуюсь сердечно, почтенная и милая тетушка, что Вы получили письма от Никиты; я к нему пишу в смысле вашего письма, но совершенно против моей совести, ибо издали судить о вещах невозможно с некоторою справедливостию. Он к вам не пишет, что хочет оставить князя, следовательно, и не оставляет его. Что же касается до опасности военной, то она повсюду почти одинакова и лучшая защита - Провидение; а вам вера в него необходимо нужна. Вы испытали это не один раз в жизни. Смело повторяю. Вы имели жестокие огорчения в жизни, но имеете утешение, сына, который своим поведением и успехами усладит Ваши горести. На него считать можно. Теперь обратите внимание ваше на другого. Время бесценное проходит, любезная тетушка. Дай бог, чтобы Сашенька походил на своего брата и сердцем и умом. Я надеюсь, что это сбудется. Из числа истинно прекрасных дел воспитание детей ваших должно более всего пленять добрые сердца. Они вас уважать будут. Они и в детях ваших благословят вас.
      Я еду в Каменец послезавтра, если что не воспрепятствует. Оставаться здесь более невозможно. Будущей моей судьбы не знаю, знаю только, что мое здоровье совершенно расстроено. Надежда вас увидеть меня поддерживает. Мы живем не в такие времена, чтобы думать о счастии и спокойствии. Одно утешение остается - исполнять долг свой. Спросите Алексея Николаевича, не получал ли он ответа от князя Волхонского? Решительного ответа. Если перевод в гвардию не удастся, бог с ним. Я перенесу это огорчение без дальних усилий. Но признаюсь Вам, что мне приятнее бы было получить два чина при отставке, одним словом то, что я заслужил. Неудачи по службе меня отвратили от нее совершенно. Простите, любите меня: Ваше дружество мне нужнее всего на свете. Вы не знаете сами всего добра, которое мне делаете, милая тетушка. Сто раз целую Ваши ручки. Из Москвы писать буду. Вам преданный Константин.
     
     
      202. Н. И. ГНЕДИЧУ
      10 июля 1815. Каменец-Подольский
     
      Язык до Киева доведет, а из Киева не так далеко до Волыни, а с Волыни на Подол и наконец в Каменец, а оттуда я пишу тебе, мой милый друг, с усталой от забот и праздности душою, которую ни труды, ни перемена места, ни перемена забот не могут вылечить от скуки, весьма извинительной, ибо я проехал через Москву около трех тысяч верст, если не более, зачем? Чтоб отдалиться от друзей. Наконец я здесь, к удивлению моего генерала, который принял меня весьма ласково, меня и другого адъютанта, Давыдова, которого полиция московская выгнала из Москвы, как меня - петербургская. Но Каменец и без нас существовал. Я это предвидел, предчувствовал. Теперь я не имею скорой или близкой надежды увидеться с тобою и выцарапать тебе последний твой глаз, который дальновиднее моих обоих, за то что ты меня вовсе забыл: ни слова не писал в деревню, где я находился между страха и надежды, но в совершенной неизвестности, куда ехать, зачем и как, где был очень болен, откуда я поехал с лихорадкою, которая меня и здесь не покидает, и здесь, в отчизне зефиров и цветов, жидов и старых польских усов. Итак, до случая удаляю надежду, до времени покоряюсь святому Провидению, которое бросает меня из края в край, меня, маленького Улисса или Телемака, который умоляет тебя, божественного Демодока, писать к нему почаще, ибо, право, жизнь не жизнь без друзей. Уж я ни слова не говорю о том, что ты ко мне не писал о моих делах. Право, нехорошо меня мучить, меня, измученного. И что у тебя за леность? Пишешь к каждому пономарю в Малороссию, а не пишешь к другу, который тебя любит, конечно, более, нежели кто-нибудь на свете: и ты это знаешь. Пиши ко мне хотя для того, что я в отчизне галушек, вареников, волов, мазанок, усов и чупов. Вот мое право, если другие все утрачены для твоего сердца, которое, от постоянно спокойной жизни и от расчетов твоего ума, превратится в камень, чего не дай Бог и для меня, и для словесности, которая на тебя считает, ибо тогда музы отвратят лицо свое от твоего лица, и ты будешь заседать в "Беседе", и скука с тобою одесную, а славяне - ошую. Но этого не будет. Пиши, люби меня и люби посильнее; право, я нужду имею в твоей дружбе; или друзья нам только милы бывают вблизи и в счастии? Прости!
      Если вы меня все забыли, то есть Гнедич и Николай Иванович, то я умру новым родом смерти: тридцать верст от нас карантин, выпрошу позволения отправиться туда, зачумею, и поминай как звали! Но я думаю, что обыкновенная чума не действует на тех, к которым привита чума стихотворная. Вот новая беда!
      Сделай одолжение, милый друг, пиши ко мне, проси Катерину Федоровну, чтобы и она писала. Почта отходит точно: мне более писать не можно.
     
     
      203. Е Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      13 июля 1815. <Каменец-Подольский>
     
      Я пишу к вам из Каменца, милая и почтенная тетушка. Я прибыл сюда благополучно, был принят Генералом ласково, и вот все, что могу сказать о себе. От Вас я давно не имею известия, даже в деревне не имел. Петр Михайлович, которого я видел проездом в Москве, меня немного успокоил. Не имеете ли письма от братца, и что пишет он к Вам? Надеюсь, что эта война не будет продолжительна, и вы в скором времени увидите ваше сокровище. Конечно, путешествие не будет ему вредно. Милого Сашу покорнейше прошу за меня поцеловать, и попрошу его, чтобы он мне написал несколько строк; я часто об нем думаю. Тетушке Софье Астафьевне и Павлу Львовичу покорнейше прошу Вас напомнить обо мне. Вот все то, о чем я Вас теперь прошу. Но вот еще просьба: чтобы и Вы меня не забывали на краю России, милая тетушка. Пишите ко мне почаще. Ваши письма мне нужны. Хоть одну строчку, не более; по крайней мере, я буду знать, что Вы здоровы. Я еще раз повторю, о себе я ничего сказать не могу, кроме того, что я тяну день за день. Поутру бываю У генерала, обедаю у него или с ним у поляков; а ввечеру читаю книгу, читаю глазами, потому что ничто нейдет в голову, кроме путешествий в Одессу и в Херсон. Отгадайте зачем? Чтоб купаться в Черном море. Не знаю, сбудется ли мое желание, и другое, путешествие к Неве, где желал бы вас найти в полном здравии и спокойствии, с Никитою, которого я люблю от всей души. Целую ручки Ваши несколько раз. Пишите, пишите ко мне почаще и не забывайте Вашего
      Константина.
      Николаю Ивановичу мое душевное почтение.
     
     
      204. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      1 августа <1815. Каменец-Подольский
     
      Вот три недели, как я в Каменце и ни одной строчки от Вас не получил, ни от Вас, ни от сестры. А вы - все, что есть драгоценного у меня в мире. К сим трем неделям прибавьте еще месяц, что я в дороге провел, и посудите сами о моем беспокойстве, почтенная тетушка. Верите ли, как мне грустно, особливо здесь, на краю света, и с людьми незнакомыми, с которыми ни о себе, ни о Вас говорить не могу. Бога ради, напишите ко мне хоть одно слово, здоровы ли вы, здоров ли братец, и где он? Я полагаю, в Париже, и вот к нему письмо: я дал слово писать к нему из Каменца и хочу сдержать его. Долго ли я здесь останусь? и зачем я здесь? Не знаю. Генерал мне сам предлагал ехать, куда хочу, и даст бумагу для прожития в Москве или в Петербурге. Ни на что не решусь, и право, не знаю, на что решиться, тем более что я ответа еще не имею от Алексея Николаевича. Он, верно, забыл меня наравне с прочими. Напомните ему, милая тетушка. О Гнедиче ни слова, я полагал, что если не сердце, то по крайней мере рассудок может шепнуть ему на ухо: не оскорблять друзей своим молчанием. Но Бог с ними со всеми! Останетесь Вы, моя добрая, почтенная из всех женщин на свете. Любите меня и не забывайте. Право, я достоин вашей снисходительной дружбы; я ее умею ценить и, что еще лучше, чувствовать вполне. Сашеньку обнимаю и Николая Ивановича от всего сердца.
      Константин.
     
     
      205. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      1 августа 1815. Каменец-Подольский
     
      Нет от тебя ни строки, милый друг, и я не могу постигнуть твоего упорного молчания. Получил ли ты письма от сестры? Отослал ли их в Каменец? И, наконец, сам здоров ли? Вот вопросы, которые я сам себе делаю и, наконец, тебе. Я с приезда моего сюда ни строчки не имел от сестры, и это меня сокрушает. Оставил ее больную и в огорчении от моего отъезда. Этого мало. Из Петербурга ко мне не пишут, все меня забыли и ты забыл меня... Это, право, нехорошо. Левушка здесь был и скрылся. С его отъезда я лежал все в постели, болел лихорадкою, и не на шутку. Скучное одиночество без друзей, без надежд и без общества. Левушке я отдал мой стишок. Вот все мое сокровище. Ты имеешь на него право. Возьми этот экземпляр, ибо он будет тебе напоминать о Батюшкове в почтовые дни. Но ничего не отдавай печатать без моего позволения. Я не хочу более уведомлять публику, что я в такой-то день был весел, пил с тобою, или влюблялся, или ужинал, или не спал ночью. Полно ребячиться, милый друг. Но мое маранье будет иметь цену для друзей, а потому и для тебя, а ты занимаешь первое место в моем сердце. Судьба когда-нибудь сведет нас, может быть, зимою. Так надеюсь, по крайней мере. Если еще могу надеяться. Извини, что пишу мало, но ты пиши ко мне пространно и скажи решительно, будешь ли в Москве, застану ли тебя и могу ли надеяться отдохнуть с тобою и при тебе. Прости, будь счастлив, вот мое желание, и не забывай меня, вот мое право. Весь твой
      К. Б
      Левушку обнимаю от всей души. Скажи ему, что я осиротел без него.
     
     
      206. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      <11 августа 1815. Каменец-Подольский>
     
      Нашим письмам одна участь: твои ко мне, а мои к тебе не доходят, милый друг. Я писал к тебе несколько раз, к тебе и к батюшке, но почему ты не получаешь писем, не понимаю. Я, слава Богу, здоров, сколько могу быть здоров, спокоен и ожидаю осени, потом зимы, а там весны. День за день проходит. Но я часто о тебе думаю, милый и любезный друг; в этом будь уверена. Твое письмо - короткое: не говорит мне, что ты делаешь, строишь ли дом? Пиши обо всем: все это меня занимает. Проекты Даниловского и здесь меня огорчают. Молю бога, чтобы он не отнял руки своей; часто молю со слезами. Нам остается молчать и терпеть. Но что делают сестры? Здоровы ли они? Как вы поживаете? Я вам делаю вопросы, на которые я сам себе отвечать не могу. Что я делаю, например? Читаю, хожу, сплю, обедаю, и все тут. Но здесь убиваю последние искры моего честолюбия мирского. Генерал меня любит: он - честнейший человек. Общества здесь никакого, кроме офицеров, незнакомых лиц. Прости, обнимаю тебя от всей души. Пиши почаще и прости мне, милый друг, что я пишу слишком коротко. В двух словах я тебе скажу много: что я люблю тебя, как душу. Сто раз целую руку твою. Прости, до первой почты. Конст.
     
     
      207. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      Августа 11. Каменец. 1815
     
      Вчерашняя почта была счастлива для меня. Я получил ваши письма от 16-го и 15-го июня, письмо от сестрицы и наконец от Гнедича. Все, слава Богу, здоровы, и мое беспокойство исчезло. Но никогда в жизни моей я столько не страшился, не мучился в безвестности. С лишком два месяца прошли, что ни от Вас, почтенная и милая тетушка, ни от сестриц не было писем. Два месяца, два века. Я хотел даже послать нарочного в деревню. Генерал предложил мне на то унтер-офицера. К счастию, эта почта привезла мне приятнейшие известия и избавила меня от убытка. Теперь я спокоен. Весел ли? Это не Ваше дело, а мое. Сто раз целую ручки Ваши, милая тетушка, за известие о Никите. Он, конечно, в Париже вне опасностей и наслаждается плодами искусства. Вы сами желали, чтобы он увидел этот Город; вот случай прекрасный, увидеть его во время пребывания Государя и быть при нем. Такие мысли могут отчасти облегчить Ваше беспокойство, а надежда на Промысел, который видимым образом покровительствует слабым и невинным от мала до велика, лучшею опорою вашею.
      Немало я беспокоился и за Никиту. Вы себе представить не можете, как я его люблю и уважаю. Конечно, сбудутся мои надежды: из него будет человек, достойный своих родителей. В таких людях имеет нужду общество. С радостию я воображаю минуту Вашего свидания и желал бы ускорить ее ценою моей жизни, которая только Вами и дышит. Новые советы Ваши и заботы о печальном странствователе меня тронули до слез. Я недостоин их, и еще бы более был недостоин, если б убедился вашею снисходительною логикою. Вы меня критикуете жестоко и везде видите противуречия. Виноват ли я, если мой Рассудок воюет с моим Сердцем? Но дело о рассудке: я прав совершенно. Ни отсутствие, ни время меня не изменили. Если Всевышний не отнимет от меня руки своей, то я все буду мыслить по-старому, и не пожертвую никем для собственных выгод, и остаюсь при старом моем письме. Если Михаиле Никитич любил меня, как ребенка, если он поручал меня вам, то он же не требует ли от меня еще строже пожертвований, нет, не пожертвований, но исполнения моего долга, во всей силе! Шестью тысячами жить невозможно в столице. Если бы и возможно было, то я не могу и <не> должен огорчить батюшку и навлечь на себя его гнев. Я знаю, что он будет противиться моему намерению. Но и это в сторону: важнейшее препятствие в том, что я не должен жертвовать тем, что мне всего дороже. Я не стою ее, не могу сделать ее счастливою с моим характером и с маленьким состоянием. Это такая истина, которую ни вы, ни что на свете не победит, конечно. Все обстоятельства против меня. Я должен покориться без роптания воле Святой Бога, которая меня испытует. Не любить я не в силах. И последние строки Ваши меня огорчили. Это путешествие мне не нравится, милая тетушка. Я желал бы видеть или знать, что она в Петербурге, с добрыми людьми и близко Вас. Простите мне мою суетную горесть. С Вами, единственная женщина на свете, с вами только я чистосердечен, но и вам я боюсь открыть мое сердце. Право, очень грустно! Жить без надежды еще можно, но видеть кругом себя одни слезы, видеть, что все милое и драгоценное сердцу страдает, это - жестокое мучение, которое и Вы испытывали: вы любили! Я должен бы отвечать с некоторым порядком на Ваше письмо, но лучший ответ - мое первое, которое я писал из деревни. Теперь скажу только то, что вы сами знаете, что не иметь отвращения и любить - большая разница. Кто любит, тот горд. Что касается до службы, до выгод ее, то Бог с ними и с ней! Для чего я буду теперь искать чинов, которых я не уважаю, и денег, которые меня не сделают счастливым? А искать чины и деньги для жены, которую любишь? Начать жить под одною кровлею в нищете, без надежды?.. Нет, не соглашусь на это, и согласился бы, если бы я только на себе основал мои наслаждения! Жертвовать собою позволено, жертвовать другими могут одни злые сердца. Оставим это на произвол судьбы. Жизнь не вечность, к счастию нашему: и терпению есть конец. Не знаю, будет ли конец моей разлуке с Вами. Я чувствую нужду быть при Вас и иногда отдал бы все, что имею, за несколько минут, за несколько слов Ваших. Вовсе не знаю, что со мною будет. Ни одного плана в голове; живу день за день и говорю себе: я делаю, что должно. Если это не утешает, то поддерживает, по крайней мере. Меня здесь ничто не удерживает: могу ехать, куда хочу, и остаюсь на месте. Так целые дни проходят, без книг, без общества. У вас иначе: теперь Сашенька занимает вас и мысль о Никите. Радуюсь, что вы на даче, что Жуковский возьмется кончить начатое дело, и благодарю вас за "Эмилиевы письма". Мне больше не надобно экземпляров: и те книги, которые с собою имею, мне в тягость. Занимают много места, и я читаю редко; все перечитал, что было со мною, а здесь ничего нельзя сыскать - кроме календаря. Я познакомился с губернатором, г<рафом> С<ен> Приестом: он человек учтивый и добрый, как мне кажется. У него есть и книги - постараюсь воспользоваться. Рассеяния никакого! Мы живем в крепости, окружены горами и жидами. Вот шесть недель, что я здесь, а ни одного слова ни с одной женщиной не говорил, вы можете посудить, какое общество в Каменце. Кроме советников с женами и с детьми, кроме должностных людей и стряпчих, двух или трех гарнизонных полковников, безмолвных офицеров и целой толпы жидов,- ни души. Есть театр; посудите, каков он должен быть: когда идет дождь, то зрители вынимают зонтики. Ветер свищет во всех углах и с прекрасным пеньем актрис и скрыпкою оркестра производит гармонию особенного рода. Все играют трагедии dans le grand style [244] [в высоком стиле (фр.).], редко оперы. Вот Вам Каменец, в котором я сижу и думаю о Вас, милая и любезная тетушка. Все мои радости и удовольствия в воспоминании. Настоящее скучно, будущее богу известно, а протекшее наше. Простите, любите меня хотя немного. Сашеньку обнимаю от всей души. К Николаю Ивановичу писать буду. Бога ради, напомните Алексею Николаевичу обо мне. Я желал бы решиться на что-нибудь и решусь, конечно, в сентябре, не дождавшись перевода в гвардию, которое награждение я оставлю для получения моим внукам, если буду иметь. Я исполнил мой долг во всей силе слова, теперь имею право выбирать, что хочу: итак, отставку. Простите еще раз, целую ручки ваши.
      Константин.
     
     
      208. Н. И. ГНЕДИЧУ
      11 августа 1815. Каменец-Подольский
     
      Наконец, после трех месяцев молчания, от тебя письмо! Странный человек! Если бы я тебя не столько любил, то могло ли бы твое злое молчание меня тронуть? Я не знаю ни прозаической, ни поэтической дружбы; я знаю просто любить, вот все, что я знаю. Напрасны твои загадки и извинения. Собственное твое сердце, если ты его не вовсе истаскал на обедах у обер-секретарей и у откупщиков, твое сердце тебя должно мучить. Пусть оно говорит. Я ни слова. Я слишком сердит на тебя; любить тебя перестать не в силах.
      Благодарю за исполнение поручения по ломбарду. Откуда были препятствия самому простейшему делу? Благодарю Греча. Пусть он печатает мою сказку, но внизу поставит N. N. Перечитай ее сперва с Жуковским, и поправьте, бога ради, что хотите. У меня иное в голове - путешествие в Крым, если будет возможность, силы и деньги. Кстати о деньгах. Я оставил их в деревне, откуда вышлют к тебе. Отдай Гагарину. И ныне еще пишу об этом. Бог знает, виноват ли я в этом замедлении. Из 463 отдай 200 моему портному или 250, в зачет долгу - бога ради, отдай: не хочу, чтоб этот немец на меня гневался,- и 63 сапожнику; останется 40 долгу, пусть он ждет. Он большой мерзавец, между нами будь сказано. Останется у тебя 100. Возьми у Блудова список моих стихов (мой затерян); вели его списать и заплати 25 копиисту. Этот список оставь у себя на память. 75 р. остальные отнеси от меня Роспини.
      Я ему что-то должен за книги, которые у меня пропали. Вот и все тут. Исполни это, милый друг, а когда мой гнев исчезнет, то я буду писать более. Не могу притворяться, я все на тебя сердит. Глинке - мой усердный поклон. Я его Письма прочитал с несказанным удовольствием. Много ума, много воображения, слог живой, оригинальный. Пожелаем ему более вкуса и менее охоты декламировать против богатства и французов: фамильный грех! Не замедли прислать мне и его "Путешествие"; оно стоит безделку. Прости, весь твой Константин Б.
      Дашкова я просил прислать библию Италианскую. Он забыл или не получил моего письма. Я по горло в италианском языке.
      Счет 463.
      Портному - 250.
      Роспини - 75.
      За переписку моих бессмертных стихов - 25.
      Сапожнику, который обувал бессмертного стихотворца - 63.
      Еще 50 рублей отдай сапожнику, с тем чтобы он мне сшил и прислал в Каменец большие форменные сапоги, самые модные. У него мерка.
      Итого 463.
      Пришли мне Глинкино Путешествие и еще что есть у вас нового. Бога ради, пришли; я за то дал комиссию купить полпуда турецкого табаку и доставлю с первой оказией, если мой гнев пройдет.
     
     
      209. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      14 августа <1815 г.> Каменец-Подольский
     
      Я писал к тебе с прошедшею почтою, любезный друг, теперь генерал сказал мне, что отправляется курьер в Москву, дал мне перо и лист бумаги и должен написать к тебе несколько строк.
      По отпуске сего письма я, слава богу, здоров, но все очень беспокоюсь, нет ответа ни от тебя, ни от кого; все добрые люди забыли меня, но я о себе напомню и удивлю когда-нибудь нечаянным приездом в Москву, где, может быть, проведу несколько зимних месяцев, вот мое желание. Но мои желания развевает ветер по берегам благовонным реки забвения. Никак не сбудутся. Пиши ко мне, милый друг. Заклинаю тебя всем. Поклонись Пушкину, вечно юному, и всем, и всем, кто еще помнит о
      Батюшкове.
     
     
      210. В. А. ЖУКОВСКОМУ
      Августа, числа не знаю <1815.> Каменец-Подольский
     
      Благодарю тебя, милый друг, за несколько строк твоих из Петербурга и за твои советы из Москвы и Петербурга. Дружба твоя - для меня сокровище, особливо с некоторых пор. Я не сливаю поэта с другом. Ты будешь совершенный поэт, если твои дарования возвысятся до степени души твоей, доброй и прекрасной, и которая блистает в твоих стихах: вот почему я их перечитываю всегда с новым и живым удовольствием, даже и теперь, когда поэзия утратила для меня всю прелесть. Радуюсь душевно, что вздумал издавать свои сочинения: ты обогатишь Парнас и друзей. Ты много испытал, как я слышу и вижу из твоих писем, но все еще любишь славу, и люби ее! И мне советуешь броситься в море Поэзии!.. Я уверен, что ты говоришь от сердца, и вот почему скажу тебе, милый друг, что обстоятельства и несколько лет огорчений потушили во мне страсть и жажду стихов. Может быть, придут счастливейшие времена; тогда я буду писать, а в ожидании их читать твои прелестные стихи, читать, и перечитывать, и твердить их наизусть. Теперь я по горло в прозе. Воображение побледнело, но не сердце, к счастию, и я этому радуюсь. Оно еще способнее, нежели прежде, любить друзей и чувствовать все великое, изящное. Страдания его не убьют, милый друг, а надежда быть тебя достойным даст ему силу. Вот все, что я скажу о себе. Когда-нибудь, в сладостных поверениях дружбы, в тихом углу твоем (в Москве или Петербурге, где случится), ты узнаешь более. Но когда же будет это свидание дружбы! Тусклая надежда! Кстати о прозе напечатанной: Костогоров показывал мне программу издания прозы Воейкова. Профессор дерптский, за неимением лучшего, вписал мои безделки, безделки по совести, и которые не стоят быть помещены в издании его, под громким титулом: "Образцовых сочинений"!!! Я их перечитал и в этом уверился. Но если он заупрямится их оставить, то напиши ко мне, что ты хочешь напечатать в прозе: я пришлю исправленные списки, и особенно "Финляндии". Все сделаю, что могу, в угоду великолепному дерптскому профессору, который ни в каком месте не забывает своих друзей. Поблагодари его за приятное воспоминание о Батюшкове и спроси, как я хохотал в Москве, читая: "Сердце наше - кладезь мрачный", и наконец: "Крокодил на дне лежит". Скажи ему, что я... на Парнасе с ним рассчитаюсь, но люблю его по-прежнему и не за что сердиться! Есть за что сердиться на Дашкова, который не довольно уважал меня и потому не показал мне эту шутку. Теперь о деле. Кончи Муравьева издание и покажи мне часть стихов. Я желал бы, чтобы напечатали только достойное Михаила Никитича и издателя. И есть что! Но это золото не для нашей публики: она еще слишком молода и не может чувствовать всю прелесть красноречия и прекрасной души. Упрямое молчание об этих книгах наших журналистов не делает чести ни вкусу их, ни уму; я прибавлю: ниже сердцу, ибо все были обязаны менее или более покойному Муравьеву, который не имеет нужды в их похвале. После Муравьева говорить о себе позволено с другом. Я желал бы, чтобы Жуковский заглянул в список моих стихов у Блудова и с ним заметил то, что стоит печатания, и то, что предать огню-истребителю. У меня Брутово сердце для стихотворных детей моих: или слава, или смерть! Ты смеешься, милый друг? Но прости этому припадку честолюбия и согласись заметить кое-что, и притом скажи мне, как думаешь о моей повести: "Странствователь и Домосед", которую у меня Мерзляков подцепил в Москве, напечатал, не дождавшись моих поправок, и предал забвению с рифмами Анакреона-Олина и Пиндара-Шатрова? Скажи хоть слово: писать ли мне сказки или не писать! Теперь я ничего не пишу, но вперед? Ожидая твоего разрешения, обнимаю тебя, и Тургенева, и Блудова, которые меня забыли. Я их не забуду, вопреки им, особливо последнего. Весь твой окаменелый житель Каменца.
      <Приписка Герке>: Si vous vous ressouvenez d'une de vos anciennes connaissances Goerke, il saisit ce moment pour se rappeler a votre souvenir. Vous voyez, que pour faire par-venir son hommage a un eleve d'Apollon, il a assez de mode-stie pour se mettre sous les auspices d'un de ses dignes confreres. Adieu! [245] [Если вы вспомните своего старинного знакомца Герке, он пользуется случаем возобновить в вас это воспоминание. Вы видите, что, дабы выразить почтение питомцу Аполлона, я имею скромность прибегнуть к покровительству одного из его достойных собратов. Прощайте! (фр.)]
      <Приписка Батюшкова>: Видишь ли, как пишут у нас в Каменце? Право, хоть куда!
      <Приписка Герке>: Le seigneur de Батюшков a un acces de misanthropic [246] [Подвержен приступу мизантропии (фр.).]: чтоб всем было известно. Если увидите Александра Ивановича Тургенева, то прошу засвидетельствовать ему мое почтение и сказать ему, что как я вместе живу с Константином Николаевичем, то нельзя, чтоб я не сделался пиитом и оратором.
      <Приписка Батюшкова>: NB. Оратор - от слова орать, кричать (смотри 367 стр. Словаря Росс. Академии).
     
     
      211. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      <Вторая половина> августа 1815. Каменец
     
      Беспокойствие ваше о Никите совершенно несправедливо, любезная тетушка (я отвечаю вам на письмо ваше от 14-го июля); нельзя исчислить всех случаев, которые могли помешать ему писать или тем, которым поручено письмо, отослать его. Смею надеяться, что грусть ваша рассеялась, что вы уже получили письма от брата. Но он сам грустит! Я так этому радуюсь. Он слишком благородно чувствует, чтобы не скучать в бездействии: это - первое, а второе - шум военный часто оставляет пустоту в сердце и в голове; дурное общество, для которого он не создан: это - не его стихия; тысячи мелких неудовольствий и, что всего хуже, праздность совершенная после величайших трудов, вот что причиняет его скуку. Всякий немного образованный человек испытал ее в армии. Заниматься ему науками невозможно: для этого нужен покой и тишина. Что же делать? Грустить о своей маменьке. Это очень натурально. А вы за то, милая тетушка, ведите себя благоразумно и сохраните для радостного свидания с добрым моим братом хоть искру здоровья, сего здоровья, которое и для него столько драгоценно. Вот все, что я могу сказать в утешение. Надеюсь, что первый курьер будет красноречивее моего и утешит вас совершенно. Теперь бури военные миновались. Фемистокл-Наполеон превратился в Филоктета-Наполеона и окончит дни свои далеко от наших европейских столиц. Пора желать мира и спокойствия и возвращения милого брата. Был ли он в Париже? Ничего не пишет, и я ему этого не прощу.
      Теперь и у меня до вас просьба, любезная тетушка. Я писал к Оленину, писал к вам о переводе в гвардию: ни слова на это. Дело в том теперь, что я не буду ожидать сей великой милости и оставлю службу, которая, как мне кажется, без меня обойдется. Целый год я потерял в ожидании, и более года. Это ожидание стоило мне тысяч пять денег, лихорадки и тысячи четыре верст, которые я проскакал по-пустому. Не утешусь никогда и вперед не стану слушать советов: сердце предчувствовало, что я делаю глупость. Теперь последний исполню долг и пишу к Раевскому. Кажется, письмо довольно учтиво и довольно сильно. Прочитав его и запечатав и не говоря ни слова никому, прикажите его отослать к жене его, если она в Петербурге, и отдать от моего имени; если ее там нет, то через князя Лобанова послать туда, где Раевский находится. Желательно, чтобы это письмо было отдано ему верною рукою. Вот в чем моя просьба, любезная тетушка. Не понимаю, почему Алексей Николаевич мне ни слова не отвечает. Если самому нет времени, то он мог бы вас попросить. К несчастию, я узнаю по опыту, что у людей память в ушах: надобно кричать о себе беспрестанно, тогда только вспомнят. Этот год меня многому научил и много открыл. Горестная опытность и сладкая в одно и то же время! Я испытал, что вы меня любите, любезная, почтенная тетушка, и это одно награждает меня за столько и столько неприятностей.
      Я все еще не имею от вас ни строки прямо из Петербурга, а вот два месяца, что я здесь. Все письма ваши пересланы сестрою. К ней пишу каждую почту, и каждую почту она жалуется, что нет писем; следственно, они не доходят. Теперь не спрашивайте, что я здесь делаю. Право, трудно и отвечать. Поутру занимаюсь бумагами, а ввечеру просиживаю у Сен-При, кроткого и любезного человека. Говорим о словесности, о том о сем. Вот и все тут. И ему, кажется, не очень весело. В Каменце, может быть, я еще проживу месяца три или четыре. Если говорить по совести, то я никуда не желаю. Не все ли места равны? И огорчения, которые я имел снова в деревне, заставляют меня любить Каменец, в котором я трачу мою жизнь, молодость и убиваю последнюю искру честолюбия. Пусть все это останется между нами; перед вами я ничего скрывать не буду. Я желал бы сделаться достойным вашего снисхождения и дружества, которые я чувствую всем сердцем, всею душою. Сашеньку обнимаю сто раз. Николаю Ивановичу мое усерднейшее почтение, я к нему буду писать немедленно. Благодарю за письмо Жуковского: и к нему писать буду. Вам преданный Константин Батюшков,
     
     
      212. Н. И. ГНЕДИЧУ
      27 августа 1815 г. К<аменец>-П<одолъский>
     
      В гневе сердца моего посылаю тебе четверть пуда табаку. Кури его, и пусть совесть тебя мучит! Если будет курьер, то пришлю лучшего. И этот хорош, но не такой, как султанский] А мне пришли лучшего канастеру, самого лучшего, фунт. Хотел бы писать более, но некогда. Еду к генералу за делом. Прости и, бога ради, пиши. Два месяца, как не получал писем от тебя. Что я говорю! Более!
      Конст. Бат.
     
     
      213. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      29 сентября 1815. <Каменец-Подольский>
     
      Последнее письмо твое, мой милый и любезный друг, меня обрадовало и опечалило. Болезнь Варечки прошла, но из письма я вижу, что она очень страдала. Благодарен от всего сердца Глазову, что он ей помог. Не смею давать советов, чтобы она себя берегла и ты также, мой милый друг и сестра. Береги свое здоровье или остатки его, бога ради, береги! О себе ничего сказать ни хорошего, ни худого не могу. С приезду, вот три месяца, что я здесь, я не имею писем из Петербурга и не могу себе растолковать молчания Гнедича и особенно тетушки. Что делать? Батюшкины письма все одинаковы. Нигде нет луча утешения, кроме Бога и твоей дружбы, дружбы неизменной, испытанной. Именем ее прошу тебя писать ко мне каждую почту - это мое одно утешение в полном смысле этого слова. Обнимаю тебя и бедную Варечку; надеюсь, что она совсем здорова и утешит меня хоть строчкою своего письма. Прости и люби твоего Конст.
     
     
      214. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      7 октября 1815. <Каменец-Подольский>
     
      Письмо Ваше, любезная и почтенная тетушка, меня несказанно обрадовало. Вот ровно три месяца, что я здесь, и три месяца не имел от Вас ни одной строчки прямо из Петербурга. Можете себе вообразить мое мучение; в эти три месяца я испытал, сколько Вас люблю. Но теперь я спокоен насчет Вас, спокоен совершенно. Сию минуту узнал, что отправляется курьер из Канцелярии военного губернатора, который неделю пробудет в Петербурге, пишу с ним хотя несколько строк. В будущую субботу напишу пространнее. Известия, которые вы мне сообщаете о Никите, приятны моему сердцу и за них целую ручку Вашу. О себе скажу вам, что я, слава Богу, здоров, по-старому, разумеется, все таков же, каким вы меня знали в Петербурге: ни умнее, ни глупее. Вот Вам и ответ на последнее письмо ваше. Это для Вас не загадка. Но сколько я благодарен Вам за любовь Вашу, почтенная тетушка! Она меня примиряет с жизнью лучше, нежели безрассудный мой рассудок. Теперь скажу Вам только, что не знаю, скоро ли увижусь с Вами: моя судьба не во власти моей. Не знаю, на что решиться, и остаюсь в службе вовсе для меня невыгодной, далеко от Вас. Зачем? Так Богу угодно! Вот все, что я могу себе сказать утешительного. Если останусь в службе, то ни за что не приеду в Петербург, а проведу зиму в Москве и в деревне, а летом отправлюсь к водам с генералом. Но я каждый раз поморщусь, когда воображу себе эту перспективу. Скажите Гнедичу, что от него ни строчки не имел вот уже четыре месяца и его более беспокоить не буду. Но так как я писал к нему о деле, от которого зависит моя участь, отставка или продолжение службы, то из учтивости отвечать надобно. Сто раз целую ручку Вашу и прошу не забывать Вашего
      Константина.
      (Письмо вручит Вам чиновник, которого я имени не знаю.)
      Пришлите хорошего чаю, любезная тетушка, здесь его не достанешь. Этот курьер его доставит.
     
     
      215. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      12 октября 1815. <Каменец-Подольский>
     
      Письмо твое, милый друг, обрадовало меня потому только, что милой Варечке легче. Слава богу, что это миновалось! Какое наказание в наших огорчениях страдать телесно. Да буди воля божия во всем! Проси милую сестру, чтобы она берегла себя, а я желал бы ей послать несколько красных дней, какие у нас теперь, и здоровья. Вот лучший для нее гостинец. Благодарю тебя за письма; но я их не все получаю. Теперь прошу немедленно велеть собрать оброк и переслать ко мне сюда; у меня ни гроша нет. О себе ничего утешительного сказать не могу. Другая просьба: проси и умоляй, чтобы продали Захарова. Скажи П<авлу> А<лексеевичу>, что его система осторожности мне обидна вовсе, что если я о чем-нибудь прошу, то от слова не откажусь; а я просил, чтобы продали с землею. Еще повторяю; мне этот негодяй - тягость совершенная, и долги требуют беспрестанно. Закладывать имения до весны я не буду: надобно платить в ломбард, а чем? Теперь на Гнедича я не надеюсь. Посуди сама: я с отъезду писал к нему более десяти раз о деле. Он отвечал на это одним письмом в двух словах; я его очень понимаю: ему тягость - малейшее исполнение, где нет выгоды. Бог с ним. Я ему ни слова отвечать не стану, а тебе говорю это потому единственно, чтобы не надеялась и ты на него в закладе имения или по другому какому-нибудь делу. Не измени мне, милый друг, люби меня; вот мое желание и мое единственное добро, которого я достоин истинно, ибо дружбу твою чувствую в сердце. От тетушки получил недавно письмо; она меня любит, и это меня утешает. Правду сказать, без тебя и тетушки, я не знаю, что со мною бы сделалось, милый друг. Поручаю тебя Всевышнему! Прости, весь твой Конст.
     
      Прикажи старосте немедленно выслать деньги 1000 р. с Глуп<овского>, 625 с Меников и 150 со старосты М. за девиц, итого 1115. Мне крайняя нужда; ни гроша нет.
     
     
      216. П. А. ШИПИЛОВУ
      12 октября 1815. Каменец-Подольский
     
      Благодарю тебя за письмо твое, любезный брат и друг. Я нимало не сержусь за молчание; знаю, что в наших горестных и хлопотливых обстоятельствах иногда и письмо бывает - бремя. Но еще раз прибегаю с просьбою о Захарове. Избавь меня от него и от долга, который лежит у меня на совести. Продай его с повытчиком, а землю назад, как водится. Что же касается до осторожности со мною, то она излишняя. Ты по опыту знаешь, что я не могу сделать тебе неудовольствия за твои услуги; я, кажется, с тех пор как владею имением, а ты им управляешь, заслужил твою доверенность. Притом же, если бы я и сделал глупость, то принужден бы был жаловаться на себя Кто слишком осторожен, тот не осторожен. Заметь, что закладывать имение мне нельзя. Надобно будет перезаложить часть оного для заплаты снова в ломбард и об этом подумать. Не знаю, как сладим, и что ты расположишь и придумаешь? Что сделать мне, дабы избежать твоих огорчений, которые имели ныне с закладыванием, ибо взялись слишком поздно; к кому адресоваться в Петербург? Гнедич формально отказался, да и сам не хочу его беспокоить. Не лучше ли заложить в приказ Вологодской на сумму 3000, которую мне платить надобно будет в ломбард в мае 1816 года. Скажи что-нибудь решительно. Распоряди сам решительно. В таком отдалении переписка неверна и медленна, а тут дело идет не шуточное. Прости мне мою просьбу докучную. Ты мне ближайший родственник, и опытность доказала, милый друг, что я могу на тебя считать; в школе злополучии и огорчений, которые мы делили почти пополам, которые знаем одни только в семействе нашем, мы видим и чувствуем, что никто не может судить о наших обстоятельствах с малейшею справедливостию; но зато мы не изменим и дружбе. Я счастливым себя назову, если могу когда-либо оказать тебе малейшую услугу, а пока чувствую вполне твою дружбу.
      В проезд мой через Москву я виделся с Дружининым, который тебя очень хвалил за то, что ты не взял подарка от Яков<а>>, ибо он не такой человек, у которого бы можно было взять. Притом же с такими людьми, каков Этот, надобно обходиться как можно осторожнее: его нельзя уважать. Он по себе обо всех судит, и вот единственно почему оскорбиться нельзя его поступком. При сем прилагаю приказ старосте о высылке мне денег. Бога ради, чтобы не замедлил и недоимок не было. Такой же послал к сестре, адресуя в Череповец, не знаю, который дойдет прежде. Прошу поцеловать за меня милую сестрицу Лизавету Николаевну, благодарю за письмо и отвечать буду на одной из будущих почт. Радуюсь душевно, что Вареньке легче; дай бог, чтобы она поправилась. Обнимаю милых твоих деточек и прошу их не заучить. Est modus in rebus [247] [Есть мера в вещах (лат.)]. Прости, будь здоров и помни твоего преданного брата и друга.
      Конст<.антин>.
      О себе ничего сказать не могу, и не делай мне вопросов на мой счет. Que sais-je? [248] [Что знаю я (фр.)] - вот и все! Но здесь очень не весело; я предвидел это издали. Вышли деньги, у меня ни гроша нет.
     
     
      217. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      4 ноября 1815. Каменец
     
      Последнее письмо Ваше, почтенная тетушка, от 5 октября, я имел удовольствие получить и пропустил одну почту, не отвечая на оное, потому что имел нужду переговорить с генералом. Теперь я решился: говорил с ним и подаю просьбу в отставку, которую отправлю послезавтра. Надобно быть моим совершенным недоброжелателем, чтобы обвинить мой поступок. В ожидании перевода в гвардию я потерял два года в бездействии, в болезни и получил убыток. Теперь выйдет или не выйдет это представление - бог с ним! я исполнил долг мой, писал ко всем, кому мог. От Алексея Николаевича не имел ни строки с самого Петербурга. Я, кажется, не заслужил его молчания. Вы знаете, как я ему предан и как его уважаю, знаете, сколько ему обязан. Тем более имею право в душе оскорбляться его хладнокровием.
      Писал к Вам с двумя курьерами, просил прислать мне деньги: если получили от Трубецкого, то вышлите их. Мой отъезд от этого отчасти задержан. Но пришлите их с почтою, а не отдавайте курьерам в руки, ибо они - люди ненадежные. Ни под каким видом не отдавайте им.
      Вот все, что я успел написать Вам, почтенная и добрая тетушка, ангел мой хранитель. Целую ручки Ваши и прошу любить Вашего
      Константина.
     
     
      218. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      11 ноября <1815 г.> Каменец-Подольский
     
      Благодарю тебя, милый друг, за чай и за насмешливо-смешное послание. Если б я думал, что ты не в состоянии написать что-нибудь важнее блестящих безделок, то не давал бы тебе совету. Ограничить себя эпиграммами и Шутовским, тебе, с твоей душой и умом, все равно, что Ахиллесу палицей бить воробьев - и только! Но ты меня давно понял, а споришь для спору. Писать что-нибудь поважнее посланий и мадригалов не есть писать Плач Юнгов: от тебя зависит выбрать предмет тебя достойный. Поговорим об этом на досуге, а теперь о Шутовском. Я ничего не знал до твоего письма. Ни Дашков, ни Гнедич, ни Жуковск<ий>> никто ко мне не пишет из Петербурга; и я думаю, это Заговор молчания. Но бог с ними. Из журнала я увидел, что Шах<овской> написал комедию и в ней напал на Жук<овского>. Это меня не удивило. Жуковский не дюжинный, и его без лаю не пропустят к славе. Озерова загрызли. Карамзина осыпали насмешками; он оградился терпением и Историей. Пушкин будет воевать до последней капли чернил; он обстрелян и выдержит. Я маленький Исоп посреди маститых кедров: прильну к земле, и буря мимо. И тебе, милый друг, не советую нападать на них эпиграммами. Они все прекрасны и на сей раз, сказать можно, что делают честь твоему сердцу, но, верь мне (я знаю поприще успехов Шутовского), верь мне, что лучшая на него эпиграмма и сатира есть - время. Он от него не отделается. Время сгложет его желчь, а имена Озерова и Жуковского и Карамзина останутся. Пусть его венчают, чем хотят и как хотят. Надобно знать людей, которые его хвалят, чтобы не уважать ни их, ни Шутовского. Невежество, глупость, зависть - его хвалители. Верь мне, Шутовской не дурак. Он бы позволил себя высечь, чтобы его похвалил Озеров, Карамзин и Жуковский: я знаю его вдоль и поперек. Они не хвалят? Как же с ними жить? бранить. Они его не бранят; они презирают. Вот ему мучение. За столько и столько вялых стихов, комедий, трагедий, поэм и проч. С моей стороны ответом будет молчание и надежда что-нибудь написать хорошее. Если удастся, то я это все посвящу Шутовскому и товарищам. Они пробудили во мне спящее самолюбие. Не на эпиграммы, нет: на что-нибудь путное. Если Богу угодно будет дать мне досуг и здоровье, которых я лишен, то я буду трудиться для славы: по крайней мере стану ее иметь в виду. Крапивные венки оставим им. Радуюсь, что удален случайно от поприща успехов и страстей, и страшусь за Жуков (ско-го). Это все его тронет: он не каменный. Даже излишнее усердие друзей может быть вредно. Опасаюсь этого. Заклинай его именем его Гения переносить равнодушно насмешки и хлопанье и быть совершенно выше своих современников. Le Nil a vu sur ses rivages [249] [Нил видел на своих берегах (фр.).]. Вот что ему повторять надобно. Он печатает свои стихи. Радуюсь этому и не радуюсь. Лучше бы подождать, исправить, кое-что выкинуть: у него много лишнего. Радуюсь: прекрасные стихи лучший ответ Митрофану Шутовскому.
      Я подал прошение в отставку и надеюсь быть в Москве по первому пути; ожидаю денег и сижу без гроша. Здесь очень скучно, и я теперь совершенно празден. Заняться не могу. Сердце мое не здесь, а где сердце, там и умишка. Желаю его успокоить при тебе: дружество и сие сердечное излияние есть нужда, потребность, вожде-леннейшее желание. Если не умру от скуки, то увижусь с тобою. Обнимаю Левушку, которому советую выучить наизусть "Похвальное слово любви к отечеству" старика, Буниной "Фаетонта", стихи Олина-Анакреонта, Львова "Храм Славы", наконец, "Шубы" Шаховского и несколько стихов из "Деборры": более не вынесет, хотя крепка его натура. Я видел опыты, что подобное воспитание образовало молодых людей и открывало им путь в подмастерья в Беседу и далее. Вот мой совет: но я вопию в пустыне. Простите, обнимаю вас от всей души, ото всего сердца; этого сказать Шутовской не может Друзьям своим et pour cause [250] [и поделом (фр.).]. Еще раз до свидания.
      К. Бат<юшков>.
     
     
      219. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      19 ноября <1815. Каменец Подольский>
     
      Письмо твое от 16-го сентября я получил сегодня, следственно, оно было в дороге более месяца. Посуди по этому, в каком мы расстоянии находимся. Благодарю тебя за все, что пишешь ко мне; я буду стараться сделаться достойным твоего дружества, которое, конечно, одно верное: данное Богом и рождением. Я испытал суетность прочего. Писал к тебе недавно, милый друг, чтобы ты прислала мне оброк; получа его, отправлюсь в Москву в генваре, ибо здесь первый путь становится поздно. Между тем (но это еще пусть останется между нами) я намерен выйти в отставку. Сама посуди, что мне за выгода, служа в моем чине, убивать и время и здоровье понапрасну. Долг я мой исполнил. Вот и конец года, самого труднейшего в жизни моей, и ты знаешь, милый друг, по какой причине. Хочется отдохнуть немного в Москве и на весну, если Бог даст, приехать к тебе со свежею головою. Я мог бы остаться в службе и пользоваться отпуском, но на это, может быть, не решусь, тем более и тебе это известно, что могут опять случиться непредвидимые поездки. Но если и выйду в отставку, то не осуждай меня: верь мне, что я во всю бытность в службе исполнял мой долг, а служил примерно несчастливо. Хочется хоть год пожить на свободе и поустроить мои дела. Но что я говорю? Они, право, заколдованы, и ты сама знаешь как. Но как бы то ни было, надобно подумать о долге в ломбард. Напомни Павлу Алексеевичу о Василье; я с моей стороны пишу об этом в последний раз: мне наскучило и другим скучать.
      Но поговорим еще о моих намерениях. Если позволят обстоятельства, не смею считать на судьбу, то я поселюсь в Москве или по крайней мере буду стараться иметь там прибежище. В Петербург меня ничто не манит, кроме тетушки. От службы, право, готов отказаться и ото всех видов честолюбия - не из глупой философии, но потому, что не вижу в ней счастия,, ни утешения для будущего времени. Здесь, и верь моему слову, делать нечего, a moins d'etre oblige de servir [251] [разве что по долгу службы (фр.).], тем более нечего, что Генерал мой и сам по весне едет в отпуск к водам за границу, куда мне, право, ехать не весьма хочется.
      Вяземский пишет ко мне; он приготовил мне комнаты; я воспользуюсь его приглашением и гостеприимством месяца на три, то есть до весны; он один из добрых приятелей, которые еще имеют память; право, на других я считать не должен и с горестию в этом тебе признаюсь. Очень должен я подумать о делах моих. Тетушку обременить не смею. Чем ей я не обязан? Всем на свете! Но к кому же прибегнуть в закладе? Гнедич решительно отказался; чувствую, что обременить кого-нибудь другого будет или неучтиво, или неосторожно; родственников для помощи в подобном случае нет, и бог с ними! Вот мое положение, и если я не приеду и что-нибудь случится, то и не дай Бог! Впрочем, на сердце у меня и положение, горестное и почти неизлечимое, в котором находится батюшка. Вижу одни тучи огорчений для будущего и ни с которой стороны утешения. Нет, милый друг, не мучения моего сердца, от которого, благодаря Бога, еще никто не терпел, а наше горестное положение - причина моей печали, и которая имеет сильное влияние и на здоровье. Со всех сторон огорчения, а более всех забота о судьбе Варечки. Боже мой, если бы я мог быть ей полезен хоть чем-нибудь, если бы Господь услышал мою молитву о перемене ее участи, но к лучшему, разумеется! Но время еще не ушло. Впрочем, то, что у вас судьбою называется, весьма нерассудительно. Ветер не заносит женихов; это известно с давнего времени: надобно самим сделать половину дороги. Как бы то ни было, переменятся когда-нибудь дела Лизаветы Николаевны, которая, кажется мне, довольно натерпелась со всех сторон, и тогда может Варечка ожидать лучшей участи; я с моей стороны ни в каком случае не могу быть полезен, и ты знаешь это, милый друг. Напрасно было бы считать на меня. Вот что я повторяю батюшке и что ты ему говорить должна: он думает, что все от меня зависит, но он, конечно, забывает, что я почти ничего не имею излишнего, и если оным малым пожертвую, то при болезнях и слабом моем здоровье могу умереть с голоду. Всего меня более сокрушает мое здоровье, которое жестоким образом расстроилось, особливо в начале этого года. Лихорадка прошла, но зато меня ослабила видимым образом и оставила следы печальные. Чувствую, что без Путешествия на воды не обойдуся, но это также почти невозможно с моими обстоятельствами. Это ненавистное слово желал бы вычеркнуть из нашего семейства! Если бы я только думал о минутном моем благе, то мог бы, хотя и скучновато, но довольно спокойно провести зиму здесь, а весною отправиться с генералом, но, право, эта жизнь мне так надоела, что я, и не думай, чтобы это была выдумка или пустое слово, готов умереть с тоски здесь, в стороне далекой, без друга и надежды.
      Вот и все, что имею сказать о себе, милый друг, на этот раз. Я, как совершенный эгоист, говорю только о себе, но тебя не забыл и радуюсь душевно, что ты здорова. Не верю, чтобы мои советы тебе были к чему-нибудь пригодны, зная твой характер; но вижу из письма твоего, что ты немного покойнее духом, и этому рад сердечно. Дай бог, чтобы ты окончила дом. Если будут лишние деньги, то пришлю тебе диван. Но когда будем жить вместе в этом доме? Грустно и помыслить, что все наши надежды в этом мире разрушаются; видно, есть лучше этого жилище. Что до меня касается, милый друг, то я ничего хорошего, ни слишком худого для себя не предвижу: все тот же, что был, и ничто ни во мне, ни кругом меня не переменилось. Время все уносит; я это знаю; но не унесет моей к тебе сердечной привязанности и любви, которой я желал бы сделаться достойным. Вижу и чувствую, что ты меня во сто раз лучше и добрее и потому-то более способна любить. Я ни к чему не гожусь, но таков, как есть, поручаю себя в твою дружбу. К.
      Посылаю тебе волоса. Я сам заказал бы кольцо, но теперь беден, как нищий. Волосы мне ничего не стоят. Это замечание, достойное вашего вечного старика.
      Пришли деньги. Я полагаю, что они уже собраны, и считаю каждый день. Поцелуй за меня сестриц.
     
     
      220. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      19 ноября 1815. <Каменец-Подольский>
     
      Любезная тетушка, пользуюсь отъезжающим курьером и. спешу прибегнуть к вам с усердною просьбою, чтобы вы изволили послать к Трубецкому за деньгами, если он их вручит Вам немедленно, то отправьте их ко мне, я очень нуждаюсь, если будет обещать отдать их, то в ожидании ссудите меня тысячью рублями, которые или получите с него, или я велю вам прислать из деревни к Новому году. Я долго ожидал ответа на мои письма к Гнедичу и не мог дождаться, просил его уведомить меня, вышло ли представление в Гвардию, но до сих пор, кроме нескольких строк, ничего не значащих, в ответ ничего не получил. Впрочем, выйдет или нет это представление, моя судьба не переменится, и я намерен выйти в отставку, тем более спешу сделать сие, что только сроку осталось два месяца для подачи прошения, то есть до Нового года. Оставаться в службе при моем здоровье, которое расстроено, и с моим счастием было бы совершенная глупость. Я исполнил мой долг в полной силе слова, теперь хочу быть свободен. Генерал так меня любит, что не сделает затруднений и будет писать к министру. Вот на что я решился. Дождусь здесь первого пути, который не ранее как через месяц будет, и поеду в деревню. Я писал туда о присылке мне денег, но туда письма ходят часто в одну сторону по два месяца, и для ответа надобно четыре без малого. Вот для чего еще раз обращаюсь к вам с просьбою прислать мне денег, нужных для моего отъезда. Отсюда я поеду через Москву. Сто раз целую ваши ручки, обнимаю милого братца и прошу любить вашего Константина, который никого, кроме вас <верного?>, не имеет.
      Этот курьер вручит вам письмо в две недели (так полагаю). Отвечайте, милая тетушка, немедленно, я считать буду минуты. Прикажите дать что-нибудь на водку курьеру. Я ему обещал, если отдаст верно.
     
     
      221. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      <18 декабря 1815. Каменец-Подольский>
     
      Последнее письмо Ваше, любезная тетушка, было от 5-го октября, а ныне 10 декабря; в течение сих двух месяцев я ни строчки от Вас не получал. Если беспокоюсь, то это весьма натурально, и уверяю вас, что очень беспокоюсь. Здоровы ли? Здоров ли Сашенька? Зачем Николай Иванович мне не пишет ни слова; а я просил и умолял его, чтоб он уведомлял о вас, милая тетушка. Здесь был проездом флигель-адъютант Киселев, который видел Никиту в Берлине и сказывал мне, что он здоров и сбирается в Петербург. Это меня успокоило и обрадовало на его счет и за Вас. Может быть, его приезд помешал вам писать; желаю от всего сердца и даже смею надеяться. О себе Вам скажу в коротких словах, что я подал просьбу в отставку и писал еще раз к А<лексею> Н<иколаевичу>, который меня вовсе забыл. Ожидаю на днях денег из деревни и поеду в Москву, где я пробуду месяца полтора, а оттуда в деревню на весну. Служить я вовсе не в состоянии: мое здоровье так расстроилось, что я с трудом его поправлю, а в службе никогда. Бахметев писал о моей отставке к министру; справьтесь, милая тетушка, что сделали с моей бумагою: К<нязь> Лобанов, конечно, вас уведомит. Я писал к Вам о присылке мне денег Трубецкого, но, видно, он не отдал. Теперь и нужды нет; я дождусь денег из деревни. Но дождусь ли я когда-нибудь письма от Вас и буду ли покоен на Ваш счет? Кончу мое письмо поздравлением с Вашими именинами, которые я провел довольно грустно, беспрестанно думая о Вас. Здесь были балы и танцы в этот день, и я так простудился, что шесть дней просидел дома без книг и без общества; вы можете посудить, каково мне было. Сто раз целую ленивую ручку Вашу и прошу не забывать Вашего
      Константина.
      Кстати, из газет вижу, что Раевский в Петербурге. Узнайте, бога ради, получил ли он мое письмо, и если Сережа в Петербурге, то попросите его, чтоб он напомнил обо мне Раевскому. Я знаю Сережу: он это, верно, сделает с удовольствием. Я теперь не прошу о переводе в гвардию, а желаю только, чтобы при отставке этого не позабыли. Впрочем, как богу угодно. Это затем, чтоб себя оправдать перед вами.
     
     
      222. В. А. ЖУКОВСКОМУ
      <Середина декабря 1815. Каменец-Подольский>
     
      Благодарю тебя, милый друг, за письмо твое, унизанное столь мелкими буквами, что я с трудом его перечитываю. Верь мне, что по чувствам ты мне родной, если не по таланту, что я достоин сего сердечного излияния, сей откровенности, которая дышит в твоем письме. Во всем согласен с тобою насчет Поэзии. Мы смотрим на нее с надлежащей точки, о которой толпа и понятия не имеет. Большая часть людей принимают за Поэзию рифмы, а не чувство, слова, а не образы. Бог с нею! Но, милый друг, если ты имеешь дарование небесное, то дорого заплатишь за него, и дороже еще, если не сделаешь того, что Карамзин; он избрал себе одно занятие, одно поприще, куда уходит от страстей и огорчений: тайная земля для профанов, истинное убежище для души чувствительной. Последуй его примеру. Ты имеешь талант редкий; избери же землю, достойную его, и приготовь для будущего новую пищу сердцу и уму, новую славу и новое сладострастие любимцам прекрасного. Что до меня касается, милый друг, то я готов бы отказаться вовсе от муз, если бы в них не находил еще некоторого утешения от душевной тоски. Четыре года шатаюсь по свету, живу один с собою, ибо с кем мне меняться чувствами? Ничего не желаю, кроме довольствия и спокойствия, но последнего не найду, конечно. Испытал множество огорчений и износил душу до времени. Что же тут остается для поэзии, милый друг? Весьма мало! Слабый луч того огня, который ты называешь в письме своем огнем Весталок; но мы его не потушим! Я подал просьбу в отставку: еду в Москву и пробуду там - долго ль, коротко ль, не знаю. Желаю с тобой увидеться на старых пепелищах, которые я люблю, как святыню. Кончи свои дела и приезжай туда. Гранитные берега Невы не должны удерживать тебя. Что же касается до твоих планов в Тавриду через Киев, если это не мечтание, а твердое намерение, то я желаю тебе успеха, но тебе сопутствовать не могу. Судьба велит иначе. "Как можно лгать?" - ты пишешь. Верю тебе и радуюсь, что Муравьева сочинения не затеряны. Нахожу твое намерение прекрасным и порядок материй; не поленись, милый друг, сделай маленькое предисловие, а мое письмо, если находишь его достойным, в конец книги. Советовал бы тебе посвятить все издание Государю или испросить позволение его напечатать; но это сделай от своего имени, переговоря с Катериной Федоровной. Для стихов я мог бы быть полезен: я поправляю или, лучше сказать, угадываю мысли М<ихаила> Н<икитича> довольно удачно. А в рукописи надобно многое переменить и лучше печатать одно хорошее, достойное его и тебя, нежели все без разбору. Несколько писем, неподражаемых памятников лучшего сердца и прекраснейшей души, которая когда-либо посещала эту грязь, которую мы называем землею, несколько писем не будут лишними. Все это для людей истинно образованных, не для черни читателей. Сочинения Муравьева, конечно, могли бы сиять и во французской словесности: мы слишком молоды для такого рода чтения. Но со временем будет иначе. Пересмотри и мое маранье в жертву дружеству. Оно у Блудова переписано. Пересмотри с ним наедине и заметь, что надобно выбросить. Когда-нибудь (в лучшие дни!) я это напечатаю. Переправлять не буду, кроме глупостей, если найдутся. Я слишком много переправляю. Это мой порок или добродетель? Говорят, что дарование изобретает, ум поправляет: если это правда, то у меня более ума, нежели дарования, следственно, и писать не надобно. Кстати об уме. Что у вас за шум? До твоего письма я ничего не знал обстоятельно. Пушкин и Асмо-дей писали ко мне, что Аристофан написал "Липецкие воды" и тебя преобразил в Фиялкина. Пушкин говорит мне, что он вооружается эпиграммами. Прежде сего читал в "Сыне Отечества" "Письмо к Аристофану" и тотчас по слогу отгадал сочинителя. Вот все, что я знал. Теперь узнаю, что Аристофан вывел на сцену тебя и друзей, что у вас есть общество, и я пожалован в Ахиллесы. Горжусь названием, но Ахилл пребудет бездействен на чермных и черных кораблях: "в печали бо погиб и дух его, и крепость". Нет! Ахилл пришлет вам свои маранья в прозе, для издания, из Москвы. Вот им реестр: 1) Нечто о морали и религии. 2) Итал<иянские> стихотворцы: Ариост, Тасс и Петрарка. У) Путешествие в Сире. 4) Воспоминания словесности и отрывок о Ломоносове. 5) Две аллегории. 6) Искательный, характер. 7) О лучших качествах сердца. Это все было намарано мною здесь от скуки, без книг и пособий; но, может быть, от того и мысли покажутся вам свежее. Пришлю все с удовольствием, но только марайте что не понравится. Костогоров показывал мне реестр книгам образцовым; в них поместил ты, опустошитель, мою "Финляндию" и "Похвальное слово сну": не печатай их, покуда я не вышлю исправленные: у меня есть список, но я хочу перечитать это в Москве. Имени под прозою не подписывай: довольно с меня грехов стихо-словных.
      Граф Сен-При, здешний губернатор, просил меня сделать надпись к портрету его брата, убитого во Франции. Вот она. Напечатай ее в стихах, если понравится. Этот герой достоин лучшей эпитафии. Истинный герой! Христианин, которого я знал и любил издавна!
     
      НАДПИСЬ К ПОРТРЕТУ ГРАФА САН-ПРИЕСТА
      (Русский генерал-лейтенант)
     
      От родины его отторгнула судьбина,
      Но Лилиям царей он всюду верен был
      И в нашем стане воскресил
      Баярда древний дух и славу (доблесть) Дюгесклина.
     
      Или:
     
      От родины его отторгнула судьбина,
      Но древним Лилиям он всюду верен был
      И в нашем стане воскресил
      Баярда подвиги и доблесть Дюгесклина
     
      Как лучше? Спроси у Кассандры и у других имреков. Поклон Арзамасцам от старого гуся. Союзник нам - время: оно сгложет Аристофана с его драматургией. Не видал его "Вод", не знаю его "Абуфара"; но если они похожи на некоторые другие штучки родителя, то не о чем много хлопотать. До сих пор, кроме водевиля "Казака", я ничего хорошего не знаю, а написано много. Ожидаю еще поэму "Гаральд Храбрый" и нового облегчения комедиями, операми, опереттами, драмами, водевилями; все вместе прочитаю одним духом.- Что делает Беседа? Я люблю ее как душу, аки бы сам себя. Прости, милый друг, обнимаю тебя от всей души, от всего сердца и до свиданья в Москве. К. Б.
      Вяземский-Асмодей уверил меня, что сказка моя никуда не годится. Кто прав, кто виноват? Хочу написать другую и пришлю вам, если обстоятельства будут повеселее. Я здесь чуть не умер с тоски и от лихорадки весьма продолжительной; хочу отравиться на Липецкие воды за бессмертием. Не думайте, чтоб это была шутка. Мой характер очень переменился: я сделался задумчив, безмолвен, тих до глупости и даже беспечен, чего со мною никогда не бывало: надобно лечиться.
      Познакомься покороче с Муравьевым, с редким человеком: он живой портрет отца своего во многих отношениях, по сердцу и уму. Жаль, если его страсть к науке погаснет в службе: мы еще потеряем человека! Но это между нами.
     
     
      223. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      17 декабря 1815. <.Каменец-Подольский>
     
      Три месяца я не имел известия от вас, милая тетушка, но последнее письмо Ваше меня утешило. Брат уже дома, и так нечаянно! Это лучшее, что вы мне могли сказать. Я знал от Киселева, что он отправляется курьером из Берлина, но боялся к Вам писать об этом, полагая, что брат еще не приехал или мог как-нибудь задержан быть дорогою. Благодарю Вас за обещание прислать деньги; я получил оброк из деревни и пока не прожил его здесь по-пустому. Спешу в Москву, где проживу несколько недель, и оттуда в деревню. В Петербург я не поеду по многим причинам; главная вам известна, но верьте, что не еду для себя, а не для других. Я даже поводу не подал негодовать на меня: это вы знаете совершенно, и совесть моя спокойна. Скажу более, милая тетушка: вы меня любите и от того ошибаетесь насчет многого, и особливо последнего параграфа письма Вашего. Я и прежнему не верил. Vous voulez que tout le monde aye pour Rodrigue les yeux de Chimene [252] [Вы хотите, чтобы весь мир глядел на Родриго глазами Химены (фр.)], то есть Ваши глаза. Желал бы верить, но не могу. Что же касается до маленьких неудовольствий некоторых людей, то я приписываю его чему-нибудь другому и могу сказать: без вины виноват! Горестно провел я этот год, но вынес бремя и скуки, и болезни, и всего, что вам известно. Бог дает и нетерпеливому терпение: вот вся моя надежда. - Писал к дядюшке и благодарил его за посещение Раевского. Теперь все поздно. Я подал прошение в отставку и если служить не буду, то чин для меня то же, что для вас самый большой праздник. Не могу даже приучиться желать чинов; это пусть останется между нами. Я честолюбив и суетен, но не по-людскому, к несчастию моему или к счастию. Вы за то меня и любите, милая моя тетушка, mon unique Chimene! [253] [моя единственная Химена (фр.).]
      От Олениных я не получил ответу на несколько писем и писать к ним более не буду. Je ne suis pas un garc.on a me le faire dire deux fois [254] [Я не мальчик, чтобы заставлять меня повторять дважды (фр.).]. Впрочем, я люблю их не для протекции, и это молчание более оскорбительно моему сердцу, нежели выгодам. Служил и буду служить, как умею; выслуживаться не стану по примеру прочих, но от службы меня вовсе отучили. Не спрашивайте меня, что буду делать в Москве и деревне. Сам не знаю, что? Но знаю, что делаю мой долг, и это меня немного утешает. Впрочем, поручаю себя богу и вам. Целую ручки Ваши и кончу мое маранье, ибо вам теперь время дорого: лучше разделить его с милым братом, нежели читать то, что вы знаете. Целую ручки Ваши и остаюсь Вашим
      Конст.
      Благодарю вас за чай. Ваш оставляю у себя, а тот, что прислали из Москвы, оставляю больным женщинам. Сашу, милого Сашеньку целую сто раз. Если увидите Софью Астафьевну и дядюшку, то скажите им, что я очень обязан ему за его обо мне старание у Раевского и чувствую вполне его одолжение.
      Еще просьба: отошлите это письмо к Медему: я пишу о деньгах. Адрес не знаю, но Матюша или Сережа вам скажут. Их обнимаю от всего сердца. Пошлите его сами через почту, надписав сами адрес и запечатав.
     
     
      224. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      23 декабря 1815. Каменец-Подольский
     
      От 13-го и 22-го ноября два письма получил вдруг, милый друг, и спешу отвечать, потому что почта отходит. Начнем сперва о деле. Ты заботишься о закладе, и как не заботиться! Я писал об этом тому два месяца и слова не получил в ответ от Павла Алексеевича. Следственно, я не виноват, и если что случится, на душе не будет. Но теперь надобно еще подумать, помочь. Поезжай в Вологду для сего, бога ради, и переговори с Третьяковым, который, к несчастию, довольно бестолков. Спроси его: нельзя ли заложить имение в приказ вологодский на год, в сумму 3000, для уплаты в ломбард? или не лучше ли прислать мне свидетельство для заклада в Москву, где я находиться буду? - Всего лучше это кончить в Вологде. Попроси губернатора, а я пришлю из Москвы к Третьякову верющее письмо, и он возьмет свидетельство и заложит имение на 2600 или 3000 в приказ вологодский, а ты деньги пошли просто к К<ате-рине> Ф<едоровне> для уплаты в ломбард. Но если вы будете делать переписки, советы и тому подобное, то я ничего не успею. Время летит, и я борюсь с беспрестанными затруднениями. В такой отдаленности что могу я делать! Что могу, когда ответа на письмо ни от кого, кроме тебя, добиться не могу.
      Еще раз, милый друг, прошу тебя немедленно справиться в Вологде, что нам делать надлежит и к чему прибегнуть. Я слышу, что у вас губернатор хороший человек, то есть добрый и честный: переговори с ним и посоветуйся. Что до меня касается, милый друг, то я еду в Москву и останусь там месяца два, ибо генерал дал мне бумагу для поручения его в Москве оставаться, и я об этом пишу к батюшке. Ранее весны я не могу быть у Вас. Подал просьбу в отставку, но она не ранее как через несколько месяцев выйдет. Вот все, что я скажу о себе. Впрочем, все по-старому, все не очень приятно; но Бог поддерживает и твои молитвы, милый друг. Обними за меня сестер покрепче и прости. Из Москвы я писать буду, но до моего письма пиши ко мне. Вот адрес: в Чернышевом переулке, в доме Наумова, у к<нязя> Вяземского, Кон. Ник. Бат. Я. остановлюсь у него или близ него, как случится.
      Староста Мениковский не отдал мне денег за девку. Спроси его, хочет ли он отдать их или нет. Это от его зависит, но в другой раз я ему не поверю. Прилагаю у сего письма двух старост. За небытностию Павла Алексеевича, бога ради, реши сама, как хочешь, их требования и запросы.
      Деньги за первую половину 1816 года по-нынешнему я полагаю собрать 2.500 со всех вотчин, чтобы все в год давали пять тысяч; то по сему сделано ли братом распоряжение? Что Захаров?
      Нельзя ли продать пустошь для заплаты долга?
      Вот вопросы, на которые отвечай мне обстоятельно, милый мой добрый Ангел, а главное дело, помысли о закладе и уплате в ломбард долга. Из оброку я не могу отделить ни копейки. В Москве надобны будут деньги; я, кроме ломбарду, должен много. Если бы не вышел в отставку, то мог бы совершенно разориться, но есть надежда теперь на бога и на умеренность.
      От тетушки получил письмо; к радости ее Никита возвратился. Каменец я оставляю с большим удовольствием; что я говорил, то и случилось: здесь нечего было делать вовсе, и для службы никаких видов. Обнимаю тебя и прошу любить твоего К.
      Сестриц еще раз обнимаю и тебя тоже, желаю счастливого года. Если что не помешает, то я завтра еду в Москву. Хлопот много. Если староста заплатит деньги и случатся другие, то пришли их в Москву. Мне очень нужны деньги.
     
     
      225. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      26 декабря 1815. Каменец
     
      На прошедшей почте я писал к тебе, что я еду в Москву: сегодня я отправляюсь. В прошедшем письме я писал о делах. Не замедли меня об них уведомить, милый друг; а теперь я писать не буду более, ибо спешу. Вот письмо к батюшке: отправь его, если сама не поедешь. Оно не запечатано; запечатай его. Я надеюсь, что он будет доволен надеждою скорого свидания со мною и тому, что я решился покинуть военную службу, мне столь неблагоприятную. Желал бы, милый друг, лететь прямо к Вам; но обстоятельства не позволяют, и я рад и тому, что генерал дал мне поручения в Москву, где я, если и не весело, то по крайней мере приятнее проведу время, нежели здесь. Прости, из Москвы писать буду немедленно. Обнимаю тебя и поздравляю с новым годом. Сегодня ввечеру еду. Ваш.
     
     
      226. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Начало января 1816. Москва>
     
      Сию минуту приехал из Каменца. Можешь судить о моем желании обнять тебя, милый друг. Приезжай ко мне, я так устал, что насилу дышу.
      Батюшков.
      Тверская у Баца N 11.
     
     
      227. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      7 января 1816. Москва
     
      Я пишу к тебе, милый друг, из Москвы, куда я приехал благополучно и остановился у Ивана Матвеевича, который со мной весьма ласково и дружелюбно обошелся. Здесь я дождусь моей отставки и, получа ее, немедленно приеду к тебе в конце марта или февраля. Ранее не могу, ибо на то не имею позволения от Генерала. Здесь хочется отдохнуть немного и повеселиться, а главное - подумать о делах, которые меня иногда с ума сводят.
      Исключены ли из ломбарда заложенные Гнедичем души, и очищены ли старые? Нельзя ли тебе прислать мне свидетельство душ на пятьдесят немедленно сюда, так чтоб к исходу генваря или в начале февраля я его имел здесь? В ломбарде московском есть деньги, и немедленно взяв их, я могу отправить в Петербург? Бога ради, сделай это или переговори с самим губернатором. Я полагаю, что ты теперь в Вологде. Но решительно отвечайте: да или нет.
      Обнимаю тебя и сестриц от всего сердца и поздравляю с новым годом. Прости, что пишу мало и коротко: устал с дороги, и голова от дел, усталости, хлопот и рассеяния кружится. Кон.
      Третьяков может выхлопотать свидетельство на имение.
      Адрес: в доме Муравьева, против Куракина, на Басманной. В Москве.
     
     
      228. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      <Середина января 1816. Москва>
     
      Знаете ли, любезнейший Александр Иванович, что несколько строчек в письме Жуковского меня до смерти перепугали. Я переведен в гвардию: знаю. Но кто сказал Вам, что я хочу продолжать военную службу? Конечно, не вы сами изобрели это в премудрости вашей? Нет! По всем расчетам я должен оставить службу, если захочу сохранить кусок насущного хлеба и искру здоровья. Итак, прошу Вас и заклинаю не уничтожать моей просьбы, а стараться об ней. Попросите генерала Сипягина, Закревско-го или Данилевского. Оба меня знают не с худой стороны, особливо первый. Вот и письмо к нему. Вручите его лично, запечатав, и скажите, что он решит. Желаю быть надворным советником и по болезни служить музам и друзьям, отслужа Царю на поле брани. Если Алексей Николаевич помнит еще меня (в чем сомневаюсь: три раза писал к нему, и ниже лаконического ответа), то скажите ему о моем твердом намерении идти в отставку.
      Еще раз прошу удостоить меня ответом как можно скорее; и если у вас руки поленятся, то заставьте писать Жуковского. Для дружбы - все, что в мире есть, даже ответ на письмо! Скажите ему, чтоб он не унижался до эпиграмм и забыл забвенных вкусом, не его врагов, а врагов смысла, вкуса и всего прекрасного.
      Кстати о вкусе и прекрасном. Карамзин скоро будет у вас. Он и здесь ходит
     
      Entre 1'Olympe et les abimes,
      Entre la satire et I'encens [255] [Между Олимпом и бездной, // Между сатирой и фимиамом (фр.)].
     
      Что же будет у вас! История его делает честь России. Так я думаю в моем невежестве. Ваши знатоки думают иначе. Бог с ними! Я вас обнимаю от всего сердца и прошу помнить Батюшкова.
     
     
      229. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      20 января 1816. <Москва>
     
      Письмо ваше, милая тетушка, начинается упреками за непостоянство и ветреность; но если бы вы за противное меня пожурили с пользою, то это было <бы> правосуднее. Благодарю вас за все, что вы сделали для меня: это капля в море: это малейшее, но я этого достоин по сердцу. Теперь долгом поставляю сказать вам, что я настою на отставке и прошу и заклинаю вас стараться о ней, а не об уничтожении моего прошения. Благодарю Петра Ивановича за его дружество: мне приятно бы было оправдать его доброе мнение. Что же касается до лестной перспективы, которую вы мне показываете, то я скажу вам откровенно, avec la liberte d'un soldat qui sail mal farder la verite [256] [со свободой солдата, плохо умеющего скрашивать истину (фр.).], что я почел бы себя счастливым быть полезным человеком при брате нашего царя, но не имея протекции, состояния и дерзости, не осмелюсь приносить одно усердие и объявлять мои требования; один отказ и промах сделали бы меня несчастным надолго. Спросите П<етра> И<вановича>, желает ли Великий Князь меня иметь при себе: в таком случае, несмотря на слабость моего здоровья, я останусь в службе. В противном случае - ни за что, ибо во фрунте я служить не могу (насилу ходить могу), а в Каменце при Бахметеве не останусь ни из чего, тем более что он сам просился в отпуск и перед отъездом объявил мне, что я у него никогда ничего не выслужу. Адъютантом я соглашусь быть в военное время у храброго генерала; в мирное лучше заниматься истинным делом, нежели беспрестанными безделицами. В Ни-китином письме, которое прошу прочитать, я хвалил себя и оправдывал, сколько умел. Еще раз прошу отставки, одной отставки. К Алексею Николаевичу писать более не буду: я ни одной строчки не получил в ответ и полагаю, что я ему наскучил. Вам, милая, добрая тетушка, не наскучу ничем и никогда, ниже моею вегреностию, а целую ручки ваши сто раз и обнимаю Сашу. Кончу письмо. Надобно одеваться и к старой Пушкиной отправляться обедать, где найду экс-министра и экс-поэта Дмитриева, который, не потеряв важности, умеет быть любезен. Карамзины и жена его поручили вам кланяться. Простите. Не забывайте.
      Ваш.
      Иван Матвеевич болен не на шутку был. Теперь легче. Меня очень ласкают хозяева, и я им благодарен душевно.
     
     
      230. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Конец января 1816. Москва>
     
      Возвращаю тебе твои бессмертные стихи, на место их пришли мне "Вечер на Волге": напиши его и отдай моему человеку вместе с моим мараньем в прозе. Пришли всю прозу, я ее изготовлю для Жуковского и отправлю с тобою. Бога ради, пошли к Пушкиной за моей книгою: мне она теперь очень нужна. Напиши от себя несколько строк. Et venez me voir, j'ai besoin de voux consulter sur une chose, qui me tient de te pres [257] [И приходи ко мне, мне надо посоветоваться с тобой по одному делу, которое меня очень беспокоит (фр.).]. Я болен, сижу утро дома и ожидаю тебя до 2 часов, не позднее. Прости, мое сокровище; состав зла и добра, смесь Клюквина с Невтоном. Je propose de venir diner chez vous dimanche. Tachez done, cher ami, d'etre libre ce jour-la [258] [Я предлагаю прийти к тебе в воскресенье. Постарайся, дорогой друг, быть свободным в этот день (фр.).].
     
     
      231. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      30 января 1816. Москва
     
      Я пишу к Вам, почтенная тетушка, через К<нязя> Вяземского, которого Вы знали в Москве и который желает иметь счастие вручить лично мое письмо и возобновить лестное для него знакомство. Вы увидите Николая Михайловича, с которым я говорил о многих делах и просил его настоять об отставке моей. Письмо ваше, в котором вы страшитесь отъезда Петра Михайловича, я получил: Петр Михайлович очень нездоров: лежит в постеле. Лекаря называют его болезнь сиятикою, летучею подагрою и бог знает как: она продержит его долго в Москве.
      Любезного Никиту обнимаю от всего сердца. Я хотел прислать к нему его перевод: но не успел еще перечитать. Все равно пришлю его с почтою.
      О себе ничего сказать решительного и хорошего не могу. Ничего не желаю и ни на что не надеюсь. Желаю одной отставки и свободы заниматься книгами и маранием бумаги. Блестящие проекты Ваши, почтенная тетушка, касательно моего честолюбия суть новое доказательство Вашего ко мне дружества, но я на них считать не могу, а на дружество и любовь вашу ко мне считать буду, пока буду дышать. Вам преданный и покорный Константин Батюшков.
      Милого и доброго Сашеньку целую.
     
     
      232. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      16 февраля <1816. Москва>
      На масленице в четверг.
     
      Благодарю тебя, милый друг, за последнее письмо твое. Я не так виновен перед тобою. Полагая, что ты еще в Хантонове, адресовал письмо мое в Череповец; и вперед прошу не беспокоиться, если почту пропущу. Часто случается, что послать некого, и почта от меня далеко или опоздаю. В большом городе и в чужом доме время не нам принадлежит совершенно. Радуюсь душевно, что ты, милый друг, теперь у батюшки, и жалею душевно, что не могу быть с тобою; надеюсь, что получу позволение от Генерала или отставку; последнего желаю от всей души по многим причинам, а главная потому, что мое здоровье совершенно расстроено, и если ты его полагаешь, как мне писала, в старом положении, то нимало не ошибаешься. И теперь масленицу сижу дома. Спокойствие, и особенно спокойствие душевное, вот лекарство для меня необходимое; а я его не имею и вовсе потеряю, если не подумаю об устроении дел моих и долгов. Ты знаешь, милый друг, что я на себя довольно скуп и копейки даром не издерживаю; прихотей не имею вовсе и ныне приучил себя мало-помалу во всем отказывать, но поездки по службе, мундиры и тому подобное меня разоряют. Вот все, что имею сказать о себе. Впрочем, еще ничего решительного не знаю, долго ли здесь пробуду и скоро ли получу отставку, ибо судьба не у меня в руках. Желал бы поскорее: сердце мое имеет нужду отдохнуть при тебе и увидеть батюшку. Напоминай ему обо мне, милый друг, и проси его родительского благословения. Поцелуй за меня милых братца и сестрицу. Бога ради, пиши ко мне почаще. На первой неделе я сбираюсь говеть, если позволит здоровье; стану молиться усердно за тебя, моего друга. Прости, будь здорова и помни твоего друга, преданного тебе по самый гроб. Конст.
      Я писал о рекрутстве Павлу Алексеевичу. Напиши ему от меня также, что не могу согласиться на предложение крестьян, а желаю, чтобы по-старому наблюдали очередь. От него не имею писем. Извини меня перед батюшкою, что не пишу теперь: на прошедшей почте писал. Твой Якубовский ко мне не являлся, а квартиры его я не знаю.
     
     
      233. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      3 марта <1816>. Москва
     
      Благодарю вас, любезная тетушка, за письмо ваше от 18-го февраля и за приглашение в Петербург. Вы знаете, что мне нельзя покинуть Москвы без позволения моего генерала или до получения отставки, которую я ожидаю с нетерпением. В Петербурге у меня друзей, кроме вас, нет, то есть таких, для которых бы ездил по тысяче верст; о службе еще не думаю, да и не думаю, чтобы когда вздумал. Вот все, что могу сказать о себе. К брату писал несколько раз и послал ему бумаги. Получил ли их? Петру Михайловичу гораздо легче. Вчера по старой памяти я обедал у Мудрова en f ami lie [259] [в тесном кругу (фр.).], и мы долго, долго говорили о вас с его женой и Чеботаревой. Это семейство напомнило мне всю старину.
      Вчера я получил письмо от Сипягина. Полагаю, что Тургенев Вам сказывал о нем. Оно успокоило меня несовершенно, ибо еще не кончено мое дело об отставке. Напомните Тургеневу.
      Я писал несколько раз о Медеме, просил вас и Сергея Ивановича сказать мне, где Медем находится: ни слова в ответ. Я полагаю, что Сергей Иванович очень занят службою, но у Вас, милая тетушка, есть свободное время делать добро и отвечать на письма. Скажите мне хоть слово о Медеме, справясь у Муравьевых. Я спросил бы у Вас еще о чем-нибудь, если меня поняли, то, верно, напишите словечко. Сто раз целую ручки Ваши и остаюсь Вашим навсегда.
      Конст.
      Иван Матвеевич собирается скоро в деревню.
      Скажите Тургеневу, что я очень благодарен ему за его дружбу ко мне. Г. Уткина билеты раздаю и все до последнего с рук сбуду. Ручаюсь за это. Скажите Николаю Ивановичу, что я ему усердно кланяюсь.
     
     
      234. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      <Начало марта 1816. Москва>
     
      Каждую почту я пишу к тебе, милый друг, но редко получаю ответ. Что я говорю? С приезда моего сюда не имел еще ответа на мое письмо из Орла, а из Каменца и подавно! Теряются ли на почте, или медленно идут - не знаю. Из Петербурга, кроме того, что ты мне переслала, ни строчки не имею. И в таком положении прожил два месяца: день за день, и время летит. Не хочу тебя огорчать, а, право, грустно, очень грустно. И батюшка также не пишет. Отчего - не понимаю. Попроси его, чтобы он не забывал меня: право, я этого стою. И твоей дружбы, конечно, милый друг. Повторяю еще: пиши каждую почту и помни твоего брата и друга. Константин.
      Что делают сестры?
      Если будут у тебя лишние 100 или 200 р., пришли их не замедля. Здесь диванная материя по 5 р. аршин, прочная и красивая, а впрочем, все дорого. Скажи об этом и сестрам, и Аркадию Аполлоновичу: он, кажется, просил об этом на 200 р. Можно купить диван с подушками аршин в 20 и с лишком, следственно, на две комнаты.
      Поздравляю тебя от всей души со днем твоего рождения, которое мысленно буду праздновать.
     
     
      235. В. Ф. ВЯЗЕМСКОЙ
      <Первая половина марта 1816. Москва>
     
      Покорнейше благодарю Ваше сиятельство за уведомление. Я уже получил на днях письмо от Сипягина и очень буду рад, если князь ему еще раз напомнит. Виноват перед Вами, перед Рейнгардом, перед совестию; куплеты еще не готовы, но завтра доставлю их Вам и буду целовать прах ног Ваших.
      Аз пренедостойный.
     
     
      236. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      14 марта 1816. <Москва>
     
      Благодарю тебя, милый друг, за письмо твое от 26-го февраля. Оно меня немного утешило. Благодаря Бога, ты здорова и скоро возвратишься из Даниловского в Хантоново, где отдохнешь и телом и душою. Я ожидаю здесь отставки, и если получу бумаги, то перезаложу имение. Ссылаюсь на мое письмо. Из него не видно, чтобы Гнедич не заложил имения в 1815 году. Напротив того. Но я не имел квитанции из ломбарда: вот о чем просил написать к нему и еще прошу. Бога ради, доставьте мне свидетельство. На прошедшей почте послал батюшке чаю в гостинец: получил ли он? Теперь посылаю Юленьке коленкору на два платья и ситцу на платье. Сшей их сама и пошли ей в подарок. Эту безделку посылаю от души. Право, денег мало, и сам перебиваюсь кое-как. Тебе гостинца нет; когда буду богатее, пришлю или сам приеду по весне: это лучший гостинец. Будь здорова. Сбери мои книги и приготовь мне уголок. Прости, до первой почты.
     
     
      237 Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      19 марта 1816. <Москва>
     
      Вы утешаете меня, любезная тетушка, а сами имеете нужду в утешении. Огорчения Вашего батюшки и собственные убытки Ваши, хлопоты, счеты - все это должно Вас тревожить. Кто мог бы подумать, что перестройка дома будет стоить так дорого. Сожалею крайне, что Вы предприняли работу сию, но сделанного не переменить; на то была воля Ваша, любезная тетушка, винить и себя не можете, а тех людей, на которых Вы возложили доверенность. Я надеюсь, что Вы все это перенесете с обыкновенным Вам великодушием.
      Петр Михайлович здоров, ходит, пьет, ест и весел по-старому, но выезжать еще не может. На днях он и сам писал к Вам. Я также пишу, едва ль не чаще Вашего, и не знаю, что делается с письмами. Доходят ли они? Благодарю за известие об отставке. Ко мне то же писали Сипягин и Тургенев, но я до тех пор покоен не буду, пока не увижу в приказе. Вы спрашиваете меня: что я намерен с собою делать? Право, не знаю и это говорю по совести. Если что не воспрепятствует, намерен провести лето в деревне, а зиму в Москве. И здесь есть добрые и ласковые люди, а если поживу подолее, то постараюсь и более полюбиться. Походами и разъездами я совершенно расстроил карман мой: вот что единственно меня затрудняет. Горестно мне подумать также, что долго не увижусь с Вами, милая и добрая тетушка; ибо я в Петербург не поеду ни за что, разве по необходимой надобности, и молю Бога, чтобы ее не было. В службу не хочу входить, да и где без покровительства найду место?
      Кат<ерина> Андр<еевна> Карамзина, у которой я провел вечер, просила меня засвидетельствовать Вам ее душевное почитание. Достойная женщина: она чувствует совершенно цену вашего дружества. Верьте мне, что мало у нас на Руси семейств столь достойных уважения, как семейство Карамзина, и для меня, здесь в Москве, дом их - большая отрада. Кончу мое письмо. Боюсь наскучить маранием и пустословием. Целую ручки Ваши и пребуду навек преданный Вам
      Конст.
      Поздравляю брата Никиту Мих<айловича> с чином, а Сашеньку целую. Очень сожалею о бедном Павле Марковиче. Он достоин лучшей участи.
      Бога ради, милая тетушка, выведите меня из хлопот. Прилагаю при сем письмо брата моего Павла Алек<сеевича> Шипилова. Из него вы увидите, что Гнедич заложил мое имение 1815 года, внес сумму, но до сих пор не очищено в ломбарде, и мне не выдают разрешения. Я писал несколько раз из Каменца, раз десять по крайней мере. Ни слова в ответ! Прикажите кому-нибудь вытребовать разрешение немедленно и доставить мне его или прямо на имя Павла Алексеевича Шипилова в Вологду; или, если есть возможность перезаложить в петербургский ломбард те же выкупленные Николаем Ивановичем души 1815 года, то к сему приступить. Боюсь просрочить. Уже лето близко. Простите, что беспокою Вас. Но кого просить. Скажите сами? Отвечайте или, если Вам некогда, прикажите кому-нибудь отвечать: не буду покоен, пока это не кончится. Если возможно перезаложить в пе-терб<ургском> ломбарде, то я доставляю немедленно верющее письмо, на чье имя приказать изволите.
      Что же Трубецкой и Медем?
     
     
      238. П. И. ПОЛЕТИКЕ
      <Март 1816. Москва>
     
      С крайним сожалением услышал я о потере дома г<осподина> Волкова, почтенный Петр Иванович. Полагаю, что и Вы от сего потерпели: желаю от всей души, чтобы как можно менее: и надеюсь даже не без основания: ибо вы здесь проездом и не имеете дурной привычки старого философа, который говаривал: omnia mecum por-to [260] [все ношу с собой (лат.).], а оставили все имущество в Петербурге. Здоровы ли вы? и где вы? Сегодня суббота, вы желали быть на чтении Мерзлякова. Но я полагаю, что не сыщу Вас на пепле, и на всякий страх, не еду к Вам. Человеку моему приказываю оставить эту записку в доме г. Волкова, если она дойдет к Вам, то покорнейше прошу уведомить меня о жительстве Вашем, где и как мы увидимся, можно ли мне Вас навестить и в какое удобнейшее для Вас время, а чтение, если Вам угодно, до другой субботы. Ваш преданный и покорный
      Батюшков.
     
     
      239. Н. И. ГНЕДИЧУ
      20 марта 1816. <Москва>
     
      Благодарю тебя, любезный друг, за письмо, с Дашковым посланное, и другое с книгою Ж<уковского>; и то и другое меня обрадовали. Не смею благодарить за похвалы безделке, напечатанной в "Музеуме" (и перепечатанной без моего спроса в "Сыне Отеч."). Конечно, старое дружество ко мне ты перенес к моим сочинениям: автор через это выигрывает, приятель теряет. О себе ничего не могу сказать решительного и удовлетворить твоему любопытству. Ты знаешь, что я ожидаю отставки, с большим нетерпением ожидаю! Здоровье мое исчезает приметно и, к сокрушению моему, не позволяет служить. В Каменце, в деревне до Каменца я был жестоко болен лихорадкою, я даже страшился чахотки. Начинаю мало-помалу оживать, но не писать. Для поэзии нужно счастие, для философии - здоровье и покой,- благи, о которых я только понаслышке знаю. Впрочем, здесь живу не скучно, по крайней мере против Каменца, который для меня был то же, что Смирна для Хемницера. Хозяин мой ласков, весел, об уме его ни слова: ты сам знаешь, как он любезен.
      Прошлого года ты заложил мои деревни и внес деньги в ломбард в уплату. Бога ради, пришли немедленно освобождение из залогу выкупленных душ. Об этом просила и сестра моя или хотела просить. Нельзя ли заложить выкупленные 1815 души снова и зачесть за сумму, которую мне ныне внести надлежит? Скорее уведомь, не поленись: если нельзя, то освобождение в документе доставь прямо в вологодскую палату или на имя Шипилова; там получу новое свидетельство. Какие издержки будут по ломбарду (полагаю - безделка), я немедленно тебе доставлю.
      Кончу. Боюсь наскучить тебе длинным письмом и оторвать от полезнейших занятий, ибо полагаю, что ты очень занят словесностью или службою. Я слышу, что Петр Оленин болен. Уведомь и о нем, если писать будешь. Весь твой К. Б.
      Где князь Гагарин? Получил ли он мое письмо летом? Сколько я ему должен, с процентами, ибо полагаю, что и он платил их за меня; узнай, отпиши мне. Постараюсь внести ему деньги. По видимости, я виноват перед ним: не смею даже извинять себя. Но мне горестно будет, если он потерял ко мне доверенность и уважение. Пусть бранит, если угодно, а я ему буду вечно благодарен и буду вечно любить его благородное и великодушное сердце. Скажи ему, если увидишь: ты скажешь истину.
     
     
      240. В. А. ЖУКОВСКОМУ
      <20-21 марта 1816. Москва>
     
      Благодарю тебя, милый друг, за твою книгу, которую я получил через Гнедича. С жадностью ожидаю второй части и баллад, на которые все вооружаются во имя Расина, вкуса и отечества. В нашей Суздали все хотят писать по-суздальски: на яичке, как в старину писали. Старость тебя бранит, молодость силится тебе подражать: добрый знак! Пиши, иди вперед: тецы убо, солнце наше, и натецы на поэму: вот мое сердечное желание. Не знаю, что у вас делается в вашей Суздали, а в нашей не лучше. У подошвы Парнаса грязь и навоз, то есть личность, корысть, упрямство и варварство. Я забыл прибавить: и зависть. .Но ты это лучше ведаешь. Час от часу я более и более убеждаюсь, что Арзамасцы лучше Суздальцев, и без них несть спасения. Возьмите в Арзамас доброго Лихачева, которого послание к тебе прилагаю при сем: оно тебе понравится. Стихи приятны и написаны от сердца. Отвечай ему прозою, если хочешь, отвечай только. Адрес: в Каширу, Тверской губернии. Он теперь там. Здесь двадцать рублей за твою книгу. Он желал иметь билет, и я решился адресовать прямо к тебе. Пошли ее к нему, милый друг.
      Ты меня забыл. Что делает Рафаэль-Карамзин в Суздали? Как приняли его картину абдерито-суздальские маляры? Ни слова не пишешь. Даже не отвечал на мое письмо из Каменца. Все тебе прощу, если напишешь поэму или что-нибудь достойное твоего таланта, и если будешь любить меня, как я тебя люблю. Будь здоров, весел и счастлив, если можно, и помни своего собрата по Аполлону. Б.
      Тургенева благодарю за письмо. Напомни еще раз об желанной отставке. Мы ожидаем сюда Вяземского. Катерина Андреевна сокрушилась о муже. Я часто ее вижу и всегда с новым удовольствием: умная, добрая, редкая женщина. Она тебя очень любит и уважает. Заметь, это не последнее достоинство в моих глазах.
      О новостях не пишу. Мерзляков читает, и, право, хорошо. Я слушал его с большим удовольствием. Пушкин перевел "Игрока": много счастливых стихов. Прочие все пишут и похвалы себе не слышут. Я знаю, что ты не будешь спать от радости: ты член здешнего общества. Есть надежда, милый друг, что мы попадем в Академию. Если у Уварова есть экземпляр лишний "Элевзинских таинств", то доставь мне его. У меня давно кое-что бродит в голове: сбираю материалы. Здоровье мое час от часу ниже, ниже, и я к смерти ближе, ближе, а писать охота смертная! А еще более хочется прижать тебя к сердцу и сказать тебе, милый друг, как ты мне дорог.
      Здесь 25 рублей: 20 за Лихачева, а на пять купи мне Гетевы стихи, если можно в одной книжке. Если что дороже заплатишь, я тебе доставлю. Письмо это вручит тебе Петр Иванович Полетика. Поклонись Северину, которого покойный Батонди столь счастливо благословил на дипломатию.
     
     
      241. Е. Н. и П. А ШИПИЛОВЫМ
      24-29 марта 1816. Москва
     
      Ты, любезный брат, и сестра Лизавета Николаевна, требуете у меня советов и пособий насчет гувернера для Алешеньки. Долгом поставляю говорить с Вами откровенно, без предубеждений и лести, о деле столь нежном. Первое, по справкам моим оказалось, что здесь иностранцев, достойных уважения, мало, особенно французов, что хороший (или то, что называется хорошим, а по-моему, скотина-скотиной) не поедет вдаль ни за какую сумму. Немцев не знаю, да вы, кажется, до них и не охотники, что мне также не очень нравится. Беспокойство ваше насчет сына кажется мне излишне: он по-французски болтает резво: этого довольно. Язык у него изломан, на первый случай более не надобно. Он пи ет, читает хорошо, понятлив: чего ж вы хотите более? Вижу по всему, что не человека из него хотите сделать, а редкого ребенка. Суетное желание! Пагубное! Послушайте моего совета. Учите его болтать по-французски сами (в разговоре более научится этому ремеслу, нежели в книгах), продержите лето в деревне, на воздухе, два часа в день за книгами, за русскою грамматикою, а с осени, если рассудите, или зимою, отдайте мне, или я с братом вместе отправлюсь в Москву и здесь вручим его Антонскому, директ<ору> Благ<ородного> пан<иона> при Университете. Тем смелее предлагаю это, что Алексей Никитич дал тысячу рублей, чего достаточно будет на все воспитание в пансионе. Там оставьте его не на год, а лет шесть сряду, и я ручаюсь (зная его способности, и воспитание, и образ учения здешнего), что из него выйдет человек, годный на службу царскую, человек грамотный и светский. Вот мой совет. Если вы отбросите и суетность, и предубеждения деревенские, то увидите ясно, что говорю истину. Достать вам иностранца, посадить в кибитку и отправить мне нетрудно: но какая польза из того? Никакой. Иван Матвеевич имеет шестьдесят тысяч доходу и сына своего Ипполита при себе; он может иметь аббата в парике, ибо не жалеет денег, но не имеет: ибо знает, как аббаты пагубны. Этого мало. Сын его говорит по-французски, но учителя не имеет, а имеет учителей немецких, русских, латин<ских>> и пр., и пр., и пр.
      По зиме Алеше будет около десяти или одиннадцати лет. Пора с ним расстаться. Он не девочка; его надобно окунуть в Стикс, а общественное воспитание для небогатых дворян необходимо и есть лучшее. Здесь у меня много приятелей при Университ<ете>, они присмотрят за сыном. Дружинин первый не откажет. Рано или поздно надобно будет с сыном расстаться. Лучше расстаться ранее, нежели взять в дом урода морального, каковы по большей части все выходцы из земли Вольтеровой, или невежду, ибо они - я, право, не лгу - едва ли и читать умеют: так переродилась вся Нация! Я сказал мое мнение, сказал мой совет. Верьте, что не одно сердце, но и рассудок участвует в оном. Если вы недовольны вашим иностранцем, то откажите ему; Алешу продержите у себя до зимы. Пусть летом дышит свободою, а зимой сюда. Здесь, право, хорошо учат. Не сужу по заведению, но по людям, которые в нем образовались. Если захотите отдать в Петербур<гский> Лицей, что в Царском Селе, то и тут могу быть полезен: я знаю Уварова, попечителя петербургс<кого>, знаю Мартынова, знаю многих профессоров и могу их просить, но на что брать свысока? Лучше держаться середины. Притом же легче, дешевле и выгоднее вам для свиданий с сыном ездить в Москву, нежели в Петербург. Вот мое мнение. Сказал. Теперь делайте, что хотите, но не сердитесь на меня за правду: вперед говорить не буду ни за какие сокровища, ибо ваше дружество драгоценно моему сердцу. Сестра Лизавета Николаевна при последнем прощании доказала, как горячо меня любит, и чем могу лучше наградить ее за любовь и привязанность, как говоря от сердца, когда дело идет о сыне ее? Что я добра ей и ему желаю, в том вы не сомневаетесь: дай бог, чтобы вы не усумнились в правоте моих слов и советов. Здесь в столице я лучше вашего вижу многие вещи; это натурально: они у меня перед глазами, а вы их угадываете. По совести, я ни одного не знаю француза, которому бы поручил моего сына, а с радостию отдал бы моих детей в универ<ситетский> пансион, который образовал лучших наших Генералов, Писателей, Государственных людей и до сих пор не переродился. Если и после этого вы будете упрямиться, то я сыщу француза и привезу, если хотите, с собою; но за нравственность и ученость его не поручусь. Не хотите ли лучше, чтобы я за тысячу рублей нашел русского, знающего свой язык и по-латыни, или немца? Скажите мне. Сделаю все, что могу, для вас, друзья мои. А не лучше ли по-моему повременить до осени или зимы и отправить его сюда с П<авлом> А<лексеевичем> и со мною? Как думаете?
      Заметьте, что в Б<лагородном> пансионе те, которые выдержат курс, получают студентский аттестат, право на чин офицерский; это важно для дворянина; что их учат танцевать и петь и музыке, это важно для сестры, которой я не могу истолковать до сих пор, как важен язык латинский, а не французский. Латин<кий> язык есть ключ ко всем языкам и ко всем сведениям. Еще раз повторяю: и дома говорить по-французски научится, а книги и чтение дополнят. Предварительного домашнего воспитания довольно для универс<итетского> пансиона, я справлялся об этом и еще на днях съезжу к Антонскому и переговорю с ним о цене, о пище и о прочем. Будьте же покойны насчет сына вашего и молите провидение, которое печется о детях и добрых родителях.
      Комиссии твоей, любезная сестрица, не исполнил, потому что у меня денег немного и потому, а это главное, что все товары будут дешевле. Если надобно, то еще отпиши, а я здесь дам комиссию знакомым дамам торговать ситец.
      О ломбарде скажу только, что я писал в Петербург неоднократно и не могу ничего решительного добиться. Чем это кончится, не знаю. Отставки не имею еще и, по-видимому, долго прожду; отсюда выехать не могу и не имею права. Здесь жить дорого, а к<ак> И-<ван> М<атвеевич> уедет (ибо он скоро едет в деревню) - еще дороже. Если бы вышла отставка, то я немедленно бы поехал в деревню для исправления кошелька и здоровья. Простите, до свидания. Любите и помните вашего друга и брата
      Константина Б.
      Сию минуту получил деньги 1000, буду писать к тебе с первою почтою.
      Часы, если найду, куплю.
     
     
      242. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      29 марта 1816. <Москва>
     
      Радуюсь душевно, милый друг, что ты возвратилась в Хантоново и отдыхаешь по трудному и скучному путешествию. Сколько раз я думал о тебе, милая сестра, и ты себе представить не можешь, с каким сокрушением. На тебя возложили трудное и неприятное дело, на которое ты решилась геройски. Будет ли прок в этом, не знаю: мне так все не нравится. К чему спешить? - Но оставим это, оставим и станем говорить о себе. Здорова ли ты и что делаешь дома? Отпиши мне подробно. Здоровы ли сестрицы? Прилагаю при сем письмо и к ним. Бога ради, постарайся кончить дом свой; это необходимо для вас всех; где жить зимою и по осени? Притом же это тебя займет и развлечет, без сомнения.
      О себе, милый друг, ничего не скажу ни хорошего, ни худого. Между тем как ты разъезжала и делала добро, я жил покойно здесь и часто упрекал себе мое бездействие и то, что не мог с тобою разделить хлопот и трудов; но оставить Москвы до отставки не в моей воле: это истинно так. Да притом думаю, что, кроме тебя единственно, нужно ли кому мое присутствие? Конечно, нет! Здесь я часто грущу. Будущее меня пугает; настоящим доволен, ибо меня здесь ласкают: кто от души, а кто из учтивости. Но это все ни к чему не ведет, и без дружбы я не обойдусь, если не теперь, то через год. Устроить мои дела не умею и не могу. Твои советы насчет известного дела напрасны, милый друг: невозможное не возможно. Я знал это давно, и все предвидел. Спокойно перенесем бремя жизни, не мучась и не страдая: все-все, что можем, а остальное забудем.
      Если получу отставку и могу приехать к тебе, то убери для меня баню, вели ее протопить заранее. Книги приведи в порядок и сбери бога ради: они ныне редки и дороги. Пришли мне с первою почтою мой фрак, серые панталоны, два жилета и три английские рубашки. Очень это все нужно. Сукно еще дорого, и все дорого по-старому. От тетушки получаю часто известия и люблю ее, как ангела-утешителя; она одна не изменяется к нам и точно поставлена здесь на земле, чтобы примирять нас с гневным провидением. Прости, обнимаю тебя и прошу быть повеселее и утешить твоего брата, твоего друга, твоего Констант.
      О ломбарде все ничего нет. Я писал сам к Гнедичу.
      Вели покормить и поберечь верховую лошадь.
     
     
      243. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      <3 апреля 1816. Москва>
      В понедельник на Страстной.
     
      Поздравляю тебя, милый друг Александра Николаевна, с наступающими праздниками, которые желаю тебе провести спокойно и весело после хлопот твоих и огорчений. Положение твое меня огорчило бы еще более, если бы я не знал и не уверен был, что ты находишь в совести твоей лучшую и сладчайшую награду за добрые дела, которым свидетель один бог в небеси и судья беспристрастный. Теперь ты спокойнее, по крайней мере так надеюсь я, и конечно, думаешь обо мне, твоем верном друге, а друг твой ничего о себе сказать не может. В ожидании отставки я все живу по-старому. День хвораю, другой выезжаю. Не скажу, чтобы очень скучно было; а иногда поневоле призадумываюсь. О ломбарде все ничего не знаю, и это начинает меня беспокоить; правда, до июня еще два месяца, а просрочить можно и до 20 августа, но этого пропустить не надобно. Ожидаю ответа от Гнедича, от тебя и Павла Алексеевича.
      Я просил о книгах. Собери их, милый друг, и в порядке. Да закажи еще новый шкап, хоть из простого дерева; закажи в Вологде волтеровские креслы; я заплачу деньги за них или возьми у старосты. Достань на весну роз, если можно, и проси Ивана, садовника, моим именем, чтобы он постарался за цветами; не прислать ли тебе семян цветочных? Здесь тотчас достать можно. Пиши ко мне, милый друг, и Христос с тобою. Конст. Бат.
     
     
      244. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      <3 апреля 1816. Москва>
     
      Я хотел отвечать с Матвеем Ивановичем на письмо Ваше от 16 марта, но не успел, любезная и почтенная тетушка. Вы упрекаете мне мое нетерпение, а забыли, что терпение испытано двумя годами ожидания, что я с Парижа (1814) хочу оставить службу, решительно хочу, ибо здоровье мое совершенно расстроено. Притом же служа так несчастливо (Вы согласитесь сами, что я вправе сказать это), я вправе и думать, что не могу быть полезен, ни к чему не гожусь и, как оный добродетельный спартанец, могу только воскликнуть: "Есть триста человек достойнее меня!" Итак, ускорением дела об отставке вы мне истинно поможете. И дела мои домашние требуют моего присутствия, и сестра, которая только мною дышит, а .ехать отсюда не могу, не получа отставки.
      Поздравляю Вас, любезная тетушка, с наступающими праздниками. Можете посудить сами, желаю ли я провести их весело Вам и с братцами. Сожалею крайне, что несколько лет сряду судьба лишает меня удовольствия быть с Вами в сии торжественные дни. Прошлого года я жестоко был оторван от вас около сего времени.
      Видел вчера Карамзиных у Дмитриева. Радуюсь душевно успехам Карамзина: он стоит того во всех отношениях. Как вам благодарен и как относится о вас и сказать не могу; скажу только, что это приятно было моему сердцу. Крайне сожалею, что с весною покинут они Москву. Я лишусь приятного дому во всех отношениях. Здесь у меня много знакомых, но людей по сердцу очень мало.
      Прошу покорно поздравить братцев с наступающими праздниками. Никите прошу сказать, что я не могу создать формуляра, что он оставался в Библиотеке, из оной отправлен куда? не знаю. Отыскать его, прибавить походы 1813 и 1814, дать подписать это Храповицкому: вот что сделать, если можно, необходимо нужно. Храповицкий, я думаю, не откажется. А если посылать к Бахметеву, то это продлится до осени, по крайней мере. Я теряю терпение. Всех отставляют, кроме меня; более полугода подал просьбу. Целую ручки Ваши и прошу не забыть о просьбе моей к Вам касательно ломбарда. С нетерпением ожидаю ответа. Простите, милая тетушка; верьте, что мне грустно быть не с Вами, что любить Вас и почитать Вас единственным моим Утешением и сокровищем и Провидением я буду вечно, вечно.
      На страстной в понедельник.
     
     
      245. П. А. ШИПИЛОВУ
      <15 апреля 1816. Москва>
      В субботу на святой.
     
      Спешу отвечать тебе, любезный брат, на письмо твое от 3 марта с 500 рублями, которые получил вчерашнего дня, и поздравить с протекшим праздником, который вы провели, конечно, не худо, ибо провели его в недрах семейства. Ты знаешь (из газет), что я получил отставку невыгодную; но я к этому привык. Неудачи мне знакомое дело. Слава Богу, что имею отставку; она мне была нужнее всего на свете. Здесь останусь до окончания ломбардного дела; но когда оно кончится, не знаю, ибо ни от тебя, ни от сестры, ни от Гнедича решительного ответа не имею и, какие меры мы возьмем, не ведаю.
      Что касается до учителя, милый друг, то я настою на том, что писал к тебе недавно (получил ли мое письмо?), тем более настою, что я переговаривал еще с Дружин<иным>. Нет учителей, и не сыщешь в скором времени. Надобно на это по крайней мере год, чтобы напасть счастливо. Притом же, клянусь моей честью (какая мне нужда вас обманывать?), что Алеша может учиться и дома: тише едешь, дале будешь. Болтать по-французски он умеет и может еще более научиться дома, писать по-русски, по-немецки, по-французски, немного географии, истории, арифметики первые правила: вот что нужно, необходимо. Если бы вы взяли на часы учителя латинского из Семинарии, в грубом хитоне, что нужды! то это увенчало бы совершенно его домашнее воспитание. Что касается до француза, то редкий может учить сим наукам. За тысячу будет пирожник, за две - отставной капрал, за три - школьный учитель из провинции, за пять, за шесть - аббат. А я за них за всех на выбор гроша не дам для Алеши, и знаю, что говорю. Но вот что советует Дружинин (а он этого дела мастер): отдать его в пансион (он берется за это сам и, будучи Главный директор училищ, конечно, может), в пансион частный, к знакомому ему немцу или французу; потом через год в Университет<кий> пансион, когда ему будет лет одиннадцать или более. Если вы согласны на это, то по зиме я постараюсь его отдать; если вы поедете сами, то дам вам письма к Антонскому, Дружинину и проч. До зимы, бога ради, ничего не делайте: верьте мне, что летний деревенск<ий> воздух, общество родителей, благие примеры и счастие полезнее французов, французского языка и модных слов. Последнее даром или легко дается, а первое редко, очень редко, даже и детям.
      Обнимаю Лизавету Николаевну, милую Вареньку. Часы постараюсь привезти с собою, если поеду.
     
     
      246. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      19 апреля <1816. Москва>
     
      Три недели прошли, а от тебя ни строчки не имею, милый друг, и не знаю, чему приписать это молчание. Конечно, ты здорова; батюшка по крайней мере пишет, что от тебя имеет известия; конечно, ты писала, но письма затерялись. Это и со мною часто случается: пишу, пишу, а толку нет. Наконец я отставлен коллежск<им> асессором. Конечно, не выгодно, но я к этому привык. Неудачи по службе, это мое. Слава богу, что отставлен. Здоровье мое очень плохо, и не знаю, как бы я перенес еще путешествие в Каменец, в Каменец, который я без отвращения вспоминать не могу. Получила ли ты платья Юлиньки? Посылаю и тебе тафты самой модной, полосатой; жаль, что не успел к праздникам; но для тебя все равно: ты и в будни щеголять любишь. По лету ожидай меня, не прежде июня. Обнимаю тебя от всей души и прошу любить твоего брата и верного друга. Константин Батюшков.
      Я писал в Каменец, чтобы прислали мне материи на софы и стулья турецкой; если пришлют, то на весь дом достанет. Но когда кончится этот дом? Когда заживем вместе? Нельзя ли к зиме совершенно достроить и зиму провести в Хантонове во спасение души, тела и кармана.
      Книги, бога ради, книги мои все собери из Вологды, до последней книжечки.
     
     
      247. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      6 мая <1816. Москва>
     
      Более месяца, милый друг, как я ожидаю ответа от брата Павла Алексеевича, и не получаю. Признаюсь тебе, это все меня начинает беспокоить. Год, целый год я провел в письмах! Моя переписка с Гнедичем теперь кончилась повторением, что он хлопотать о ломбарде не будет (как будто ломбард - важные хлопоты!), и что всего хуже: в ломбарде, по словам его, перезаложить имения невозможно. Вот ответ, который я ждал целый год! Ты знаешь сама, что из Хантонова, из Каменца, из Москвы я писал, писал, писал и насилу этого добился. Если бы Гнедич хотел похлопотать или отвечал мне назад тому шесть месяцев, то я нашел бы другие меры или просил прямо Императрицу. Теперь что начать - не знаю? Если к августу не внесу 2500, то имение опишут; дайте мне решительный (бога ради, решительный) ответ. Если есть еще души не в закладе, то пришлите свидетельство, заплатите за него что Вам угодно, но пришлите только немедленно. От сего числа я пробуду еще здесь месяц; если в течение сего времени дело не покончится, то я отправлюсь прямо в деревню, ибо здесь проживаю и деньги и время. С свидетельством я могу получить здесь деньги прямо и отправить их в с<анкт> п<етербургский> ломбард. Скажите, бога ради, что-либо другое. Эта безвестность всего мучительнее, а нерешительность бесплоднее.
      Кроме сих огорчений, я имел и другие. Яков сошел с ума от пьянства, и я принужден был посадить его в рабочий дом. С мальчиком одним не справлю. И он поведения не отличного. Приготовьте мне другого мальчика для меня, но хорошего поведения и не глупого.
      Собери, милый друг, мои книги. Получила ли посылку мою Юленьке, посылку к тебе. Сестрам я купил прелестного коленкору, но сам его привезу. Брату Павлу Алексеевичу куплю часы, если деньги не проем, как водится обыкновенно у нас, печальных жителей столицы. Кланяюсь им всем и Аркадию Аполлоновичу, если он у вас в болотах. А тебя очень, очень обнимаю, а еще более обниму искренно, если дашь мне обстоятельный, положительный и решительный ответ, без чего и спокоен не могу быть.
     
     
      248. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      7 июня <1816. Москва>
     
      Я получил письмо твое, милый друг, и письмо от брата Павла Алексеевича; при нем было свидетельство на заклад имения, но другая бумага из присутственного места в ломбард московский еще не отправлена, и это замедляет течение дела. Попроси брата, чтоб он похлопотал и о ней. А я писать к нему буду, решась на что-нибудь. Ожидаю только бумаги в ломбард. От батюшки писем не имею, и это меня крайне беспокоит. Я писал к нему неоднократно. Уведомь меня, бога ради, здоров ли он и получил ли мои письма. По окончании дел немедленно буду к вам, мои друзья. Я все нездоров, но духом спокоен, и ты найдешь, конечно, большую во мне перемену. Пиши немедленно и люби твоего друга и брата Константина.
      Здесь в Москве все пусто. Проживаю и проедаю много денег. Но что делать: не конча дел, не могу уехать. Притом же и лекарь не выпускает, а дела и более того.
     
     
      249. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Конец июня 1816. Москва>
     
      Приехали Муравьевы, которые у меня похитили все время; к тому же прибавь хлопоты об отъезде, которых, право, немало; у меня один человек, и тот ненадежный. Надобно все делать самому. Если я не был у тебя, то, право, <не> потому, что не нахожу удовольствия быть с тобою. Признайся сам, милый друг, что Вяземский, проведя в чаду целый месяц, друзьям дает пустое сердце и пустой ум, а я, признаюсь, эпикуреец и в дружестве. Желаю тебе веселиться, от вс<ей> души желаю. Но прошу одного: не забывай, что Батюшков тебя любит, как брата, как друга. При отъезде я нахожу некоторое удовольствие повторить тебе, сколько я к тебе привязан! Еду завтра, а если Мурав<ьевы> задержат, то послезавтра, и к тебе заверну.
     
     
      250. Н. И. ГНЕДИЧУ
      6 июля <1816. Москва>
     
      Назад тому несколько дней я получил твою записку, в которой ты мне напоминаешь о долге князю. Спешу послать тебе всё, что имею на сей раз, т. е. пятьсот рублей. Оставь их у себя, доколе я не пришлю остальные 800. Если можешь, извини меня перед князем. Он вправе на меня сердиться: но я не так-то виноват; по крайней мере я буду ему вечно благодарен. Остальные пришлю тотчас из деревни, куда отправляюсь.., то есть выздоровя от ужасной боли в ноге. Как в ноге? Да! Чуть не открылись раны; отчего, не знаю. Но полагаю, что разлитая желчь и геморрой тому причиною. Вот 10-й день страдаю. Сижу утро в ванне, тру ногу канфарою и опиумом, а все проку нет. А вы еще гневались, что я не служу. Бог с вами со всеми и с вашими сухими письмами и проповедями! За них я буду платить дипломами и стихами. Вот безделка, которую тебе посылаю, и притом два диплома, один Крылову, другой Измайлову; их просил Антонский доставить, а при них и мой поклон. Я отдал бы мое послание доброму и почтенному Николаю Ивановичу, но боюсь: Катенин тотчас перебьет. У вас в Петербурге великие есть чудесники; прощай и ты, не последний. Я писал бы более, но ты не стоишь того.
      Дипломы с тяжелою почтою или с оказией.
     
     

К титульной странице
Вперед
Назад