51. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Середина февраля 1810. Москва>
     
      Я пишу тебе, любезный друг, в скучном расположении. С тех пор, как я в Москве, не был еще ни на одном бале. Сегодня ужасный маскерад у г. Грибоедова, вся Москва будет, а у меня билет покойно пролежит на столике, ибо я не поеду... Ты на Мур<авьева> вооружаешься. Загляни еще в его оду и увидишь там прекрасные стихи, напр<имер>: "Солонка дедовска одна". Впрочем, если уступаю оду, то не уступлю дочери. Она... поверишь ли, голова у меня не на месте. Я не влюблен, а если б еще... Ну, да полно! Знаешь ты, я из семьи Скотининых: что в голову залезет, так тут и сидит. Радищев пишет к тебе. Он мил, как ангел. Посылаю тебе, мой друг, маленькую пьеску, которую взял у Парни, т<о> е<сть> завоевал. Идея оригинальная. Кажется, переводом не испортил, впрочем, ты судья! В ней какое-то особливое нечто меланхолическое, что мне нравится, что-то мистическое a proposito [83] [кстати (ит.)]. Я гулял по бульвару и вижу карету; в карете барыня и барин; на барыне салоп, на барине шуба и на место галстуха желтая шаль. "Стой!" И карета стой. Лезет из колымаги барин. Заметь, я был с маленьким Муравьевым. Кто же лезет? Карамзин! Тут я был ясно убежден, что он не пастушок, а взрослый малый, худой, бледный, как тень. Он меня очень зовет к себе; я буду еще на этой неделе и опишу тебе все, что увижу и услышу.
      Благодарю тебя за обещание - писать к Гагарину. Бог поможет, а пока я горе мыкаю. Право, жаловаться боюсь, а умираю то от новых едких огорчений, то от какого-то бездействия душевного, от какой-то ни к чему непривязанности. Я здесь очень уединен. В карты вовсе не играю. Вижу стены да людей. Москва есть море для меня; ни одного дома, кроме своего, ни одного угла, где бы я мог отвести душу душой. Петин один меня утешает; истинно добрый малый. Я с ним болтаю, сидя у камина, и все время кое-как утекает. Нет, я вовсе не для света сотворен премудрым Днем! Эти условия, проклятые при-личности, эта суетность, этот холод и к дарованию, и к уму, это уравнение сына Фебова с сыном откупщика или выблядком счастия, это меня бесит! Поверишь ли? Я вовсе стал не тот, что был назад три года. "Не столько я благополучен" и не столько злополучен. Годы унесли счастие, этот минутный восторг, эту молнию; унесли, правда; но они же унесли и безрассудие, но они научили людям давать цену истинную. Поцелуй Семенову за меня, как Иксион сквозь облако Юнону. И то хорошо! Лучше бесплодной мечты. Пиши скорее. Я на первой неделе поста хочу ехать в Тверь. Но сперва отпиши, как взяться за Гагарина, как и что делать? К. Б.
      Прочитай Парни Самариной. Это в ее роде: любовь мистико-платоническая.
     
     
      52. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      19 февраля <1810>. Москва
     
      По отправлении письма моего, любезный друг, я узнал, что перевод имения из приказа в опекунский совет прямо истинно невозможен, ибо одно присутственное место с другим никаких сношений иметь не может. Поэтому-то и надобно заложить снова таковое же количество душ здесь или в Петербурге и внести сумму сию в приказ. Поговори с братом Павлом Алексеевичем, посоветуйся с ним и пришли мне нужные бумаги и свидетельство для заклада деревень суммою хоть на 10000 р. по здешним ценам, и я, если хочешь, заложу здесь. От Абрама Ильича я никаких известий не имею, он мне с тех пор, как расстался со мною, не пишет и не отвечает на письма. Ты знаешь, мой друг, что дела у нас запутаны, так что ничего сам делать не могу, а другим за меня делать более и не можно, первое, потому что мне 23 года, а второе, потому что и наскучило. Посоветуйся, отпиши мне, чем окончить должен это все, пока я собственных мер не принял.
      Скажи Павлу Алексеевичу, чтоб он осведомился, подал ли Станиславский прошение в отставку или нет.- Если уже подал, то вот минута единственная, в которую его место достать можно. Если Арк<адий> Апол<лонович> не хочет оного, то для брата П<авла> Алек<сеевича> не лишнее бы было. Ты сама, мой друг, знаешь, что время ничем не возвратить. Если это место упустить, то где же возьмешь другое. Я за получение оного ручаюсь, если только не случится, чего бог упаси, пословицы: куда ни кинь, так клин.
      Целую вас всех и тебя, моя любезная Александрина, от всей души и сердца моего.
      Я на первой неделе отправляюсь в Тверь. Итак, спешите мне дать ответ. Может быть, если попутный ветер станет дуть, то я в Петербург проеду; как бы то ни было, но я решился с помощью божиею переменить вовсе род жизни и удалиться сколько могу от мест, где всякого рода неудовольствия ходят за мной по пятам. Конст. Бат.
     
     
      53. Н. И. ГНЕДИЧУ
      17 марта <1810. Москва>
     
      Любезный мой Николай! Виноват перед тобою не я, а болезнь моя, которая мешала мне к тебе писать, милый друг мой. Я не шутя был очень болен нервическим припадком в голове. Странная болезнь! Лекаря называют ее: le tic douloureux [84] [болезненный тик (фр.).] или болезненное биение в висках, упаси Бог от этого мученья. Упаси Бог! Вот почему я не был и в Твери, даже и вовсе отдумал. Что-то все не клеится. Однако же благодарю истинно твоей деятельной дружбе - или лучше ни слова, положи руку на сердце, вот лучшая награда, когда служишь другу.
      Итак, я и в Тверь не поехал! Что делать! Знать, таковы судьбы! Однако же Тасса моего хочу послать туда прямо к Гагарину. Что будет, того не миновать. Знаю, что самому бы лучше, да нельзя. Впрочем, я такой веры, что счастие впору и невзначай приходит и что все расчеты бывают иногда ничтожны.
      Спасибо за "Илиаду". Я ее читал Жуковск<ому>, который предпочитает перевод твой Кострову. И я сам его же мнения. Некоторые замечания, сделанные мною, сообщу на первой почте.
      Поверь мне, мой друг, что Жуковский истинно с дарованием, мил, и любезен, и добр. У него сердце на ладони. Ты говоришь об уме? И это есть, поверь мне. Я с ним вижусь часто и всегда с новым удовольствием.
      Кстати, скажу тебе, что я бываю у Карамзина и принят у него, кажется, на хорошей ноге; всех замечаний, сделанных мною, не сообщу, а скажу тебе, что я видел автора "Марфы" упоенного, избалованного беспрестанным курением, и более ни слова.
      Я кончу письмо, почта едет. Прощай.
      Чудно, что Ермолаева нет до сих пор. К. Б.
     
     
      54. Н. И. ГНЕДИЧУ
      23 марта 1810. Москва
     
      Любезный Николай! Я вчера видел Ермолаева, и с ним письма ко мне нет! Это меня беспокоит. Он мне сказывал, что у вас на меня гроза. Этого мало: винит меня. Ты знаешь, хотел ли я разглашать шутку, написанную истинно для круга друзей. Впрочем, чем более будут бранить, тем более она их будет колоть, и это верный знак, вопреки судьям, что она даже хорошо написана. Для меня слабое утешение. Представь себе, мой друг, что это даже останавливает отчасти мою поездку в Тверь, что это меня надолго, очень надолго сгонит с Парнаса, где я вижу только ослов. Говорят, что певец Фелицы и Василия Темного более еще вооружится! Люди! - Я, любезный Николай, решился оставить все: дотяну век в безвестности и, убитый духом и обстоятельствами, со слезами на глазах, которые никто, кроме тебя, чувствовать не может,- скроюсь, если можно, навеки от этих всех вздоров. Заложу часть имения и поеду в чужие край. Не думай, чтоб это были пустые слова. Бога ради, напиши мне все обстоятельно. Из рук дружбы и неприятные известия сносить легче. Прощай.
      Я тебе пришлю все мои сочинения, которые собрал и переписал для напечатания. Но теперь это, может быть, и навек оставлено.
      Я знаю и твои горести или неудовольствия с Яковлевым. Вот участь наша! И пусть еще говорят, что у нас словесность в цветущем положении. Бомарше сказал: "Sans la liberte de blamer il n'est point d'eloge" [85] [Без свободы бранить нет похвалы (фр.).]. Слова, которых истина разительна.
      Я часто себя поставляю на месте людей, переплывших через Лету. Рассердился ли бы я? Нет, право, нет и нет!.. Меня вот что утешает: буря утихнет, и тогда почувствуют истину моих слов. Сон мой, верно, всплывет, а им
     
      Le ridicule leur reste, et c'est qu'il me faut [86] [Они останутся смешными, а мне того и надо (фр.).].
     
      Жуковский просит меня, чтоб я тебе отписал, не хочешь ли ты напечатать в Вестнике несколько из Илиады 8-й песни? Это он сочтет истинным одолжением. Как думаешь? Я тебе пришлю замечания.
     
     
      55. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      23 <марта 1810. Москва>
     
      Я сию минуту узнал, любезная Александра, что ты в Хантоново, и не могу понять, мой милый друг, причины, которая тебя понудила так рано зарыться в снегах. Ты ко мне пишешь так редко и так коротко, что из твоих слов я ничего не могу угадать об вашем положении. Я знаю, что ты сокрушаешься, мой друг. Что ж делать! - Одну укоризну могу тебе сделать ту, чтоб ты менее слушалась своего сердца и более рассудка, да еще чтоб менее огорчалась. Если б, мой друг, я мог что-нибудь сделать для Вас, то первый бы рад был всем пожертвовать. Я чувствую цену твоей дружбы, дай бог смерть застала нас с такими чувствами. Видно, небо к нам непреклонно, а надежды мои на будущее столь слабы, что я и сам, мой друг, не лучше твоего.- Да оставим это, авось все переменится!
      Павел Алексеевич здесь. Место, по всему видно, что получит наверное.- Дай бог, по крайней мере, и я не даром съездил сюда.
      Я крайне, мой друг, нуждаюсь в деньгах, мне в Петербург, как тебе и самой известно, послать надобно 500, да и здесь нужно - особенно в Петерб. Возьми оброку 1000, если можно вперед, и пришли, бога ради, к святой. Это мне самому больно, да делать нечего.- Но к сему приступи не иначе, как узнав, не расстроим ли бедных крестьян? - Занять - да это трудно.
      Вели, бога ради, старосте глуповскому дать старую, но способную женщину Филипповой жене для прислуги. Он мне хорошо служит.
      Кофею не покупай для себя, я тебе посылаю полпуда.
      Прощай, целую тебя и Вареньку. С тобой ли она?
      Да будет Бог вам защитник
      Конст. Бат.
     
     
      56. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Конец марта 1810. Москва>
     
      Льстец моей ленивой музы!
      Ах, какие снова узы
      На меня ты наложил?
      Ты мою сонливу "Лету"
      В Иордан преобрати
      И, смеяся, мне, поэту.
      Так кадилом накадил,
      Что я в сладком упоеньи,
      Позабыв стихотвореньи,
      Задремал и видел сон
      Будто светлый Аполлон
      И меня, шалун мой милый,
      На берег реки унылой
      Со стихами потащил
      И в забвенье потопил!
     
      Я не имел времени даже отвечать вам, любезный князь, будучи оторван приезжим. Вот почему лишен удовольствия вас видеть и слышать, истинного удовольствия, ибо я вас начинаю любить как брата. Завтре об эту пору постараюсь к вам быть непременно. Стихи мои еще не переписаны, вот почему я избавляю вас от сладкого усыпления, которого вам завтра никак не миновать.
      Пришлите мне "Людмилу".
     
     
      57. Е. Н. ШИПИЛОВОЙ
      26 марта 1810. Москва
     
      Павел Алексеевич здесь, но он скоро едет и скажет Вам изустно, что дело его идет своим порядком, что г<осподин> Дружинин обещал директорское место ему, что графу Разумовскому об этом было докладывано, что граф на это согласен и прч. За это все, любезный друг, мы одолжены будем тетушке, которой угодно было просить ректора Университета и г. Дружинина; без нее ничего бы не было, итак, благодарите ее. Место сие Павел Алексеевич получит, наверно, тотчас по отставке г. Станиславского, который, кажется, не замедлит оставить должность, в которой он не нужен.
      Целую тебя и любезных твоих детей сто раз, желаю вам счастия, здравия и всех благ земных и небесных. Я знаю, что Сашинька больна и огорчается. Это она дурно делает... попроси ее, чтоб она выполнила мои прошения, особенно же прислала деньги.
      Преданный навсегда ваш брат Константин.
      <Приписка Е. Ф. Муравьевой.> Я надеюсь, моя милая Елизавета Николаевна, что желание ваше в рассуждении места Павла Алексеевича выполнитца, но надобно еще несколько подождать, а я от всей души желаю быть вам полезной. Александре Николаевне и Вариньке усердно кланяюсь и пребуду вам искренне любящая
      Катерина Муравьева.
     
     
      58. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Конец, марта 1810. Москва>
     
      Я посылаю вам, любезный князь, прибавление к моей "Мечте" после стиха:
      И эхо по холмам песнь звучну повторяет.
      Описание, взятое из баснословия скандинавов. Заметьте то, что не хорошо, что не понравится. Надеюсь, что моя доверенность подаст вам повод и мне прислать что-нибудь свое.
      Я очень виноват перед вами и сегодня быть не могу, право, потому что провожаю отъезжающего родственника. Итак, до завтраго.
     
     
      59. Н. И. ГНЕДИЧУ
      1 апреля <1810. Москва>
     
      Любезный Николай! Я получил от тебя два письма почти вдруг и посылку с ними. Они застали меня в ужасном положении. Я был свидетелем смерти Анны Семеновны, которая приехала сюда в середу 24-го, а умерла 29-го марта; сегодня, 1-го апреля, ее схоронили. Столь неожиданная кончина женщины, которой едва было сорок лет, матери, у которой семеро детей, меня истинно поразила. Представь себе положение дочери, положение Катерины Федоровны, которая, кроме горестей, ничего не знает. Дом ее есть вечная обитель плача, гостиница смерти... Нет, я не в силах изобразить тебе минуту страха, надежды и отчаяния, минуту смерти Анны Семеновны! Но представь себе и лекарей, которые для мертвой прописывают лекарства (так смерть ее была неожиданна), и отчаяние дочери, и беспокойство Катерины Федоровны, и состояние всего дома, который на всякую минуту ожидал Ивана Матвеевича!
      Словом, я эти дни страдал как несчастный... Что жизнь наша? Что наши планы? Что наши желания и надежды? Суета, друг мой! У нас на дворе есть маленький флигель, где Анна Семеновна располагалась прожить всю зиму с семейством своим. Раз пригласила меня туда. Она хотела осмотреть комнаты, и в одной из них, наклонясь на стол, в самом веселом расположении духа говорила: "Здесь-то я буду счастлива в кругу своего семейства, когда устрою дела мои, когда отдохну от забот", и впрямь! Я ее вчера видел в этой комнате, на этом самом столе.
     
      Где стол был яств, там гроб стоит!
      Надгробные там воют клики!
      И бледна смерть на всех глядит!
     
      В церкви, где стоял гроб, я прочитал следующую надпись: "Приидите ко мне и аз успокою вы"... И впрямь, это одно пристанище, где в пору и не в пору, рано и поздно, мы положим страннический посох свой и бросим якорь навеки!
      De mortuis aut nihil, aut bene [87] [О мертвых хорошо или ничего (лат.).]. Итак, замечания твои, хотя довольно справедливые, теперь и не нужны. Что же касается (до твоих страхов, мой друг, в рассуждении меня) до глаз и сердца, то скажу тебе откровенно, что я далек от любви к 15-тилетней девушке, которая меня не знает, которую я не знаю, которой ни модное воспитание (хотя истинно скромное), ни характер, ни положение мне не соответствует. Притом, чтоб я влюбился, надобны две вещи - или очарование кокетки, или нечто божественное - понимай, если умеешь. Впрочем, я себя считаю достойным руки не только девушки в 16 лет, но даже наследной принцессы всего Мароккского царства.
      Я Нилову всегда почитал, как редкую женщину: итак, твоя похвала меня не удивила. О куплете подумаю; теперь не время до
     
      J'aimai Themire,
      Comme on respire
      Pour exister [88] [Я любил Темиру, как дышат, чтобы жить (фр.).].
     
      He время до любовной метафизики. Молви Нилову, что ему стыдно не отвечать на мои письма, да опиши мне подробно гнев хилых наездников славенского Пегаса.
      Кстати скажу тебе, что Ермолаев приехал сюда в отчаянии, в гневе, в сожалении, обуреваемый страстьми, как лицо Николевской трагедии; приехал и прорек мне невзгоду вашего Пинда, Парнаса и Геликона. Насказал три короба зла, и я, и я - ну верить, ну огорчаться, и даже до того дошло, что несколько ночей не спал, размышляя, что-де я наделал. Словом, ты меня знаешь: вообрази же мое положение. Теперь вижу, что поговорили, да и забыли, а отметили тем, что напечатали у Шнора "Пет-риаду", родную сестру Сладковского, лирическую поэму (!!!) в 300 листов, лирическую поэму, о которой никто еще с сотворения мира понятия не имел, ниже Гораций, который был невежда, ниже Боало, который был пьяница, ниже сам Гомер, который врал шестистопными стихами от искреннего сердца, как простяк. Нет, эта лирика меня бесит! И эти-то люди так чувствительны... Что же касается до твоего суждения о "Лете", о которой ты относился с восхищением несколько раз, а теперь называешь только приятным вздором, то я скажу тебе мое мнение: она останется; переживет "Петриаду" Сладковского и лирики Шихматова, не так, как какая-нибудь вещь совершенная, но как творение оригинальное и забавное, как творение, в котором человек, несмотря ни на какие личности, отдал справедливость таланту и вздору. Здесь оно из рук в руки ходит, а все из Питера, ибо я никому не дал. Мерзляков - и это тебя приведет в удивление - обошелся как человек истинно с дарованием, который имеет довольно благородного самонадеяния, чтобы забыть личность в человеке. Я с ним имею тесные связи по разным домам и по собранию любителей словесности, составленному из нескольких человек, где мы время проводим весело, с пользою, и с чашею в руках. Он меня видит - и ни слова, видит - и приглашает к себе на обед. Тон его нимало не переменился (заметь это), я молчал... молчал и молчу до сих пор, но если прийдет случай, сам ему откроюсь в моей вине. Поверь мне, что ни один Варяго-Росс этого не сделает.
      У вас в Питере Каченовский - бритва парнасская, родной брат Фрерона, но нравственности прекрасной, человек истинно добрый; по крайней мере, так говорят его приятели. Познакомься с ним. Жуковского я более и более любить начинаю.
      Бороздина видел и вижу часто. Истории его не знаю; он читал что-то, но вскользь. Впрочем, твое письмо, к нему писанное, доказывает, что ты его опытами не очень доволен. Правду тебе сказать, я за все русские древности не дам ни гроша. То ли дело Греция? То ли дело Италия?
      Кстати: задержан будучи истинно обстоятельствами, истинно не позволяющими отлучиться от Москвы, я о Твери не забыл. Переписываю Тасса и его пошлю к Гагарину. Что будет, не минует. А сам не еду. Если счастье захочет, то и само придет, вопреки покойному Бениц-кому, которого память мне более и более дорога.
      Ты увидишь в "Вестнике" описание Финляндии и "Элегию"; желаю, чтоб оные тебе понравились. Замечания тебе пришлю на "Илиаду". Теперь, право, не время.
      Ты едешь в Малороссию? Полно, правда ли? И зачем? Смотри, брат, не раскайся. Поверь мне и своим опытам, что в Питере есть люди, есть у них сердце, есть ум, а это не безделица. Ты разорвешь или охладишь связи. Что выиграешь? Где найдешь людей, которые бы тобою интересовались, которые бы тебя любили, ласкали, давали тебе цену, как не те, с которыми ты живешь.
     
      Для нас все хорошо вдали,
      Вблизи - все скучно и постыло!
     
      Вот два стиха, которые я написал в молодости, то есть в 15 лет, и теперь на опытах вижу то, что муза моя, еще девственница, угадала. Эта поездка тебя и в финансах расстроит, а тебе, брат, об этом пора думать. Не все жить Лафонтеном. Ничто не убьет так скоро твоего таланта, как эта поездка. С кем ты в Полтаве будешь говорить о пряжках Патрокловой брони или о воловой коже, в которую одевался Аякс - стена Греции? С кем отведешь душу?
      Попроси Ниловых, чтобы они хоть строчку написали, а я ее в Лету. Капнисту до сих пор я ни слова не отвечал и надеюсь, что он меня ест зубами.
      Посылаю тебе замечания. Скажи, чем будешь доволен и чем нет. Пришли, пожалуйста, отрывок из Мильтона о слепоте, я его отдам напечатать Жуковскому: и его, и меня этим одолжишь. К. Б.
      Батист пришлю скоро. Я вчера ужинал и провел наиприятный вечер у Карамзина. Жена его пригласила меня на месяц к себе на дачу - и я надеюсь воспользоваться. Недавно у него хвалили твоего "Танкреда", и тебя он хвалил, а я, сидя в углу, с досады плакал.
      Не можешь ли ты прислать "Танкреда" Апраксину?
      Он очень об этом просил. Его хотят играть на благородном театре. Актеров лучше этих я отроду не видывал. Вот письмо к Измайлову, выставь имя и отдай ему.
     
     
      60. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Апрель- май 1810.>
     
      Я вижу тень Боброва!
      Она передо мной,
      Нагая, без покрова,
      С заразой и с чумой!
      Сугубым вздором дышит
      И на скрижалях пишет
      Бессмертные стихи ..
      Которые в мехи
      Бог ветров собирает
      И в воздух выпускает
      На гибель для певцов ..
      Им дышит граф Хвостов,
      Шихматов оным дышит,
      И друг твой, если пишет
      Без мыслей кучу слов... -
     
      т. е. я теперь, сидя с сильной головной болью, от которой ниже сном, ниже перечитыванием Шихматова не избавлюсь.- К Измайлову будет послано, mi recomando alia memoria Sua calendisimo Signor Principe [89] [Вверяю себя вашей памяти, горячейший господин князь (ит.).].
      О боже, ты, мешок вылей?!
     
     
      61. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      18 апреля <1810.>. Москва
     
      Любезный друг мой Александра Николаевна, поздравляю тебя с наступившим праздником, желаю от всей души моей, чтобы ты была спокойнее, здоровее, веселее, а поэтому и счастливее прежнего. Сегодни воскресенье, 1-й день праздника, я так устал, мой друг, что насилу пишу, устал оттого, что принужден был не оставлять ни на минуту тетушку, которая говела. Как ты поживаешь в деревне, верно - пополам с горем! - Но слава богу, теперь весна на дворе, и вам, верно, будет повеселее. Мне бы стыдно было перед вами жаловаться на свою участь, вы во сто раз меня несчастливее, но и я, поверь мне, любезная сестрица, иногда, а почти и всегда так, без пути скучаю... Причина тому ясная. Я живу довольно беспокойно, в доме у нас горе за горем, я чай, ты знаешь уже о смерти Анны Семеновны. Представь себе мое положение посреди этой суматохи!.. И бедная Катерина Федоровна!.. Не знаю от чего, но мое положение становится несносным. Мой характер, составленный, так сказать, из лени и деятельности, ни той ни другой удовлетворять не может. Делать ничего не могу: пустота в голове, в сердце, вдобавок и в кармане. Поверишь ли, мой друг,- ты уже смеешься, я вижу это - поверишь ли, что я в Хантонове один с тобою был гораздо счастливее, особливо когда не имел неудовольствий.
      Итак, я решился возвратиться к древним пенатам, где я останусь до октября. Что делать - живи, как бог велит! - Я получил от Оленина письмо, которое у сего прилагаю. Его упреки, вызов, я могу на них надеяться вернее, нежели на князя Гагарина, хотя место и не так будет блистательно. Но, любезный друг, должен ли я решиться ехать в Питер с 500 р., которые ты мне пришлешь? Что я сделаю по этой дороговизне?-Дорога будет стоить в половину этих денег. А Петербург это бездна, которая поглощает все... Притом же, если меня не поместят скоро? Если место будет не выгодно? - Если поместят, но не в Петербурге, и я буду принужден ехать тотчас, напр<имер>, в чужие край? - Где тогда возьму потребные деньги? - Признаюсь, мой друг, что до сих пор (а мне уже 23 года) жить без цели, нуждаться во всем, имея, благодаря матушке, кусок хлеба и независимое состояние, так скучно и прискорбно!.. Вот что меня останавливает. Впрочем, обещания и упреки Алексея Николаевича чистосердечны и надежны, я у него ни об чем не просил. Еще скажу тебе, что на вещи не должно смотреть глазами привычки, т<о> е<сть> воображать себе, что все обстоятельства те же. Нет, ныне все переменилось, начиная с дороговизны, и ты, мой друг, боюсь, чтоб не забыла и то, что я теперь места искать не должен, как мальчик 17 лет. Отпиши мне скорее и обстоятельнее, что делать? - Я на этих неделях хочу ехать к Карамзину на дачу или в деревню на месяц или недели на 3. Если что-нибудь предпринимать намерюсь, а если не так, то в начале мая к вам в Хантоново, а мне здесь скучно, так скучно, как и не бывало. Дружинин уверяет, что в конце этого месяца или в начале будущего брат Павел Алексеевич получит место, и кажется, это верно. Дай боже! - Я с моей стороны не упущу попросить кого надлежит.
      Я знаю совершенно обстоятельства ваши: они неприятны, что ж делать! Бог, может быть, поможет. Я говорил Павлу Алексеевичу, что'если бы невеста (а в Москве их тьма) с тремя тысячами душ, прекрасная собой, умная, добрая, словом, ангел, согласилась за меня выйти замуж, то я, верно, бы не упустил... да где ее возьмешь? Тогда бы и ваше состояние поправилось, а пока, мой друг, не упуская времени, строй флигель, ибо о доме и думать нельзя, хоть комнат в 6 или 4. Старый дом можно починить и жить в нем по летам, а на осень мы станем праздновать во флигеле. Начни это делать. Ты сама знаешь, что и мне места нет. Я за всю задержку возьмусь. Он вчерне не более 200 р. стоить будет. Исполни, мой друг, мою просьбу.
      Бога ради деньги - вышли не замедля, я боюсь и повторять тебе, боюсь и за тебя, и за себя. О закладывании имения уведомь меня поскорее. Поцелуй Вариньку, и бог с Вами.
      Бурку продай. Если будут деньги, то я куплю бричку. Береги книги, я еще с собой привезу. Бога ради, береги их! - Да и собак не забудь. Николаю Ивановичу отпишу об твоем деле. /Сонет. Бат.
      Семена пришлю. А письмо Оленина мне возврати с первою почтою.
     
     
      62. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      13 мая 1810. <Москва>
     
      Я удивляюсь, каким образом вы не получили моего письма, в котором извещал я вас и Павла Алексеевича о том, что не могу прислать верющего письма - и теперь это повторю,- потому что он не прислал мне копии, а здесь, за небытностию поверенного К<атерины> Ф<едоровны>, я ничего сделать не мог; притом же и он не может написать его обстоятельно. Итак, любезный друг, попроси еще раз об этом Павла Алексеевича, попроси его, чтоб он велел в Вологде написать форму, по которой я и пришлю верющее письмо.
      Божусь тебе, что с тех пор, как мне посланы деньги, я не имел от вас ни строки; доказательство тому то, что К. Ф. получила письмо, я получил от Вариньки мешок, за который ее благодарю, а писем нет как нет. Да и мое, видно, потерялось, в котором я писал к тебе об Оленине, приглашающем меня в службу.
      Здесь я все болен и болен ужасной нервической болезнью в голове, точно так, как покойная сестрица, вообрази же себе мое положение!
      Павлу Алек<сеевичу> скажи, что Станиславскому велено подать просьбу в отставку, что Дружинин очень старается, что я просил князя В<яземского> написать к г<рафу> Разумовскому об нем письмо, словом, что я наверное полагаю, что место сие будет его. Я бы уехал давно к вам в деревню, если бы это не останавливало, ибо у меня здесь ото всего голова идет кругом. Все у нас больны. Бедная Катерина Федоровна! Никотинька очень нездоров. Констант.
      Дай знать немедленно обо всем Павлу Алексеевичу; приготовь мне где жить уголок. Будь здорова, любезный друг мой. Я забыл, что сегодня суббота; итак, письмо посылаю в Вологду.
     
     
      63. Н. И. ГНЕДИЧУ
      Май <1810. Москва> Мая, а которого не знаю.
     
      Я живу в Москве, живу... нет, дышу, дышу... нет, веществую, т<о> е<сть> ни то ни се. Умираю от скуки. Занимайся!.. Легко сказать!.. Дело делай!.. Да какое?.. И книга из рук выпадает... притом же болен, чуть дышу. Словом, если это состояние продолжится, то я сойду с ума.
      Оленин пишет ко мне и бранит меня, что я ничего не делаю - он совершенно прав. Однако ж - пусть судьба повелевает,- а я решился и завтра отправлю к Гагарину Тасса. Бога ради, любезный Николай, пиши к нему еще раз с 1-й почтой. Я к нему писал и довольно искренно просил, о чем тебе известно, т<о> е<сть> о чужих краях. Бог поможет!.. Не правда ли? Попроси от меня Семенову: она, кажется, не откажется помочь своей лилейной рукой, у которой пальчики оттенены розами, черкнуть слова три... Жуковский благодарит тебя за стихи. И впрямь "На смерть Даниловой" прекрасны, они будут напечатаны в 1-м ь. Я кой-какие безделки осмелился переменить, но самые безделки. Прочитал ли ты мою "Элегию"? понравилась ли она тебе? Обращение к Пенатам кажется хорошо... Знай, однако же, что я три месяца ничего не пишу. Что же делаю? В карты играешь? С тех пор, как в Москве, их в руки не брал! По балам разъезжаешь? Даже в собрании не бываю! Влюбился, что ли? Дай бог быть влюбленным. Я. не живу, а дышу, веществую - ужаснейшее положение для человека в 23 года, у которого есть рассудок и сердце!..
      Я. раз только был в театре и тут повстречался с Жихаревым, который насказал мне тысячу комплиментов вслух, а я ему в ответ Дмитриева стихом:
     
      Вы сами рифмы плесть умеете прекрасно.
     
      Здесь ничего нового нет. Глинка со всеми поссорился. Мерзляков читал 4-ю песнь Тасса, в которой истинно есть прекрасные стихи. Жуковский - сын лени, милый, любезный малый. Радищев стихи перекладывает в прозу. Карамзина я люблю и бываю ежедневно; он очень умен.- Письма твои меня утешают; я чувствую, что тебя люблю и без твоего бы дружества пропал. К. Б.
      Бороздин и Ермолаев - Последний - скажи Алексею Ник<олаевичу> - на место узорок, что на древних кружках, рисует купидонов: добрый знак! Первый зачитался, запылился и показывал мне книгу в сажень, готовую принять описание их путешествий, которое кончится - я предвижу это - тем, что и тот и другой, а может быть, и все, влюбятся, женятся, выведут на свет деток; дети их вырастут, женятся, выведут еще поколение,- и от поколения до поколения, идя от чистого источника, произведется столь чудное действие, что, созерцая в дальновидности относительно праха Ивана Васильевича Полоцкого и того самого, который, как известно тебе по гадательной истории...
      Продолжение впредь.
     
     
      64. Н. И. ГНЕДИЧУ
      23 мая <1810>. Москва
     
      Жестокий друг! Вот уже прошло шесть недель, как я от тебя не получаю ни одной строки. Чему припишу я твое молчание? - болезни. Но не мог ли бы ты заставить кого-нибудь уведомить меня о состоянии твоем? Бога ради, отпиши,- отдай мне жизнь. Твое молчание виной тому, что я к князю Гагарину не послал моего Тасса, хотя было и решился это сделать.
      Я хочу просить тебя об одном деле, от исполнения которого будет зависеть счастие сестры моей. Ты, верно, согласишься выполнить мою просьбу. Павел Алексеевич, зять мой, хочет взять место директора в Вологодской гимназии, которое скоро будет вакантно или уже и есть таково. Он подал прошение, которое поступит и к министру. Я предварил письмом Мартынова. Теперь Кутузов - куратор. Как к нему адресоваться? Попроси г<рафа> Хвостова, чтоб он попросил его за Павла Алексеевича письмом, как за человека ему известного, и честного, и способного. Хвостов, верно, не откажет тебе, а ты мне сделаешь более нежели услугу, ибо сотворишь благодеяние сестре моей. Бога ради, только не упускай времени. К.
     
     
      65. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      7 июня. Полночь <1810 г. Москва>
     
      Я совершенно собрался ехать в деревню, но прежде отъезда хотел проститься с тобой, любезный князь, с Кат<ериной> Андр<еевной> и Ник<олаем> Мих<айловичем>, так, верно, бы не уехал. Я буду к вам в понедельник или во вторник и притащу девицу Жуковскую, которую я видел сегодни. Здесь нового ничего нет, я же просидел так долго в комнате au cause de mon tic douloureux ou malheureux [90] [из-за моего болезненного или несчастного тика (фр.).] и ничего не знаю. Кстати, В. Л. Пушкин прислал послание к Жук<овскому>, которое, как и все его стихи, гладко и хорошо написано - а в мыслях, показалось мне, связи нет никакой - это его обыкновенный манер, да вот что необыкновенно: он тут так бреет Шишкова - без пощады! много забавных стихов.
      Чем тебя подарить на отъезд? В бумагах покойного М. Н. Муравьева я отыскал эту рукопись, которую у сего препровождаю - ни слова в ее пользу.
      Графиня Панина сказывала Кат<ерине> Федор<овне>, что Катерина Андреевна бралась где-то достать ослицу для молодого Муравьева, который имеет нужду в ослином молоке по предписанию лекарей. Возьми на себя труд, любезный князь, спроси у Катерины Андреевны, где этот целебный зверь - доставлением его она чувствительно обяжет Кат<ерину> Фед<оровну> Муравьеву.
      A propos. Joukovsky a etc bien malade. Un mal affreux s'est empare de son derriere - c'est bien serieux, ce que je vous dis la. Le medecin Га menace d'un coup d'apoplexie et lui a fait donne force lavements, et le voila de nouveau rendu aux muses et a ses amis. Je 1'ai trouve ce matin fetant le plat de legumes et un gros morceaux de viande roti, capable de nourir une dizaine du matelots anglais affaimes. II est tou-jours le meme, c'est-a-dire, aussi chaste et plus chaste epcore qu'avant sa maladie.
      Je vous embrasse, mon cher homme de champs, et vous souhaite de tout mon coeur beau temps et bon appetit, deux belles choses, dont nous sommes prives a Moscou.
      Joukovsky a fait imprime un long Kyrielle sur la mort de Bobroff, cela cadre a merveille avec votre epigramme qui sera tout a cote [91] [Кстати, Жуковский был сильно болен. Болезнь подошла к нему сзади. Я говорю это совершенно серьезно. Врач пугал его апоплексическим ударом и, прописав сильный клистир, вернул его музам и друзьям. Сегодня утром я застал его угощающимся тарелкой овощей и огромным куском жареного мяса, достаточным, чтобы накормить десяток голодных английских матросов. Он не изменился, то есть остался столь же целомудренным или стал еще более целомудренным, чем до болезни.
      Целую тебя, мой дорогой сельский житель, и от всего сердца желаю тебе приятного времени и хорошего аппетита - двух прекрасных вещей, которых мы лишены в Москве.
      Жуковский печатает длинную литанию на смерть Боброва, она прекрасно дополняет твою эпиграмму, которая будет напечатана рядом (фр.)].
     
     
      66. В. А. ЖУКОВСКОМУ
      26 июля 1810. <Хантоново>
     
      Насилу, любезный друг, собрался я с силами, насилу могу писать к тебе. Я и теперь так болен, так слаб, что ни мыслить, ни писать не могу. Однако же дай собраться с силами!.. Я вас оставил, en impromptu [92] [экспромтом (фр.).], уехал, как Эней, как Тезей, как Улисс от блядок (потому что присутствие мое нужно было необходимо в деревне, потому что мне стало грустно, очень грустно в Москве, потому что я боялся заслушаться вас, чудаки мои). По прибытии моем сюда болезнь моя, tic douloureux [93] [болезненный тик (фр.)], так усилилась, что я 9-й день лежу в постеле. Боль, кажется, уменьшилась, и я очень бы был неблагодарен тебе, любезный Василий Андреевич, если бы не написал несколько слов; дружество твое мне будет всегда драгоценно, и я могу смело надеяться, что ты, великий чудак, мог заметить в короткое время мою к тебе привязанность. Дай руку! и более ни слова Музы, музочки не отстают и от больного. Нет, эти блядки не боятся и самой разительской болезни. Посылаю тебе "Опыт в прозе", который, если хочешь, напечатай, но экземпляр мой непременно возврати назад, ибо у меня все тут: и черное и белое. Поправь, что найдешь поправить. Посылаю "Мечту" для "Собрания". Да еще voila des petits vers [94] [маленькие стишки (фр.).], то есть "Подражание" (Вяземский улыбается), подражание Парни "Le torrent" [95] [Источник (фр.).], которое, если тебе очень понравится, то возьми в "Собрание" или сожги на огне. В нем надобно кой-что поправить. Исправь, любезный мой Аристарх! А это выражение: "Я к тебе прикасался",- оставь. Оно взято из Тибулла, и, кажется, удачно.
      О прозе не говори Каченовск<ому>, что я ее сочинитель, ибо я этого не хочу, ибо я марал это от чистой души, ибо я не желаю, чтобы знали посторонние моих мыслей и ересей.
      Я живу очень скучно, любезный товарищ, и часто думаю о тебе. Болезнь меня убивает, к этому же имею горести; и то и другое меня очень расстроивает. Шолио мог писать прекрасные стихи, воспевать Лизу и мечтать под каштановыми деревьями Фонтенейского сада: он жил в счастливое время. Подагра у него была в ногах, а не в голове; а у меня в голове сильный ревматизм, который набрасывает тень на все предметы. Пожалей обо мне! И не знаю, когда будет конец моим мученьям? Теперь я в те короткие минуты, в которые г<оспо>жа болезнь уходит из мозгу, читаю Монтаня и услаждаюсь! - Я что-нибудь из него тебе пришлю. О стихах и думать нельзя с моею болезнью.
      Тебе, здоровый счастливец с запорами! тебе можно преселяться в страну поэзии, которая создана Счастливым Началом для услаждения наших горестей: ты здоров как бык и счастлив как свинья. Пиши своего "Володимира" и пришли кое-что сюда. Я долго здесь пробуду, стряхни лень для дружбы. Письма твои мне будут утешением в этой безмолвной, дикой пустыне, в жилище волков и попов. Поручаю тебя Фебу и клистирной трубке.
      Константин Батюшков.
      Адрес мой: в Череповец, Новгородской губернии.
      Я к "Мечте" прибавил Горация; кажется, он у места, et il fera bon contraste avec le scalde [96] [он будет хорошо контрастировать со скальдом (фр.).]; я более ее трогать не намерен. Если что найдешь, поправь сам. Прощай еще раз. Если я буду здоровее, то напишу поумнее.
     
     
      67. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      29 июля 1810 г. <Хантоново>
     
      Как волка ни корми, а он все в лес глядит!
     
      Виноват перед тобой, любезный мой князь, уехал от тебя, как набожный Эней от Элизы, скрылся, как красное солнце за тучами, и зато перед тобой в начале этого письма становлюсь на колени. II a ri, il est desarine [97] [Он рассмеялся, он обезоружен (фр.).] (смотр. "Метроманию" Пирона), и у тебя гнев потух. Я приехал кое-как до жилища моего больной,- нет, мертвый! насилу теперь отдохнул и, облокотясь на старинный стол, который одержим морскою болезнию, ибо весь расшатался, пишу к тебе, любезный князь, эти несвязные строки. М. le tic douloureux со мной везде, ни на минуту не изволит отставать. Но я ныне постоянно лечусь, пью, упиваюсь декохтом, сижу в ванне, настоянной серой. Эта ванна есть образчик тех вод, в которых мы будем купаться после смерти, она воняет хуже Стикса, хуже Боброва стихов,- но приносит пользу.
      Уведомь меня, как течет время в вашем Астафьеве, что делает деятельный Жуковский, стало ли у тебя чернил и бумаги на этого трудолюбивого жука? Я к нему писал, адресуя письмо в Типографию. Если это не эпиграмма, то, видно, мне по смерть не писать! Еще прошу тебя, уведомь меня о себе. Кажется, не нужно повторять мне, что знакомство наше, хоть и короткое, основано на взаимной дружбе, которой я никогда не изменю. Je ne sais, si je vous conviens, mais vous me convenez fort [98] [Не знаю, подхожу ли я тебе, но ты мне весьма подходишь (фр.).]. Отпиши мне, любезный князь, что делается на московском Парнасе и на бульваре, что ты делаешь и что пишешь, а я...
     
      А я из скупости, чернил моих в замену
      На привязи углем исписываю стену.
     
      Мараю да мараю, а что выйдет, бог знает. Еще недавно на фабрику "Вестника Эвропы" отправил несколько тряпиц, превращенных в бумагу, которые я прикосновением волшебного пера моего превратил опять в тряпицы.
      Но шутки в сторону, я ныне занят. Отгадай чем? Перекладываю "Песни песней" в стихи. Когда кончу, то пришлю тебе, моему Аристарху, на растление мою Деву. Не забыл ли ты, князь, обещания переводить французских авторов? Если нет, то отпиши мне, начал ли, и я стану этим же заниматься. Со временем работа сия может нам обратиться в пользу. Я бы перевел несколько отрывков из Шатобриана и Ариоста, которого еще нет вовсе на русском, ибо перевод, который сделан с французского, так похож на оригинал, как Батонди на честного человека. Уведомь меня, но пока жар не простыл, давай писать.
      Отпиши, отпиши мне, как поживаешь, молодой Seigneur Suserain? [99] [сеньор Сюзерен (фр.).] He говоришь ли подчас: "Ah'que je m'ennuye!"? [100] ["Ах, как мне скучно!" (фр.)] И сообщи мне свои тайные мысли о Жуковском, который, между нами сказано будь, великий чудак. Где он, в Белеве или у вас? Не влюблен ли, а я - или муза моя изволит теперь странствовать по высотам Сиона, по брегам Иордана, на прохладных холмах Эн-гадда, то есть, как сказал тебе, я так занят моей "Песней песней", что во сне и наяву вижу жидов и вчера еще в мыслях уестествил Иудейскую Деву. Мечтаю, мечтаю, и время тихонько катится!
      Недавно перечитал я прошедший год "Вестника" и нашел там две пиесы, которые мне очень понравились: Волкова басня "Малиновка", кажется, в 22 N и твоя пьеса "Лаура", она прекрасна, но я советовал бы начать со второго куплета.
      Пришли мне, любезный князь, если что есть новое, а я тебе, с моей стороны, как к повивальной бабке, верно и в срок буду ставить моих выкидышей. Поручая себя славному твоему дружеству, остаюсь навсегда преданный
      Конст. Батюшков.
     
     
      68. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      <Сентябрь-октябрь 1810. Хантоново>
     
      Ты бранишь Библию, Morion, и зачем? Неужели ты меня хочешь привести в свою веру: я не Жук<овский> и не люблю спорить, а ты похож на этих шалунов, которые
     
      A faux litre insolents et sans fruit hasardeux
      Pissent au benelier, afin qu'on parle d'eux.
      (Regtuer) [101] [Безосновательно наглые и бесплодно дерзкие, они мочатся в купель, чтобы о них заговорили. Ренье (фр.).]
     
      Что же касается до Карикатуры, то она бесподобна. У меня до тебя есть просьба, именно: мне нужна необходимо книга, достань ее и пришли мне; она хоть и ничего не значит как поэма, но значит много как компиляция; а я ныне хочу писать что-нибудь о скандинавах и без нее как без рук. Имя ее "Les Scandinaves", par Mont-bront, или Monbront, и даже продается у Gautier; я ее там видел. Бога ради, пришли поскорее, а еще скорее пиши, или я с ума сойду от скуки, а Батюшков без ума будет дурак, хуже дурака, потому что у него нет ни гроша денег. Mais bagatelle que tout cela! Vive 1'amour et le bon vin! Voila mon refrain! Adieux, je vous aime comme mes yeux [102] [Но все это безделка! Да здравствует любовь и хорошее вино! Вот мой припев! До свидания, я люблю тебя, как свои глаза (фр.)].
      Батюшков.
      Ты забавен. Как мне писать к тебе письма? Я буду писать: в жительстве, вперед буду писать: в Виталище, пока ты мне не пришлешь своего адреса, или тебя все почталионы знают?
      Еще просьба, и важнее: опроси у своего книгопродавца русского, нет ли чего-нибудь о Молдавии, хоть старого, где описаны б были нравы. Бога ради, пришли мне: я за то тебе напишу оду.
     
     
      69. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Сентябрь> 1810. Хантоново
     
      Приложенное у сего письмо отошли или отдай при свидании Львову. Письма к<нязя> Вяземского никому не показывай. Кстати: ты мне советуешь переводить Теокритову эклогу. Или не знаешь, что Кошанский ее перевел с оригинала, а не с Дидотова бедного перевода, и скоро печатает. Ох вы, мои тайные советники! Поверь мне, легче Неву поворотить в Л<адо>жское озеро, нежели дать один полезный совет. Ты сам это знаешь, голова, исполненная мудрости и поэзии старца, рожденного на острове Хие. Нет ли лучше у тебя перевода из "Филоктета"? Я бы стал его переводить от скуки, потому что он мне очень по сердцу, но переводить отрывками, а на все и целой моей жизни недостанет. Пришли бумаги, или я буду писать на сахарной. Какова Чоглокова? (Это между нами.) Она ко мне пишет - вот что меня иногда развеселяет. Почем ныне аршин сукна? Да спроси у сапожника, много ли я ему должен.
     
     
      70. Н. И. ГНЕДИЧУ
      30 сентября 1810. <Хантоново> В Череповец адресуй.
     
      Chi va Ionian da la sua patria, vede
      Cose da quel che gla credea lontane;
      Che narrandole poi, non se gli crede;
      E stimato bugiardo ne rimane [103] [Тот, кто удаляется от своей родины, видит то, что мнилось ему издалека, но во что он потом, рассказывая, и сам не верит и почитается лжецом (ит.).].
     
      To есть: ты лжешь, как француз, путешествующий по России. Как! По тебе проехала коляска, и ты жив (???), у тебя вырезали чемодан и оставили тебе половину (???), ты летел в Днепр вверх ногами и, вопреки силе тяготения, не разломал себе черепа (который, заметить надобно, преисполнен мозга) (???). Если это не чудеса, то я более чудес не знаю. 1-му не верю, 2-е несбыточно и, вероятно, только в одном случае [104] [То есть, если вор читал Дидеротово предисловие к драмам, в котором сей великий мудрец говорит поминутно, обращаясь к сочинителям D honnete, mon ami, de I honnete' <Честность, мой друг, честность (фр ) - Ред > По всем моим выкладкам и вычислениям ты лжешь, или этот вор должен быть не Шиллеров разбойник, а сочинитель коцебятины, то есть практический драматургист. К. Б.]; 3-е выходит из порядка естественных вещей, а я ныне читаю Д'Аламберта, который говорит именно, что чудеса делать трудно, бесполезно и вредно.
      Как бы то ни было, ты жив и здоров: вот чего" мне было надобно, ибо в течение твоего 3-х месячного молчания я сокрушался, не имея от тебя ни строки, что тебе, конечно, приносит великую честь, ибо забывать друга есть дарование в тебе новое и полезное для общежития, то есть urbanitas [105] [Людкость, светскость, общежительность (лат.).]. Ты был у Капниста? Видел все его семейство и от него в восхищении? Признаюсь, этаких чудаков мало, и твое описание меня очень веселило. Не видал ли ты у Капниста-стихотворца одну девушку, по имени девицу Бравко? Каковы у нее глаза? Не правда ли, что она похожа на нимфу, на младшую грацию. "Да ты почему это знаешь?" Я во сне ее видел, то есть и я чудеса умею делать. Твое сверхъестественное свидание с Бороздиным, конечно, было приятно. Но что он там делает? Чудесник, право чудесник, и чудесник беспримерный. Не влюбился ли он в какую-нибудь новую Эгерию, Галатею или Ми-ликтрису?
      "Праздность и бездействие есть мать всего, и между тем и прочих болезней". Вот что ты мне пишешь, трудолюбивая пчела! Но здесь тьма ошибок против грамматики. Надобно было сказать: праздность и бездействие суть и проч. Ошибка вторая: бездействие - рода среднего, а род средний, по правилам всех возможных грамматик, ближе к мужскому, нежели к женскому, то и надобно было написать: бездействие есть отец и проч., но как тут предыдущее слово праздность, второе - бездействие, то я и не знаю, каким образом согласовать отца и мать вместе (праздность - мать, бездействие-отец): надобно всю фразу переделать. А поелику я докажу ниже, что и самый смысл грешит против истины, то и не нахожу за нужное приступить к сей операции. Смысл грешит против истины, первое - потому, что я пребываю не празден. В сутках двадцать четыре часа.
      Из оных 10 или 12 пребываю в постеле и занят сном и снами.
      Ibid... [106] [Т а м же (лат.).]
      1 час курю табак.
      1 - одеваюсь.
      3 часа упражняюсь в искусстве убивать время, называемом il dolce far niente [107] [приятное ничегонеделание (лат.).].
      1 - обедаю
      1 - варит желудок.
      1/4 часа смотрю на закат солнечный.
      Это время, скажешь ты, потерянное.- Неправда. Озеров всегда провожал солнце за горизонт, а он лучше моего пишет стихи, а он деятельнее и меня, и тебя.
      3/4 часа в сутках должно вычесть на некоторые естественные нужды, которые г-жа природа, как будто в наказание за излишнюю деятельность героям, врагам человечества, бездельникам, судьям и дурным писателям, для блага человечества присудила провождать в прогулке взад и назад по лестнице, в гардеробе и проч., и проч., и проч. О, humanite! [108] [о человечество (фр.).]
      1 час употребляю на воспоминание друзей, из которого
      1/2 помышляю об тебе.
      1 час занимаюсь собаками, а они суть живая практическая дружба, а их у меня, по милости небес, три: две белых, одна черная. P. S. У одной болят уши, и очень бедняжка трясет головой.
      1/2 часа читаю Тасса.
      1/2 - раскаиваюсь, что его переводил.
      3 часа зеваю в ожидании ночи.
      Заметь, о мой друг, что все люди ожидают ночи, как блага, все вообще, а я - человек! Итого 24 часа.
      Из этого следует, что я не празден; что ты рассеянность почитаешь деятельностию, ибо ты во граде святого Петра не имеешь времени помыслить о том, что ты ежедневно делаешь, что для меня, и для тебя, и для всех равно приходит время:
      Eheu fugaces, Postume, Postume [109] [Увы, как быстротечны, о, Постум, Постум... (лат.).]
      что болезни мои не от лени, нет, а лень от болезней, ибо ревматизм лишает силы не только размышлять, но даже и мыслить и проч.
      Замечание. Лас Казас, друг человечества, наделал много глупостей и зла, потому что он был слишком деятелен. Смотри Робертсонову историю. (К. Б.)
      Ergo: ты написал вздор!
      Шутки в сторону, ты прав, любезный друг: мне надобно ехать в Петербург, но обстоятельства вовсе препятствуют. Ты сам знаешь, легко ли ехать с малыми деньгами; что значит по нынешней дороговизне и тысяча и две рублей, особливо мне, намереваясь прожить долго? А если ехать так, для удовольствия, на короткое время, то не лучше ли в Москву, где, благодаря Кат<ерине>> Фед<оровне>, я имею все, даже экипаж. Впрочем, скажу тебе откровенно, что мне здесь очень скучно, что я желаю вступить в службу, что мне нужно переменить образ жизни, и что же? Я, подобно одному восточному мудрецу, ожидаю какой-то богини, от какой-то звезды - богини, летающей на розовом листке, т<о> е<сть> в ожидании будущих благ я вижу сны. Если я буду в Питере, то могу ли остановиться у тебя надолго, не причиня чрез то тебе расстройки? Отпиши мне откровенно, потому что дружество не любит чинов, и лучше вперед сказать, нежели впоследствии иметь неудовольствие молчать. Ты меня спрашиваешь: что я делаю, и, между прочим, боишься, чтобы я не написал Гиневры,- ложный страх! Я почти ничего не пишу, а если и пишу, то безделки, кроме "Песни песней", которую кончил и тебе предлагаю. Я рад, что ты теперь на месте, что я могу наконец с тобой советоваться, особливо в тех пиесах, которые я почитаю поважнее. Я избрал для "Песни песней" драматическую форму; прав или нет - не знаю, рассуди сам. Одним словом, я сделал эклогу, затем что мог совладать с этим словом, затем что слог лирический мне неприличен, затем что я прочитал (вчера во сне) Пифагорову надпись на храме: "Познай себя" - и применил ее к способности писать стихи.
      Вот вступление... (продолжение утрачено.- Ред.)
     
     
      71. Н. М. ГНЕДИЧУ
      <Осень 1810. Хантоново>
     
      Сегодня хочу тебя удивить, а в доказательство тому посылаю "Мечту", которую ты отдашь, если захочешь, А<нне> П<етровне> с тем только, чтоб она ее никому не показывала, ибо я не хочу прослыть метроманом. Храни меня Бог от этого! Отдай и скажи ей, что это стоило мне великого усилия, что если б я ее не почитал от всего моего сердца, то никогда бы этого не сделал; скажи наконец, что если стихи дурны, то это вина богов, которые мне не дали большого дарования; что усердие мое, пишучи или писав их (как лучше?), достойно не только похвал, но и подражания. Я в награду за мое прилежание желаю одного только: первое - чтоб она знала, что есть человек, который поставляет себе за счастие удостоиться ее внимания, а второе - фунт турецкого табаку, ибо ты мне ниже пишешь, ниже посылаешь табак.
      Я писал к Оленину, но что писал, и сам не понимаю. Я просил его сказать мне, можно ли надеяться быть поме-щену при миссии. Без всяких дальних предлогов, ты чувствуешь, мой друг, что тут нет нимало здравого рассудка. Что будет он отвечать? Приезжай в Петербург! или: Ты бредишь!., и то и другое справедливо, но я ничего не сделаю: в Петербург на ветер или на обещания не поеду. Итак, опять останусь сиднем. Надолго ли?
      Я ни слова тебе о моих горестях. Поверь мне, у меня сердце не на месте. Ах, жизнь, жизнь! Но я не стану тебя огорчать без пользы... Конечно, и я это знаю на опыте, что все горести проходят, что время все лечит. Верю, мой друг, а пока все страдаю!
      Редко, очень редко могу писать. Но вчерашний день я был довольно счастлив: вчера я мог, я имел дух побеседовать с музами, и поверишь ли, я имел два, три часа счастливейшие в моей жизни. Я перевел из Парни один большой отрывок, - он тебе понравится; но сегодня я его не посылаю: не все вдруг; притом же
     
      mediocribus esse poetis
      Non homines, non di, non concessere columnae [110] [Посредственный поэт невыносим для -богов, людей и зданий (лат.)], -
     
      сказал Гораций Флаккович, а я не хочу быть похожим на его карикатуру. Кстати о стихах, а особливо о моих: пришли мне "Одиссею" и Плутарха, если у тебя есть деньги, а если нет, то отпиши мне, что они стоят. Мне их неотменно прочитать нужно. Не забудь моей просьбы.
      Ты так пишешь лаконически о петербургских новостях касательно литературы, которою, как тебе известно, я имею честь заниматься с довольным успехом и пользою для потомства,- для потомства, которое, конечно, поставит мне монумент наряду с деятельными гениями, что... (как выпутаться из этого периода?), наконец, что я ничего не знаю. Отпиши пространнее обо всем, и что ты сам делаешь?
      Я давно не имею писем из Москвы, а потому не знаю, где Иван М<атвеевич> М<уравьев> и как идут его дела. Отпиши и об этом.
      В прошедшем письме я наврал много дичи Львову и теперь раскаиваюсь. Попроси его, чтоб он не показывал и не сделал того, что с прежним письмом, всему есть мера. Уведомь меня, понравится ли тебе "Мечта". Она вовсе переделана: в ней Гораций, кажется, не дурен. Да что я тебя спрашиваю? Ты мне ни слова не сказал о "Песни песней". Злодей, с кем мне здесь советоваться, или с моим Фиделем, который сегодня меня с ума свел, потому что бегает без отдыха за сукою?
      Я думаю, что буду опять в Москве, если это будет угодно Провидению, и там останусь надолго. Сперва проживу деньги, а там возьму на откуп типографию.
      Примечаешь ли, что я пишу сегодня без мыслей? Так вяло, так холодно... Перо падает из рук, глаза смыкаются, я зеваю от скуки и теперь же лягу в постелю, до 12 часов утра пролежу, проваляюсь... и тебе желаю того же... Прощай. К. Б.
      Я сдержал слово и проснулся довольно поздно. Не лучше ли будет напечатать эту безделку где-нибудь в глухой типографии, и напечатать не более десяти экземпляров. Один - А<нне> П<етровне>, два - тебе и семь остальные - мне. Это, кажется, прочнее, нежели рукопись, а стоить будет безделку. Я думаю: не более 25 р. Если так, то начни печатать, я вышлю тебе деньги; и экземпляр Анны Петровны вели переплесть в сафьян. Пожалуйста, сделай это. Поди, приближься, еще поближе, ну, так! Хорошо! Теперь обними меня... и прощай!
     
     
      72. Н. И ГНЕДИЧУ
      <Декабрь 1870. Хантоново>
     
      Я вижу, любезный друг, что с тобою нужна логика и диалектика самая тонкая, и для того боюсь, чтоб ты не прицепился снова к моим словам. Ты мне упрекаешь леностью! Ты, который лежишь от утра до ночи или делаешь одно только, что тебе приятно, ты, которому желудок дороже и самой славы, ты, который пишешь к другу своему одни ответы лаконические на длинные его письма, одним словом, ты... Гнедич,- между тем как я, несчастный (ни слова не хочу прибавить), между тем как я сижу один в четырех стенах, в самом скучном уединении, в такой тишине, что каждое биение маятника карманных часов повторяется ясно и звучно в моем услышании, между тем как и надежды не имею отсюда выехать! Нет, лучше пожелай мне той твердости духа, которой я часто не имею, будучи (вина богов!) чувствителен к огорчениям, а радостей, клянусь тебе небом, давно не знаю. Вот мое положение. Я люблю тебя, а кого люблю, того не огорчаю больным и бесплодным рассказом, да и к чему тебе плакать? У тебя и без того болят глаза, и на мои длинные ресницы часто, очень часто навертываются слезы, которые никто, кроме бога, не видит.
      Что мне делать? Что начать? Я хочу отписать снова к Оленину; он мне пусть откажет; его отказ легче снести, нежели другого, оттого что я его люблю, оттого, что ему многим, очень многим одолжен! - И еще раз, и в последний, буду проситься в чужие края. На это у меня сто причин, а у вас в Питере служить не намерен.- И на это мильон причин сильных, важных.
      Поверишь ли? Я здесь живу 4 месяца, и в эти четыре месяца почти никуда не выезжал. Отчего? Я вздумал, что мне надобно писать в прозе, если я хочу быть полезен по службе, и давай писать - и написал груды, и еще бы писал... несчастный! И я мог думать, что у нас дарование без интриг, без ползанья, без какой-то расчетливости может быть полезно! И я мог еще делать на воздухе замки и ловить дым! Ныне, бросив все, я читаю Монтаня, который иных учил жить, а других ждать смерти. А ты мне советуешь переводить Тасса - в этом состоянии? Я не знаю, но и этот Тасс меня огорчает. Послушаем Лагарпа, в похвальном его слове Колардо: "Son ame (1'ame de Colar-deau) sernblait se ranimer un moment pour la gloire et la reconnaissance, mais ce dernier rayon allait bientot s'eteindre dans la tombe. II avail traduit quelques chants du Tasse. Y avait-il une fatalite attachee а се nom?" [111] [Его душа (душа Колардо), казалось, зажглась на мгновение для славы и признания, но сей последний луч скоро угас в могиле. Он перевел несколько песен Тасса. Не рок ли связан с этим именем? (фр.)] Я знаю цену твоим похвалам и знаю то, что дружба не может тебя ослепить до того, чтоб хвалить дурное. Но знаю и то, что мой Таз, или Тасс, не так хорош, как думаешь. Но если он и хорош, то какая мне от него польза? Лучше ли пойдут мои дела (о которых мне не только говорить, но и слышать гадко), более или менее я буду счастлив? Или мы живем в веке Лудовика, в котором для славы можно было претерпеть несчастие, можно было страдать и забывать свое страдание? К несчастию, я не враль и не Гений и для того прошу тебя оставить моего Тасса в покое, которого я, верно, бы сжег, если б знал, что у меня одного он находится. Впрочем, я рад, что тебе понравились мои стихи в "Вестнике". Они давно были написаны: это очень видно.
      Сказать ли тебе анекдот? Ник. Наз. Мурав<ьев>, человек очень честный, и про которого я, верно, не скажу ничего худого, ибо он этого не стоит, наконец, Н<иколай> Наз<арьевич>, негодуя на меня за то, что я не хотел ничего писать в канцелярии (мне было 17 лет), сказал это покойному М<ихаилу> Ник<итичу>, а чтоб подтвердить на деле слова свои и доказать, что я ленивец, принес ему мое послание к тебе, у которого были в заглавии стихи из Парни, всем известные:
     
      L.e ciel, qui voulait mon bonheur,
      Avail mis au fond de mon coeur
      La paresse et 1 insouctiance - и прч. [112] [Небо, желающее мне счастья, вложило мне в сердце лень и беззаботность (фр.).].
     
      Что сделал М<ихаил> Н<икитич>? Засмеялся и оставил стихи у себя. Quid rides? Fabula de te narratur! [113] [Чему смеешься? Сказание говорит о тебе! (лат.)] Вот и твоя история. И впрямь, что значит моя лень? Лень человека, который целые ночи просиживает за книгами, пишет, читает или рассуждает! Нет, говорил Мирабо, а Мирабо знал, что говорил,- если б я строил мельницы, пивоварни, продавал, обманывал и исповедовал, то, верно б, прослыл честным и притом деятельным человеком. Не думай, чтоб я Мирабо слова взял за правило: я его читал назад тому года два и привожу из памяти. Впрочем, у меня покои довольно теплы, для общества есть три собаки, аппетит изрядный и наместо термометра серебряный рубль, который остался от шведского похода: с этим не умрешь с голоду, а если сойдешь с ума, то это безделка! Ах обстоятельства, обстоятельства, вы делаете великих людей!.. Но я не хочу походить на старую даму, а ты не доктор, следственно, и полно говорить о себе. Львова вышла замуж за Львова. Я этого все не понимаю! Леонид ко мне пишет очень забавно, а об этом ни слова. Да помилуй, у Ф(едора) П(етровича) 10 человек детей! -Чудеса! - Мое письмо очень скучно, затем-то я прилагаю у сего письмо князя Вяземского, которое тебя, верно, насмешит. Но пришли его обратно, ибо оно мне нужно. О Жуковском ничего не знаю. Я с ним жил три недели у Карамзина и на другой или третий день уехал в деревню. Он в Белеве, верно, болен или пишет. Пришли что-нибудь в "Вестник", а к нему писать буду. Да еще тебе упрек. Мир праху Беницкого! Был умен, да умер. А тебе не стыдно ли не написать ни строчки в его похвалу, не стихами, а прозою? Зачем не известить людей, что жил некто Бениц-кий и написал "На другой день"? Зачем не поместить это биографическое известие не в журнале фабриканта Измайлова, а в "Вестнике". Пробудись, Брут! - Что такое намарал еще Шихматов? Я читал Качен<овского> рецензию в журнале, а его поэмы не видал, да и видеть не хочу. Попроси Измайлова, чтоб он мне прислал "Цветник": я его не получал с апреля или мая, а он хорош для деревни. Пришли, сжалься, каких-нибудь книг и еще бумаги почтовой, руб<лей> на пять: писать не на чем. Прощай.
      Что я за писатель писем! И что мне писать к Баранову, и какая тут политика? Ох вы, люди! Или у меня ни ума, ни рассудка нет, а вы перемудрили, ученые!
      Чем ты занят? Переводишь ли Гомера? А я его ныне перечитываю и завидую тебе, завидую тому, что у тебя есть вечная пища!
      Бога ради, пиши поболее об Иване Мат<веевиче>, что он делает и как? Я этого человека люблю, потому что он, кажется, меня любит. Вяземского письмо очень забавно. Не правда ли? Поклонись Полозову и скажи ему от меня: бог с вами! Поклонись Самариной: я душой светлею, когда ее вспоминаю. А Ниловы неблагодарные. Не видишь ли Петина? Вот добрый друг!
     
     
      73. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <25 декабря 1810. Хантоново>
      Рожество.
     
      Я получил твою хартию, речь, писанную стилусом на Египетском папирусе,- получил, прочитал и... и сперва пожал плечами, а потом сказал: простительно ему обманываться, он меня любит и желает добра!
      Я был очень болен лихорадкою, самою злою, да и теперь весьма слаб и пишу насилу.
      Что отвечать мне на твои приглашения. Ах, любезный друг! Я писал к Оленину - нет ответа. Зачем же я поеду в Петербург, и на кого могу надеяться, и кого буду просить! Я? -Просить!!! -И какое мне дадут место, для меня способное, после того, которое я, баловень, занимал у незабвенного для меня Михаила Никитича? Все твои надежды меня радовали, знаешь ли почему? Потому что они мне доказывали твою дружбу, которая меня единственно утешает. Дай руку, любезный друг, дай руку, я прижму ее посильнее, и ты, может быть, почувствуешь всю мою благодарность, и ты, может быть, скажешь или сердце твое скажет: он стоит меня!
      Ты мне пишешь о том, о другом и третьем, но я в этом случае опытнее тебя; я знаю людей, знаю, что они не всегда готовы на услугу; этого мало: я не могу просить всякого без разбора, первое - потому что не всех уважаю, а второе - потому что ленив духом.
      Одним словом, я бросил намерение ехать на службу, надолго ли, не знаю. Но теперь довольно покоен, ибо не желаю ничего с большим аппетитом. Еду в Вологду на неделю, стану принимать хину, и если вылечусь, то отправлюсь в Москву, а по весне на кавказские воды, ибо путешествие сделалось потребностию души моей.
      Ты мне забавен с твоими предрассудками! И напрасно сердишься на к<нязя> Вяз<емского>, который меня истинно любит, а много ли таких людей! Кроме его ума (а он очень умен), он весьма добрый малый. Не знаю, как узнал, что я не еду, потому что ожидаю оброку с деревень, и что же? Предложил свой кошелек, но с таким добродушием, что письмо его меня тронуло. Деньги его мне не надобны: я отказал их, но я ему не менее за то обязан. Это не безделка, такой поступок! Согласись сам! Ибо ты довольно знаешь свет и жителей земноводного шара!
      Признаюсь, что я пожал плечами, прочитав твое приглашение и причины, на которые ты опираешься: что в Москве я буду писать хуже. Я гривны не дам за то, чтоб быть славным писателем, ниже Расином, я хочу быть счастлив. Это желание внушила мне природа в пеленах. Притом же, мирты тень и льдины написаны мною на Петергофской дороге, назад тому лет семь. Я знаю, что это дурно, это то, что италианцы называют freddura [114] [холод (ит.).]. Кстати, пришли мне замечания на "Мечту", хоть на лоскутке, иначе я на тебя буду сердит!
      Я смеялся увещаниям не читать Мирабо, Д' Аламберта и Дидерота. Это и впрямь от Гнедича забавно! - Давно ли ты стал капуцином? Гомер, конечно, Гомер, но его читать нельзя без скуки во всю свою жизнь, ибо поэзия не есть ремесло. Притом же
     
      Le veritable esprit sail se plier a tout,
      On ne vit qu'a demi quand on n'a qu'un seul gout [115] [Подлинный ум умеет приспособиться ко всему, тот, у кого вкус лишь к чему-то одному, видит только половину (фр.).].
     
      У тебя ум велик, а рассудок мал. Мне переводить Расина! Положим и так. Но переводить "Эсфирь" дело вовсе невозможное, первое - потому что ее никогда не представляют; второе - потому что она на сцене должна быть холодна как лед, и есть дело совершенно бесплодное; третие - потому что, принявшись за нее, я буду должен целый год заниматься одним делом, ибо я с малолетства воспитан в страхе Расина. У меня есть славная эдиция "Эсфири" с замечаниями Boisgermain, но обстоятельствами, болезнию и, наконец, всем и всеми я так обескуражен, что за это дело никак не примусь.
      Я надеюсь, что ты сделаешься членом ликея, это тебе очень не трудно, а потомство скажет: был некий и были некий! О, это весьма утешно! Но так как ни одна дама не поедет слушать Захарова, Писарева, Шихматова и с компанией, то я советую, затем чтоб не уронить своей славы обществу, некоторым членам переодеваться в женские платья, напр<имер>: Крылов - в виде Сафы, Караба-нов - под покрывалом Коринны, Хвостов - в виде Ас-пазии, Шаховской в виде Венеры Анадиомены или Фило-пиги, весь нагой, на ученых скамьях могли б произвести большой эффект, и я скажу: вот Греция!
     
     
      74. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Январь 1811. Вологда>
     
      Я не удивляюсь И. М. М<уравье>ву: он совершенный Алкивиад и готов в Афинах, в Спарте и у Даков жить весело; но не могу надивиться другим!
      Я насилу пишу тебе: лихорадка меня замучила. Кстати, я советовался здесь с искусным лекарем, который недавно приехал из Германии, с человеком весьма неглупым. Он пощупал пульс, расспросил о болезни и посмотрел мне в глаза: "Вы, конечно, огорчаетесь много; я вам советую жить весело - это лучшее лекарство". Я ему засмеялся в глаза! Это лекарство, конечно, не выписывается из аптеки, а если оное есть в Петербурге, то пришли мне его на рубль.
      Не забудь адресовать в Вологду и пиши, мой друг. Твои письма целебнее хины. Vale [116] [Будь здоров (лат.).]. Конст. Б.
      Поздравляю тебя с новым годом и желаю тебе того, чего себе не желаю, то есть здравого рассудка, которым я преисполнен от ног до головы и которого у тебя нет ни крошки. Гельвеции сказал, что разум или, лучше сказать, ум начинается там, где кончится здравый рассудок; а у тебя промежуток: здравого рассудка нет, на место его запустение и позвиздание. Жаль, очень жаль, а пособить нечем. Это болезнь неизлечимая, de mauvaise nature [117] [скверная (фр.).], как говорят медики, одним словом, болезнь! Понимаешь? Я писал тебе о Плутархе и "Одиссее", но вперед писать не буду. Прощай!
     
     
      75. Н. И. ГНЕДИЧУ
      26 января 1811. <Вологда>
     
      Насилу воскресаю! Я был очень болен горячкою, или лихорадкою, или бог знает чем, да и теперь еще не совсем выздоровел. На руках у меня фонтанели, вещь самая мучительная: одним словом, я весь не свой. Молчание мое теперь не загадка! Недели три назад тому я писал к тебе, но ты, конечно, не получил моего письма. Я еду в Москву на сих днях, а теперь в Вологде, в совершенной скуке и бездействии, с пустой головою и почти с пустым карманом. Я писал к Алек<сею> Ник<олаевичу> об иностранной коллегии, но не получил ответа; само собой разумеется, что просить с этих пор никого и ни о чем не буду. Твои восклицания и вопросительные знаки вовсе не у места. По крайней мере в Москве я найду людей, меня любящих,_ Что найду в Петербурге, кроме тебя? Поверь мне, любезный Николай, что я знаю цену твоей дружбе, которая есть и будет единственным утешением в жизни, исполненной горести. Я вовсе переродился, и ты на меня бы взглянул с сожалением: вот следствие чувствительности, которая, может быть, обещает мне конец, подобный Бе-ницкому. Но на что огорчать тебя? Надежда меня не оставила: может быть, я выздоровею и все переменится. Молчание Анны Петр<овны> не столько обидно моему самолюбию, как собственному сердцу, ибо я ее истинно почитаю. Ты увидишь Филиппа в Петербурге, не оставь его. Если не получишь от меня известий в течение трех недель, то пиши в Москву. Пришли 9-ю песнь: я давно, очень давно не читал твоих стихов. Целую тебя и прощай. К. Б.
      Хочешь ли новостей? Межаков женится на племяннице Брянчанинова! Я видел твою Софью, толстую Софью!!! или ты, или она зело переменилась. Впрочем, здесь нет людей, и я умираю от скуки и говорю тихонько сам себе: не приведи Бог честному человеку жить в провинции; да еще говорю гораздо тише: не приведи Бог честному человеку воображать, что женщины богини. Пиши почаще и поклонись Львову: он, право, добрый малый.
     
     
      76. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Февраль - март 1811. Москва>
     
      Что, взяли? Я пишу к вам из Москвы! - ??? <> - а+в - c = d+x= xxx.
      Можешь удивляться, пожимать плечами, а я буду всегда тебя любить, потому что ты, каналья, для меня милее всей Москвы и с золотыми маковками, потому что ты никогда столь ясно и живо мне своей дружбы не доказывал, потому что ты - Гнедич, а я - Константин. Понимай, мотай на ус, Хохол! Я получил от Оленина письмо весьма дружественное, а отвечать на него буду через два или три месяца, затем чтоб не уронить мне своего достоинства, а его не избаловать. Кстати, скажи Самариной, что я никогда, и никому, и ничего, и ни для чего посвящать не буду. Чтоб она утешилась: мое посвящение было первое и - последнее.
      Поговорим о деле. Я еду в Петербург и к праздникам у вас, наверное. Авось! - Но если и в этот приезд будет неудача, то клянусь Стиксом и чернилами, что тебя слушать не буду, да и ты, я думаю, перестанешь умничать.
      Пришли 9-ю песнь; я ее прочитаю и сделаю мои замечания, если хочешь с Жуковским, который тебя любит и почитает, а между тем и бранит за то, что ты ему не высылаешь "Перуанца" с поправками.
      Пришли этого дикаря.
      Каченовский ныне ударился в славянщину: - не любит галломанов и меня считает за Галла (???!!!!!!), меня!
      Здесь Баранов; я о тебе у него спрашивал. В. Л. Пушкин забавляет нас еженедельно. Жуковский написал балладу, в которой стихи прекрасны, а сюжет взят на Спасском мосту. Правда ли, что Гаг<арин> женится на Мур<авьевой>??? К. X. (я не могу назвать ее без содрогания) вышла замуж!!! ты молчал!!! Дай тебя за это поцеловать. Шишков написал, говорят, "Разговор". Петин очень болен. Если это правда, то, не будучи с ним знаком, бога ради, съезди к нему и скажи: каков он? Это я назову истинным одолжением. Поклонись Львову, которого я люблю. Прощай. Константин Батюшков на Никитской.
      Числа не знаю.
      Я работаю сердцем, то есть стараюсь влюбляться. В кого? Еще и сам не знаю. А твоя Софья... ж...! - Прощай!
     
     
      77. Н. И. ГНЕДИЧУ
      13 марта <1811>. Москва
     
      Вчера получил я медленное письмо твое. Ниловы были здесь и, как приятные призраки... исчезли. Самарину я провожал до заставы: она вчера ночью уехала в Орел. Конечно, любезные люди, особливо Самарина,- она же тебя любит и почитает; впрочем, и она со мной согласна в том, что ты слишком ославянился; если мне нужен Петербург, то тебе, друг мой, нужна Москва.
      Голицына я не видал, может быть, и не увижу. Судить о тебе заочно не смею, но, по-видимому, кажется, что ты виноват. Чем? - Тем, что выписался: тебе сделали честь.- Как честь? - А вот как: в ликее есть Штаневич, но есть и Шишков, есть Шихматов, но есть и Державин, есть Хвостов, но и Дмитриев там же! Чего же более? - }-Нет! - Я не хочу быть на одной доске с таким-то вралем! - Тем более, что я буду трудиться по предписанию устава! Прекрасный ответ! Но разве нельзя ничего не делать и быть членом всех академий? Что же касается до поступка нашего Лирика, то я его считаю за пифийское исступление; ему все простительно, затем что он написал "Ирода" и "Фелицу" (две пиесы, которые дают право дурачиться), затем что ему 60 лет, затем что он истинный гений и... не смею сказать - враль!
      Ты меня спрашиваешь: что тебе делать'? Право, не знаю и боюсь советовать, затем чтоб не дать дурного. Лучше молчать! Тебя назвали гордецом, но не бездельником. Кажется, обида не великая! И вся эта обида падает не на тебя, ниже на хозяина, а на самого Творца. Оставь эти глупости, мой друг, истинное следствие обхождения с людьми, которое и таланту и собственно тебе бывает пагубно. Я тебе говорю от сердца: чувствую сам, что частые выезды и рассеяние было и есть нож для поэта. Отпиши мне, чем это кончится. Я об тебе не жалею: у тебя есть Гомер, но меня кто утешит?
      Я отдал "Перувианца" Жуковскому, который тебя истинно любит. Добрый, любезный и притом редкого ума человек! он хотел тебе прислать поправки. Мне же начало показалось растянуто, нечисто и сухо, но последние 30 стихов докажут всякому, что ты мог бы написать трагедию. Вот мое суждение.
      Я вчера обедал у Нелединского (истинный Анакреон, самый острый и умный человек, добродушный в разговорах и любезный в своем быту, вопреки и звезде и сенаторскому званию, которое он заставляет забывать) и там слышал, что у вас в Питере написана новая сатира, весьма колкая, на Карамзина, Пушкина и - твоего друга, то есть меня.
      Пушкин горит от нетерпения ее слушать и нас вчера очень, очень смешил своим добродушием. Пришли мне ее непременно: я хочу над собой сделать моральный опыт, то есть увериться, могу ли я быть хладнокровен к насмешке. Называют двух авторов: Горчакова и Шаховского. Ожидаю ее нетерпеливо.
      Теперь приступаю к твоей критике. На моей стороне Самарина. Защищайся!
      Парни признан лучшим писателем в роде легком (этот род сочинений весьма труден). Его поэма "Les Scandina-ves" прекрасна; стихи, мною переведенные, были внесены профессором Ноэлем, членом Парижского института, в примеры прекрасной и живописной поэзии. Теперь. Мой перевод дурен? Подлинник хорош? Так ли? Посмотрим, чем он дурен.
     
      Les feux mourants decroissent et palissent
      Et de la nuit les voiles s'epaississent
      Viens, doux sammeil, descende sur les heros.
      Des songes vains agitent leur repos [118] [Умирающие огни убывают и бледнеют, и сгущаются завесы тьмы Приди, сладкий сон, спустись на героев, суетные сны нарушают их покой (фр.)].
     
      Но вскоре пламень потухает,
      И гаснет пепел черных пней,
      И томный сон отягощает
      Лежащих воев средь полей
     
      Кажется, перевод мой не хуже подлинника. "Гаснет пепел черных пней" - взято с натуры, живописно и очень нравится Жуковскому и всем, у кого есть вкус.
     
      L'autre des mers affronte le courant
      Et son esquif est bnse par 1 orage [119] [Иной дерзает бросить вызов морским потокам, и буря сокрушает его челнок (фр.).]
     
      Иной на лодке утлой реет
      Среди кипящих в море волн
     
      Перевод близкий, выражение реет у места, и я не виноват, что г. Бобров употреблял его. Но меня сравнивать с Бобровым, est d'un ton de persiflage [120] [Это издевательство (фр.).].- Гнедич,- Гне-дич! - О Coridon, Coridon!.. ты с ума сошел!
     
      Иный места узрел знакомы,
      Места отчизны, милый край,
      Уж слышит псов домашних лай,
      Уж зрит отцов поля и домы...
     
      Этого нет в оригинале, но напоминает о Виргилиевом dulcis patria [121] [отечества сладок... (лат.).]. Далее: выражения
     
      Махнул мечом - его рука,
      Поднята вверх, окостенела,
      Бежать хотел - его нога
      Дрожит, недвижима, замлела -
     
      истинно выражают мысль стихотворца.
     
      Но ветр шумит и в роще свищет,
      И волны мутного ручья
      Подошвы скал угрюмых роют,
      Клубятся, пенятся и воют
      Средь дебрей снежных и холмов...
     
      Это все в тоне северной поэзии, которую, конечно, отличать должно от греческой; это все у места, и кажется, нет ничего надутого, ложного; притом же и язык чист и благороден.
     
      Le sombre Eric murmure avec depit
      Ce chant sinistre, et 1 echo le prolonge
      Je suis assis sur le bord du torrent
      Autour de moi tout dort, et seul je veille,
      Je veille, en proie au soupgon devorant,
      Les vents du nord sifflent a mon oreille,
      Et mon epee effleure le torrent [122] [Мрачный Эрик с досадой рокочет свою зловещую песнь, продолжаемую эхом. Я сижу на берегу потока. Вкруг меня все спит, лишь я бодрствую, бодрствую - добыча пожирающего меня подозрения. Северные ветры свищут мне в уши, и мой меч скользит по потоку (фр.).]
     
      Мой меч скользит по влаге вод!
     
      Вот мое оправдание. Что же касается до твоих насмешек, то они забавны: этак можно и "Перуанца" выворотить наизнанку. Измождая, тигры, варвары, пей кровь, грызи зубами и прочее, конечно, очень смешно.- Признайся (я в том уверен), что ты был увлечен суждением какого-нибудь пристрастного человека или невежды - и Бог с тобой! Я бранил "Перуанца" и теперь каюсь.
      Я в Петербурге, конечно, буду. Если ты видишь Алексея Николаевича, то скажи ему, что я его боюсь беспокоить моими письмами, что Баранов сказывал мне, сколько он меня любит, и что пока у меня будет память и сердце, то я его буду почитать, любить и даже бояться, потому что я горжусь его ко мне благорасположением и боюсь сделаться недостойным оного. Скажи ему - только кстати,- что буду его просить о месте, и отпиши мне, думает ли что-нибудь для меня сделать. Я бы попросился в библиотеку, но боюсь вот чего: там должно работать, а я... Sainte paresse, ne m'abandonnez pas! [123] [Святая лень, не покидай меня (фр.).]
      Жуковского издание продается, я думаю, в Петербурге и стоит 15. Муравьева сочинения доказывают, что он был великого ума, редких познаний и самой лучшей души человек. Их нельзя читать без удовольствия. Они заставляют размышлять. Я их тебе достану, у меня теперь только один экземпляр и тот подарен Катер<иной> Федор<овной>.
      Хочешь ли новостей? Карамзин опять в Твери, говорят, по приказанию государя. Я недавно слышал чтение его истории и уверяю тебя, что такой чистой, плавной, сильной прозы никогда и нигде не слыхал. Он не годится в ликей!
     
     
      78. Е. Н. и П. А. ШИПИЛОВЫМ
      17 марта <1811. Москва>
     
      Благодарю тебя, милый друг Лизавета, за твое письмо, которое я получил назад тому неделю. Серьги твои отдал я Кат<ерине> Фед<оровне>. Она заказала оправить их весьма искусному мастеру, и я их пришлю тебе к святой. Они будут очень невелики, но фасон, кажется мне, довольно красив, якорь и цепь так, как теперь носят.
      Д. О. Баранов женится на княжне Несвицкой, П пе faut pas ebruiter cela [124] [не нужно это предавать огласке (фр.)]. Невеста недурна собой. Я с ней у него обедал в день его рождения. Это и для меня сюрприз, что же для вас??? Приехать, увидеться и жениться! Не верю теперь ни чувствительности, ни высоким чувствам... или свет и счастие очень переменяют людей.
      Будь счастлив, мой друг, и спокойна, сноси огорчения как можно равнодушнее, люби и не забывай меня, и вот желание и совет преданного тебе по гроб
      Константина.
     
      Здоров ли ты, любезный брат Павел Алексеевич? - что ты поделываешь? - а я тебе купил кнастеру самого лучшего и теперь ищу оказии отослать его. Не радуйся! - это один только картуз, затем что денег на покупку немного. Кстати об деньгах, не можешь ли ты мне сделать одолжение продать Ваньку? - Это б очень было хорошо для меня. Мне теперь надобно иметь тысячи две, затем что я намереваюсь в Петербург. Помоги мне, любезный друг, в этом случае, ты сам знаешь мои обстоятельства. Оленин говорил Баранову, что есть для меня место очень выгодное, что я могу ездить на лето в отпуск, одним словом, что я сам буду виноват, если упущу случай поправить дела мои. Но без денег как пуститься? - По крайней мере уведомь меня, есть ли надежда это устроить. Мне не к кому, кроме тебя, прибегнуть, да если бы и был кто, то я бы просил все-таки тебя, затем что тебя люблю от всего сердца.
      Здесь говорят, что сахар и сукно дешевеют, вот и все новости. Государь в Твери. Москва все так, как была. Я недавно говорил и затем не скажу тебе, чтоб не солгать, разумеется,- что здесь скучно. Пиши ко мне.
      Весь твой Конст<антин>.
      Вариньку, ленивую девочку, целую самым ленивым манером.
      Волоцкой был у меня. Он служит у Кутузова и очень жалеет о Вологде. Я к нему заеду на днях.
     
     
      79. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Первая половина апреля 1811. Москва>
     
      Боже мой, что за письмо! Ни конца, ни начала, а о середине не скажу ни слова! Что делать! Пожмем плечами и станем отвечать... Самарина уехала и, говорят, не на радости будет домой: у ней скончалась мать. Это и меня за нее огорчает. Признаюсь тебе, любезный друг, люблю ее всей душой. Нилова вполовину не столь любезна; она, кажется мне, немного не в своей тарелке. Анна Петровна везде и всегда спокойна и одинакова. Но они уехали! жаль! очень жаль! Слух о смерти матери Анны Петровны оказался неоснователен.
      Как отвечать тебе на твою диссертацию? Молчанием? Ах, нет! - учеными фразами - и того не надо. Ситуациями из древних и новейших? - Храни нас бог! Чем же, злодей? А вот чем: пожать у тебя руку, ибо я вижу, что дружба заставляет тебя бредить. Одиножды положив на суде, что я родился для отличных дел, для стихотворений эпических, важных, для исправления государственных должностей, для бессмертия, наконец, ты, любезный друг, решил и подписал, что я враль, ибо перевожу Парни.
      Конечно, влага вод - глупость, но по этому ты заключаешь, что и вся пиеса - вранье. Этот суд тебе делает великую честь! Теперь заметь другое, третье, четвертое, наконец, десятое фальшивое, темное, глупое, надутое выражение и будешь прав; но нет! Ты будешь виноват, потому что их не найдешь, потому что эти стихи написаны очень хорошо, сильно, наконец, потому, что они меня достойны.
      Пора кончить, любезный Николай, этот словесный спор, который ни тебя, ни меня не убедил. Поговорим лучше о певце Фелицы: ты с ним поступил весьма благоразумно. Я, будучи на твоем месте, сделал конечно бы то же. Прости мне, если я тебя судил сначала слишком строго. Но и теперь я думаю, что ты напрасно выписался, а не ускользнул. Последнее было бы еще лучше и первого. Но это дело меня беспокоило. Слава Богу, что ты его кончил. Сегодня вбегает ко мне Иванов, которого ты, конечно, помнишь, вбегает и кричит: "Виват, Гнедич!" Я удивился, спрашиваю его о причине восклицания, и он мне рассказывает твою историю с Державиным. Он в восхищении от твоего поступка, говорит, что ты достоин олтарей и проч.; но я не Иванов и думаю иначе, ибо я люблю более твой собственный интерес, нежели ты сам,- в иных случаях, разумеется. Я читал объявление о Беседе в газетах, читал ее регламент и теперь еще болен от этого чтения. Боже, что за люди! Какое время! О Велхи! О варяги-Славяне! О скоты! - Ни писать, ни мыслить не умеют!!! А ты еще хвалишься петербургским рвением к словесности!!! Мода, любезный друг, минутный вкус. И тем хуже, что принимаются так горячо. Тем скорее исчезнет жар, поверь мне: мы еще все такие невежды, такие варвары!!! Я вот чего страшусь: женщины, у которых вкус нежнее и вернее, соскучатся прежде, а после них тотчас и мужчины. Тогда это ремесло будет смешно, предосудительно.
      В. Л. Пушкин сочинил сатиру, сюжет весьма благороден: бордель; но стихи истинно прекрасны, много силы, живости, выражения. Впрочем, и у нас добра мало. Все тот же вкус, та же привязанность к Галлам, та же самая охота к увеселениям публичным и везде та же скука. Пушкин в своей сатире удивительно смешно отделал Шихматова, Шаховского и Шишкова. Ты удивишься, мой друг, каким образом эти целомудренные герои нашли место в подобном доме. Но вот каким образом: Пушкин, описывая лихих коней, вопрошает или взывает к Шихматову и просит позволения назвать пару двоицею, а певец "Петриады" отвечает:
      Но к черту ум и вкус! Пишите в добрый час!
     
     
      80. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <.Конец апреля 1811. Москва>
     
      Виноват перед тобой, милый мой Николай, что замедлил ответом, но этому была законная причина. Мне хотелось послать тебе сочинения Михаила Никитича, и этого не могу до сих пор сделать, потому что университет, спеша потихоньку, задерживает экземпляры. Ты можешь быть уверен, что я тотчас по получении книг оные тебе вышлю. Но "Собрание стихотворений" Жуковского ты можешь купить в Питере: у меня теперь нет лишних денег, вот почему тебе и не посылаю; в следующих томах, которых уже я видел корректуру, помещен "Перуанец", твое послание ко мне и перевод из "Потерянного рая" точно в таком виде, как были напечатаны и прежде.
      Ты удивляешься, что Жуков<ский>, будучи со мной знаком, ничего моего не поместил. Я его люблю, как и прежде, потому что он имеет большие дарования, ум и самую добрую, благородную душу. В первом томе помещена одна песня к Мальвине, некогда напечатанная в "Лицее" у Мартынова и которую я вовсе забыл. Во втором и третьем томе нет ничего, да и быть не может, потому что я ни басен, ни сказок, ни од никогда не писывал. В четвертом будет моя элегия из Тибулла, а в пятом "Мечта" (которую я снова всю переделал и мирты послал к черту), "Воспоминания", "Счастливец" и другие безделки.
      Но что могу сказать тебе о моем приезде в Питер? Когда увижусь с тобой? Когда возобновлю прежние споры ? Когда, сидя за трубкою у чайного столика, станем мы питать воображение мечтами, а красноокую твою Мальвину крошками сухарей? Когда пожму твою руку и скажу: друг мой, десять лет, как тебя знаю, в эти десять лет много воды уплыло, многое переменилось, мы не столь счастливы, как были, ибо потеряли и свежесть чувств, и сердца наши, способные к любви, ретивые сердца наши до дыр истаскали; но в эти десять лет мы узнали на опыте, что дружба может существовать в этом земноводном, подлунном мире, в котором много зла и мало добра; мы узнали, что счастие неразлучно с благородным сердцем, с доброю совестью, с просвещенным умом, узнали, и... и... и... слава богу!
      Державин написал письмо к Тургеневу, в котором он разбранил Жуковского и осрамил себя. Он сердится за то, что его сочинения перепечатывают, и, между прочим, говорит, что Жуковский его ограбил, ибо его книги не расходятся, а Жуковский насчет денег такая же живая прореха, как ты и как я. Вот люди! Поди, узнай их! А как станут говорить о благородстве, о чувствах, о любви к ближнему, так хоть бы кому!
      Кстати об издании Жуковского. Скажу тебе, что его здесь бранят без милосердия. Но согласись со мною: если выбирать истинно хорошее, то нельзя собрать и одного тома. Если хотеть дать понятие о состоянии нашей словесности, то как делать иначе? Печатать и Шаликова, и Долгорукова, и других. Впрочем, эти книги суть истинный подарок любителям светским и нам - писателям, как для справок, так и для чтения. Лучшая сатира на Шишкова, какую кто-либо мог сделать, находится в этом собрании, то есть его стихи, его собственные стихи, которые ниже всего посредственного.
      Посылаю тебе стихи князя Вяземского на Шаликова, который хотел ехать в Париж. Они очень остры и забавны. В этом роде у нас ничего нет смешнее [125] [<Приписка П. А. Вяземского>: Кроме однакож "Леты" вашей, милостивый государь Константин Николаевич!].
      Пиши ко мне почаще и не забывай, что я тебя люблю и в прозе, и в стихах. Бат.
      Отпиши мне заседание Лицея. Говорят, у вас чудеса за чудесами. Голицын написал книгу о русской словесности и разбранил Карамзина и Шишкова. Вот истинный бес и никого, видно, не боится. Другой Голицын сочинил русскую КНИГУ ДЛЯ ПОСТНИКОВ.
      P. S. Не удивляйся тому, что на той странице комплимент мне написан не моей рукой. Это писал князь Вяземский, который пришел, выхватил у меня письмо и намарал то, что видишь.
      М<ихаила> Н<икитича> сочинения я тебе посылаю: они готовы, и с портретом.
     
     
      81. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      24 апреля <1811>. Москва
     
      На прошедшей почте я послал тебе семена, но за доброту их не могу ручаться. От тебя нет известий, любезный друг, и это меня беспокоит. За неимением новостей о себе, скажу тебе добрую весть о Гнедиче: его пожаловали в асессоры за стихи. Этого мало: Оленин его определил в библиотеку и дал 1000 р. жалованья, с квартирой и проч., что ему с прежним жалованьем и с пенсионом составляет около четырех тысяч. Напиши к нему и поздравь с царскою милостию. Я же здесь ожидаю денег, чтоб ехать или в деревню к Вам, или к Самариной, которая меня очень упрашивает. Пришли, если можно, поскорее, ибо я очень нуждаюсь и недавно опять был болен. О Петербурге и думать не можно. Прощай, поцелуй Вариньку и не забудь о флигеле, о моем маленьком убежище. Будьте здоровы, друзья мои, и любите меня столько, сколько вас любит Константин.
     
     
      82. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      Апрель - май 1811. Москва
     
      Условимся, любезный князь, ехать вместе к Барановым, они меня велели звать и через Баранова. Это путешествие будет от тебя зависеть. О тебе говорят, что ты умен. Не слыхал ли что-нибудь хорошего о Жуковском, я ему бы это сегодня отвез.
      Константин Б.
      Я радуюсь твоей радости! - а обедать не буду! - Увижусь с тобой в концерте.
     
     
      83. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      <1 мая 1810. Москва>
     
      Я получил последнее письмо твое и спешу теперь отвечать на оное, хотя сегодня день праздничный, то есть 1-е Мая, целый город в движении, все спешат на гулянье, кроме меня и погоды, которая вовсе не разгуливается. Дождь и град проливной! - Я жалею о том, что ты теперь одна в Хантонове, жалею и нет! - ибо в Вологде еще скучнее. Но прежде я должен тебе сказать, что ты, мой друг, напрасно мучишь себя письмами батюшки. Что делать? - Его несчастия на деле и в воображении, которое его беспрестанно мучит. Скажи, чем ему помочь? - Есть ли средства? Что в наших руках? - Чем мы виноваты? Какая надежда? - Можно ли согласовать его благополучие с благополучием нашим и его жены? - О! - конечно нет! - Итак, если какое особенное чудо не принесет мир и счастья в семейство наше, если божия рука не исцелит ран, вовсе неизлечимых, то мы до тех пор останемся в прежнем положении. Я знаю, что батюшка на меня сердится: зачем я к нему не пишу каждую почту? Зачем я не просил Дмит<рия> Осип<овича> о его деле? - Но что буду ему писать? Я просил Баранова, и что же мне он отвечал? - то, что стыдно повторять? - Одним словом, ты должна быть покойнее et prendre le temps comme il vient. Ce conseil seroit etrange dans la bouche de tout autre que moi, qui partage vos chagrins et vos peines, qui souffre depuis dix annees dans le silence. Vous etes sure de mon coeur, vous etes la seule personne qui me connaisse parfaitement: dites done ai-je merite mes chagrins, mes malheurs? O, certes, non! - Voila votre histoire a vous, vous etes dans le meme cas? - Que faire? - Souffrir et se taire. Mais soufrir avec courage les malheurs reels et non pas nous creer des chi-meriques; vivre dans le present tant que Ton peut [126] [Принимать все, как есть. Этот совет был бы странен в других устах, но он исходит от меня, который разделяет все горести и боли, который страдает десять лет молча. Ты уверена в моем сердце, ты единственная, кто знает меня совершенно, скажи же: заслужил ли я свои мучения, свои несчастия? Конечно, нет. Вот тебе твоя история, ибо ты в том же положении. Что делать? Страдать и молчать! Но переносить мужественно подлинные несчастия, а не придумывать химерические, жить настоящим, насколько это возможно (фр.).]"... Кстати: я получил 1000 p., которые мне послал брат Павел Алексеевич, и половину издержал на заплату долгов! Надобно бы мне было ехать в Петербург. Вся участь не только моя, но и ваша будет зависеть от этого путешествия, итак, любезный друг, постарайся продать Ваньку, и с женою, хотя за 1000. Он мне вовсе не нужен, а в столь необыкновенном случае... <письмо обрывается.- Ред.>
     
     
      84. Н. И. ГНЕДИЧУ
      6 мая <1811>. Москва
     
      Давно уже от тебя нет известий! Здоров ли ты ? Я пишу сегодня нарочно с отъезжающим отсюда Владимиром Сергеевичем Филимоновым, которого прошу полюбить как доброго моего приятеля. У него мало знакомых в Петербурге; если можешь быть в чем-нибудь ему полезным, то будь! Одним словом, оправдай высокое и доброе мнение, которое об тебе имеют люди звания нашего.
      Я на тебя начинаю сердиться. Ты заставил писать ко мне Полозова, а сам ни строчки о своей радости. На что это похоже? Я же был вне себя, узнав, что ты получил еще место: это лучше асессорства, ты сам знаешь почему. Получил ли мои книги?
      У вас еще было заседание в Беседе? Бога ради, отпиши мне об этом. Правда ли, что Хвостов написал и проговорил: "С богами говорить не должно бестолково". А с людьми как? - Муравьев-Апостол читал "Жизнь Горация"? - Я бьюсь об заклад, что это было хорошо. Державин... но об этом ни слова!
      Браво, Шихматов, молодец! Я читал в "Цветнике" рецензию (которая истинно смешна, особливо конец, где выписан план, ход и слог поэмы Петра в нескольких строках) и с вожделением прочитал игривые стихи его сиятельства к своему братцу, стихи, которые, конечно, затмят славу безбожника Вольтера в этом роде, стихи, в которых "роскошество, чудовище престранно, На яствах возлежит, питаяся пространно".
      Бесподобно! Роскошь, лежащая на пастетах, котлетах и подовых пирогах: мысль жирная, оригинальная и - гак сказать - немного смелая! Кто писал рецензию на Шишкова? А она истинно хороша! Признайся, любезный Николай, вздохнув от глубины сердца твоего, что Шишков ни по-французски, ни (увы!) по-русски не знает. Виват, умные головы!
      У нас карусель, и всякий день кому нос на сторону, кому зуб вон!
      Самарина ко мне писала. И я уведомил ее о твоем асессорстве.
      Я скоро еду... куда? - и сам не знаю. Но ты, мой друг, по обычаю древних, поклонись усердно своему пена-ту, вылей перед ним капли три помоев чайных, либо кофейных, увенчай его, за недостатком дубовых листьев, листами Анастасевичева журнала - и может быть, я явлюсь к тебе, нежданный гость:
     
      Tunc veniam subito, ne quisquam nuntiet ante,
      Sed videar coelo missus adesse tibi [127] [Я явлюсь к тебе внезапно, прежде чем кто-то предупредит тебя. Но я явлюсь к тебе посланцем неба (лат.).]... -
     
      как я приехал некогда из Финляндии. И ты мне обрадуешься, и ты прослезишься, и я тебя обойму так крепко, так крепко к сердцу, что сия минута будет блаженнейшая в моей жизни. А пока я очень скучен, друг мой! Ах, если б ты мог читать в моем сердце! Но лучше читай Шихматова послание к братцу!
      Дай себя поцеловать и прости.
      <Приписка В. А. Жуковского>: Жуковский сердечно обнимает любезного Николая Ивановича и желает ему здоровья, удовольствий и более досуга, чтобы почаще быть наедине с Гомеровым гением.
     
     
      85. А. Н. БАТЮШКОВОЙ
      11 мая <1810>. Москва
     
      Я пишу к тебе мало, потому что мне не время. Вчера я получил твое письмо, которое меня немного огорчило, потому что ты, любезный друг, думаешь, что я остаюсь по доброй воле в Москве и убиваю мое время. Но посуди сама: что мне делать? - Я уже сказал однажды и не отступлю от своего слова, что не поеду до тех пор, пока не буду иметь до трех тысяч в кармане. Здесь мне занять невозможно. Катерина Федоровна и сама теперь нуждается в деньгах. Я же имел глупость прожить много в прошедший месяц (в чем теперь и раскаиваюсь). Если ты мне соберешь оброку на 1000, если найдешь продать какой-нибудь клочок земли и человека (в котором я никакой нужды не имею), то я поеду наверное. А до тех пор и думать не можно. Ты себе вообразить не можешь, сколько денег я здесь издерживаю, куда? Бог знает! А все без пользы, без удовольствия. Иван Семенович приглашал меня на Кавказ, но я не согласился ради того, что Петербург могу упустить.
      Напрасно ты огорчаешься, любезный друг, и думаешь, что грусть твоя справедлива. Я знаю на опыте, что наши обстоятельства неприятны, но от нас зависит сделать их лучшими, то есть быть равнодушнее к некоторым огорчениям, имеющим один и тот же источник. Я жалею о том, что ты одна в деревне. Съезди за сестрами в Вологду; прошу тебя, не будь одна.
      Постарайся, милый друг, уведомить меня, ни мало не замедля, могу ехать прямо в Петербург отсюда (мне бы хотелось для некоторой нужды заехать в Тверь), или я должен за деньгами сам приехать в деревню? Посоветуйся с Павлом Алексеевичем и придумай-ка к лучшему. Как бы то ни было, сделай этому конец, затем что я здесь проживаю много денег, что у меня истинно лежит на совести. Поручая тебя Провидению и твоему собственному рассудку, остаюсь преданный твой Константин Б.
      Посылаю тебе верющее письмо, которое отдай Павлу Алексеевичу для принятия табаку; если есть с ним письмо, то перешли мне его немедленно.
     
     
      86. Н. И. ГНЕДИЧУ
      Мая 11-го <1811>. Вознесенье. Москва
     
      Я получил письмо твое вчера и сегодня на него отвечаю. Гимн Орфеинов читал: это для меня не новость, и у нас эдаких штук много. Между прочим - но это еще тайна - в университете заводится род лицея: увидим, что-то будет; конечно, не лучше вашего! Я писал к тебе с Филимоновым, получил ли ты мое письмо? Что сказать тебе о переводчике Расина (который, конечно, Лобанов)? Есть прекрасные стихи, но... не все. По крайней мере, не все совершенно то, что ты мне выписал. Например: "Пер-гам зрел зарево" - не гладко. Зрел - короткий спондей; это замечание ничтожное, согласен, но не менее того истина. "Мне ль бесполезною земли быв тяготой". Согласись, что быв делает оборот не поэтическим, вольным, и это большая ошибка (в Расине!!!), что быв противно слуху. Теперь два раза зри:
     
      Приама зри у ног,
      Тобой спасенный Елены зри восторг,-
     
      а потом: "узри свои суда". Это ошибка, ибо изменение времени не у места. Вот что я заметил. Будем же справедливы:
     
      Но все в глубоком сне: и ветр, и стон, и волны...
      ...и весла бесполезны
      Напрасно пенили недвижны моря бездны...
      И трупы ветрами несомы средь валов...
      Представь весь Геллеспонт, под веслами кипящий, и
      проч.-
      прекрасно и делает большую честь переводчику. Теперь я бы ему шепнул на ухо: не верьте похвалам или не доверяйте; завистников забудьте, пишите с Богом! Но с Расином шутить нельзя: вот главные условия переводчика Расина: ясность, плавность, точность, поэзия и... и... и... как можно менее словенских слов. Для первого начала это, конечно, хорошо, но ради бога, не захвалите до смерти!
      Благодарю тебя за рецензию Хвостова. Вот молодец! Единственный в своем роде! Неподражаемый, не соблазняющийся, выспренный, единоцентренный, парящий, звездящий, назидающий, упоевающий, дмящийся, реющий, гербующий, истый сочинитель, генералиссимус парнасский, вепрь геликонский, крин Пиеррид, благовонная чаша, исполненная сословов и рифм, фиал, точащий согласие, и наконец, фиалка скромная, таящаяся во злаке, но не менее того благоухающая, назидающая, пленяющая, весьма усыпляющая и отревающая истинный рассудок в пользу читателей!
      Читал ли ты в "Вестнике" рецензию Жуковского под именем Воейкова на Грузинцова? Она тебе верно понравится.
      У нас мало новостей. Радищев исчезает. Бороздин тебе кланяется; он у меня частенько бывает. Сестра к тебе писала об одном бедном семействе; постарайся, мой друг, помочь; сделай что можешь, что будешь в силах сделать: это люди бедные и в самом жалком положении. Напиши сестре, что мне надобно отправиться в Петербург для моей пользы. Я истинно все сбираюсь и не могу собраться. Москва, рассеянность, здешний род жизни, эти праздные люди вовсе меня испортили. Я потерял последнее дарование, становлюсь глуп, и вот уже более 4-х месяцев, как не только писать, но даже и читать не могу. Одним словом, я стал ленив, не так, как Шолио ленился некогда в счастливом Фонтене, но так, как кучер Сенька ленится на сене, заголя вверх рубашку. Я сделался великим скотом, любезный мой друг, но что б то ни было, даже и в образе осла, даже и в образе Хвостова буду тебя любить до тех пор, пока язык не прильпнет к гортани. Addio, ben mio! [128] [Прощай, дорогой мой! (ит.)] Констант. Бат.
      Я к Самариной недавно писал, но не получил еще ответа. Уведомь меня об Оленине, не сердится ли он на меня? Да пиши, братец, почаще и пришли мне "Илиаду". Право, не лишнее, если я ее прочитаю.
     
     
      87. В. А. ЖУКОВСКОМУ
      Вторая половина мая 1811. Москва>
     
      Ты едешь, и я по милости к<нязя> Вяз<емского> С тобой не увижусь. Скажи мне, куда прислать тебе твои стихи, которые я, верно, на сих днях получу от Самариной? Что ты будешь делать с сочинениями М<ихаила> Н<икитича>? Будешь ли их печатать? - Я должен об этом известить Катерину Федоровну; я удивляюсь, как ты (впрочем, человек весьма рассудительный) уезжаешь, не повидавшись с нею!!! Дай мне по крайней мере ответ. И бог с тобой! - уезжай и будь счастлив, я этого желаю от всей души, потому что люблю тебя, несмотря на твои чудеса.
      К. Б.
     
     
      88. Е. Г. ПУШКИНОЙ
      <Весна 1811. Москва>
     
      Благодарю и кашель, и насморк, и лихорадку, которые доставили мне вашу записку, исполненную филантропии. В другой раз я притворюсь умирающим, чтоб более возбудить в душе вашей жалость. На первый раз довольно: я ночь спал как мертвый, а вчера был в лихорадке, которую прервал чаем и ромом. Завтра я буду совсем здоров и буду иметь счастие вас видеть и сказать вам, что я проклинал лихорадку, которая меня лишила концерта. Все от него без ума. Я буду здоров из любопытства.
      Сию минуту кончу Itineraire [129] [Путевой дневник (фр.).] и буду просить вас 3-й том.
     
     
      89. Е. Г. ПУШКИНОЙ
      <Весна 1811. Москва>
     
      Я в отчаянии, что не могу вас видеть и вручить вам Шатобриана лично, а причиною тому горячки, которые, как говорят, поселились в вашем доме. Я не боюсь вовсе горячки, и вы, конечно, этому легко поверите, но боюсь испугать Муравьевых, особливо Катерину Федоровну, которая очень мнительна за своих детей. Вы не поверите, как это меня сердит, но свидетель тому Бог! Вот записка Василия Львовича, которую он мне просил вам доставить, боясь заразиться вами: ему - слава небесам! - легче, а доказательство тому стихи, которые он не устает писать и читать.
      Скажите двум или трем болтуньям, что у вас люди выздоровели, и мы к вам приедем, по крайней мере, я: по чести, умираю от скуки. Пришлите еще том этого сумасшедшего Шатобриана; я его очень люблю, а особливо по ночам, тогда, когда можно дать волю воображению... Но я не дам воли воображению и кончу мое маранье, пожелав вам от всей души счастия. Батюшк.
     
     
      90. Е. Г. ПУШКИНОЙ
      Май 1811. Москва
     
      II serait dangereux pour le petit chien de le separer de sa chere mere et le plus tard sera le mieux pour lui, car il est tres jeune. Vous 1'aurez le jour de votre depart. Croyant que vous le refuserez, je 1'avais deja propose a deux ou trois personnes, et je suis charme de lui faire faux bond. J'ai passe une bien triste soiree au bruit des vers de votre cher cousin; j'espere que celle d'aujourd'hui sera plus gaie. Je vous verrai au concert. N'est ce pas, madame? [130] [Щенку будет опасно разлучиться с его дорогой матерью, и для него было бы лучше сделать это как можно позднее, так как он еще очень мал. Вы получите его в день Вашего отъезда. Убежденный в том, что вы откажетесь от щенка, я уже предлагал его двум или трем людям, и буду счастлив их подвести. Я уже провел весьма грустный вечер под шум стихов вашего дорогого кузена. Надеюсь, что сегодняшний будет веселее. Я вас увижу на концерте. Не так ли, сударыня? (фр.)]
     
     
      91. Е. Г. ПУШКИНОЙ
      Май 1811. Москва
     
      Et vous avez pu croire que j'emporterai vos livres! Les voila, madame, et 1'Arioste avec. M-r de Mouravief a garde le premier volume. Mille et mille remerciements pour "Corinne" et pour le joli cadeau que j'aimerais d'avan-tage s'il ne venait pas toil droit de la boutique. Je pars ce soir, mais si j'ai un moment de temps cet apres-dinee, j'en profiterai pour venir vous presenter mes hommages [131] [И вы могли поверить, что я увезу ваши книги. Вот они, сударыня, и Ариост с ними. Г. Муравьев задержал первый том. Тысячи и тысячи благодарностей за "Коринну" и за прекрасный подарок, который бы я полюбил еще более, если бы он не прибыл прямо из лавки. Я уезжаю сегодня вечером, но, если у меня найдется время после полудня, я им воспользуюсь, чтобы зайти и засвидетельствовать вам свое почтение.].
     
     
      92. Н. И. ГНЕДИЧУ
      29-го мая <1811>. Фили, на Москве-реке, от городу в 4-х верстах. Дача у Катерины Федоровны.
     
      Я пишу к тебе из подмосковной, куда переехали наши, и где я останусь, конечно, не долго. В Петербург буду и нет. Буду, если получу деньги, в противном случае к себе в деревню. Крайне жалею, любезный Николай, что Полозов набредил, а я поступил истинно осторожно, не писав об этом ни слова к Алексею Николаевичу. Но растолкуй мне: отчего это не случилось? что помешало? и потеряна ли вовсе надежда? Я на тебя сердит: пишешь о том о сем, а о себе ни слова, а ты не знаешь, что... что... я тебя люблю. Не согласен в рассуждении Шишкова. Ты говоришь, что он умен. Бог с ним. Иные смеялись, читая его слово, говоренное в Беседе, а я плакал. Вот образец нашего жалкого просвещения! Ни мыслей, ни ума, ни соли, ни языка, ни гармонии в периодах: une sterile abondance de mots [132] [бесплодное изобилие слов (фр.).], и все тут, а о ходе и плане не скажу ни слова. Это академическая речь? Где мы?.. Далее: человеку, желающему преподавать с ученою важностию законы вкуса, этому человеку переводить с италиянского "Крепость", сочинение какого-нибудь макаронщика, сочинение, достойное "Острова Любви", и наконец, подписать свое имя!.. Нет, это нимало не смешно, а жалко. После этого твой умница напечатал с великими похвалами Станевича Казанью, в которой нет ни смысла, ниже языка... И этот человек, и эти людие бранят Карамзина за мелкие ошибки и строки, написанные в его молодости, но в которых дышит дарование! И эти люди хотят сделать революцию в словесности не образцовыми произведениями, нет, а системою новою, глупою! И я чтоб их хвалил!.. Но подожди; и у нас будет беседа: Кутузов, Мерзляков, Каченовский, Антонский со всем причетом московских профессоров, которые, как известно, по скромности
     
      (II est facile, il est beau pourtant
      D'etre modeste lorsque 1 on est grand) [133] [Легко и все же прекрасно быть скромным, когда ты велик (фр.).] -
     
      скрывают имена свои от прозорливой публики, ничего не пишут и писать не в состоянии, но все бранят и, не имея понятия о истории Карамзина, бранят ее без пощады. Ложные пророки! Все эти господа составят общество a 1'instar [134] [по образцу (фр.)] петербургского. План уже готов. Ты говоришь, что в Москве нет людей! А Карамзин, а Нелединский?.. У последнего я недавно обедал и просидел до 9 часов вечера. Он читал свои стихи - время летело! Счастливый Шолио и Анакреон нашего времени, Нелединский ленив не потому, что лень стихотворна, а потому, что леность - его душа. Нега древних, эта милая небрежность, дышит [135] [Галлицизм, не показывай Шишкову!] в его стихах. Он много перевел из Пирона, но как перевел! Превзошел его! Что нужды до рода, я удивляюсь дарованию.
      Теперь посылаю тебе Пушкина сатиру, которую прочитай Алексею Николаевичу. Об этом меня просил Пушкин. Стихи прекрасны. Вообще ход пиесы и характеры выдержаны от начала до конца.
     
      Панкратьевна, садись! - Целуй меня, Варюшка!
      Дай пуншу! -Пей, дьячок! - и началась пирушка!
     
      Вот стихи! Какая быстрота! Какое движение! И это написала вялая муза В<асилия> Л<ьвовича>! Здесь остряки говорят, что он исполнен своего предмета, il est plein de son sujet [136] [полон своим сюжетом (фр.).], т<о> е<сть>... Как бы то ни было, в этой сатире много поэзии. Хочешь ли того, что Мар-монтель называет в своей поэтике delicatesse [137] [тонкость (фр.).].
     
      Свет в черепке погас, и близок был сундук...
     
      Это прелестно; но это все не понравится гг. беседчикам, которые говорят:
      Но к черту ум и вкус! Пишите в добрый час!
      Прощай, мой друг! Надолго ли - не знаю. Прощай! Я тебя люблю. Еще раз прощай!! Конст. Б.
      Иван Матвеевич Муравьев проосит у меня стихов для прочтения в Беседе. Напиши мне i наотрез, посылать или нет. А?
     
     
      93. Н. И. ГНЕД1ИЧУ
      <Июль 1811. Хантоново>
     
      Любезный Николай, я пишу к тебе из моей деревни, куда приехал третьего дни. Надолго ли - не знаю. Но теперь решительно сказать могу, что отсюда я более не поеду в Москву, которая мне очень наскучила. В последнее время я пустился в большой свет: видел все, что есть лучшего, избранного, блестящего; видел и ничего не увидел, ибо вертелся от утра до ночи, искал чего-то и ничего не находил. Любезный друг, не суди меня слишком строго: не всякий волен делать то, что хочет. Я бы давно был в Питере, если б на то была возможность - теперь же, учредив некоторые дела, непременнее вырвусь из объятий скучной лени и праздности, душевной и телесной, и явлюсь к тебе когда-нибудь в ви1де старинного друга, прижму тебя так сильно, что ты меня узнаешь по этому порыву. Одним словом, я решился ехать в Питер на службу царскую. Теперь вопрос : буду ли счастлив? Получу ли место? Кто мне будет покровительствовать? Признаюсь тебе, я желал бы иметь место при библиотеке, но не имею никакого права на оное, Я приеду, мой любезный Николай, приеду, и дай Бог, чтоб ты не раскаялся о том, что меня вызвал из Москвы. Ты говоришь, что люди, все без исключения, не могут назваться ниже добрыми, ниже умными. О! я это давно знаю на опыте! Но что из этого следует? Что люди на нас похожи; итак, Бог с ними! Но люди - люди! И я на веку моем был обманут, но и пользовался благотворением одних, дружбою, одним словом, всеми чувствами сердечной привязанности, которые заставляют дорожить жизнию. Ты прав: сатира Пушкина есть произведение изящное, оригинальное, а он сам еще оригинальнее своей сатиры. Вяземский, общий наш приятель, говорит про него, что он так глуп, что собственных своих стихов не понимает. Он глуп и остер, зол и добродушен, весел и тяжел, одним словом: Пушкин есть живая антитеза. Скажи мне, как примут его стихи Ликеане? Что мне сказать о московском Пантеоне? У нас с тобою одна участь, мой милый друг: меня предлагали в члены - и некий мужи отказали. Признаюсь тебе, я желал бы быть членом какого-нибудь общества, затем что это пробудило бы мою леность, ужасную леность, которою я и сам начинаю гнушаться. Но ни московские, ни питерские собратия не могут иметь сильного влияния на мой дух: и те и другие вялы, и те и другие слепотствуют во мгле.
      Я рад тому, что ты бываешь у Строганова. Впрочем, cela ne mene a rien [138] [Это ни к чему не ведет (фр.).] такого человека, каков ты и я. Les gens riches sont des gueux a qui 1'on fait I'aumone [139] [Богатые люди - это оборванцы, которым делают подачки (фр.).] - не тем, так другим образом, не деньгами, так умом, любезностью, веселостию; наконец, они скупы на все. Филимонов - точно добрый малый. Что он зажился в столице? У него жена милая женщина и ожидает его с нетерпением. Пушкин едет в Петербург; возобнови с ним знакомство: он тебя любит. Я постараюсь быть и сам в скором времени. Я тебе ничего не писал о гимне Венере. Твои стихи мне понравились, они имеют сладость, которая прилична Венере Филопиге; но мера мне не нравится. Это перебитый шестистопный стих. Гекзаметр, каким писал Мерзляков, Тредьяковский в "Тилемахиде" имеет более сладости и правильности. Зефиры тиховейны - прекрасно.
      Что ты делаешь с своим Гомером? Пришли мне что-нибудь. Я здесь на досуге и рад буду читать и перечитывать. Я ничего не дам в лицей. Бог с ним! Кажется мне, я сделаю осторожно, ибо меня у вас в Питере не любят. В Москве был Марин, стихотворец-офицер, который читал нам: 1-е) сатиру, 2-е) сатиру, 3-е) "Меропу", 4-е) послания. Я с ним ужинал часто у Вяземского. Он не пьет шампанского, а пишет стихи. Радищев все толстеет. Карусель был очень богат и довольно неинтересен. Еще раз: пришли мне своего Гомера, а я привезу его с собою. С будущей почтой напишу тебе письмо подлиннее и пришлю мою "Элегию" из Тибулла. Ты мне скажешь свое мнение. Что делает Филипп? Я ему пришлю непременно что-нибудь - скажи ему, а теперь истинно ему помочь не в состоянии. Напрасно он меня не послушал и не приехал в Москву. Прощай, любезный друг, пришли мне каких-нибудь книг или новостей. Пришли вторую часть Беседы, чем меня много одолжишь. Vale et potemus! [140] [Будь здоров и выпьем! (лат.)] К. Б.
     
     
      94. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Август 1811. Хантоново>
     
      Более двух месяцев, любезный друг, как не получаю от тебя ни строки. Что значит твое молчание? Ты болен? Но Полозов не дремлет: он иногда за тебя пишет. Что с тобою сделалось? Я бы должен начать с упреков, но их в сторону. Конечно, забыть друга своего в деревне, не писать к нему ни строчки, тогда как он более всего имеет нужды в письмах,- что я говорю? в одной строчке от своего Гомера,- есть дело бессовестное. Но еще раз, бог с тобою!
      Я теперь сижу один в моем домике, скучен и грустен, и буду сидеть до осени, может быть, до зимы, т<о> е<ть> пока не соберу тысячи четыре денег, pour faire tete a la fortune [141] [чтобы противостоять судьбе (фр.).], и тогда полечу к тебе на крыльях надежды, которые теперь немного полиняли.
      Что ни говори, любезный друг, а я имею маленькую философию, маленькую опытность, маленький ум, маленькое сердчишко и весьма маленький кошелек. Я покоряюсь обстоятельствам, плыву против воды, но до сих пор, с помощию моего доброго Гения, ни весла, ни руля не покинул. Я часто унываю духом, но не совсем, а это оправдывает мое маленькое... mon infiniment petit [142] [мое бесконечно малое (фр.).] (вспомни Декарта), которое стоит уважения честных людей. Я заврался, но ты меня понимаешь, что тебе делает большую честь. Я заврался, но знаешь ли отчего? Оттого, что пустился в философию. Это со мной обыкновенно бывает по осени.
      Я читаю теперь С<ен>-Ламберта и бываю доволен, как ребенок. С.-Ламберт добрый человек, с ним весело беседовать, по крайней мере лучше, нежели с Шатобрианом, который, признаюсь тебе, прошлого года зачернил мне воображение духами, Мильтоновыми бесами, адом и бог знает чем. Он к моей лихорадке прибавил своей ипохондрии и, может быть, испортил и голову и слог мой: я уже готов был писать поэму в прозе, трагедию в прозе, мадригалы в прозе, эпиграммы в прозе, в прозе поэтической. Не читай Шатобриана!
      Но что делают ваши Славяне? Бываешь ли ты во пиру во Беседе? Ныне осень на дворе, и пчелы сбираются в улей, и в вашем улье дым коромыслом. Один читает; другой говорит: изрядно; третий хвастает, четвертый хвалит себя и Шишкова, ибо Шишков воплотился. Что делает Орфей Орфеич? Что делает Шаховской? Что делают все, и в этом числе Бунина, с которой я помирился? Она написала "О счастии". Предмет обильный и важный, слишком важный для дамы. В ее поэме нет философии (а предмет философический), нет связи в плане, много чего нет, но зато есть прекрасные стихи. Прочитай конец третьей песни, описание сельского жителя. Это все прелестно. Стихи текут сами собою, картина в целом выдержана, и краски живы и нежны. Позвольте мне, милостивая государыня, иметь счастье поцеловать вашу ручку!
      Клянусь Фебом и Шишковым, что вы имеете дарование.
      Я ничего не пишу, все бросил. Стихи к черту! Это не беда; но вот что беда, мой друг: вместе с способностью писать я потерял способность наслаждаться, становлюсь скучен и ленив, даже немного мизантроп. Часто, сложа руки, гляжу перед собою и не вижу ничего, а смотрю,- а на что смотрю? На муху, которая летает туда и сюда. Я мечтатель? О! совсем нет! Я скучаю и, подобно тебе, часто, очень часто говорю: люди все большие скоты и аз есмь человек... окончи сам фразу. Где счастие? Где наслаждение? Где покой? Где чистое сердечное сладострастие, в которое сердце мое любило погружаться? Все, все улетело, исчезло... вместе с песнями Шолио, с сладостными мечтаниями Тибулла и милого Грессета, с воздушными гуриями Анакреона. Все исчезло! И вот передо мной лежит на столе третий том "Esprit de 1'histoire" par Ferrand [143] ["Дух истории" Феррана (фр.).], который доказывает, что люди режут друг друга затем, чтоб основывать государства, а государства сами собою разрушаются от времени, и люди опять должны себя резать и будут резать, и из народного правления всегда родится монархическое, и монархий нет вечных, и республики несчастнее монархий, и везде зло, а наука политики есть наука утешительная, поучительная, назидательная, и истории должно учиться размышлять... и еще бог знает что такое! Я закрываю книгу. Пусть читают сии кровавые экстракты те, у которых нет ни сердца, ни души.
      Теперь берусь за Локка. Он говорит мне: для счастия своего ищи, ищи истины. Но где она? Был ли он сам меня счастливее? Гоббес боялся чертей, а сам писал против бестелесных тварей. Так, мой Николай, науки не могут питать сердце. Они развлекают его на время, как игрушки голодных детей, а сердце все просит любви: она - его пища, его блаженство; и мое блаженство - ты знаешь это - улетело на крыльях мечты. Есть ли у меня желания? Есть ли надежда? Я часто себя спрашиваю, и отвечаю: нет!
      Вот длинная казанья. Но о чем говорить? Здесь новостей нет и не бывало. Новости у вас; итак, пришли мне их поболее, но самых приятных, самых веселых: иначе я тебе расшевелю всю мою ипохондрию. Прочитай мое письмо за чаем, прочитай наедине, вздохни, улыбнись и скажи: я люблю его по-прежнему. Прости, мой любезный Николай, пиши почаще и пришли мне чего-нибудь почитать. Нет ли Крылова? Я и безделке буду рад, а за Крылова скажу спасибо. Константин Батюшков. В Череповец.
     
     
      95. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      26 августа 1811. <Хантоново>
     
      Ваше сиятельство милостивый государь князь Петр Андреевич! Я имел счастие получить письмо ваше, которое весьма обрадовало мое бесконечно малое. Вы, Милостивый государь, мудрец в семнадцать лет, открыли много истин для блага человечества, имели дух пройти чрез все поприще познаний человеческих и сделали по части философии несравненно более завоеваний, нежели Александр, родившийся в Пелле; этого мало: вы украсили чело ваше миртами божественных муз и граций, а "Вестник Европы" эпиграммами; вы имеете много вкуса, серую четверню и собрание новейших водевилей. Вы, князь, отрасль тех сладостных князей, которые дали свое имя Вязьме, славному городу, и пряникам, которые его сиятельство к<нязь> И. М. Долгорукий воспел вместе с Глафирою и с прочими Гостями его сердца, вы, князь, стихотворец, титулярный советник, материалист, друг великих людей, враг предрассудков, одним словом - наш Панар, Гамильтон, Пирон и все, что вам угодно, изволили ошибиться насчет моей души, называя ее шаликовскою. Войдите в себя, ваше сиятельство! Спросите себя хладнокровно, может ли такой-то иметь душу редактора "Аглаи", творца свободных чувствований, в которых ничего свободного, ниже вольного, не бывало, и потом сделайте ваше заключение; я уверен, оно будет в мою пользу, и я скажу, вздохнув: и великие души ошибаются!
      Честь имею быть с чувством глубочайшего почитания к дарованиям, особливо же к душе вашей, которая велика, пространна, гибка, тверда, упруга и имеет все качества того, что Вас делает князем, а не княгинею. Преданный вам Константин Батюшков.
     
     
      96. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Август - сентябрь 1811. Хантоново>
     
      Я получил твою хартию лета 1811 г. от Р. X. в месяце аугустие, в начале жатвы, то есть в конце лета, исправно в моей келье, где молюсь о братие, утопающей в мирской суете, и о тебе, сыне Адамле.
      Получил - и засмеялся. Куда девалось твое хладнокровие, твоя рассудительность, доблесть ума и сердца? Куда сокрылась твоя философия, опытная и отвлеченная, твоя наука наслаждаться, быть счастливым, покойным, довольным, посреди разврата, недостатка, пресыщения, посреди треволнения страстей человеческих? Все сие исчезло, яко дым от лица земли, и ты, мой философ, сделался вялее женщины, угрюмее женевца Руссо и безрассуднее и той и другого. Ты сердишься на людей? Они тебя обманули? - Чудак! - Ты в них обманулся! Чего ожидал от них? - услуг, дружбы, благоволения за то, что пишешь хорошие стихи!!! Ошибся, и после того вздумал поносить человечество. Дарование есть упрек, укоризна; оно - враг тончайшей из страстей, самолюбию. Люди его ласкают сначала (ибо оно нам доставляет минутное удовольствие), но вскоре опомнятся и рано или поздно отметят. Вот твоя участь! Но из этого я не заключаю, чтоб все были подлецы или дураки, и смело исключаю тех, которые нам желали когда-нибудь добра. Прибавь к тому, что поэзия, сие вдохновение, сие нечто изнимающее душу из ее обыкновенного состояния, делает любимцев своих несчастными счастливцами. И ты часто наслаждаешься, потому что ты пишешь, и ты смотришь на мир с отвращением, потому что ты пишешь.
      Я получил твою 9-ю песнь. Мое суждение пришлю. Теперь скажу тебе, что я нашел в ней много ошибок против языка, против ударения слов: ошибки важные, которые ты должен исправить. Я нашел еще много славенских слов, которые вовсе не у места. Они хороши в описательной поэзии, когда говорит поэт, но в устах героев никуда не годятся: они охлаждают рассказ и делают диким то, что должно быть ясно. Я нашел много излишней простоты; стихи твои слишком мало украшены, слишком похожи на перевод, на прозу: это ошибка важная. В стихах твоих много мягкости, гармонии, но иные грубы, и есть стечение слов и звуков вовсе неприятных. Исправь это или, лучше сказать, дай времени исправить ошибки сии, которые принадлежат к слогу, без которого нет прочной славы. Я жалею, что не могу с тобою поговорить обо всем этом лично! Я, может быть, принес бы тебе пользу. Но Кострова не страшись. Я его не читал в "Вестнике", да и читать не хочу после твоего перевода. Он писал, покойник, хорошо, но он, вопреки своей славе, состарелся. Бог знает, что тому виною! Не славенский ли язык и его сице и сели в колеснице"? Он имел дарование, но я уверен, что ты гораздо более вникнул в дух Гомера, одним словом, что у тебя более сего чувства изящного, которое должно иметь, переводя божественного слепца. Берегись одного: славенского языка.
      Каченовский меня не удивляет. Мерзляков любит хвалить себя, себя и еще себя. Эти люди Карамзина не ставят ни в грош. Для них ничто цены не имеет и иметь не может. И что значит их похвала? Я знаю, что тебя ценить умеют люди с сердцем и с истинным дарованием: я это слышал, и с меня довольно. Я рад, что ты переменил свое мнение о Славенофиле. Что он написал хорошего? Хотя бы одну страницу! - Кого он хвалил? Кем восхищается? Мертвыми, потому что они умерли, да живыми-мертвыми! Нет, мой друг, тот, кто восхищается Шихматовым, Суворовым-профессором, Захаровым и прочими, не имеет, да иметь не может дарования.
      Что с тобою сделал Катенин? Это меня беспокоит. Я от него ожидал ума.
      Я непременно напишу мои замечания и привезу их с собою. Здесь впечатления будут совершенно чисты: я буду говорить то, что я чувствую, и суждение других никакого влияния на мое суждение иметь не будет. После я бы желал считаться с тобою. Я уверен, что некоторые замечания будут справедливы. Зима нас соединит. Могу ли пристать у тебя недели на три, на месяц, пока моя судьба решится? Дай мне знать, и еще раз уведомь меня, что буду я принужден делать для получения места, как и к кому адресоваться, одним словом - что ты придумаешь лучшего. Ты видишь там вблизи и людей, и вещи, и совет твой мне будет полезен.
      Посылаю тебе десять рублей в этом письме на всякий страх. Купи табаку турецкого лучшего и пришли по первой почте. Живи, будь умен и люби меня, как друга, как человека, который имеет душу для того, чтоб любить тебя. Конст. Б.
      Пришли каких-нибудь книг, поклонись Измайлову и попроси его переслать мне "Цветник" - остальные нумера. Они очень интересны. Если он еще издает журнал, то я ему кое-что пришлю. Выпроси его "Сказки", мне охота здесь их прочитать наедине.
     
     
      97. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      9 сентября 1811. <Хантоново>
     
      Ты женишься? Я этому верю и крепко не верю. Но так как в нашем мире ничего чудесного нет и не бывало, и то, что нам кажется странным, даже необыкновенным, через год - что я говорю? - через месяц покажется простым, даже необходимым, то я и заключаю, что ты, мой чудак, можешь жениться, народить детей и с ними в хорошую погоду прогуливаться по булевару... Впрочем, если б ты женился, даже вздумал сделаться монахом или издателем "Русского вестника", и тогда б я тебя не перестал любить, ибо мне любить тебя столько ж легко, сколько тебе удивлять род человеческий, живущий в белокаменной Москве, в которой я постараюсь быть, если позволят обстоятельства, за тем единственно, чтоб тебя обнять женатого или неженатого. Дай мне ответ, я его ожидаю. Прощай и будь счастлив. Константин Батюшков.
      12 сент<ября>
      Я перечитал твое письмо и теперь более верю слогу, нежели словам: ты женишься! Дай себя обнять, любезный друг, и пожелать тебе от чистого сердца счастия и вечного счастия, которое у тебя в руках и даже, может быть, в голове. Не знаю, увижусь ли с тобой нынешним годом; кажется мне, что нет, но я бы охотно отдал госпоже судьбе половину моих надежд, половину сна и все мои рифмы - вот все, что имею наличного,- чтоб тебя, мой друг, обнять, тебя, супруга и отца семейства!
     
     
      98. Н. И. ГНЕДИЧУ
      <Октябрь 1811. Хантоново>
     
      Ты все выжидаешь времени ко мне писать, и это время приходит и уходит, и ты ко мне не пишешь или пишешь, но редко, очень редко, любезный мой лентяй! Строганов умер! - Мир праху его! - Был добрый человек, был русский герцог Рокелор, остряк, чудак, но это все приправлено было редкой вещию - добрым сердцем; и я об нем жалею, и жалею о тебе, ибо ты в нем много потерял. Что делать? утешиться как можно, жить и валить пень через колоду!
     
      Когда же парки тощи
      Нить жизни допрядут,
      И нас в обитель нощи
      Ко прадедам снесут, -
     
      тогда всему конец. А пока у меня хлопот выше ворот. Каких? - Ни слова! ибо тебя не хочу с ума сводить глупостями, а так как приятно с другом разделить и горесть, то скажу тебе, что мне никогда так скучно не бывало. Я все еще в деревне и не наверное буду в Питере: все зависит от судьбы, с которой я борюсь, как атлет, храбро, пока станет сил. Беда со всех сторон, а отрады ни от кого. Хотя б в Беседе писали поумнее, хотя б для моего спокойствия Каченовский врал менее, Хвостов - забавнее, и Шишков более стихами на образец "Крепости" или того примера, который цитирует Державин: "Купаться, купаться теперь нам пора". Вот чего я требую от судьбы, кажется, немного!
      Моли Бога, чтоб я приехал в Питер. Ведь я тебя давно не видал! Что с тобою делается? Как ты ведешь себя? Чем промышляешь? Любишь ли меня? Здорова ли Мальвина? Не знаю, как тебе, а мне ты очень нужен, ибо я начинаю сходить с ума от скуки и от бедности в живых ощущениях. С кем здесь говорить, кто поймет меня! Одним словом, меня и люди и обстоятельства застудили. Я. становлюсь тверд, яко Крепость Шишкова, отца Шишкова (я ему прилагаю слово Отец, точно так, как Виргилий Энею: pater Aeneas [144] [отец Эней (лат.).]); я становлюсь глуп и туп, яко Ших-матов; я становлюсь дерзок, яко Каченовский, остер и легок, как Карабанов, миловиден, яко мученик Шта-невич, распятый Каченовским. Я становлюсь не тем, что был, но гораздо хуже, вялее, рухлее, нежели Саула Песнопение.
      Кстати об Сауле, читал ли ты сию кантату? Как Саул засыпает! О, это бесподобно! - Вот карикатура! - Да и как не заснуть от этой меры:
     
      Колебав, приподняв...
      вот хаос!.. Бездна... Глубоко!
      Высоко!.. Лира!
     
      Пришли мне табаку, или я на тебя очень рассержусь и выпишу из списка честных комиссионеров, хороших стихотворцев и услужливых друзей! Дурак! Можно ли мне жить без табаку в этом безмолвном уединении.
      Я рад, что мои замечания понравились. Буду еще присылать и замечу гораздо исправнее, нежели наши астрономы комету. Хороши ученые. Цыфиркины!!! Они скоро и солнца на небе не приметят! Чем эти люди напиваются! - Ром и вино так дороги! Пиши ко мне чаще. Не видал ли ты Пушкина? К. Бат.
     
     
      99. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
      17 октября 1811. <Хантоново>
     
      Верю, мой милый друг, верю, что ты вступаешь в храм Гименея; верю твоему счастию и проклинаю судьбу, которая меня лишает удовольствия пропеть эпиталаму, обнять тебя и выпить за здравие кубок фалернского, в который я готов погрузить все мои печали и горести, протекшие и будущие, все заботы, все дурные стихи, одним словом,- все, кроме чувств дружества, ибо все суета сует, мой милый друг... Но, увы! Я поневоле должен читать моего Горация и питаться надеждою, ибо настоящее и скучно и глупо. Я живу в лесах, засыпан снегом, окружен попами и раскольниками, завален делами и, вздыхая от глубины сердца, говорю, как Лафонтенова перепелка:
     
      S'll dependoit de moi, je passerois ma vie
      En plus honnete compagnie [145] [Если б это зависело от меня, я бы провел свою жизнь в более порядочном обществе (фр.).].
     
      Потом я должен ехать в Питер: должен, ибо клянусь тебе моим здравым рассудком, что я бы предпочел всему Москву, в которой живет Вяземский, которого я люблю и который, может быть, меня посылает к черту. Сколько которых! извини! я разучился писать.
      Ты был болен! Конечно, от желудка, береги себя и кушай меньше: умереть от обжорства - смерть, конечно, и славная и завидная, но не в твои лета, притом же и не теперь, когда могут плакать прелестные глаза об тебе, мой баловень! Болезнь твоя прошла; ты женат. Я часто мысленно переношусь в Москву, ищу тебя глазами, нахожу и в радости взываю: Се ты! се ты! -супруг, семьянин, в шлафроке и в колпаке, поутру за чайным столиком, ввечеру за бостоном! Quantum rnuta-tus ab illo! [146] [Насколько переменился он (лат.).] Я начинаю верить влиянию кометы, и ты тому причиною. Все к лучшему, дай руку! Будь счастлив и прости! К. Б.
      Если ты женат, мой любезный друг, то повергни к ногам княгини мое поздравление и целый короб желаний о счастии, желаний самых усерднейших, за которые ты можешь ручаться головою; скажи ей - и ты не солжешь,- что этот чудак ни к чему не годен, но он более смешон, нежели глуп, более добр, нежели глуп; что этот чудак тебя любит, как брата; что ты его любишь, как сам себя: vous pourrez en rabattre quelque chose [147] [ты можешь кое-что убавить (фр.).], и потому-то он может вопреки своим странностям казаться вам весьма любезным. Вот что ты скажешь княгине, но гораздо красноречивее, острее, одним словом - так, как говорит Василий Львович, когда не заикается и не плюет.
     
     
      100. Н. И. ГНЕДИЧУ
      7 ноября <1811. Хантоново>
     
      Я получил, любезный Николай, твое меланхолическое письмо, твои меланхолические стихи и твой турецкий табак и всеми тремя весьма доволен. Так, любезный мой друг, я живу в деревне, и в какой деревне! Где ни души христианской нет.- Но зачем живешь ты в деревне? Ты влюблен? В кого, смею вас спросить? В скуку? Должен ли я клясться и Стиксом и всеми божествами, что я здесь живу поневоле. Да, поневоле! Я имею обязанности, имею сестер; к тому же столько хлопот домашних, столько неудовольствия, что, вопреки здравому рассудку, вопреки себе и людям, должен особиться, как говорит сиятельный моряк и пиита Шихматов. Если же позволят обстоятельства, то буду в Питер, буду с тобою и буду счастлив, хотя и ненадолго. Вся моя надежда на Оленина; я знаю его на опыте, знаю, что он готов служить всякому, а меня он, кажется, и любит; но что он для меня в силах сделать? Дать мне место. Какое? Нет, я не так дешево продам свободу, милую свободу, которая составляет все мое богатство. Тысяча рублей жалованья для меня не важны: я и без хлопот могу достать более, трудясь около крестьян или около книжных лавок. Называй меня чем хочешь, мечтателем, сумасшедшим и хуже еще, а я все буду напевать свое: дипломатика} Я готов ехать в Америку, в Стокгольм, в Испанию, куда хочешь, только туда, где могу быть полезен, а служить у министров или в канцеляриях, между челядью, ханжей и подьячих, не буду; нет, твой друг не сотворен
     
      Расставщиком кавык и строчных препинаний.
     
      Он был некогда солдатом, хотя и весьма миролюбивым; он нюхал порох, хотя и не геройским носом; но как бы то ни было, он везде и всегда помнил своего Горация и независимость предпочтет всему, кроме благодарности, кроме ее святых обязанностей, ибо он не может откупиться от нее красноречием, как этот чудак, который родился в Женеве и умер в Ерменонвиле, как Жан-Жак! Что же касается до любви, то она улетела, изменница, и никогда не заглянет к человеку, который начал рассуждать и мыслить, который разочарован и людьми и несчастиями, который на женщин смотрит, как на кукол, одаренных языком и еще язычком,- и более ничем. Я их узнал, мой друг: у них в сердце лед, а в головах дым. Мало, хотя и есть такие, мало путных. Я тибуллю, это правда, но так, по воспоминаниям, не иначе. Вот и вся моя исповедь. Я не влюблен.
     
      Я клялся боле не любить
      И клятвы, верно, не нарушу:
      Велишь мне правду говорить?
      И я уже немного трушу!..
     
      Я влюблен сам в себя. Я сделался или хочу сделаться совершенным Янькою, т<о> е<сть> эгоистом. Пожелай мне счастливого успеха. Спасибо за описание моих успехов. К ним нельзя быть нечувствительным; они - суть мечта,- но всегда приятная для сердца. Называй славу, как хочешь, а слава есть волшебница весьма волшебная.
      "Мечта" понравилась, но, конечно, не всем. Этот род стихов не можно назвать общим. Притом же в ней много ошибок, а плану вовсе нет. Жуковский ее называет арлекином, весьма милым: я с ним согласен. Она напечатана с поправками, но я ее и еще раз переправил. Увидишь сам, каково.
      Посылаю и тебе твои стихи. Я заметил кое-что и намекнул поправки. Есть прекрасные места. Конец очень хорош, и вся пиеса хороша, только должно почистить.
      Это почистить напоминает мне анекдот, который я слышал от Карамзина. Покойник Херасков, сей водяной Гомер, любил давать советы молодым стихотворцам и, прощаясь с ними, всегда говорил, приподняв колпак: "Чистите, ради Бога, чистите, чистите! В этом вся и сила. Чистите! О! чистите, как можно более чистите, сударь! Чистите, чистите, чистите!"... Начало поправь:
      Ты будешь чело мое мрачить бременя.
      Временя - мне не нравится; и этот стих холоден, ибо дело не о челе, а о сердце, о душе, о сердечных чувствах. Есть ошибки против меры, оттого что ты короткие слова ставишь вместе с долгими: от этого родится негладкость. Исправь и это. И ради бога, пришли мне эту пиесу. Она мне по сердцу и очень хорошо написана. Прибавь еще la melancolie de Laharpe [148] [меланхолию Лагарпа (фр.)], вот она и будет кстати в описании сладостной мечты. Подражай смело. Здесь она personnifiee [149] [олицетворена (фр.)]. Все стихи прекрасны и достойны перевода. Боже мой, чем Капнист занимается? Добро бы свое выдумывал? А то старые бредни выпускает на свет, бредни дураков шведов, упсальских профессоров, бредни Бальи-астронома, бредни этимологистов, которым насмеялся Вольтер досыта, бредни людей сумасшедших, бредни бесполезные, которые не питают ни ума, ни сердца, бредни головы аж гуде! Не лучше ли было заниматься критикой русской истории или словесности, изобличением Шишкова, начертанием жизни Ломоносова, жизни, которую можно написать столь хорошо перу красноречивому? О, жалкий ум человеческий! Прости! Вылечи обструкции водой и моционом.
     
     

К титульной странице
Вперед
Назад