В таковыхто увеселениях препроводили мы тогда всю осень; а не успела настать зима, как генерал наш доставил нам новое удовольствие. Он выписал из Берлина целую банду комедиантов, и как у нас в городе театр был готовый и изрядный каменный, то и начались у нас театральные представления. Зрелища сии были для меня совсем еще новые и необыкновенные, и как комедианты играли довольно хорошо, то весьма скоро получил я и в них вкус и они мне так полюбились, что я увеселялся еще более нежели всем прочим, и не упускал ни одного театрального зрелища, чтоб не быть на нем, что мне с тем лучшею удобностью можно было делать, что мне они ничего не стоили. Ибо как содержателю театра была до нашей канцелярии и собственнотаки до меня нужда, то, из учтивости, подарил он меня с самого начала такназываемым фрейбилетом, или дал привилегию ходить всегда безденежно.
     
      Не могу изобразить, сколь ко многим и бесчисленным увеселениям подавали мне эти театральные зрелища повод. Частые перемены в театральных представлениях, комедии, прологи и трагедии никогда мною невиданные, новостью своею пленяли меня до бесконечности. Я сматривал на них не только с превеликою жадностью, но и с возможнейшим примечанием; и из всех зрителей верно весьма немногие удостоивали их таким вниманием, как я. Всякий раз когда ни случалось мне бывать на театре, наполнена бывала у меня вся голова виденным и слышанным, и я занимался тем во весь достальный вечер.
     
      Но и сего всего было еще недовольно; но генерал наш, для усовершенствования наших веселостей и для придания пышной и великолепной своей жизни более блеска, вскоре потом завел у себя и маскарады. Сей род увеселениев был для меня также совсем нов и никогда до того невиданный и потому в состоянии был не менее меня утешать, как и прочие. Но сначала не мог я брать в них соучастия. Начались они сперва небольшие и таксказать комнатные и в покоях у губернатора; и как у тамошнего дворянства не у всех было маскарадное платье, то и собирались на них только немногие из них. Однако сие продлилось недолго. Не успела разнестись об них молва и слух, что генерал, не удовольствуясь приватными маскарадами, намерен давать большие и всенародные в оперном доме, и дать дозволение всем брать в них соучастие, как вскружились у всех головы, и все начали строить себе маскарадные платья. Тотчас навезено было множество масок, и у всех, захотевших брать в них участие, пошли разные выдумки. Не могу изобразить, как поразительно было для меня первое таковое зрелище в большом театральном зале. Несколько сот различных масок, из которых одна другой была страннее и удивительнее, представившись вдруг моему зрению, привели оное в такую расстройку, что я не знал, на которую прежде смотреть и которою более любоваться. Но никоторая маска так хороша и прелестна не казалась, как арапская, невольническая, в которое платье одеты были Орлов с Зиновьевым. Сшито оно было все из черного бархата, опоясано розовыми тафтяными поясами; чалма украшена бусами и прочими украшениями, и оба они, будучи одеты одинаково, скованы были цепьми, сделанными из жести. Поелику оба они были высокого и ровного роста и оба имели прекрасную талию, то нельзя изобразить, сколь хороший вид они собою представляли и как обратили всех зрение на себя. Из госпож же наилучшую фигуру представляла тогда принцесса голштейнбекская. Она свела особливое дружество с молодым графом Швериным и была одета тогда ему под пару и прямо щегольски. Но кроме сих, многие другие отличались как богатством, так и особливостью своих маскарадных платьев.
     
      Я в сей раз находился в числе зрителей: и увеселение сие так мне полюбилось, что я руки себе ел, что не сделал себе также, по примеру других, маскарадного платья. Почему не успел узнать, что вскоре будет другой и многочисленнейший еще маскарад, как уже не был столь глуп, но смастерил и себе прекрасное гишпанское платье. Сей маскарад был еще лучше и несравненно многолюднее прежнего. Казалось, что у всех жителей кенигсбергских вскружилась голова и что все они восхотели взять в нем соучастие и друг друга перещеголять в выдумках особых масок и украшений. Каких и каких масок и каких удивительных зрелищ не было на оном! Были тут не только разные такназываемые кадрили; были не только маски, изображающие разные дикие и европейские старинные и новые народы; были не только маски, изображающие разных художников и мастеровых, например, мельников, трубочистов, кузнецов и других тому подобных, но долженствовали и самые бездушные вещи, как, например, шкафы, пирамиды и прочие тому подобные, принимать на себя одушевленный вид и ходить между людьми. Нельзя изобразить, как удивили сначала нас эти движущиеся и расхаживающие тут же между людьми шкафы и пирамиды, ибо скрывшихся во внутренности их людей вовсе не было видно. Но после не могли мы тому довольно насмеяться. Словом, маскарад сей был наивеликолепнейший и имел все свойства лучших маскарадов. Мы препроводили на оном всю почти ночь в превеликом удовольствии и танцевали до усталости. Господин Орлов был в сей раз одет в платье древних римских сенаторов, которое к нему так пристало, что мы, любуясь, ему несколько раз говорили "только бы быть тебе, братец, большим боярином и господином; никакое платье так к тебе! не пристало, как сие". Таким образом говорили мы ему, не зная, что с ним и действительно сие случится и что мы сие ему власно как предсказывали.
     
      В таковыхто многоразличных и весьма частых увеселениях препроводили мы тогдашнюю всю зиму, и никогда не были они у нас столь многочисленны, как около начала 1759 года, или в святки. Во все сии две недели всякий день было у нас что-нибудь новое, тоесть либо бал, либо маскарад, либо театр, либо так собрание и так далее. А ко всему тому присовокупилось и еще одно увеселительное для нас и новое также зрелище. В Кенигсберге, так как и во многих других европейских немецких городах, всякий год около Рождества бывает еще одна, так называемая христова ярманка. Она начинается в навечерие Рождества и продолжается целую неделю, и особливое имеет в себе то, что торговля производится не по дням, а только по вечерам и ночью, при огнях. Вся небольшая и прежде упоминаемая площадь в Альтштадте заграмащивается лавочками, убранными разными товарами и освещенными множеством свеч и фонарей; и как торговля производится наиболее медною посудою и конфектами, то блеск огней, отпрыгивающий вкупе от чистой медной и оловянной посуды, развешанной повсюду и расстановленной по всем полкам в лавках, производит довольно приятное зрелище.
     
      Весь город дожидается ярманки сей, власно как некоего особливого праздника, и не успеет наступить навечерие праздника Рождества Христова, как все лучшие мещане со всеми своими семействами и малолетными детьми съезжаются и весь вечер гуляют по рядам сих лавок. Обыкновение у них есть покупать малолетным детям своим в сей вечер конфекты и игрушки и другие мелочные подарки и приносить и привозить таковые же остающимся дома. А сие и причиной, что все малые дети дня сего дожидаются у них с превеликою нетерпеливостью, и будущими подарками, которые они называют Христом, веселятся уже заранее.
     
      Мы не преминули также посещать сию ярманку в праздные вечера и брать во всенародном удовольствии соучастие; а в сих упражнениях и застал нас 1759 г.
     
      Но как письмо мое получило уже обыкновенную свою величину, то я окончав оное, скажу, что есмь ваш и прочая.

     
Письмо 71-е

     
      Любезный приятель! Между тем, как мы упомянутым образом препровождали всю зиму в Кёнигсберге в бесчисленных удовольствиях и увеселениях. Армия наша стояла на кантонир-квартирах, расположившись оными вдоль по реке Висле, и по ближним к оной местам и селениям; и как главному ее командиру графу Фермору надлежало, для отчета в своих деяниях и получения новых повелений, сездить в Петербург, то, в отсутствие свое, поручил он команду над всею армией старшему из бывших тогда в оной генерал-аншефов, Фролову-Багрееву. Мы удивились о сем услышав, ибо генерал сей, служив весь свой век в драгунских полках и дожив до глубокой старости, способнее был сидеть с покоем у печки, нежели командовать столь великою армией, и был столь мало знаменит, что мы почти и имя его никогда не слыхивали. Но по обстоятельству, что он был службой всех прочих старее, не можно было его никак обидеть, не смотря хотя он, будучи мужик совсем простой не имел ни малейших к тому способностей.
     
      Сие обстоятельство причиною тому было, что мы в течение сей зимы, посреди наших веселостей, однажды чрезвычайно были перетревожены. Некогда, не думая, не гадая, получили мы известие, что во всей армии произошла превеликая заварушка, и что вся оная посреди зимы готовится выступить в поход. Мы не знали, что о сем думать, ибо, помышляя всего меньше о войне и об армии, не ведали ничего, что там, в отдаленности от нас происходило, и по скорости приуготовления к выступлению в поход, не иное что заключали, что король прусский, пользуясь отсутствием генерала Фермора и зная дряхлость и слабость нашего тогдашнего командира, конечно, вздумал учинить нечаянное на нашу армию нападение; и как мы не могли на него иметь ни малейшей надежды, то и опасались, чтоб действительно не воспоследовало какого-нибудь бедствия.
     
      К вящему усугублению нашей боязни и опасения получили мы около самого того ж времени и из Петербурга секретное поведение, чтоб и мы с своей стороны взяли предосторожность наивозможнейшую и в случае, если усмотрено будет от жителей кёнигсбергских какое опасение, то для нагнания на них страха, положили бы на все дома пехкранцы или смоляные кольца и в случае самой опасности не инако из города вышли, как зажегши оные и превратив весь город в пепел. Таковое необыкновенное и страшное повеление привело нас самих в превеликое сомнение, а на жителей кёнигсбергских нагнало такой страх и ужас, что они несколько дней ходили все повеся головы и позабыли про все веселости и забавы.
     
      Но по счастию, страх сей и опасение продлилось недолго. Не успело несколько дней пройтить, как получили мы известие, что в армии нашей опять все успокоилось и стало тихо и смирно, а сие успокоило и нас тотчас. После узнали мы, что произошло сие оттого, что королю прусскому вздумалось велеть одному корпусу войск вступить из Шлезии в Польшу. Не успел двор наш получить о том известие, как велено было тотчас и нашей армии выступить из своих кантонир-квартир и иттить на встречу оному; а слух о сем и устрашил так пруссаков, что они тотчас опять из Польши вышли и назад в Шлезию возвратились, а тогда оставили и мы оружие и по прежнему успокоились.
     
      Между тем, однако, прошлогоднею нашею кампаниею и претерпеными уронами были при дворе нашем не весьма довольны. Нашлись многие, которые критиковали все поведение нашего главного командира; а другие всю вину возлагали на новый наш обсервационный корпус; наконец были и такие, которые порочили и самую нашу артиллерию, а особливо шуваловские секретные гаубицы, приписывая им далеко не столь хорошее действие, которого от них ожидали. Все таковые разные толки и подали двору нашему повод присылать нарочных для свидетельствования нашей артиллерии в армию: почему и производимо было там около сего времени при всех начальниках армейских сие свидетельство. И как оказалось, что помянутые гаубицы действительно имели некоторые неспособеости и несовершенства, то с того времени и не были они уже в такой славе, как прежде, а более начали говорить уже о единорогах, которые около сего времени введены у нас в употребление.
     
      Впрочем, в продолжение сей зимы чинены были с нашей стороны беспрерывные и великие приуготовления к возобновлению войны на будущее лето, и к продолжению оной усильнейшим еще образом. Аеглия сколько ни старалась, чрез своих министров, преклонить наш двор к восприятию нейтралитета, по все ее хитрости и старания были тщетны. Союзные нам дворы убедили императрицу не только продолжать войну, но и вести ее гораздо с вящим усилием, нежели прежде. Они внушали ей, что самая честь ее требует того, чтоб она отмстила тот стыд, который претерпела в минувшее лето, и она тем охотнее последовала сим советам, что и сама хотела восстановить славу российского оружия, а сверх того было бы постыдно оставить без нужды свои завоевания. Все усилия и домогательства короля прусского к разорванию сего союза были недействительны и безуспешны. Совсем тем употреблял он все, что мог, к произведению сего в действо, и агенты его должны были везде работать и трудиться. Сим при французском дворе хотя и удалось было прельстить правившего тогда всеми делами кардинала Бервиса, и довесть его до того, что он начал было с аглийским двором переписку, клонящуюся к заключению между собою мира, но по несчастию их сие узнано было благовременно и приняты такие меры, что кардинал сей потерял чрез то сам свое место. А вступивший на его место, дюк Шоазель привел дела опять в порядок и разрушил опять все то, что агенты короля прусского успели было сделать. Таковую ж неудачу имели они и при турецком дворе, который старались они всеми образами возжечь и преклонить начать войну либо с цесарцами, либо с нами, и сделать чрез то нам наивеличайшую диверсию. Король прусский не жалел казны и употреблял огромные суммы к закуплению турецких министров и к обольщению самого молодого султана. Однако деньги его и труды пропали по-пустому. Цесарские и французские министры не пожалели и с своей стороны подарков, и количество оных превозмогло прусские. Турки рассудили за полезнейшее для себя пользоваться с обеих сторон прибытками, а жить притом в мире и тишине и не подвергая отечества своего уронам и военным опасностям. Что касается до цесарского двора, то при оном сделать ему было нечего, ибо как он был тогда наиглавнейшею всей войне пружиною и более всех о продолжении войны старался, то все происки короля прусского оставались тщетны.
     
      Все сие озабочивало весьма короля прусского и наводило на него великое опасение и тем паче, что он и на единых своих союзников, англичан, не мог возлагать дальней надежды. Ему хотя и весьма хотелось, чтоб они прислали сильный флот в наше Балтийское море и посетили наш Кронштадт и лифляндские берега, но Англия углубилась тогда так в морскую свою войну с французами в Азит, Африке и в Америке и разлакомилась так полученными там завоеваниями и приобретенными выгодами над французами, что почитала за выгоднейшее для себя продолжать оные, нежели без всякой льстящей надежды колотиться о пустые и обнаженные финляндские скалы и камни.
     
      Совсем тем, двор наш имел великое опасение, чтоб сего посещения от англичан не воспоследовало; а самое сие и причиною тому было, что старался он предварительно заключить особливый союз с шведским и датским двором и условиться, чтоб, в отвращение того, поставить соединенный флот в Зунде, для воспрепятствования проходу англичанам, что и учинено было действительно в последующее лето.
     
      Между тем, вся армия наша укомплектована была отчасти вновь набранными рекрутами, отчасти оставшимися внутри России старыми войсками. Всем оным, велено было иттить в Пруссию, а места их заступили новонабранные рекруты. Вместо потерянной артиллерии, доставлено было в армию множество другой; и как известно сделалось, что прежний командир армии нелюбим был оною, то положено было переменить и оного и избрать кого-нибудь иного. Однако начало кампании велено было учинить тому же, почему он в марте месяце и возвратился назад к армии и начал делать все нужные к рановременнейшему началу кампании приуготовления.
     
      Не в меньших стараниях и приуготовлениях упражнялись и прочие наши союзные дворы, то есть: цесарский, французский и шведский. Повсюду происходили великие вооружения, и везде готовились вновь проливать кровь человеческую и напасть со всех сторон и с вящим усилием на короля прусского.
     
      Но и сей оставался между тем не без дела, и чего не мог успеть в политических своих происках, то награждал прочими своими попечениями и выдумками. И как собственное его государство было мало и не могло его снабдить довольным числом людей, для укомплектования своей армии, то, имея в своей власти все Саксонское Курфирство, воспользовался он сим насильно захваченным княжением, и получил силою из оного множество рекрут. А не удовольствуясь сим, навербовал он великое множество людей и в самой Польше; также запасся нужными лошадьми и повсюду заготовленными магазинами. Англия, отказав ему во флоте, снабдила его довольным числом денег и обещала помогать, по-прежнему, гановеранскими войсками. Одним словом, не преминул и король учинить все нужные к новой кампании приуготовления и приготовить себя к мужественному отражению толь многих, окружающих его со всех сторон неприятелей.
     
      В сих-то приуготовлениях со всех сторон к продолжению войны прошла вся тогдашняя зима. Мы же, между тем, жили в Кёнигсберге в покое и тишине, и не столько о том, сколько о своих увеселениях помышляли. Однако, несмотря на то, сколь много мы ими ни занимались, не отставал я и от прежних своих упражнений, но все праздное и от канцелярских переводов остающееся время употреблял на беспрерывное читание книг. Я окладен ими был всегда в своем уголке или окошке, и никто не находил меня никогда сидевшим праздно или, по пословице говоря, бьющим табалу и ходящим без дела в канцелярии. Я прочел в сие время неведомо сколько романов, познакомился со всеми лучшими из оных, и они мне так полюбились, что я, для временной перемены в моих упражнениях, вздумал один из них даже перевести на язык русский. Чтоб не утрудить себя слишком и не заняться надолго сим переводом, то избрал я к тому один небольшой и более прочих мне полюбившийся романец, и трудился над переводом сим с такою прилежностью, что в несколько недель оный совсем кончил. Это была первая почти книга, которую перевел я с начала до конца, и удовольствие, чувствуемое от того, было так велико, что я тотчас, переписав его с особливою прилежностью набело, и велел переплесть его в три бандажа в хороший переплет. Книги сии и поныне хранятся у меня в целости и служат памятником тогдашнего моего трудолюбия. Однако, судьбе неугодно было, чтоб перевод сей был напечатан, ибо тогда о напечатании оного и помышлять было не можно, поелику все книги печатали тогда у нас только в одной Академии и на казенный кошт. А после, как завелись другие типографии, и когда было можно, то вдруг вышла книга сия из печати, переведенная уже другим – и так мой перевод и остался: чем я, однако, после был и доволен, ибо он был первоученка и не таков хорош, чтоб стоил тиснения.
     
      В таковых-то упражнениях и обстоятельствах застала меня весна сего года. При наступлении оной потревожил было меня полковник нашего полку требованием своим в полк; ибо как армия стала собираться к выступанию в поход и всем полкам велено было собрать своих отлучных, то не позабыл полковник наш и обо мне и представил по команде о том, чтоб я был истребован из Кёнигсберга, а командующие генералы и не преминули писать о том к нашему генералу.
     
      Нельзя довольно изобразить, как смутило меня сие требование. Сердце во мне вострепетало и вся кровь моя взволновалась, как принес ко мне секретарь наш сию бумагу и, подавая мне, сказал: "Посмотри-ка, брат, что об тебе пишут! Хотят, чтоб ты в поход шел... Ну, собирайся!" С дрожащими руками принял я от него сию проклятую бумагу и глаза мои почти отреклись служить мне при читании оной. Они остолбенели, и я не понимал ни одного слова из читаемого, как смутила меня сия неожиданность. Но я не вышел еще из первого моего смущения и не успел всего прочесть, как секретарь, выхватя у меня опять из рук бумагу и не сказав более ни одного слова, помчал ее в судейскую, оставив меня с расстроенными в прах мыслями и в таком состоянии, которое я никак изобразить не могу.
     
      Пуще всего озабочтвало меня то, что у меня тогда ни лошадей и ничего другого в готовности к походу не было. Я так уверен был о неподвижности своей с места, что, распродавши лошадей и имея стол готовый у губернатора, всего меньше помышлял о походе и о запасении себя нужною походною провизией. Все сие надлежало тогда вдруг доставать и заготовлять, а что всего досаднее, то и поспешать тем неукоснительно, ибо требовано было, чтоб я отпущен был в самой скорости. Сверх того, признаться надобно, что пребывание мое в Кёнигсберге сделалось уже мне столь весело и приятно, что мне и гораздо уже не хотелось с сим городом расстаться и трудную и скучную походную жизнь променять на тутошную спокойную и приятную.
     
      Мне не взмилились тогда все мои книги и любимые до того упражнения. Я ходил весь тот день повеся голову, и как опущенный в воду не знал, что со мною будет из помянутых слов секретаря и ушествия его. Не сказав мне ничего дальнейшего, не знал я, что заключать и вправду ли он говорил, чтоб я собирался в поход, или шутил. Вид его, с которым он произнес сии слова, хотя и льстил меня некоторою надеждой, однако я не смел на то полагаться. Совсем тем смущение мое было так велико, что я нс имел во весь тот день столько духа, чтоб спросить его о себе подлиннее и истребовать дальнейшего объяснения. К усугублению смущения моего, не только он не начинал сам о том говорить далее, а весь тот день ходить нахмурившись и столь сердитым, что никто не отваживался с ним начинать слов, но и никто другой не начинал о том со мною говорить, власно, как не ведая, что меня в армию требуют. Всему тому не мог я довольно надивиться, и не зная, что заключать, положил и сам соображаться с их молчанием и ожидать дальнейшего.
     
      Но, по счастью, неизвестность сия продолжилась недолго. Не успел я, препроводив весьма беспокойную ночь, приттить поутру на другой день в канцелярию, как один из подъячих наших, подступив ко мне, сказал: "Кабы дали, барин, что-нибудь на вино, так я бы вам что-нибудь показал по секрету".– "Очень хорошо! сказал я вынимая несколько мелких денег из кармана:– деньги вот готовы, а показывай только, и чем приятнее будет, тем и денег больше". – "Посмотрим!" сказал он и побежал от меня. Я не знал, чтоб это значило, а догадывался только, что, конечно, что-нибудь касающееся до меня, и догадка моя была справедлива. Копиист мой, погодя немного, вышел опять и, моргнув, дал мне знать, чтоб я вышел за ним в сени. Тут, отведя меня в сокровеннейший уголок, вытащил он из-за пазухи бумагу и, подавая мне, сказал: "Читайте, сударь, скорее, мне не велено от Тимофея Ивановича никому этого показывать, а особливо вам". Я удивился сие услышав, но удивление мое сделалось еще больше, когда я, пробежав вскользь ее моими глазами, увидел, что было это ответное писание вашего генерала обо мне в армию. В нем упоминалось, что как во мне обстоит необходимая надобность, то отпустить меня никак не можно, а что представлено будет в Петербург, чтоб присланы были переводчики; и когда пришлются, то в то время и я в полк отпущен буду.
     
      Как некая гора с плеч у меня тогда свалилась, когда я прочел сию бумагу. Я легко мог усмотреть, что мне не было более причины опасаться скорого отправления в армию, и, обрадуясь тому до чрезвычайности, дал целую полтину на вино моему подъячему – так рад я был сему сообщенному мне известию! Однако он просил меня никому о том не сказывать, да и притворяться, будто я о том ничего не знаю. Я обещал ему сие охотно сделать и внутренне хохотал, как секретарь наш, в тот же день ко мне пришел и, давая мне нечто переводить, опять начал меня подтуривать и власно, как страх нагоняя и улыбаючись говорить: для чего ж я не собираюсь и не готовлюсь ехать? Я принял тогда принужденной печальный вид и жалким образом ему ответствуя, сказал: "Что ж делать, когда не можно чего переменить, так, знать, тому так уже и быть. Если б захотели, то могли б и покинуть, а когда вам то надобно, так я и поеду".– "Нельзя! подхватил он: – ведь ты видел, как строго требуют. Однако переведите-ка вот это, еще успеешь собраться!" Сказав сие, пошел он от меня прочь, не сказав опять ничего решительного. Однако у меня на сердце было уже гораздо легче. "Добро, говорил я сам себе: теперь ты меня уже не проведешь и не обманешь. Я готов давать над собою тебе шутить, только посылай-ка скорее хо, что обо мне написано!" Он и действительно промучил меня более недели, все протуривая всякой день ехать и паки всякой день останавливая переводами, и не прежде мне объявил, как, уставши уже, по мнению своему, меня мучить. Тогда, будто ничего не зная, благодарил я его за одолжение и приписывал все единому его хотению, а сие было ему всего и милее.
     
      Сим образом помог мне сей человек и в другой раз; а по его же благосклонности не слишком поспешаемо было требованием и из Петербурга переводчиков. Сие учинить заставляла их самая необходимость; ибо как на всегдашнее удержание меня при себе не могли сами да себя совершенно надеяться, то, для всякого нужного случая, учинено было действительно помянутое требование, но в пользу мою расположено так, что никак не можно было ожидать, чтоб учинено было по оному скорое исполнение и требуемые переводчики к нам были присланы.
     
      Совсем тем происшествие сие не могло у меня долго из головы выттить. Несмотря на отказ, учиненный генералом, и на все уверения наших секретарей, все-таки я еще опасался, чтоб не переменились каким-нибудь случаем обстоятельства и чтоб меня в армию не турнули; и не прежде успокоился совершенно, как по выступлении армии в поход и по удалении за границы прусские в Польшу.
     
      Но письмо мое уже велико и мне время его кончить; чего ради, прерывая свою речь, поспешу вам сказать тоже, а именно, что я есмь ваш и прочая.

     
УВЕСЕЛИТЕЛЬНЫЕ САДЫ
ПИСЬМО 72-е

     
      Любезный приятель! Таким образом избавившись опять, без всякого моего домогательства, а случайно, от похода и удостоверившись еще более в неподвижности с одного места и в должайшем пребывании в Кенигсберге, начал я продолжать прежний род жизни и не только упражняться во всем том же, но присовокупил к ним и некоторые другие упражнения. Не успела пройти зима и с нею миновать длинные вечера, толико способные для чтения книг, как вместе с наступившею весною переменились во многом и наши веселости, забавы и упражнения. Бывшие в продолжение зимы у генерала нашего балы и танцы хотя и не совсем пресеклись, но были уже гораздо реже и малолюднее. Большая часть дворянства прусского разъехалась по деревням, а мало также было уже и приезжих из армии. Все они отъехали к своим местам и ушли в поход, а все сие и уменьшило наши зимние веселости и ограничило их так, что балы и собрания были у генерала уже очень редко, а когда и случались, то состояли наиболее из лучших его друзей и знакомцев. Недостаток сей хотя и награждаем им был частейшими выездами и в дома знаменитейших прусских дворян, оставшихся в городе, а особливо к любимице своей графине Кайзерлингше, и гуляниями с ними по садам и другим увеселительным местам. Но как забавы и увеселения сии были более приватные, нежели публичные, то мы не могли в них брать соучастия, а принуждены были довольствоваться одними торжественными праздниками, из которых генерал наш не пропускал ни одного, чтоб не сделать у себя торжественного пира, а потом чтоб не дать бала.
     
      Но как праздники сии были редки, мы же к танцам и увеселениям сего рода не так мало привыкли, чтоб могли они нас удовольствовать, то старались мы недостаток сей заменить отыскиванием городских свадеб и танцованием на оных; но как наконец и сии по причине летнего времени сделались редки, то принуждены были и мы брать прибежище свое к гуляниям в садах и к препровождению в них с удовольствием тех часов, которые нам от дел оставались праздными.
     
      По счастию, находилось тогда в Кенигсберге множество таких садов, в которые ходить и там с удовольствием время свое препровождать было нам невозбранно. Они разбросаны были по всему городу, принадлежали приватным людям; были хотя не слишком велики и не пышные, однако иные из них довольно изрядные и содержимые в порядке. Хозяева оных для получения с них ежегодного некоторого дохода отдают их внаймы людям, питающимся содержанием трактиров, и сии, содержа таковые трактиры в домиках, посреди садов сих находящихся, приманивают ими людей для посещения оных, почему и бывают они в летнее время всегда наполнены множеством всякого рода людей. Ходят в них купцы, ходят хорошие мещане, ходят студенты, а иногда и мастеровые. Словом, вход в них, кроме самой подлости {В смысле "подлые люди" – холопы, крепостные.}, никому не возбранен, и всякий имеет свободность в них сидеть, или гулять, или забавляться разными играми, как, например, в карты, в кегли, фортунку {Азартная лотерейная игра.} и в прочем тому подобном. Единое только наблюдается строго, чтоб всегда господствовало тут благочиние, тишина и всякая благопристойность, почему и не услышишь тут никогда ни шума, ни крика и никаких других вздоров; но все посещающие сии сады, разделясь по партиям, либо сидят где-нибудь в кучке, либо гуляют себе по аллеям и дорожкам, либо забавляются какою-нибудь игрою и провождают время свое в удовольствии и в смехах. Никакая партия другой не мешает, и никому нет ни до кого нужды, но все только стараются друг другу оказывать всякую вежливость и учтивость. Приятно было поистине видеть и находить, инде небольшую кучку пожилых людей, сидящих где-нибудь в беседке тихо и смирно и разыгрывающих себе свой ломбер; других же – инде на лавочках, под ветвями дерев тенистых, пьющих принесенные им порции кофея, чая или шоколада или сидящих с трубкою во рту и со стаканами хорошего пива пред собою и упражняющихся в важных и степенных разговорах. Пиво употребляют они для запивания своего табаку, а прекрасные сухари, испеченные из пеклеванного хлеба, для заедания оного. Что касается до молодых, то сии занимаются более игрою в кегли или так называемый "лагенбан" {Кегельбан.}, играя хоть в деньги, но без всякого шума, крика и в самые малые деньги, и отнюдь не для выигрыша, а для единственного препровождения времени. Инде же найдешь их упражняющихся в игрании в фортунку или в самом доме в биллиард; а если кому похочется чего-нибудь есть, то и тот может заказать себе что-нибудь сварить или изжарить из съестного, также подать себе рюмку водки, ликера или вина, какое есть тут в доме. Более сего ничего тут не продается, а что и есть, так и то все так хорошо, так дешево и так укромно {Уединенно, уютно, с комфортом.}, что всякий выходит с удовольствием оттуда.
     
      Мне долго неизвестны были сады и гульбища сего рода, и познакомил меня с ними не кто иной, как тот же товарищ мой немец, г. Пикарт, которому я так много за книги и за свадьбы был обязан. Он, согласясь вместе с товарищем своим, повел меня однажды в них, и они мне так полюбились, что я с того времени в каждое почти воскресенье, в которые дни было нам свободнее прочих, хаживал в таковые сады пить после обеда свой чай или кофей и препровождать все достальное время либо в играх в кегли и фортуну, либо в гулянье, а нередко делали и они оба мне компанию и игрывали со мною там в ломбер. И могу сказать, что таковые гулянья мне никогда не наскучивали, но всякий раз возвращался я из них на квартиру с особливым удовольствием. В особливости же нравилось мне тихое, кроткое и безмятежное обхождение всех, бываемых в оных, и вежливость, оказываемая всеми. Правда, сперва все господа пруссаки меня, как российского офицера, дичились и убегали, но как скоро начинал я с ними говорить ласково по-немецки, то они, почитая меня природным немцем, тотчас делались совсем иными и отменно ласковыми. Они с охотою приобщали меня к своим компаниям и нередко входили со мною в рассуждения и даже самые политические разговоры. И как я охотно давал им волю обманываться и почитать себя немцем, а иногда с умысла подлаживая им в их мнениях, тем еще больше утверждал их в сем заблуждении, то нередко случалось, что я через самое то узнавал от них многое такое, чего бы инако не можно было узнать и проведать, а особливо из относящихся до тогдашних военных происшествий. О сих были они так сведущи, что я не мог довольно надивиться; а каким образом могли они так скоро и обстоятельно узнавать все новости, то было для меня совсем уж непонятно, ибо нередко слыхал я от них о иных вещах недели за две или за три до того, как писано было в газетах.
     
      Кроме сего, нередко прогуливался я и по улицам и другим лучшим местам в городе, а особливо по земляным валам, окружающим форштаты, которые служили общим гульбищем для жителей кенигсбергских. Всякое воскресенье после обеда наполнены они были несколькими тысячами гуляющего по ним обоего пола народа, и все наилучшим гулянием почитали сие место. Оно и действительно было таково, ибо с высоты оных можно было простирать в поле свое зрение и с оным встречались во многих местах наипрекраснейшие положения мест, окружающих сию прусскую столицу. Временем же хаживали мы для прогулки и за самый город, а особливо вниз по реке Прегелю. Место тут низменное и в особливости хорошо и удобно для гулянья. Оно изрыто множеством каналов, усаженных аллеями из деревьев, а по главной аллее находятся многие увеселительные домики и трактиры, для отдохновения гуляющим.
     
      Но сколько все таковые гулянья меня ни занимали, однако я не отставал за ними и от моих прочих упражнений, а особливо от книг. Правда, по наступлении весны и лета время было уж не столь способно к чтению, как скучное зимнее, поелико множайшее количество наружных прельщающих предметов отвлекли к себе внимание и мешали чтению; однако я хотя с не таким усилием, но все продолжал упражняться в оном, но читал уже не столько романы, сколько другого сорта книги. Причиною тому было то, что наилучшие романы были уже мною все прочитаны и остались одни оборуши {Оборуши, оборыши, оборки, обирки – остатки.} и такие, которых на чтение не хотелось почти тратить времени, а сверх того, попались мне нечаянно обе те книжки господина Зульцера {См. примечание 15 после текста.}, которые писал сей славный немецкий автор о красоте натуры. Материя, содержащаяся в них, была для меня совсем новая, но так мне полюбилась, что я совершенно пленился оною. Словом, обе сии маленькие книжки произвели во мне такое действие, которое простерлось на все почти дни живота моего, и были основанием превеликой перемене, сделавшейся потом во всех моих чувствованиях. Они-то первые начали меня спознакамливать с чудным устроением всего света и со всеми красотами природы, доставлявшими мне потом толико приятных минут в жизни и служившими поводами к тем бесчисленным непорочным увеселениям, которые потом знатную часть моего благополучия составляли.
     
      Не успел я их прочесть, как не только глаза мои власно как растворились и я
     
      начал на всю натуру смотреть совсем иными глазами и находить там тысячу приятностей, где до того ни малейших не примечал, но возгорелось во мне пламенное и ненасытное желание читать множайшие книги такого ж сорта и узнавать от часу далее все устроение света. Словом, книжки сии были власно как фитилем, воспалившим гнездившуюся в сердце моем и до того самому мне неизвестную охоту ко всем физическим и другим так называемым естественным наукам. С того момента почти оставлены были мною все романы с покоем, и я стал уже выискивать все такие, которые к сим сколько-нибудь имели соотношение; и поелику у немца, снабжающего меня книгами, было таких мало, то не жалел я нимало денег на покупку совсем новых из лавки и доставал везде такие, где только можно было отыскать. А не успел я к ним несколько попривязаться, как нечувствительно получил вкус и к пиитическим сочинениям, имеющим толь близкое и тесное родство с ними. И как сего рода книг у немца моего было довольно, то пустился я в чтение оных, и сие так меня заохотило, что я нечувствительно получил и сам некоторую склонность к стихотворству и в праздные иногда часы не только упражнялся в сочинении кой-каких стишков, но взял на себя труд, для удобнейшего приискания рифм, составить некоторый род пиитического словаря, которая книжка и поныне у меня цела и служит памятником тогдашней моей охоты к поэзии. Со всем тем судьбе, как видно, было неугодно сделать меня стихотворцем. Из всех тогдашних моих трудов не вышло наконец ничего, и я хотя остался любителем стихотворства, но не сделался поэтом и увидел скоро, что натура не одарила меня потребным к тому даром. Словом, трудность составления рифм мне скоро наскучила, а как между тем занялся я другими и важнейшими материями, то и оставил поэзию с покоем.
     
      Впрочем, как выше уже упомянуто, не в одном чтении препровождал я все свое свободное время, но с наступлением весны и полюблением натурологических книг возродилась во мне старинная моя охота к рисованию. По причине вышеупомянутых происходивших со мною разных перемен и за неимением свободного времени, не принимался я уже целый почти год за кисти и краски, но как в сие лето дела у нас так уже уменьшились, что времени у меня всякий день оставалось множество праздного, то, оборкавшись {В смысле – освободившись.} уже гораздо в канцелярии и имея особую в ней комнату, вздумал я однажды испытать, не могу ли я иногда между дел в самой канцелярии сколько-нибудь порисоваться! И как небольшой опыт мой удался по желанию и я увидел, что не только никто меня за то не осуждал, но все еще прихаживали смотреть, как я рисую, и, любуясь моими картинками, хвалили мое трудолюбие и прилежность, то мало-помалу перенес я большую часть моих красок и прочей рисовальной сбруи в канцелярию и упражнялся тут в рисованье между дел, как дома. Целый ящик в столе накладен был у меня тут раковинами, стеклами, кистями и прочим, и я занимался ими по нескольку часов почти всякий день.
     
      Вместе с сим мало-помалу возобновилась охота моя и к прочим любопытным упражнениям. Имея свободу упражняться вышеупомянутым образом в рисованье, разрисовал я в сие время множество картин для прошпективического ящика {Стереоскоп.} и привел весь оный в такое совершенство, что все видавшие его не могли им довольно налюбоваться. Я приносил его несколько раз в канцелярию, и все наши канцелярские расхвалили меня в прах за оный и всегда сматривали в оный с удовольствием. Он и действительно был хорош: препорция оного была так удачна, а картины столь живо под натуру раскрашены, что в состоянии были обмануть самого нашего плац-майора господина Миллера. Не могу без смеха вспомнить сего приключения. Было то у меня на квартире. Помянутому господину плац-майору случилось некогда зайти ко мне посмотреть моей квартиры, ибо я за несколько времени просил его о перемене оной и о снабдении меня лучшею. Ящику моему случилось тогда стоять в спальне моей на окне. Он попался ему первый на глаза.
     
      – Это что такое у вас? – спросил он.
     
      – А вот посмотрите в стеклышко, – отвечал я. Майор наклонился и начал смотреть; но как я
     
      удивился, как он чрез минуту с великим удивлением закричал:
     
      – Ба, ба, ба! Да где ж эта улица-то и такие хорошие дома? Что ж я по сию пору не видал? Вот квартир-то сколько!
      Сказав сие, отскочил он от ящика и устремил с великою жадностию взор свой в окно, думая, действительно, что он видел и увидел настоящую улицу. Покатился я со смеху, увидев, как хорошо он обманулся.
     
      – Тьфу, какая пропасть! – закричал он и начал плевать и ругать мой ящик. – Что это за черт! Ведь я истинно обманулся и думал, что я вижу настоящую улицу. Возможно ли, какой дурак я был!
     
      Я старался прикрыть его стыд уверением, что не один он, а многие таким же образом обманываются. Однако ему было до чрезвычайности стыдно, и безделка сия сделала то, что получил я потом весьма прекрасную квартиру, ибо он всячески старался уже меня задобрить и тем преклонить, чтоб я сего дела не расславил.
     
      В самое то ж время смастерил я на квартире у себя и другую любопытную и такую штучку, которая заставливала многих нарочно ко мне приходить и собою любоваться. Была то хотя сущая детская игрушка, однако существом своим не недостойная примечания, и тем паче, что составляла второе изобретение мое в жизни, достойное замечено быть. Еще с самого начала пребывания моего в Кенигсберге полюбились мне в особливости сделанные кой-где в сем городе фонтаны, и как мне мимо одного из них из прежней моей квартиры всякий день ходить случалось, то нередко останавливался я и любовался иногда с полчаса сею беспрерывно вверх бьющею и на себе золотой шар поддерживающею водою. Частое видание сего фонтана вложило мне некогда весьма странную мысль, а именно: мне захотелось испытать, не могу ли я выдумать и сделать и для себя хотя небольшой фонтанен, и смастерить такой, который бы можно мне было возить всегда с собою и становить везде, где бы мне ни похотелось. Мысль поистине удивительная и довольно странная. Я смеялся сначала сам сей своей затее и почитал дело сие нескладным и невозможным. Но чего не может произвесть охота и склонность к любопытным художествам и искусствам? Чем далее я о сем помышлял, тем менее находил я невозможностей, и наконец удалось мне начертать в мыслях своих план, показавшийся мне совсем удобопроизводимым. Не успел я сего выдумать, как, по природной своей нетерпеливости, восхотелось мне выдумку свою произвесть и в самом деле. Обстоятельство, что я находился тогда в таком городе, который наполнен был всякими мастеровыми, могущими сделать все, что б им ни заказать, побуждало меня к тому еще более, но бывшие до сего времени мои недосуги остановили на время произведение сего намерения в действие. Но в сию весну, как получил я более досуга и притом сделался более удостоверенным, что не пойду в поход, то принялся за сие дело и проворил с толикою прилежностью всем производством оного и принуждением столяров, жестянщиков, оловяничников, шлесарей и маляров скорее то делать, что им от меня было предписано, что недели через две я имел неописанное удовольствие видеть миниатюрный свой фонтан существующий и производящий действием своим мне более удовольствия, нежели я сколько мог думать и ожидать. Словом, штучка или, паче, игрушка сия удалась по желанию и достойна была действительного любопытного смотрения от всякого. Весь сей фонтан, со всеми своими принадлежностями, вмещался в маленьком и раскрашенном ящичке, имевшем в длину и в ширину не более вершков десяти, а вышиною вершков трех. Со всем тем, по вскрытии сего ящичка, поставленного на столике в углу, подле стены и окошка, оказывался в оном прекрасный маленький круглый басенец, украшенный в середине одною побольше, а вокруг двенадцатью маленькими вызолоченными фигурками, изображающими отчасти дельфинов, отчасти лягушек. Из всех их било толикое же число маленьких фонтанчиков, соответствующих большому в середине, которого биение простиралось вверх более полутора аршина и производило приятный шум и плесканье. Словом, все так было устроено, что с удовольствием можно было смотреть; а что всего лучше, то приведение воды из поставленного на потолке той комнаты ушата было так искусно скрыто, что никому того приметить было не можно. Длинная жестяная и составная из разных, друг в друга входящих, штук трубка доставляла сию воду в фонтан и была так скрыта за стеною, что ее вовсе не видать было. Когда надобно было фонтан собрать, то все штуки сей трубки всовывались друг в друга и потом полагались в тот же ящик, отчего и происходила та удобность, что его всюду возить было можно и он занимал собою очень мало места.
     
      Теперь не могу изобразить, сколь много утешала не только меня, но и всех приходящих ко мне сия игрушка. Все видевшие не могли ею довольно налюбоваться. На главную трубку, находящуюся посреди басеня, наделано было у меня множество разных наставок, посредством которых можно было заставливать воду бить разными манерами, как, например: иногда прямою струею вверх, иногда рассыпаться на множество брызгов, наподобие дождя, иногда образом звезды, а иногда образом павлиньего хвоста и так далее. Словом, я производил им множество разных перемен и всем тем и удивлял и забавлял зрителей. Все наши канцелярские не преминули ко мне приттить, как скоро об нем услышали, и превозносили меня до небес похвалами за искусство мое и за выдумку. Сие увеличивало много хорошее их обо мне мнение. Они не преминули рассказывать то другим с похвалою, и сего довольно уже было для меня в награждение за труды, употребленные при делании оного.
      Но сколько удовольствия наносил я сим фонтаном всем меня посещающим, столько браней получал я за него от многих других, проходящих мимо моей квартиры. Но браням сим был уже собственно я сам или, паче, моя дурость и резвость причиною. Между прочими свинцовыми наставками на трубку моего фонтана, которые по большей части мастерил и делал я сам, догадало меня сделать одну кривую и расположенную так, чтобы вода, в случае лущения фонтана, била не прямо вверх, но дугою в сторону, сквозь отворенное окошко, и, раздробляясь в капли, упадала на улицу. В сию наставку пускал я воду тогда, когда случалось кому иттить по улице мимо моей квартиры, и единственно для того, чтоб можно было посмеяться и похохотать его удивлению; ибо не успевал человек поравняться против моего окна, как вдруг орошали его сверху многие капли воды, наподобие дождя. Человек, почувствовав оные, удивлялся, смотрел на небо и на все стороны, вверх и, не видя ничего, дивился и не понимал, откуда вода взялась. А сие и подавало иногда повод, что иные, пришед в настроение {Раздражение.}, бранили сами не зная кого и отходили прочь, осыпая меня изрядными благословениями. Но ни над кем шутки сей я так часто не производил, как над гуляющими иногда по улице, с тафтяными {Тафта – гладкая шелковая ткань.} своими зонтиками, женщинами. Не успею, бывало, завидеть таких госпож, как, спрятавшись за стену, чтоб меня было не видно, отворял я на одну минуту свой фонтан и приноравливал так, чтоб вода упадала прямо на их зонтики и производила на них падением каплей своих шум. Боже мой, какой поднимался у них тогда шум и крик!
     
      – Ах, Гер Езу! Гер Езу! {Господи Иисусе.} Дождь, дождь, дождь! – кричали они и бежать начинали, а я надседался со смеха, сидя в комнате за стеною и веселясь их настроением.
     
      Не успел я сию штучку смастерить и через ее cпознакомиться с многими мастеровыми, как возобновилась и прежняя моя охота к гокуспокусному {Фокусам, изобретениям.}, которому научился я еще стоючи в Эстляндии, и мне захотелось снабдить себя всеми нужными к тому инструментами. В единый миг наделал я множество рисунков и полетел с ними к разным мастеровым. Они и удовольствовали меня, наделав все оные по моему желанию, и удовольствие мое было превеликое, когда я увидел у себя все оные по моему желанию и мог сам делать все тогда перенятые штучки и хитрости. Однако легко можно заключить, что сим искусством не имел я причины ни перед кем величаться, но довольствовался только сам для себя, и упоминаю о сем только для того, чтоб тем доказать, в каких делах я около сего времени упражнялся и какую склонность уже и тогда имел ко всяким хитростям и искусствам.
     
      Но сего довольно будет до сего раза. Письмо мое довольно уже велико и получило обыкновенные свои пределы, чего ради, предоставя повествование о дальнейших со мною происшествиях будущим письмам, теперешнее окончу новым уверением вас о непременности моей к вам дружбы, и что я навсегда есмь ваш, и прочая.

     
      Любезный приятель! Как в последнем моем к вам письме остановился я на рассказывании вам того, чем занимался я, живучи в Кенигсберге после бывшей со мной тревоги по случаю требования меня к полку, то, продолжая теперь повествование мое далее, скажу, что между тем, как я, помянутым образом живучи в покое, упражнялся в деле, а не менее того и в сущих, хотя весьма позволительных, безделках и дни мои протекали в мире и в тишине и всякий почти день в новых удовольствиях, – армия наша находилась в полном походе. Прежний предводитель оной, генерал Фермор, не успел возвратиться из Петербурга и дождаться весны, как с наступлением оной, собрав все расставленные по кантонир-квартирам и вновь укомплектованные войска в окрестностях Торуня {Торн на Висле.}, отправился с ними в поход опять в сторону к Шлезии через Польшу. Город Познань назначен был опять генеральным сборным местом, и тут собралась вся армия довольно еще благовременно. Однако далее сего места он с нею не пошел, а дожидался назначенного на место себя другого предводителя.
     
      К сему, против чаяния всех, избран был императрицею генерал-аншеф граф Салтыков Петр Семенович {См. примечание 16 после текста.}. Все удивлялись, услышав о сем новом командире, и тем паче, что он, командуя до сего украинскими ландмилицкими полками, никому почти был не известен и не было о нем никаких выгодных и громких слухов. Самые те, которых случай допускал его лично знать, не могли о нем ничего иного расспрашивающим сказывать, кроме того, что он был хотя весьма добрый человек, но старичок простенький, никаких дальних сведений и достоинств не имеющий и никаким знаменитым делом себя еще не отличивший.
     
      Мы увидели его прежде, нежели армия, ибо ему ехать туда через Кенигсберг надлежало. Нельзя изобразить, с каким любопытством мы его дожидались и с какими особыми чувствиями смотрели на него, расхаживающего пешком по нашему городу. Старичок седенький, маленький, простенький, в белом ландмилицком кафтане, без всяких дальних украшений и без всех пышностей, ходил он по улицам и не имел за собою более двух или трех человек в последствии {Идущими за ним, в свите.}. Привыкнувшим к пышностям и великолепиям в командирах, чудно нам сие и удивительно казалось, и мы не понимали, как такому простенькому и по всему видимому ничего не значащему старичку можно было быть главным командиром толь великой армии, какова была наша, и предводительствовать ею против такого короля, который удивлял всю Европу своим мужеством, храбростию, проворством и знанием военного искусства. Он казался нам сущею курочкою, и никто не только надеждою ласкаться, но и мыслить того не отваживался, чтоб мог он учинить что-нибудь важное, столь мало обещивал нам его наружный вид и все его поступки. Генерал наш хотел было по обыкновению своему угостить его великолепным пиром, но он именно востребовал, чтоб ничего особливого для его предпринимаемо не было, и хотел доволен быть наипростейшим угощением и обедом. А сие и было причиною, что проезд его через наш город был нимало не знаменит и столь не громок, что несмотря хотя он был у нас два дня и исходил пешком почти все улицы, но большая половина города и не знала о том, что он находился в стенах оного. Он и поехал от нас столь же просто, как и приехал, и мы все проводили его хотя с усердным желанием, чтоб он счастливее был искусного Фермера, но с сердцами весьма унылыми и не имеющими никакой надежды, – столь невеликое и невыгодное мнение мы об нем имели.
     
      По отбытии сего нового начальника принялись мы за свои прежние дела и упражнения: генерал – за свои разъезды по гостям и частые посещения своей графини Кейзерлингши, канцелярские наши – за свои бумаги, писанья и дела, а я – за свои переводы, читанье, рисованье и другие любопытные дела и упражнения. Охота к ним увеличивалась во мне со дня на день, а особливо с того времени, как случилось мне однажды побывать в доме у одного старичка, прусского отставного полковника, великого охотника до наук и до всяких рукоделий и художеств. Тут-то в первый еще раз случилось мне видеть, как живут сего рода люди и каково у них в домах бывает чисто и прибористо. Старичка сего удавалось мне видеть уже давно, и я не один раз встречался с ним на улице, ибо он живал в одной со мной улице и нередко хаживал мимо моих окон. Но мне и на ум никогда не приходило, чтоб был он столь великим любителем наук и художеств, как узнал я после, а дивился я только всякий раз его странному одеянию и походке. При всей старости своей был он всегда так чопорен и свеж, как бы лет в сорок, и какая бы погода ни была, но всегда видал я его в шляпе, всегда напудренным, в странном паричке, и всегда в старинном прусском мундире с долгими и ситами набитыми {Сит, куга – растение, идет на плетенье: подкладывалось в полы мундиров, чтобы полы торчали.} широкими полами, из которых одну носил он всегда приподнятую левою рукою и приложенною плоскостию своею к животу. Самым сим странным обыкновением своим и отличался он от всех прочих людей и делался приметным, и как никто не знал и сказать мне не мог, для чего б он полою своею всегда живот прикрывал, то и почитал я его каким-нибудь чудаком или сумасшедшим. Однако, побывав у него, мысли свои об нем весьма переменил и инако стал думать.
     
      Случилось сие ненарочным образом. Однажды повстречался я с ним не один, а идучи вместе с помянутым господином Орловым, графом Швериным и еще одним нашим поручиком, человеком богатым и также весьма любопытным и великим охотником до наук, называющимся Федором Богдановичем Пассеком. Господам сим был он более знаком, нежели мне, а особливо графу Шверину. Сей последний не успел его завидеть, как, протягивая ему руку, возопил:
     
      – Ах, господин полковник! Милая, любезная старина! Все ли вы находитесь еще в добром здоровье? Так давно уже об вас не слыхать, – продолжал он, пожимая ему руку. – Все ли вы еще живы? Все ли по-прежнему упражняетесь в своих хитростях и искусствах? В добром ли здоровье все ваши машины и инструменты?
     
      Старичок усмехнулся на сие, пожал дружески графу руку и сказал:
     
      – В добром, в добром, господин граф! И все к вашим услугам.
     
      – О, когда так, – подхватил граф, – то не можно ли опять сделать мне удовольствие и показать ваши упражнения? У нас есть, сударь, люди, – продолжал граф, – которые охотно хотели б оные видеть.
     
      Сими словами целил он на товарищей своих Орлова и Пассека. Сему последнему в особливости сего хотелось, и он давал ему взорами знать, чтоб убедил он старика учинить сие тогда же и показать нам все свои хитрости, а графу не великого труда стоило преклонить к тому престарелого артиста. Старик хотя и поупорствовал несколько, извиняясь недосугами своими, а отчасти говоря, что и все нынешние его упражнения не так важны, чтоб стоило их смотреть, но, по просьбе графа, принужден он был на то согласиться и повесть нас к себе в дом, в ту ж самую минуту.
     
      По приведении к оному хотел было он нас ввести в нижние свои жилые комнаты и наперед чем-нибудь угостить, но граф и товарищи его не восхотели того и говорили, что не за тем к нему пришли, чтоб его озабочивать угощением, а хотят, чтоб вел их прямо в свою рабочую и мастерскую комнату, и тогда почти нехотя принужден был наш старик лезть вверх по крутой лестнице и просил нас последовать за ним. Тут нашли мы превеликую комнату, заставленную и загомощенную {Заваленную.} всю множеством всякого рода машин, орудий и инструментов. Не было почти нигде праздного места, и мы с трудом могли протесниться к маленькому столику, стоявшему подле окна и самому тому, за которым он более сиживал и в делах своих упражнялся. Он начал тотчас суетиться и, приискивая последние свои работы, показывать гостям, а я между тем имел несколько минут свободного времени для обозрения его комнаты и всех вещей, в ней находящихся.
     
      Не могу изобразить, с каким ненасытно-любопытным оком перебегал я с одного предмета на другой и с какою жадностью пожирал все своими глазами. Превеликое множество находилось тут таких вещей, каких я еще отроду не видывал и о которых не имел еще никакого понятия. Были тут токарные разных манеров станки, были полировальные машины, было множество разных физических, оптических, математических и механических инструментов и орудий. Была огромная библиотека, множество всякого рода зрительных труб, зажигательных зеркалов, микроскопов, глобусов, карт, естампов {Эстамп – резная или травленная на меди или стали и отпечатанная на бумаге картина.}, разложенных книг и развешенных по стенам железных пил, долот, резцов и всякого рода рабочих орудий и инструментов. Все сие составляло для меня новое и такое зрелище, которого я не мог довольно насмотреться; и хотя все сии многочисленные вещи стояли, лежали и висели тут без всякого малейшего порядка, все были запылены и не в приборе, все разметаны почти кое-как, но я любовался ими более, нежели драгоценными убранствами, и охотно б согласился пробыть у него целый день и все перебрать и пересматривать, если б только то было мне можно и когда б только хозяин согласился мне все показывать и обо всем рассказывать подробно. Но, к крайнему моему сожалению, сего-то самого и учинить было не можно. Я составлял самую меньшую и всех маловажнейшую особу из посетителей и потому принужден был довольствоваться тем только, что показывано было моим товарищам, и слышанием того, что хозяин говорил с ними. Со мною же не удалось ему и одного слова промолвить, ибо время было так коротко и поспешание товарищей моих так велико, что ему не удалось и самим им сотой доли из всего того показать, что он имел и что бы мне видеть и узнать хотелось. К вящей же досаде моей, и о самых тех вещах, которые он успел им показать, говорено было в такую скользь и так коротко, что я ничего почти понять не мог. Сие в состоянии было только любопытство мое возбудить, а нимало не удовольствовать, и я с крайним нехотением пошел вслед за товарищами своими, спешившими тогда иттить в гости, и помышлял уже отстать от них и воротиться к милому и почтенному старичку, чтоб познакомиться с ним короче, но и сие мне не удалось. Старик вышел вслед за нами со двора и замкнул свою комнату, а что мне было досаднее, что сколько ни ласкался я надеждою познакомиться с ним впредь и убедить его просьбою показать мне и растолковать все и как ни надеялся узнать и научиться от него многому, но мне с сего времени не удалось его более и видеть. Ему случилось вскоре после того уехать куда-то к родственникам своим в деревню, и там, как после я услышал, окончил он жизнь свою.
     
      Со всем тем случай сей произвел мне много пользы. Я не только получил о многих незнакомых мне до того вещах некоторое понятие, но снискал чрез то знакомство с помянутым г. Пассеком, бывшим до того мне незнакомым, ибо как они во все обратное свое путешествие беспрестанно говорили о сем старике, превозносили похвалами его любопытство и трудолюбие и дивились множеству его машин и инструментов, то вмешался и я в их разговор. А при сем случае не успел я изъявить сожаления своего о том, что они недолго у него пробыли и что мне не удалось многого такого видеть, что узнать весьма бы мне хотелось, как самое сие и побудило г. Пассека спознакомиться со мною короче. Сей был из всех их любопытнейшим, и как он таковое ж любопытство приметил и во мне, то сие и побудило его узнать меня покороче, почему и свел он со мною тотчас знакомство и, расставаясь, просил меня приттить когда-нибудь к себе, говоря, что когда я так любопытен, то и он может показать мне что-нибудь достойное моего зрения и любопытства.
     
      Сего я и не преминул чрез несколько дней после того сделать и могу сказать, что посещением сим был крайне доволен. Я нашел у него то, чего всего меньше ожидал. Он был хотя простой поручик в нашей службе, находившийся тогда тут по некакой порученной ему комиссии, но я не знал, что он имел великий достаток, был знаменит родом, знаком между большими господами и употреблял тогда множество денег на доставание драгоценных книг, всяких машин и инструментов. Я нашел у него первых уже нарочитое собрание, а из последних никоторая меня так не удивила и не удовольствовала, как электрическая. У него-то в первый раз отроду случилось мне увидеть сию чудную машину, сделавшуюся потом мне столь много известною, и он-то подал мне об ней первейшее понятие. Нельзя изобразить, с каким любопытством я ее тогда рассматривал и как много удивили меня получаемые от ней искры и удары, также и другие разные делаемые ею эксперименты. Машина сия была у него хотя староманерная, с малым пузырем и большим колесом для вращения и пред нынешними весьма еще несовершенная и занимавшая собою почти целую комнату, однако стоившая ему немалых денег и производившая очень сильное и хорошее действие. Она мне так полюбилась, что я расславил ее между всеми моими знакомыми, и не проходило почти недели, в которую бы я у него не побывал и не приводил с собою многих других для смотрения как оной, так и микроскопов и других физических инструментов, а особливо воздушного насоса, которые он также имел и с особливым удовольствием нам опыты свои показывал. Но жаль, что пребывание сего человека у нас в Кенигсберге было недолговременно: он тем же летом от нас отбыл, и я с того времени его уже не видал. Он был родной брат тому Пассеку, который был после наместником в Смоленске.
     
      Около самого того ж времени спознакомился я и с другим нашим офицером, который служил капитаном, но не в полевых полках, а в артиллерии. Звали его Иваном Тимофеевичем и был он из фамилии господ Писаревых и уроженец из самого того Каширского уезда, из которого и я был, следовательно, был прямой мой земляк и сосед по деревням. Сему человеку случилось по делам несколько раз бывать у нас в канцелярии и со мною кой о чем разговаривать, и как он во мне, а я в нем приметил во многом одинакие склонности и согласие в мыслях, то сие не только познакомило, но и сдружило нас очень скоро. Он полюбил меня отменно, а и я почувствовал к нему не только любовь, но и самое почтение, чего он был и достоин. Он был гораздо меня старее, любил читать книги, почитался степенным и порядочным человеком, приобрел от всех к себе почтение и не любил говорить о безделье, а все о делах и делах хороших и слушания достойных, – а поелику и я не менее любил упражняться в таких же разговорах, то самое сие и связывало нас дружеством, продолжавшимся многие годы сряду. Однако около сего времени было знакомству нашему только первейшее начало, ибо вскоре после того отъехал он в армию.
     
      Что касается до канцелярских моих знакомых, то и к ним прибавилось около сего времени еще двое, ибо как письменные дела стали час от часу умножаться, по причине, что генералу нашему поручены и все бывшие в Пруссии войска в команду, то нужна была для сего особая воинская экспедиция, а потому для управления оною и определены были два офицера: один поручик Козлов, по имени Савва Константинович, мужик толстый, простой, но довольно изрядный и меня скоро полюбивший, а другой подпоручик Насеткин, вышедший в офицеры из полковых писарей и составлявший самую приказную строку. Почему с сим человеком имел я только шапочное знакомство, ибо характеры наши были слишком между собою различны; к тому ж и по делам не было у меня с ним никакой связи, да и сидели оба они в других и сеньми от нас отделенных покоях, а сверх того и не обедывали с нами вместе у генерала, а хаживали на свои квартиры.
     
      Кроме вышеописанных упражнений, имел я в сие лето еще одно особливое. Молодежи нашей восхотелось ко всем обыкновенным увеселениям присовокупить еще одно, а именно – составить российский благородный театр. К сему побудились они наиболее тем, что бывшая у нас зимою банда комедиантов уехала в иные города, и театральные наши зрелища уже с самой весны пресеклись, и театральный дом стоял пуст. Итак, вздумалось господам нашим испытать составить из самих себя некоторый род театра. Первейшими заводчиками к тому были: помянутый господин Орлов, Зиновьев и некто из приезжих и тогда тут живший, по фамилии господин Думашнев. Не успели они сего дела затеять и назначить для первого опыта одну из наших трагедий, а именно "Демофонта" {Трагедия в стихах в 5 действиях М. В. Ломоносова. Написана в 1752 г. по заказу. Кроме "Демофонта" Ломоносовым тоже по заказу написана в 1750 г. другая трагедия – "Тамира и Селим".}, как и стали набирать людей, кому бы вместе с ними представлять оную. Но сие не так легко можно было учинить, как они сперва думали. Людей надобно было много, а способных к тому находили они мало. Те, которые бы могли согласиться, были не способны, а из способных не всякий хотел отважиться на сие дело и восприять на себя не только великое бремя, но и самовольно подвергнуться потом критике и суждениям. Мне сделано было предложение от них еще с самого начала и одному из первых, но я сам долго боролся сам с собою и не имел столько духа, чтоб на сие необыкновенное для меня дело отважиться, и не прежде на желание их согласился, как по многой и усиленной от всех их просьбе. Правда, я имел к тому уже некоторое приготовление. Стоючи еще в Эстляндии на зимних квартирах, полюбил я трагедию "Хорев" {Трагедия А. Б. Сумарокова, напечатанная в 1747 г. и положившая начало его литературной известности. Успех, выпавший на долю "Хорева", содействовал развитию интереса к театральному искусству и оказал влияние на основание постоянного театра.} и не только почти всю наизусть выучил, но и научился порядочно и декламировать речи, и потому дело сие было мне отчасти уже знакомо, а сие много и помогло тому, что я согласился взять на себя одну роль. Со всем тем, как мне никогда еще не случалось видеть представлений российских трагедий, то дело сие, а особливо по несмелости и застенчивости моей, казалось мне очень дико, и если б не помогло к тому несколько то, что в минувшую зиму неоднократно случалось мне видеть немецкие трагедии, то едва ль бы я дал себя к тому уговорить.
     
      Коликого труда стоило им набрать мужчин, толикого же или несравненно множайшего требовалось к отысканию способных к тому женщин. Надобны были для трагедии сей две и, к несчастию, обе молодые, а мы из всех бывших в Кенигсберге русских госпож не могли отыскать ни единой. Наконец с великим трудом уговорена была к тому бригадирша Розенша, пребывавшая тогда в Кенигсберге. Боярыня сия была русская, но уже немолодая, а что всего хуже – дородная и совсем неспособная к представлению любовницы. Но нужда чего не делает. Мы и той уже были рады; но как другой не могли никак отыскать, то решились, чтоб употребить к тому мужчину. К сему избран был один из товарищей наших, а именно упоминаемый мною прежде родственник и товарищ г. Орлова, г. Зиновьев. Молодость, нежность, хороший стан и самая красота лица сего молодого, любви достойного человека побудили всех упросить его взять на себя роль любовницы, и как он на то согласился, то для бригадирши Розенши определена была роль наперсницы, чем она была и довольна.
     
      Сим образом, набравши всех потребных к тому людей, принялись мы за дело. Тотчас расписаны и розданы были всем роли, и тотчас все начали их учить и твердить наизусть. Мне досталось нарочито великая, однако я прежде всех вытвердил. Не могу и поныне еще без смеха вспомнить, как много занимала меня сия роля и с каким рвением и тщанием я ей учился. Не однажды бывало, что я, запершись один в своей квартире, прокрикивал по нескольку часов сряду, ходючи взад и вперед по своей комнате; не однажды случалось, что и в самую ночь, вместо спанья, протверживал я выученное и старался тверже и тверже впечатлеть все в память. Когда же я дело свое кончил и всю свою ролю выучил, то чувствуемое мною удовольствие я уже никак изобразить не могу. Я возмечтал о себе неведомо что и начинал уже сам турить {Побуждать, подталкивать.} товарищей своих, чтоб они скорее роли свои вытверживали; ибо как о себе я уже нимало не сомневался, но надеялся твердо, что я ролю свою сыграю хорошо, то пылал я уже нетерпеливостью, чтоб начатое нами дело скорее совершилось. Однако не то вышло, что мы думали и чего ожидали. Обстоятельствам вздумалось вдруг перемениться: произошли некоторые несогласия между соучастниками в сем предприятии, и вся наша пышная и великолепная затея, как мыльный пузырь, лопнула и так рано, что многие еще и половины своих ролей не успели вытвердить. Не могу изобразить, с каким чувствительным огорчением узнал я о сем нечаянном всего нашего дела разрушении. Я получил известие о том от г. Орлова.

К титульной странице
Вперед
Назад