101. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Конец, ноября 1811. Хантоново> Числа не знаю.
     
      Я имел нужду в твоем письме, любезный мой друг. Будучи болен и в совершенном одиночестве, я наслаждаюсь одними воспоминаниями, а твое письмо привело мне на память и тебя, и Жуковского, и наши вечера, и наши споры, и наши ужины, и все, что нас веселило, занимало, смешило, начиная от Шишкова до слуги Пушкина, того Пушкина, который теперь, с кудрявой головой, в английском франке, с парой мадригалов в штанах и с большим Экспромтом, заготовленным накануне за завтраком, экспромтом, выписанным из какого-нибудь Almanach des Muses, является в обществе часу около девятого, пьет чай, картавит по-французски, бранит славенофилов, хвалит Лагарпов Псалтырь и свою бледную красавицу и, наконец, когда ночь спустится на петропольские башни и ударит полночь, наш Пушкин,- который никогда не ужинает - pian pianino [150] [потихоньку (ит.).] возвращается домой в объятия своей Пенелопы-Малиновки и... и... с помощью муз и Феба он делает то, что делал девять месяцев перед тем днем или ночью, в который он назвал себя в первый раз отцом своего исчадия и, подобно Гектору, прижал к груди своей нового Астианакса. Вот тебе гадательная история о Пушкине, а моя еще глупее. Так, любезный мой шалун, не увижу тебя в халате, нет, судьбы иначе гласят: будь болен, сиди сиднем, а что еще хуже, поезжай в Питер, гляди на Славян и Варягов, на Беседу, на Академию и черт знает на что! Поверь мне, что если б можно было, то я бы летел в Москву, летел бы в Сурат, чтобы с тобой увидеться и насладиться твоим ЛИЦЕЗРЕНИЕМ и пожать твою руку и сказать тебе... все, что придет на сердце. Но ты сам сказал весьма благоразумно: "Перст судьбы куролесит"... а человек молчит! Dixit [151] [Он сказал (лат.)].
      А прибавлю следующее:
      Вяземский за неимением времени рассуждать сделался энтузиастом, хвалит и восхищается и, будучи на розах (благодаря Бога), все находит прелестным, бесподобным или меня морочит. Милонов у него сделался Державиным за то, что перевел Горациеву оду! Шутки в сторону, перевод хорош, но есть и слабости. Мило-нов с большим дарованием, но никогда того не напишет, что написал наш Орфеич, сей божественный стихотворец и чудесный враль. Милонова перевод у меня перед глазами, но мне надобно быть поснисходительнее, потому что - позвольте высморкаться и прокашляться! - я и сам написал кое-что... что прошу прочитать и сказать ваше суждение без всякого пристрастия.
      (Это конец послания к Пенатам. Поэт, то есть я, адресуется к Вяз<емскому> и Жук<овскому>; но этого не показывай никому, потому что еще не переправлено; переписать все лень и лень необоримая. Конец живее начала. А?)
      Впрочем, любезный друг, я начинаю сердиться на стихи, особливо на тех людей, которые жизнь свою проводят над какими-то игрушками, и все это для потомства! Самый В. Пушкин, Пушкин, который усовершенствовал себя под шестьдесят лет, этот Пушкин удивительно смешон, и я готов сказать ему, слушая его послание: Что это доказывает?.. Конечно, стихи дело прелестное, но они похожи на вино, и от них можно опьянеть. Трудно найти середину: от Нелединского до Хвостова один шаг. Я читал Иванова стихи и в них много хорошего.
     
      Амур тайком шаги твои считает
     
      очень счастливо. Но этот стих совершенно купеческий:
     
      Ты без белил бела, ты без румян румяна.
     
      Вот два стиха, которые вовсе друг на друга не похожи.
      Что с Жуковским сделалось? Он вовсе перерождается. Теперь надобно ему подраться с кем-нибудь на пистолетах, увезти чью-нибудь жену, перевести Пиронову оду к Приапу, заболеть приапизмом и наконец застрелиться: последнее он может отсрочить до тех пор, пока я и ты не отправимся за Стикс, ибо что нам делать без него, а он, злодей, и без нас живет припеваючи.
      Так как без некоего усилия ума я не могу ясно вообразить себе, что ты женат и живешь в приходе Иоанна Милостивого под одной кровлею, рука в руку, с прелестнейшей из женщин, счастливейшим мужем, пламенным любовником, домовитым хозяином и степенным гражданином Москвы, то я, любезный мой друг, по-старому буду тебя просить писать ко мне почаще, точно так, как будто у тебя по-старому много праздного времени, много шалостей в голове и в сердце - место для дружества, не занятое чем-нибудь и лучшим и прелестнейшим: любовью!
      Пиши ко мне. За делами и за лихорадкой я еще останусь недели три здесь, и письмо твое застанет твоего Батюшкова.
      В каком состоянии Москва? Что делается у вас? Курится ли фимиам на алтаре добродетели ("Остров Борн-гольм")? Что делают Пушкины, Давыдов и все, что я знаю? Нет ли анекдотов для назидания ума и сердца? Как ты проводишь время свое? Где Батонди? Куда девался Велеурский? Скоро ли будет к вам Жуковский? Вот вопросы - дай хоть один ответ.
      Сделай одолжение, любезный князь, пришли мне музыку на мой романс; ты меня очень одолжишь: я ее велю сыграть моему музыканту на фаготе. Если Велеурский уехал, то попроси его, чтоб он тебе прислал эту штуку.
     
     
      102. Е. Ф. МУРАВЬЕВОЙ
      27 ноября 1811. <Хантоново>
     
      Милостивая государыня тетушка Катерина Федоровна. Имею честь поздравить Вас с протекшим днем Вашего Ангела, которому я молился от всей души, чтоб он вас наградил здравием, спокойствием и, если возможно, благополучием, которого Вы, любезная тетушка, столько достойны. Я от Вас ни строки не имею; писал с сестрицей, но и она, и вы меня забыли: ответа нет как нет! О господине Петра я и говорить не хочу: но не болен ли он? А братец Никита? Знайте же, любезная тетушка, что я на всех начинаю посерживаться, выключая Вас, и то потому только, что этого мне невозможно. Меня задерживали хлопоты и дела в деревне; по окончании их я отправляюсь в Питер; но где б ни находился, везде буду вас любить и почитать, как моего Ангела-хранителя, которому себя поручает Константин Батюшков.
     
     
      103. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <27 ноября - 5 декабря 1811. Хантоново>
     
      Сию минуту получил я твое письмо и сию минуту отвечаю, пока сердце мое не заснуло, пока я могу еще на тебя сердиться. Выслушай и отвечай!
      Если я говорил, что независимость, свобода и все, что тебе угодно, подобное свободе и независимости, суть блага, суть добро, то из этого не следует выводить, что Батюшков сходит с ума и читает своего Горация, Балдуса, Скривериуса и Матаназия с Метафрастиком, печатного или рукописного в Lipsia или в Лейдене, или где тебе угодно. А из этого следует именно то, что Батюшков, живучи один в скучной деревне, где, благодаря судьбе, он, кроме своего Якова да пары кобелей, никого не видит, не слышит и не увидит, и не услышит; Батюшков не хочет и не должен, зная себя столько, сколько человек себя может знать, не должен, говорю я, променять своего места на место канцлера, архиерея или камергера; ибо теперь Батюшков, так как ты его видишь, скучает и имеет право скучать, ибо в 25 лет погребать себя никому не приятно. Но тогда, переменя свое место на другое, несвойственное, неприличное, господин Батюшков был бы вдвое несчастнее и, что всего хуже, вдвое глупее, несноснее для себя, для других и для самого Гнедича. Еще раз, и да будет это в последний, разуверь себя на мой счет и не делай заключений, вредных дружбе, оскорбительных моему сердцу, ибо я всегда думал и думаю, что мечтатели, если и могут иметь пламенную голову, сильное воображение, ум, все, что тебе угодно; зато не имеют души, и в сердце их холодно, как теперь на дворе; а я чувствую, мой друг, что у меня есть сердце всякий раз, когда помышляю о тебе и о людях, мне любезных. Еще раз повтори себе, что Батюшков приехал бы в Петербург, если б его дела не задерживали в деревне, если б имел в кармане более денег, нежели имеет, если б знал, что получит место и выгодное и спокойное - да, спокойное, где бы он мог ничего не делать и не кланяться подьячим, людям ничтожным,- он бы приехал; а если не едет, то это значит то, что судьба не позволяет... и проч.- Но нет, ты свое бредишь и всегда, что хуже всего, не своей головой, ибо у тебя ум велик или мал, но благодаря Бога, здоров, а бывает болен тогда только, когда страсть или другие умы, умищи и умишки сведут с истинного пути. Их суждением я не дорожу, их советов не хочу, их сожаления не требую, ибо они для меня... только что забавны; но тебе, мой друг, тебе стыдно меня обижать заключениями странными и оскорбительными. Если я тебе не открывал моих чудесных обстоятельств, то это именно потому, что ты мне пособить не можешь; в слезах твоих я нужды не имею... но в утешении имею нужду. Мы други, и я смею тебя назвать так, мы други не с тем, чтоб плакать вместе, когда один за тысячу мириаметров от другого, не с тем, чтоб писать обоюдно плачевные элегии или обыкновенщину, но с тем - и это ты на опыте доказываешь, когда не заразишься посторонним чадом, с тем, говорю я, чтоб меняться чувствами, умами, душами, чтоб проходить вместе чрез бездны жизни, ведомые славою и опираясь на якорь надежды. При имени славы ты, верно, не засмеешься; а если засмеешься... то загляни в свое собственное сердце. Я писал о независимости в стихах; о свободе в стихах; на судьбу мою никому, кроме тебя, не жаловался, и то в прозе; а служить из тысячи рублей жалованья титулярным советником, служить и готовиться к экзамену, подобно Митрофану, твердя "Аз есмь червь, а не человек, поношение роду человеческому", повторять зады и набивать себе голову римским кодексом, поэтическими подробностями из Зябловского, аксиомами из Эвклида, служить писцом, скрибом в столице, где можно пить, где я пил из чаши наслаждений и горестей радость и печаль, но всегда оставался на моем месте,- нет, нет, это все свыше меня! и свыше тебя!
      Что ты делал в жизни своей? Кому ты продал свою свободу? Никому. И я это докажу тебе в двух словах. В департаменте ты мог получить более, нежели получаешь ныне. Служа в пыли и прахе, переписывая, выписывая, исписывая кругом целые дести, кланяясь налево, а потом направо, ходя ужом и жабой, ты был бы теперь человек, но ты не хотел потерять свободы и предпочел деньгам нищету и Гомера. В департаменте ты бы мог быть коллежским советником, получить крест, пенсион, все, что угодно, потому что у тебя есть ум и способности, но ты не хотел потерять независимости и остался бы титулярным советником до скончания века, если б не рука благодетельного Гения, не рука Великой княгини дала тебе чин и пенсион, звание честного человека и кусок насущного хлеба. Чем же ты хвастаешь передо мною? Какой-то опытностию! Гнедич! Гнедич! эту опытность - к несчастию моему - и я приобрел, эту опытность - и скучную, и едва ли не пустую. Я привык смотреть на людей и на вещи с надлежащей точки: меня тому научили и годы, и люди, и несчастия. Les malheurs m'ont mis au rang des sages [152] [Несчастия ввели меня в круг мудрых (фр.).], говорит мудрец. Я не философ, но по крайней мере имею драхму рассудка, а я враль в твоих глазах, потому что мелю вздор на рифмах, враль, потому что говорю то, что мыслю, враль, потому что тебя в том уверили умные люди, которые мастера давать советы, когда их не просят, мастера сожалеть и злословить. Приятель наш Беницкий, который имел ум и сердце, сказал: "Везде встречаются быки И поученья".
      Ты помнишь эту басню? - и он сказал правду! Но дело не о том: мне обидно, любезный друг, не столько душе моей, ибо она всегда согласна с твоею, сколько моему самолюбию; обидно то, что ты разговариваешь со мною точно так, как с ребенком или постником, который от измождения плоти видит духов, des anges violets [153] [фиолетовых ангелов (фр.).], слышит, подобно Пифагору, пение и гармонические гласы планет небесных, а не видит, не слышит того, что его окружает. Брось, кинь навсегда эту привычку! Друг твой не сумасшедший, не мечтатель, но чудак (la faute en est aux dieux qui m'ont fait si drole) [154] [виноваты боги, сделавшие меня столь странным (фр.)],- но чудак с рассудком. Я говорю о путешествии: ты пожимаешь плечами. Но я тебя в свою очередь спрошу: Батюшков был в Пруссии, потом в Швеции; он был там сам, по своей охоте, тогда как все ему препятствовало; почему ж Батюшкову не быть в Италии? "Это смешно", говорил мне Баранов в бытность мою в Москве.- Смешно? - а я докажу, что нет! Если фортуну можно умилостивить, если в сильном желании тлеется искра исполнения, если я буду здоров и жив, то я могу быть при миссии, где могу быть полезен. И еще скажу тебе, что когда бы обстоятельства позволяли и курс денежный унизился, то Батюшков был бы на свои деньги в чужих краях, куда он хочет ехать за тем, чтоб наслаждаться жизнию, учиться, зевать; но это все одни если - и то правда - но если сбыточные. А если небо упадет, говорит пословица, то перепелок передавит... если... если...
      Но ты сбираешься в Москву? Зачем? Подумай хорошенько... А для меня не оставайся в Питере, хоть твой отъезд и будет мне неприятен и весьма неприятен. Сию минуту принесли мне денег. Если еще столько, да еще столько, то я поеду в Питер; прибавь к тому еще одно если... Что же до Москвы касается, то я ее люблю, как душу; но там - вот тебе и мой совет - он похож на совет того гасконца, который говорил архитекторам парижским: "Cadedis, messieurs [155] [Черт подери, господа (фр.).], если вы будете строить мост (le Pont-Neuf) [156] [Понт-Неф (фр.) - мост в Париже] вдоль реки, то никогда не успеете, а я вам советую строить поперек",- мой совет иметь больше денег; в Москве все дорого; нужна, необходима карета четверней и проч., тогда будешь человек! а без того не езди, мой друг; дождись меня, дождись моих замечаний на Гомера и на твою бедную голову; дождись моих мараний и Ариоста, который теперь почивает весьма спокойно. Но нет, поезжай в Москву, если требует долг и твоя польза, то ради Бога не связывайся с вралями: они мне надоели пуще всего.
      Еще одно замечание на твое письмо: "Я имею неотъемлемую свободу судить, что мне прилично и не прилично, и действовать таким образом".
      Эту фразу подари Каченовскому: он тебя поблагодарит. Он, имея не-отъ-ем-ле-му-ю свободу судить, изволит забавляться насчет Мольера, Вольтера и всех умных французов весьма забавным и глупым образом. Там, где он не умничает,- он сносен; там, где он начинает умничать,- он делается педантом, совершенною фитою. Но дело не о том: по силе неотъемлемой свободы мыслить, и замечать, и действовать, пиши ко мне почаще, не отговариваясь ни ленью, ни делами, ни болезнию.
      Твоих писем я дожидаюсь с нетерпением: это единственное средство с тобою говорить, и было бы слишком бесчеловечно лишать меня твоей беседы за ленью, за делами и за болезнию.
      Не видал ли ты Пушкина! Он написал послание к Дашкову, Измайлов - басни, сказки, видения и проч., а ты мне этого не присылаешь. Еще повторю тебе: пиши поболее, пиши о себе, о других; но мне не надобно истин, какова эта: "Я живу в Петербурге, ты живешь в деревне по свободным обязанностям". Что я живу в деревне, это я знаю; что ты живешь в Петербурге, и это я чувствую; но что значат свободные обязанности? "О логика, несть без тебя спасения!" - говорит Синекдохос. Заметь, что ты это сказал весьма серьезно.
      Открылась ли Беседа? Что делают ваши петухи? Зачем хочешь печатать в Беседе? По крайней мере, я не советую: надобно иметь характер и золота в навоз не бросать, истинно в навоз, ибо, кроме Горация Мур(авьева) и Крылова басен, там ничего путного я не видел. Львова стихи похожи на Шаликова и напоминают мне "Le ruis-seau amant de la prairie" [157] [Ручеек, влюбленный в лужайку (фр.).], сонет Фонтенелев, над которым со смеху надседался Вольтер. Ни слогу, ни мыслей, ни стихов! Все площадное! вялое! У Шишкова мысли жидкие, а слог черствый. А Штаневич? Бездна премудрости - совершенный Шатобриан, но без ума, без воображения! - Нет! Я им слуга покорный! - "Вестник Европы" худ или хорош, а все лучше их мараний. Не печатай в Беседе, не стыди себя! Бога ради, поправь стихи в "Унынии" по моим замечаниям, и все будет прелестно.
     
      Ни утро веселостью (ни день красотами
      Не радуют чувство его): он умер душой и проч.
     
      Прекрасно! заметь, что после цезуры в этом размере стихов надобно, чтоб ударения были весьма верны - без того все будет дурно.
     
      Но очи отверстые зрят одр токмо холодный...
      Как с бледных ланит его слез токи струясь...
      Равно удаляющась [158] [Я не люблю этих глухих усекновений. Если бы удаляясь... то было бы лучше... Вот безделки,- но важные для уха] в тень дебрей безмолвных...
     
      Здесь ударения глухи, и потому стихи неплавны, скачут, неприятны. После цезуры должно ставить длинные слова, и стихи будут плавнее, например:
     
      При девах ласкающих, в беседе с друзьями,
     
      или по крайней мере, чтоб слоги были плавны и один другого не съедали, и потому стих, выше писанный:
     
      Как с бледных ланит его слез токи струясь -]
      не так худ, хотя слова и короткие после цезуры, а все лучше поставить одно длинное.
      Впрочем, все хорошо. И стихи из Лагарпа прекрасны. Еще раз переправь, не поленись, а мои замечания справедливы.
      Пришли мне замечания на "Мечту": я ожидаю их с нетерпением, ибо имею в них нужду.
     
      Ноября 27-го дня 1811.
      Все писатели, начиная от Аристотеля до Каченовского, беспрестанно твердили: Наблюдайте точность в словах, точность, точность, точность! Не пишите на место дом - гром, на место печь - меч и так далее. А ты, любезный Николай, пишешь не краснея, что мне скоро тридцать лет. Ошибся, ошибся, ошибся шестью годами, ибо 24 ни на каком языке не составляют 30. Где же точность? Я. с моей стороны не упущу из рук эти шесть лет и, подобно Александру Македонскому, наделаю много чудес в обширном поле... нашей словесности. Я в течение этих шести лет прочитаю всего Ариоста, переведу из него несколько страниц и, в заключение, ровно в тридцать лет, скажу вместе с моим поэтом:
     
      Se a perder s'ha la liberta, non stimo
      II piu ricco capel, ch'in Roma sia [159] [Если я должен потерять свободу, то меня не утешит и богатейшая корона, которая есть в Риме (ит.)], -
     
      ибо и в тридцать лет я буду тот же, что теперь, то есть лентяй, шалун, чудак, беспечный баловень, маратель стихов, но не читатель их; буду тот же Батюшков, который любит друзей своих, влюбляется от скуки, играет в карты от нечего делать, дурачится как повеса, задумывается как датский щенок, спорит со всяким, но ни с кем не дерется, ненавидит Славян и мученика Жофруа, тибуллит на досуге и учится древней географии, затем чтоб не позабыть, что Рим на Тевере, который течет от севера к югу; и в тридцать лет он будет все тот же, с тою только разницею, что он называет тебя другом десять лет, а тогда к этим десяти прибавить еще пять,- но больше любить тебя, больше чувствовать к тебе и дружества и привязанности... кажется... дело несбыточное. Прощай!
      (5-го декабря 1811 г.)
     
      Вот длинное письмо, скажешь ты! Не удивляйся! Завтра ты именинник, и надобно тебя поздравить: вот зачем я еще должен прибавить целый лист. Итак, поздравляю тебя, мой милый друг, будь счастлив, весел, умен, люби меня, стихи и вино, вино - отраду нашу, по словам твоего предшественника Кострова. Но что ты всегда будешь любить стихи, вино и меня, твоего друга...
     
      Сей старец, что всегда летает,
      Всегда приходит, отъезжает,
      Везде живет - и здесь, и там,
      С собою водит дни и веки,
      Съедает горы, сушит реки
      И нову жизнь дает мирам,
      Сей старец, смертных злое бремя,
      Желанный всеми, страшный всем,
      Крылатый, легкий, словом - время,
      Да будет в дружестве твоем
      Всегда порукой неизменной
      И, пробегая глупый свет,
      На дружбы жертвенник священный
      Любовь и счастье занесет!
     
      Вот мое желание, оно одинаково и в прозе и в стихах. Я тебе позволяю в мои именины написать ко мне столько же стихов и выпить за мое здоровье бутылку... воды, так как я это торжественно сделаю завтра при двух благородных свидетелях, при двух друзьях моих, при двух... курчавых собаках.
      Я вчера получил собрание стихов Жуковского. Как мои стихи - "Воспоминание" - исковеркано! - иные стихи пропущены, и рифмы торчат одни! Впрочем, я этим изданием доволен, доволен твоим "Перувианцом", доволен Воейковым: "Послание о благородстве", доволен Пушкиным, доволен Кантемиром и Петровым,- а дряни все-таки целое море! Отгадайте, на что я начинаю сердиться? На что? На русский язык и на наших писателей, которые с ним немилосердно поступают. И язык-то по себе плоховат, грубенек, пахнет тарабарщиной. Что за Ы? Что за Щ? Что за Ш, шип, щий, при, тры? - О варвары! - А писатели? - Но бог с ними! Извини, что я сержусь на русский народ и на его наречие. Я сию минуту читал Ариоста, дышал чистым воздухом Флоренции, наслаждался музыкальными звуками авзонийского языка и говорил с тенями Данта, Тасса и сладостного Петрарка, из уст которого что слово - то блаженство. Прощай! Альцеста и Поликсена Мерзлякова прекрасны. Это ему делает честь. Есть места прелестные и невольно исторгают слезы.
      Накануне твоих именин.
     
     
      104. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      19 декабря <1811. Хантоново>
     
      Маленький Овидий, живущий в маленьких Томах, имел счастие получить твою большую хартию. Чудеса, любезный друг! чудеса! Я со смеху помирал, читая описание стычки журналистов. И Шаликов, который, оправляя розу, говорит: "Вы злой!" И Каченов<ский>, который, оправляя зонтик, отвечает: "Вы дурак!" Все это забавно - прекрасно! Что же касается до меня, любезный Москвич, то я с моей стороны принимаю спасительные меры и, боясь поражения нечаянного, хочу нарядиться в женское платье или сшить себе броню, изваять шлем, щит и прочее из Шаликова "Аглаи" или по крайней мере подбить мой старый мундир лоскутками этой ветошницы, затем что, мой милый друг, этот Грузинец опасен - cet autre Alexandre, cet autre Achille! [160] [Это второй Александр, это второй Ахилл! (фр.)] Он, чего доброго... но шутки в сторону, он страшный скотина, и прошу тебя именем дружбы не писать на него эпиграмм. Если б он был человек, а не Шаликов, то стоил бы того, чтоб ему я, или ты, или кто случится, проколол ему желудок, обрубил его уши и съел живого зубами... но он Шаликов! Ради бога, не отвечай ему! Пусть Каченовский с ним воюет явно на Парнасе и под рукой в полиции, mais nous autres
      N'allons pas imiter les pedants de Moliere! [161] [Но мы не станем подражать педантам Мольера! (фр.)]
      Но какой же этот Шаликов? Что это значит? Родяся мопсом, захотел в Мидасы, и Мидас прогремел кошельком и где же - на рынке! Ah, toujours de 1'esprit, toujours de 1'espit, monsieur Trissotin, monsieur de Trissotin! [162] [Ах, вы всегда остроумны, всегда остроумны, господин Триссотин, господин Триссотин! (фр.)] Но этот Триссотин - человек преопасный: я это знал давно. Он готов на тебя жаловаться митрополиту, готов прокричать уши всем встречным и поперечным, что его преследуют, что его бранят, а потому бранят и бога, что он стихотворец, князь и чурлы-мурлы, т<о> е<сть> Грузинец: ergo [163] [следовательно (лат.)], всех надобно жечь и резать, кто осмелится бранить, поносить, бесчестить его стихотворное сиятельство. Одним словом, мой милый друг, наше дело сделано: nous avons les rieurs pour nous [164] [шутники на нашей стороне (фр.).]; пусть его лягается, как Сивый Осел, мы будем молчать.
      Я заметил, что истинное дарование всегда терпеливее, ибо имеет в себе истинную надеянность: Мерзляков меня любить не может, но я его всегда назову честным человеком; он был обижен мною и молчал. А эти шальные Шаликовы хуже шмелей! И посмотри, чем разродится его "Аглая". Гром и молнию бросит он на нас... гром и молнию!.. Теперь ему помогает мыслить и Бланк неистощимый, и остроумный Макаров, и все за Преснею живущие поэты, кроме Воейкова, разумеется. Теперь он чинит свои перья и понюхивает табак... Теперь он ставит себе промывательные в задницу, чтобы par ricochette [165] [рикошетом (фр.).] очистить свой засоренный мозг. Теперь он не пьет, не ест, бедняжка, и подобно пифии, которая пред прорицанием жевала лавровые листья, он жует Фреронов журнал и по капле пьет чернила, разведенные слезами Авроры. Вот что он делает! и пусть делает, что ему угодно. А все-таки в Москву не буду и поручаю тебе велеть выколотить пыльную спину нашего врага... розами! Не буду, мой милый друг, и быть не могу. Клянусь тебе всем, чем тебе угодно, что этого мне сделать невозможно: обстоятельства меня совершенно связывают. У меня хлопот выше ворот! Не мудрено, что я пишу глупые стихи; право, голова кружится. Даю себе слово не писать ничего до тех пор, пока и люди и фортуна будут ко мне благосклоннее. Впрочем, ты напрасно на меня нападаешь за басню: "Сиротка Филомела" из Лафонтена, и я нисколько не метил на себя: я еще не Шаликов. Эти обе басни написаны хорошо; я их перечитал и не вижу ничего смешного.
     
      Одна
      Со сна
      Вполглаза взглянет,
      Зевнет, еще зевнет, потянется и встанет.
     
      Это изрядно, мой Аристарх! - и я сошлюсь в том на Жуковского. Впрочем, если хочешь, я никогда писать басен не .стану, чтоб не быть твоею баснею. Послание переписать лень. Твои замечания справедливы. Но почему не назвать тебя внуком Аристиппа, внуком Анакреона или черта, если хочешь? Это, то есть, не значит, что ты внук, то есть взаправду, и что твой батюшка назывался Аристиппычем или Анакреонтычем, но это значит то, что ты, то есть, имеешь качества, как будто нечто свойственное, то есть любезность, охоту напиться не вовремя и пр., пр., пр. Ну понял ли, понял ли, Анакреонов ич?
      Когда будет в вашей стороне Жуковский добрый мой, то скажи ему, что я его люблю, как душу.
      Поклонись Давыдову и скажи ему от меня, что я всякий день глупею; это его утешит, потому что он раз из зависти говорил мне: "Батюшков! ты еще не совсем глуп!"
     
      Поутру в 11 часов.
      Я просыпаюсь сию минуту, перечитываю твое письмо, твои пачканные стихи, писанные in naturalibus [166] [в первобытной наготе (лат.)], и узнаю тебя, мерзавца, в каждой строке, в каждом слове. Когда возьмешься ты за ум? Когда будешь скромен... как я, например. Когда... никогда! никогда! никогда! и это меня приводит в отчаянье.
      Пиши ко мне почаще. Если мне будет можно, то я отправлюсь в Питер, где увижу Беседу, Пушкина, Давыдова-Анакреона и несколько людей, которых я люблю, старых приятелей, всегда мне милых, но к несчастию, ни одного Вяземского, ни одного шалуна, подобного тебе и в шалостях, и в душонке, и в умишке. Я буду о тебе сожалеть и в деревне и в столице,
     
      Je vous regretterais a la table des dieux [167] [Я буду сожалеть о вашем отсутствии и за трапезой богов (фр.).].
     
      Прости и помни, что Батюшков тебя любит, прости и будь счастлив, здоров, весел... как В. Пушкин, когда он напишет хороший стих, а это с ним случается почти завсегда. Еще желаю:
     
      Чтобы любовь и Гименей
      Вам дали целый рой детей
      Прелестных, резвых и пригожих,
      Во всем на мать свою похожих
      И на отца - чуть-чуть умом,
      А с рожи? -бог избавь!.. Ты сам согласен в том!
     
     
      105. Н. И. ГНЕДИЧУ
      29 <декабря 1811. Хантоново>
     
      Eheu, fugaces [168] [Увы, проходят (лат.).] время, мой милый Николай, а твой Овидий все еще в своих Томах, завален книгами и снегом! Когда же он будет в Питер? - и того не знает, а знает то, что ты его забыл и не пишешь к нему ни строки, ленишься, бездействуешь! (браво, брависсимо, Батюшков! И ты выдумал слово: бездействуешь! Без-дей-ству-ешь... каково? т<о> е<сть> действуешь без, т<о> е<сть> как будто не действуешь. Понимаете ли? - лишен действия, ослаблен, изнеможен, оленивен, чужд забот, находится в инерции, недвижим ниже головою, ниже перстами и потому бездействен, не пишет к своему другу и спит). Теперь вы понимаете, что не писать ко мне, или писать редко, есть то же... что бездействовать. Я, напротив того, перевел вчерась листа три из Ариоста, посягнул на него в первый раз в моей жизни и - признаюсь тебе - с вожделеннейшими чувствами ...... его музу (какова Акадия???). Шутки в сторону: я теперь в луне с моим поэтом, в луне и пишу прекрасные стихи. Прочитай 34-ю песнь Орланда и меня там увидишь. Если лень и бездействие (здесь они олицетворены) не вырвут пера из рук моих, если я буду в бодром и веселом духе, если ... то ты увидишь целую песнь из Ариоста, которого еще никто не переводил стихами, который умеет соединять эпический тон с шутливым, забавное с важным, легкое с глубокомысленным, тени с светом, который умеет вас растрогать даже до слез, сам с вами плачет и сетует и в одну минуту над вами и над собою смеется. Возьмите душу Виргилия, воображение Тасса, ум Гомера, остроумие Вольтера, добродушие Лафонтена, гибкость Овидия: вот Ариост! И Батюшков, сидя в своем углу, с головной болью, с красными от чтения глазами, с длинной трубкой, Батюшков, окруженный скучными предметами, не имеющий ничего на свете, кроме твоей дружбы, Батюшков вздумал переводить Ариоста!
     
      Увы, мы носим все дурачества оковы,
      И все терять готовы
      Рассудок, бренный дар Небесного Отца!
      Тот губит ум в любви, средь неги и забавы,
      Тот рыская в полях за дымом ратной славы,
      Тот ползая в пыли пред сильным богачом,
      Тот по морю летя за тирским багрецом,
      Тот золота искав в алхимии чудесной,
      Тот плавая умом по области небесной,
      Тот с кистию в руках, тот с млатом иль с резцом.
      Астрономы в звездах, софисты за словами,
      А жалкие певцы за жалкими стихами:
      Дурачься смертных род, в луне рассудок твой!
      (Ариост, песнь XXXIV.)
     
      Вот тебе образчик и моего дурачества: стихи из Ариоста. Впрочем, засмейся в глаза тому, кто скажет тебе, что в моем переводе далеко отступлено от подлинника. Ариоста один только Шишков в состоянии переводить слово в слово, строка в строку, око за око, зуб за зуб, как говорит Евангелие. Я пропускал инде целыми октавами и мои резоны шепну тебе на ухо, когда увижусь с тобою. А теперь скажу мимоходом, что у нашего Ариоста С. Иоанн приводит Астольфа к патриархам, которые обедают с ним райскими плодами!!! кормят лошадь рыцаря овсом!!! Астольф с апостолом садится в колесницу, в ту самую, которая была послана за пророком Ильей!!! С. Иоанн апостол говорит Астольфу, что он любит писателей, потому что и сам был того же ремесла!!! Это все мило и весьма забавно у стихотворца, потому что он об этом говорит не тем тоном, каким говаривал Вольтер в своей "Девке", но с удивительным, одним словом - с Лафонтеновым добродушием, весьма серьезно, иногда с жаром, иногда улыбаясь одним глазом; но у нас это вовсе не годится, а если мне не веришь, то загляни в цензурный комитет.
      Переводить ли?
      Я читал много прекрасного в "Вестнике". Милонова стихи из Томсона и перевод Горация Beatus ille [169] [Счастлив тот (лат.).] делают ему много чести. В нем будет путь; он рачит о слоге, выбирает слова, не гоняется за славенизмами и, как видно, боится читателя: добрый знак! Рассуждение Каченов-ского о проповедниках написано холодно, но рачительно, слогом чистым, с критическим умом, и есть одна из его Capo d'opera [170] [шедевр (ит.).]. Рассматривание Шлецера и Глинки, в котором сей последний выведен на чистую воду, можно прочитать с удовольствием.
      Знай, ленивец, что если б я не имел нужды с тобой поговорить об Ариосте, то ты не получил бы от меня ниже полсловечка. Прости! К. Б.
      Достань себе Ариоста, и прочитай Астольфово путешествие в луну, и скажи мне свои мысли.
      Вяземский зовет меня в Москву вот каким образом:
     
      Шихматов пишет непонятно
      И рылом возмутил Неву,
      Хвостов - писака неопрятной.
      Все так! а приезжай в Москву!
     
      Шишков в рассудок, в муз бодает
      И, в королевича Бову Влюбясь,
      Вольтера проклинает.
      Все так! а приезжай в Москву!
     
      Барашек по полю рассея,
      Ест с ними Шаликов траву;
      Невзоров толст, в навозе прея.
      Все так! а приезжай в Москву!
     
      Это забавно!
      Прислать ли еще замечаний на Гомера?
     
     
      106. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      16 февраля 1812. <Петербург>
     
      Я получил от тебя два письма вдруг, на которые спешу отвечать. Болезнь твоя, любезный друг, меня очень беспокоит. Слава богу, что ты в Вологде, где есть и помощь и лекарь. Утешать тебя я, право, не в силах, но и самым огорчениям должна быть мера; здесь же видна непреложная воля Создателя: смерть не есть несчастие, мой милый друг; участь детей сестры Анны Николаевны едва ли не завиднее нашей; итак, еще раз прошу тебя, не огорчайся столько и подумай об себе.
      Я не получил денег от Абрама Ильича за Платона: это я предвидел. Признаюсь тебе, что его странная привычка удерживать деньги и меня выводит из терпения. Напиши мне письмо о твоих пяти тысячах такое, чтоб я ему мог показать и упираться на оное; в противном случае он мне может сказать: не твое дело! Признаюсь тебе, что я от всей души желал бы видеть это смешное и досадное дело приведенным к концу, если есть на то возможность. Он меня просил отписать к тебе, не нужны ли Вам его мебели красного дерева, о которых я реестр к тебе прислать хотел. Возьми их, любезный друг, первое - потому что они годятся для дому, а второе - потому что они некогда принадлежали сестре и нам ее напоминать будут. Горестное и приятное воспоминание! Что вы делаете в Вологде и не отправитесь ли в Москву? Я писать буду к Катерине Шедоровне и о твоей болезни уведомлю.
      Теперь поговорю и о себе. Я часто выезжаю, пока здоров, а больной сижу дома.
      Что же касается до места, то и до сих пор ничего не знаю. В Библиотеке все заняты - (помнишь ли деревенские басни и мои слова?), а надежда вся на Алексея Николаевича, который ко мне весьма ласков. Я и с Дмитрием Осиповичем довольно хорошо лажу. У Ивана Ивановича Дмитриева бываю часто: он весьма приветлив и учтив; кроме того, езжу к Павлу Львовичу, к Луниным, ко Львову, да и все тут. Если я получу место, то проживу здесь до лета; и без места то же сделаю - деньги у меня как вода льются: болезнь стоила мне дорого. Что делать!.. От батюшки получаю все одинаковые письма: он сердится на меня, что я не отвечаю, но что и отвечать!
      Еще раз, побереги себя, любезный друг! К чему наша чувствительность, жалкая, пагубная! К чему она служит! Обстоятельства наши не столь дурны; мы еще не стары, следственно, надежды и терять не должны. Станем надеяться на Бога, которому все возможно. Я получил от старосты 150 р.
      Пиши ко мне почаще, а теперь не замедли уведомить о своем здоровьи; если же, чего Бог избавь, сама не в силах, то поручи это Вариньке. Бога ради, пишите почаще! Лизавету целую от всего сердца. Прошу Павла Алексеевича не забывать своего брата. Констант. Бат.
      Если что-нибудь надобно, отпиши, я пришлю тебе.
     
     
      107. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      27 февраля 1812. <Петербург>
     
      Виноват, мой милый князь, перед тобою! Пропустил удобный случай писать с Пушкиным, который отправился отсюда в роковой день, накануне чтения Шаховского "Расхищенных Шуб"; я не мог даже и видеться с добрым нашим Пушкиным, не мог с ним проститься, плакать с ним (а он, говорят, заливался слезами, прощаясь с Севериным, Дашковым и Блудовым), не мог, потому что болезнь меня замучила. И теперь пишу тебе насилу.
      Пушкин у вас! - Прими его на руки; он здесь замучен подагрой и Славенами; утешь его; скажи ему, что Шаховской читал сам свои "Шубы" (а он читает как дьячок), что его "Шубы" очень холодны; что в его "Шубах" не одному Пушкину досталось, но всем честным людям: Карамзину, Блудову.
      Признаюсь тебе, любезный друг, что наши питерские чудаки едва ли не смешнее московских. Ты себе вообразить не можешь того, что делается в Беседе! Какое невежество! Какое бесстыдство! Всякое лицеприятие в сторону.- Как? Коверкать, пародировать стихи Карамзина, единственного писателя, которым может похвалиться и гордиться наше отечество, читать эти глупые насмешки в полном собрании людей почтенных, архиереев, дам и нагло читать самому... о! это верх бесстыдства! Я не думаю, чтоб кто-нибудь захотел это извинять. Я же с моей стороны не прощу и при первом удобном случае выведу на живую воду Славян, которые бредят, Славян, которые из зависти к дарованию позволяют себе все, Славян, которые, оградясь щитом любви к отечеству - за которое я на деле всегда был готов пролить кровь свою, а они чернила,- оградясь невежеством, бесстыдством, упрямством, гонят Озерова, Карамзина, гонят здравый смысл и - что всего непростительнее - заставляют нас зевать в своей Беседе от 8 до 11 часов вечера.
      Признаюсь тебе, мой любезный князь Петр, что я здесь провожу время довольно скучно и всякий день вспоминаю о Москве; зачем я здесь? - и сам не знаю. Ищу друга по сердцу и не нахожу: тот занят должностью, тот рассеян, тот холоден и все не то, что мне надобно. По счастию, я живу у Гнедича. По счастию, Блудов меня полюбил и просиживает у меня целые дни; без того я пропал бы от скуки: выезжать не могу, лихорадка мучит... и Пушкина уже нет!!!
      Я повстречался здесь у Ивана Ивановича Дмит<риева> с Севериным и с Дашковым; последний умен и имеет большие сведения; он молод .и много обещает. Северин очень рассеян. Кстати, Галиф Галифович тебе кланяется. Он тебя очень любит, и я об тебе с ним целые часы говорю без умолку. Этот чудак мне по руке. Я его с первого разу полюбил и намерен воспользоваться его... охотою прогуливаться по булевару. Что делает у вас Тургенев? Поклонись Алексею Мих<айловичу> Пушкину и его супруге. - Правда ли, что Давыдов женится? не посоветовавшись со мною? это непростительно.
      Милонов у меня был сию минуту и написал к тебе послание. Я ему прочитал твое письмо: это ему вскружило голову!!!
      Пиши ко мне почаще и не забудь сказать Жуковскому, что его Батюшков очень любит. Он, я думаю, в Москве.
      Вот сию минуту приехал ко мне Блудов, про которого Шаховской написал в своих "Шубах", что он ничего, кроме Mercure de France, не читает. Д<митрий> Н<иколаевич> так ему отвечал:
     
      Парнасский Славянин! отцовский цензор строгой,
      Напрасно твой Гашпар за леность мне пенял:
      Я, правда, мало сочинял,
      Но ах! к несчастию, читал я слишком много:
      Я... и твои стихи читал!
     
      Вот тебе наши новости. Пиши ко мне почаще, мой милый и добрый друг, и будь счастлив со всеми тебе любезными людьми. Константин Батюшков.
      Я чуть не забыл Милоновых стихов.
      Адресуй письмо: в доме Федорова, в Садовой улице, в жительстве его высокоблагородия Н. И. Гнедича. Я на время у него остановился.
     
     
      108. Д. Н. БЛУДОВУ
      <Весна 1812 г. Петербург>
     
      Нет ли у вас "Melomanie" [171] ["Меломания" (фр.).], особенно напечатанной, или по крайней мере в "Письмах" Лагарпа? Пришлите мне ее на несколько дней. Мне сегодня получше, но я начинаю чувствовать другую болезнь, стократ опаснее горячки - пиитическую желчь от славянских бредней.
      К. Б.
     
     
      109. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      Начало апреля 1812. <Петербург>
     
      Любезный друг Александра Николаевна, давно уже я не имею от вас писем. Здоровы ли, мои милые? Павел Алексеевич позабыл вовсе обо мне. Я просил его об объявлении моих походов по суду так, как это ныне положено, и не получил от него ответа. Теперь прошу тебя, любезный друг, переслать сию записку в Глуповское к старосте, чтоб он напомнил о предъявлении брату Павлу Алексеевичу или сам предъявил; терять времени не должно, у нас май на дворе. Потому и прошу тебя, мой друг, отписать решительно о деньгах к Абраму Ильичу. Заплотит ли он проценты или нет? Это должно знать положительно тебе. Я, право, с ним по этим делам и входить не хочу, он начинает на меня негодовать. И тебе бы я, мой друг, не напомнил, если б май не был на дворе. Ты знаешь, что опоздать взносом процентов весьма неприятно. Как бы то ни было, пришли в мае месяце тысячу рублей; мне деньги будут очень нужны; я определяюсь теперь к месту, переехал на квартиру и должен всем заводиться снова.
      Скажу тебе мимоходом, что я хочу возобновить знакомство с Рихтерами, которые меня велели пригласить к себе. Они, кажется, добрые и любезные люди.
      Еще новость: Остолопов здесь; он может быть (если верить его собственным словам) оставит место прокурора; хорошо б было постараться для Павла Алексеевича; я готов попросить сам Ивана Ивановича Дмитриева, если только правда, что Остолопов покидает место. Как бы то ни было, я уведомлю вас об этом, и что должно делать в таком случае. Письмо это адресую в Вологду в полной надежде, что ты, мой милый друг, разговляться будешь с сестрами, которых я целую от всей души; надеюсь, что они меня не забыли и по-старому любят. /Сонет.
      Я тебе пришлю дрожки по лету. Они куплены и теперь совершенно исправлены. Стоят у Павла Львовича в конюшне. Сестрам посылаю по поясу модному. Детей всех целую. Гриша им кланяется.
     
     
      110 А. Н БАТЮШКОВОЙ
      12 апреля <1812. Петербург>
     
      Поздравляю тебя с праздником! Милый друг, я получил сегодня твое письмо и сию же минуту спешу отвечать на оное коротко, затем что почта отходит. Я жалею крайне о том, что ты осталась в деревне: тебе очень будет скучно. По крайней мере на время съезди в Вологду. Письма твоего я еще не отдавал А(браму) И(льичу), затем что не имел времени сегодня к нему съездить сам. За этим, не дожидаясь ответа, отпиши еще раз, mais d'une maniere ferme et decidee, que vous avez besom de votre argent [172] [Твердым и решительным образом, что тебе нужны твои деньги (фр.).]. Здесь красноречие не у места.
      Теперь я поговорю о деле интересном. Узнав наверное, что Остолопов отрешен от места, я, не говоря ни слова, поехал к Д. О. Баранову и просил его о сем месте для Павла Алексеевича. Он обещал поговорить с министром, и я ожидаю ответа. Если ответ будет благосклонен, то я и сам поеду к Ивану Ивановичу и буду ему напоминать; он ко мне очень хорошо расположен. Если же это не удастся, то что за беда! Мы привыкли к неудовольствиям. По крайней мере, я с своей стороны сделал, что долг велел. Напиши к Павлу Алексеевичу об этом - он, верно, за это на меня не рассердится, хотя я и не спросясь за него просил. Это место ему прилично. Да скажи ему, чтоб он ничего теперь к Д<митрию> О<иповичу> не писал, пока я его не уведомлю. Прости, будь здорова и молись богу, который нас никогда не покидает, пока мы будем любить друг друга, как я вас, мои милые, люблю или любить желаю. К. Бат.
      Я живу на Конюшенной улице, в доме Шведской церкви.
     
     
      111. В. А. ЖУКОВСКОМУ
      12 апреля 1812. <Петер6ург>
     
      Любезный и милый друг Василий Андреевич! Тому уже более года, как я расстался с тобою, а от тебя ни строчки не имею и, верно, не мог бы знать, жив ли ты или умер, если б Тургенев и Вяземский меня не уверили, что ты и жив, и здоров, и потихонечку поживаешь в своем Белеве, как мышь, удалившаяся от света. Но где бы ты ни был, любезный друг, Батюшков тебя везде найдет, ибо он тебя любит и почитает. Сколько происшествий со времени твоего печального отъезда из Москвы! Вяземский женился, как путный человек, но я не был свидетелем его чудесной женитьбы: я уже был в деревне и долго не мог поверить сему последнему диву. Прожив в совершенном уединении шесть месяцев, я приехал в Петербург, бог знает зачем, и вот теперь здесь помаленьку поживаю в приятной надежде с тобой увидеться на берегах Невы, которые - признаться тебе - во сто раз скучнее наших московских. И я умер бы от скуки, если б не нашел здесь Блудова, Тургенева и Дашкова. С первым я познакомился очень коротко,- и не мудрено: он тебя любит, как брата, как любовницу, а ты, мой любезный чудак, наговорил много доброго обо мне, и Дмитрий Николаевич уж готов был меня полюбить. С ним очень весело. Он умен, как ты, но не столько мил, признаться тебе: милее тебя нет ни одного смертного. Тургенев тебя ожидает нетерпеливо и в ожидании твоего приезда завтракает преисправно. Этого человека я давно знаю и люблю, ибо он очень любезен, и умен, и весел, но все-таки не Жуковский. Дашков имеет большие сведения, и притом ленив, как и наш брат, за что ему спасибо, но и он все-таки не Жуковский. Тебя мне надобно! Приезжай сюда, мой милый друг! Мы тебя угостим и бифстексом, и Беседой, которая ни в чем не уступит Московской богадельне стихотворцев, учрежденной во славу бога Морфея и богини Галиматьи, которым наши любезные товарищи приносят богатые и обильные жертвы. Я радуюсь их успехам без всякой зависти, в полной надежде, что они вылечат мою бессонницу, которой я подвержен с тех пор, как начал писать стихи без твоего присмотра. Вот тебе образчик: послание к Пенатам, которое подвергаю твоей строгой критике. Прочти его и переправь то, что заметишь; если и вся пиеса не годится,- скажи. Я ее сожгу без всякого замедления; а если понравится,- похвали: я имею нужду в твоей похвале, ибо ее ценить умею. Не поленись, мой милый друг, пересмотреть и переправить ошибки и свои замечания пришли поскорее: я хочу ее печатать. Прости, будь здоров, счастлив и счастливее прошлогоднего. Не забывай меня, не забывай Батюшкова, который умеет дорожить твоей дружбой.
      P. S. И. И. Дмитриев часто о тебе вспоминает. Кстати: что ты делаешь с сочинениями Михаила Никитича? Не стыдно ли так долго держать и ничего не сделать?!!!
      Адресуй письмо к Блудову, если мне отвечать будешь, в чем я не сомневаюсь.
     
     
      112. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      1 мая 1812. <Петербург>
     
      Поздравляю тебя, мой милый друг, с прошедшими твоими именинами. Ты их, конечно, провела невесело. Я получил последнее письмо твое и удивляюсь, мой друг, что ты мне попрекаешь в молчании. Я к тебе пишу довольно часто, и видно, некоторые из моих писем потерялись. Например, я писал тебе назад тому месяц, чтоб ты собрала 1000 оброку в счет 2000 р., которые я получаю в сентябре, и ты мне на это ничего не отвечала. Сии деньги необходимо нужны для внесения в ломбард, где никакой отсрочки не терпят. А на А<брама> И<льича> я и не надеюсь, да и вперед ни за какую переписку не берусь. Насилу, и то не сполна, он заплатил Платону. Я ему говорил о твоих деньгах более одного разу и ничего удовлетворительного не получил. А видя тебя и Вариньку без дому, без денег и с долгами, видя вас одиноких без защиты и в совершенном отдалении, именно потому, что А. И. не хочет заплатить денег, я теряю вовсе к нему и к себе самому уважение. Он мне часто говорит о своих издержках. Какое мне дело до них! У нас, право, не менее. Притом же воспитание Гриши не может его разорить. А главное возражение: Какое право имеет он на деньги, которые ему не принадлежат? - Отпиши ему еще раз. Этого мало. Заставь Вариньку отписать и требовать своей части. Она полное имеет право, и на это отвечать нечего. И то, мой милый друг, за удачу не ручаюсь. Сумма теперь довольно велика... и бог знает, как и когда ты ее получишь. Предвидя заранее все сии неудачи, я и писал тебе о сборе денег с мужиков за сентябрьскую половину. Пришли их не замедля. Крайне сожалею, что мужиков должен я тревожить в такое трудное время. Весной и в рекрутство! Напиши им приказ поласковее. А деньги адресуй мне в Конюшенную улицу, в доме Шведской церкви, К. Н. Б. Вот и весь мой адрес.
      Теперь скажу о себе, что я не очень весел, мой милый и любезный друг! На судьбу не имею больших причин жаловаться. Я определен в библиотеку по милости Алексея Николаевича, который ко мне расположен, как истинно добрый человек. Дай бог ему счастия! Мне еще предлагали к этому другое место у к<нязя> Гагарина, место очень выгодное, но я отказался и очень умно сделал по некоторым причинам, о которых я нахожу за излишнее тебе упоминать. Теперь я буду здесь поживать помаленьку в ожидании лучшего. Должность моя очень незатруднительна.
      Ты, может быть, опечалишься, прочитав наши новые новости. Я недавно похоронил Полозова: он умер скоропостижно на руках бедной и неутешной матери. На той же неделе получил известие истинно для меня ужасное: Петра, этот добрый и честный человек, заболел нервической горячкой и в 9-й день умер. Какой удар для К<атерины> Ф<едоровны> и для Никиты! Они будут неутешны... И впрямь, кто заменит Петра? Эта новость меня поразила... К этому же и другие огорчения, во сто раз маловажнее первых, сделали меня мрачным и задумчивым; я эти дни как не свой.
      Часто думаю о тебе, мой милый друг, и заливаюсь слезами. Побереги себя для меня, для сестер. Перенеси свои огорчения, забудь о свете, который не стоит того, чтоб о нем думали, и верь, что всякое состояние имеет свои огорчения, свои невыгоды. По крайней мере, будь спокойна на мой счет. Может быть, со временем я буду счастливее, нежели теперь, и могу быть вам полезен. Я бы все на свете отдал, чтоб устроить Вареньку и облегчить судьбу Лизаветы - ее положение истинно достойно сожаления. Я все сделал, что от меня зависело, для доставления прокурорского места брату П<авлу> АОексеевичу> и, верно б, успел в моем намерении, если б богу угодно было... по крайней мере это хороший урок: никогда и ни о чем не просить Д<митрия> О<иповича>. Если он и возьмется за что, так не успеет, со всей его доброй волей...
      Я на сих днях сделал глупую издержку - ты никогда не угадаешь, на что я бросил сто рублей? - на мой портрет, нарисованный карандашом одним из лучших здешних художников. Я тебе оный пришлю с первой удобной оказией. Он очень похож и очень хорошо нарисован. Это первая глупая издержка с тех пор, как я здесь, и совесть мне ее прощает, затем что она для тебя сделана.
      Как бы то ни было, мой милый друг, весною легче жить в деревне. Пригласи сестер. Что они делают в болоте? Занимайся садом и своими курицами. Я, право, иногда вам завидую и желаю быть хоть на день в деревне... правда, на день, не более. Бога ради, не отвлекайте меня из Петербурга, это может быть вредно моим предприятиям касательно службы и кармана. Дайте мне хоть год пожить на одном месте. Прощай, мой милый друг и сестра! Будь здорова, люби меня и не забывай. Конст. Б.
     
     
      113. Н. М. МУРАВЬЕВУ
      1 мая 1812 г. <Петербург>
     
      Мой милый и любезный друг и брат, вчерашний день поутру я получил известие о кончине твоего доброго друга. Эта весть меня поразила. Я воображаю себе твою горесть и печаль Катерины Федоровны! Признаюсь, мой милый друг, что я долго не мог верить сему несчастию. Наконец, вспомнив, что г. Галиф равное мне принимает участие в нашем добром и незабвенном друге, я побежал к нему и мы вместе поплакали. Я не стану утешать тебя, мой верный, добрый и чувствительный брат и друг, все, что я ни скажу, будет бесполезно, прошу, однако ж, тебя вспомнить, что есть люди на свете, которые тебя любят от всего сердца. Эта мысль всегда утешительна. Я дорого бы дал, чтоб поплакать с тобою. Но я в службе и отлучиться не могу. Отпиши ко мне, здоров ли ты? и братцы? и весь дом ваш! Поцелуй ручку у маменьки и попроси ее, чтоб она меня не забывала. Стыдно тебе будет, если ты поленишься уведомить меня об своем здоровье. Г. Галиф тебе кланяется, он очень печален. Прости, еще раз прости, будь счастлив и сноси великодушно горести, которые посылает небо. Сто раз целую тебя, мой любезный брат. Твой верный
      Константин.
      Скажи маменьке, что Л. М. Оленина в субботу едет в Москву, эта весть ей приятна будет. Поклон всем домашним и Петру Михайловичу, который вас, верно, в горях не покидает.
      Адресуй письмо ко мне: в Конюшенной улице на Шведском подворье.
     
     
      114. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <5 мая 1812. Петербург>
     
      Прости мне, мой милый друг, лень и придурь. Я хотел писать к тебе с Филимоновым и с Н. Тургеневым и ни с одним не успел.
     
      Хвор все, насилу дышу,
      Изнурен и бледен,
      Виршей уже не пишу:
      Мыслями я беден
      Насилу написал четыре стишка
      Против ударений своего языка.
     
      Точно я был болен - лихорадкой, разумеется. Да и можно ли быть здоровым? Вчера читал московскую Беседу и вчера был в питерской. Мы выслушали сгоряча: первое - рассуждение о Феофане Прокоповиче Шишкова, который нашего проповедника превозносил выше Цицерона: Croyez cela et buvez de 1'eau [173] [Поверьте этому, и выпейте воды (фр.).]. Потом он же читал выписку из поэмы Шихматова "Песни на гробах". Ты себе представить не можешь, что за стихи! Все набор рифм и слов. Черствое подражание Йонгу, которому бы по совести и подражать не должно. Заседание кончилось Комплиментом князю Шихматову, и все зело восхищались. И у вас не лучше! Что пишут ваши Москвичи? Есть ли у них здравый рассудок? Как! Ни одной путной пиесы в целой книжище!!!
      Есть надежда, мой друг, что мы перещеголяем и древних и новейших, есть надежда! Упрямство и невежество наших писателей, леность и невежество нашей публики подают надежду, которая нам, конечно, не изменит.
      Поклонись от меня Пушкину: я ему буду отвечать на той почте и писать к тебе гораздо более. Будь здоров, мой милый и добрый князь! Северин тебя целует. Будь здоров, и бог с тобой! Батюшков.
     
     
      115. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      10 мая <1812. Петербург>
     
      Я получил твое письмо, мой милый князь, и прочитал его Блудову, который на ту пору случился у меня. Блудов женился, и Ржевский, твой московский знакомец, успел уже написать и напечатать стихи, которые я у сего прилагаю с комментарием Блудова, который весьма недоволен своим Катуллом.
      Между тем скажу тебе, что твои замечания на Пенатов не совсем справедливы. Мнемозина была матерью муз, но и музы назывались Мнемозинами (чего, может быть, Макаров не знает, потому что он вовсе не знаком с Мнемозинами, или Мнемозинидами, а живучи на содержании Грузинской весталки Аглаи, знаком только с глупостью, весьма знатною госпожою, и с невежеством, родным братцем Аглаи)... Но дело не о том! Я назвал послание свое посланием "К Пенатам", потому что их призывая вначале, под их покровительством зову к себе в гости и друзей, и девок, и нищих и, наконец, умирая, желаю, чтоб они лежали на моей гробнице. Я назвал сие послание "К Пенатам" так точно, как Грессет свое назвал "Chartreuse" [174] ["Обитель" (фр.). ] . Вот одно сходство, которое я могу иметь с Грессетом, и к несчастию одно! Впрочем, замечания твои справедливы, и за них спасибо! Радуюсь от всей души о том, что тебе понравилось мое маранье. Нелединскому экземпляр доставлю. Такой же я послал к Жуковскому и с нетерпением, смешанным с страхом, ожидаю его ответа. Придумай еще сам кое-что поправить, если только это стоит того. Я к тебе доставлю экземпляр моих стихов, которые велел переписать все целиком; они, может быть, никогда напечатаны не будут, но этот список будет тебе напоминать человека, который тебя любил и которого ты, конечно, любишь. Обстоятельства не позволяют мне ехать в Москву. Скажи Самариной, если с ней увидишься, чтоб она меня не приглашала к себе, что я вовсе переменился, поглупел, и так поглупел, что не сберусь с умом отвечать на ее письмо. Велеурский тебе кланяется; я ему завидую: он скоро будет в Москве. Здесь ничего нового нет, кроме "Весны" графа Хвостова, весны, достойной нашего неба. Под именем Крылова вышли стихи к Шишкову; Крылов от них отрекается. Шаховской написал водевиль, Шихма-тов - поэму о гробах, и знатоки до сих пор не знают, где смеяться и где плакать: на гробах или за водевилем. Попроси Пушкина, чтоб он решил эту задачу. Что сделалось с другим Пушкиным? Откуда в нем родились христианские мысли и стихи? Не молитвами ли Елены Григорьевны, которая скоро будет делать чудеса? Поклонись ей от меня. Съезди к молодому Муравьеву и поцелуй его за меня. Он, говорят, нездоров. Не откажись сделать это для меня. Когда увидишь Северина, то поблагодари его за приглашение и со всею возможною осторожностию, внушенною дружеством, скажи ему - полно, говорить ли? - скажи ему, что он... выключен из нашего общества: прибавь в утешение, что Блудов и аз грешный подали просьбы в отставку. Общество едва ли не разрушится. Так все преходит, все исчезает! На развалинах словесности останется один столп - Хвостов, а Измайлов из утробы своей родит новых словесников, которые снова будут писать и печатать. Это мне напоминает о системе разрушения и возобновления природы. Мысли печальные и утешительные! Теперь я буду просить Северина и Вяземского, чтоб они уведомили милого Василья Львовича о новой сатире Милонова, сатире едкой и, к несчастию, весьма остроумной и по содержанию и по стихам. Предмет оной - Пушкин один, а эпиграф:
     
      Soyez plutot macon, si c'est votre metier [175] [Лучше уж будьте каменщиком, если таково Ваше ремесло (фр.).].
     
      Во всех случаях масон как масон и масон как каменщик - очень зло и едко! Что делать с молодежью? с этими пылкими, необразованными умами? Отвечать - худо, а молчать, право, еще хуже!
      Кстати о сатирах и глупости: скажи мне, пожалуй, на кого метил Шаликов в своем новом послании? Иные говорят, что на меня и на тебя. Правда ли это - про меня, что я лишен чувствительности, что в моих сатирах не видно доброй души, а про тебя - что твои нравом весьма не чисты, и наконец, что мы друг на друга похожи. Но Пушкин выхвален до небес. Дай нам ключ от этих загадок. Галиф кланяется милому и любезному Северину, которому пора бы воротиться и в Питер, где у него есть друзья, которые в сложности могут заменить Вяземского. Здесь его ждут печальные красавицы, о которых мне часто говорит Трубецкой.
      Трубецкой (замечание для Северина) влюблен, как кошка, и начал лгать, как календарь, как Жихарев, одним словом -
     
      Amour, amour, quand tu nous tiens... [176] [Любовь, любовь, когда мы в твоей власти (фр.)]
     
      Этим заключу мое послание. Приближьтесь, друзья мои, дайте мне вас обнять и простите!
     
     
      116. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      17 мая 1812. <Петербург>
     
      Я получил твое письмо, мой милый друг,- теперь пишу мало - нет времени.
      Дрожки пришлю, они стоят у Павла Львовича, но я их пришлю, если сам не буду иметь нужды купить лошадь, которая мне почти необходима, если я возьму и другое место у к<нязя> Гагарина.
      Благодарю тебя за поздравление. Я начинаю вступать в должность.
      Слух носится, что Катерина Федоровна будет сюда. Я получил от Никитиньки вчера письмо. Как он плачет о бедном Петра! - Это письмо делает честь его доброй, ангельской душе, совершенно похожей на отцовскую.- Не забудь выслать деньги, хотя к половине или концу июня. А<брама> И<льича> я давно не видал, он у меня не был. Будь здорова. Прости.
      И я советую дом сломать, а еще выстроить маленький флигель для людей, в котором пока можно будет жить. Не покидай цветов; я рад, что ты ходишь много,- но не слишком ходи, это вредно. Живи как можно регулярнее - вот лучший способ быть бодрым, а нам в наших горестях необходимо.
      Бедный Полозов, наш приятель, умер.
      Я пошлю это письмо к брату Павлу Алексеевичу.
     
     
      117. Н. М. МУРАВЬЕВУ
      30 мая 1812 г. Петербург
     
      Милый и любезный брат и друг. Я получил твое письмо, которое меня истинно опечалило, и замедлил отвечать, потому что все это время был очень болен. Я чувствую всю цену человека, тобою утраченного, и разделяю от всей души твою горесть. Время, конечно, облегчит ее, но изгладить не должно, ты опытом узнаешь, милый друг, что слезы для нас, бедных странников, имеют свою сладость. Утешай маменьку и сам будешь утешен. Она истинно должна радоваться, и я это смело говорю тебе в глаза, она должна радоваться, видя твои успехи в науках и, что всего лучше, видя твое доброе сердце, которое и мне напоминает лучшего из людей: твоего отца. Письмо твое, кроме малых погрешностей против языка, очень хорошо написано: поверишь ли, любезный брат? я этому радовался, как ребенок. Пиши ко мне почаще, пиши обо всем, что ты делаешь, чем занимаешься и как проводишь свое время. Поцелуй ручку у маменьки и скажи ей, что если ей угодно, чтоб я приехал в Москву хотя на месяц, то она попросила бы об этом Лизавету Марковну, которая поговорит Алексею Николаевичу о моем отпуске. Я прилечу на крыльях. Сережа Муравьев тебе кланяется, он у меня часто бывает и в болезни меня не покидал. Поцелуй брата Сашку и мученика лихорадки Ипполита, попроси их, чтобы они меня не забывали. Был ли у тебя Вяземский? я просил князя, чтобы он навестил тебя и отписал мне о твоем здоровье, которое для меня драгоценно, мой милый и любезный друг! Береги себя, ходи более пешком, особливо по утрам. Если можно, и на охоту или, по крайней мере, почаще езди верхом. Книги книгами, а прогулка прогулкою. Пиши более по-русски и читай Нестора и летописи, ты любишь историю. Г. Галифа я давно уж не видал. Поклонись от меня Петру Михайловичу. Будь здоров и счастлив и не забывай своего
      Константина.
      Адресуй письмо ко мне в Императорской библиотеке служащему такому-то.
     
     
      118. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      Июнь 1812. Петербург
     
      Посылаю тебе, мой милый друг, дрожки и у сего прилагаю список, из чего они состоят, ибо я их велел разобрать для большей удобности. Крестьяне Н. И. Брянченинова, кажется, люди верные. Они взяли недорого, 50 р., из коих 25 я отдал здесь, остальные 25 отдай сама, и еще, если все в целости, что-нибудь прибавь. Посылаю тебе мой портрет. Прикажи его вынимать осторожнее, чтоб не повредить стекла, берегись его разбить, чтоб не стереть рисунка. Дрожки будут очень тебе удобны. Их прикажи только переделать. Я за них заплатил 160, а купить теперь и за 250 таких не можно. Посылаю Лизаветы Николаевны китайку назад, к крайнему моему сожалению такой подобной прикупить нигде не возможно. Я бы послал апельсинов, но боюсь, чтоб дорогой не испортились, притом же денег у меня не много. Я писал с почтою обо всем, что было нужно, теперь, мой милый друг и сестра, прости и не забывай твоего
      Константина.
      Не сердись на меня, милая Варинька, что гостинца тебе не посылаю - подожди до осени, я тебе пришлю платье, только пришли мне старое на фасон.
      Дрожки все целы, до последнего винта, только собрать их надобно хорошему кузнецу.
      Абрам Ильич посылает тебе сахару, кофею и китайки.
      Прибавь на вино безделку ямщикам, если хорошо все доставят. Si tout est en ordre donnez aux pay sans au lieu de 25 p. autrement ils pourroient etre mescontents [177] [Если все в порядке, дай крестьянам вместо 25 р., иначе они могут быть недовольны (фр.).].
     
     
      119. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      Июнь 1812. <Петербург>
     
      Я давно к тебе не писал, мой милый и любезный друг, и от тебя уже с месяц как ни одной строки не имею. Я не писал к тебе, потому что переезжал на новую квартиру, и живу теперь в доме Балабина, возле имп<ераторской> Библиотеки, напротив Гостиного двора, куда прошу тебя впредь адресовать письма. Квартира моя очень хороша; я купил мебелей и цветов и теперь живу барином. Нанял погодно за 400 с конюшней: это весьма недорого. На днях отправил к тебе портрет, дрожки и посылку от А<брама> И<льича> с мужиками Николая Ивановича Брянчани-нова, которых зовут Васильем Осиновым и Макаром Никифоровым, деревни Карцева; я надеюсь, что они посылки доставят исправно. Дрожки все целы, с оглоблями, пристяжкой и проч.; возьми их на память обо мне. Мой портрет также тебе понравится: он довольно похож.
      Но я, мой милый друг, сокрушаюсь, что от тебя писем не имею. Здорова ли милая сестра Лизавета Николаевна? Бога ради, напиши мне об этом, и поскорее: неизвестность всего мучительнее. Я надеюсь, что вы все в Хантонове и в скуке проводите скучное лето, которое здесь совершенно на осень похоже. Прости, мой милый друг и сестра. Будь здорова и не забывай твоего Конст. Б.
      Купи мне лошадь коренную одну, рублей в 200 или 300. Мне для зимы необходимо нужно. Зимой по снегу нет сил ходить с моим здоровьем. Ты ее пришлешь не ране первого пути, вместе с кучером. Еще тебя прошу, мой друг, сделать дома дюжину чулок для сапог и дюжину платков носовых потоне; пришли полотна полкуска середней руки.
      <Приписка Н. И. Гнедича>:
      Я столькими отзывами должен вам, милостивая государыня Александра Николаевна, что если б в один раз решился заплатить за них и при лучшем здоровьи, нежели каково теперь у меня, то думаю, бумаге было бы тяжело, а вам скучно. Теперь скажу вам только ближайшее к сердцу: мы с Константином живем ближайше, нежели вы себе вообразить можете; он был бы здоров, если б немного не мучил его стихотворец Ржевский, и всегда почти, подобие глисте, натощак.
      Будьте здоровы и веселы и верьте всегдашнему моему к вам почтению, искренней любви и преданности. Ваш покорнейший слуга Н. Гнедич.
      Здравствуйте, Варвара Николаевна! Позвольте мне поцеловать вашу маленькую ручку.
     
     
      120. В. А. ЖУКОВСКОМУ
      <Июнь 1812. Петербург>
     
      Благодарю тебя, мой милый и любезный друг, за твое письмо, в котором я имел истинную нужду. Первое - потому что я тебя люблю, а второе - потому что я имею нужду в твоей похвале или брани. Твои отеческие наставления - как писать стихи, я принимаю с истинною благодарностию; признаюсь однако же, что ими воспользоваться не могу. Я пишу мало, и пишу довольно медленно; но останавливаться на всяком слове, на всяком стихе, переписывать, марать и скоблить,- нет, мой милый друг, - это не стоит того: стихи не стоят того времени, которое погубишь за ними, а я знаю, как его употреблять с пользою: у меня есть, благодаря бога, вино, друзья, табак... Я весь переродился - болен, скучен и так хил, так хил, что не переживу и моих стихов. Тогда поминай как звали! Шутки в сторону: я сам на себя не похож, и между тем как ты с друзьями, или музой, или с нимфою, или с чертями, которых я люблю как душу с тех пор, как ты им посвятил свою лиру, между тем как ты наслаждаешься свободою, сельским воздухом, Tu jouis du prin-temps, du soleil, d'un beau jour [178] [Ты радуешься весне, солнцу, хорошему дню (фр.).],- я сижу один с распухшею щекою, с больным желудком и гневаюсь на погоду и на стихи, только не на свои, разумеется (ей-Богу, их никогда не читаю), а на чужие, мой друг; на стихи наших Москвичей, которые час от часу более и более пресмыкаются, на стихи наших Невских гусей, которые что день, то ода, что неделя, то трагедия, что месяц, то поэма, и все так глупо и плоско... Я забыл, что лекарь мне не велел сердиться! Утешь нас, мой милый друг, пришли нам своего Драйдена, который, конечно, доставит нам несколько приятных дней. Пришли нам свое послание к Плещееву, которое, говорят, прелестно. Пришли нам свою балладу, которой мы станем восхищаться как "Спящими Девами", как "Людмилой"; пришли нам, Бога ради, все, что имеешь нового, если не на похвалу, так на съедение, и будь уверен, что никто, кроме нас, без твоего разрешения ни строки не увидит. Пришли мне твое послание, которое я ожидаю с нетерпением, как свидетельство в храм славы и бессмертия, и - что всего лестнее для моего сердца - как свидетельство твоей дружбы к бедному, хилому Батюшкову, который тебя любить умеет. Я бы тебе поговорил поболее о Дм. Ник. Блудове, если б он этого письма не прочитал. Дашков тебе приписывает. О Тургеневе скажу тебе, что он очень рассеян, занят делами и - подивись этому! - какою-то Лаурою: он влюблен не на шутку. Поблагодари его за меня, любезный Жуковский. Тургенев мне оказал много услуг, и я очень, очень худо отвечаю на доброе мнение, которое он обо мне имеет. Твоей дружбе я обязан его ко мне добрым расположением. Еще раз: если будешь писать к нему, поблагодари его за меня и докажи ему собственным примером, что поэт, чудак и лентяй - одно и то же, чтоб он не удивлялся моему поведению и характеру, которые совершенно сообразны с ленью и беспечностию, и докажи ему, что без лени я писал бы еще хуже или не писал бы ничего. Буди с тобою сила Аполлонова и благословение дев парнасских!
      P. S. Напиши сам письмо к Ивану Матвеевичу о твоем деле. Я берусь за исполнение твоей просьбы, но надобно, чтоб ты сам его попросил. Успокой меня, Катерину Федоровну и свою совесть.
     
      Прости, отшельник мой,
      Белева мирный житель!
      Да будет Феб с тобой,
      Твой бог и покровитель!
      Будь счастлив, наш Орфей,
      Харит любимец скромной!
      Как юный соловей
      В глуши дубравы темной
      С подругой дни ведет,
      С подругой засыпает -
      Невидимый поэт
      Невидимо пленяет
      Пастушек, пастухов
      И жителей пустынных,-
      Так ты, краса певцов,
      Среди забав невинных
      В отчизне золотой
      Прелестны гимны пой
      Под сению свободы,
      Достойные природы
      И юныя весны!
      Тебе - одна лишь радость,
      Мне - горести даны!
      Как сон, проходит младость
      И счастье прежних дней!
      Все сердцу изменило:
      Здоровье легкокрыло
      И друг души моей.
      Я стал подобен тени,
      К смирению сердец,
      Сух, бледен, как мертвец;
      Дрожат мои колени,
      И ноги ходуном;
      Глаза потухли, впали,
      Спина дугой к земле,
      И скорби начертали
      Морщины на челе
      Вся, вся исчезла сила
      И доблесть юных лет.
      Увы! мой друг, и Лила
      Меня не узнает!
      Кивая головою,
      Мне молвила она,
      (Как древле Громобою
      Учтивый Сатана):
      "Усопший, мир с тобою'..
      Усопший, мир с тобою!"
      Ах, это ли одно
      Мне роком суждено
      За стары прегрешенья'
      Нет, новые мученья,
      Достойные бесов:
      Свои стихотворенья
      Читает мне Хвостов
      И с ним певец досужий,
      Его покорный бес,
      Как он, на рифмы дюжий,
      Как он, головорез
      Поют и напевают
      С ночи до бела дня,
      Читают мне, читают,
      И до смерти меня
      Убийцы зачитают!
     
      Прости, будь счастлив и здоров; приготовь мне эпитафию и не забудь в ней сказать, что я любил тебя, как друга. Твой Батюшков.
      <Приписка А. И. Тургенева>:
      Здравствуй, милый Жуковский! Не сердись на меня за молчание и докажи это, написав ко мне хоть несколько строк. Не забудь приехать обедать к нам в Петербург на 1812 году: бифштекс, английская горчица будут готовы! Присылай свои новые сочинения и люби твоего Тургенева. Я буду много писать к тебе: теперь душа не на месте. Любовь унесла надежду, надежду, мой сладкий удел. Я должен был отправить это письмо к Дашкову и к Блу-дову для приписания, но боюсь, чтоб он не задержал его. Брат тебе кланяется. Он готовится в министры финансов. Право, дельный малый. Будет прок!
      <Приписка Д. В. Дашкова>:
      И я любезному Василью Андреевичу свидетельствую мое искреннее почтение.
      Дашков.
     
     
      121. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      1 июля 1812. <Петербург>
     
      Давно, очень давно я не получал от тебя писем, мой милый друг. Что с тобою сделалось? Здоров ли ты? Или так занят политическими обстоятельствами, Неманом, Двиной, позицией направо, позицией налево, передовым войском, задними магазинами, голодом, мором и всем снарядом смерти, что забыл маленького Батюшкова, который пишет к тебе с Дмитрием Васильевичем Дашковым. Я завидую ему: он тебя увидит; он расскажет тебе все здешние новости, за которые, по совести, гроша давать не надобно: все одно и то же. Я еще раз завидую московским жителям, которые столь покойны в наше печальное время, и, я думаю, как басенная мышь, говорят, поджавши лапки: Чем, грешная, могу помочь! У нас все Hie то! Кто глаза не спускает с карты, кто кропает оду на будущие победы. Кто в лес, кто по дрова! Но бог с ними! Присылай сюда поскорее любезного Северина, без которого нам сгрустилось: пора ему в Питер. Что делает Балладник? Говорят, что он написал стихов тысячи полторы, и один другого лучше! Вот кстати, говоря о нашем певце Асмодея, сказать можно: чем черт не шутит! Пришли мне Жуковского стихов малую толику, да пиши почаще, мой милый и любезный Князь. А впрочем, Бог с тобой! Кстати, поздравлю тебя с прошедшими именинами, которые ты провел в своем ЗАГОРОДНОМ ДВОРЦЕ, конечно, весело. Еще раз прости и не забывай твоего Батюшкова.
     
     
      122. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Первая половина> - июля 1812. <.Петербург>
     
      Я от тебя давно не имею писем, мой милый друг, и начинаю думать, что ты меня забыл. Вот более недели, как я болен и не выхожу из комнаты, на досуге что делать? Писать к тебе. Северин у меня бывает очень часто; я люблю его от всей души; с ним-то мы говорим о тебе, и если он прервет материю или начнет мне рассказывать о Москве, о Пушкине, то я, подобно Анжелике, с глубоким вздохом, с глазами, отуманенными тоскою, повторяю ему: "Parle moi de Medor, ou laisse-moi rever!" [179] [Говори мне о Медоре или оставь меня мечтать (фр.)] Таким-то образом проводим мы время, имея мало надежд, но много сладостных воспоминаний. В числе надежд Северина - военная служба; к несчастию - не моя. Если бы не проклятая лихорадка, то я бы полетел в армию. Теперь стыдно сидеть сиднем над книгою; мне же не приучаться к войне. Да кажется, и долг велит защищать Отечество и Государя нам, молодым людям.
      Подожди! Может быть, и я, и Северин препояшемся мечами... если мне позволит здоровье, а Северину обстоятельства. Проворному не долго снаряжаться. Что затевает Пушкин?.. Он ни к кому не пишет, всех позабыл. Бог с ним! Я читал балладу Жуковского: она очень мне понравилась и во сто раз лучше его дев, хотя в девах более поэзии, но в этой более grace [180] [изящества (фp.)], и ход гораздо лучше. Жаль, впрочем, что он занимается такими безделками; с его воображением, с его дарованием и более всего с его искусством можно взяться за предмет важный, достойный его. Пришли мне его послание ко мне, сделай одолжение - пришли. Будь здоров, будь весел и пиши поприлежнее. Vale et me ama! [181] [Прощай и люби меня (лат.)] Батюшков.
      Сию минуту Милонов сказал мне, что Грамматик едет в Москву. Я посылаю это письмо через него.
     
     
      123. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      21 июля 1812. Петербург
     
      Твое письмо от 30-го прошедшего месяца я получил сегодня, то есть 21-го июля, потому что я живу не в католической церкви, а в доме Балабина, что напротив Гостиного двора, куда адресуй ко мне письма. Вчера Северин показывал мне твое письмо. Ты поручик! Чем черт не шутит! А я тебе завидую, мой друг, и издали желаю лавров. Мне больно оставаться теперь в бездействии, но, видно, так угодно судьбе. Одна из главных причин моего шаликовства, как ты пишешь,- недостаток в военных запасах, т<о> е<ть> в деньгах, которых здесь вдруг не найдешь, а мне надобно бы было тысячи три или более. Иначе я бы не задумался. Северин остается при коллегии. Что-то будет делать Жуковский?.. А мы здесь, мой друг, умираем со скуки. Цвет молодости в армии, женщины по дачам,- здесь одни дрожди. Не приедешь ли ты мимоездом в Питер, ты, новый воин, приезжай: мы тебя вооружим рыцарем, и ты, новый рыцарь, посмеешься над твоим другом, который и печален и болен от скуки, который прежде времени состарелся, и про которого ты скажешь, глубоко, глубоко вздохнув: Ses pas sont lents, et 1'altiere jeunesse Par un sourire insulte a sa faiblesse! [182] [Шаги его медленны, и гордая юность улыбкой наносит оскорбление его слабости (фр.).]
      Прости, будь здоров, О ПАЧЕ ВСЯКИХ МЕР ВЕЛИКОДУШНЫЙ ВОИН ("Илиада" Кострова), и не забывай твоего Батюшкова.
     
     
      124. А. Н БАТЮШКОВОЙ
      9 августа <1812. Петербург>
     
      И я к тебе не писал, мой милый друг и сестра, потому что не знал, решиться ли на приглашение Катерины Федоровны мне приехать к ней, для того чтоб отвезти ее в Петербург. Теперь решился, ибо она об этом еще раз написала Лизавете Марковне. Я должен буду ехать в Москву, но там долее месяца не останусь. Прежде моего отъезда, который назначаю через три дни, я еще раз буду писать к тебе. Одно меня истинно огорчает. Павел Алексеевич писал ко мне, что пришлет мне верющее письмо на имение, и до сих пор его не имею. Я ожидал сего письма более двух месяцев: тогда (а я об этом и писал ему несколько раз), тогда можно было иметь деньги, и я уже взял некоторые меры. Теперь, Бог знает, успею ли что-нибудь сделать, а все от замедления! Это меня истинно огорчает. Я отъезд мой в Москву старался оттянуть как можно более, чтоб выгадать время для хождения по закладной, ожидал несколько почт и ничего не получил. Хорошо, если письмо брата застанет меня здесь; тогда до отъезда я могу подать просьбу, а дело пойдет и без меня. Здесь остаться мне невозможно. К<атерина> Ф<едоровна> ожидает меня в Москве больная, без защиты, без друзей: как ее оставить? Вот единственный случай ей быть полезным!
      Описание твоих беспокойств и путешествий меня истинно огорчает. Я теперь вправе дать тебе совет и желаю, чтоб ты его послушалась, а именно: не расставайся с сестрами; ради бога, будьте вместе; вот единственный способ быть покойнее, и лучше вместе жить в Вологде, нежели теперь одной в Хантонове. Не презирай моего совета. Что же касается до поездки к батюшке, то, мой милый друг, я тебе ничего сказать не могу решительного; кажется, лучше не ездить. Пиши к нему чаще; утешай его, как можешь. Я истинно огорчаюсь, сравнивая твое положение с моим. Я здесь спокоен, ни в чем нужды не имею, а ты, мой друг, и нуждаешься, и хлопочешь, и за нас всех в огорчении. Бог тебя зато наградит, мой милый и единственный друг! Бога ради, живите дружнее между собою! Такое ли время теперь, чтоб хотя одну розную мысль иметь? У тебя с деревни назначено много рекрут, это меня огорчает, и с Вологды опять назначены. Пусть старосты управляются, как хотят, и брат их, верно, не оставит своим покровительством, хотя и ему в нынешнее время большого досугу нет. Здесь, мой друг, ничего нового не имеется. Кстати, Вера Осиповна выходит замуж за Бутримова: молодой человек, очень не дурен собой, и триста душ. Я был на сговоре, который похож был на сюрприз. Все Барановы в большой радости. На сговоре был Павел Львович с женой, Рост с женой, Абрам Ильич, я да мамзель Дешам. Поцелуй за меня милых сестер Лизавету и Вареньку, поцелуй и деточек: и Алешу, и Сашу, и Парашу; дай бог вам здоровья, буду писать более и подробнее. К. Бат.
      По сему приложенному письму прошу тебя, мой друг, исполнить, если есть на то возможность. Пишет брат Якова, которым до сих пор я доволен.
      Скажи Лизавете, что я видел недавно славную сочинительницу Коринны и Дельфины, мадам Сталь, с которой провел целый вечер у г<рафини> Строгоновой; она едет в Америку. У ней дочь красавица, а она одевается на манер Линеманши. Дурна как черт и умна как ангел. Прости!
     
     
      125. Д. В. ДАШКОВУ
      9 августа <1812. Петербург>
     
      Я долго ожидал писем от вас, любезнейший Дмитрий Васильевич, и наконец получил одно, которое меня совершенно успокоило. Вы жалуетесь на беспокойное путешествие, на телеги и кибитки, которые нам, конечно, достались от Татар, а не хотите пожалеть обо мне. Я и сам на днях отправляюсь в Москву и буду mutar ogn'ora di vettura [183] [все пересаживаться (ит.).], то есть поеду на перекладных по почте. Там-то вы найдете вашего покорного слугу в доме К. Ф. Муравьевой. Еще раз пожалейте обо мне: я увижу и Каченовского, и Мерзлякова, и весь Парнас, весь сумасшедших дом, кроме нашего милого, доброго и любезного Василья Львовича, который пишет мне, что какой-то Венев, город вовсе неизвестный на лице земном, будет обладать его особою. Теперь поговорить ли о петербургских знакомых, например, о Батые, о Тамерлане, о Чингисхане-поэте, который уничтожил Расина, Буало, Лафонтена и проч.? Сказать ли вам, что он написал оду на мир с турками; ода, истинно ода, такого дня и года! Поговорить ли с вами о нашем обществе, которого члены все подобны Горациеву мудрецу или праведнику, все спокойны и пишут при разрушении миров:
     
      Гремит повсюду страшный гром,
      Горами к небу вздуто море,
      Стихии яростные в споре,
      И тухнет дальний солнцев дом,
      И звезды падают рядами:
      Они покойны за столами,
      Они покойны. Есть перо?
      Бумага есть? И - все добро!
      Не видят и не слышут...
      И все пером гусиным пишут!
     
      Пишут, и написали, и напечатали два нумера с вашего отъезда, и бедному доброму или бодрому Лапушнику досталось по ушам. Вот и все наши новости. Все идет по-старому. Мы часто бываем, мы, то есть Северин, Трубецкой и Батюшков, мы бываем у Д. Н. Блудова, который дает нам ужины, гулянья на шлюпке, верхом и пр., и мы ужинаем и катаемся, louant Dieu de toute chose [184] [благодаря Бога за все (фр.)], как мудрец Гаро в Лафонтеновой басне; недостает вас, любезнейший Дмитрий Васильевич, и мы это чувствуем ежедневно; недостает, по крайней мере у меня, спокойствия душевного, и вот почему наши удовольствия не совершенно чисты. Но где они чисты? Разве в доме сумасшедших или "За синим океаном Вдали, в мерцании багряном", или... Бог знает где! Я очень скучаю и надеюсь только на войну: она рассеет мою скуку, ибо шпага победит тогу, и я надену мундир, и я поскачу маршировать, если... если... будет это возможно. Но мы увидимся сперва в Москве, где я надеюсь быть в скором времени; там-то я готов возобновить с доктором Каченовским ваш ученый спор, если не испугаюсь его железного самолюбия и коварно-презрительной улыбки переводчика "Илиады", "Одиссеи", "Энеиды" и г-жи Дезульер, если не испугаюсь словообилию Иванова, и калмыцких глаз Воейкова, и Жан-Жако-Мерсьеровских порывов Глинки, который недавно получил Владимирский крест, с чем его от всей души поздравляю. Простите, любезнейший Дмитрий Васильевич, любите меня столько, сколько я вас люблю и уважаю, и вы меня очень любить будете; пишите чаще и адресуйте письма к Северину, который пришлет в Москву, если оно меня здесь не застанет. Батюшков.
      Кланяется вам М. А. Салтыков и его жена.
     
     
      126. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      16 августа <1812. Петербург>
     
      Любезный друг Александра Николаевна, вчера я получил твое письмо и сегодня спешу ответом. Я очень чувствую, сколь неприятно твое положение, и тем более прошу тебя не отлучаться от сестер. Всякое горе вместе терпеть должно. Мы же, к несчастию, живем в такие времена, каковым и примеру не сыщешь. Поверь мне, есть и нас несчастнее! Это не утешительно для доброго сердца. Что же делать? Терпеть и надеяться! Я не советую ехать в Даниловское; ты будешь спокойнее в Вологде. Оставь, бога ради, оставь вовсе деревню. Если Захаров никуда не годен, то вели его отдать в рекруты, а если и туда не годится, то дай ему свободу. Я на этого человека спокойно глядеть не могу после добра, которое для него делали, и за какие услуги?
      Старост обоих поблагодари от меня за их исправность по рекрутству: ими брат Павел Алек<сеевич> весьма доволен; скажи им, что я им буду за это и сам благодарен, особливо Ивану.
      Теперь, мой друг, скажу тебе, что я отправляюсь в Москву вместе с Иваном Матвеевичем, который имеет нужду ехать туда, и письма не замедля адресуй ко мне в Москву на имя Петра Алексеевича Ижорина, возле Донского монастыря, ибо Катерина Федоровна свой дом продала и живет теперь на даче. Прилагаю у сего ее письмо. Ты видишь, что я должен был ехать. Что же касается до страха твоего, чтоб я не вошел в военную службу, то он несправедлив: я не войду в оную, а если и войду снова, то что ты чрез то, мой милый друг, потеряешь? Я за тысячу верст от тебя, а тогда буду за две. Вот и все тут. Но теперь еще дело не о том. Поцелуй за меня Вариньку и скажи ей, что воспитанница к<нягин>и Голицыной Ильинская ей кланяется. Поцелуй за меня Лизавету и скажи ей, что я ее люблю, как душу, что Вера Осиповна невеста и у ней жених чернобровый и черноглазый, что и свадьба будет в непродолжительном времени; а брату Павлу Алексеевичу - что я не мог дождаться его верющего письма на мое имя и что теперь (потому что опоздал) вряд ли можно иметь деньги, но что, если это все переменится, я возьмусь за хождение с радостию. Вот единственный способ ему показать услугу за его услуги и за его дружбу ко мне. Прости, мой друг, будь здорова и пиши в Москву. К. Б.
     
     
      127. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Вторая половина августа 1812. Москва>
     
      Я приехал несколько часов после твоего отъезда в армию. Представь себе мое огорчение: и ты, мой друг, мне не оставил ниже записки. Сию минуту я поскакал бы в армию и умер с тобою под знаменами отечества, если б Муравьева не имела во мне нужды. В нынешних обстоятельствах я ее оставить не могу: поверь, мне легче спать на биваках, нежели тащиться в Володимир на протяжных. Из Володимира я прилечу в армию, если будет возможность. Дай бог, чтоб ты был жив, мой милый друг! Дай бог, чтоб мы еще увиделись! Теперь, когда ты под пулями, я чувствую вполне, сколько я тебя люблю. Не забывай меня. Где Жуковский?
      К. Б.
     
     
      128. Е. Н. и П. А. ШИПИЛОВЫМ
      7 сентября <1812 г.> Владимир
     
      Я из Москвы отправился с Катериной Федоровной в Нижний и теперь пишу из Володимира. Она очень нездорова. Я надеялся возвратиться в Петербург, а теперь - и за то благодарю Бога! еду в Нижний. К батюшке писать не успел из Москвы, а почта на Петербург еще не учреждена здесь. Бога ради, успокойте его, мои друзья, и скажите ему, что я буду в деревню из Нижнего; мне хочется с Вами увидеться.
      Сколько слез! - Два мои благотворителя, Оленин и г. Татищев, лишились вдруг детей своих. Оленина старший сын убит одним ядром вместе с Татищевым. Меньшой Оленин так ранен, что мы отчаиваемся до сих пор! Бедные родители!
      Пришли мне оброк в Нижний Новгород, я буду иметь крайнюю нужду в деньгах. Приготовьте его, а из Нижнего я писать буду. Будьте здоровы, покойны и неразлучны. Бог с вами со всеми! - Рука не поднимается описывать вам то, что я видел и слышал. Простите.
      Сегодни еду в Нижний из Володимира.
     
     
      129. Н. И. ГНЕДИЧУ
      7 сентября 1812. Владимир
     
      Я писал к тебе из Москвы о несчастии двух Олениных: о смерти бедного Николая и о жестокой болезни Петра. Теперь пишу тебе из Володимира, что Петру, слава Богу, полегче. Он здесь под присмотром Архаровых, которые его с своим домашним лекарем проводят до Нижнего. Мы и сами отправляемся туда же. Кроме того, за Петрушей присматривает весьма прилежно его мальчик, переменяет белье исправно и лекарство не устает давать. Кажется, что Петр будет здоров совершенно. Я описываю тебе сии подробности затем, чтоб ты, мой милый друг, пересказал их бедным родителям, потерявшим сына, утешение жизни. Успокой их хоть немного насчет другого. Не приедет ли кто-нибудь из них в Нижний? У меня голова идет кругом от нынешних обстоятельств! Прощай, пиши в Нижний на мое имя. Знакомым поклонись. Батюшков.
      P. S. Сегодня мы едем в Нижний Новгород, и Оленин сегодня едет туда же. Я его увижу на дороге и в первом городе уведомлю тебя о его здоровье. Бога ради, уведомь меня, получил ли ты письмо из Москвы.
     
     
      130. Н. Л. БАТЮШКОВУ
      27 <сентября> 1812. <Нижний Новгород>
     
      Любезный батюшка! Вы, конечно, изволите беспокоиться обо мне во время моего путешествия в Москву, из которой я благополучно приехал в Нижний Новгород, где с нетерпением ожидаю писем ваших. Отсюда я отправляюсь или в деревню, или в Петербург, немедля по получении денег, ибо здесь делать нечего. Город мал и весь наводнен Москвою. Печальные времена! Но мы, любезный батюшка, как граждане и как люди, верующие в Бога, надежды не должны терять. Зла много, потеря честных людей несчетна, целые семейства разорены, но все еще не потеряно: у нас есть миллионы людей и железо. Никто не желает мира. Все желают войны, истребления врагов. Я совершенно спокоен на счет Ваш, любезный батюшка: ваш край в безопасности. Итак, поручая себя в милости Ваши, целуя руки ваши и прося родительского благословения, остаюсь по смерть преданный Вам сын Конст. Батюшк.
     
     
      131. Н. И. ГНЕДИЧУ
      3 октября 1812. Нижний Новгород
     
      Любезный друг, я в Нижнем; слава богу, здоров телом, а о душе ни слова. Писал к тебе из Москвы, из Володимира, из Нижнего, но ни строки в ответ не имею. Скажи Алексею Николаевичу, что Петру легче; я его вижу каждый день и каждый день радуюсь успехам лекаря или натуры. Он вне опасности, а в Москве, хотя я и писал противное, на волос был от смерти. Архаровы его не покидают. Сегодня он катался в нашей карете; еще очень слаб и от слабости распух, но это пройдет, конечно. Всякий раз, когда у него бываю, он мне рад как родному; я его утешаю скорым свиданием с родными - но о брате он очень беспокоится. Дай бог, чтобы Лизавета Марковна или сам Алексей Николаевич сюда приехали; если же им нельзя, то я могу его проводить до Петербурга через месяц: ранее невозможно ему ехать. Но решительно о себе ничего не скажу. Я хочу отправиться в армию или возвратиться в Петербург и ожидаю денег из деревни. Попроси Алексея Николаевича, чтоб он на меня не гневался за просрочку отпуска. Я не мог ехать в Петербург; и теперь почтовых нигде нет. Я к нему писал; Архаровы не имеют ответа на письма, и мы все об Алексее Николаевиче и Лизавете Марковне беспокоимся. Уверь их в моей преданности и поклонись милому и почтенному Ивану Андреевичу. Будь здоров и надейся на бога. Целую тебя. К. Б.
     
     
      132. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      3 октября <1812. Нижний Новгород>
     
      Я обрадовался твоему письму, как самому тебе. От Карамзиных узнал, что ты поехал в Вологду, и не мог тому надивиться. Зачем не в Нижний? Впрочем, все равно! Нет ни одного города, ни одного угла, где бы можно было найти спокойствие! Так, мой милый, любезный друг, я жалею о тебе от всей души; жалею о княгине, принужденной тащиться из Москвы до Ярославля, до Вологды, чтобы родить в какой-нибудь лачуге; радуюсь тому, что добрый гений тебя возвратил ей, конечно, на радость. Вот мои мысли. При всяком несчастии, с тобой случившемся, я тебя более и более любил: Северин тому свидетель. Но дело не о том. Ты меня зовешь в Вологду, и я, конечно, приехал бы, не замедля минутой, если б была возможность, хотя Вологда и ссылка для меня одно и то же. Я в этом городе бывал на короткое время и всегда с новыми огорчениями возвращался. Но теперь увидеться с тобою и с родными для меня будет приятно, если судьбы на это согласятся; в противном случае я решился,- и твердо решился,- отправиться в армию, куда и долг призывает, и рассудок, и сердце, сердце, лишенное покоя ужасными происшествиями нашего времени. Военная жизнь и биваки меня вылечат от грусти. Москвы нет! Потери невозвратные! Гибель друзей! Святыня, мирные убежища наук, все оскверненное толпою варваров! Вот плоды просвещения или, лучше сказать, разврата остроумнейшего народа, который гордился именами Генриха и Фенелона!.. Сколько зла! Когда будет конец? - Ужасно! Ужасно! ...К чему прибегнуть? На чем основать надежды? Чем наслаждаться? А жизнь без надежды, без наслаждения - не жизнь, а мучение... Вот что меня влечет в армию, где я буду жить физически и забуду на время собственные горести и горести моих друзей.
      Здесь я нашел всю Москву. Карамзина, которая тебя любит и любит и уважает княгиню, жалеет, что ты не здесь. Муж ее поехал на время в Арзамас. Алексей М<ихайлович> Пушкин плачет неутешно: он все потерял, кроме жены и детей. Василий Пушкин забыл в Москве книги и сына: книги сожжены, а сына вынес на руках его слуга. От печали Пушкин лишился памяти и насилу вчера мог прочитать Архаровым басню о соловье. Вот до чего он и мы дожили! У Архаровых сбирается вся Москва или, лучше сказать, все бедняки; кто без дома, кто без деревни, кто без куска хлеба, и я хожу к ним учиться физиономиам и терпению. Везде слышу вздохи, вижу слезы - и везде глупость. Все жалуются и бранят французов по-французски, а патриотизм заключается в словах: point de paix! [185] [Ни слова о мире (фр.).] Истинно много, слишком много зла под луною; я в этом всегда был уверен, а ныне сделал новое замечание: человек так сотворен, что ничего вполне чувствовать не в силах, даже самого Зла: ибо с потерею Москвы можно бы потерять жизнь; потерю Москвы немногие постигают. Она, как солнце, ослепляет. Мы все в чаду. Как бы то ни было, мой милый, любезный друг, так было угодно Провидению!
      Тебе же, как супругу и отцу семейства, потребна решительность и великодушие. Ты не все потерял, а научился многому. Одиссея твоя почти кончилась. Ум был, а рассудок пришел. Не унывай, любезный друг, время все уносит и самые горести; со временем будем еще наслаждаться дарами фортуны и роскоши, а пока дружбою людей добрых, в числе которых и я: ибо любить умею моих друзей, и в горе они мне дороже. Кстати о друзьях: Жуковский, иные говорят - в армии, другие - в Туле. Дай бог, чтобы он был в Туле и поберег себя для счастливейших времен. Я еще надеюсь читать его стихи, милый друг, надеюсь, что не все потеряно в нашем отечестве, и дай Бог умереть с этой надеждою. Если же ты меня переживешь, то возьми у Блудова мои сочинения, делай с ними что хочешь; вот все, что могу оставить тебе. Может быть, мы никогда не увидимся! Может быть, штык или пуля лишит тебя товарища веселых дней юности... Но я пишу письмо, а не элегию; надеюсь на Бога и вручаю себя Провидению. Не забывай меня и люби, как прежде. Княгине усердно кланяюсь и желаю ей счастливо родить сына, а не дочь. /С<онстантмн> Б<атюшков>.
      Познакомься с моим зятем и полюби его: он добрый человек и меня любит, как брата. Засвидетельствуй мое усерднейшее почтение Юрию Александровичу; мы думали здесь, что он поехал в Казань.- Пиши в Нижний Новгород и не пропусти почты: иначе письмо твое меня не застанет. Я решился ехать в Петербург к должности, или в армию, тотчас по получении денег. Я не пишу о подробностях взятия Москвы варварами: слухи не все верны, да и к чему растравлять ужасные раны?
     
     
      133. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Октябрь 1812. Нижний Новгород>
     
      В день отъезда Оленина.
      Я получил твое письмо вчера и, в ожидании почты, напишу тебе несколько строк. Письмо твое меня опечалило и успокоило вместе. Слава Богу, ты жив и здоров, а для нынешнего времени и за это надобно благодарить небо.
      Мы живем теперь в трех комнатах, мы - то есть Катерина Федоровна с тремя детьми, Иван Матвеевич, П. М. Дружинин, англичанин Евенс, которого мы спасли от французов, две иностранки, я, грешный, да шесть собак. Нет угла, где бы можно было поворотиться, а ты знаешь, мой друг, как я люблю быть один сам с собою.- Нет, я никогда так грустен и скучен не бывал! Чего мне недостает? Не знаю. Меня любят не только люди, с которыми живу, но даже и москвичи. Здесь Карамзины, Пушкины, здесь Архаровы, Апраксины, одним словом - вся Москва; но здесь для меня душевного спокойствия нет и, конечно, не будет. Ужасные происшествия нашего времени, происшествия, случившиеся, как нарочно, перед моими глазами, зло, разлившееся по лицу земли во всех видах, на всех людей, так меня поразило, что я насилу могу собраться с мыслями и часто спрашиваю себя: где я? что я? Не думай, любезный друг, чтобы я по-старому предался моему воображению, нет, я вижу, рассуждаю и страдаю.
      От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении; я видел то, чего ни в Пруссии, ни в Швеции видеть не мог: переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя. Нет, я слишком живо чувствую раны, нанесенные любезному нашему отечеству, чтоб минуту быть покойным. Ужасные поступки вандалов или французов в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством. Ах, мой милый, любезный друг! зачем мы не живем в счастливейшие времена! зачем мы не отжили прежде общей погибели! - Но оставим эту неистощимую материю и поговорим о деле.
      Если Блудов еще не уехал, то съезди к нему от меня и, пожелав ему всякого счастия от моего имени,- ибо я его люблю и уважаю как человека доброго, честного и умного, три редкие качества в наше время,- попроси его, чтоб он тебе вручил книгу с моими стихами или копию с них, которую ты оставишь у себя до счастливейших времен. Если небесами суждено тебе пережить меня, то ты будешь иметь право на мое маранье: оно по крайней мере будет драгоценно для тебя, ибо напомнит тебе о человеке, который любил тебя десять лет, как друга, как брата. Нам не худо делать завещания, особенно мне.
      Попроси Блудова, чтобы он меня не забывал в каменном Стокгольме; скажи ему, что добрые люди Caelum, поп animum mutant, qui trans mare currunt [186] [Спеша через море, меняют небо, а не душу (лат.).], что где бы он ни был, нигде, ни в какой земле, не найдет столько добрых людей, сколько в нашем отечестве. Северину пожелай от меня счастливого пути и скажи ему, что я ему завидую от всей души. Узнай и уведомь меня, куда поехал добрый мой знакомец Салтыков, которого ты у меня видал? Поклонись Тургеневу: я его люблю как душу, и Жихарева обними. Как я жалею о тебе, любезный друг! Зная твою душу и сердце, наклонное к задумчивости, зная по опыту, что одному трудно переносить горе и бедствия, всякий раз с новым и с живым соболезнованием помышляю о тебе, о твоем одиночестве. Когда мы увидимся? И что за свидание! Везде плач и слезы! Об Олениных я и думать не могу без содрогания. Их потеря невозвратима, но Петр будет жив и, кажется мне, совершенно здоров. Дай Бог! По крайней мере, и это утешение. Я люблю и почитаю Оленина более, нежели когда-нибудь. Напомни обо мне Крылову и Ермолаеву. Что сделалось с Библиотекою? Ходишь ли ты в нее по-прежнему?
      Если б было время и охота, я описал бы тебе наш город, чудный и прелестный по своему положению, чудный по вмещению Москвы. Здесь все необыкновенно. Это обломок огромной столицы. При имени Москвы, при одном названии нашей доброй, гостеприимной, белокаменной Москвы, сердце мое трепещет, и тысяча воспоминаний, одно другого горестнее, волнуются в моей голове. Мщения! мщения! Варвары! Вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии; и мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны! Хорошо и они нам заплатили! Можно умереть с досады при одном рассказе о их неистовых поступках. Но я еще не хочу умирать, итак, ни слова. Но скажу тебе мимоходом, что Алексей Николаевич совершенно прав; он говорил назад тому три года, что нет народа, нет людей, подобных этим уродам, что все их книги достойны костра, а я прибавлю: их головы - гилиотины.
      Я начал это письмо назад тому шесть дней и не мог кончить. Приехал Вильяме с твоим письмом, на которое я и духу отвечать не имею, кроме восклицания: О!.. Слава Богу, что ты здоров! Оленин тебя обрадует; ему гораздо лучше; память его слаба, но от слабости телесной, то есть всего тела, а не от мозгу, хотя удар и был в голову.
      Но и это со временем пройдет, без всякого сомнения. Приласкай его и за меня. Он весьма добрый малый и может быть утешением своих родителей. Теперь, как опасность миновалась, можно сказать, что Петр приехал издалече, то есть из царства мертвых.
      Я получил деньги из деревни, но писем не имею: вот почему еще не могу решиться ни на что. Завтра ожидаю писем и отправлюсь или в Петербург, или в армию, да, в армию, где проведу всю зиму. Судьбе располагать мною, тебе - меня любить во всех состояниях и, если можно, извинять перед здравым рассудком, но не перед дружеством. Извинять меня перед Алексеем Николаевичем не должно: он знает лучше другого ценить людей, которые из доброй воли подвергают себя пулям, и конечно, на меня не рассердится, что я оставлю Библиотеку; а если и выйду в отставку по окончании кампании (что я сделаю непременно), то не лишит меня и тогда своего покровительства. Бога ради, уведомь меня, получил ли он мои письма; у доброй и почтенной Лизаветы Марковны поцелуй ручку. Но я еще не совсем решился ехать в армию - ожидаю писем. Муравьев тебя велел обнять. Тебе кланяется Филимонов: он правитель канцелярии у графа Толстого. Ермолаеву и Крылову поклонись пониже. Пошли к моему дяде Батюшкову спросить о его здоровье и сказать ему от меня поклон, и что я здоров, живу в Нижнем.
      Пошли к кн<язю> Трубецкому, что служит у Дмитриева, и попроси его отдать тебе 40 рублей, которые он мне должен; прибавь еще своих 60 и отдай сто за квартиру, где я жил, а мебели возьми к себе или отдай их Жихареву, если у тебя места нет. Бога ради, сделай это не замедля. На кушанье мальчику я тебе пришлю по первой почте. Бога ради, спроси у Блудова мою тетрадь и мои книги, а если он в Швеции, то напиши к нему и туда через Жихарева, который, будучи знаком с иностранной коллегией, перешлет твое письмо. Поклонись от меня Абраму Ильичу и узнай, здоров ли Гриша? Съезди его посмотреть и сам. Жихарева поцелуй в лоб и в правое плечо, да посоветуй умереть от объядения: смерть воистину славная в то время, как все умирают с голоду! Улисс многотерпящий кланяется Мальвине: он нашел здесь Калипсу и превратился в свинью; иначе - он очень поглупел.
      Не забудь моей просьбы о квартире и о Блудове и пиши, нимало не замедля, в Нижний; твое письмо меня застанет, но адресуй его на имя Катерины Федоровны на всякий случай.
      Когда Северин отправится в Лузитанию?
     
     
      134. Е. Г. ПУШКИНОЙ
      <Середина ноября 1812. Нижний Новгород>
     
      Честь имею донести, что по рапортам печатным, от 8 числа из Красного и под Добрым - разбил Кутузов всю главную армию под командою Бонапарта и Даву и Нея; взял в плен в главном деле 9170, офицеров 58, двух генералов и дубину маршала Даву. Это дело было 5 ноября, и великий Наполеон ускакал со свитою к лядам, оставя Даву на съедение. Кутузов или князь Смоленский тогда скушал Нея, окружил его и принудил его корпус положить ружье, а корпус был числом 12 000; нашли на дороге 112 орудий, а их взято более. Рука дрожит от радости, и особливо Иван Матвеевич с этим вас поздравляет. Всю водку выпью за здоровье Нея и Бонапарта.
     
     
      135. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      7 декабря <1812. Нижний Новгород>
     
      Я уверен по собственному сердцу, мой добрый и любезный друг, что ты желаешь меня видеть; и не худо было бы увидеться, хотя еще раз на этом свете. И ты и я улетим бог весть куда. Меня принимает к себе в адъютанты А. Н. Бахметев и обещал отправить в армию: судьба жестокая! Зачем мы не вместе будем делить и печали и нужду! Как бы то ни было, я желаю с тобою увидеться в армии. Оставить тебе княгиню я не могу советовать, но если ты принужденным находишь остаться в военной службе, то, конечно, предпочтешь армию и деятельную жизнь при своем генерале гарнизонной службы в Мамо-новом полку, который мне вовсе не нравится. В таком случае, может быть, мы увидимся при пушечных выстрелах, я желаю этого от всего сердца. Теперь, любезный друг, если будет возможность, я приеду хоть на сутки в Вологду, истинно за тем, чтобы с тобой увидеться. Мы много видели, много жили в течение четырех месяцев, и конечно, не устанем говорить, и не наговоримся. Я тебя всегда любил, и может быть, более нежели ты меня: ты делишь свою душу с женой, с редкой женщиной, которой и женщины любят отдавать справедливость; я живу весь для друзей. Теперь прости! если я не смогу приехать в Вологду, что легко может быть, ибо я теперь завишу от обстоятельств, то к тебе писать буду, и напишу длинное письмо. Отвечай мне на это; да пришли твои стихи, послание, о котором мне сказывал мой зять.
      Ты ко мне слова не писал о твоем житье-бытье. Как ты время провел в Вологде, которую я очень не люблю. Впрочем, и в Нижнем не очень весело: если бог приведет нам увидеться, то я расскажу очень много забавного о наших старых знакомых, которые тебя все помнят. Тебе известны стихи В. Л. Пушкина:
     
      О, волжских жители брегов,
      Примите нас под свой покров...
     
      Но ты, конечно, не знаешь, как А. М. Пушкин их пародировал. Тебе много неизвестно! И у нас было чудес! чудес! Где Жуковский? ему дали Владимира? правда ли это? Северин уехал и хорошо сделал; я его очень люблю. Блудова нет - право, и в Питере не очень весело; до сих пор ходят нос повеся.
     
     
      136. Н. Ф. ГРАММАТИНУ
      <Январь 1813. Вологда>
     
      Покорнейше благодарю вас, милостивый государь Николай Федорович, за приятное письмо ваше, на которое я не отвечал до сих пор за недосугом. Я дотащился сюда здоров и цел вопреки холоду, который и до сих пор продолжается. Я думаю, что такой зимы и в Лапландии не бывало; а вы хотите, любезный друг, чтоб я воспевал розы, благоуханные рощи, негу и любовь, тогда как все стынет и дрожит от стужи! Поверьте, что с приезду сегодня в первый раз взялся за перо. Вы мою музу называете бессмертною; за это вам очень благодарен; я все похвалы от друзей моих и от людей, которых уважаю, принимал за чистую монету, но здесь вижу насмешку, или шутку, или ошибку, или что вам угодно. У нас бессмертных на Парнасе только два человека: Державин и граф Хвостов. И тот и другой - чудесные люди: первый - потому, что не зная грамоты, пишет как Гораций, а другой - потому, что пишет 40 лет и не знает грамоты, пишет беспрестанно и своим бесславием славен будет в позднейшем потомстве. Между сих великих мужей все стоящие - смертны, а я - все самолюбие в сторону - хуже того и хуже другого. Но дело не в том! Вы желаете моих стихов, которые я, конечно, не замедли к вам бы доставил, если бы были со мною. Все остались в Петербурге и, может быть, потеряны. Мы их найдем там, где Астольф нашел все утраченное судьбою здесь на земле. Князь Вяземский прислал мне стихи Жуковского: два послания к его знакомке г-же А<рбеневой> и послание ко мне, ответ "Пенатам": дивная поэзия, в которой множество прелестных стихов и в которой прекрасная душа - душа поэта дышит, видна как в зеркале! Я доставил бы оную вам, если бы кто-нибудь согласился здесь переписать, а сам я слишком ленив. Засим поблагодарю вас за гостеприимство и дружбу вашу, которую я истинно ценить умею, остаюсь навсегда вашим преданным и покорнейшим. Константин Батюшков.
     
     
      137. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <.Январь 1813. Нижний Новгород>
     
      По приезде моем в Нижний я был у Карамзиных, которые о тебе очень расспрашивали у меня. Я у них еще вчера обедал. Надеюсь, что они к тебе писали. Твое письмо меня обрадовало; но твои письма меня всегда радуют; пиши, мой друг, ко мне почаще; пиши из Москвы, я надеюсь, что ты оставил Вологду, или скоро ее оставишь, и это письмо пускаю на всякий страх. Я жалею от всей души о том, что не мог разделить с тобой горестных, неизъяснимых чувств на пепле несчастной и священной Москвы; всё двоим было бы полегче. Благодарю за стихи Жуковского. Они прекрасны. Второе послание к Арб<е-невой> лучше первого, в нем виден Жук<овский>, как в зеркале; послание к Бат<юшкову> прелестно. Жуковский писал его влюбленный. Редкая душа! редкое дарование! душа и дарование, которому цену, кроме тебя, меня и Блудова, вряд ли кто знает. Мы должны гордиться Жуковским. Он наш, мы его понимаем. И Василий Львович плакал, читая его стихи. Мы перечитывали и твои несколько раз с живым удовольствием. Теперь ни слова не скажу тебе о здешних балах, шарадах, маскарадах и проч., ибо я на них бываю телом, но не духом. Моя судьба еще не решена. Я расстроен всем: и телом и душой и карманом. Желаю ехать в армию поскорее. Отпиши ко мне, на что ты решишься. Прощай, мой милый друг, сегодня душа моя тебя не допросилась. Будь здоров и помни скучающего Батюшкова. Усерднейшее почтение княгине.
     
     
      138. А. Н., Е. Н и В. Н. БАТЮШКОВЫМ
      Нижний Новгород. 24 января 1813
     
      Простите мне, любезные друзья, мое молчание, которое происходило от того, что я ничего решительного о судьбе моей сказать не мог, и теперь еще не знаю; до сих пор все одна нога здесь, а другая Богу известно куда. На прошение мое еще нет ответа; это меня крайне огорчает, но что делать!
      Я приехал сюда благополучно в самые трескучие морозы; стужа до сих пор продолжается; она останавливает отъезд Катерины Федоровны в Москву, а оттуда в Петербург. Если тетушка уедет, то я не буду знать, что делать: ехать ли мне с нею или здесь остаться. И в том и в другом случае (по причинам, о которых мне говорить не должно и не нужно) убыток карману. Я кончу мое письмо, пожелав Вам, мои любезные и добрые друзья, всяких благ. Не забывайте преданного Вам брата и пишите почаще; я ни одного письма от Вас еще не получил. К. Батюшк.
      Если деньги не высланы, то остановите их у себя. Я не знаю, куда их адресовать, хотя в них и очень нуждаюсь.
     
     
      139. Е. Г. ПУШКИНОЙ
      4 марта 1813. Петербург
     
      Я виноват перед вами и спешу загладить мою вину длинным посланием. Сперва начну сначала, так, как водилось в старину. Оставя Нижний с сокрушенным сердцем, с слезами на глазах, я приехал в Москву не ранее как две недели спустя: на почте лошадей не было. В Москве я пробыл три дня, не более, и раза три покушался к вам писать, но не мог собраться с духом. У меня перед глазами были развалины, а в сердце новое, неизъяснимое чувство. Я благословил минуту моего выезда из Москвы, которая во всю дорогу бродила в моей голове. Наконец, я отдохнул в Петербурге и пишу к вам с холодной головою. Часто собираю всю мою память и повторяю чудесные приключения нашего времени и все, что я видел, что слышал и чувствовал в течение нашего изгнания. Между развалин, ужасов, нищеты, страха и всех зол ловлю несколько приятных воспоминаний и смело говорю сам себе, что я ими вам обязан. Вы улыбаетесь? Напрасно! Я хотел еще поговорить об вас, но рассудок остановил руку, рассудок, который меня не покидал и в Нижнем.
      Теперь еще два слова о себе. Здесь я нашел все старое, кроме скуки, с которой я давно знаком. Всякую минуту ожидаю решения на мою просьбу, и все напрасно. Всякий день сожалею о Нижнем, а более всего о Москве, о прелестной Москве, да прильпнет язык мой к гортани моей, и да отсохнет десная моя, если я тебя, О Иерусалиме, забуду! Но в Москве ничего не осталось, кроме развалин, и я боюсь для вас и для вашего семейства. Бога ради, оставьте этот город и приезжайте сюда; мы выпишем Василья Львовича и будем жить, как в Нижнем Новгороде, на берегах Оки и Волги.
      Я виноват перед вами: был у вашего сына в корпусе и там получил в ответ, что он перешел в корпус дворян, но еще в этом не успел побывать: меня застал кашель, который продержал дома. Чулки посылаю, они стоят 90 р. Скажите Алексею Михайловичу мой усерднейший поклон и зовите его сюда. Мы читали его "Страшный Суд": он напечатан; поздравьте его с хорошими стихами и с прекрасным предметом! Не довольно ли на сей раз? Обещал вам длинное послание... Но пусть лучше желают моих писем так, как я желаю ваших. Желаю вам и счастия, и всех земных радостей, и спокойствия, которого никто не имеет, и денег горы, и успеха во всем, даже... Ed a vostra signoria illustrissima bacio cordialmente le mani [187] [Сердечно целую ручки вашей сиятельнейшей особе (лат., ит.).]. К. Батюшк.
      He забудьте вашего обещания! Вот мой адрес: на Владимирской, в доме Баташова, напротив Вшивой Биржи.
     
     
      140. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      21 марта 1813. <Петербург>
     
      Мое письмо будет коротко, любезный друг, но я имею нужду к тебе писать. Ты жалуешься на скуку; легко поверю: мне и здесь невесело, каково же тебе в болоте? Желаю от всей души, чтоб ты поскорее поехал в деревню и прожил там наедине, если это возможно? хотя год, хотя полгода. Я вовсе не знаю, что со мной будет; ожидаю Бахметева, у него буду проситься в армию, а пока езжу по обедам и вечера провожу с трубкой и с книгами, а более всего с воспоминаниями, ибо я весь в прошедшем. Я долго, долго жил! Тургенев хорошо сделал, что помог Жуковскому, а Жуковский еще лучше сделал, что уехал в Белев. Здесь А. Пушкин; я его не мог еще видеть; был у него, он у меня, и все невпопад. Он занят фабриками и, я думаю, желает себе места. Часто просиживаю вечера с Дашковым, которого начинаю любить от всей души за добрые его качества; этот человек выигрывает в коротком знакомстве. Если будешь в Петербурге, то поверь мои слова. Впрочем, здесь людей мало. Марин умер, и я о нем жалею. Дай себя обнять, любезный друг, будь счастлив, будь веселее и выше круга людей, в котором ты осужден жить мимоходом. Сегодня, завтра обстоятельства могут перемениться, а мы остаемся все те же, если имеем ум и характер. Я желаю их иметь, чтоб быть полезным для людей, близких моему сердцу... Вот тебе моя рука. Прости. Конст. Б.
      Как я глуп! Я все думал, что ты в Вологде, и теперь только прочитал: "Ярославль, 12 марта". Это меня порадовало. Ты здесь найдешь и Кокошкина, и Нелединского, и Самарину. Напомни обо мне последней. Я все собираюсь к ней писать.
     
     
      141. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      24 <марта 1813. Петербург>
     
      Любезный друг, я получил твое последнее письмо и спешу на него отвечать. Вчера получил и 300 денег весьма некстати, ибо в них более нужды теперь не имею, получа от К<атерины> Ф<едоровны> долг, который однако же я почти весь истратил на покупку офицерских вещей. Все несказанно дорого. Одну простую подкладку из красного стамета для сертука я заплатил 50 руб. Едва ли вероятно!
      Сожалею от всей души о бедной Лизавете и о горе, которое она терпит от больных: дай бог только ей и детям здоровья. О к<нязе> Вяземском весьма сожалею. И здесь дошли слухи, что он играет, и проиграл тыс. 50 или более. К чему это? Но, видно, в книге судеб было написано, чтоб В<яземский> со всем его умом делал глупости невероятные. Радуюсь, милый друг, что ты теперь в деревне и на воле, и в покое. Еще до тебя просьба и совет: начни строить потихоньку флигель, от саду налево, на горе. Право, тебе жить негде. Дом и ветх, и дурен, и опасен. Начни только строить и поверь, что в одно лето все кончится. Я тебе пришлю мои мебели и, что всего для меня важнее, книги, ибо я боюсь, чтоб они здесь не растерялись; мои собери опять и все до последней возьми у П<авла> А<лексеевича>. Я их люблю, как душу. Здесь все по-старому - кроме болезни Павла Львовича, который было занемог весьма опасно - теперь он поправляется. Барановых видел вчера; у Луниных бываю, но редко. Кат<ерина> Фед<оровна> в больших хлопотах о Никите - надобно его отдать в службу.
      Я ожидаю генерала Бахметева и тотчас по его приезде буду проситься в армию. Будь здорова, любезный друг и сестра! Если не поленюсь, то с будущей почтой напишу тебе длинное письмо. Кстати, радуюсь, что Аркадий Аполлонович вздумал идти в службу, но зачем в комиссариат? Если он приедет в Петербург, то прямо ко мне,- иначе он меня обидит. Для первого случая лучше у меня, нежели в трактире. Прощай, целую тебя. К. Б.
      Этот приказ отошли в Глуповское.
     
     
      142. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      1 апреля 1813. <Петербург>
     
      Печальное известие твое, любезнейший друг, тронуло меня до глубины сердца. Каких стараний, каких слез стоила бедной матери болезнь милой малютки, и все напрасно! Надобно покориться воле Всевышнего. Признаюсь, что Лизавета могла бы обойтиться и без нового несчастия, имея столько неудовольствий со всех сторон; зато она счастливейшая из жен, ибо Павел Алексеевич ее любит и обожает. Я рад, что они будут в Хантонове, и более еще рад для детей: они отдохнут на чистом воздухе. Побереги и ты себя, любезный друг, и для сестер, и для меня.
      Я еще ничего решительного о моей участи не знаю. Здесь ожидаю моего генерала. Писать буду более на будущей почте, теперь прости. Обними сестер и брата Павла. Еще раз прости. Сегодня писать более не в силах.
     
     
      143. А. Н. ОЛЕНИНУ
      3 мая 1813. <Петербург>
     
      Ваше превосходительство! Дежурный генерал при военном министерстве требует от меня свидетельства, что я действительно служил под начальством Вашим в Императорской Публичной библиотеке помощником хранителя манускриптов, а ныне, высочайшим приказом от 29-го минувшего марта, принят в военную службу штабс-капитаном и назначен в адъютанты к генерал-лейтенанту Бахметеву, которым свидетельством покорнейше прошу Ваше превосходительство меня снабдить. Имею честь быть с глубочайшим почитанием Вашего превосходительства покорнейший слуга Константин Батюшков.
     
     
      144. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      4 мая <1813. Петербург>
     
      Благодарю тебя за твои письма, любезнейший друг. Они мне всегда приятны; они нужны для моего спокойствия. Пиши почаще и не сердись на мою неисправность. Часто я и сам себе не могу отдать отчету в моей лени, а теперь и хлопот много. С удовольствием вижу, что ты решилась строить дом. Пора, давно пора. Что же касается до Захарова, то ему, кажется, не исправиться, и держать его в доме не для чего. Итак, прошу дать ему пашпорт на оброк и не держать его ни дня в Хантонове, а еще бы лучше продать. Пусть найдет он себе господина лучше тебя. Но сперва отпусти его на оброк без шуму; наказаниями ничего с закоренелыми плутами не сделаешь, а их опасно держать в доме и безрассудно. Я и тысяче за него буду рад, особливо в теперешнем положении. Пришли деньги для уплаты процентов в ломбард не замедля: срок почти пришел.
      Напрасно ты себя огорчаешь мыслию, что я буду в армии. Поверь, на опыте знаю, что там для меня по крайней мере не хуже здешнего. Об одном жалею. О вас, мои друзья, но жалею более о том, что не мог быть до сих пор полезен для доброй и милой Вареньки. Постарайся ее пристроить всеми силами. Не упускай случая, Бога ради, если оный представится. Что разбирать чины и богатство? Был бы честный и не совсем убогий человек и ей нравился, вот главное. Вот моя молитва перед господом! Да будет на ней его святое Провидение и молитвы покойной незабвенной нашей матери. Тебя же, мой друг, прошу поберечь ее для нас и для себя самой... Павлу Алексеевичу писал о его деле и о продаже пустоши; попроси его еще от себя; желательно мне иметь 1500, если нельзя более; зато до генваря деньги не будут нужны, если чего особенного не случится. Никогда, мой друг, более не чувствовал нужды в большом или, по крайней мере, в независимом состоянии. Я мог бы быть счастлив - так думаю по крайней мере,- если б имел оное, ибо время пришло мне жениться. Одиночество наскучило. Но что могу без состояния? Нет! Поверь мне - ты меня знаешь - не решусь даже из эгоизма себя и жену сделать несчастливыми. Я рад буду уехать отсюда. У меня часто голова кружится от разных мыслей... Поручим все Провидению, которое, я заметил это на опыте, часто лучше нас самих к лучшему избирает дорогу.
      Пиши почаще и люби твоего брата.
      К. Б.
      Деньги твои получил, и бумагу вместе с шляпками пришлю не замедля. Знаешь ли чудеса? Аинеман женится!
     
     
      145. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      9 мая 1813 г. <Петербург>
     
      Прости мне мое молчание. Все сии дни я был занят или, лучше сказать, не жил дома: вот почему и не успел сделать замечания на твое прекрасное послание. Теперь на досуге приступаю к делу. Вообще весь тон стихов благороден и выдержан, за это тебе поклон,- но мне кажется, что:
     
      Прозаик милый мой...
     
      Прозаик - не хорошо, и еще милый - притом Жуковский, если он прозаик и поэт, то, конечно, и музам друг: следственно: здесь плеоназм. Все четыре стиха растянуты; надобно было вдруг изъяснить, чего ты требуешь.
     
      Я от тебя хочу...
     
      Я от тебя хочу... Против ударения.- Эти стихи легко поправить.
      Все следующие прекрасны, а этот очень счастлив:
     
      В сотрудников число на упокой попасть!
     
      Но что значит:
     
      В храм славы пропуска до будущей субботы!
     
      Этой субботы я не понимаю и никто не понял.
     
      Кляну... бумаги выдумку, и перья, и себя...
     
      Немного холодно! скажи как-нибудь повеселее - ты на это мастер.
      Зритель неучастный - нельзя; лучше, кажется, непричастный. Но и в таком случае сказать надобно, в чем? - ибо того требует наше словосочинение.
      Благодарю за похвалу (я этого не стою! помилуйте! пощадите!), но бездумный - слишком смело; по крайней мере мне так кажется. Потом все стихи прекрасны, кроме растянутых:
     
      Жуковс<ки>й, просвети ты мрак недоумений
      И на беду мою воюющих сомнений
      Ты прекрати во мне всечасную борьбу.
     
      Холодно, потому что одна мысль в разных словах; я желал бы и здесь поболее комических стихов. Далее все хорошо, прекрасно - а этот стих очень счастлив:
     
      Обидит ли кого он одою своею?
     
      Но
     
      И музами тройным венком почтимый он -
     
      нельзя сказать никак!
     
      Пусть одой ближнего Хлыстов не обижает,
      Но я и здравый смысл обидеть не хочу!
     
      Прекрасно, прекрасно! Я доволен остальными, а особливо:
     
      На то и дураки, чтобы дурачить их.
     
      Всего счастливее! Les sots sont ici-bas pour nos menus plaisirs [188] [Дураки существуют на свете для наших удовольствий (фр.).]. Зачем ты кончишь Вольтером? - тут никакой связи нет ни в мыслях, ни в словах. А этот стих очень дурен, и холоден, и неприятен для слуха:
     
      Сей запросто себе стих в эпиграфы взял...
     
      Бога ради, поправь его или, лучше, переделай вовсе.
      Все что я заметил важнейшего. Приделай другой конец, дай более жизни иным стихам, и твое послание будет достойно и тебя и Жуковского. Я слишком люблю тебя и дорожу тобою, чтоб тебя обманывать.- Перевод из Вольтера не так хорош - и далек от послания. Не поленись, еще раз переправь его и пришли сюда поскорее, только ко мне.
      Я отдам его в печать, если хочешь. Теперь скажу тебе приятную весть. Жуковс<ки>й в Белеве. Прислал оттуда к Дмитриеву своего "Певца" с поправками и с посвящением государыне Елизавете Алексеевне, которая написала к Ивану Иванов<ич>у лестный для Жуковского рескрипт и перстень. Это его должно обрадовать. Пиши к нему в Белев. На прошедшей почте я послал к тебе письмо Северина, доставленное мне Дашковым. Получил ли ты его?
      Я ожидаю сюда Бахметева и буду проситься в армию. Прости, будь здоров и помни твоего
      Батюшкова.
     
     
      146. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      17 мая <1813. Петербург> <окончание. - Ред.>
     
      <...> Между тем прибавлю еще, что хотя я и принят в службу, но все не знаю, когда отправлюсь в армию. Конечно, не так-то скоро; против моего желания. Я все ожидаю сюда Бахметева. Попроси Павла Алексеевича, чтоб он исполнил мою просьбу о пустоше; таковая мера необходимо нужна. Он меня сим одолжит. Я получил через Гнедича повестку на деньги от старосты; на будущей почте писать буду.
      Уведомь меня, получила ли сестра посылки, а брат - деньги. Скажу тебе мимоходом, что я переехал в дом Сиверса, в Почтамтскую, возле дома Павла Львовича, который ко мне очень ласков, за что я ему от всей души благодарен. Жена его - редкая женщина. Павел Львович у меня был сию минуту. Будь здорова. Поцелуй за меня сестер и детей. Прости, до будущей почты.
      Поздравляю вас с именинами вашими. Хотите ли мне сделать весьма приятный подарок? Закажите мне кольцо из ваших волос, всех трех, с волосами покойной сестры, вы этим меня очень одолжите. Но если можно, поскорее.
     
     
      147. А. И. ТУРГЕНЕВУ
      <Середина мая 1813. Петербург>
     
      Есть дача за Невой,
      Верст двадцать от столицы,
      У Выборгской границы,
      Близ Парголы крутой:
      Есть дача или мыза,
      Приют для добрых душ,
      Где добрая Элиза
      И с ней почтенный муж,
      С открытою душою
      И с лаской на устах,
      За трапезой простою
      На бархатных лугах,
      Без дальнего наряда,
      В свой маленький приют
      Друзей из Петрограда
      На праздник сельский ждут:
      Там муж с супругой нежной
      В час отдыха от дел
      Под кров свой безмятежный
      Муз к грациям привел.
      Поэт, лентяй, счастливец
      И тонкий философ,
      Мечтает там Крылов
      Под тению березы
      О басенных зверях
      И рвет парнасски розы
      В приютинских лесах.
      И Гнедич там мечтает
      О греческих богах; -
      Меж тем как замечает
      Кипренский лица их
      И, кистию чудесной
      С беспечностью прелестной,
      Вандиков ученик,
      В один крылатый миг
      Он пишет их портреты,
      Которые от Леты
      Спасли бы образцов,
      Когда бы сам Крылов
      И Гнедич сочиняли,
      Как пишет Тянислов
      Иль Балдусы писали,
      Забыв и вкус, и ум.
      Но мы забудем шум
      И суеты столицы,
      Изладим колесницы,
      Ударим по коням
      И пустимся стрелою
      В Приютино с тобою.
      Согласны? - По рукам!
     
      И дело в шляпе. Я надеюсь, что Вы возвратитесь к вечеру домой, то есть прежде девяти часов. Я к Вам зайду: но так как мне нужен ответ решительный, то и прошу Вас покорно дать мне знать тотчас по приезде Вашем, согласны ли Вы ехать? Пришлите мне ответ в дом г. Сиверса в Почтамтской, напротив Козодавлева, где я живу.
      Ваш покорнейший
      Конст. Б.
      Бога ради, ответ сегодня.
     
     
      148. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      10 июня 1813. <Петербург>
     
      Я с ума еще не сошел, милый друг, но беспорядок моей головы приметен не одному тебе, и ты, с одной стороны, прав, очень прав! Я поглупел, и очень поглупел.
      От чего? Бог знает. Не могу себе отдать отчету ни в одной мысли, живу беспутно, убиваю время и для будущего ни одной сладостной надежды не имею. От чего это? Бог знает. В карты я не играю - в большом свете бываю по крайней необходимости и в ожидании моего генерала зеваю, сплю, читаю "Историю Семилетней войны", прекрасный перевод Гомера на италианском языке, еще лучший перевод Лукреция славным Маркетти, Маттисоновы стихи и Виландова "Оберона"; денег имею на месяц и более, имею двух-трех приятелей, с которыми часто говорю о тебе, хожу по вечерам к одной любезной женщине, которая меня прозвала сумасшедшим, чудаком, и зеваю; сидя возле нее, зеваю, так, мой друг, зеваю в ожидании моего генерала, который, надеюсь, пошлет меня зевать на биваки, если война еще продолжится, и глупею, как старая меделянская собака глупеет на привязи. Вот мое состояние нравственное и физическое: оно, право, незавидно! Но ты не прав, с другой стороны: я писал к тебе в Ярославль и послал даже замечания на твое послание; получил ли ты мое письмо - не знаю. Между тем радуюсь сердечно, что ты оставил берега Волги и переселился на старое пепелище, поистине пепелище! На берегах Москвы-реки нельзя быть совершенно счастливым, но можно найти более пищи и для ума, и для сердца, особливо в обществе почтенного семейства Карамзиных, которых судьба привела снова в Москву,- и после каких потерь! Дай бог для славы нашего отечества, чтоб Карамзин перенес с твердостию, свойственною великой душе, его важную утрату - потерю единственного сына, прекрасного малютки. Что же касается до нашего чудака, то я давно с тобой на его счет согласен. На что ум без доброго сердца? или лучше сказать, что за ум без сердца? Прекрасный сад, исполненный цветов, но не согретый, не освещенный лучами животворного Солнца. Таковому уму, благодаря бога, я никогда не завидовал, а я, как ребенок, завидую всему, чего не имею. Общество можно сравнить с большим городом. Людей - с домами. Надобно жить в своем доме, посещать некоторые, заглядывать в другие, а мимо иных домов проходить равнодушно. Не смейся моему сравнению. Оно имеет свою цену, но я дурно изъяснился, может быть. Мы будем любоваться прекрасной архитектурой некоторых зданий, но сохрани нас бог от того, чтобы перенести туда домашних своих Пенатов! - Ты качаешь головою... Нет пути в нем, он, право, поглупел! - Быть так! Я замолчу.
      Жуковского "Певца" Государыня приказала напечатать на свой счет. Готовят виньеты. Дашкову поручил Дмитриев сделать замечания. Я рад сердечно успехам нашего балладника: это его оживит. Но жалею, что он много печатает в "Вестнике". Переводом Драйдена я не очень доволен; "Певец" - романс - лучше всего. Пора ему взяться за что-нибудь поважнее и не тратить ума своего на безделки; они с некоторого времени для меня потеряли цену, может быть, оттого, что я стал менее чувствителен к прелести поэзии и более ленив духом. Притом же наш приятель имеет имя в словесности: он заслужил уважение просвещенных людей, истинно просвещенных, но славу надобно поддерживать трудами. Жаль, что он ничего путного не напишет прозою. Это его дело. Подстрекай его самолюбие как можно более, не давай ему заснуть в Белеве на балладах: вот подвиг, достой<ный> дружбы, достойный тебя! Я это говорю весьма серьезно. Пришли мне свою балладу на зубок - благодарю за басню: она очень хороша, кроме последних двух стихов. Пришли все, что напишешь: я с нетерпением буду ожидать - послания к княгине, которой прошу сказать мое душевное почтение. Напомни обо мне Катерине Андреевне, и Карамзину, и всем знакомым. Видишь ли ты Пушкину? - Что она делает на развалинах Москвы? - Поклонись ей от меня. К моему генералу я писал недавно; получил ли он мое письмо, не знаю. Посылаю тебе, из благодарности за поправки, две басни Крылова, которые, может быть, тебе еще неизвестны. Жуковский не все счастливо поправил; иное испортил, а иное лучше сделал и подал мне новые мысли. Прости, будь здоров и не забывай твоего Батюшкова.
     
     
      149. Е. Г. ПУШКИНОЙ
      30 июня 1813. <Петербург>
     
      Как вы несправедливы! Вы написали ко мне одно лишнее письмо и тотчас заключили, что я вас забыл. Я виноват с одной стороны, с другой прав. Вот мое оправдание: вы всегда спокойны, для вас нет сердечных бурь; день придет тихо и тихо исчезнет посреди людей, любезных душе вашей. Со мною иначе: я часто кружусь в вихре - не день, но целый месяц, настежь отворяю двери всем страстям, всем желаниям; ищу радостей, бегу самого себя и страдаю, страдаю, как лишенный ума. В такие минуты могу ли писать к вам? Скажите? Могу ли отдать вам отчет в одной мысли, в одном благородном чувствовании? Нет, конечно, нет! И вот зачем не пишу к вам. Но вы, вы должны писать: иначе вы будете несправедливы и прибавите невольно еще одно огорчение или печальное воспоминание. Вы говорите о дружбе, как ангел. Знаете ли, что я дурной человек? Мое перо на привязи; я боюсь говорить откровенно, когда дело идет обо мне, и я таков со всеми; а вы беспрестанно требуете откровенности. Как? Вы хотите, чтоб я рассказал вам подробно все, что я делаю, что думаю и то, чего не делаю и чего не думаю? Это дело невозможное. Но как от чистого сердца сожалею, что вас нет в Петербурге! Я сильно чувствую утрату Москвы и Нижнего. В вашем прелестном для меня обществе я находил сладостные, неизъяснимые минуты и горжусь мыслию, что женщина, как вы, с добрым сердцем, с просвещенным умом и, может быть, с твердым, постоянным характером любила угадывать все движения моего сердца и часто была мною довольна. Здесь, напротив того, нет ни одного человека, который бы хотел заняться мною. (Вы слишком меня и себя уважаете, чтоб отнести это прямо на счет моего самолюбия.) Точно нет никого, кто б мог меня разуметь. К этому прибавьте еще другие неудовольствия, и главное, вечную борьбу с судьбою; она меня никогда не баловала, а я, я - большой баловень. Я сам люблю себя ласкать: иначе бы мое самолюбие заснуло, и тогда прощай все прекрасное, все великое, все достойное человека! По чести, я не очень счастлив. Все в жизни мне удавалось, как в военной службе. Что я здесь делаю? Зачем я потерял столько времени? Потерял целую кампанию в бездействии, в беспрестанном ожидании! Но должно повиноваться року и подчас кричать с Панглосом: все к лучшему!
      Скажите мне, где вы намерены провести лето и как? Вяземский вас видит часто. Я ему завидую в этом. Он -счастлив, говорите вы, и после себе не доверяете. Я, напротив того, верю его благополучию и желаю, чтоб оно продлилось долее. Неудовольствия, которые он навлек солью сам, дали ему маленькую опытность, а без ней, как ночью без свечи, нельзя читать в книге жизни. Есть, правда, головы, для которых опытность не существует; из числа таковых и моя, которую повергаю к ногам вашим. Напомните обо мне Алексею Михайловичу. Простите! Сохраните меня в памяти вашей навсегда, если это возможно. Конечно, возможно! C'est dans le coeur des femmes qu'habitent les longs souvenirs, сказала m-me Stael [189] [Именно в сердце женщин долго живут воспоминания,- сказала мадам Сталь (фр.).]. Дай бог, чтоб она сказала правду, хотя один раз в жизни.
      Я целый день бродил по дачам с Тургеневым и так устал, что насилу кончил письмо. Меня ожидает постеля и сон; пожелайте, чтоб он был приятен: и сны имеют свою цену и прелесть. Простите! Засыпаю и еще думаю о вас; это письмо я запечатаю завтра и все буду думать о вас. Зачем же ваши упреки? Они несправедливы, признайтесь!
     
     
      150. В. А. ЖУКОВСКОМУ
      30 июня 1813. <Петербург>
     
      Тургенев провел сегодня вечер у графа Строганова вместе со мною и так занемог, что писать к тебе, мой добрый Василий Андреевич, не в силах, а писать есть о чем: слух носится, что тебе назначена Анна 2-го класса, и Тургенев тебя велел с ней поздравить; он слышал от служащих при военном министре о сей государевой милости. Дай обнять тебя, старый мой друг! Дай разделить с тобою твою радость,- радость, ибо приятно получить то, что заслужил; а ты, наш балладник, чудес наделал, если не шпагою, то лирой. Ты на поле Бородинском pro patria [190] [за отечество (лат.).] подставил одну из лучших голов на Севере и доброе, прекрасное сердце. Слава Богу! Пули мимо пролетели: сам Феб тебя спас. Будь же благодарен: пиши и пиши более, но что-нибудь поважнее, и менее печатай в "Вестнике": он не стоит твоих стихов, и тебе пора заняться предметом, достойным твоего таланта. Вот совет человека, который и тебя, и дружбу твою уважает, и тобой, как русский и как приятель, гордится.
      Еще два слова: сегодня Оленин, которому И. И. Дмитриев поручал нарисовать для "Певца" виньеты, показывал мне сделанные им рисунки. Они прекрасны, и ты ими будешь доволен. Жаль, что издание не прежде месяца готово будет. На одном из виньетов изображен вдали стан при лунном сиянии и в облаках тени Петра, Суворова и Святослава, гениев России. Твои куплеты подали идею сего рисунка. Прости, еще раз прости и не забывай твоего Батюшкова.
     
     

К титульной странице
Вперед
Назад