251. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      10 июля <1816. Москва>
     
      Я хотел отправляться к тебе. Все было готово, бричка куплена, и я торжествовал от радости увидеть тебя и сестер, милый друг. Но судьба расположила иначе: я простудился; в левой ноге, в раненой, сделались судороги и ревматизм, стрельба в раны, чего никогда не бывало, и вот я седьмой день сижу дома или, лучше сказать, лежу в постеле, а по утрам хожу в ванну. Впрочем, голова и желудок здоровы совершенно. Страшусь, чтобы раны не открылись. В таком случае должен буду прожить здесь долее, а это противно и карману моему и сердцу. Воротились ли сестры? Посылаю Лизавете Николаевне 16 аршин белого коленкору: ей и Сашеньке на платьице; Варечке - фланель. Я хотел их везти с собою, но, может быть, недели две здесь пробуду. Батюшка на меня гневается, что пишу редко. Причина тому, что был за городом; другая, что письма пропадают. У меня один мальчик: вот вся моя услуга. Яков пьет у другого господина, и ноги его у меня не будет. Павлу Алексеевичу писать ли? Он не в Вологде. Обнимаю тебя очень, очень крепко. Сшей мне дюжину рубашек потонее, да чулок коротеньких. Вот моя просьба усердная. А еще другая: будь здорова и весела. Я стал веселее, рассудительнее, и боль из головы перешла в ногу. Прощай. Конст. Бат.
     
     
      252. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Июль - август 1816. Москва>
     
      Ты уехал, милый друг, и я остался один совершенно в этой обширной Москве, где, кроме знакомых, не имею ни друга, ни родственника. А ты пенял мне, что скучаю! В одной руке держу Монтаня, в другой Сенеку, укрепляюсь духом, и все напрасно! Не вижу конца и начинаю проклинать гадательное искусство Гиппократа моего, который, со всею доброю волею ничего из меня сделать не может, то есть ни совершенно больного, ни здорового. Нарыв все в том же виде, и я сожалею, что не уговорил Скюдери припустить пьявицы. Теперь это средство поздно. Нога болит иногда по-старому. Кашель проходит. Я пью и ем и сплю, а впрочем... очень нездоров. Здесь все по-старому. Пушкины у меня бывают ежедневно, Толстой, Меншиков и Окунев. Соковнин дня три пропадал: вчера приехал ко мне пьяный, занял у меня сто рублей и отправился на болото, а потом на именины к Апраксину, который ему будет очень рад. А я рад, что он будет далее от нас и ближе к Алексею Михайловичу, который также у Апраксина. Вот всё, что я знаю в моей келье про здешний свет. О книжном свете знаю также мало. Вчера поутру, читая "La Gaule Poetique" [261] ["Поэтическая Галлия" (фр.).], я вздумал идти в атаку на Гарольда Смелого, то есть перевел стихов с двадцать, но так разгорячился, что нога заболела. Пар поэтический исчез, и я в моем герое нашел маленькую перемену. Когда читал подвиги скандинава,
     
      То думал видеть в нем героя
      В великолепном шишаке,
      С булатной саблею в руке
      И в латах древнего покроя.
      Я думал: в пламенных очах
      Сиять должно души спокойство,
      В высокой поступи - геройство
      И убежденье на устах.
     
      Но, закрыв книгу, я увидел совершенно противное.
     
      Прекрасный идеал исчез,
      и передо мной
      Явился вдруг... Чухна простой:
      До плеч висящий волос
      И грубый голос,
      И весь герой - Чухна Чухной.
     
      Этого мало преображения. Герой начал действовать: ходить, и есть, и пить. Кушал необыкновенно поэтическим образом:
     
      Он начал драть ногтями
      Кусок баранины сырой.
      Глотал ее, как зверь лесной,
      И утирался волосами.
     
      Я не говорил ни слова. У всякого свой обычай. Гомеровы герои и наши Калмыки то же делали на биваках. Но вот что меня вывело из терпения: перед Чухной стоял череп убитого врага, окованный серебром, и бадья с вином. Представь себе, что он сделал!
     
      Он череп ухватил кровавыми перстами,
      Налил в него вина
      И все хлестнул до дна...
      Не шевельнув устами.
     
      Я проснулся и дал себе честное слово никогда не воспевать таких уродов и тебе не советую.
      Но что ты делаешь, милый друг? Занимаешься счетами и делами? Желаю тебе успеха. Приезжай скорее ко мне, пока я жив и не умер с тоски. Будь здоров, ешь стерляди доморощенные и не забывай твоего друга, который тебя любит и жизнь любит для тебя единственно.
      Среда.
      Я пишу мало. Рука устала. Надобно еще писать, и между прочим к княгине, которой угодно было вспомнить о больном на Басманной. Спешу отвечать на ее плоды риторическими цветами, которые во сто раз покажутся ей бледнее моего лица.
     
     
      253. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Июль - август 1816. Москва>
     
      Благодарю тебя за вишни, они очень некстати, Факультет запретил. Болезнь моя - если тебя может это интересовать, - не есть следствие Венериного мщения, - нет, - а разгорячение в нижнем желудке (?!?) - по совести, я думаю, что от спокойствия она пройдет. Но ужасная стрельба из раны в рану и натянутые жилы во всей ноге меня беспокоят несказанно. Марс побеждает Венеру. Прости мне это описание: вспомни, что и в Омире, Гомере, или Омере много подобных. Сижу дома и читаю Жуковского сказки, которыми подарил себя и публику Каченовский. Прелестный слог. И у тебя в стихах много хорошего. Но я все равно в Астафьево не буду. Благодарю за предложение и твою дружбу, добрую дружбу. Мне Скюдери необходимо нужен. Он часто навещает меня и, смотря на ногу, качает головою или трясет головою. Как лучше? Вчера у меня был Пушкин Алекс<ей> часа четыре, мы говорили, говорили, говорили. Прости и меня навести.
      Поцелуй ручку у княгини за меня. Скажи ей, что я очень мил, так мил, одним словом, как Соковнин и пр.
     
     
      254. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Июль - август 1816. Москва>
     
      У меня был вчера Алексей Пушкин, он сказывал, что ты, милый друг (милый друг, заметь, что это учтивее и вернее скотины), будешь сюда сам сегодня, но вот пришел от тебя человек и требует письмеца. Что скажу тебе, что Скюдери ездит ко мне часто и лечит и до сих пор проку мало. Он и сам не знает, что за болезнь, и я ничего не понимаю. Нога распухла по-старому. Стихи твои оставляю у себя. Я некоторые перепишу в мой альбом. Не страшись, немного, стишка два-три. Я просил тебя, вишен, бога ради, не присылай. Скюдери снова запретил. Если не умру со скуки, то ты увидишь меня через три дня в Астафьеве, приезжай сюда, навести меня, мой добрый, нежный, единственный мой друг (какова скотина?). Целую прах ног ее сиятельства с истинным благоговением, страхом, но без надежды.
      Батюшков - Соковнин.
     
     
      255. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Июль-август 1816. Москва>
     
      От практического мудреца мудрецу астафьическому с мудрецом Пушкиническим послание.
      Одни слабые души, подобные твоей, жалуются на погоду, истинный мудрец восклицает:
     
      Счастлив, кто в сердце носит рай,
      Неизменяемый страстями!
      Тому всегда блистает май
      И не скудеет жизнь цветами:
      Ты помнишь, как в плаще издранном Эпиктет
      Не знал, что барометр пророчит непогоду,
      Что изменяется кругом моральный свет
      И Рим готов пожрать вселенныя свободу.
      В трудах он, закалив и плоть свою и дух,
      От зноя не потел, на дождике был сух.
      Я буду твердостью превыше Эпиктета,
      В шинель терпенья облекусь
      И к вам нечаянно явлюсь
      С лучами первыми рассвета.
      Да! Да! увидишь ты меня перед крыльцом
      С стоическим лицом
      Не станет дело за умом,
      Я ум возьму в Сенеке,
      Дар красноречия мне ссудит Соковнин,
      Любезность светскую Ильин,
      А философию я заказал... в аптеке.
     
      Итак, если это все поспеет и дела позволят, то я буку.
      К. Б.
     
     
      256. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      6 августа 1816.
     
      За первое и последнее письма Ваши покорнейше благодарю Вас, милая и почтенная тетушка. Вы шутите? Как мне сердиться на Вас и за что? Но молчание ваше мне было очень оскорбительно, первое, потому что я думал, что вы гневаетесь. (Впрочем, за что? я и поводу к тому не вижу), а другое дело, я очень беспокоился на счет ваш и детей. Благодарю вас за отдачу денег. Но не забудьте: кроме того, есть другой долг, и надобно внести проценты; сколько - по совести не знаю, боюсь просрочить. Прикажите справиться, бога ради, и успокойте меня. Я все еще в Москве. Целый месяц пролежал в постеле. Теперь лучше, но все слаб; хожу насилу и кашляю, и нога болит. Нилова и Самарина у меня были и очень меня обрадовали. Вяземский уехал. Но здесь у меня много так называемых приятелей, которые не забывают больного. Вы видите, что я не совершенно жалок, а что голова моя здорова, то скажу решительно. И вот доказательство. Все, что вы знаете, что сами открыли, что я вам писал и что вы писали про некоторую особу, прошу вас забыть, как сон. Я три года мучился; долг исполнил и теперь хочу быть совершенно свободен. Письма мои сожгите; чтобы и следов не осталось; прошу вас об этом. С вашими то же сделаю, там, где говорите о ней. Теперь дело кончено. Я даю вам честное слово, что я вел себя в этом деле как честный человек, и совесть мне ни в чем не упрекает. Рассудок упрекает в страсти и в потерянном времени. Не себе, а богу обязан, что он спас меня из пропасти. Когда-нибудь поговорим об этом,- зимою, может быть. Приготовьте мне комнату на зиму. Если Москва не привлечет меня, то я буду у вас. Теперь, кроме вас, ничего в Петербурге не имею. Если О<ленины>> за что-нибудь в претензии на меня, то они не правы. Не думаю, чтобы та особа меня любила; а если что-нибудь и было похожее, то я, конечно, забыт. Скоро прошло два года. Вот все, что могу сказать о себе. Еще раз, желаю с вами увидеться: при вас только отдыхаю сердцем. Вы знаете, как мне Петербург противен. Но для будущего я планов не имею. Если б была возможность иметь место при миссии в Италии, то я мог бы на это пуститься: впрочем, воля божия! В Петербурге жить не хочу и не буду.
      К брату писать буду на будущей почте. Я так еще слаб, что малейшее усилие мне вредно, и Скюдери запрещает. Н<иколаю> И<вановичу> мой душевный поклон. Я виноват перед ним: роздал его билеты и не могу собрать денег: все в разных руках, и все разъехались по дачам. Но я ручаюсь за эти деньги. Только что будет легче, соберу их.
      Пишите сюда; я еще недели три просижу дома. Теперь мне сноснее, сижу за книгами, над книгами и под книгами. Весь в книгах. Простите, целую ручку вашу.
      Если можно достать английской фланели, то пришлите мне: нужный сделаете подарок, аршин 6.
     
     
      257. Н. И. ГНЕДИЧУ
      17 августа 1816. Москва
     
      Письмо твое получил и благодарю за предложение твое печатать на свой счет и, кроме того, дать еще автору 1500. Ты разоришься, и я никак не могу на это согласиться. "Лету" ни за миллион не напечатаю; в этом стою неколебимо, пока у меня будет совесть, рассудок и сердце. Глинка умирает с голоду; Мерзляков мне приятель или то, что мы зовем приятелем; Шаликов в нужде; Языков питается пылью, а ты хочешь, чтобы я их дурачил перед светом... нет, лучше умереть! Лишняя тысяча меня не обогатит. Если бы я согласился на некоторые предложения, то мог бы иметь тысяч пятнадцать доходу. Но я ни за чем не гоняюсь и если бы расквитался с долгами, наделанными в службе, и не имел бы домашних огорчений, то был бы счастлив и весел.
      Я все болен: другой месяц в постеле. Редко проезжаюсь. Скучаю? конечно; но здесь много добрых и ласковых людей: они меня не забывают, и первый из них В. Пушкин: каждый день сидит у меня. Недавно меня навестили Нилова и Самарина: я очень удивился и обрадовался им несказанно. К несчастию, не выезжаю теперь и не могу их видеть.
      Я угадал птицу по полету. Свидетели тебе Вяземский и Пушкин. При них, прочитав критику на "Ольгу", сказал: это Гнедич, либо Никольский, но скорее первый. И Вяземский, и Пушкин благодарят неизвестного от всей души. Жаль только, что ты напал на род баллад. Тебе, литератору, это непростительно. Все роды хороши. Грибоедову не отвечай ни слова; и Катенин по таланту не стоил твоей прекрасной критики, которую сам Дмитриев хвалил очень горячо. Надобно бы доказать, что Жуковский поэт; надобно, говорю, пред лицом света; тогда все Грибоедовы исчезнут. Ходи, как Кромвель, в кирасе под платьем, не то умереть тебе под ножем писателей. Муравьев пишет ко мне каждую неделю и ныне спрашивает: кто автор критики на "Ольгу". Он полагает, что это я, но я отрекусь, разумеется. Пришли отрывок из "Илиады" к Кокошкину: он его провозгласит. Выпроси у Крылова басню. Вам стыдно не помогать здешнему обществу: Вас любят и уважают. Крылова хартию вручу Каченов-скому. Сегодня пошлю за ним.
      Клянусь совестию, что болезнь меня разорила. Что месяц, то шестьсот и семьсот рублей. Вот почему я не выслал к князю, но из деревни пришлю. Я столько ему обязан и так сильно чувствую его великодушие! Скажи ему и примири с ним. Будь здоров и помни больного.
      Как Олин воет над мнимым мертвецом! А Державин еще упрашивал, чтобы не выли: это бессовестно!
      Когда будет легче, то займусь перепискою моих безделок. С горестью вижу, что это безделки, но печатать надо. Их изуродовали в журналах и везде мое имя выставили. Даже Каченовский делает это против воли моей!
      Как ты думаешь? Собирать ли прозу? Как литература, она, кажется, довольно интересна и дает деньгу. Впрочем, я ее не уважаю.
      <Приписка В. Л. Пушкина>: Благодарю сердечно любезного Николая Ивановича за прекраснейшую критику. Батюшков истинно отгадал в одну минуту, что вы автор столь справедливых и остроумных замечаний. Он болен, но душою здоров и пишет стихи бесподобные. Что до меня касается, я вовсе ничего не делаю,
      Молчу и слушаю других
      Откуда взялся рыцарь Грибоедов? Кто воздоил сего кандидата Беседы пресловутой? Ради бога, освободите нас от нелепостей и не слушайте Батюшкова. Пишите, браните и наказуйте! Должно вранью сделать конец! Крылову от меня усердный поклон. Тургенева мы ждем нетерпеливо, и ждем много нового и приятного. Кажется мне, что я с музами и Петербургом простился навсегда или по крайней мере надолго. Нет ни воображения, ни денег.
     
      Du destin qui fait tout tel est 1'arret cruel [262] [Таков жестокий приговор всемогущей судьбы (фр.).]
     
      Целую Омира или Омера и поручаю себя в его дружбу. Василий Пушкин.
      Не страшись: мы никому не скажем наших догадок о сочинителе критики и не навострим кинжалов. Вчера у меня сидел Каченовский и беседовал до полуночи. Деньги Ивана Андреевича и забавное письмо его я вручил. Поклонись от меня бессмертному Крылову, бессмертному - конечно, так! Его басни переживут века. Я ими теперь восхищаюсь.
     
     
      258. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Начало сентября 1816. Москва>
      Четверг.
     
      Письмо твое, первое с рассеянным превосходительством, второе с Федором Федоровичем, я получил, милый друг. Кокошкин вручил мне отрывок из "Илиады", которым займусь немедленно. Я прочитал его: кажется, поправлять нечего,- разве безделки. Когда будет чтение у нас - не знаю; я болен и лежу в постеле. Через силу езжу по солнцу верхом и конца не вижу моему невольному пребыванию в Москве. Напрасно ты думаешь, что я отказываюсь от твоего предложения, имея в виду более. Конечно, в течение двух или трех лет могу сбыть все издание и выручить капитал на капитал, но иметь хлопоты, беспрестанно торговаться с книгопродавцами, жить для корректуры в столице мне невозможно. Итак, на твое предложение отвечаю со всем чистосердечием, что оно мне приятно по многим причинам, и если ты на мои кондиции согласишься, то и дело по рукам. Вот они: за две книги, толщиною или числом страниц с сочинения М. Н. Муравьева, я прошу две тысячи рублей.
      Тысячу рублей прислать мне немедленно. У меня том прозы готов, переписан и переплетен. Приступить к печати, не ожидая стихов. Том стихов непосредственно засим печатать. Если ты согласишься на мое условие, то я все велю переписывать и доставлю в начале октября. Им займусь сильно и многое исправлю. "Лету" не печатать; зато будут новые пиесы, как-то: "Ромео и Юлия" и другие безделки. Другую тысячу заплатить мне шесть месяцев по напечатании второго тома. Это тебя не расстроит, и мне будет выгодно. Я берусь доставить заглавный виньет для обоих томов. Печатать отнюдь не по подписке: я на это никак не соглашуся. Могу поручиться, что здесь в Москве в первый год книгопродавцы возьмут 300 или 400 экземпляров. По крайней мере, уверяет Каченовский. В Петербурге столько же выйдет в два года. Я мог бы печатать здесь. Мне дают деньги на бумагу, но не хочется одолжаться и жить в Москве. Дела требуют моего присутствия в деревне, одна болезнь удерживает. Дмитриев уговаривал продать здешним книгопродавцам, но я боюсь их, как огня. Они изуродуют издание и на место завода напечатают два, как обыкновенно.
      Том прозы будет интересен. Первая пиеса: речь, говоренная мною в московском собрании о словесности. Вторая: "Вечер у Антиоха Кантемира", то есть разговор его с Монтескье, где я последнего немного поцарапал. О Данте, Петрарке, Тассе, Ариосте. "Финляндия". "Похвала сну". "О морали". "О сочинениях Муравьева". "Письмо об академии", переправленное (надобно спросить у Олен<ина>, можно ли его печатать? Канва его, а шелки мои). "Замок Сирей". "О госпоже дю-Шатле". "О поэте". "О Ломоносове характере личном", и проч., и проч.
      Стихи разделяю на книги: 1-я - элегии, 2-я - смесь, романсы, послания, эпиграммы и проч. Я подписываю имя, следственно, постараюсь сделать лучше - все, что могу! Титул: "Опыты в стихах и прозе" К. Б. Если издатель захочет сделать предисловие или замечания, то может, подписав имя свое. Одним словом, надеюсь, что моя книга будет книга если не прекрасная, то не совершенно бездельная. Дай мне решительный ответ. Пришли всю тысячу. Мне деньги очень нужны. Я болен и проживаюсь на лекарстве. Если ты понесешь убыток, то я отвечаю. Но этого предполагать не можно. На печать полагаю две тысячи: этого достаточно; мне две тысячи, итого четыре. Две части продавать по десяти рублей, итого за тысячу экземпляров десять тысяч р. На комиссию положим две тысячи; следственно, четыре очистятся. Вот что мне говорил Каченовский, печататель чужих сочинений. Он мне и сам предлагал свои услуги, но я отказался, и главное - потому, что ты по дружбе это лучше сделаешь, и потому, что в Москве уродуют книги. Мне ты учинишь одолжение, без тебя не решусь печатать. Ты знаешь мою лень и нерешимость. Но прошу только печатать без шуму и грому. Обе книги вдруг выпустить. Жуковскому хвалители повредили. Греч объявит в "Сыне Отечества", Каченовский здесь. Я ручаюсь за него: вымолвит доброе словечко. Бог поможет: и я автор! Книги раскупят - а там пусть критикуют.
      Дай же решительный ответ, г<о> е<сть> скажи: мне не надобно, или скажи: пришли том прозы, а я вышлю деньги к концу сентября. Вот на что прошу отвечать немедленно. Посоветуйся с знающими людьми. Мне сделаешь истинное одолжение, истинное, говорю: избавишь от хлопот и подаришь мне две тысячи. Ожидаю: да или нет. Но ни слова в моем условии не переменю: я обдумал все на досуге. Согласен ли? Прости, будь здоров, пиши экзаметры и не верь никому. Тебя сбивают с пути. Переведи несколько отрывков из "Одиссеи". Там можешь блеснуть экзаметром. Удивляюсь, что ты за нее не возьмешься давно. Что нужды, что не сряду. Пиши и люби меня.
      Иванов умер. Он настрадался. Жаль его больно!
      Еще прошу: никому не провозглашай, что я намерен печатать, и, начав печатать, молчи, пока все не выйдет. Уткин, верно, не откажется от виньетов. Я их тебе представлю, когда все будет готово. Берусь за это сам, на свой счет и отчет.
     
     
      259. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      <Первая половина сентября 1816.> Москва
     
      Ты удивляешься, что я редко пишу, а я пишу во сто раз исправнее вас всех. У меня один мальчик, и часто некого послать на почту. Я все болен, и мне, клянусь честью, ехать нельзя. Живу не весело и проживаюсь. Пришлите, бога ради, деньги тысячу рублей к 10-му октября или ранее. Прикажи это старосте исправить. Если платить не будет исправно, то я продам деревню, и это говорю не в шутку.
      Если будет легче, то в конце октября буду к вам: это мое желание. Но признаюсь, больному (а я очень болен) на убой ехать не хочется. В Даниловском дом холоден: ты знаешь, каково жить, а особенно мне, с ревматизмом во всем теле.
      Я спокоен, весел, но у меня ни гроша нет, а занимать неохота. Пришли деньги, пиши чаще и люби меня, как я тебя люблю. Что ваш дом?
      Четверг
      Сокрушили Даниловск<ие> проекты, а кончилось, что я прав. Теперь мне смешно, что я огорчался. Что не мог ехать заключить контракт о работниках на завод! А батюшка сам теперь пишет, что завод идет худо.
     
     
      260. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      17 сентября <1816. Москва>
     
      Я спешу написать тебе несколько строк, милый друг и сестра Александра Николаевна, и известить тебя, что мое здоровье все в одном положении, т<о> е<ть> болит нога по-старому и не позволяет мне ходить и выезжать. Малейшая перемена в воздухе мне вредна. Ехать в таком положении в деревню было бы безрассудно. Здесь я живу покойно, в теплых комнатах, при надзоре лекаря и напротив аптеки. В деревне моя болезнь может усилиться и кончить жизнь. Вот почему я живу в Москве: мне не нужно себя оправдывать: ссылаюсь на всех знакомых, что говорю истину. Но я здесь проживаюсь. Каждый месяц стоит 500 р. и более. Я писал к тебе и просил выслать деньги к 10-му октября. Теперь прошу выслать к 30-му октября или в начале ноября, но не тысячу, а две или по крайней мере 1500. Устройся с старостою и попроси его моим именем. Пиши ко мне пространнее. Что вы делаете? Здоровы ли сестры? Где они? Где Павел Алексеевич? Я не писал к нему, полагая, что его нет в Вологде.
      Приготовь мне белья: рубашек, платков, простынь, полотенец. У меня все пропадает от ветхости и небрежения. Будь здорова, весела и пиши почаще. Никогда письма ваши не были так коротки и редки, как ныне. Весь твой Конст. Б.
      Собери книги мои.
     
     
      261. Н. И. ГНЕДИЧУ
      25 сентября 1816. <Москва>
     
      Amen. Согласен на все, прочитав твое письмо, с тем только, что ни во что мне вступаться и ни за что отвечать.
      Высылаю том прозы. Все обещанное мною исполнено, кроме статьи о Данте. Право, некогда, болен, и у меня нет вспомогательных книг. О маркизе дю-Шатле не будет, да и что в ней? Про одни дрожди не говорят трожди. А французские дрожди нам явно наскучили. Мне же не хочется иметь переводов; заметь: это немалое достоинство. Статью "О лучших свойствах сердца", статью не блестящую, но которая мне более всего нравится, ибо она лучше всего написана, возьми в "Сыне Отечества". У меня его нет и промыслить этого нумера не мог. "Кантемиров пир" пришли с первою почтою. Насилу отыскал перевод Гуаско, с которым надобно было справиться. "Кантемир" будет интересен. Если цензура что-нибудь вычеркнет в нем или в других пиесах (кроме "Кантемира", не знаю, к чему привязаться?), то замени ближайшим смыслом. Таким образом, взяв все вместе, будет с лишком 300 страниц печатных, полагая страницу в величину "Вестника", может быть, и гораздо более. Если какую статью захочешь выкинуть - выкидывай. Но для разнообразия приятно бы сохранить даже и "Финляндию", которая надута, но горяча. Марай, поправляй, делай что хочешь, но бога ради, ситации вернее напечатай. Надеюсь, что книга моя, имея такового издателя, каков переводчик Гомера, понравится aux esprits bien fails [263] [благородным умам (фр.).], а по разнообразию статей - и массе читателей. Скажи несколько строк в предисловии от издателя. Не говори о трактире. Мы не Глинки, и не хвали меня, особливо если подпишешь имя. Все знают нашу связь, и эта похвала покажется сомнительною. Надобно сказать в предисловии, что писано в разные времена, что у нас мало книг, прямо к словесности относящихся, мало прозы, и потом на коленях просить читателя раскупить издание, в ожидании второго.
      Пришли мне условие, какое хочешь: я его подпишу. Могу умереть, и ты останешься в дураках. Согласен пять лет не издавать снова. Экземпляров печатай 1500 или две, не более. Но книгопродавцам о таком великом числе не объявляй: это может повредить. Печатай без подписки.
      Том стихов отделаю и стану переписывать. Их менее прозы. Отделение элегий будет лучшее. Пришлю весь короб через месяц, через два или когда потребуешь, но назначь мне срок. Другую тысячу, за стихи, как сказано,- по напечатании их. Высылай прозаическую тысячу. Я ее несу в аптеку и к доктору.
      Виньеток не надобно. Бог с ними! Нужна кашка. Посылаю тебе на образец. Если опробуешь, то отдай сделать ее и заглавные литеры надписей к листам Ухтомскому. Он мне приятель и за безделку сваляет. Выгравировать это эскизом, а не тщательно. Я отвечаю за одни доски, полагая, что они не более ста рублей будут стоить. Они бы и не нужны были для книги, но тебе с досками легче поверить экземпляры, и нет ли лишних в типографии? Второе издание, если Бог велит, сделаю красивее, а первое должно быть просто. За труды мои слишком буду награжден. Уверен, что оно будет не варварское, достойное пожирателя Гомеровых комментаторов и любителя Ельзевиров и Бодони! Ожидаю ответа и всей красноречивой тысячи. Скажу тебе, что Кокошкин скоро будет воспевать твои гекзаметры и басни соседа твоего. Прозы твоей читать не будем (я настоял по некоторым местным причинам), а напечатаем в собрании "Трудов", если хочешь. Скажи мне твою волю.
      Все хорошо! Кроме моего здоровья. Меня отправляют на воды. Лекаря морщатся и прибегают к натуре или природе, а природа к натуре; понимаешь? Скоро очищу место для нового стихотворца и отправлюсь писать элегии в царстве Плутона. Прости, будь здоров и дай ответ скорей. Ожидаю его с нетерпением.
      Здесь мелькнул Иван Матвеевич Апостол, урожденный Муравьев. Ты слышал о деле его. Кажется, он прав. Что у вас говорят законники? Желаю душевно ему успеху. Он тебе усердно велел кланяться и поскакал в деревню. Поклонись его детям и попеняй, что меня забыли. Они, право, неблагодарны к приязни.
      Вручи Никите один экземпляр моей речи. Но чтобы он не показывал никому до напечатания. Эта речь нашумела здесь. Ты не удивишься, прочитав ее. Я истину ослам с улыбкой говорил.
      Печатать ли "Прогулку в академии?" А жаль ее выключить. Расположение материй сделай сам, как заблагорассудишь. "Кантемира" завернуть в серединку.
     
     
      262. В. А. ЖУКОВСКОМУ
      27 сентября <1816. Москва>
     
      Письмо твое, милый друг, Батюшков прочитал с ра-достию неизъяснимою, с восхищением. Ты любишь меня: это - главное, лучшее. Читая неумеренные похвалы себе, я положил с Вяземским, что ты спился с кругу долой и писал письмо с похмелья. История Мещевского вывела нас из заблуждения. Ты писал трезвый, нет сомнения, но и друзья твои трезвы. Они положили, приговорили, что ты ошибся и, конечно, без намерения обратить похвалы, тебе и Вяземскому принадлежащие, на бедного Батюшкова, который шестой месяц чуть на ногах держится. Все это прекрасно. В часы самолюбия поверишь, в часы уныния ободришься. Но зачем критика неправосудная? Когда я писал: без дружбы и любви, то, божусь тебе, не обманывал ни тебя, ни себя, к несчастию! Это вырвалось из сердца. С горестью признаюсь тебе, милый друг, что за минутами веселья у меня бывали минуты отчаяния. С рождения я имел на душе черное пятно, которое росло с летами и чуть было не зачернило всю душу. Бог и рассудок спасли. Надолго ли? не знаю! Я разгулялся и в доказательство печатаю том прозы, низкой прозы. Потом стихи. Все это бремя хочется сбыть с рук и подвигаться вперед, если здоровье и силы позволят. Потащусь за тобой и Вяземским, который истинно мужает, но всего, что может сделать, не сделает. Жизнь его проза. Он весь рассеяние. Такой род жизни погубил у нас Нелединского. Часто удивляюсь силе его головы, которая накануне бала или на другой день находит ему счастливые рифмы и счастливейшие стихи. Пробуди его честолюбие. Доброе дело сделаешь, и оно предлежит тебе: он тебя любит и боится. Я уверен, что ты для него - совесть во всей силе слова, совесть для стихов, совесть для жизни, ангел-хранитель. А ты спрашиваешь: за что тебя любят? И кто же? Друзья твои, которые тебя знают наизусть. Не имею права назвать себя другом твоим аз многогрешный, но приятелем назову смело, и приятелем из первых.
      Вяземский послал тебе мои элегии. Бога ради, не читай их никому и списков не давай, особливо Тургеневу. Есть на то важные причины, и ты, конечно, уважишь просьбу друга. Я их не напечатаю.
      Когда увидимся? Где и как, не знаю. Мое здоровье вянет приметным образом, исчезаю. Последние годы меня сразили. Ты здоров, милый друг: работай для славы, для дружбы. Пиши стихи; подари нас поэмою. Верь, что тебе знают цену в России. Будь выше судьбы своей и не забывай высокого назначения своего, не забывай и выгод жизни. Тургенев может быть тебе полезен. Я предлагал ему уговаривать тебя издавать журнал в Петербурге. Если мое желание сбудется, то возьми меня в сотрудники; все сделаю, что могу, что буду в силах сделать. Кончу мое письмецо. Обнимаю тебя очень, очень крепко. Константин.
     
     
      263. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      <Конец сентября 1816. Москва>
     
      Крайне сожалею, любезная тетушка, о том, что вы были нездоровы, и надеюсь на божью милость, что болезнь ваша пройдет. Теперь время осеннее, и надобно беречь себя. Вы писать изволите, что мне московский воздух вреден, что в деревню ехать незачем и не должно, чтобы я не ездил также и в Петербург с больной головою. Бога ради, разрешите мое сомнение? где же мне жить прикажете? Я не могу подняться на облака, как в Аристофановой комедии действующие лица. Не ожидал от вас, милая и любезная тетушка, столь строгого приговора человеку, который несколько лет скитается из края в край. Что касается до Тургенева обещаний, то это одни замки на песке: я давно до них не охотник. Просить и кланяться в Петербурге не буду, пока будет у меня кусок хлеба: кланяться - чтобы отказали! В Италию не желаю для честолюбия, а для здоровья только: вы представить себе не можете, как оно у меня расстроилось. Но места в Италии нет: я здесь узнал это чрез Северина. Тургенев по этой части ничего сделать не в силах; ехать мне для пустяков не хочется; итак, отложим все и, если можно, устроим путешествие на Кавказ, куда меня лекаря посылают. Оно тем кстати, что вы мне запретили въезд в Петербург, в Москву и в деревню. Целую сто раз ручку Вашу, милая тетушка, за свидетельство. Но упрек за упрек: я писал к вам обстоятельно. У меня имения, кроме Ярославской и Вологодской губерний, нет: вы это знаете. Вот каково себе сделать репутацию бестолкового человека! Мало целой жизни на то, чтобы исправить ее. Но я лучше умру с ней и с дружбою вашею, которая для меня всего драгоценнее. Весь ваш и по смерть преданный
      Константин.
      Иван Матвеевич приезжал сюда на несколько часов. Вы, конечно, знаете его дело. Он писал здесь письма и немедленно возвратился. Желаю душевно успеха в его предприятии. Надобно желать для детей его. Скажите, милая тетушка, мне под рукой, что вы думаете о его деле и есть ли ему надежда?
      Фланель я не получил, аз бестолковый. Но аз пребестолковый благодарит Вас усердно.
      Я забыл вам сказать, что болезнь меня удерживает в Москве против воли. Это истина. Прибавьте к этому, что московский воздух здоровее вашего.
      Входит сию минуту Сергей Иванович. Он извиняется перед вами, что не пишет. Устал и ложится спать.
     
     
      264. П. А. ШИПИЛОВУ
      6 октября <1816. Москва>
     
      Благодарю тебя, милый брат и друг, за присылку денег, а еще более за письмо твое, которое меня истинно обрадовало. Благодарю тебя за приглашение на север. Давно бы я был у вас, и вы, конечно, милые и добрые друзья, в этом не сомневаетесь; но болезнь, и болезнь мучительная, меня удерживает в Москве против воли моей. Теперь легче, но не совсем здоров, и предпринять путешествие не в силах. Надобно дождаться первого пути и белого снега. Теперь прошу тебя снабдить меня путевыми способами и выслать к 10-му ноябрю 1050 оброчных, вдруг - все. Остальные 500 до января можно отсрочить. Здесь я так прожился на аптеке и лекарях, так задолжал всем художникам от чеботаря до Гиппокра-товых чад, что не смею и подумать оставаться долее. Расплачусь и выеду. Беда-одна! Здоровье? Но! так и быть: больной поеду. Шутки в сторону, прошу тебя в будущем месяце снабдить тем элементом, который всех превосходней: не водою, по Фалесу-мудрецу, но деньгами. Благодарю милую сестру за приписание и уведомление о детях, которых я люблю всем сердцем. Везу Алеше "Риторику", а Саше иглу с ниткою, а вам - себя. Сожалею крайне о Вареньке и желаю ей выйти замуж скорее, как можно скорее. Пора. Право, пора, между нами будь молвлено. Аркадию Аполлонычу мой усердный поклон: скажи ему, как бы его хозяйство и деревни хороши ни были, но я найду его покритиковать и, если угодно ему, приеду с топором прочищать виды: он знает, как я ему часть усовершенствовал. Простите, милые друзья мои, обнимаю вас от всего сердца и всей души.
      Изжарь Василья Захарова? Что он делает - и что мне с ним делать? Не хочет ли он внести за себя тысячу рублей; я дам ему свободу жить где хочет.
     
     
      265. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      14 октября 1816. <Москва>
     
      Ей-ей, impromptu!
     
      О ты, который средь обедов <...и далее)>
     
      Вдова Попова, урожденная Молчанова, подала прошение в сословие призрения разоренных неприятелем чрез князя С. М. Голицына 27-го апреля 1816. Сделайте что-нибудь для нее вы, который... Да не забудьте моего Медема и, если можно, попросите Трощинского. Не могу больше писать прозою. Одышка берет. К. Батюшков.
      При сем прилагаю с Поповой записку ко мне Анны Львовны Пушкиной, чтобы более вас расстрогать. Василий Львович жив. Враги его распустили было слух о преждевременной его кончине, и музы готовились оплакать своего старосту. Но он явился подобно солнцу, рассевающему черные тучи, поехал обедать в клуб на дрожках. Все ахнули. Мнимый мертвец кушал по-старому и заплатил за обед 3-70 коп. с обыкновенною щедростию.
     
     
      266. Н. И. ГНЕДИЧУ
      28-29 октября <1816. Москва>
     
      Столько и столько надобно писать к тебе, милый друг, что я, право, не знаю, с чего начать. С. И. Муравьев был здесь. Он скажет тебе: что Ипполит оставался у меня на руках, сделался болен, выздоровел. Я ходил за ним в болезни, время пролетало, я ничего не делал. Виноват ли я? Конечно, нет. Поспешу вознаградить утраченное время. Начиная ответ на письмо твое:
     
      О друг мой, сколь важна услуга мне твоя,
      Лишь чувствовать могу, сказать не в силах я!
     
      Получил деньги. Грек мне вручил. Кириелейсон! При сем провождаю условие. Копия мне не нужна. "Кантемира" пришлю через неделю. Эта статья довольно длинна. Для "Путешествия в Сирей" не будет нужна статья о Шатле. Право, довольно. Если могу сладить с Данте, и если нужно будет, вышлю. Книга будет толста, если не напечатаешь большой формат - от чего Боже избави! Надобно дамскую книжку: поменее и потолще. Начни, Бога ради, печатать прозою. Дай мне время справиться со стихами. Их будет менее, чем прозы, но зато их и печатать реже. Верь мне, что я теперь не на розах. Бьюсь, как рыба об лед, с чужими хлопотами и свои забываю. Стихам не могу сказать: Vade, sed incultus [264] [Иди, хоть и неотделанная (лат.).]. Надобно кое-что исправить. Кстати о поправках. В прозе исправь эпитет: славный Мерзляков; напиши знаменитый, если хочешь, или добрый. Статью "Ломоносова характер" печатай по "Вестнику", кроме места о Шувалове, которое печатай по рукописи. Все исправляй, как хочешь, не переписываясь со мною. Это слишком затруднительно и бесполезно.
      Сегодня получил "Танкреда". Благодарю от всей души! Примусь за него и когда-нибудь возвращу тебе с замечаниями. Перевод в иных местах превосходен. Я это и прежде тебе говорил. Портрет прелестен. Кокошкину вручил экземпляр. С ним условлюсь и отпишу тебе о продаже. Каченовский благодарит и провозгласит. Я нарочно, в дождь и грязь, ездил в его келью парнасскую. Общество приняло экземпляр с достодолжною признательностию и возвестило ее в полном собрании сего дня (28-го октября) чрез уста Антонского,- отца и покровителя. Гекзаметры читал Яковлев,- и прекрасно! Они понравились взрослым людям; впрочем, у нас дети-малютки! Басни Крылова рассмешили. Все прекрасно! Ты себе вообразить не можешь, что у нас за собрание, составленное из прозы, стишков детских, чаю, оржаду, детей и дядек! Бедная словесность! Бедный университет! Я повторяю сказанное: в Беседе питерской - варварство, у нас - ребячество. Не сказывай этого никому.
      Еще раз повторяю: прозу не печатай вместе с стихами, а сперва. Можно выпустить вместе. Займусь перепискою стихов. Вышлю тебе сперва книгу элегий, потом смесь, послания и проч., а там сказку с поправками, если успею. Не могу изъяснить тебе моей признательности. Конечно, издание будет исправно в руках твоих. Мне не тягостно быть тебе благодарным, а приятно. Сожалею только, что болезнь, хлопоты и время не позволили сделать лучше, исправнее, интереснее моей книги. Каченовский говорил мне, что издание сойдет; он предлагал даже подобные деньги, но я все страшусь за тебя и повторяю: не пеняй! Я буду в отчаянии, если не удастся.
      Каченовский читал "Рассуждение о славянских диалектах". Я не критик, я невежда, но, кажется, он режет истину. Он утверждает, что Библия писана на сербском диалекте; то же, думаю, говорит и Карамзин,- а славенский язык вовсе исчез; он чистый и не существовал, может быть, ибо под именем славен мы разумели все поколения славенские, говорившие разными наречиями, весьма отличными одно от другого. Он разбудит славенофилов. Если правду говорит Каченовский, то каков Шишков с партией? Они влюблены были в Дульцинею, которая никогда не существовала. Варвары! они исказили язык наш славенщизною! Нет! никогда я не имел такой ненависти к этому мандаринному, рабскому, татарско-славенскому языку, как теперь! Чем более вникаю в язык наш, чем более пишу и размышляю, тем более удостоверяюсь, что язык наш не терпит славенизмов, что верх искусства похищать древние слова и давать им место в нашем языке, которого грамматика, синтаксис, одним словом, все - противно сербскому наречию. Когда переведут Священное писание на язык человеческий? Дай Боже! Желаю этого!
      Вот другая новость: Петров, сын Петрова, исказителя "Энеиды", но великого лирика, Петров-сын перевел "Илиаду" эксаметрами всю и отправился с нею в Питер. Мало-помалу разбери ее. Твои враги обрадуются случаю, но Феб тебя приосенит, тебя, любителя Гомера. С некоторых пор на Парнасе все кабала и кабалы, Des proteges si bas, des protecteure si betes! [265] [Покровительствуемые столь низки, покровители столь глупы! (фр.)] Ты мне ничего не говоришь о виньете.
      "Кантемира" вышлю с первою почтою; если прозы недостанет, то у меня есть статья: "Характер искательный", но сатирическая, а я с некоторого времени отвращение имею от сатиры, и переписывать ее охоты нет. Прилагаю при сем условие. Мне не надобно копии.
     
     
      267. Н. И. ГНЕДИЧУ
      7 ноября <1816. Москва>
     
      При сем посылаю тебе Кантемира. Прими его в объятия твои, еще сырого, из-под пера моего; хотя несколько раз я его переписывал, переправлял, но все не доволен слогом. План и мысли довольно хороши. Все оригинально, и у нас не было ничего в этом роде. Монтескье разговор - мозаика из его сочинений. Какой бред! Вот каково философствовать о Севере, не зная его.
      Теперь, надеюсь, довольно. Если мало будет, то уведомь; что-нибудь в конце можно припечатать о Данте.
      Я в рассеянии и хлопотах. Но работы не выпускаю из рук. Недавно комната очистилась, и у меня свободный угол. Здоровье мое очень плохо, но я сбираюсь в деревню. Дела того требуют.
      Занимаюсь стихами, и прошу и заклинаю тебя повременить, для собственной твоей пользы. Предваряю: стихов менее, чем прозы, но их можно разбить и печатать реже. Формат Никольского "Пантеона" и печать мне очень нравятся. Нельзя ли на этот манер?
      У Долгорукова сбираются играть твоего "Танкреда". Кокошкин геройствует. Если будет при мне, то все опишу.
      Какова тетушка?
     
     
      268. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      14 ноября 1816. <Москва>
     
      Спешу, любезная тетушка, поздравить вас с днем Вашего ангела и пожелать провести оный весело, посреди людей, вас искренно любящих. Болезнь ваша меня сокрушала, и я с радостью узнал из письма Никиты, что вам, благодаря богу, легче. Сожалею, что не могу быть при вас; не знаю даже, могу ли иметь надежду на близкое свидание с вами. Снег падает, путь устанавливается, и я готовлюсь к отъезду в деревню, несмотря на боль ноги моей. В снегах, но с родными, которые всегда любезны сердцу моему, проживу скучную зиму, и если доходы мои дозволят, то приеду по весне к вам, либо отправлюсь на Кавказ: тамошние воды, говорят, полезны, а забота о здоровье моем должна быть главнейшею моею заботою. Радуюсь душевно, что братец Никита пробивает себе дорогу истинным достоинством личным и трудами. С удовольствием услышал, что он при Жомини и для него работает; но желаю и прошу его не все жить умом в лагере, танцевать более, выезжать, веселиться и писать по-русски. Русский язык - его орудие; твердите ему потихоньку, милая тетушка; орудие к славе, язык, а не сухая ученость - часто бесплодная! Не сказывайте, что это мой совет. Высылайте его как можно чаще и в вихорь светский. Qui n'a pas 1'esprit de son age, De son age a tout le malheur [266] [Кто не соответствует своему возрасту, пожинает все его несчастья (фр.).]. Я говорю нарочно о братце, в полном уверении, что не могу лучшего подарка вам принести на именины, как говорить о добром, милом и умном Никите с вами, милая и любезная тетушка. О себе ничего не пишу ни хорошего, ни худого. Я довольно весел, выезжаю часто и ищу рассеяния во всех родах, как рыба ищет воды. Занятия мои прерваны совершенно, но зато голова здорова. Я был бы совершенно счастлив, если б видел вас в полном здравии, если б жил с вами, но судьба мне поперечит. Обнимаю Сашу и сто раз целую ручку Вашу, которая ко мне давно не пишет.
     
     
      269. Н. И. ГНЕДИЧУ
      27 ноября <1816. Москва>
     
      Вручитель сего письма отрапортует тебе обо всем исправно, что касается до беседы нашей и твоего "Танк-реда". Замечания на него я пришлю из деревни. Радуюсь душевно, что Кантемир тебе понравился, милый друг. Стихи переписаны, рукою четкою. Много новых пиес. И между тем как ты поешь рождение сына Мелесова, всевидящего слепца, я пою его бой с Гезиодом, т. е. я перевел прекрасную элегию Мильвуа "Гезиод и Омир", которая дышит древностью. Все пришлю, когда потребуешь. Прошу усердно тебя исправить что не понравится, не переписываясь со мною. Издание, формат, шрифт - все от тебя зависит. Боюсь только одного: чтобы не было ошибок. Тебе корректура наскучит. Найми кого-нибудь; я заплачу. Стихов будет - я не ожидал этого - более прозы. Прибавь замечания, если нужно.
      Собираюсь в деревню, на днях. До отъезду отпишу тебе. Мое здоровье все плохо. Если будут весною деньги, то поеду на Кавказ, или в Питер. Из деревни получишь все: стихи и длинное письмо. Обнимаю тебя душевно, милый и добрый друг. Будь здоров и помни и люби твоего
      Батюшкова.
     
     
      270. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      4 декабря 1816. <Москва>
     
      Для бедной Поповой вы до сих пор ничего не сделали, любезный Александр Иванович, и все мои рифмы были напрасны. Таким образом вы отучите писать в стихах и называть вас защитником красоты и бедности. Хочу попробовать на прозах говорить с вами. Пришлите ей маленькое вспомоществование на имя В. Л. Пушкина. Если бы тысячу! Как бы я вас благодарил!
      Я пишу к вам с отъезжающим Иваном Матвеевичем, который отправляется по известному вам делу. Он надеется, что Александр Иванович примет живое участие в его судьбе и не откажется дать ему при случае полезный совет. Как отец семейства, как человек, Иван Матвеевич имеет право на участие сердец благородных, на участие людей, подобных вам, любезный Александр Иванович. Дело его правое. Если есть правосудие, то оно должно быть на стороне его. Ничего не скажу более: вам приятнее будет разговаривать с любезным и почтенным вручителем сего письма, нежели читать мою плоскую прозу.
      Кстати о прозе, и плоской. Скоро выйдут в свет мои сочинения. Вам обрек я экземпляр; получите его от Гнедича. В лесах я буду писать. Авось... напишу что-нибудь путное и достойное людей, которые меня любят, достойное вас и Жуковского. Мой усердный поклон ему и Д. Н. Блудову, М. А. Салтыкову, о котором я часто имел удовольствие говорить здесь в Москве. Не забывайте меня, сельского жителя, который вас и любит и уважает.
     
     
      271. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      <15 декабря 1816. Даниловское>
     
      Я сию минуту приехал к батюшке и нашел его, благодаря бога, в совершенном здравии. На дороге встретил его, посланного ко мне, который со мною воротился. Отправь, мой друг, его письмо в Вологду немедленно. Ожидаем сюда Ивана Семеновича, и свидание с братом ему необходимо, по словам батюшки: а дела идут не так худо до сих пор. Все решили вконец. Я здоров. Пиши ко мне. Не забудь моих комиссий, будь веселее и бодрее. Верь мне, что и твои огорчения пустые. Здесь все хорошо до сих пор. Анна Львовна тебе кланяется. А я всем усердно. Прости, будь здорова.
     
     
      272. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      17 декабря <1816>. Даниловское
     
      II у a deux jours que je suis a Danilovsky, ma chere soeur, je viens de Moscou en voiture. Grace a Dieu, mon Pere se porte bien hors un petit acces de goutte. II fait bien froid dans la maison et moi presque malade, je crains bien de me refroidir bras et jambes: fa ne m'arrangeroit pas, je Vous assure. II faudra bien que je reste ici une quinzaine de jours. Je ne partirai que le trois de janvier pour Хантоново. Donnez vos ordres, je vous prie pour qu'on me prepare une chambre chaude; un lit e.t.c. J'y resterai trois semaines ayant quelques affaires a terminer et a recuellir mes esprits d'un long et fatigant voyage. N'y venez pas, si c,a vous derange. J'irai moi-meme, a Vologda et a la fin de Janvier vous m'y verrez pour sur. Je prie mes soeurs et mon beau-frere de m'attendre a bras ouverts. J'ai crache et sue. II ne me fait rien. J'attends des lettres par Череповец, mais je pourrai Ten faire prendre a mon arrivee. Je veux embrasser tous, tant que vous etes, et vous donner ma benediction. Adieu. Au revoir. Je veux ecrire en frangais et pour cause [267] [Я уже два дня в Даниловском, моя дорогая сестра, я приехал сюда из Москвы на бричке. Слава Богу, батюшка чувствует себя хорошо, не считая легкого обострения подагры. В доме очень холодно, и будучи почти больным, я опасаюсь застудить руки и ноги. Уверяю тебя, что для меня это не годится. Мне придется остаться здесь на две недели. Раньше третьего января я не выеду в Хантоново. Прикажи, прошу тебя, чтобы мне приготовили теплую комнату, постель и т. д. Я задержусь там три недели. Мне надо закончить кое-какие дела и боаться с духом после долгого и утомительного путешествия. Н езжай туда, если это тебе трудно. Я сам поеду в Вологду, и в конце января мы наверняка увидимся Надеюсь, что сестры и зять тоетят меня с распростертыми объятьями Я кашлял и потел, но не пазболелся. Я жду писем через Череповец, но могу и приказать забрать их при своем возвращении Хотел бы обнять вас всех и благословить вас. До свидания. Я пишу по-французски, и для этого есть свои причины (фр.)].
     
     
      273. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Конец декабря 1816 - первые числа января 1817. Хантоново>
     
      Замерзлыми от стужи перстами пишу тебе несколько слов. Я приехал в деревню, и прошу тебя писать туда. В Череповец, Новгород<кой> губерн<ии>. Прошу писать пространнее, о книге: как? что? зачем? и проч., как водится. Бога ради, не ленись. И<ван> М<атве-евич> у вас о сю пору. Здорова ли тетушка? Она меня забыла. Проси И. М., чтоб он не забывал меня. Обнимаю тебя очень крепко. Более писать не могу.
     
      От стужи весь дрожу,
      Хоть у камина я сижу.
      Под шубою лежу
      И на огонь гляжу.
      Но все как лист дрожу,
      Подобен весь ежу.
      Теплом я дорожу,
      А в холоде брожу;
      И чуть стихами ржу.
     
      По такой стуже лучше писать не умею. N'allez pas faire vos vers en Allemagne [268] [Не отправляйтесь писать стихи в Германию (фр.).], говорил Вольтер кому-то. Но это до меня не касается.
      Бога ради, пиши о книге и чего ты желаешь?
     
     
      274. Н. И. ГНЕДИЧУ
      9 января 1817. <Хантоново>
     
      Сделай одолжение, милый друг, отошли со сторожем это письмо слесарю моему; оно очень нужно. Слесарь вручит тебе сто рублей, а ты вручи их книгопродавцу на следующие книги, которые он пришлет мне в Череповец на имя Алек<сандры> Николаевны.
      "Вестник Европы" на 1817 - 18 р.;
      "Сын Отечества" за одну половину - 18 р.;
      Басни Крылова, с портретом, без картин;
      "Путешествие" Головкина, в переплете;
      "Письма русского офицера", в переплете, и, если достанет денег, то "О высоком", Мартынова перевод.
      На будущей почте писать буду более. Теперь разбираю домашние дела - и стихи для печати. Уведомь, скоро ли потребуешь. Если не так скоро, то я переправлю многое. Деньги к<нязю> Гагарину я вышлю на твое имя с будущею почтою. Бога ради, вручи ему сам. Я и писать буду. Будь здоров. Пиши. Что делается у вас хорошего? Пиши пространнее. Это письмо оживит Пустынника.
     
     
      275 П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      14 января 1817. Хантоново
     
      Я пишу к тебе несколько строк, милый друг. Недавно приехал в мою деревню и не успел еще оглядеться. Все разъезжал семо и овамо. Теперь начинаю отдыхать, раскладываю мои книги и готовлю продолжительное рассеяние от скуки, то есть какое-нибудь занятие. Если здоровье позволит, то примусь за стихи. Переправляя старые, я почти всеми недоволен. "Гезиод" кончен довольно счастливо; если время будет, то перепишу и доставлю тебе для замечаний. Кстати о замечаниях, уведомь меня, где Жуковский; мне к нему крайняя нужда писать о деле, для него интересном. Если бы он был в Петербурге! Как бы это кстати было для моего издания; он, конечно, не отказался бы взглянуть на печатные листы и рукопись. Я теперь живу с ним и с тобою. Разбираю старые письма его и твои и еще некоторых людей, любезных моему сердцу. Веришь ли, что это занятие есть лучший мой отдых, и легко поверишь: я один-одинёхонек. Ожидаю сестры, и проживу с нею всю весну безвыездно. Если бы здоровье! Но терпенье заменит его. Ноге моей хуже и хуже; впрочем, я бодр, даже езжу верхом, пью, ем и почиваю лучше Василья Львовича, которому от меня усердный поклон: я к нему писать буду.
      Скажи мое душевное почтение княгине. Напомни всем знакомым, кто вспомнить захочет, а особенно Ивану Ивановичу, которого благосклонность и ласки нигде ни в какое время не забуду: и здесь они доставляют мне сладкие воспоминания. Если есть у тебя свободное время, в чем сомневаюсь, то уделяй мне хотя одну минуту в неделю. Напиши, что ты здоров: с меня и этого будет довольно. Ты не знаешь, как я тебя люблю, и за что? Уведомь меня, что ты делаешь. Не заставь меня краснеться, делая вопросы твоей авторской совести. Прости моей дружбе и искренности маленькие упреки; это все лучше, нежели лесть, которой около тебя много и в которой ты, конечно, нужды не имеешь. Надобно, чтоб я тебя очень любил: ты первый человек, с которым я был чистосердечен. Но более всего будь счастлив, здоров и весел; это главное; потом люби меня, хотя в десятую долю, и верь искренней привязанности твоего К. Батюшкова.
     
     
      276. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Вторая половина января 1817. Хантоново>
     
      Может поэзия, дружество и все прекрасное воскликнуть: Триумф! давно я так не радовался. Наконец, Жуковский имеет независимость и все, что мы столь горячо желали, сбылось. Хвала царю, народу и времени, в которое Карамзин и Жуковский так награждены! Не говори этого в Английском клубе: тебя не поймут или выставят на черную доску. Итак, видишь ты, что посреди снегов и варварства тлеют прекрасные искры небесного огня, и что мы, служители муз, здесь не чужды. Желаю счастия нашему Жуковскому, желаю, чтобы он вполне оправдал высокое мнение мое о его высоком таланте: желаю, чтобы он не ограничил себя балладами, а написал что-нибудь достойное себя, царя и народа. Ты опять пожмешь плечами; но я не переменю моего мнения. Поэму, поэму! Какую? Она давно в голове его, а некоторые рассеянные члены ее в балладах. Пришли мне "Певца на Красном крыльце", пришли новостей литературных: ты забыл, что я больной, в снегах среди медведей, но духом посреди избранных. Теперь поговорим о собственном деле. Метеллий отставлен, пишут из Москвы к Шипилову. На место его к<нязь> Оболенский, твой родственник, человек честный и уважаемый всеми. Радуюсь для Муз и для себя. Нельзя ли на место директора вологодской гимназии поместить родственника моего, П. А. Шипилова? Говорят, что вологодский нынешний директор не останется. Если это место праздно, то проси за Шипилова. Ты знаешь его. Ни слова не скажу в его пользу. Он ныне свободен. Сдал дела по предводительству. Общество было им довольно. Если к<нязь> Оболен<ский> будет согласен, то бога ради, напиши к Тургеневу немедленно, чтобы там не поместили кого-нибудь из петербургских господ желающих. Я не могу изъяснить тебе, как ты обяжешь меня, сестру и брата. За что ты на меня изволишь гневаться, спрашиваю тебя? Если бы ты мог читать в моем сердце? Оно все тебе предано и тем виновато, может быть, что тебя слишком любит. В этом мире и любовь - вина, так он хорош, этот мир! Прости, будь счастлив и пиши ко мне чаще, прошу тебя, моя милая рожица! Я так весел сегодня, что рад обнять тебя, как будто мне пятнадцать лет, и будто дружество, любовь и поэзия не химеры. Где Жуковский? Поздравь его за меня. Что делает В. Л. Пушкин? Как бы я его теперь прижал к моему сердцу! Он, верно, потеет от удовольствия. Наша взяла! Скажи ему:
     
      ... Trosthch
      1st es fur uns, den Mann geruhmt zu wissen
      Der als ein grosses
      Muster vor uns steht [269] [Утешительно нам знать, что славят того человека, который служит нам образцом (нем.).].
     
      Я только что прочитал это, когда получил твое письмо. Напомни обо мне ее сиятельству. Кланяюсь ей в землю. Уведомь меня, здоров ли Карамзин и скоро ли выйдет его "История". Это мне знать необходимо нужно для моих занятий. Что делает Соковнин? Здоров ли он? Чем промышляет, весел ли и проч.?
     
     
      277. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Вторая половина января 1817. Хантоново>
     
      Не могу тебе изъяснить радости моей: Жуковского счастие, как мое собственное! Я его люблю и уважаю. Он у нас великан посреди пигмеев, прекрасная колонна среди развалин. Но твое замечание справедливо: баллады его прелестны, но балладами не должен себя ограничивать талант, редкий в Европе. Хвалы и друзья неумеренные заводят в лес, во тьму. Каждого Арзамасца порознь люблю, но все они вкупе, как и все общества, бредят, корячатся и вредят. За твою критику надобно благодарить, а не гневаться. Уверен, что в душе сам Жуковский тебе благодарен. Что до меня касается, милый друг, то я не люблю преклонять головы моей под ярмо общественных мнений. Все прекрасное мое - мое собственное. Я могу ошибаться, ошибаюсь, но не лгу ни себе, ни людям. Ни за кем не брожу: иду своим путем. Знаю, что это меня далеко не поведет, но как переменить внутреннего человека? И<ван> М<атвеевич>- часто заблуждался от пресыщения умственного. Потемкин ел репу: вот что делает И. М. Как бы то ни было, он у нас человек необыкновенный, и тебе завидую: ты с ним проводишь золотые часы. Пожалей обо мне. Я в снегах; около меня снег и лед. Здоровье плохо, очень плохо, но я тружусь и исполню обещание, пришлю стихи. Портрета никак! На место его виньетку; на место его "Умирающего Тасса", если кончить успею (сюжет прекрасный!), "Омира и Гезиода", которого кончил, и сказку "Бальядеру", которая в голове моей. Начни с прозы. Стихи после печатай; выпусти все вдруг, без шуму, без похвал, без артиллерии, Бога ради! Если будешь внакладе, то я выручу. На портрет ни за что не соглашусь. Это будет безрассудно. За что меня огорчать и дурачить. Но другие... Пусть другие делают что угодно: они мне не образец. Крылов, Карамзин, Жуковский заслужили славу: на их изображение приятно взглянуть. Что в моей роже? Ничего авторского, кроме носа крючком и бледности мертвеца. Укатали бурку крутые горки! На первых неделях поста вышлю стихи. Они готовы, только свистни. Теперь я по делам домашним в скучных разъездах, все без пристанища. Высылаю деньги Гагарину. Исполни мои комиссии о книгах. Крайняя нужда в журналах. Будь чистосердечен, скажи мне: за что Оленины на меня в гневе. Ниже мыслию не заслужил этого. Право, это больно моему сердцу. Я им много обязан, а быть неблагодарным гнусно и на меня не похоже. За что же я забыт А<лексеем> Н<иколае-вичем>? Бога ради, скажи чистосердечно, что я сделал и как могу загладить вину мою, но какую? - Обнимаю тебя. Попеняй Катерине Федоровне и Никите: они не помнят, что я дышу еще. Будь здоров, весел и не хворай ногою, как Аз калека. Высылай "Рождение Омира". Я буду принимать его от купели.
      Прости. Vale [270] [Будь здоров (лат.).] и пришли мне канастеру два фунта на мой счет, не то я напишу на тебя сатиру и покажу ее Омиру и всему миру.
      Обними соседа. Но как обнять? Он, я думаю, толще всех поэтов вкупе и рассудком и тушею, то есть Крылову мой поклон.
     
     
      278. Н. И. ГНЕДИЧУ
      7 февраля <1817. Хантоново>
     
      Я получил книги твои, кроме журналов, а они всего нужнее. Получил и "Рождение Омира". Очень благодарен. Прекрасно! Твой талант пробудил мой маленький спящий или оледенелый Гений. Я читал, наслаждался и завидовал. Не могу входить в подробности, но сделаю . со временем замечания и пришлю их на этом экземпляре, а мне доставь другой в переплете; иначе не расстанусь. Хорошие русские стихи в деревне сокровище: вы этого не понимаете, жители булевара. Скажу только, и мое замечание, кажется, справедливо, что перемена метра в таком роде не годится и жалобы Фетиды слишком длинны, так длинны, что затмевают и растягивают сюжет. Поэма чрез ямбы выиграет. Верь мне: я в этом деле изрядный судия. И чем быстрее будет ход вначале, тем более интересу. Вся басня прекрасно создана: изобретение, и вымысел, и ход. Напрасно не упомянул при конце о русском флоте, который некогда бился и поразил турков у берегов Троады. Это дало бы повод к сильным стихам, и весьма кстати. Впрочем... славно! Я хвалю от сердца. Ни слова о костюме и нравах: этого дела ты мастер. Но еще раз не жалей и хороших стихов: марай и выключай. Это правило Буало. Тогда поэма твоя будет нечто полное, круглое, целое. Обдумай мои слова. Я читал один, без предрассудков и предубеждений; итак, если ошибся, то ошибся как истинный поэт, а не критик зоркий. Есть погрешности в слоге: я отмечу их, и ты мигом исправить можешь. Знаешь ли, зачем так хлопочу об этом? Затем, что у нас на Руси мало подобного.
      У вас Филимонов. Он писал ко мне из Москвы и просил познакомить с тобою покороче. Ты знаешь его; он милый, добрый и умный человек. Желает познакомиться с Олениным. Доставь ему это знакомство, если можешь, и меня тем немало одолжишь.
      К Гагарину через тебя отправляется 800 р. Если еще что причтется, отдай из своих денег: это безделка, я доставлю тебе немедленно. Скажи к<нязю>, что я его благодарю. Он на меня сердится? Если так, то бог с ним, а я все-таки ему благодарен буду, и буду любить и уважать его, как благодетеля, который мне оказывал услуги со всею возможною учтивостию и добродушием русского барина, в хорошем значении сего слова.
      Стихи почти готовы. Но если тебе не крайняя нужда, то повремени еще. Право, все в хлопотах, и не до стихов. Кажется, я писал к тебе, что желаю еще напечатать книжонку. Что дадут книгопродавцы за книгу следующего содержания:
     
      Все прозою
     
      Пантеон итальянской словесности
      Жизнь и поэма Данте: "Ад" отрывками.
      Отрывок из "Иерусалима": Олинд и Софрония.
      Отрывок из "Роланда": Его бешенство.
      Отрывок из "Роланда": Альцина.
      Отрывок из Маккиавеля.
      Описание моровой язвы из Боккачио.
      "Гризельда". Лучшая сказка из Боккачио.
      Взгляд на словесность итальянскую в лучшее ее время и нечто тому подобное.
     
      Я этот труд довольно скучный и для воображения бесплодный принял бы на себя ради денег. И, если бы знал наверное, что дадут за книжку в 300 страниц 1500 рублей или около того, то взялся бы представить ее к 1818 году. Поговори с книгопродавцами и сводниками Парнаса. Будь здрав о Ахиллесе и прости.
      Весь твой Константин.
     
      Скажи Филимонову, что я писал к нему в Москву и адресовал следующим образом: в Сущев, в собственном его доме. Так ли? Пусть от него сходят на почту, если письмо не принесено в дом.
      Вот письмецо к К<атерине> Ф<едоровне>.
      Как мы с тобою съехались на Парнасе. Филимонов скажет тебе, что я читал ему Бой Гезиода и Омира (я писал тебе об нем) и что я употребил выражение
     
      слепец всевидящий,
     
      говоря об Омире. Как мы сошлись? Это, право, странно - и потомство? что скажет? Подумает, что я обокрал тебя! Это ужасно! Я целую ночь не мог спать, и голова разболелась от беспокойства.
     
     
      279. Н. И. ГНЕДИЧУ
      21 февраля 1817. <Хантоново>
     
      Прошу тебя, милый друг Николай Иванович, приложенное письмо к Дамасу и 1720 руб. отправь в Париж через банкира или через посредство А. Н. Оленина. Конечно, есть курьеры верные. Не замедли, бога ради. Теперь писать некогда, а с почтою напишу более. Константин Батюшков.
     
     
      280. Н. И. ГНЕДИЧУ
      27 февраля 1817. Хантоново
     
      Посылаю тебе сочинения Батюшкова, к которому ты вовсе не пишешь и очень дурно делаешь. Он болен и пишет через силу свои сочинения. Я послал князю Гагарину 800. Получил ли ты?
      Еще отправил 1720 на твое имя. Прошу переслать их Дамасу через Алексея Николаевича или через Катерину Федоровну, которая, может быть, возьмет на себя попросить Раля. Всего бы лучше с курьером. Надобно отдать Дамасу бумажками. Там разменяет он, ибо теперь в Париже есть русские менялы. Это ему выгоднее и мне лучше. Напиши к нему сам словечка два. Но бога ради, отправь эти деньги. Они у меня на душе были. Ни расписки, ни записки у Дамаса нет, а я, бессмертный стихотворец, мог умереть в это время, и тогда он наплясался бы с долгом, а я с совестию на том свете.
      Если ты мне писать не будешь в ответ на мои письма, то я, право, прогневаюсь. Это меня несказанно расстраивает. Здорова ли тетушка? Хоть бы ты уведомил.
      Что скажу о себе? Болен. В деревне скучно, грустно и глупо. Не приехать ли к вам? Как думаешь?
      Дай ответ на мою просьбу о переводах италиянских. Или ты думаешь, очень весело переводить длинные периоды Боккачио даром? Славы от этой прозы не будет. А от стихов? Правду сказать, трепетал, зашивая их. Ну, если не понравятся? Оживи меня.
      Я начал "Смерть Тасса".- Элегия. Стихов до 150 написано. Постараюсь кончить до своей смерти. И сюжет, и все - мое. Собственная простота. Когда начнешь печатать, я и это могу выслать. Но шутки в сторону, я скоро впаду в чахотку. Грудь у меня исчезает; нога болит. Умираю... умер!
      Что И<ван> М<атвеевич>>? Скоро ли едет домой и с чем?
      Нельзя ли меня причислить куда-нибудь без жалованья по службе? Подумай об этом и отпиши ко мне, милый друг. Мое положение без службы, право, не забавно.
      У Греча есть типография. Не купит ли он переводы?
     
     
      281. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      4 марта 1817. <Хантоново>
     
      И я, и брат мой, и все мои благодарим за старание твое, хотя бесплодное. Я с моей стороны исполнил долг свой; я не желал упустить случая быть полезным хорошему родственнику, не желал упустить случая тебе дать повод к доброму делу, зная, что это для тебя праздник. Итак, смиряясь перед судьбою, к нам всем довольно строгою, продолжаю отвечать на письма твои. Благодарю Жук<овского> за предложение трудиться с ним. Это и лестно и приятно. Но скажи ему, что я печатаю сам и стихи и прозу в Пет<ербурге>> и потому теперь ничего не могу уделить от моего сокровища, а что вперед будет - все его, в стихах, разумеется. По приезде в деревню я заплатил шесть тысяч. Чахотка в кармане. В виду ни гроша почти на весь год, если не удадутся мне некоторые обороты. А жить надобно, как говорит Шатобриан. (Ей-ей, он это написал! Какова ситация?) Вот почему я должен взяться за работу, скучную, но полезную. Собираю италиан-<кие> переводы в прозе, отборные места, и хочу выдать две книжки. Может быть, продам их за две тысячи. Итак,- ты ясно и сам видишь, могу ли рассеять мою работу в периодическом издании? У меня книга готова. Взял контрибуцию с Данте, с Ариоста, с Тасса, с Маккиавеля и бедного Боккачио прижал к стене. Всем досталось! Доберусь и до новейших. Чем более вникаю в италиан<скую> словесность, тем более открываю сокровищ истинно классических, испытанных веками. Не знаю только, хорошо ли это будет в русской прозе? вот отчего нередко у меня руки опускаются. Пишу около пятнадцати лет для русской публики (c'est tout dire) [271] [этим все сказано (фр.).], а от совести отучиться не могу! - Но я согласен с тобою насчет Жук<овского>. К чему переводы немецкие? Добро философов. Но их-то у нас читать и не будут. Что касается до литературы их, собственно литературы, то я начинаю презирать ее. (Не сказывай этого!) У них все каряченье и судороги. Право, хорошего немного. Недавно я бросил с досады Иоганна Миллера. Говоря о веке Екатерины, он говорит только о Минихе, потому что он был немец. Глубокомыслия пучина, а где рассудок? Слог Жуковского украсит и галиматью-но польза какая? то есть истинная польза? Удивляюсь ему. Не лучше ли посвятить лучшие годы жизни чему-нибудь полезному? то есть таланту, чудесному таланту! Или, как ты говоришь, писать журнал полезный, приятный, философский. Правда, для этого надобно ему переродиться. У него голова вовсе не деятельная. Он все в воображении. А для журнала такого, как ты предполагаешь, нужен спокойный дух Аддисона, его взор, его опытность, и скажу более, нужна вся Англия, т<о> е<ть> земля философии практической, а в нашей благословенной России можно только упиваться вином и воображением: по крайней мере, до сих пор так. Но полно мне умничать. Поговорим о старосте, от которого я получил письмецо в маленькой прозе и в маленьких стихах. Он все тот же! А мы стареемся. Это меня бесит. Я очень смеялся Шаликову и Ильину. С какою коварною радостию воображал тебя за одним столом с ними! За грехи, конечно. Жихареву мой поклон. Что делает он у вас? Его бы в члены. Он не ударит лицом в грязь. Поговорим о стихах. Сожалею крайне, что не мог прислать "Переход через Рейн" и "Омира с Гезиодом": переписывать не могу. Боль в груди отрывает меня от письменного стола, и это пишу стоя. Как, и стоя писать?.. Нога болит. Лежа не могу, а писать хочется. Изобретите новый способ вы, люди умные. Недавно начал элегию "Умирающий Тасс". Кажется мне, лучшее мое произведение. Стихов полтораста готово. Теперь перо выпало из рук, и я ни с места. Эти переводы меня утомляют; прибавь к этому кой-какое горе, от которого нигде не уйдешь. Все вредит стихам и груди моей. Бог с нею, только бы хорошо писалось! Но Тасс... а вот что Тасс: он умирает в Риме. Кругом его друзья и монахи. Из окна виден весь Рим и Тибр, и Капитолий, куда папы и кардиналы несут венец стихотворцу. Но он умирает и в последний желает еще взглянуть на Рим, на древнее Квиритов пепелище. Солнце в сиянии потухает за Римом; и жизнь поэта! вот сюжет. Пожелай, чтобы хорошо кончил. Перечитал все, что писано о несчастном Тассе; напитался Ерусалимом. Что будет - не знаю и когда кончу? Болезнь мучит иногда, а беспрестанное уединение, и дурная погода, и усильные труды и последнее здоровье уносят. Я часто сержусь, как Шаховской на развалинах Рима. Рим и Шаховской. Он в Капитолии, он в Колизее, он у Везувия, он в Баии, он, он, он, везде он. Я дам сию минуту пять рублей за то, чтобы взглянуть на Шаховс<кого> в то время, когда он проезжал воротами счастия. Зачем не повстречался он с Козловским? Этого недоставало! Две классические Карикатуры в классической земле. Посмотрим, какова будет комедия его, писанная в чуме. Но мне, признаюсь тебе, понравилось его "Желание славы". В этих строках виден поэт, что ни говори! И у него что-то в животе шевелится.
      Но скажи мне, милый друг, что делает твоя княгиня и скоро ли разрешится? Желаю душевно, чтобы ты и дети твои были здоровы. Поцелуй твою Машу и скажи ей, что дурак велел поцеловать. Уведомь меня о Карамзиных. Из Петербурга очень давно писем не имею и не знаю, здоровы ли они? Не знаю, почему все утро думал о Карамзине. Желал бы прочитать его Историю здесь в тишине: впечатление ее было бы живее на мой бедный умишко. Кстати о книгах. Пришли мне Сисмонди. Я обратно перешлю. Он мне очень нужен. Ты со мною поступаешь по-варварски. Как не прислать "Певца" Жуковского? И его бы возвратил немедленно.
      Мне пишут, что Левушка покинул Бахметева или он его. Нет ли Левушки в Москве, и когда этого Левушку произведут в Львы Васильевичи? Скажи, что делается на Парнасе, то есть в луже? Это, конечно, тебя мало занимает. У вас и без того много новостей, но я, признаюсь тебе, до них небольшой охотник. Настоящее, право, невесело. Живи в книгах, пока можно! Но здесь, просидев около трех месяцев, начинаю грустить. Дорого бы дал за один часок, с тобою проведенный. Я живу в таком уединении, о каком ты понятия не имеешь. У меня есть птичка, три горшка цветов каких-то и горшок под постелью. Вот все мое добро. И право, можно жить, если бы здоровье не изменяло. У меня книг много, задал себе работу, и весна с цветами на дворе. И умирая, буду твердить: moriatur anima mea mortem philosophicorum [272] [душа моя да умрет философскою смертию (лат.).], а ты посмеиваешься надо мной!
     
      Я очень болен,
      Но собой доволен,
      Я неволен,
      Но мне, музы,
      ваши узы
      Так легки,
      Как сии стишки.
     
      По ним ты можешь судить, какие быстрые успехи делаю в поэзии. Обнимаю тебя от всего сердца, тебя, мою любовницу. Спрашиваю себя: за что тебя любить? Прости. Будь весел и люби и не забывай твоего пустынника, который морщится, говоря тебе прости: ибо с тобою веселее калякать, нежели переводить длинные периоды Боккачио, мрачный "Ад". Нарочно оставлю страницу; прибавлю еще что-нибудь. Почта уходит завтра.
      Представь себе: Женгене умер, пишут в газетах. Веришь ли? это меня очень опечалило. Я ему много обязан и на том свете, конечно, благодарить буду.
      Еще прибавляю:
     
      Запрос Арзамасу
      Три Пушкина в Москве, и все они поэты.
      Я полагаю, все одни имеют леты.
      Талантом, может быть, они и не равны,
      Один другого больше пишет,
      Один живет с женой, другой и без жены,
      А третий об жене и весточки не слышит:
      (Последний - промеж нас я молвлю - страшный плут,
      И прямо в ад ему дорога!)
      Но дело не о том скажите, ради бога,
      Которого из них Бобрищевым зовут?
     
      Успокой мою душу. Я в страшном недоумении. Задай это Арзамасу на разрешение. Прочитай это Солнцеву и боле никому. В худой час В<асилий> Л<ьвович> рассердится: у него бывают такие минуты, как и у меня, грешного.
     
     
      282. Е. Н. ШИПИЛОВОЙ
      <Начало марта 1817. Хантоново>
      Понедельник.
     
      Вот третья неделя, любезная Лизавета Николаевна, что я очень нездоров. У меня так разболелась голова, что я третьего дня поставил себе шпанскую мушку; она очень много действовала и, может быть, облегчит боль несносную. Сестра у батюшки; ожидаю ее с часу на час. Желаю, чтоб все ваши были здоровы, брату и сестре мой усердный поклон. Прошу брата засвидетельствовать отпускные; это мой насущный хлеб. Я никак не могу быть у вас, и очень благодарен за приглашение: первое нездоров, а другое дело - занят. Будьте здоровы, веселы и счастливы и не забывайте
      Конст.
      Попросите у отца Гавриила сочинение последнее Филарета: "Толкование на библию", если не ошибаюсь, и доставьте мне. И все, что есть Филарета - прошу ему обо мне напомнить и удостоить меня пастырск<им> благословением.
     
     
      283. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      <Начало марта 1817. Хантоново>
      Вторник.
     
      Я пишу к тебе, милая Александра Николаевна, сам будучи не очень здоров. У меня так голова разболелась, что я приставил к затылку мушку; к счастию, ее нашли в твоей комнате. Не худо поспешить тебе домой, если батюшка не задержит тебя. Я сам, будучи нездоров, не могу смотреть за работою, а дом без тебя не строится; притом и дорога час от часу хуже становится. Сестры зовут в Вологду. Если боль позволит, то я поеду, ибо мне надобно посоветоваться с Глазовым; в противном случае, останусь здесь. Надеюсь, что батюшка, слава богу, здоров. Поцелуй за меня его ручку. Если сама не поедешь, то пиши ко мне, чем меня очень обяжешь, весь твой Конст.
     
     
      284. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      9 марта <1817. Хантоново>
     
      Поздравляю тебя, милый друг, с прибылью, с новорожденной. Поздравь от меня княгиню. Желаю ей здоровья и надеюсь, что новорожденная не будет походить на отца красотою, но будет как душа хороша, как богиня, как сама княгиня. Мне совестно это писать стихами: я пишу в строку, как прозу. Надеюсь, что новорожденная будет умнее Маши и не станет меня величать дураком.
      Спасибо за стихи. Никак не сладишь с ней: да выкинь оба стиха! А басня ей-ей замысловата и хорошо завострена. Советую, милый друг, приняться наконец и за другое издание, т<о> е<сть> за стихи. Ты спишь, друг! или хочешь убить меня вдруг. О! мы знаем, что ты страший и плодовитый писатель: еще до сих пор некоторые тетрадки (тетрадищи!) у меня в глазах мерещатся. Но решись, печатай! Пусть наши книжки (мои печатают, увы!) будут близнецами, если не по таланту, то по времени, по крайней мере по времени.- Ваше сиятельство! Браво! Я сегодня улыбнулся! Это, право, чудесно! Все дни у меня была мушка (гишпанская) на затылке, и теперь только стало легче - голове. Кстати о голове, пришли мне пластырь на ногу, emplatre de M. Bouchot. C'est mon beaume de Fierab-ras [273] [Пластырь месье Бушо. Это мой бальзам Фьерабраса (фр.).], бога ради, пришли! Ах, нога, нога, нога, нашутила ты, нога! Говорят, что я непостоянен... Не правда... Господа! посмотрите на ногу и замолчите! Вот около года... Ты спрашиваешь меня: скоро ли решусь и куда? Сам не знаю. Хотелось бы в Петербург. Рассудок говорит: на Кавказ, а сердце: сиди дома. Теперь на несколько дней хочу проехаться, пока снег на дороге. Благодарю за Попову. Слава богу! В первый раз рифмы у меня послужили на доброе дело: это лучшее поощрение писать,- и буду писать. Обнимаю тебя очень крепко. Поздравь В<асилия> Л<ьвовича> (очень сериозно) с возвращением весны.
      Милый мой пузырь, пришли мне Жуков<кого> портрет. Что стоит тебе велеть срисовать его какому-нибудь маляру! Не я прошу его, твой портрет кличет на стене. Вот ему надпись:
     
      Кто это так, насупя брови,
      Сидит растрепанный и мрачный, как Федул?
      О чудо! Это он!.. Но кто же? Наш Катулл,
      Наш Вяземский, певец веселья и любови!
     
      Ей-ей изрядно для стихотворца хромого и с мушкой на затылке.
     
     
      285. В. Л. ПУШКИНУ
      <Начало марта 1817, Хантоново>
     
      Не виноват, не виноват нисколько перед милым и почтенным старостою, хотя и кажусь несколько виновным! Странствовал, приехал домой и опять немедленно пустился странствовать: вот почему и не писал к тебе, милый староста: "кибитка - не Парнас"! Она тебе скажет, если спросишь ее: мог ли я писать, окостенелый от холода. Теперь дома и пишу. Письмо начинается благодарностью за дружество твое; оно у меня все в сердце.
     
      И как, скажите, не любить
      Того, кто нас любить умеет,
      Для дружества лишь хочет жить
      И языком богов до старости владеет!
     
      До старости! Не сердись: это для стиха вставка! Мне музы и опытность шепчут на ухо:
     
      Тот вечно молод, кто поет
      Любовь, вино, Эрота
      И розы сладострастья жнет
      В веселых цветниках Буфлера и Марота.
      Пускай грозит ему подагра, кашель злой
      И свора злых заимодавцев:
      Он все трудится день-деньской
      Для области книгопродавцев.
      "Умрет, забыт!" Поверьте, нет!
      Потомство все узнает
      Чем жил и как, и где поэт,
      Как умер, прах его где мирно истлевает.
      И слава, верьте мне, спасет
      Из алчных челюстей забвенья
      И в храм бессмертия внесет
      Его и жизнь и сочиненья.
     
      Ваши сочинения принадлежат славе: в этом никто не сомневается.
     
      Ты злого Гашпара убил одним стихом
      И пел на лире гимн, Эротом вдохновенный.
     
      Но жизнь? Поверьте, и жизнь ваша, милый В<асилий> Л<ьвович>, жизнь, проведенная в стихах и в праздности, в путешествиях и в домосидении, в мире душевном и в войне с с<лавянофилами>>, не уйдет от потомства, и если у нас будут лексиконы великих людей, стихотворцев и прозаистов, то я завещаю внукам искать ее под литерою П:
     
      ПУШКИН В. Л., КОЛЛЕЖСКИЙ АСЕССОР, РОДИЛСЯ И ПРОЧ.
     
      Чутьем поэзию любя,
      Стихами лепетал ты, знаю, в колыбели;
      Ты был младенцем, и тебя
      Лелеял весь Парнас, и музы гимны пели,
      Качая колыбель усердною рукой:
      "Расти, малютка золотой!
      Расти, сокровище бесценно!
      Таланта вечное клеймо!
      Ничтожных должностей свинцовое ярмо
      Твоей не тронет шеи:
      Эротов розы и лилеи,
      Счастливы Пафоса затеи,
      Гулянья, завтраки и праздность без трудов,
      Жизнь без раскаянья, без мудрости плодов,
      Твои да будут вечно'
      Расти, расти, сердечной!
      Не будешь в золоте ходить,
      Но будешь без труда на рифмах говорить,
      Друзей любить
      И кофе жирный пить!"
     
      Чего лучше? Предвещание муз сбылось, как видите. Со мною будет иначе: наши внуки не отыщут моего имени в лексиконе славы. Много писал, и теперь, рассматривая старые бумаги, вижу, что написал мало путного. Что в рифмах, если в них мало счастливых, и что в счастливых стихах без счастия! Посудите сами! Живу один в снегах, и долго ль проживу - не знаю.
     
      Меня преследует судьба,
      Как будто я талант имею!
      Она, известно вам, слепа;
      Но я в глазах ей молвить смею:
      "Оставь меня, я не поэт,
      Я не ученый, не профессор;
      Меня в календаре в числе счастливцев нет,
      Я... отставной асессор!"
     
      Но бросим в сторону эту проклятую поэзию для нас, самозванцев, и поговорим о деле.
      Душевно радуюсь счастию Жуковского; он стоит его. Фортуна упала не на пень и кочку, как говорил Державин. Что делает ***? Знаю ваш ответ:
     
      На свет и на стихи
      Он злобой адской дышет;
      Но в свете копит он грехи
      И вечно рифмы пишет ...
     
      Простите - иногда счастливые!
     
      Числа по совести не знаю,
      Здесь время сковано стоит,
      И скука только говорит:
      "Пора напиться чаю,
      Пора вам кушать, спать пора,
      Пора в санях кататься..."
      "Пора вам с рифмами расстаться!" -
      Рассудок мне твердит сегодня и вчера.
     
      Это всего умнее. Итак, прощайте!
     
     
      286. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Март 1817. Хантоново>
     
      Я не без резону полагаю, что том прозы будет жидок. Он должен быть увесист, тем более что том стихов по милости Феба худощав. Ergo, посылаю тебе милую "Гризельду" и милую "Моровую заразу" из Боккачио. И то и другое можешь поместить между прозою или в конце, если печатание кончилось. Что нужды? Сказка интересна: она и отрывок о заразе - capo d'opera [274] [шедевр (ит.).] италиянской литературы. Перечитай их с кем-нибудь знающим язык ита-лиянский и что хочешь поправь. Но я, вопреки Олину, переводил не очень рабски и не очень вольно. Мне хотелось угадать манеру Боккачио. Тебе судить, а не мне! Если же напечатать не согласишься, то пришли назад, не держа ни минуты: я выдрал из книги. Но лучше напечатай мою "Гризельдушку" и "Заразу",- если выдержит ученый критический карантин. "Гризельда" придаст интересу: будет что-нибудь и для дам. Это не шутка! Все одна словесность иным суха покажется.
      Будешь ли доволен стихами? Размещай их, как хочешь, но печатай без толкований и замечаний, Бога ради, и без похвал! Не уморите меня. Эпиграмму: "Как странен здесь судеб устав" и проч. выбрось. Другую оставь на Ших<матова>, но назови ее: "Совет эпическому стихотворцу". Басню "Сон Могольца", "Книги и журналист" и еще кое-что выкинь. На место этого я пришлю через недели три "Умирающего Тасса", элегия, стихов в 200; ее поместить можно будет в конце: итак, она печатание не задержит. Если "Гезиод" тебе полюбился, то поставь в заглавии: "Посвящено А. Н. О., любителю древности", но имени ни его, ни чьих нигде не выставляй. Я не охотник до этого. Вот почему я и спрашивал у тебя, сердится ли Оленин на меня или нет? Я хотел сделать это приписание, посылая книгу, но, полагая, что он на меня дуется, остановился. Я к нему писал: он ни слова не отвечал, а я писал не белиберду, а о моей отставке; мог ли я полагать, что он или забыл меня, или гневается? Но тебе спрашивать у него было неприлично. Я сам знаю, что ему не за что на меня гневаться: я не подал поводу, но люди умные нередко дурачатся, аки аз грешный. Итак, если это не будет ему противно, надпиши: малый знак моей признательности, но все что-нибудь! На тебя полагаюсь в этом: как заблагорассудишь. Итак, ты видишь, что я осторожен, мил и умен, как ангел.
      Спасибо за формат. Прекрасно, что и говорить! Domi-ne, non sum dignus! [275] [Господи, недостоин (лат.).] Пришли виньетки: это меня утешит. Но Греч... люблю его, а скажу - палач! Он так терзает нашу прозу и стихи, что любо и дорого! Нет N "Сына" без ошибок, и каких ошибок! Если он начнет меня так уродовать? Я ему... но укротим волны и вихри моего гнева и станем говорить о деле.
      Получил ли Уткин 200? Ты ни слова! Получил ли ты 1720 Дамасу? Ты ни слова! Теперь я тебя за горло. Милый друг, отдай ради Неба 1000 в ломбард к 10-му мая в счет моего долга (2500), чем меня истинно обяжешь. У меня ни гроша. Заплатил кучу долгов, а сам остался при Боккачио и при шпанской мушке, которая у меня закрывает весь затылок и мешает не только трудиться, но даже писать к тебе это письмо. Осталось только попевать: Nel cuor piu non mi sento [276] [В сердце не чувствую боли (ит.).] ...Итак, успокой меня насчет ломбарда, не заставь проплясать казачка. Я и то разбит на все четыре ноги, как лошадь, которую я продал в Париже.
      Замечание. Исправь сам и проси Греча исправлять ошибки против смысла и языка. Иногда перестановка одного слова (как говорит бессмертный Олин Квинтильянович) весьма значительна. И у кого нет этих ошибок? Даже у самого Олина пробиваются кой-где (Пироги горячи! оладьи! горох с маслом!) Умора, право, умора, наш Олин! Хочет мыслить, силится, силится - запор,- нейдет! Читатель, суди сам! (Зри "Сын Отечества".)
      Я дал слово Сергею Глинке прислать ему "Переход через Рейн". Перепиши и пошли ему от моего имени. Бога ради, сделай это. Он будет вправе гневаться, а ты читал Горация и знаешь, каков гнев стихотворца. Притом Глинку надобно поддерживать. Если есть глупые стихи, выпиши их: я постараюсь поправить... Но лучше бы так. Проза надоела, а стихи ей-ей огадили. Кончу "Тасса", уморю его и писать ничего не стану, кроме писем к друзьям: это мой настоящий род. Насилу догадался. Перемени в статье "Ломоносов" поверения дружества. Это очень плохо! Вообще не худо иногда справляться с "Вестником", а всего чаще с рассудком. Избавьте меня, о Греч, о Гнедич, от глупостей! Право, и без моих у нас много на Парнасе! Недавно прочитал Монтаня у японцев, т<о> е<сть> Головнина записки. Вот человек! вот проза! а мое, вижу сам; пустоцвет! Все завянет и скоро полиняет. Что делать! Если бы война не убила моего здоровья, то чувствую, что написал бы что-нибудь получше. Но как писать? Здесь мушка на затылке, передо мной хина, впереди ломбард - сзади три войны с биваками! Какое время! Бедные таланты! Вырастешь умом, так воображение завянет. Счастливы те, которые познали причину вещей и могут воскликнуть от глубины сердца: пироги горячи! оладьи! горох с маслом!
      Ивану Матвеевичу не пишу. Он, полагаю, все в Питере, и ему, конечно, не до нас, забытых роком. Но как я рад, не могу тебе изъяснить. Эта весть меня оживила. Я почувствовал, как люблю его в полной мере, и радовался этому чувству.
      Вот проспектус переводов:
     
      I ТОМ
     
      Похвала Италии, из m-me de Stael.
      О жизни Данте и его поэме.
      Олинд и Софрония.
      Гризельда.
     
      Бешенство Орланда! Составит нечто целое.
      Путешествие на луну
     
      Альчина.
      Зараза.
     
      Письмо Бернарда Тасса о воспитании детей.
      Пример дружества. Из Боккачио, сказка.
      Что-нибудь из Петрарки.
     
      II ТОМ
     
      Сокращенные выписки из критиков -
     
      Женгене, Sismondi, Boutewerck и проч.
      Об италиянском языке вообще.
      Взгляд на словесность италиянскую.
      Данте.
      Петрарка.
      Боккачио.
      Ариост.
      Тасс.
      Другие стихотворцы первого периода.
      Заключение.
     
      Если бы Греч согласился дать две тысячи за это? У него типография: вот почему я с этим предложением выступаю.
      В конце года могу представить оба тома. Но без денег, для одного удовольствия, переводить время, бумагу и здоровье - слуга покорный! Дай решительный ответ. Не то Жуковскому отдам все. Он у меня просит. Взгляни на этот реестр и увидишь, легко ли переводить это? Кажется, было бы интересно и публике нашей. Но еще раз без денег не примусь за работу. Дайте тысячу вперед за первый том, а другую подожду до января будущего 1818 года. Скажите: да или нет. Если да, то выпишу какого-нибудь переписчика и заплачу ему рублей триста. Самому не можно: стара стала и глупа стала. В противном случае, могу провести время, как благородный человек. Например, могу ничего не делать, как маркиз Г. Приходит весна: болезни и цветы. Мне не скучно будет. Два дни пролежу в постели, а день стану поливать левкои и садить капусту, а вы останетесь без италианских переводов, вы, сводники парнасские, вы, великий Греч и великий Гнедич!
      Кстати об Италии. Скажите мне: Шаховской principe [277] [князь (ит.).] и principe Koslovsky не сойдутся ли на развалинах Рима? Вот две классические карикатуры в земле классической. Я рад, что Шаховской будет писать в карантине. Не могу вспомнить о нем без смеха, а право, люблю его, как душу! Но не мне бы смеяться! Я сам подставил спину! Чувствую, вижу,- но не смею сказать, как страшно печатать! Это или воскресит меня, или убьет вовсе мою охоту писать.
      Я не боюсь критики, но боюсь несправедливости, признаюсь тебе, даже боюсь холодного презрения. Ты знаешь меня, бегал ли я за похвалами? Но знаешь меня: люблю славу. И теперь, полуразрушенный, дал бы всю жизнь мою с тем, чтобы написать что-нибудь путное! Впрочем, неужели мне суждено быть неудачливым во всем?
      Где Жуковский? Если он у вас, то попроси его взглянуть на стихи и, что можно, поправить. Право, сам и всем давай исправлять. Всем? Не много ли это? Ох, страшно! Меня печатают! Верь мне, что если б еще к этому я увидел в заглавии свой портрет, то умер бы с досады! Вот до чего додурачился! Нет! И Хвастов не начинал таким образом, ниже Ржевский!
      Я, как блудный сын, просился опять в Библиотеку. Если это нельзя, то проси Тургенева приписать меня куда-нибудь. Боюсь, чтобы меня не выбрали в смотрители магазинов соляных. Не забудь, что это соль не аттическая!
      Еще повторяю: выкинь эпиграмму и все басни. Что в них? Высылай своего Омира. Я пришлю замечания, но вперед делаю одно: твоя пиеса похожа на древнюю камею. Ее не продашь на толкучем рынке, а знатоки знают цену. Верь мне, она прелестна, но все-таки стою на том, что сказал: начало длинновато и не связано с концом. Самый метр портит единство. Я прав, по совести прав! Здесь сужу по чувствам, без предубеждений. Но пиеса прекрасна. Это лучшее наше произведение в новом роде. Верь мне и не верь несправедливым суждениям. Коль слушать все... Ты знаешь басню?..
      Успокой мою душу. Получил ли стихи? деньги? и теперь "Гризельду", а? Что вы, глухи? Не откликаетесь!
      Благодари Греча за "Обозрение словесности". Право, прекрасно. У нас так не писали до него: свободно, благородно и много истины. Жаль только, что он на Каченовского нападает в журнале своем. Впрочем, бранитесь, друзья мои, мы будем слушать.
      Скажи мне: сколько экземпляров мне уступить можешь? Я намерен около шести раздать в Петербурге и назначу кому вперед.
      Ты печатал Омер в прозе; пусть так, но в стихах оставь О мир: не то будет пестрота, а рифма требует ир, или, если хочешь, поставь или, чтобы меня в журналах не бранили!
      Здорова ли Катерина Федоровна? Уведомь, бога ради!
      Жаль, что места нет, а я уж дописался до обморока. Прости. Ох!
     
     
      287. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <22-23 марта 1817 г. Хантоново>
     
      Нечего с тобою делать; хоть и болен я, писать надо! Но, право, отвечать не буду, если ты мне вперед по пунктам писать не будешь. Спасибо за табак. Поэму пришлю через две недели с замечаниями. Теперь спешу объявить вам, что ни перевода из Тасса, ни из Ариоста не хочу. Особенно Тасс - дрянь. Ты меня взбесишь! И сохрани бог! Элегию "Умирающий Тасс" пришлю. Она имеет предисловие на страничке и стихов около 200, почти александрийских. На место дряни, не лучше ли "Речь" мою поместить в томе стихов, если необходимо нужно, чтобы он был толст? Притом же стихи печатаются роскошнее... И так будет довольно - а переводами не стыди моей головы. Если буду здоров, то еще что-нибудь доставлю в "Смесь". Итак, с богом - начинай! Поблагодари Ивана Андреевича за его примарание, но скажи ему, что мы сами с усами. Скажи ему, милый друг, что из всех его басен мне всего более нравится та, которую он кончил такими стихами:
     
      Спой, светик, не стыдись... и проч.
     
      Он помнит, что следует. Но за что меня жаловать в вороны? Грех ему, право, грех!
      Что же касается до твоего страха, то, в случае неудачи, не пеняй на меня. Скажу только, что прозы том, т. е. итал(янские) переводы, отдам тебе, если книги пойдут худо. Вот все, что могу сделать. А ты, милый друг, если можешь (чем меня крайне одолжишь), отдай в ломбард тысячу в июне. Авось бог вынесет. Мы не Полторацкие! В Париж хлеба не везем! И здесь над крохами бьемся. Я так волосы на себе деру, что болен, что мне мешают; нет покоя! Такой ли бы том отпустил стихов? Но еще раз повторю: дряни не печатай. Лучше мало - да хорошо. И то половина дряни. Но что делать! - Ей, ей, не до стихов. Это письмо насилу кончу. Сестра свидетель тебе, как болен и как грустен, но все-таки весь твой
      Константин Батюшков.
     
      На Страсти.
      Христос воскресе!
      Скажи, когда присылать Тасса?
      Если "Речь" поставлена в заглавии, то цифры и переменять не надо. Этот лист годится. А она кстати к стихам.
      За что на тебя от департамента такая невзгода? Веришь ли, что меня в сердце кольнуло. Терпение, казак! Что сказать более?
      Прилагаю при сем копии с бумаги Бах<метева>, по которой мне надобно получить несколько сотен в Ком<иссариате>. Попроси род<твенника> своего Гудиму, не может ли он выхлопотать этого? Я бы ему на его имя дал верющее письмо и прислал подлинник сего свидетельства. Деньги мне очень нужны. Попроси его, милый друже!
      Гудима, кажется, в Комиссариате лицо важное. Если согласится, то пришли мне его чин, имя и проч. для верющего письма.
     
     
      288. Н. И. ГНЕДИЧУ
      Май 1817. <Хантоново>
     
      Я послал тебе Умирающего Тасса, а сестрица послала тебе чулки; не знаю, что более тебе понравится и что прочнее, а до потомства ни стихи, ни чулки не дойдут: я в этом уверен. Благодарю за приятный часок, который провел, читая и перечитывая твое "Письмо о статуе Каковы". Оно так живо представило мне статую, что я был в восхищении очень сладостном, словно как будто она была передо мною. Завидую тебе: ты видишь, наслаждаешься и отдаешь себе отчет в наслаждениях своих. Итак, наслаждайся и пиши! Не теряй времени! А я, по словам Горация, облекаюсь в мою добродетель, сижу, свищу и грущу. Батюшкины дела (будь сказано между нами) так плохи, так безобразны, что я и сестра, мой верный товарищ в горести, с ума сходим. И есть от чего. А ты требуешь стихов. Выть в стихах не умею, а другие писаться не будут. Вот месяц, что я и прозы не пишу, а сижу, поджав руки, и смотрю на сумрачное небо. Благодари Уварова за предложение. Умею чувствовать снисхождение и попечительность его о талантах в земле клюквы и брусники. Но я не могу решиться взять место, и что мне в двух тысячах? Корпеть над экстрактами! Потерять последние искры таланта и время и малое здоровье! Человеку, который три войны подставлял лоб под пули, сидеть над нумерами из-за двух тысяч и пить по капле все неприятности канцелярской службы?.. Из-за двух тысяч!!! Но скажу решительно: если обстоятельства занесут меня в Петербург, то место, если может быть такое, немного свойственное, приличное моим занятиям и охоте к словесности, было бы приятно. Но это все буки. А я просил записать меня куда-нибудь, чтобы я мог избежать дворянских выборов и хлопот, сопряженных с ними: вот о чем я просил, и ты меня не понял или не хотел понять. Впрочем - воля божия! - ничего не хочу, и мне все надоело. Жить дома и садить капусту я умею, но у меня нет ни дома, ни капусты: я живу у сестер в гостях, и домашние дела меня замучили, не только меня - и их. Вот каково, брат, давать советы за тысячу верст! Бога ради, не серди меня советами и не будь похож на vulgar! amici! [278] [неотесанных друзей! (лат.)], которые, как у Крылова, говорят: Возьми, чем их топить... Но поговорим лучше о книге. Печатай ее, как угодно, но стихов по рукам не давай до напечатания: боюсь, чтобы не вышел пустоцвет. Еще прошу, и очень сериозно, переводов и дряни не печатай: не срами приятеля. Если что-нибудь вырву из головы, или, лучше сказать, из рук упрямицы фортуны, то доставлю в смесь. Где мои замки на воздухе? Я хотел было приняться за поэму. Она давно в голове. Я, как курица, ищу места снести яйцо - и найду ли, полно? Видно, умереть мне беременным "Руриком" моим. Для него надобно здоровье, надобны книги, надобны карты географические, надобны сведения, надобно, надобно, надобно, надобно... - и более твоего таланта, - скажешь ты. Все так, но он сидит у меня в голове и в сердце, а не лезет: это мучение! Безделки мне самому надоели, а малое здоровье заставляет писать безделки. Кстати о них. Что скажешь о "Тассе"? Утешь меня: похвали его и, если хочешь, прочитай Уварову, ему одному. Желал бы знать его впечатление на ум столь образованный. А мне эта безделка расстроила было нервы: так ее писал усердно. Благодарю Дмитрия Ивановича за его труд. Он мне отомщает за шутку самым благородным образом, но за то я люблю и уважаю его. Прости. Пожелай мне здоровья и терпения, двух близнецов неразлучных, которые на меня прогневались с давнего времени, а я желаю тебе счастия и новых наслаждений моральных и физических. Б.
      Мая - какого мая! У нас снег на дворе.
      Если Греч не уехал к немцам, то поторопи его привезти мне оттуда Виландов комментарий на Горация, Катулла и Проперция, хороший перевод немецкий и перевод "Элегий" Овидия. Не можешь ли прямо выписать через книгопродавцев? У меня деньги готовы, а ты дай что-нибудь в задаток. Да еще у Русица нельзя ли достать "Славянские сказки" Новикова, "Древние русские стихотворения", издания Ключарева, если не ошибаюсь. К этому пришли "Бову Королевича", "Петр золотые ключи", "Ивашку белую рубашку" и всю эту дрянь. Авось когда-нибудь за это возьмусь. Не шутя, пришли это, только все вдруг.
     
     
      289. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Май 1817. Хантоново>
     
      Помилуй, что за идея делать подписку! Бога ради, останови, если начал, Бога ради! Ты помнишь первое условие. Я именно требовал, чтобы подписки не было. Ты меня этим огорчишь. Если денег нет, то я проживу здесь осень и нужное тебе доставлю, сколько угодно будет, но еще раз прошу - не надо подписки, тем более что я сам сбираюсь в Петербург за делами, и это меня как ножом срежет. Надеюсь, что ты уничтожишь даже публикацию, если она объявлена. Надеюсь, мало того - прошу, заклинаю тебя.
      Предисловие кажется хорошо. Но не слишком ли ты пользуешься правом издателя, чтоб хвалить своего автора? Довольно бы в похвалу и последних строк. Я ничего не могу поправить в стихах, и резон прекрасный: у меня все сожжено, и ни строки нет! Поправь недокупны как хочешь, но поправь; напиши новые стихи, если поправить нельзя. Посылаю еще безделку. Andante! помести в элегиях, да выкинь что-нибудь для нее. Дряни, ой, как много! Вяземский у вас теперь. Он обещал взглянуть на издание. Посоветуйся с ним. Я знаю его: он без предрассудков, и рука у него не дрогнет выбросить дрянь. Я уже просил его об этом.
      Проездом через владения И. С. Батюшкова я написал вчерашнее письмо о жалованья, так как ты желал. Очень меня обяжешь, доставь мне это: хотя несколько сотен. Зачем пропадать им, сам посуди?
      Теперь о важнейшем. Ты получишь на днях 2650 р. моих денег. Прошу внести в ломбард - за май 10,1811 года. Следует ныне уплатной суммы 2446, останется 203. За просрочку полагаю из сих двухсот трех рублей. Теперь остальные внести за заклад 1815, июня, тобою сделанный. Это все исправишь в один час, а я - ты знаешь - готов бы пожертвовать годом жизни для такого милого человека, каков Николай Иванович; знай, мотай на ус! - Но, бога ради, сделай это: не то имение опишут. Это, право, не забавно будет. Мне уж и так не до стихов со всех сторон. Надобно моему легкомыслию только забавляться рифмами в суетах беспрестанных. Я точно сделался Маримиана страдалица, за всех печалится.
      Ты дурно делаешь, что не высылаешь мне сказок, ни Овидия "Tristes". Вяземский прислал, но не то, а я еще мог бы в тихие часы что-нибудь сделать. Я убрал в саду беседку по моему вкусу, в первый раз в жизни. Это меня так .веселит, что я не отхожу от письменного столика, и веришь ли? целые часы, целые сутки просиживаю... руки сложа накрест. Сам Крылов позавидовал бы моему положению, особливо, когда я считаю мух, которые садятся ко мне на письменный стол. Веришь ли, что очень трудно отличить одну от другой. Таким образом, созерцание природы доставляет истинные, прочные и паче всего полезные удовольствия и вящее вожделение (зри труды Озерецковского, ч. 3).
      Но в сторону созерцания, а сделай дружбу, вели которому-нибудь из сторожей приискать мне квартиру около ваших мест: три или четыре комнаты, сухие и на полдень; за полгода с охотою бы дал 400 и 500. С будущею почтою, если решусь выехать или, лучше сказать, если дела позволят, то пришлю тебе денег заплатить вперед. Кстати о деньгах: я разоряюсь, так и летят из кармана тысячи. Через тебя прошло около шести, а в кармане зато стихи, и какие еще: удивительные! Дай кончить! Что "Бова" и сказки и Овидий? Не совестно ли?
      Но ты меня убьешь подпискою. Молю и заклинаю не убивать. Ну скажи, бога ради, как заводить подписку на любовные стишки? Это глупость, не во гнев твоей милости, глупость, достойная русской словесности. Остановись, друг! Прошу тебя именем дружбы. Если надобны деньги тебе, то я промышлю или, лучше, проживу лишний месяц здесь.
      Твоего "Рождения Омира" с замечаниями, давно сделанными, не посылаю: лучше когда-нибудь вместе пересмотрим.
     
     
      290. В. А. ЖУКОВСКОМУ
      Июнь 1817. <Хантоново>
     
      Я не писал к тебе давно, милый и любезный друг, и даже не отвечал тебе на последнее письмо твое. Теперь нужда заставляет писать. Гнедич издает мои проказы. Если есть у тебя лишнее время, взгляни на стихи и поправь и выкинь (это главное) все лишнее, на что, конечно, издатель мой согласится. Ты не поверишь, как эта затея меня мучит: издаю заочно, а сам в хлопотах. До стихов ли? Будь же снисходителен, милый друг, исполни мою просьбу. Если есть у тебя свободный часок, то скажи мне, что понравилось тебе и что не понравилось. Здесь в лесу не у кого спрашивать; я начинаю страшиться за талант мой, не сбился ли он с доброго пути? Понравился ли мой "Тасс"? Я желал бы этого. Я писал его сгоряча, исполненный всем, что прочитал об этом великом человеке. А "Рейн"? А другие безделки? Воскреси или убей меня. Неизвестность хуже всего. Скажи мне, чистосердечно скажи, доволен ли ты мною.
      Теперь, сказавши, что было на уме, скажу, что на сердце. Поздравляю тебя, мой милый балладник! Душевно радуюсь твоему счастию (я говорю: счастию, за неимением другого слова) и поздравляю вместе и Царя: он сделал истинно прекрасное дело, и поздравляю себя и всех добрых людей, ибо мы, конечно, будем иметь от тебя что-нибудь новое, славное, достойное тебя. Я не писал к тебе во время оного: не знал, где ты. Теперь из письма Гнедича вижу, что ты в Питере. Вяземский у вас, и тебе, конечно, с ним весело, а у меня слюнки текут.
      Ты мне не сказал спасибо за надпись к ясному лицу твоему, а я писал ее с таким удовольствием по заказу фитолюбца, нашего Каченовского. Право, ты в долгу передо мною: не прислал мне своего "Певца в Кремле", и я его до сих пор и в глаза не знаю, от Вяземского не мог добиться. Теперь вы, конечно, в вихре. Когда бог приведет обнять Блудова? Скажи ему, и скажешь истину, что я его люблю, как душу. Где Дашков? Что делает оратор слабых жен и черно-желтый Жихарев? Благодари Тургенева за Попову: он сделал доброе дело за вяленькие стихи.
      Что скажешь о моей прозе? С ужасом делаю этот вопрос. Зачем я вздумал это печатать. Чувствую, знаю, что много дряни; самые стихи, которые мне стоили столько, меня мучат. Но могло ли быть лучше? Какую жизнь я вел для стихов! Три войны, все на коне и в мире на большой дороге. Спрашиваю себя: в такой бурной, непостоянной жизни можно ли написать что-нибудь совершенное? Совесть отвечает: нет. Так зачем же печатать? Беда, конечно, невелика: побранят и забудут. Но эта мысль для меня убийственна, ибо я люблю славу и желал бы заслужить ее, вырвать из рук Фортуны. Не великую славу, нет, а ту маленькую, которую доставляют нам и безделки, когда они совершенны. Если Бог позволит предпринять другое издание, то я все переправлю; может быть, напишу что-нибудь новое. Мне хотелось бы дать новое направление моей крохотной музе и область элегии расширить. К несчастию моему, тут-то я и встречусь с тобой. "Павловское" и "Греево кладбище!"... Они глаза колят!
      Долго ли ты проживешь в Питере? Я сбирался в Тавриду, на Кавказ, и ни с места! Может быть, буду в Петербурге и желал бы знать, застану ли тебя? Мы с тобой так давно не видались. С тех пор мы так состарелись, что наше свидание - в сторону радость! - право, интересно. И на автора Жуковского хотелось бы взглянуть, и на этого доброго приятеля, которому я обязан лучшими вечерами в жизни моей! Автора я тотчас в сторону, а выложи мне Василья, которого я всегда любил! Во всех отношениях свидание с тобою для меня урок и радость. Но когда?.. Что Вяземский у нас затевает? Я желал бы его видеть в службе или за делом, менее с нами праздными (пусть и потеряю через то!), а более в прихожей у честолюбия. Точно ли едет он в чужие край? Зачем? Куда? С княгиней он или один в Петербурге? Пишет ко мне пьяный: насилу письмо разберешь. Поцелуй его прямо в лоб. Я писал к нему когда-то, что теперь согласен на предложение твое работать с тобою. Все, что есть у меня (много переводов в прозе с италиянского), все твое. Но уведомь меня, не поленись, что ты затеваешь, какого рода книгу, и как, и где. Я хотел было сам издать, но болезнь не позволяет. Я все хвораю: то грудь, то нога. Это меня бесит: ничего не могу делать совершенного; не в силах кончить продолжительного дела. И для стихов надобно здоровье. Бывало, ночи напролет просиживал, а ныне и час тягостен. Вот зачем я сбирался на воды и в полуденную Россию. Зима убивает меня. Будучи совершенно здоров, я мерз, как кочерыжка, во Франции (Раевский был тому свидетель); посуди сам, каково здесь, в России, в трескучие морозы! Поедем в Тавриду, туда wo die Citro-nen bliihn [279] [где цветут лимоны (нем.).]. Здесь, право, холодно во всех отношениях. Проведем несколько месяцев вместе, на берегах Черного моря. Ты думаешь, я начал бредить? Итак замолчу. Кстати о холоде и снеге: скажи Вяземскому, что я начал "Первый снег", но он, конечно, растает перед его снегом. Он поймет эту глупость. Напомни обо мне Карамзиным. Скоро ли его "История"? Если бы теперь попалась в деревне, как бы я прочитал ее! В городе впечатление будет слабее. Но зато в городе ты видишь самого историка. Счастливые горожане! Вы не знаете цены своему счастию. Вы не чувствуете, как приятно проводить ненастный вечер с людьми, которые вас понимают, и которых общество, право, милее цветов и деревенского воздуха, особливо в некоторые лета. Утешаю себя мыслию, что я живал и хуже. Благодаря Провидению, у меня беседка в саду, четыре опрятные, веселые комнаты и твой портрет и Вяземского; с балкона вид прелестный: река, лес, одним словом: прелесть... для проходящих. А у вас и пыль, и слякоть, и стук карет, и визг собак, и стихи Хвостова, и докучливые люди, и неприятные вести, и званые обеды, и фамильные концерты, и зависть, и каламбуры, и нет даже Василия Львовича.
      Прости, мой милый шут и друг. Обнимаю тебя очень, очень крепко. Сегодня тебя более всех люблю; завтра на кого-нибудь другого обрушу мою любовь, и дружбу, и стихи.
     
     
      291. А. Н. ОЛЕНИНУ
      Июнь 1817. <Хантоново>
     
      Очень благодарит вас Батюшков за приятное письмо ваше и приглашение в столицу. Я и сам было сбирался, но дела и хлопоты совершенно антипоэтические меня остановили. Не нахожу слов благодарить вас за внимание, которое изволите обращать на мое крошечное здоровьице. Для поправления его намеревался было съездить на Кавказ или в Тавриду; все было готово: коляска, чемодан и путешествие сладкого Шаликова в кармане, но опять хлопоты меня за полу; я остался, а время улетело. Это все и здорового может взбесить; посудите же, каково больному! Но не довольно ли говорить о болезнях здоровым людям? Порадуемся лучше с ними, и вместе со всеми умными, просвещенными и здоровыми рассудком людьми: наконец у нас президент в Акад<емии>
     
      Художеств, президент,
      Который без педанства,
      Без пузы барской и без чванства,
      Забот неся житейских груз
      И должностей разнообразных бремя,
      Еще находит время
      В снегах отечества лелеять знобких муз,
      Лишь для добра живет и дышет,
      И, к сим прибавьте чудесам
      Как Менгс - рисует сам,
      Как Винкельман красноречивый - пишет
     
      Прошу не принимать это за poison qu on prepare a la cour d'Etrurie [280] [яд, приготовляемый при дворе Этрурии (фр.).], то есть за лесть. Я так загрубел на берегах Шексны и железной Уломы, где некогда володел варвар Синеус, что не в состоянии ничего сказать лестного, не в силах ничего написать, кроме простой, самой голой истины. Покорнейше прошу напомнить обо мне и засвидетельствовать душевное почитание Лизавете Марковне и семейству Вашему. Надеюсь - если опять не обманусь в надежде моей - в скором времени лично повторить пред вами, что tenendo al f in'il mio usato costume [281] [до конца сохранил свои старые привычки (ит.).], я вас люблю, почитаю и до последнего дыхания, которое очень коротко становится в груди моей, буду вам предан. Константин Б.
     
     
      292. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      23 июня 1817. Хантоново
     
      Спешу отвечать на письмо твое, которое меня истинно опечалило, милый друг. Но радуюсь, что ты в Москве, и следственно, княгиня спокойна.- Ибо чего ей бояться, когда ты с ней? И досадно, и скучно слушать все одну же историю и по горло купаться в глупости. Но мой совет - усмирить гнев твой и руководствоваться осторожностию и в самой досаде и негодовании сохранить благопристойность. Из твоего письма вижу твое нетерпение. Это не похоже на ум, милый друг. С кем не бывает горя? Ни честь твоя, ни имя не могут страдать от безумца. Неприятность большая, согласен; но за то и тебе Провидение дало рассудок; а ты, исполнив долг свой, продолжаешь горячиться и смотришь в увеличительное стекло - на безумца! Терпение. Это все пройдет мимо; а ты все останешься князь Вяземский, владелец Астафьева и честный человек. Сожалею крайне, что я не с тобою и не могу разделить твоего беспокойства. Иногда одно слово, сказанное в пору, полезно. Может быть, я ошибаюсь, подавая тебе советы, и ты в самом деле осторожнее и спокойнее, нежели на письме, но и ты ошибешься, если подумаешь, что я не трепещу за тебя. Дорого бы дал за твое спокойствие и еще раз повторяю: благоразумие все исправляет. Я более сожалею о княгине, нежели о тебе: ибо уверен, что в отсутствии твоем ей было невесело иметь в виду нечаянное свидание с растрепанным пугалищем. Но и она, когда все пройдет - а что не проходит? - конечно, первая будет смеяться над этим бешеным и над своими страхами. Напомни ей лучше обо мне: скажи ей мое усердное почтение; о любви моей ни слова. Ей, конечно, тошнится от одного слова люблю, с тех пор как оно прошло через уста бледного и унылого, безмолвного человека. Благодарю за известия твои о Петербурге и радуюсь, что ты украл у фортуны несколько приятных минут и отдохнул с людьми, ибо это, право, люди: Блудов, столь острый и образованный; Тургенев, у которого доброты достанет на двух и какого-то аттициз-ма, весьма приятного и оригинального,- человек на десять; Северин, деятельный и дельный в такие нежные лета; Орлов, у которого - редкий случай! - ум забрался в тело, достойное Фидиаса, и Жуковский, исполненный счастливейших качеств ума и сердца, ходячий талант! Это люди. И Карамзин, право, человек необыкновенный, и каких не встречаем в обоих клубах Москвы и Петербурга, и который явился к нам из лучшего века, из лучшей земли. Откуда - не знаю.
      Плана не получал. Трудиться буду, если могу быть полезен и время, и здоровье, и обстоятельства позволят. Но.,, но... но... Ты видел первую часть моих "Опытов". Жаль, что много ошибок: чего доброго, припишут их мне! Но их оговорим в последней части. Скажи мне, каков Тасс мой? Он у меня на сердце. Я им доволен; доволен ли ты? Мне нравится план и ход более, нежели стихи; ты увидишь, что я говорю правду, когда прочитаешь его в печати. C'est une piece a effet [282] [Эта вещь произведет впечатление (фр.)]. Прочитай ее Тончи, сделай одолжение. Если он похвалит, он, знаток итальянской литературы, то я буду вне себя от радости - он и Дмитриев. А Уранги могут говорить, что угодно. Скажи по совести, какова моя проза: можно ли читать ее? Если просвещенные люди скажут: это приятная книга, и слог красив, то я запрыгаю от радости. Сам знаю, что есть ошибки против языка, слабости, повторения и что-то ученическое и детское: знаю и уверен в этом, но знаю и то, что если меня немного окуражит одобрение знатоков, то я со временем сделаю лучше. Пускай говорят, что хотят, строгие судьи и кумы славянофиловы! Не для них пишу, и они не для меня. Но не понравиться тебе и еще трем или четырем человекам в России больно, и лучше бросить перо в огонь. Скоро я отправлюсь в Петерб<ург> против желания моего; проходит осень, я болен, лекарей здесь нет. Притом же и хлопоты меня выживают. Что пишешь ты? Не пора ли и тебя в клетку? Право, пора! Василий Львович пусть один порхает по воле: от "Аглаи" в "Вестник" и из "Вестника" в "Труды любителей". Я посылаю к Ка-ченовскому кучу переводов. Увидишь их в "Вестнике". C'est le chant du sygne [283] [Это лебединая песня (фр.).]. Хочу, если моя книга будет иметь какой-нибудь успех, приняться за поэму "Русалку" и за словесность русскую. Хочется написать в письмах маленький курс для людей светских и познакомить их с собственным богатством. В деревне не могу приняться за этот труд, требующий книг, советов и здоровья, и одобрительной улыбки дружества. Спасибо! Ты правду говоришь, что меня надобно немного полелеять. Я, как птица, в сетях у хлопот и боюсь оставить в них мои перья и талант мой. Провидение! будь ко мне помилостивее! Друзья, не переставайте любить меня! Прости, будь мудр, аки мравий, аки змея и добр, аки пес!
     
     
      293. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Июнь - начало июля 1817 г. Деревня>
     
      Советую элегии поставить в начале. Во-первых, те, которые тебе понравятся более, потом те, которые хуже, а лучшие в конец. Так, как полк строят. Дурных солдат в середину. Куда Тасса? Боюсь! Если не понравится тебе? Тем более, что я, писав его, предался своей воле. Или он очень хорош - или очень плох. Ахти!
     
     
      294. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      3 июля 1817. <Хантоново>
     
      Я к вам прибегаю, любезная тетушка. У вас есть, верно, комиссионер: поручите ему сии 2600 для внесения в ломбард по приложенной при сем записке. Скоро выйдут сроки, и я боюсь, чтобы имение не описали, чего боже сохрани! Гнедичу и без того я надавал столько скучных комиссий, что боюсь обременить его и этою. Простите мне великодушно, любезная тетушка, беспокойство, которое вам навлекаю, но, право, не к кому прибегнуть. Чувствую и знаю, что вам не до моих хлопот. Я привез бы и сам эти деньги в Петербург, ибо в скором времени сбираюсь; но первое, не люблю путешествовать с деньгами; второе, не знаю дня моего выезда, а сроки по ломбарду приближаются. Если вам на это время некого послать, то попросите брата Никиту; он, верно, по дружбе не откажется, и все можно кончить в четверть часа. Надеюсь в скором времени обнять его и милого Сашу и поцеловать ручку вашу, любезная тетушка. Простите, что мало пишу, зато наговорю вам с три короба: я не даром молчал семь месяцев в деревне. Константин.
     
     
      295. Н. И. ГНЕДИЧУ
      Начало июля 1817. <Хантоново>
     
      У меня и было полуразрушенный он, а не уж; я описался. Под небом Италии моей, именно моей. У Монти, у Петрарка я это живьем взял, quel bene-detto [284] [проклятье! (ит.)] моей! Вообще италиянцы, говоря об Италии, прибавляют леоя. Они любят ее, как любовницу. Если это ошибка против языка, то беру на совесть. Выкинь Эрату, если хочешь. Но скажи Вяземскому, что Фортуна не есть счастие, а существо, располагающее злом и добром, нечто похожее на судьбу. Ссылаюсь на прекрасную аллегорию Данте в "Чистилище" его, на оду Горация, на статью Сенеки к Луцинию и, если он хочет - на Ноэлев лексикон de la Fable, который, верно, у него перед глазами, ибо он ничего, кроме лексиконов, не читает, даже и стихов своих не перечитывает. "Изрытыя пучины и гром не умолкал"- оставь. Это слова самого Тасса в одной его канцоне; он знал, что говорил о себе. "Челюсти времен" - дурно. Нельзя ли: "из кладезей времен"? Можно предположить времена различные, т<о> е<сть> различные эпохи, следственно, и кладези и времена во множественном. Впрочем, воля ваша. Мне это все наскучило. Возьмите, как хотите. Да у меня и списка нет: черное тотчас изодрал в клочки, а память мою знаешь.
      Когда выйдут книги,- удели из моих три экземпляра: 1) в Москву, в университетское общество губителей словесности, 2) в Казанское общество рубителей словесности, которого я имею честь быть членом, и один экземпляр Дмитриеву. Надпиши ему: от автора издатель. Не худо бы тебе и самому приписать словечко, отправляя книгу. Я ему обязан: в бытность в Москве он навещал меня, больного, очень часто и подарил мне свою книгу. Другим приятелям не могу подносить по пирогу: не в моей печи их пекут. Они и сами добудут. Да если хочешь, Жуковскому экземпляр из моих. Он мне послал свою книгу. Вяземский купит. А впрочем, и сам прошу никому не давать. А мне пришли несколько штук покраснев переплетенных, ну! хоть одну, да сестрам по одной. Не бось! Я не падок на свое. Деньги, когда получишь по доверенности, пришли ко мне: я ахти как нуждаюсь! Недавно 2650 отослал в ломбард и теперь сижу на нулях. Спасибо за сказки. Но 30 рублей! - право, дорого! Овидий всего нужнее. Овидий в Скифии: вот предмет для элегии, счастливее самого Тасса. Но кстати о Тассе. Шепнул бы ты Оленину, чтобы он задал этот сюжет для академии. Умирающий Тасс - истинно богатый предмет для живописи. Не говори только, что это моя мысль: припишут моему самолюбию. Нет: это совсем иное! Я желал бы соорудить памятник моему полуденному человеку, моему Тассу. Боюсь только одного: если Егоров станет писать, то еще до смертных судорог и конвульсий вывихнет ему либо руку, либо ногу; такое из него сделает рафаэлеско, как из <'Истязания" своего, что, помнишь, висело в академии (к стыду ее!), а Шебуев намажет ему кирпичом лоб. Другие, полагаю, не лучше отваляют. И я смешон, по совести. Не похож ли я на слепого нищего, который, услышав прекрасного виртуоза на арфе, вдруг вздумал воспевать ему хвалу на волынке или балалайке? Виртуоз - Тасс, арфа - язык Италии его, нищий - я, а балалайка - язык наш, жестокий язык, что ни говори! Я рад, что он попался в руки Олину: он ему задаст ломку. Как он Оссиана переводит! и так и сяк ломает, только дребезги летят. Кто такой Панаев? Совершенно пастушеское имя и очень напоминает мне мед, патоку, молоко, творог, Шаликова и тмин, спрыснутый водой. Но не мне бы гулять насчет других. Вот и мои стишки. Так это сущая безделка! Посланье к Никите Муравьеву, которое, если стоит того, помести в книге, в приличном оному месте, а за то выкинь мою басню, либо какую-нибудь другую глупость; эта по крайней мере посвежее. Я это марал истинно для того, чтобы не отстать от механизма стихов, что для нашего брата-кропателя не шутка. Но если вздумаешь, напечатай, а Муравьеву не показывай, доколе не выйдет книга: мне хочется ему сделать маленький сюрприз. Вот какими мелочами я занимаюсь, я, тридцатилетний ребенок; но что делать? мешают приняться за что-нибудь поважнее. Кто писал статьи из Череповца на Воейкова? Верно, Иван Матвеевич? Ему теперь сполгоря шутить и на меня грехи свои сваливать. Пришли мне немедленно отпечатанные листки стихов. Поправляй, марай и делай что хочешь. Просил тебя, просил Жуковского, писал к нему нарочно; прошу всех добрых людей, но еще прошу тебя: не затевай подписки. Лучше вдруг явиться на белый свет из-под твоего крылышка. Ах, страшно! Лучше бы на батарею полез, выслушал бы всего Расина, Хвостова и всего новорожденного Оссиана, нежели вдруг, при всем Израеле, растянуться в лавках Глазунова, Матушкина, Бабушкина, Душина, Свешникова и потом - бух!., в знакомые подвалы, "Где игры первых лет, невинны Мадригалы" и пр. А вот моя участь, "Get oracle est plus sur que celui de Calchas!" [285] [Это пророчество вернее пророчества Каласа (фр.).]. Всего мне будет грустнее лежать возле "Писем к графине", возле Шаликова "Путешествия в полуденную Россию" и тому подобных сладостных пряностей. Пусть я захраплю лучше на баснях Хвостова, и в изголовьях у меня будут его послания, жесткие, аки камни. Прости.
     
      Не плачу я, а сердцу очень больно -
     
      (стих Катенина). Еще раз прошу писать и отвечать. Я разорился на письма. Когда кончим это печатание?
      Последняя статья, и аминь. Сегодня не успею кончить послания.
      Как понравились тебе поправки "Домоседа"? Что сказал Крылов? Ничего! Следственно, он меня ни любит, ни уважает. Если критикует, то любит, по крайней мере.
     
     
      296. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      13 июля 1817 г. <Хантоново>
     
      Письмо ваше меня очень обрадовало, любезная тетушка, я вижу, по крайней мере, что вы меня не совершенно забыли. Если девятимесячное молчание ваше меня начинало беспокоить, то вы, конечно, этому не удивитесь. Покорнейше благодарю за приглашение в Петербург, я давно уже собираюсь и, если что снова не задержит, буду в скором времени. Нет возможности мне, и до сих пор не совершенно здоровому, провести осень в деревне. Теперь здесь стало полегче: воздух, ванны и верховая езда меня воскресили. Крайне сожалею о вашем нездоровье и о беспрестанных заботах ваших. Батюшка ваш платит необходимый и печальный долг природе: но Вам, любезная тетушка, надобно сберегать свое здоровье, ежели не для себя, то, по крайней мере, для детей и для тех, которые вас любят и которым Вы по девять месяцев ни строчки не пишете. Если бы вы видели, с каким удовольствием, с каким наслаждением я пишу этот упрек, то, верно бы, простили его мне, а меня по-старому обняли. Сестры вам свидетельствуют свое почтение. А<лександра> Н<иколаевна> все в хлопотах. Выстроила дом прекрасный! У нее сад и хозяйство поглощают все время: и слава богу! в деревне у нас столько праздного! Я сбирался весной на Кавказ и в Тавриду. Дела меня остановили. А это путешествие могло бы принести большую пользу вашему усердному слуге. Надежда увидеть вас, любезная и почтенная тетушка, меня утешает. Около трех лет с вами не видался, я это начинаю чувствовать. Целую ручку вам и милого Никиту и Сашу обнимаю. Не хочу писать более. Сенека говорил, тот, кто не знает в пору кончить письмо, ничего не знает. Повинуюсь ему. Он не запрещает еще раз поцеловать ручку вашу и просить, чтобы вы не забывали вашего больного Константина.
      Н. И. Уткину мой поклон прошу выгравировать.
     
     
      297. Н. И. ГНЕДИЧУ
      17 июля <1817 г. Хантоново>
     
      Получил книгу. Благодарю тебя за труды твои! Что касается до подписки, то на то буди воля твоя. По мне, так, право, я не подписался бы и сам на мою прозу. Стихов теперь ожидаю с нетерпением. Виньет очень мне понравился, и бумага, и шрифт. Есть ошибки... Nil amirare, кажется, не так. Ситация из Катулла не так. Мадам Жофрен превращена в Жофрель. Что скажет Василий Львович!!! Всего не успел пересмотреть; и вот причина: в день получения книги я проехал верст около сорока верхом, в жар, и желчь, которою я страдаю, чуть было меня не задавила. Началась рвота, усилилась; я умирал, и умер бы, если бы натура не сделала последнего усилия. Такая смерть похожа бы была на смерть профессора Крашенинникова. Желаю, чтобы твои дела шли хорошо, и радуюсь, что могу желать успеха моей книге, не для себя, а для издателя. Но у нас в стороне, верно, никто не подпишется. Я могу сказать то же, что Монтань: On tient pour drolerie en mon pays de Gascogne de me voir imprime [286] [В моей Гасконии, когда видят мои книги напечатанными, считают это шуткой (фр.).]. Признаюсь тебе, страшусь и за Москву, и Петербург, и другие города. Вряд ли будут охотники. Если бы ты мне слово шепнул тогда, т. е. вовремя, то я накроил бы тебе сказок в прозе: вот товар! Скажи мне чистосердечно, как ты ведешь дела свои, и выведи меня из страха и раскаянья, что я согласился на твою просьбу. Tu I'as voulu, George Dandin! [287] [Ты это хотел, Жорж Данден (фр.)] Но все ты жалок, а я на себя сердиться не менее того стану; и тебе не в силах буду помочь. Я нынешний год потеряю половину моего имения (прошу это оставить между нами), то есть тысяч на тридцать, и что будет вперед - не знаю. Вовсе нечем существовать будет, до тех пор пока не устрою моих дел. А как ты их устроишь? говорит сестра. Не знаю, отвечаю я. Веришь ли, что я восемь месяцев как все в хлопотах, в горе и в болезни, а ты еще меня колешь! Поправь-ка лучше на странице 323, на место наемным, поставь земным. Не худо б и все опечатки оговорить. Поосторожнее печатай стихи мои, или страшись моего поэтического гнева. Не поленись пересмотреть их и сам. Что же жалованье мое? Нет ответа. Или опять убыток? Узнай у К<атерины> Ф<едоровны>, получила ли она 2.600 р., посланные мною к ней для уплаты в ломбард: я не хотел тебя беспокоить этим, полагая, что и с жалованьем хлопот довольно. Намереваюсь в Петербург, а все-таки прошу о квартире, и на это есть резоны, важные для меня единственно. Прости. Будь здоров; обнимаю тебя от всей души, моего издателя.
      Пошли "Моровую Язву" к Каченовскому, или оставь до моего приезду, или сожги, если боишься заразы: у меня еще есть переводы из Боккачио.
     
     
      298. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Вторая половина июля, 1817. Хантоново>
     
      Достал и читал я объявление в "Инвалиде" и ужаснулся. Козлов или смеется, или дурачит меня; а если это спроста, то я полагаю, что он пьет запоем мертвую чашу и с похмелья пишет рецензии. Я ему могу то же сказать, что Виргилий Стасу в "Чистилище" Дантовом: Стае, увидя Виргилия, брякнулся ему в ноги, а стыдливый Виргилий, в ответ на такое приветствие: "Ах, братец, не делай этого, ты тень и тень перед собою видишь!"
      Измайлова я не получаю: эта половина года кончилась, а другой не беру. Впрочем, необычайные похвалы мне повредят только, дадут врагов, а к достоинству книги ничего не прибавят. Теперь, перечитывая книгу, вижу все ее недостатки. Если какой-нибудь просвещенный человек скажет, прочитав ее: "вот приятная книжка, слог довольно красив, и в писателе будет путь!", то я останусь довольным. Помнишь ли, что старик кричал Мольеру: "Courage, Moliere!" [288] [Смелей, Мольер! (фр.)] Вот похвала! А у нас мало таких стариков: сделают идолом, а завтра же в грязь затопчут. Помню участь Боброва, Шихматова, Шаликова; и их хвалили! А теперь? К чему это? - скажешь ты. Себя от чаду спасаю и хочу предвидеть огорчения, неразлучные с ремеслом. Огорчения... у меня их и без книги довольно!
      Замечаний не получил еще; когда получу - кончу, но вперед пророчу: всего поправить не могу, а воспользуюсь замечаниями Крылова (которому очень обязан!) для другого издания. Теперь время ли? Если бы ты мог погодить! А если не можешь? Притом у меня, право, растерян ум: столько хлопот и предосадных! Отошли "Моровую язву" прямо к Каченовскому, поправя ее, если хочешь. Не замедли. Он пишет ко мне и просит чего-нибудь, а у меня ничего нет, кроме переводов пустых, которые я ему послал.
      Вот мое решение на жалованье: мне пишут из Бессарабии, что Бахметев будет в Петербурге в июле или в августе. Узнай, правда ли это, и если он у вас, то отдай эту записку его адъютанту Рогачеву. Он выпросит свидетельство, и оное прошу отправить в комиссию. Если же Бахметева нет и он скоро не будет, то я лучше потеряю надбавку. Посылай тогда прямо. Вот и все! А если писать к Бахметеву в Каменец или Кишинев, то еще пройдет полгода. Полгода в жизни! Шутка ли это? Лучше потерять серебро. Это будет не первый убыток 1817 года. Если Рогачева нет в Петербурге с Бахметевым, то отдать это письмо другому адъютанту, какой будет, все равно.
      Бога ради, исправь опечатки в томе прозы.
      Куда мне девать экземпляры? И этих довольно; а приготовь один, получше переплетенный, на память мне (обе части вместе), и еще один отправь, при случае, к Дамасу в Париж. Попроси об этом Оленина.
     
     
      299. П. С. КОНДЫРЕВУ
      23 июля 1817. <Хантоново>
     
      М<илостивый Г<осударь> Петр Сергеевич! Я имел счастие получить в надлежащее время письмо, которым вы изволите извещать, что я выбран в члены Казанского общ<ества> л<юбителей> с<ловесности>. Болезнь, беспрестанные поездки и другие обстоятельства мешали мне принесть вам должную благодарность за приятное извещение Ваше и просить вас, м<илостивый> г<осударь>, засвидетельствовать мою живейшую признательность перед лицом почтенного Общ<ества>. Уверьте оное, что я чувствую вполне слабость моего таланта и снисходительность любителей словесности, которые, конечно, заметили меня в толпе писателей по усердию моему, по искренней, нелицемерной любви к поэзии. Десять лет я провел под знаменами, в бурной воинской деятельности, и все краткие отдыхи посвящал музам: недостаток таланта заменял рвением. Сие рвение есть и будет единственное и лучшее мое право на снисходительность людей просвещенных.
      Я поручил издателю моему в Петерб<урге> отправить к Вам две части Оп<ытов> моих в стихах и прозе для вручения их Обществу; покорнейше прошу принять их в знак моей благодарности и уважения. Не будучи в состоянии разделять с Обществом славу его, желаю разделить труды и по мере сил моих принесть пользу языку нашему. Имею и пр.
     
     
      300. Е. Н. ШИПИЛОВОЙ
      <Начало августа 1817. Хантоново>
     
      Не больные ли вы, любезные друзья мои, что от Вас известия не получаю и сами не едете? - Я очень беспокоюсь. Принужден был остаться здесь, получа в ответ от Ушакова, что он теперь ничего против новгородского указа сделать не может. А советует мне самому изъясниться, он уверяет, что это ничего не значит. Я вижу тут и лисий рот, и волчий хвост. Можно и перевернуть пословицу.
      Я писал ко Львову и к А. И. Приезжать ли в Вологду? Можно ли начать дело и раздел с пользою и успехом. Осведомься, любезный Павел Алексеевич. Посылаю вам 25 р., может, понадобятся. Купите огурцов. Целую вас всех.
      Конст. Бат.
      О кучере Тимофее не забудьте. Купите что надобно для кухни. Круп перловых, рисовых и перцу нет. Рому нет, дроби надобно мелкой и крупной 6 фунтов. Приезжайте скорей, или я всю наливку выпью.
     
     

К титульной странице
Вперед
Назад