ГЛАВА ТРЕТЬЯ

3.0. - 3.3.

История дихотомии ¹ "язык - речь" начинается еще до Соссюра с противопоставления "Язык-речь", предложенного в 1870 г. русским ученым Бодуэном де Куртене. ² Однако только в основных соссюровских трудах она получила весомое теоретическое обоснование, которое опирается на взаимоотношения речевой деятельности и социума, для которого эта деятельность "является важнейшим из всех факторов" /Соссюр, 45/. Коллективное (язык) и индивидуальное (речь) взаимосвязаны и взаимообусловлены: "язык необходим, чтобы речь была понятна и тем самым была эффективна; речь в свою очередь необходима для того, чтобы сложился язык" /там же, 57/.

Выделя язык из речевой деятельности, Соссюр постоянно подчеркивает его надындивидуальный, интерсубъективный характер: "язык существует в коллективе как совокупность отпечатков, имеющихся у каждого в голове, наподобие словаря, экземпляры которого, вполне тождественные, находились бы в пользовании многих лиц. Это, таким образом, нечто имеющееся у каждого, вместе с тем общее всем людям и находящееся вне воли тех, кто им обладает" /там же/. Именно это обстоятельство и делает язык для Соссюра фундаментальным объектом лингвистики, который и надо считать "основанием (norme) для всех прочих явлений речевой деятельности" /там же, 47/. Итак, лингвистика у де Соссюра и его последователей это - лингвистика языка, то есть лингвистика, "единственным объектом которой является язык" /там же, 58/. Место же языка в коммуникации сформулировано следующим образом: "Язык не деятельность говорящего ... Язык - это ... грамматическая система, виртуально существующая у каждого в мозгу, точнее сказать, у целой совокупности индивидов, ибо язык не существует полностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь коллективе" /там же, 52/. Актуализацией языка, деятельностью говорящего, то есть собственно коммуникацией, является речь.

Соссюровский "Курс" посвящен лишь одному из членов дихотомии - языку ("Соссюру удалось изложить, и притом дважды только теорию языка. Теория речи так никогда и не была прочитана" /Холодович, 22/). Большинство последующих лингвистов так или иначе отреагировало на эту дихотомию и, подчас, со значительными изменениями в терминологии ³, приняло ее и утвердило в качестве базисного явления в природе речевой деятельности. ⁴

Однако в работах некоторых лингвистов противопоставление "язык-речь" либо не рассматривалось как плодотворное ⁵, либо просто игнорировалось, либо оказалось трансформированным таким образом, что потеряло присущий ему гносеологический смысл и как бы исчезло. К числу последних работ принадлежит книга математика В.В.Налимова "Вероятностная модель языка" /Налимов 1979/. И.С.Волкова, защищая позицию, ообоснованную в этой книге, указывает, что соссюровская дихотомия включает "в себя только один уровень интерпретации языка - уровень художника, а если говорить об обыденном языке, то речевое поведение говорящего. Понятие же вероятностной структуры (вводимое Налимовым. - М.Б.) подразумевает все возможные уровни интерпретации - художника, исполнителя, слушателя"/Волкова 1985,76/.

Подход В.В.Налимова к проблемам языка действительно неординарен, плодотворен, открывает совершенно новые аспекты языковых проблем, а его книга становится активнейшим резонатором научной мысли. В отличие от лингвистов, Налимов далеко выходит за рамки естественного языка и исследует общие закономерности для всех существующих и возможных языков. И все же отказ от соссюровской дихотомии оказывается самым уязвимым местом концепции, ибо приводит к безусловно неверным результатам. Есть смысл более подробно рассмотреть эту ситуацию в силу ее показательности.

Вероятностные взаимоотношения языка и речи описаны В.В.Налимовым с помощью так называемой бейесовской модели языка. Изложенная самым кратким образом, ее суть заключается в следующем. Во-первых, "как в обыденном языке, так и во многих других языках с каждым знаком вероятностным образом связано множество смысловых значений" /Налимов 1979, 78/; во-вторых, по мнению Налимова, мы, приступая к чтению текста, располагаем некоторыми априорными (то есть предварительными) представлениями о возможных значениях слов в данном тексте ("априорными функциями распределения") /там же, 83/; и, наконец, в-третьих, по прочтении текста "в нашем сознании будет запечатлено не какое-то дискретное смысловое значение, связанное с прочитанным знаком, а целое поле значений, но в общем оно будет (же того значения, которое было связано с этим знаком до чтения текста" /там же, 83-84; выд. мною. - М.Б./. При таком подходе язык (априорные представления о множестве значений слова, которое заложено "в структуру наших словарей"/там же, 78/) выступает по отношению к речи (то есть к конкретным текстам, где каждое данное слово вступает в отношения с другими знаками языка) как более широкое понятие, ибо постериорное (итоговое) представление о значении слова оказывается, по мысли автора, более узким, по сравнению с априорным.

Налимов утверждает, что "мы не можем не только понять, но даже смутно уловить смысл слова, если с ним не связана какая-то априорная функция распределения" /там же, 83/. Следовательно, если до чтения текста (на входе) у нас нулевая информация о значении данного слова, то в случае справедливости данной гипотезы, после чтения текста (на выходе) не может возникнуть какое бы то ни было понимание значения этого слова, то есть информация о слове может только сужаться, но не может увеличиваться. ⁶

В качестве иллюстрации своей гипотезы Налимов приводит фрагмент из "Четырнадцатого путешествия Ийона Тихого" Ст. Лема. В этом фантастическом рассказе речь идет о "сепульках" - важном предмете инопланетной цивилизации, неизвестном повествователю, интригующем его, но так и остающемся для него (и для читателя) неизвестным /там же/. По представлениям В.Налимова, фрагмент призван доказать, что незнакомое слово не может обрести какое-либо значение, даже будучи включенным в контекст (в речь). Анализ же данного сочинения убеждает в другом: данный контекст и не должен помочь в освоении незнакомого слова.

Ст. Лем выстраивает повествование таким образом, чтобы максимально возбудить любопытство и героя, и (с юмористической дистанцией) читателя, но отнюдь не для того, чтобы это любопытство удовлетворить.

Ст. Лем последовательно создает предельно противоречивый (с точки зрения землян) контекст: с одной стороны, сепульки - элемент цивилизации, наделенный социальным статусом (имеются сепулькарии), процесс сепуления даже изображают на театральной сцене (хотя герой, естественно, "как назло" лишен возможности его увидеть), с другой стороны, это предмет интимный, связанный с невыражаемыми вслух подробностями семейной жизни. Отсюда - иронический, с налетом пикантности характер повествования, который призван доказать главную для Лема мысль: сложность (и даже невозможность) контакта разных разумов. В "Солярисе" эта мысль лежит в основе драмы, в "Путешествии Ийона Тихого" - комедии.

Поэтому тайна сепульки так и должна была остаться тайной, и предлагаемый фрагмент является специфической речевой конструкцией, цель которой - вызвав максимальное любопытство, скрыть смысл данного знака.

Но даже такой контекст увеличивает информацию о поначалу абсолютно непонятном слове и связанном с ним незнакомом понятии: выясняется, что сепульки - важный элемент цивилизации инопланетян, что они предназначены для сепуления, что сепулением можно заниматься только с женой, а попытка приобрести сепульку (они продаются в магазинах), не имея жены, - поступок неприличный (возможно, даже безнравственный), связанный с нарушением основ благопристойности.

Обычные же речевые контексты способны, если и не создать полное, многомерное представление о незнакомом слове, то все же наделить его определенным значением. Это оказывается возможным именно потому, что речь и язык - явления нетождественные, и речь по отношению к языку - при определенных условиях - оказывается явлением более высокого уровня, определяющим семантическое наполнение речевого текста, обеспечивающим избыточность сообщения. ⁷

Соответственно, предлагаемую Налимовым модель можно развернуть в обратном направлении: от нулевого априорного значения - через речевой контекст - к некоторому положительному постериорному значению и далее - в словарный запас языка.

"Противопоставление языка и речи является одной из основных особенностей, отличающих современное языковедение" /Андреев-Зиндер, 15/, и, как это было показано, отход от него чреват ошибочными выводами и моделями. Но этого мало. Подобное противопоставление необходимо не только языковедению, но и психологии мышления. "Теория психического как процесса ... невозможна без дифференциации языка и речи. По Рубинштейну, психологический подход адекватен только в отношении речи и неприменим к языку..." /Мышление... 1982, 37/. ⁸

Противопоставление языка и речи как двух не совпадающих аспектов речевой деятельности позволяет и глубже присмотреться к одной из "очевидных" истин, связанной с соссюровской формулой: "язык одновременно орудие и продукт речи" /Соссюр, 57/. Сама по себе формула во многом справедлива, но некритический подход к ней, игнорирующий скрытое в ней противоречие /Т. 3.2.0./, приводит уже к явно ошибочным утверждениям типа: "по существу, речь невозможна без языка" /Яровикова, 80/; "без речи нет языка; помимо языка не существует речи" /Барт 1975, 117/; "невозможно иметь текст, не имея языка, лежащего в его основе" /Ельмслев, 198/; и, наконец, "признавая генетическую первичность сознания, мы должны аналогичную оценку осуществить применительно к дистинкции "язык-речь". Очевидно (! - М.Б.) генетически первичным является язык, а не речь, очевидно также и то, что "языковое сознание" предшествует "речевому мышлению"..." /Жоль, 236/.

Однако практика исторического развития человечества в целом и развития человека как особи противостоит всем этим утверждениям. В известном высказывании о сущности языка К.Маркс подчеркивает, что возникновению языка предшествует потребность в общении: "... подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности общения с другими людьми" /Маркс 1955, 29/. Конкретизируя этот тезис, Ф.Энгельс более детально описывает процесс опосредования речи языком: "Формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны, медленно, но неуклонно преобразовалась путем модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно научились произносить один членораздельный звук за другим" /Энгельс, 489/. Но это значит, что на определенном этапе общение все же протекало вне языка (членораздельных звуков, слов), и, следовательно, признать, что речь только на сравнительно поздней стадии развития оказалась опосредованной языком (уместно повторить здесь соссюровское: "речь... необходима для того, чтобы сложился язык" /Соссюр, 57/).

Это обстоятельство со всей определенностью зафиксировано и в современной науке о языке и речи: "... членораздельность, как это видно из палеоантропологических данных, - достижение сравнительно позднего этапа в развитии языкового мышления" /Леонтьев 1976, 6/. Хотя и к настоящему моменту данные, которыми располагают ученые в этой области, не столь велики, предполагается, "что основные этапы развития первобытной речи приближенно восстановимы" /Якушин Б., 68/, и на основании имеющихся сведений такие попытки совершены. Если обратиться к их результатам, сведенным в специальную таблицу, то по ней видно, что основным изначальным речевым материалом являются: жест (пантомима), озвученная пантомима, слово-предложение /там же, 132-133/. ⁹ Об этом же пишут О.Фрейденберг ("Когда человек еще не умел осуществлять рассказ во времени, он просто показывал"/Фрейденберг 1978, 267/) и В.В.Иванов ("Согласно новейшим сведениям язык символических действий как в истории одного человека, так и в истории человечества предшествует словесному языку и служит базой для усвоения последнего"/Иванов 1983, 351/). ¹⁰

Мысль В.Иванова о том, что словесный язык формируется не сразу и в процессе развития каждого человеческого существа, высказанная им неоднократно, ¹¹ подтверждается также психологами в ходе наблюдений за детьми: "на доречевой стадии первые элементы речевой игры проигрываются без прямого использования языка" /Тулмин, 132/. Эта дознаковая, довербальная (в последнем высказывании противоречие: "доречевая стадия речевой игры") стадия развития ребенка привлекла к себе пристальное внимание психологов, лингвистов, педагогов. Они отмечают, что и в случае развития каждой человеческой особи потребность в общении и само общение предшествует появлению языка (Р.Якобсон, M.Levis) ¹², что довербальная стадия обязательна и не может быть опущена ¹³, что в этот период развития у ребенка существует невербальный код общения, основанный на вокализации и мимике ("babysprache", "babytalk"). ¹⁴

Этот процесс имеет и другую сторону - у детей формируются знаковые представления и способность к знаковым операциям. "...Знаковые операции... возникают из чего-то такого, что первоначально не является знаковой операцией и что становится ею лишь после ряда качественных превращений... Знаковая деятельность возникает у ребенка иначе, нежели сложные навыки, изобретения или открытия. Ребенок не изобретает, но и не выучивает ее", - писал Л.С.Выготский /Выготский 6, 66-69/. Н.И.Жинкин, аргументируя и развивая эту мысль, отмечает, что складывающийся у ребенка "на основе обработки вариантов в опыте восприятия" инвариант фонемы "является результатом обработки информации при формировании языкового знака, еще не получившего значения" /Жинкин 1982, 23; выд. мною. - М.Б./. Иными словами, знак и значение в человеческой речи формируются раздельно и идут навстречу друг другу, в какой-то момент сливаясь воедино, чтобы до конца жизни сопутствовать человеку в виде слова родного языка. Жинкин относит "это явление к языковым универсалиям" /там же/. ¹⁵

Одной из первых стадий в вербализации человеческой речи у ребенка оказывается появление в ней слова-предложения (как это было в процессе формирования человека в истории): "... первое слово, произнесенное ребенком, по смыслу уже целое предложение. Даже больше, оно является иногда сложной речью. ...Когда ребенок произносит первое "ма...", это слово не может быть переведено на язык взрослых одним словом "мама", но должно быть переведено целым предложением, например: "Мама, посади меня на стул" и т.п." /Выготский 3, 121/. ¹⁶

Таким образом, путь к формированию вербальной речи нелегок и требует предварительных усилий и опыта невербального общения как обязательной стадии: "... Появление языка связано с развитием ряда способностей: 1) способностью продуцирования большого количества звуков...; 2) способностью связывать эти звуки со звуками, производимыми другими членами общества (идентифицировать их); 3) способностью связывать звуки (свои и "чужие") с некоторыми явлениями объективной реальности в процессе совместной деятельности..." /Донских, 122/. ¹⁷

Из языковедов одним из первых эту точку зрения высказал В.Гумбольдт: "...нельзя и представить себе, чтобы образование языка начиналось названием предметов отдельными словами и только в продолжении своем достигало соединения слов. Не речь составилось из слов, а наоборот, слова произошли из органической совокупности речи" /цит. по: Вартазарян, 79-80/. Эту точку зрения поддержали многие лингвисты от Соссюра и до наших дней /Косериу, 324; Соссюр, 157; Якушин Б., 67/. Как сказал Э.Бенвенист, "перефразируя классическое изречение: nihil est in lingua non prius fuerit in oratione, - "нет ничего в языке, чего не было бы в речи"" /Бенвенист, 140/.

Вытекающее из представленного материала генетическое первородство речи по отношению к языку лишает взаимоотношения этих объектов приписываемой им красивой, но умозрительной уравновешенности и вносит в них ощутимую асимметрию. ¹⁸ Нетрудно убедиться, что отношения языка и речи в их развитой стадии, далекой от истоков, также характеризуются подобной асимметричностью.

Прежде всего это проявляется в явно преобладающей роли речевого контекста над словарным значением каждого слова для понимания смысла не только всего высказывания (текста), но и самого этого слова в данном тексте (отчасти об этом уже шла речь в связи с предлагаемой Налимовым моделью языка). Эта роль контекста реализуется и в процессе обучения языку ("ребенок усваивает значение нового слова, опираясь не на его логическое прояснение, а на осознание того, как оно соединяется с вещами и другими словами") /Фейерабенд, 408/, и на стадии полноценного владения языком: слова, произнесенные на фоне сильного шума, воспринимается лучше, если они включены в осмысленный контекст, нежели если они предъявлены изолированно /Брунер, 213/.

Столь значительная роль речевого высказывания для восприятия смысла входящих в него единиц-слов является основой еще одной языковой универсалии - уровня избыточности сообщения. Суть этой универсалии заключена в следующем: в любом тексте (сообщении) часть фонем/букв или слов может быть опущена, но тем не менее текст будет прочитан, а опущенные знаки (или их элементы) восстановлены с большой степенью правдоподобия. Существуют методики подсчета этой избыточности, основанные на теоретическом и экспериментальном материале /Моль, 86-92/ ¹⁹, выявляется избыточность на разных уровнях (фонетическом, синтаксическом, семантическом) /Дюбуа, 78/, распределение ее по участкам текста ("начала слов несут максимум информации, в то время как последние буквы слов и особенно следующие за ними пробелы оказываются либо мало информативными, либо вообще избыточными"/Кондратов, 122/) и т.п. Это свойство языка и речи позволило К.Шеннону, создателю теории информации, придти к выводу "о достаточности небольших текстов для решения задачи дешифровки" /Леви-Строс 1983б, 343/. И на этом же свойстве, то есть возможности пропусков слов в предложении и целых предложений в тексте, основаны известные со времен античности речевая фигура эллипсис и логический прием сорит /Жинкин 1982, 89/.

Еще более независимой от слова и языка оказывается внутрення речь. Внутрення речь - это уровень речевой активности, который предшествует в сознании/подсознании внешним речевым проявлениям, то есть собственно озвученной речи. Однако это не простое беззвучное проговаривание текста перед тем, как он прозвучит в реальности. "...Когда я произношу фразу, где находится следующая? - вопрошает французский математик Ж.Адамар. - Очевидно не в области моего сознания, которое занято фразой №1; я о ней не думаю, и, тем не менее, она готова проявиться в следующее мгновение, что не могло бы произойти, если бы я о ней не думал бессознательно" /Адамар, 27/. ²⁰

Этот вопрос, при всей кажущейся его простоте, действительно скрывает сложнейшее явление: в каком виде в нашей психике существует речь, еще не готовая для произнесения, но могущая стать таковой в следующий момент? Так была обозначена проблема внутренней речи, которая, как пишет Р.Якобсон, "в значительной мере под влиянием блестящих исследований Л.С.Выготского и А.Н.Соколова, стала актуальной и заострила важные вопросы изучения внутреннего существования речи и разных аспектов внутренней речи, которая формулирует, программирует и завершает наши высказывания и в общем виде управляет внутренней и внешней стороной нашего речевого поведения, равно как и нашей молчаливой реакцией на какие-либо сообщения" /Якобсон 1985, 320/.

Исследования Л.Выготского, А.Соколова, Н.Жинкина - это один из последних этапов в развитии области знания, истоки которой уходят в античность и средневековье. ²¹ Именно Выготскому удалось четко проследить генезис внутренней речи и определить ее основные сущностные признаки. Как это им весьма доказательно обосновано, источником внутренней речи является эгоцентрическая речь ребенка, то есть произносимая (внешняя) речь, обращенная к самому себе. Ее структурные особенности, "выражающие ее отклонения от социальной речи и обуславливающие ее непонятность для других... увеличиваются с возрастом... ... они минимальны в 3 года и максимальны в 7 лет...". Вместе с тем, у эгоцентрической речи, считает Выготский, "все будущее в прошлом", ибо она "не развивается вместе с ребенком, а отмирает и замирает, представляя собой скорее инволюционный по природе , чем эволюционный процесс" /Выготский 2, 321, 313/. Однако процесс отмирания эгоцентрической речи сопровождается активнейшим развитием ее структурных особенностей: они "проделывают развитие в противоположном направлении, поднимаясь почти от нуля в 3 года до почти стопроцентной по своеобразному строению совокупности структурных отличий" /там же, 321/.

В чем же заключаются эти особенности структуры эгоцентрической речи, которые достигают апогея в момент ее отмирания? Эта речь, пишет Выготский, "обнаруживает не простую тенденцию к сокращению и опусканию слов, не простой переход к телефонному стилю, но совершенно своеобразную тенденцию к сокращению фразы и предложения, где сохраняется сказуемое и относящиеся к нему части предложения за счет опускания подлежащего и относящихся к нему слов" /там же, 333/. Именно это обстоятельство заставляет Л.С.Выготского предположить, что эгоцентрическая речь переходит в итоге в "чистую и абсолютную предикативность как основную синтаксическую форму внутренней речи" /там же/. Таким образом, в основе гипотезы Выготского оказывается не механический переход к внутренней речи "путем внешнего ослабления звучащей стороны... от речи к шепоту и от шепота к немой речи", а путь "функционального и структурного обособления от внешней речи", переход от нее "к эгоцентрической и от эгоцентрической к внутренней речи" /там же, 324/.

Именно такой - предикативной "немой" эгоцентрической ²² речью, но речью все же связанной с языком (словом) и представляют себе внутреннюю речь некоторые современные исследователи: "...сколь бы сокращенным ни было словесное выражение во внутренней речи, все же она не перестает быть речью" /Соколов А., 101/; внутренняя речь - это беззвучная вербализация /там же, 228/; "...все случаи неречевого поведения могут быть вербализованы, то есть переведены в речевое поведение - в ситуации либо манифестированной, либо по крайней мере внутренней речи" /Якобсон 1985, 378/.

Однако для Л.С.Выготского и ряда других исследователей взаимоотношения внутренней речи и языка (слова) представляются гораздо более сложными и неоднозначными. С одной стороны, Выготский допускает, что "внутренняя речь есть максимально свернутая, сокращенная стенографическая речь", что она "исключительно предикативна", "полна идиоматизмов", что она "максимально свернута" /Выготский 2, 239-240/, что она обладает "особым синтаксисом" /там же, 331/, но все же сопоставима с внешней речью; с другой стороны, он подчеркивает противоположность этих двух процессов в их соотношении с мыслью: "Внешняя речь есть процесс превращения мысли в слова, ее материализация. Внутренняя - обратный по направлению процесс, идущий извне внутрь, процесс превращения речи в мысль" ²³ /там же, 316/. А далее он еще более полно вскрывает сложные взаимоотношения речи и мысли, мысли и слова: "Внутренняя речь есть все же речь, т.е. мысль, связанная со словом. Но если мысль воплощается в слове во внешней речи, то слово умирает во внутренней речи, рождая мысль. Внутренняя речь есть в значительной мере мышление чистыми смыслами..." /там же, 353; выд. мною. - М.Б./. В этом высказывании обращает на себя внимание понятие чистый (т.е. не связанный со словом) смысл, которым и насыщена преимущественно внутренняя речь. ²⁴ Этим понятием оперирует последователь Л.С.Выготского, Ф.В.Бассин, который отмечает, что "можно привести ряд доводов, теоретических и экспериментальных, в пользу того, что возможности, легкость и широта увязывания "чистых смыслов" не только не уступают аналогичным возможностям оречевленных знаний, но даже, по-видимому, значительно превосходят их" /Бассин 1978, 739-740/. ²⁵

Эта же мысль отчасти доказывается экспериментом, описанным Н.И.Жинкиным: испытуемым предлагалось решить некоторую задачу и затем подробно рассказать о ходе размышлений при ее решении. "... Опыт длился одну - две минуты, - пишет автор, - в то время как устный отчет испытуемого о решении задачи ... продолжался не менее 10-15 минут. Ясно, что эти две минуты, у которые укладывался весь опыт, испытуемый не мог работать путем проговаривания. Код, на котором осуществлялся мыслительный процесс, был менее избыточен, чем натуральный язык" /Жинкин 1964, 37/. Анализ подобного кода привел В.Н.Цапкина к мысли, что внутренняя речь опосредована неким аналого-недискретным субстратом: "внутренняя речь способна переводить дискретные элементы языковой информации в непрерывные аналоговые структуры, и наоборот" /Цапкин, 274/.

Но коль скоро речь идет об аналоговых (то есть континуальных) системах, они не могут быть осознаны, ибо погружены в тот участок мышления, который невербализуем именно в силу своей недискретности и потому находятся за порогом сознания /Т. 4.7.4.0.-4.7.4.0.5./. Исследователь не прошел мимо этого феномена: "внутренняя речь переводит неосознаваемые смыслы в значение" /Цапкин, 274/. Поэтому не случайно во внутренней речи еще Августин видел ""слово ума" (verbum mentis) в отличие от произносимого (verbum vocis)", то есть некую "мысль", существующую "еще до оформления в словах" /Бычков, 204/; не случайно и упоминание А.Потебни о мысли, которая "существует до слова" /Потебня, 305/.

Внутрення речь предстает, таким образом, как "субстрат мышления "для себя" и соответственно "про себя"" /Верещагин, 20/, как это понимал и Л.С.Выготский. С его точки зрения, "значение внутренней речи для всего нашего мышления так важно, что многие психологи даже отождествляют внутреннюю речь и мышление" /Выготский 2, 105/. На первый взгляд, такое отождествление "речи почти без слов" и мышления допустимо. ²⁶ Однако гениальная интуиция Выготского требовала все же рассмотреть этот феномен - внутреннюю речь - как определенный промежуточный этап между внешней речью и собственно мышлением, как речь, первоначально формирующуюся в языке (эгоцентрическая речь), но в итоге - освобожденную от языка. ²⁷

Следовательно, можно утверждать, что речь на неязыковой основе существует не только в примитивных, довербальных формах, но и в развитом виде как внутренняя речь.

3.4.-3.6.

Особая позиция, которую в человеческой психике занимает внутренняя речь, ее принадлежность сразу к двум сферам - речи и мысли ²⁸ - позволяют видеть в ней один из основных феноменов, которые демонстрируют сложные и неоднозначные отношения между речью и мыслью с одной стороны, и языком - с другой. Между тем, в процессе развития языкознания и философии весьма устойчивую позицию заняли взгляды, в значительной мере упрощающие эти взаимоотношения. Как писал Э.В.Ильенков, "реально мышление и язык обуславливают друг друга, и несомненность этого обстоятельства придает видимость такой же несомненной бесспорности известной формуле, согласно которой "как нет языка без мышления, так не бывает мышления без языка"" /Ильенков 1977, 92/; и более того - высказываются даже взгляды о тождестве языка и мышления /Керг, 31/.

Как считается, впервые в отчетливой форме положение о неразрывном единстве языка и мышления было сформулировано В.Гумбольдтом /Панфилов 1977, 17/ ²⁹, однако к этому же периоду относятся аналогичные высказывания К.Зольгера /Зольгер, 143/, а еще раньше афоризм - "Мысль непременно словесна" - произнес Новалис /Новалис, 316/. ³⁰ В настоящее время эта позиция весьма широко представлена в трудах советских и зарубежных ученых (Б.М.Серебренников называет их "вербалистами" /Серебренников 1977, 9; там же - обширная библиография их работ/). ³¹ Как указано в Предисловии к коллективной монографии "Исследование речевого мышления и психолингвистика", "процессы порождения речи и связанные в ними процессы формулирования мысли так тесно переплетены с процессами мышления, что часто в неявной форме (и в явной тоже! - М.Б. ) отождествляются, особенно в популярных работах философского толка на тему "язык и мышление"" /Исследование..., 4/. Не удивительно, что подобная тенденция оказала самое прямое влияние на искусствоведов, которые включили максиму о единстве языка и мышления в рассуждения об искусстве: "Известно, что нет мышления без языка: в нем мысль находит свое выражение. Для художника - это принятая им система художественного языка"; "Коммуникативную функцию справедливо связывают с наличием более или менее общепонятного музыкального языка. И это безусловно верно - без языка нельзя ни мыслить, ни общаться" /Книга..., 133; Медушевский 1976а, 5/. Последнее из этих высказываний вносит во взаимоотношения языка и мысли новый фактор - общение, коммуникацию. Он не прошел мимо внимания языковедов, и в их трудах вербально-языковой аспект коммуникации рассмотрен как довлеющий над всеми иными: "Язык является первичной естественной формой выражения мысли человека. В этом смысле он - единственное, а следовательно, и достаточное средство выражения мышления" /Колшанский 1974, 3-4/. ³² Наряду пониманием языка как средства (орудия) выражения мысли /Ельмслев, 264; Звегинцев 1960, 123; Якобсон 1985, 6/, он предстает и как средство создания мысли /Потебня, 171, 259/, то есть приобретает первичную по отношению к мысли функцию.

Более того, речь, по мнению ряда исследователей, вообще выходит за рамки только мышления и охватывает всю человеческую психику / Веккер 3, 286; Мышление... 1982, 46/. Несмотря на то, что близость мышления и внутренней речи основательно проанализирована рядом ученых /Негневицкая, 8/, что Л.С.Выготский, с другой стороны, ярко вскрыл структурные различия речи внешней и речи внутренней (о чем уже шла речь), в ряде работ прямо ставится вопрос о структурном изоморфизме речи (языка) и мышления /Колшанский 1975, 222; Лук, 12/, что, естественно, способствует представлениям о близости (либо тождестве) этих явлений. ³³

Среди "вербалистов" существуют и ученые, подход которых к взаимоотношениям речи (языка) и мышления отмечен большей осторожностью и взвешенностью. Так, например, Бахтин (Волошинов) устанавливает корреляцию между высшими психическими функциями и знаковым материалом /Иванов 1976, 125/; В.З.Панфилов также считает возможным, наряду с естественным языком как непременным условием существования мышления, назвать и "другие знаковые системы" /Панфилов 1971, 16/. С другой стороны, существует довольно много работ, где попытка доказать неразрывную связь языка (речи) и мышления приводит их авторов к необходимости сузить, ограничить само понятие мышления: оно рассматривается как сугубо "объективированное", то есть "доступное само себе" /Жоль, 5/; как мышление когнитивное (когитологическое) /Колшанский 1977, 22; Сотникян, 173/; мышление отвлеченное /Рубинштейн 1959, 102/; мышление словесно-развитое /Мышление... 1957/; мышление понятийное /Потебня, 170-171/; мышление в его "высшей вербально логической ступени" /Пономарев 1976, 152/. Все остальные формы психической активности, выходящие за эти пределы, вообще не рассматриваются как мышление. Как пишет Э.Ильенков, "можно указать на десятки (если не сотни) работ, авторы которых знают и признают только "речевое мышление", только "словесное мышление", а понятие мышления как такового, вербально не оформленного, объявляют предрассудком старой логики и отбрасывают как изначально недопустимую абстракцию" /Ильенков 1977, 92/.

В ряде работ отдается должное сложности проблемы, она рассматривается как дискуссионная, либо даже признается ее неразрешенность /Соколов А., 29/. В некоторой части работ современная наука возвращается к пункту, который был исходным для Л.С.Выготского (проблема мышления и речи "именно... в вопросе об отношении мысли к слову наименее разработана и наиболее темна" /Выготский 2, 10/). ³⁴ Между тем, роль ее становится все весомее и обойтись без ее решения все сложнее: "по крайней мере для двух наук - для лингвистики и психологии - (эта проблема. - М.Б.) ... безоговорочно признается центральной" /Фрумкина 1981, 225/.

Как это будет показано ниже, и Выготский, и некоторые его предшественники и последователи во многом приблизились к решению если не всей проблемы в целом, то многих ее узловых вопросов. Однако в течение долгого времени это решение оставалось втуне, как бы вне науки, подвергалось несправедливой критике в психологии /Матюшкин 1965/ и игнорировалось лингвистикой. Сами лингвисты объясняют такое положение дел влиянием недостаточно глубоких философских доктрин, в которых отождествляются мышление и познание, что и приводит в свою очередь к отождествлению "речевой фиксации продуктов процесса мышления" с "самим процессом мышления как его зеркальным отображением" /Исследование..., 14/.

И все же нашлись исследователи, которые не удовлетворялись столь поверхностным подходом и довольно активно противостояли этим "очевидным", но ошибочным утверждениям.

Еще И.А.Бодуэн де Куртене выступил против тезиса об отождествлении мышления и языка, выдвинутого В.Гумбольдтом, утверждая, что "мышление возможно без языка" /см.: Мельников/; эта же мысль постоянно фигурирует в работах другого выдающегося лингвиста - А.Потебни. "Звук, - пишет он, - есть средство выражения мысли очень удобное, но не необходимое. ... С другой стороны, и мысль существует независимо от языка" /Потебня, 37/. Весьма определенно на этот счет высказывается и крупнейший французский психолог Ж.Пиаже, чьи труды внимательно изучал Л.Выготский: "Я считаю, - говорит Пиаже, - что мышление - это область совершенно отличная от языка, хотя язык и используется для выражения мысли, и для большей части мышления нам совершенно необходимо посредничество языка" /Исследование..., 36/; "мышление предшествует языку, - пишет он в другой работе, - ... язык ограничивается тем, что глубоко преобразует мышление, помогая ему принять устойчивые формы ..." /Пиаже 1984, 328/. В своих последних работах поднимает этот вопрос и Л.Витгенштейн, подчеркивая ошибочность (в том числе и собственных) взглядов, согласно которым "понятия "предложение", "язык", "мышление", "мир" ... становятся эквивалентом друг другу" /Витгенштейн 1985, 121/.

Показательна в этом смысле полемика, возникшая между Г.В.Колшанским и Б.А.Серебренниковым, по вопросу о вербальности мышления: если первый с сугубо философских позиций анализирует конечный, зафиксированный с помощью языка результат мышления и приходит на этом основании к выводу о вербальности последнего, то Б.А.Серебренников, опираясь на исходные данные специальных дисциплин - психологии и лингвистики - анализирует сам процесс мышления, и потому выводы его работы гораздо более неоднозначны. ³⁵ Однако наиболее полно и обстоятельно проблема разработана Л.С.Выготским. "Если мысль и слово совпадают, - считает он, - если это одно и то же, то никакое отношение между ними не может возникнуть и не может служить предметом исследования, как невозможно представить себе, что предметом исследования может явиться отношение вещи к самой себе. Кто сливает мысль и речь, тот закрывает сам себе дорогу к постановке вопроса об отношении между мыслью и словом и делает заранее эту проблему неразрешимой. Проблема не разрешается, но просто обходится" /Выготский 2, 11-12/. Этот тезис последовательно и полно доказан ученым в монографии "Мышление и речь" и в ряде других работ.

Прежде всего Выготский обращается к развитию мысли и речи (языка) в процессах онтогенеза и филогенеза, и, как он считает, "основной факт, с которым мы сталкиваемся при генетическом рассмотрении мышления и речи состоит в том, что отношение между этими процессами ... величина переменная ... развитие речи и мышления совершается непараллельно и неравномерно. Кривые их развития многократно сходятся и расходятся, пересекаются, выравниваются в отдельные периоды и идут параллельно, даже сливаются в отдельных своих частях, затем снова разветвляются" /Выготский 1, 89/.

В частности, в процессе филогенеза, то есть развития человечества в целом, Выготский, опираясь на исследования речевых проявлений у антропоидов, обнаруживает "доречевую фазу в развитии интеллекта и доинтеллектуальную фазу в развитии речи" /там же, 102/. Огромное внимание уделяет ученый и отношениям мышления и речи в онтогенезе, т.е. в процессе развития каждого ребенка. Опираясь на значительный массив конкретных психологических исследований, Выготский так описывает этот процесс: "Мысль ребенка первоначально рождается как смутное и нерасчлененное целое, именно поэтому она должна найти свое выражение ... в отдельном слове. ...В меру того, что мысль ребенка расчленяется и переходит к построению из отдельных частей, ребенок в речи переходит от частей к расчлененному целому. И обратно - в меру того, что ребенок в речи переходит от частей к расчлененному целому в предложении, он может и в мысли от нерасчлененного целого перейти к частям". Поэтому между мыслью и словом "существует скорее противоречие, чем согласованность" /там же, 397/, ибо "смысловая сторона речи развивается от целого к части, от предложения к слову, а внешняя сторона идет от части к целому, от слова к предложению" /там же, 386/.

Если же обратиться к периоду, предшествующему овладению членораздельной речью, то здесь несомненно обнаруживается мышление, как его называет Выготский, "натуральное" и "независимое от слов", и наблюдается оно у детей в 9-12 месяцев /Выготский 3, 317, 167/. С другой стороны, первоначальный период развития речи "протекает независимо от развития мышления, причем, на первых этапах оно (развитие речи. - М.Б.) протекает более или менее одинаково как у глубоко отсталых детей, так и у детей с нормальным мозгом" /там же, 167/. Исходя из всего этого, Выготский констатирует, что "речь вначале развивается независимо от мышления", а "мышление развивается независимо от речи" /там же/. Отсюда и вывод, сближающий филогенез с онтогенезом: "В развитии ребенка мы с несомненностью может констатировать "доинтеллектуальную стадию" так же как и в развитии мышления - "доречевую стадию" /Выготский 2, 105/.

Однако эта независимость речи и мышления отнюдь не является чертой только первоначальных шагов в развитии человеческих речи и интеллекта, но распространяется и далее - на любой возраст: "даже у взрослых людей функция мышления может остаться до некоторой степени независимой и не связанной с речью" /Выготский 3, 262/. ³⁶

Эти глубокие исследования подтвердили и некоторые гипотезы, существовавшие и ранее ³⁷, но с другой стороны - идея генетической первичности мышления по отношению к слову и речи в свою очередь подтверждается научными трудами последнего времени. ³⁸ Именно поэтому концепция Л.С.Выготского оказывается в основе дальнейших современных разработок этой проблематики. ³⁹

Обращаясь к мышлению в его развитом состоянии, Выготский использует гипотезу о структурном несоответствии мысли и речи, которая уже упоминалась в связи с феноменом внутренней речи. Он приводит простой пример, когда для выражения мысли "Я не виноват" используются весьма далекие от нее словесные выражения /см.: К., гл. I, сноска 21/. Другое, столь же существенное наблюдение Выготского заключается в том, что "мы запоминаем смысл независимо от слов". Это "факт, к которому приходит ряд исследователей" /Выготский 2, 388/. Отсюда, а также из наблюдений над структурными особенностями внутренней речи ученый делает следующие выводы: "Единицы мысли и единицы речи не совпадают"; мысль и речь как процессы "связаны друг с другом сложными переходами, сложными превращениями, но не покрывают друг друга", "мысль не состоит из отдельных слов - так, как речь" /там же, 354-355/; и главное - "то, что в мысли содержится симультанно, в речи совершается сукцессивно. Мысль можно было бы сравнить с нависшим облаком, которое проливается дождем слов" /там же, 356/. ⁴⁰ Эта идея Выготского перекликалась с идеями передовых лингвистов того времени /см., например, о школе Ф.Ф.Фортунатова и ее целях: Якобсон 1985, 6-7/ и также находит полное признание в современной психолингвистике /Исследование..., 102; Лурия 1975а, 147/.

Одним из свидетельств структурной независимости речевого высказывания и породившей его мысли является то обстоятельство, что "семантические компоненты, вычленяемые из лексикона конкретных языков, не могут быть универсальными. А поскольку это так, они не имеют никаких оснований рассматриваться как элементы мыслительной структуры в силу того обстоятельства, что приписывание семантическим компонентам такого их статуса было бы равносильно признанию национальных форм мышления, что очевидно абсурдно" /Волошинов 1926, 12/.

Подобного рода высказывания имеют достаточно давнюю историю и корнями уходят во взаимоотношения древнегреческой и древнеарабской философских систем /Абу Хаййан, 63 и др./ ⁴¹, но в ХХ веке они становятся особенно актуальными в связи с появлением гипотезы лингвистической относительности Сепира-Уорфа. Здесь не место излагать подробно эту гипотезу, равно как и доводы ее сторонников и противников. Необходимо лишь отметить, что, согласно этой гипотезе, мышление небезразлично к языку, которым оно опосредуется, и его тип, характер, образ несут на себе печать типа, характера и особенностей языка. Многочисленные примеры подобных влияний приводит Д.Слобин в своей монографии /Слобин, 205-215/. Однако эта зависимость, даже если согласиться с ее существованием, не определяет собой имманентных законов мышления, например, основных законов логики (тождества, противоречия, исключенного третьего, достаточного основания) /Панфилов 1971, 88, 92, 94, 95 /. ⁴²

И с другой стороны, существуют имманентные законы языка, вне которых нельзя понять, почему в каких-то языках нет падежей вообще (в китайском), а в табасаранском (один из языков Дагестана) их - пятьдесят два /Кондратов, 164-165/. Наличие имманентных законов, присущих языковым явлениям, доказывает и академик Б.А.Серебренников на огромном языковом материале /Серебренников 1988, 148-161 и др./. "Критика имманентных законов и их огульное отрицание, - пишет он, - отражает глубокое непонимание сущности человеческого языка" /там же, 160/. ⁴³ Им выдвинут еще один аргумент в защиту первичности мышления по отношению к речи: "...Прежде чем дать наименование какому-либо предмету, необходимо сначала знать то, что ты собираешься назвать. Но познание невозможно без мышления, без наличия определенного опыта. Следовательно, рождению каждого слова в языке предшествовала какая-то мыслительная деятельность, связанная с познанием предметов" /Серебренников 1977, 16/.

В основе учения Выготского о неречевом характере мышления находится исследование понятия как необходимого фундамента речевого мышления. Определяя понятие как одну из высших форм интеллектуальной деятельности /там же, 135/, он включает в эту форму "не только объединение и обобщение отдельных элементов опыта, но также выделение, абстрагирование, изоляцию отдельных элементов и умение рассматривать эти выделенные, отвлеченные элементы вне конкретной и фактической связи, в которой они даны" /там же, 169/. Экспериментальные наблюдения доказывают, однако, что "подросток образует понятие и правильно применяет его в конкретной ситуации, но как только дело касается словесного определения этого понятия, то сейчас же его мышление наталкивается на чрезвычайные затруднения, и определение понятия оказывается значительно (же, чем живое пользование этим понятием". Следовательно, делает вывод Выготский, "ребенок не додумывается до своих понятий, но они возникают у него другим путем", т.е. не путем речевого понятийного мышления /там же, 177/. Иную форму мышления, но столь же далекую от речевого, Выготский обнаруживает в связи с особыми состояниями человеческой психики: "Изучение тех обобщений, которые наблюдаются в сновидении, ... является ключом к правильному пониманию примитивного мышления и разрушает тот предрассудок, будто обобщение выступает только в своей наиболее развитой форме, именно в форме понятий" /там же, 168/.

До сих пор взаимоотношения речи и мышления рассматривались только на том участке последнего, который принято называть собственно "речевым мышлением". Как об этом уже говорилось, существовали и существуют попытки ограничить понятие мышления именно этой его сферой, выводя все остальные за пределы мыслительных процессов. Против такого ограничения одним из первых опять-таки выступил Л.С.Выготский. "С необходимостью ли связаны мышление и речь в поведении взрослого человека? - спрашивает он и продолжает: - Все, что мы знаем по этому поводу, заставляет нас дать отрицательный ответ. ... речевое мышление не исчерпывает ни всех форм мысли, ни всех форм речи" /Выготский 2, 110/.

Если же совсем отойти от привычных черт речевых форм мышления, то обнаруживаются многочисленные невербальные разновидности последнего: биологическое и историческое, низшее и высшее, натуральное, культурное, технологическое и др.: "язык (речь) не единственная эмпирически наблюдаемая форма, в которой проявляет себя человеческое мышление", - писал Э.В.Ильенков /Ильенков 1974, 127/. ⁴⁴ Л.С.Выготский подчеркивает при этом, что "и у взрослого человека слияние мышления и речи есть частичное явление, имеющее силу и значение только в приложении к области речевого мышления, в то время как другие области неречевого мышления и неинтеллектуальной речи остаются только под отдаленным, не непосредственным влиянием этого слияния и прямо не стоят с ним ни в какой причинной связи" /Выготский 1, 111/.

Из области невербального мышления Л.Выготский (вслед за Бюлером) выделяет инструментальное и техническое мышление "и вообще всю область так называемого практического интеллекта" /там же, 110/. ⁴⁵ Это значительно расширяет ту группу явлений, которая охватывается понятием мышление, и делает весьма затруднительным его определение, которое оказывается возможным лишь в виде наиболее объемной формулы: мышление - это высшая регуляция "поведения в борьбе за уменьшение энтропии и увеличение информации... " /Шемякин, 42/. ⁴⁶

Учение Выготского о внутренней речи и неречевых формах мышления, которое было им заложено более полувека тому назад, оказалось столь глубоким и всеобъемлющим, что "добавить что-либо существенное к тому, что стало ясным еще в 30-е гг., - как писал Ф.В.Бассин, - за истекшие десятилетия явно не удалось" /Бассин 1978, 739/. Знакомство с материалом, увидевшим свет в последнее время, позволяет лишь более отчетливо представить себе соотношение внутренней речи и пограничных с нею явлений внешней речи и "чистого мышления": "Внутренняя речь есть интериоризированное речевое действие, осуществляемое в свернутой, редуцированной форме. Свернутость колеблется между полюсами: на одном полюсе - внутренняя речь, сопровождаемая внутренним проговариванием, на другом полюсе - максимальное редуцирование вплоть до выпадения из интеллектуального акта ..." /Исследование..., 71/. ⁴⁷

В данном контексте этот, второй полюс свернутости представляет наибольший интерес. Его исследование показало, в частности, что на этом полюсе, то есть собственно в мыслительной деятельности "в качестве знаковых опосредователей ... могут быть использованы индивидуальные знаковые образования, при этом при обработке одного и того же содержания разные испытуемые используют разные индивидуальные знаковые опосредователи ad hoc ⁴⁸" /там же, 21/. Это оказывается возможным, так как внутренняя речь - это интракоммуникация, внутренний диалог с самим собой, в процессе которого "знаковые системы ad hoc, формируемые для конкретных случаев мыслительной деятельности" развертываются, но и в этом случае "обладают меньшей степенью знаковости по сравнению со знаковыми системами, используемыми в интеркоммуникации" /там же, 30/. В свернутом виде "мыслительные процессы, обслуживаемые сокращенной формой внутренней речи, ... нельзя отнести к процессам речевого мышления" /там же, 58/. К числу наиболее существенных свойств такой автокоммуникации необходимо отнести прежде всего решительное преобладание смысла (мысли) над значением /Лурия 1975б, 27/; "В глубинных структурах языка нет сигналов: все единицы глубинных структур представляют собой смыслы" /Вейнрейх, 173/ (но тогда вопрос: насколько справедливо говорить в этом случае о структурах языка?); "во внутренней речи ... содержатся не столько слова, сколько трудноуловимые намеки на них, выражаемые в каких-то элементах артикулирования" /Серебренников 1983, 111/. ⁴⁹

Все это роднит внутреннюю речь с речью художественной, ибо и художественное произведение "создается как уникальный, ad hoc сконструированный знак особого содержания" /Лотман 1970, 81/. ⁵⁰ В пределе же, как это явствует из исследований последнего времени, внутренняя речь становится "чистой мыслью" /Психологические..., 25/, "неоречевленным смыслом" /Шерток, 11/, "чистым смыслом" /Бассин 1978, 740/. И хотя споры о самом существовании таких, не отягощенных словом и не всегда поэтому осознаваемых мыслительных процессов не прекратились /Соколов А., 102/, хотя исследование механизма их действия во многом еще не достигло впечатляющих результатов /Бассин 1978, 740/, все же очевидно, что без решения этого круга вопросов невозможно понять и изучить "формирование семантического строя речи" /Шерток, 11/.

О существовании мышления на невербальной основе свидетельствуют и некоторые специфические явления, присущие человеческой психике. Еще в начале века в полемику с В.Гумбольдтом, как об этом уже упоминалось, вступил И.А.Бодуэн де Куртене. Одним из его основных аргументов было обращение к психике глухонемых, у которых "выразителем мысли никогда не может быть голос", и потому "мышление возможно без языка" /Бодуэн де Куртенэ, 532/. С того времени исследование мышления у этой группы людей убедительно продемонстрировало, что они, во-первых, мыслят не менее интенсивно и продуктивно, чем говорящие люди, и, во-вторых, пользуются при этом совершенно иными, неязыковыми средствами. ⁵¹ Правда, в некоторых работах можно встретить утверждения, что хотя глухонемой ребенок "вырастает полноценным человеком в умственном отношении, что-то он безвозвратно теряет" /Лук, 13/. И все же судя по ряду весьма авторитетных исследований, "большие мыслительные способности" и "отсутствие специфической дефицитарности" отнюдь не являются исключением в среде глухонемых /Фрумкина 1981, 230; Хабургаев, 301/. Таким образом задача "состоит в том, чтобы выяснить отличия мышления с помощью языка от мышления без языка или до языка, в частности отличия мышления глухонемых от мышления людей, владеющих языком" /Проблемы... 1958, 106/.

Уже в последние десятилетия изучение этой проблемы обогатилось сведениями о развитии мышления у слепоглухонемых детей, тем более важными и значительными, что они получены не только от наблюдателей-педагогов, но и от самих испытуемых, ставших к этому времени дипломированными психологами. В свое время сам этот факт всколыхнул научную общественность и стал предметом обсуждения именно как не имеющий прецедента феномен в формировании и изучении человеческого мышления. ⁵² Обращает на себя внимание то обстоятельство, что обучение языку и речи слепоглухонемых детей оказалось далеко не первой стадией работы с их психикой и стало возможным, когда мыслительный аппарат слепоглухонемого ребенка в значительной степени уже был сформирован /Исследование..., 46, 48/; ⁵³ когда же дело доходило до языково-речевой стадии обучения, то на первый план выступала целостная ситуация, целостный текст, а затем уже отдельное слово /там же, 49; Ревзин, 234/. Справедливым поэтому выглядит утверждение А.И.Мещерякова: "Экспериментально опровергается бытующая до сих пор идея о том, что человеческая психика рождается или просыпается только вместе с усвоением языка, речи" /Исследование..., 116/.

Связь всей этой проблематики с музыкой, и шире - с искусством, не была скрыта от внимания исследователей. А.Потебня доказывал - нельзя допускать, "что глухонемые стоят вне человеческой мысли",- используя при этом характерный аргумент: "Разве то, что выражается в музыкальных тонах, в графических формах не есть мысль?" /Потебня, 537-538/; а Б.А.Серебренников говорит о примате первой сигнальной системы у художников и глухонемых /Серебренников 1977, 11/.

С другой стороны, внимание исследователей привлекла к себе неполнота строго логического, дискурсивного мышления. Это также соприкасается с исследуемой проблемой, ибо коль скоро наличие такой неполноты доказано, то необходимо допустить существование иных типов мышления, способных компенсировать недостаточность его дискурсивно-логической формы.

Неполнота строгой дискурсивной логики стала предметом внимания ученых еще в первые десятилетия ХХ века. Напряженный их труд привел к одному "из величайших достижений математической логики нашего века"/Смаллиан, 6/ - к знаменитым теоремам К.Гёделя (K.Goedel) о неполноте. Этих теорем две, и первая из них неопровержимо доказывает, что а) любая замкнутая адекватная непротиворечивая логическая система неполна, ибо существуют истинные утверждения, которые нельзя доказать средствами этой системы; и б) невозможно доказать непротиворечивость самой этой логической системы теми методами, которые присущи этой системе. ⁵⁴ В.В.Налимов, анализируя это открытие, приходит к выводу, который, как он считает, имеет "громадный философский смысл...: мышление человека богаче его дедуктивной формы" /Налимов 1979, 72/.

В этом нетрудно убедиться, обратившись к конкретным сравнительным исследованиям. Так, например, попытки перенести принципы формальной логики на исследование живого человеческого языка довольно быстро завели логику в тупик, ибо она не смогла описать "такие явления, как полисемия, контекст и много других факторов, характеризующих функционирование естественного языка" /Дюбуа, 151/. И это не случайно, ибо "в естественных языках и содержательном нематематическом мышлении распространены объемно четко не фиксированные понятия, нечеткие термины, высказывания с многозначной и гибкой "шкалой правдоподобия"... ...Эта неточность, расплывчатость в общем и целом не препятствует мышлению в его работе по достижению истины; не создает непреодолимых преград коммуникации идей, обмену информацией в науке, в социальном общении" /Бирюков 1974, 357-358/. Помимо этого обстоятельства, которое В.Налимов называет "полиморфизмом языка" /Налимов 1979, 72/ ⁵⁵, следует иметь в виду и наличие у слова "эмоционального значения", которое, наряду с иными, образует "внелогический компонент значения" /Вартазарян, 83; там же, 79-80/. ⁵⁶ Полиморфизм языка, внелогические компоненты значений слов и их соединений допускают "нестрогость" логики при внешнем сохранении видимости дедуктивной строгости, они позволяют ввести в нашу систему суждений ту "рассогласованность", без которой она была бы неполна /Налимов 1979, 72-73/. ⁵⁷ Столь же очевидна и участь формальной логики, по сравнению с творческим, креативным мышлением, которое, как это понятно, значительно шире ее рамок /Исследование, 25/.

В частности, исследование процесса дискурсивного логического мышления обнаруживает присущую ему дискретность: "Любая интеллектуальная операция является прерывной в том смысле, что в ней не содержится достаточных, исчерпывающих указаний на конкретные условия ее формирования и применения; поэтому, используя ее, человек должен выйти за ее пределы" /Брушлинский, 25/. Человек преодолевает дискретность логического мышления прежде всего выходом за пределы знаковой однозначности и вообще "за пределы содержательной стороны используемых в его процессе различных знаковых систем" /Панфилов 1971, 231/. Логико-понятийное мышление при всех его незаменимых достоинствах "по природе своей альтернативно. Оно не признает амбивалентных отношений, одновременного принятия и отвержения, полутонов между белым и черным, промежуточных вариантов между "да" и "нет", ... большинство чисто человеческих проблем ... этим принципам решений не соответствует" /Ротенберг-Аршавский, 188/. Даже Л.Витгенштейн, утверждавший в ранних работах, что "мышление необходимо логично, ибо в противном случае это не мышление" /цит. по: Жоль, 202/, в поздних пришел к тому состоянию логики, которая с трудом поддавалась вербализации: "Самое трудное перевести эту неопределенность правильно и правдиво в слова" /цит. по: Арутюнова, 11/. Ближе всего к свободной, недискурсивной, континуальной "логике" находится искусство, и тяготение к эстетическому качеству обычно также является признаком поиска сугубо человеческих, амбивалентных решений (что наблюдается уже в древности /см: Бычков, 55/).

Даже в столь, казалось бы, сопряженной с логикой областью, какой является математика, дифференцируются два типа ученых: аналитиков, работающих с дискретными математическими символами, и "геометров", предпочитающих образное, графическое видение проблемы. Показательно, что первые - логики - идут к своей цели последовательно, дискурсивно, вторые - используя свое видение целого и интуицию. "Оба рода умов одинаково необходимы для прогресса науки; как логики, так и интуитивисты создали великие вещи, которых не могли бы создать другие", - пишет крупнейший математик Анри Пуанкаре. Однако это совершенно различные, не сводимые друг к другу типы мышления: "первые не способны "представлять в пространстве", последние скоро утомились бы и запутались в длинных вычислениях" /Пуанкаре, 160-161/.

Об интуиции речь пойдет в следующей главе, но уже здесь необходимо отмести существующее на ее счет заблуждение: интуицию, в отличие от логики, часто связывают исключительно с чувственным постижением мира. Однако, как пишет А.Пуанкаре, "интуиция не основывается на свидетельстве чувств; чувства скоро оказались бы бессмысленными; мы не можем, например, представить себе тысячегранник и однако же интуитивно рассуждаем о многогранниках вообще, а они включают в себя как частный случай и тысячегранник" /там же, 163/. Интуиция основана на постижении гармонии порядка, в котором расположены элементы целого, причем, как утверждает Пуанкаре, "этот порядок расположения элементов оказывается гораздо более важным, чем сами элементы. Если я, - продолжает он, - обладаю ... интуицией этого порядка, так что могу обозреть одним взглядом все рассуждения в целом, то мне не приходится опасаться, что я забуду какой-нибудь один из элементов, каждый из них сам по себе займет назначенное ему место без всякого усилия памяти с моей стороны" /там же, 311/. Это ощущение целого, мышление целого, интуиция порядка обходятся, как правило, и без усилия сознания, они всецело принадлежат к той высшей мыслительной деятельности человека, которая осуществляется на весьма далекой от обычной речи и от логического мышления степени опосредования ⁵⁸: "...Общий взгляд не дается нам чистой логикой; чтобы получить его, мы должны обратиться к интуиции" /Пуанкаре, 358/. Иными словами, для достижения такого рода цели на смену дискурсивному приходит образное мышление, как оценивает интуитивные процессы Ж.Пиаже /Пиаже 1969, 192/.

Психологи обратили внимание и на такое свойство интуитивного мышления, которое позволяет осуществлять ему "скачки" через информационные пробелы /Поливанова, 100/: "Разрывая с помощью иррациональных скачков ... жесткий круг, в который нас заключает дедуктивное рассуждение, индукция, основанная на воображении и интуиции, позволяет осуществить великие завоевания мысли", - считал великий физик Л. де Бройль, - и далее: "наука, по существу рациональная в своих основах и по своим методам, может осуществить наиболее замечательные завоевания лишь путем опасных внезапных скачков ума..." /Бройль, 294-295/. ⁵⁹ Поэтически ёмко этот феномен отразил А.Блок:

Без слова мысль, волненье без названья,
Какой ты шлешь мне знак,
Вдруг взбороздив мгновенной молньей знанья
Глухой декабрьский мрак?

Таким образом, можно утверждать, что наряду с вербализованным дискурсивно-логическим, дискретным мышлением, существует немало иных разновидностей, отмеченных совершенно противоположными свойствами и параметрами. ⁶⁰ Данный раздел настоящего исследования и ставил своей целью установить факт существования мышления, не опосредованного словесной речью, который теперь, в свете изложенного выше материала ⁶¹ можно считать бесспорным. ⁶²

Представленная в "Тезисах" схема взаимоотношения речи и мышления /Т. 3.6.0., рис. 1/ является как бы наглядной трансформацией одной из основных мыслей Л.Выготского. согласно которой "и у взрослого человека слияние мышления и речи есть частичное явление, имеющее силу и значение только в приложении к области речевого мышления, в то время как другие области неречевого мышления и интеллектуальной речи остаются только под отдаленным, не непосредственным влиянием этого слияния и прямо не состоят с ним ни в какой причинной связи" /Выготский 2, 111/. ⁶³ И поскольку "точка зрения Выготского, намного опередившего свою эпоху, и точка зрения ученых, работающих сегодня, в главном совпадают" /Исследование, 203/, можно считать эту позицию научно обоснованной. Выготским же отмечена главная трудность и основной барьер, преграждающий пути исследованию тех областей мышления, которые несоединимы со словом: "мы потому и не можем вспомнить самых ранних событий детства, - говорит он (со ссылкой на Дж.Уотсона), - что они происходили тогда, когда поведение наше было еще не вербализовано, и поэтому самая ранняя часть нашей жизни навсегда остается для нас бессознательной" /Выготский 1, 148; выд. мною. - М.Б./. Несоединимость какого-либо участка мышления со словом выводит его за грань осознаваемого и весьма затрудняет его познание. ⁶⁴

3.7.

Рассмотрение невербального мышления, помимо тех его сфер, которые уже затронуты, должно неизбежно включить и те области, которые изначально не были и не могли быть опосредованы словом, речью. Такое рассмотрение, как представляется, должно опираться на два постулата: с одной стороны, с мышлением нельзя отождествлять ощущение или восприятие, то есть процессы "непосредственно-чувственного отражения", ибо "мышление дает непрямое, сложно опосредованное отражение действительности" /Леонтьев 1983, 79/; и с другой стороны - следует иметь в виду, что мышление осуществляется отнюдь не только в его абстрактно-логической форме, но это динамический процесс, "который может осуществляться различным психическим материалом, происходить в любой "психической среде", во всякой "области психики"" /Серебренников 1988, 189/ (возможно, это оговорка, но даже Л.Витгенштейн в "Логико-философском трактате" говорит о "музыкальной мысли" [der musikalische Gedanke] в афоризме 4.014; ср. с приведенным ранее афоризмом 7). Источником этих мыслительных процессов являются импульсы, которые человек получает от органов чувств, связывающих его с миром.

Как отмечает Серебренников, "органы чувств дают нам более богатую и разнообразную информацию о мире, по сравнению с тем, что дает нам язык" /Серебренников 1977, 17/. В Тезисах /Т. 3.7.1./ приведены, в частности, конкретные данные, демонстрирующие преобладающую роль зрения над другими органами чувств в получении человеком сведений о мире. ⁶⁵ Еще Эмпедокл утверждал: "Глаза - более точные свидетели, чем уши" /Барг, 33/, а Аврелий Августин считал "процесс зрительного восприятия ... весьма сложным, включающим в себя как органы чувств, так и все основные компоненты психики" /Бычков, 223/. Современная точка зрения на процессы зрительного восприятия не только подтверждает эту мысль, но и обогащает ее новыми сведениями: "...Сенсорной системой, интегрирующей сигналы любой модальности ..., является зрительная система. Универсальность ее в интегрировании и переинтегрировании любых по модальности сигналов поразительна. В любом акте зрительного восприятия можно обнаружить сигнальный полимодальный механизм" /Ананьев, 18/. Столь же высоко оцениваются в качестве источников мыслительной деятельности слуховые модальности, и даже вкусовые и обонятельные - для деятельности дегустаторов /Ломов, 12/. Взятые в совокупности, все они становятся источником мыслительной деятельности, опосредованной иными, неречевыми кодовыми системами ("код слуховых или зрительных образов, код вторичных образов и схем") /Леонтьев 1969, 161/. И далеко не всегда эти коды поддаются "переводу" в речевое мышление: знать и уметь сказать - это далеко не одно и то же.

Л.Витгенштейн приводит следующий пример:

"Сравни знать и сказать:
сколько метров составляет высота Монблана;
как употребляется слово игра;
как звучит кларнет.

Кто удивляется тому, что можно знать нечто и при этом не уметь сказать, тот, возможно, думает о случаях типа первого. Но конечно не о случаях типа третьего" /Витгенштейн 1985, 113/.

Возникают непроявимые и неманифестируемые области мышления, без которых не могут обойтись ни человек, ни человечество. "Человек постепенно расширяет пределы выразимого посредством созерцания невыразимого, - пишет В.Тэрнер. - Молчание не ответ ... Молчание - это наша проблема ... Молчание, негативность, лиминальность, двусмысленность побуждают нас предпринять усилия расширения нашего понимания" /Тэрнер, 29/. ⁶⁶

О том, насколько неотделимой от человеческого бытия является проблема подобных неманифестируемых в слове проявлений, свидетельствует прежде всего процесс межперсонального общения, в котором они часто играют важнейшую роль. Достаточно обратиться, скажем, к традициям общения у японцев, которых называют "людьми зрения" и для которых обмен взглядами определяет и уровень и суть разговора /Кимура, 251/, или к "женской тайноречи" жестов /Яворский 1987, 446/.

Да и в процессе обычной коммуникации, как пишет Пазолини, о человеке, прежде всего говорят его лицо, поведение, владение телом "и лишь в конечном итоге устно-письменная речь" /Разлогов, 11/. Нематериальная мысль передается материальными средствами - и не только лингвистическими (словом, речью), но и паралингвистическими (жестом, мимикой, интонацией), причем, последние играют роль не меньшую, чем первые /Борев-Радионова, 224-232; Лосев 1982б, 23/. Пример громадной роли интонации приводит Г.В.Колшанский. Вспоминая одну из строк пушкинского "Моцарта и Сальери" и акцентируя в ней первое слово ("Мне пачкает мадонну Рафаэля"), он в связи и этим утверждает: "Из ста актеров, которые играли или будут играть роль Сальери только самые умные, самые талантливые смогли бы додуматься до такой трактовки, а из ста певцов, поющих оперы, все сто так и споют, ибо это найдено, выявлено и обусловлено в музыке Римского-Корсакова" /Колшанский 1974, 8/.

Паралингвистические факторы могут приобрести особую выразительность и содержательность в ритуале, становятся "внесловесными семиотическими средствами" /Аверинцев 1977, 56/, незнаковым "потоком мыслей" /Иванов 1976, 31/. Однако, как считают Т.Николаева и Б.Успенский, "совокупность паралингвистических элементов в этом смысле не составляет языка" /Николаева-Успенский, 71/. ⁶⁷ И все же, "когда внутреннее содержание мысли может быть передано в интонации, речь обнаруживает самую резкую тенденцию к сокращению, и разговор может произойти с помощью одного только слова" /Выготский 2, 339/.

Яркий экспериментальный факт, свидетельствующий о значении паралингвистических средств для коммуникативного процесса, приведен Р.Фантцем. Экспериментатор показывал младенцам в возрасте от 1 до 15 недель два изображения: нормальное человеческое лица и схему, грубо искажающее его. "Им было установлено, ... что уже в этой очень ранней фазе взор ребенка задерживается на изображениях первого типа, то есть изображениях, имеющих определенную значимость", и не реагирует на искаженные схемы /Бассин 1973, 21/. Об этом же свидетельствуют и зафиксированные в научной литературе житейские ситуации. Так, например, А.Вамбери "около года неузнанный жил среди дервишей и был опознан как европеец только потому, что отбивал такт ногой во время музыки, чего не делают на Востоке" /Николаева-Успенский, 69/. Роль паралингвистики как фактора, срывающего маски, обнажающего скрытое, отмечена Гастоном Башляром /Bachelard/, опирающимся на творчество Бальзака; подчеркнута она и З.Фрейдом: "Имеющий глаза, чтобы видеть, имеющий уши, чтобы слышать, может убедиться, что ни один смертный не способен скрыть секрета. Если губы его молчат, то проговариваются пальцы его рук" /цит. по: Цапкин, 270, сн. 5/. ⁶⁸

В свете всех этих фактов странно выглядит следующее заявление Г.В.Колшанского: "Языковое общение без этих (паралингвистических. - М.Б.) форм абсолютно возможно, как возможно и полное развертывание в чистую языковую форму любого "паралингвисти-ческого" акта. Обратное же никогда невозможно"/Колшанский 1975, 222-223/. Как бы специально для опровержения такой позиции был проведен следующий эксперимент: "... беседа участников ... совместно проведенного вечера была записана на магнитофонную пленку. Потом запись в виде сплошного текста была переведена на бумагу, и испытуемым было предложено разбить эту запись на отдельные реплики, найти авторов этих реплик, определить число участников беседы. Как это ни удивительно, задача оказалась нерешенной" /Николаева-Успенский, 64/. Таким образом, можно, скорее, поверить Б Уорфу, который говорит о том, что "язык, несмотря на его огромную роль, напоминает в некотором смысле внешнее украшение более глубоких процессов нашего сознания, которые уже наличествуют, прежде чем возникает любое общение, происходящее ... без помощи языка или системы символов" /Уорф 1960а, 190-191/. ⁶⁹

О невербальном мышлении приходится говорить и в связи с целым рядом мыслительных действий, не допускающих вербализации либо по их складу и характеру (описание соответствующего эксперимента см.: Данилова, 108-109), либо в силу мгновенно рождающегося решения, действия, обнаружения ошибки, когда какое бы то ни было "проговаривание" просто не имеет места во времени. О "скачках" мысли уже шла речь; здесь же полезно напомнить о "латотропизме". ⁷⁰ Автор этого термина, выдающийся ученый Ганс Селье (известный по работам о стрессе), обозначает им "особый инстинкт, позволяющий его обладателю немедленно обнаружить ошибку (даже единственную) в большой и безукоризненно выполненной работе" /Селье, 210/. Сродни этому инстинкту, действующему куда быстрее оречевленной мысли, шахматная или музыкальная интуиция, позволяющая безошибочно оценить позицию и найти единственно верный ход в считанные секунды (при цейтноте или игре "блиц") или в столь же короткий срок оценить полифонические свойства темы либо особенности акустики зала /Документы..., 236, 240; Муха, 225/.

Многочисленные свидетельства ученых, художников, архитекторов, музыкантов и иных творческих деятелей, не связанных непосредственно со словом в своей деятельности, говорят о существовании самых разных форм невербального мышления. Ж.Адамар пишет о генетике Ф. Гальтоне, которому словами было думать сложно, и потому он в работе обходился без них. Только после того, как работа была закончена, перед ним возникла проблема ее оформления словом: "Я должен перевести свои мысли на язык, - писал он, - который дается мне нелегко. Я теряю много времени, отыскивая подходящие слова и формы"/Адамар, 67/. ⁷¹ Как писал об этом и Бальзак. "художники должны рассуждать только с кистью в руках", - или, уточняя "рассуждать кистью"; по Гегелю, для скульптора - "все превращается в фигуры" /Гей 1975, 66/ и т.п.

В число различных форм невербального мышления Выготский включает "инструментальное и техническое мышление, т.е. практический интеллект" /Исследование..., 33/, о наглядном, практическом, "шахматном", образном и иных видах мышления пишет Серебренников /Серебренников 1977, 16-17; Серебренников 1988, 194/; о "зрительном воображении", "музыкальной фантазии" говорит Лук /Лук, 32/. Важно, однако, что этим формам психической активности официально придан статус мышления - визуального (Р.Арн-хейм), наглядного (С.Л.Рубинштейн), практического (Л.С.Выгот-ский), математического (Ж.Адамар) ⁷² и т.д.

О том, что далеко не все аспекты этих форм мышления изучены свидетельствует расхождение во взглядах на природу, скажем, визуального мышления. Как определяют его Зинченко, Мунипов и Гордон, "визуальное мышление - это человеческая деятельность, предметом которой является порождение новых образов, создание новых визуальных форм, несущих определенную смысловую нагрузку и делающих значение видимым" /Зинченко, 3; выд. мною. - М.Б./. Возникает естественный вопрос: а что в этом случае остается на долю восприятия этих визуальных форм? Сугубо чувственная, лишенная мысли реакция? Можно полагать, что именно подобное обстоятельство имел в виду Р.Арнхейм, когда писал: "визуальное восприятие есть визуальное мышление ..." /Психологические..., 28; см. также: Arnheim/. ⁷³

Высокий уровень мыслительных процессов, о которых идет речь, позволяет говорить и о специфическом невербальном интеллекте, корни которого уходят далеко в доязыковое прошлое и потому необычайно сильны, хотя и несколько приглушены языковыми напластованиями. "... Мозг человека - это результат эволюции мозга животных, способных к сложному взаимодействию со средой без помощи языка. Мне кажется, - пишет Арбиб, - ... что понять речевое поведение легче всего, если рассматривать его как результат усовершенствования уже и без того достаточно сложной системы, т.е. ставя с головы на ноги подход психологов, считающих язык первичным" /Арбиб 1976, 35/. Но - необходимо к этому добавить - далеко не всех психологов; Ж.Пиаже, например, исповедует ту же точку зрения, что и Р.Арбиб: "сенсомоторный интеллект уже содержит некоторую логику - логику действий, когда нет еще ни мышления, ни представления, ни языка" /Пиаже 1983б, 133/ (неясно, правда, как, по Пиаже, совмещаются наличие интеллекта и отсутствие мышления - видимо последнее психолог понимает только как речевое мышление).

Таким образом, невербальный интеллект и невербальное мышление не есть нечто вторичное по отношению к интеллекту и мышлению, опосредованным речью, но, напротив, они есть та основа, которая предшествует и готовит человека к овладению речемыслительными процессами, однако никоим образом не исчезая после завершения этого процесса. Поэтому справедливо говорить о полиморфности человеческого мышления, благодаря которой невербальные формы мышления тесно соседствуют с вербальными ⁷⁴ и наоборот. ⁷⁵

Эйнштейн говорил: "Для меня не подлежит сомнению, что наше мышление протекает, в основном, минуя символы (слова), и к тому же бессознательно" /Эйнштейн 1965, 138/.

3.8.

Итак, мыслительные процессы, которыми характеризуется человеческая психическая активность, представляют собой весьма различные, неоднородные явления, опосредованные различным образом и различными субстратами. "В настоящее время становится все более ясным, что интимные процессы мышления человека осуществляются на разных уровнях абстракции, что при этом в работе интеллекта имеет место смена внутренних "языков описания"", - так оценивают ситуацию ученые-кибернетики /Бирюков-Геллер, 146/. Психологи в этой ситуации прибегают к термину код, который в этом случае не синонимичен понятию язык. Суть различия между ними заключается в следующем: слова "стол" и "лошадь", например, можно произнести вслух, написать буквами, передать азбукой Морзе, выдавить системой Брайля (для слепых) и т.п.; все это - различные коды одного языка. В этом понимании "код представляет собой систему материальных сигналов, в которых может быть реализован какой-нибудь определенный язык, ... возможен переход от одного кода к другому. В отличие от этого, переводом лучше называть эквивалентное преобразование одной языковой формы в другую" /Жинкин 1964, 29/. Можно полагать, кроме этого, что кодовые переходы связаны со значительно меньшими потерями, чем переводы на другой язык. Неизбежность существования различных кодов связана с многообразием и специфической физической природой той громадной информации, которая воздействует на человеческий мозг и извне (из окружающего мира), и изнутри (из собственного чувственно-мыслительного конгломерата). "Информация всегда воплощена в своем носителе и, следовательно, существует в кодовой форме. Поэтому вопрос о том, как становится понятным внешний код, ... равнозначен вопросу: как происходит перекодирование, то есть преобразование внешнего кода во внутренний, "естественный" для мозга нейродинамический носитель информации" /Дубровский 1977, 101-102/.

Но речь идет не только о кодовых переходах, которые претерпевает внешняя информация, но и об аналогичных операциях внутри психики: "Очевидно, мозг организует перцептивные, моторные и мнестические процессы путем многократного перекодирования получаемой информации и многократной перестройки собственной активности", - пишет К.Прибрам /Прибрам, 10/. И в этой связи внимание психологов в последнее время привлекли исследования функций полушарий человеческого головного мозга, которые, как оказалось, весьма дифференцированы, а также ориентированы на определенные формы информации и психической и моторной активности.

Разделение функций между левым и правым полушариями головного мозга достаточно давно занимало психологов и физиологов В норме у взрослых людей правое полушарие ""управляет движениями правой руки и речью" и потому считается доминантным - главным ... (... некоторые важные функции, связанные с речью исполняет другое полушарие; в этом смысле термин "доминантный" несколько условен)" /Иванов 1978, 18/. Роль правого полушария оставалась долгое время неясной, хотя некоторые, подтвердившиеся впоследствии догадки по этому поводу были высказаны свыше 100 лет тому назад /там же/. Основательным исследованием межполушарной церебральной асимметрии нейрофизиологи занялись лишь в ХХ веке, ее активно разрабатывал в 60-е годы Р.Сперри и за эти работы был удостоен нобелевской премии (1981 г.) /Sperry; Ротенберг-Аршавский, 78/. Основные выводы относительно функций, реализуемых деятельностью каждого из полушарий, оказались итогом наблюдений над больными с пораженными участками того или иного полушария, а также "при нейрохирургических операциях над мозгом, в частности при рассечении двух полушарий мозга" /Иванов 1978, 18/.

В целом эти выводы сводятся к следующему: левое полушарие связано "с процессами обработки вербального материала, а правое полушарие (ответственно. - М.Б.) за обработку образной информации" /Исследование..., 67/; "левое полушарие связано с функцией речи, а правое - с непосредственным восприятием реальных предметов и явлений и с ориентацией в пространстве" /Ротенберг 1984, 152/; "речи предшествует несловесное формирование мысли в правом полушарии мозга. ...функциональная специализация полушарий заключается в том, что левое полушарие заведует речью. Правое - это интонационно-голосовая сторона речи, это по существу мелодическая музыкальная сторона" /Борев-Радионова, 234-235/. ⁷⁶

Подробные исследования левого полушария выявили также, что его височные поражения вызывают наивысшую степень выраженности нарушений слухоречевой памяти, а поражения "медиальных отделов лобной доли" связаны с "дефектами речевой актуализации мнестической программы" /Тимофеева, 110, 111/. Выявлено также, что левое полушарие ориентировано главным образом, на дискретные коды, то есть для него "существенна не столько физическая природа сигналов кода, сколько дискретный характер отдельных элементов (букв, звуков)" /Иванов 1978, 56/.

Что же касается правого полушария, то картина противоположна. Так, "у больных с поражением правого полушария выявлено отсутствие целостности содержательной структуры мнестических программ, тенденция к уходу в побочные ассоциации" /Тимофеева, 111-112 /; "правому полушарию приписывается ведущая роль при образной организации контекста как невербального, так и вербального материала. ... особый интерес представляют факты, связывающие активность правого полушария с механизмами сверхсознания ⁷⁷ - той разновидности неосознанного психического, к сфере которого относятся первоначальные этапы всякого творчества - порождение гипотез, догадок, творческих озарений" /Колчин, 334/. Иными словами - правое полушарие связано, скорее, с континуальным мышлением, и именно этим обстоятельством объясняется наблюдение Р.Сперри: "Сперри ... считает, что правое полушарие обладает собственным сознанием, которое ни в чем не уступает левополушарному и только лишено его средств коммуникации. ... неспособность к анализу и абстрактному мышлению делает "сознание" правого полушария столь отличным от привычного для нас понятия сознания, что возникает вопрос о правомочности употребления одного и того же термина" /Ротенберг-Аршавский, 81; выд. мной. - М.Б./.

Все эти признаки как нельзя более точно соответствуют характеристике континуального мышления - мощного и творчески результативного мыслительного процесса, лишенного однако обратной непосредственной связи с миром через коммуникативную систему нехудожественной речи и потому пребывающую "в тени" сознания. ⁷⁸

Правое полушарие исторически и в онтогенезе "старше" левого, ибо последнее, управляющее звуковой речью, развивается гораздо позднее, "чем полушарие, связанное передачей информации посредством зрительных и пространственных образов" /Иванов 1978, 6/, и с другой стороны, "мозг ребенка до двухлетнего возраста как бы целиком "правополушарен" и только впоследствии в процессе овладения речью развивается левое полушарие" /Тасалов, 212/. ⁷⁹ Не случайно поэтому художественно-творческая деятельность (а часто и научно-творческая), связанная с мышлением на уровне целостных объектов, с образным восприятием, соединена с чертами "детскости" в характере художника (ученого) при всей присущей его интеллекту силе и мощности: нет сомнения, что эти свойства вытекают из доминирующей в данном случае роли правого полушария ⁸⁰, которое, как это было показано, опирается на невербальные слои мышления.

Разумеется, при этом не следует забывать, что при всей дифференциации функций деятельность полушарий протекает одновременно, однонаправленно и отмечена высокой степенью их взаимодействия. ⁸¹

Проблема межполушарной функциональной дифференциации представляет интерес в ракурсе настоящей работы не только с точки зрения механизма переработки мозгом вербальной и невербальной информации и существования на его основе различных внутренних кодовых систем, не только с точки зрения выявления субстрата-носителя континуального мышления и континуальной целостной информации, но и как имеющая самое непосредственное отношение к проблеме музыкального мышления, конкретнее - мышления музыкой. Исследование межполушарной церебральной асимметрии приводит к неопровержимому выводу о независимости восприятия, переживания, творчества в области музыки и, соответственно - независимости мышления музыкой, от деятельности, основанной на вербальных системах кодирования.

Мышление музыкой во всех его разновидностях связано с правым полушарием мозга, которое обеспечивает всю духовно-интеллектуальную деятельность, связанную с музыкальным искусством. Эта связь опирается на два рода предпосылок.

Во-первых, именно правое полушарие связано с восприятием всех неречевых звуков окружающего мира: "Шумы окружающей среды, такие, как шум заводящегося автомобиля, затачивания карандаша, льющейся воды и другие неречевые звуки: кашель, плач, смех, зевание, храпение, сопение, вздыхание, пыхтение, всхлипывание, - пишет Якобсон, ссылаясь на работы психологов 70-х гг., - характеризовались как перцепты, контролируемые правым полушарием. Короче говоря, это полушарие обрабатывает любое непосредственно воспринимаемое слухом явление, относящееся к жизнедеятельности человека и животных, а также шумы окружающей среды" /Якобсон 1985, 274/.

С другой стороны, именно правое полушарие оказывает существенное влияние на эмоции и душевные состояния: "Поражения правого полушария не только порождают неадекватные эмоциональные реакции на собственное состояние пациента, но также препятствуют распознаванию эмоций других людей. Пациент с поражением левого полушария может оказаться неспособным понять высказывания, но во многих случаях он тем не менее способен распознать эмоциональный тон, с которым оно произнесено. Пациент с расстройством правого полушария обычно понимает значение того, что говорится, но он зачастую не может установить, говорится это серьезно или шутливо" /там же, 276/.

С учетом двух этих факторов становится понятной та исключительно прочная связь, которая устанавливается между музыкой и правым полушарием мозга.

Проявления этой связи имеет смысл рассмотреть вначале в экспериментах, проведенных со здоровыми людьми, у которых временно инактивировались отдельно правое и левое полушарие, и в период их пассивности проводились наблюдения. В частности, "ошибки, которые допускаются в период инактивации правого полушария при осознании мелодий, часто грубы и нелепы. Так, песня "Из-за острова на стрежень" опознается как "Румба"... ...В период инактивации правого полушария ... испытуемые гораздо легче, чем в контрольных исследованиях (т.е. в период активности обоих полушарий. - М.Б. ), вспоминают и декламируют тексты различных хорошо знакомых песен и романсов. Обычно эти тексты не имеют отношения к предъявляемым мелодиям. ... Обнаруживается также нарушение возможности воспроизведения мелодий. Испытуемые отказываются напеть услышанную мелодию ... или напевают неправильно, смешивая самые разные мелодии и не замечая своих грубых ошибок.

Следует подчеркнуть, что те же самые испытуемые ... после того, как явления инактивации правого полушария сглаживаются, легко выполняют просьбу экспериментатора, правильно напевают услышанные мелодии" /Балонов, 89/.

Характерно, что обратная картина - теперь уже с текстами песен и романсов - возникает при инактивации левого полушария /там же, 90/. ⁸² Кроме того, "инактивация левого полушария благоприятствует этим (музыкальным. - М.Б.) способностям, усиливает их" /Якобсон 1985, 279/. Р.Якобсон, который приводит эти наблюдения, также связывает "решающую роль правого полушария в узнавании, различении и отождествлении музыкальных фраз и мелодий, а также в их исполнении" с "относительной непосредственностью музыкального восприятия" /там же, 280/.

Еще более примечательные факты этих взаимосвязей были вскрыты путем наблюдений за людьми, страдающими нарушениями деятельности левого полушария и, соответственно, торможением некоторых его функций. Еще Л.Выготский пришел к ряду выводов, могущих лечь в основу теоретического объяснения тех феноменов, о которых пойдет далее речь. Во-первых, он отметил, что "при каком-либо очаговом поражении (афазия, агнозия, апраксия) все прочие функции ... никогда не обнаруживают равномерного снижения" (то есть в значительной мере независимы от участка поражения). Во- вторых, "какая-либо сложная функция (речь) страдает при поражении какого-либо одного участка ... всегда как целое во всех своих частях, хотя и неравномерно" /Выготский 1, 131; выд. мною. - М.Б./. Только в свете этих выводов можно понять и оценить тот громадный разброс в способностях человека, его беспомощность в одном и незаурядную мощь в другом, которые отмечены медиками-наблюдателями.

Первый из приведенных случаев описан Ж.Ассалем и касается музыканта-исполнителя: "у пианиста возникла афазия Варнике, сопровождавшаяся полной словесной глухотой (т.е. неспособностью понимать звучание и смысл слов. - М.Б.), однако это нисколько не нарушило его способность к игре на фортепиано; выходит, - пишет психолог, - что музыкальное переживание, движение музыкальной мысли практически может быть совершено автономным от словесных структур" /Дубровский 1977, 104/.

Второй случай, еще более поразительный, подробно рассмотрен в статье А.Р.Лурия, Л.С.Цветковой и Д.С.Футера "Афазия у композитора" /Лурия-Цветкова/. Речь в ней идет о крупном отечественном композиторе с мировой известностью, у которого поражение левой височной доли, вызвавшее нарушение фонематического слуха и сенсорную афазию, оставило совершенно сохранным музыкальный слух и не отразилось на его музыкальном творчестве. "Этот больной ... не только продолжал свою работу композитора, но и написал ряд выдающихся музыкальных произведений, которые с успехом исполнялись как в последние годы, так и после его смерти" /там же, 329/. Чтобы было ясно, на каком фоне продолжалась столь активная творческая деятельность, необходимо напомнить о проявлениях болезни композитора: "Активная речь ... почти отсутствовала: он с трудом составлял фразу, но чаще всего попытки заканчивались неудачей ... Повторение отдельных слов стало доступным, однако повторение серий слов оказалось затрудненным, больной не мог удержать ряд даже из 3 слов ... Понимание обращенной речи в течение всего периода болезни оставалось дефектным. ... Письмо оставалось резко затрудненным: пытаясь написать дарственную надпись "дорогому другу", он писал "дорогому другом", зачеркивал второе слово и, отказавшись от самостоятельных попыток, копировал образец надписи, сделанный женой" /там же, 331/. Уже через три месяца после начала болезни он, несмотря на все эти ее проявления, начал сочинять музыку. "Техника записи музыкальных произведений оставалась безупречной, - отмечают врачи, - и за годы тяжелой болезни Ш. закончил многие начатые им раньше работы и написал ряд новых произведений..." /там же, 332/. Единственной специфической чертой его творчества было то, что он "избегал работы над вокальной музыкой" /там же/.

Полноценное творчество в любой области опирается все же на интегрированную работу обоих полушарий ⁸³, однако несомненно и то, что деятельность правого полушария для процесса художественного мышления в невербальных видах искусства оказывается условием не только необходимым, но иногда и достаточным. ⁸⁴ В свете предложенных наблюдений новую глубину приобретает мысль, высказанная более века тому назад: "только музыка пробуждает музыкальное чувство человека; для немузыкального уха прекраснейшая музыка не имеет никакого смысла, она для него не есть предмет ..." /Маркс 1930, 627/.

3.9.

Привлеченный в настоящей главе материал убедительно демонстрирует неправомерность ряда "очевидных" и потому устоявшихся положений. Первое из них - нерасчлененность речевой деятельности и, соответственно, полная синонимичность понятий "язык" и "речь". ⁸⁵ Другой очевидностью является столь же "само собой разумеющаяся" связь языка и мышления, которую, невзирая на многочисленные доказательства противного, все же отстаивают и по сей день.

Так, оспаривая вывод А.И.Уёмовой (в послесловии к книге Л.Тондла "Проблемы семантики") о возможности существования такого максимального уровня рациональности высокоинтеллектуального меньшинства, для которого "может просто не найтись языковых выражений, адекватно представляющих их психическое состояние" в силу того, что язык просто не рассчитан из-за своей усредненности на такой уровень /Уемова, 452-453/, Ю.Степанов видит в таком подходе проявление "антигуманитарности", ибо он является опровержением гуманитарной идеи всечеловеческого равенства /Степанов Ю. 1985, 242/. Думается, однако, что признание существования у художников и ученых-творцов гораздо более интенсивного континуального мышления, чем у людей, не обладающих столь развитым творческим даром, свидетельствует лишь о громадном потенциале человечества в целом, которое, приобщаясь к результатам творчества гениев, само делает определенные шаги в своем развитии.

Эту же очевидность - неразрывность мышления и речи - отстаивают и некоторые психологи. А.М. Матюшкин, не отвергая и тем более не опровергая с помощью доказательств мыслей Л.С.Выготского о различных типах мышления (в том числе и невербальных), старается тем не менее внушить, что все они в итоге ведут к речевому мышлению как "мышлению в собственном смысле слова" - и это опубликовано в послесловии к одному из томов Собрания сочинений выдающегося психолога /Матюшкин 1983, 351/. Подобные примеры можно было бы умножить. И все же идея о многообразии типов мышления, в том числе и на невербальной основе, расширяет сферы влияния и оплодотворяет собой не только труды психологов и лингвистов, но и искусствоведов, а в последнее время и музыкантов.

"В настоящее время вычленяют несколько типов мышления - вербальное, визуальное (пространственное и цветовое), кинетическое и пластическое, а также (в психологии) - интуитивное, наглядно-действенное, наглядно-образное, практическое, словесно-логическое, творческое, теоретическое. Среди мышлений, названных мною в первом ряду, должно стоять и музыкально-интонационное", - утверждает И.И.Земцовский /Земцовский 1988б, 55/. Вне всякого сомнения, это позиция, согласующаяся с наиболее значительными достижениями современной психологической науки.

Музыкантами осуществляется мышление музыкой, то есть мозг композитора (и с соответствующими модификациями - интерпретатора, слушателя, критика, ученого-музыковеда) наполнен звучащей материей, которую композитор - за инструментом или без него ⁸⁶ - формирует в своем сознании/подсознании в поисках того ее единственного и неповторимого облика, в котором эта материя станет музыкальным произведением (об исполнительской задаче в этом же плане думает музыкой интерпретатор, овладевает музыкальным целым слушатель и т.п.).

Чаще всего этот процесс происходит до и вне каких бы то ни было словесных формулировок. Понимая под словом "идея" некую словесно оформленную мысль, Стравинский говорил: "Идея это уже формулировка, не так ли, но не предшествует ли ей что-нибудь? Я во всяком случае предчувствую свой материал задолго до появления каких-либо идей об его использовании. Я знаю также, что этот материал не может быть назван идеями" /Стравинский 1971, 183/. И об этом же настойчиво говорит Б.Л.Яворский: "Помни, что слова не составляют мысль, - писал он С.Ряузову. - Это только одно из возможных оформлений мысли ..." /Яворский 1972, 447/. В этом смысле музыка стоит в одном ряду с другими субстратами, которыми опосредуется невербальная мысль. ⁸⁷

Однако стремление определить специфику музыкального мышления, опираясь только на сам субстрат, обречен на неудачу, ибо тогда этот субстрат приходится неизбежно толковать как своего рода язык. Так мыслил и А.Ф,Лосев: "..."это" (мысль) воплощается через "иное" (язык, художественные средства)" /Лосев 1927, 185/; так, отталкиваясь от известного высказывания Маркса, рассуждает и Земцовский: "И если "язык есть непосредственная действительность мысли" (Маркс), то видимо, разной по природе мысли соответствуют разные по природе виды языка" /Земцовский 1988б, 54/. Однако, как это было показано в предыдущей главе, музыка языком не является, и следовательно этот путь поиска специфики музыкального мышления малоперспективен. Равно как малоперспективно представление о музыкальном мышлении как о процессе независимом от других форм мышления, автономном, не имеющем аналогов: "мало признать факт существования музыкального мышления как абсолютно самостоятельного и по сути независимого от других видов человеческого мышления... Оно обладает собственной содержательной сферой, собственными семантическими возможностями, чья незаменимость отмечена особым местом музыки в культуре" /там же, 55/. ⁸⁸ Именно такой подход чреват размышлениями, насколько справедливо называть столь независимый, ни на что не похожий феномен мышлением?

Несмотря на многие, в том числе и весьма авторитетные высказывания о музыке как о воплощенной музыкальной мысли ⁸⁹, в отечественном музыкознании нашего времени можно встретиться с пониманием музыки как носительницы образов и представлений, которые "отражают музыкальные явления в их конкретности и звуковом своеобразии", в отличие от понятий и терминов, охватывающих явление "в формах мышления и языка" /Назайкинский 1984, 75/.

Для того, чтобы не просто декларировать, но доказать существование мышления музыкой как полноценного мышления, необходимо найти тот более широкий спектр мыслительной деятельности, одним из участков которого является музыкальное мышление. ⁹⁰ Указанная задача составит содержание следующей главы, в данный же момент исследования необходимо осуществить ряд констатаций.

Применительно к музыке необходимо принять соссюровскую дихотомию "язык-речь". ⁹¹ Ее игнорирование и в музыке приводит к значительным сложностям, особенно когда оно сочетается со стремлением отнестись к одному из этих терминов, либо к обоим в их семиотической интерпретации. ⁹²

Однако и сама по себе дифференциация понятий "язык" и "речь" еще не дает ключ к постижению этих реалий в музыкальном искусстве, это лишь необходимая предпосылка. Дело, разумеется, не в "определенной инерции", с которой, по мнению Л.Березовчук, "музыкознание, по аналогии с лингвистическим анализом литературного текста, отождествляет произведения с музыкально-речевой деятельностью" /Березовчук, 13/. И причина, по которой "попытки адаптировать приемы семиотического анализа для изучения конкретных произведений не дают существенных результатов" /там же/, кроется в другом: априорном убеждении, что музыка есть и речь, и язык (в этом убеждена и Л.Березовчук) /там же, 16/. ⁹³

По сути, для подавляющего большинства музыковедов, в том числе и тех, кто исследует музыку с семиотических позиций, актуальным и по сей день остается постулат, выдвинутый И.Рыжкиным: "Принимая разграничение "языка" и "речи", мы тем самым признаем правомерным преимущественную направленность теоретического музыкознания к изучению музыкального языка, а исторического музыкознания - музыкально-речевых "высказываний" в конкретных музыкальных произведениях, в индивидуальных творческих стилях" /Рыжкин 1978, 67/. Однако для констатации такого факта соссюровская дихотомия избыточна, и все это мало что добавляет к уже известному. Дихотомия приобретает значительный операциональный смысл, если анализ музыкального искусства не ее основе позволяет придти к выводу, что "с точки зрения семиотики сопоставление понятий "музыка" и "язык" принципиально неприемлемо", что "музыка ... должна, очевидно, сопоставляться именно с речью" /Орлов 1973, 449/. Но Г.Орлов, который пришел к этому важному и нетривиальному выводу, увидел в нем тупик, ибо не считал возможным ни "поставить музыку в один ряд с теми примитивными, предельно ограниченными в своих возможностях средствами общения, которые относятся к разряду неязыковых", ни признать музыку формой "вырожденного языка" /там же, 454/. Поэтому он вернулся на проторенную дорогу понимания музыкального произведения как системы знаков (символов).

Представленный в настоящей главе материал и был привлечен с тем, чтобы продемонстрировать значительные возможности невербальных речи и мышления, их абсолютную полноценность и неотъемлемость от человека и человечества. И, следовательно,

представление о музыке как речи на неязыковой основе ⁹⁴, а о мышлении музыкой как разновидности невербального мышления никоим образом не снижает их содержательности, присущего им громадного смыслового наполнения. 221

¹ Дихотомия - двучленность как обязательное свойство лингвистического объекта /см.: Ахманова, 41, сн.2/.
назад

² См. об этом: Якобсон 1985, 410; более подробно историю этой дихотомии см.: Основы..., 43-44.
назад

³ Ее краткий свод см.: Кабардов, , 179.
назад

⁴ См. об этом: Домбровский, 22-23; Лотман 1972, 20; Якобсон 1985, 410-411; современный взгляд на эту проблему см.: Барт 1975, 116-121; Жоль, 166-193; Звегинцев 1963, 350-351; Мартине 1963, 389; Zito, 41-44.
назад

⁵ См.,например: Виноградов 1980, 83, 251-252, 290-295; Основы..., 262.
назад

⁶ Модель, предложенная В.В.Налимовым, во многом совпадает со взглядами некоторых логиков и языковедов. См.: Апресян 1974, 13-14; Уфимцева, 404.
назад

⁷ Об избыточности языка см. далее. Здесь же уместно напомнить еще одно соображение: "Речь содержит неизмеримо больше информации, чем язык. Она содержит информацию: а) о языке, б) о той действительности, о которой говорится в речи, и в) о говорящем человеке во многих аспектах" /Жинкин 1964, 29/.
назад

⁸ Необходимо однако иметь в виду, что "в состав языка из речи входит только то, что имеет способность адекватного отражения объективного положения вещей. Это означает, что в структуре языка - в его материале и формах слова - всюду отражена установка, лежащая в его основе" /Узнадзе, 450/.
назад

⁹ Близкая картина представлена в фундаментальной работе Фр.Кликса / Кликс, 106-109 /.
назад

¹⁰ См. также: Тимофеев, 172; Тэрнер, 41. О доязыковых средствах звуковой коммуникации см.: Леонтьев 1963, 44-47.
назад

¹¹ "...Можно говорить о сопоставлении некоторых параметров систем знаков антропоидов и детей (сперва овладевающих системой жестов ) в доречевой период, когда развиваются системы знаков, характерные для правого полушария" /Иванов 1979, 160/.
назад

¹² См.: Сегал, 274; Якобсон 1985, 106.
назад

¹³"Когда ребенок лепечет, никакие усилия не заставят его говорить по-настоящему. Он для этого еще не созрел" /Кондратов, 177 /. См. также четверостишие Пастернака:

Так начинают. Года в два

от мамки рвутся в тьму мелодий,

щебечут, свищут - а слова

являются о третьем годе.
назад

¹⁴ Изучению общения матери и ребенка (Mutter-Kind-Kommunikation) посвящена глава в диссертации Р.Эггебрехта /Eggebrecht R., 40-80/.
назад

¹⁵ "Языковые универсалии есть такие свойства или закономерности, которые присущи всем естественным языкам" /Панфилов 1971, 99 /; см. также: Том, 202-203; Успенский 1970; Хоккет, 45 и далее.
назад

¹⁶ См. также: Якушин Б., 91.
назад

¹⁷ Дж.Бриттон также включает в понятие "вербальная организованность" значительный опыт по освоению самого окружающего мира /Britton, 29/.
назад

¹⁸ Этот фактор по отношению к языковому знаку как единству означаемого/означающего изучен и описан еще в 20-е годы одним из крупнейших лингвистов С.Карцевским /Karcevski/.
назад

¹⁹ См. также: Шалютин, 17.
назад

²⁰ Ср. "... Если бы высказывание не существовало еще до начала речи, а создавалось только в процессе разговора, то тогда речь была бы вообще невозможна. ... Объем нашего сознания настолько узок, что он не может уместить непосредственно в своем поле зрения даже одно длинное предложение" /Чхартишвили, 103-104/.
назад

²¹ В настоящей работе нет смысла останавливаться на описании и анализе тех значительных сложностей, с которыми связаны подобные исследования. См. об этом: Соколов А., 35-45; Ушакова 1985б, 17-18; Якобсон 1985, 386-387; Якушин Б., 44-45.
назад

²² Ср.: "... Внутренняя речь объединяет адресанта и адресата в одном лице" /Якобсон 1985, 324/.
назад

²³ Эту фразу редактор книги комментирует: "автор ... имеет в виду... не исчезновение слова", хотя несколькими страницами далее сам Выготский пишет: "Внутренняя речь есть в точном смысле речь почти без слов" /Выготский 2, 316, 345/.
назад

²⁴ Характерный пример формирования "чистых смыслов" приведен во вступительной статье к III тому коллективной монографии "Бессознательное": больная Н.Н.К. утратила слух, зрение, речь, - и постепенно ее сны утратили образное наполнение и стали снами чистых смыслов, невоплотимых в зрительные образы /Бессознательное-3, 41-42/.
назад

²⁵ Н.И.Жинкин также утверждает, что во внутренней речи отсутствуют материальные признаки слов натурального языка, что она опосредована "предметно-схемным кодом" /Жинкин 1964/; см. также: Основы..., 25-27.
назад

²⁶ Сам Л.С.Выготский высказался однажды в том смысле, что внутренняя речь "и есть собственно мышление" /Выготский 3, 163/.
назад

²⁷ О внутренней речи см. также: Гальперин 1957; Ушакова 1985а,; 1985б. О роли Л.С.Выготского в ее изучении см.: Библер, 154-161; Психолингвистические..., 200-202.
назад

²⁸ Ср.: "... Речь, выступая в качестве внутренней речи, как бы сбрасывает с себя выполнение своей первичной функции, ее породившей: она перестает непосредственно служить средством общения для того, чтобы стать прежде всего формой внутренней работы мысли" /Рубинштейн 1946, 414, 415/. Возможно, именно к филогенезу внутренней речи более всего относятся слова Э.В.Ильенкова о "некоем третьем", что не является "само по себе ни мышлением, ни языком" /Ильенков 1977, 92/.
назад

²⁹ См. также: Потебня, 57, 161.
назад

³⁰ Подробнее об истории становления этих взглядов см.: Соколов А., 11-29. См. также: Фролов, 50-51.
назад

³¹ Кроме того, см.: Бенвенист, 114; Валлон; Ельмслев, 305-308; Сальтини, 72; Серебренников 1983, 77; Gipper; и мн. др.
назад

³² Библиографию работ на эту тему см.: Сознание..., 78-95.
назад

³³ Впрочем, даже среди "вербалистов" есть оппозиция подобным взглядам: "мысль не тождественна ее речевой форме", - пишет Л.В.Веккер /Веккер 2, 17/.
назад

³⁴ Эта проблема даже включена в число мировых загадок: Волков.
назад

³⁵ См. об этом: Исследование..., 52; о дискуссиях по данному кругу вопросов см.: там же, 51-55; Acta....
назад

³⁶ О взаимоотношениях мышления и речи в онтогенезе см. также: Выготский 2, 360; Выготский 3, 261, 292, 312-313.
назад

³⁷ Помимо собственно психологических исследований, материал которых широко использован Выготским, необходимо назвать еще раз имя А.Потебни, убеждавшего, что "слово возможно только тогда, когда мысль достигла совершенства уже и без него", что "вне слова и до слова существует мысль" /Потебня, 39, 538/. См. также: Серебренников 1988, 190.
назад

³⁸ См., например: Кликс, 104-105.
назад

³⁹ См.: Исследование..., 32 и далее.
назад

⁴⁰ Л.Выготскому эта метафора, видимо, нравилась, т.к. он употребил ее не однажды /см., например: Выготский 1, 162/. Ср.: "Значение высказывания не есть линейная сумма значений входящих в него слов" /Миллер, 37/.
назад

⁴¹ См. также об истории этого вопроса: Якушин Б., 20-37 ( особенно: 35-36 ).
назад

⁴² И тем более эта зависимость не в состоянии повлиять на изыскания в естественных науках. См. об этом упомянутую монографию Д.Слобина /Слобин, 209-210/.
назад

⁴³ См. также: Гальперин 1977; Леонтьев 1965; Щедровицкий, 67.
назад

⁴⁴ В сущности, когда К.Маркс писал о языке как об основном элементе мышления, "элементе, в котором выражается жизнь мысли" /Маркс 1930, 630/, он все же писал именно об элементе, то есть одном из компонентов мышления, предполагающем существование и иных - возможно, неязыковых.
назад

⁴⁵ См. также: Леонтьев 1963, 49-50; Лихачев 1935; Серебренников 1979; Серебренников 1983, 105; Серебренников 1988, 191-192, 194-195.
назад

⁴⁶ Только опираясь на такое и подобные определения, можно принять утверждение Б.Л.Яворского: "Повсюду основная ошибка в том, что мышление отождествляют со словесной речью" /Яворский 1987, 446/, и аналогичное - Б.В Асафьева /Шахназарова, 283/. Характерно также отношение Яворского к работе Выготского "Мышление и речь" и, в частности, полное его согласие с тезисом о недопустимости отождествления речи и мышления /Яворский 1987, 452/.
назад

⁴⁷ См. также: Сильницкий, 170.
назад

⁴⁸ Специально для этого случая (лат.).
назад

⁴⁹ См. также: Серебренников 1977, 15.
назад

⁵⁰ С.Эйзенштейн также находит, что во внутренней речи "аффективная структура присутствует в наиболее полном и чистом виде", что сближает ее с искусством /Иванов 1976, 118/. См.: Т. 4.6.3.3.
назад

⁵¹ См., например: Выготский 3, 233; Исследование..., 67.
назад

⁵² См. подборку публикаций: Корнеева; Лернер; Сироткин 1975; Суворов; см. также: Мещеряков; Сироткин 1977а; Сироткин 1977б; и др.
назад

⁵³ См. также: Иванов 1978, 58, 60-61. Более того, как писал в одном из своих писем И.А.Соколянский, "словесная речь, как бы ею ни владели безъязычные, сама по себе ("словесное мышление") ни в коем случае не может обеспечить слепоглухонемому полноценное развитие в такой степени, чтобы он мог отразить внешний физический мир ..." / там же, 57 /.
назад

⁵⁴ Об этих теоремах см. также: Арбиб 1968, 168; Клини, 181-192; Мулуд, 150-152.
назад

⁵⁵ Ср.: "Полиморфность языка позволяет преодолеть гёделевскую трудность - трудность строгого дедуктивного мышления" /Налимов-Мульченко, 543/.
назад

⁵⁶ Правильнее было бы говорить о полиморфизме речи, так как такие свойства слов, как нечеткость, неотчетливость смысла, контекстуальные и внелогические компоненты их значения проявляются только в речевом процессе; в словарь помещено некое конечное число определенных, локализованных значений без учета их качественных характеристик.
назад

⁵⁷ См. также: " ...Законы логики - это не законы естественного языка, а наше повседневное мышление гораздо в меньшей степени следует законам и правилам любой логики, чем схемам нативистической модели восприятия и суждения" /Кухлинг, 96/.
назад

⁵⁸ См.: Пушкин, 773.
назад

⁵⁹ См. также: Лурия 1979, 139. К числу мыслительных процессов, лишенных опоры на речь, относят также некоторые автоматизированные умственные действия /Исследования..., 26/; подробнее о них речь пойдет в следующей главе.
назад

⁶⁰ О различных типах мышления см. также: Серебренников 1983, 110, 103-104 (поисковое мышление ); Психологические..., 23-28 ( наглядно-действенное, наглядно-образное, визуальное и др.).
назад

⁶¹ См. также: Жинкин 1970; Жинкин 1982, 5; Жинкин 1965.
назад

⁶² "Эйзенштейн говорил: мышление совершается не словом, иначе человек, делающий открытия, не удивлялся бы так сильно" /Шкловский, 310/. См. также: Аванесов, 248; Борев-Радионова, 227; Серебренников 1988, 188; Шкловский, 190-191; Kulka, 170.
назад

⁶³ О самостоятельности каждой из этих областей см. также: Радзиховский 1985, 113; Серебренников 1968; и др.
назад

⁶⁴ Ср.: "Овладев новым языком, почти невозможно вызвать в памяти тот нерасчлененный поток речевых звуков, который мы слышали до того, как научились выделять в нем слова и выражения" /Брунер, 131/. См. также: Петров 1985, 475 .
назад

⁶⁵ Эти данные приведены по следующему источнику: Polednak 1974, 213. С.Раппопорт приводит несколько иные цифры: "слух приносит человеку примерно в тридцать раз меньшее количество прямой информации, чем зрение" /Раппопорт 1973, 47/.
назад

⁶⁶ О том, что задача эта актуальна, свидетельствует и мысль П.Пазолини о визуальной коммуникации, которая, по его мнению, "в высшей степени необработана, пребывает в состоянии почти первобытной дикости" /Пазолини, 47/.
назад

⁶⁷ Ср. с иной позицией (правда, в связи с более широким кругом явлений), представленной Е.Назайкинским /Назайкинский 1988, 52-53/. Интересны также в этом смысле наблюдения крупнейшего специалиста в области символики и ритуала Виктора Тэрнера. Говоря о проявлении - одном из важнейших феноменов, объединенных с гаданием, цель которого "сделать видимым" сокрытое, Тэрнер пишет: "Проявление - это открытие для обозрения в условиях ритуала и с помощью символических действий и средств всего того, что не может быть словесно выражено и классифицировано" /Тэрнер, 22; выд. мною. - М.Б./.
назад

⁶⁸ Ср. ситуацию, описанную в рассказе Агутагава Рюноскэ "Носовой платок" /Акутагава/.
назад

⁶⁹ Ср.: Eggebrecht R., 34 и далее; Gipper, 151.
назад

⁷⁰ От греческого lathos - ошибка и trepein - обращать.
назад

⁷¹ См. также: Ержемский, 17-18.
назад

⁷² О математическом мышлении см.: Исследования..., 63-66. Необходимо помнить, что несмотря на солидные и аргументированные работы, подтверждающие данный статус мышления в его невербальных формах, высказываются и взгляды противоположного характера /см.: Веккер 2, 4/.
назад

⁷³ В более общей форме эта мысль выражена А.Потебней: "Мы производим друг в друге аналогичные движения, колебание, дрожание мысли такими средствами, как язык, музыкальный звук, графический образ и т. д. В понимающем происходит нечто по процессу, то есть по ходу, а не по результату, сходное с тем, что происходит в самом говорящем" /Потебня, 539/. И об этом же в связи со внешними проявлениями невербального мышления размышляет П.В.Симонов: "понятие "второй сигнальной системы" нетождественно понятию "речь", но включает в себя систему поэтических, музыкальных, хореографических и тому подобных образов" /Симонов 1988, 57-58/. О рукотворных носителях визуальной информации см. также: Боно, 69 .
назад

⁷⁴ "Точное слово, тонко подобранное, помогает восстановить математическую идею, может быть менее полно и менее объективно, чем чертеж или математическая запись, но аналогичным образом" /Адамар, 81/; см. также письмо Р.Якобсона к Ж.Адамару /там же, 92/.
назад

⁷⁵ "... Речевое мышление даже при переработке вербального материала не обходится только языковыми знаками" /Исследование..., 55/.
назад

⁷⁶ Схему действия полушарий см.: Кликс, 125 (рис. 30); см. также: Тасалов, 211-217. Характерен в этом смысле следующий эксперимент: "Электрошок правого полушария не только вызывает афазию (афазия - нарушение способности к речепроизнесению в результате поражения коры головного мозга; см.: Афазия.... - М.Б.), но и делает больного более говорливым; поэтому был сделан вывод о том, что правое полушарие воздействует подавляющим образом на вербализацию" /Изард, 132/. Яркую, афористическую характеристику полушариям дал В.Иванов; "Способность, дающая возможность заполнять клетки кроссворда принадлежит левому полушарию, тогда как правое хранит в себе ключ к кроссворду - сведения о реальном мире" /Иванов 1978, 32/.
назад

⁷⁷ Об этом термине см.: Т. 4.7.4.0.4.
назад

⁷⁸ Что же касается восприятия, то здесь все наоборот: "Каждая из двух систем - как непосредственная, так и опосредованная - закреплены за разными полушариями: непосредственные сигналы могут обрабатываться лишь правым полушарием, а опосредованные - левым" /Якобсон 1985, 283-284/.
назад

⁷⁹ См. также: Иванов 1988, 129.
назад

⁸⁰ Ср.: "По свидетельству А.Р.Лурия, при вскрытии мозга Эйзенштейна после его смерти оказалось, что огромное правое полушарие противостоит сравнительно небольшому левому" /Колчин, 335 /; см. также: Иванов 1978, 63-65; Муха, 117.
назад

⁸¹ См. об этом: Волкова 1985, 71; Исследовани.., 157; таблицу функций каждого из полушарий см.: Голубева, 123.
назад

⁸² См. также: Медушевский 1980а, 178-179.
назад

⁸³ См. об этом: Медушевский 1980а, 179.
назад

⁸⁴ Этот тезис подтверждается некоторыми высказываниями С.Эйзенштейна, для которого правополушарное мышление было доминирующим: "Даже сейчас, когда я пишу, я, по существу, почти что "обвожу рукой" как бы контуры рисунков того, что непрерывной лентой зрительных образов и событий проходит передо мной ... Музыка - особенно Прокофьева и Вагнера - входит под знаком этой номенклатуры тоже в зрительный раздел - или правильнее его назвать "чувственным"? Слово и подтекст - это то, что остается у меня вне фокуса обостренного внимания" /Эйзенштейн 1, 509, 510/.
назад

⁸⁵ В связи с этой проблемой весьма интересными представляются мысли одного из крупнейших современных лингвистов-семиотиков В.Звегинцева: "...речь в противоположность языку всегда целенаправленна и ситуационно привязана. При этом речь не просто ориентированный на ситуацию язык. Ситуация в речи есть обязательный компонент самой речи, придающий ей совершенно особый характер. ... язык есть знаковая система, знающая лишь две координаты - синтагматику и семантику. А речь - это язык с указанными двумя координатами плюс прагматика. Различия языка и речи с этой точки зрения блестяще демонстрирует драматургия абсурда..., где прагматика сдвинута, и функции речи фактически возложены на язык. Диалог в произведениях данного направления оказывается абсурдом потому, что он строится над прагматической пустотой, а так как речь невозможна без прагматики, последняя искусственно создается средствами языка" /Звегинцев 1977, 46/.
назад

⁸⁶ См.: Арановский 1978б, 151.
назад

⁸⁷ Ср., например: "Рисунок, по мысли Поля Валери, есть самый "мыслительный" вид изобразительного искусства, потому что в жесте художника выражается и его мысль, овладевающая строением предмета, его иконическим образом, знакомым контуром и пространственной формой" /Раппапорт, 70/.
назад

⁸⁸ См. также: Бурьянек, 51; Wierszy(owski 1970, 40.
назад

⁸⁹ О "высоком интеллектуальном наслаждении" от музыки, сопоставимом с изучением любой науки, говорит Адам Смит; о человеческом уме, "коего вглубленное перед другими животными в голове положение всякий звук, с мыслью сопряженный, несет прямо в душу", - писал Радищев /Шестаков, 290, 312/; для Рамо слух также является "аналогией cogito" /Золтаи, 220/.
назад

⁹⁰ См. подобную работу в связи с понятием "одаренность": Мелик-Пашаев.
назад

⁹¹ О том, что дихотомия Соссюра "непосредственно применима к музыке" пишут Дж.Спрингер /Springer, 505/ и Т.Адорно /Adorno, 71-72 /.
назад

⁹² Можно с пониманием отнестись к использованию термина "музыкальная речь" как синонимического "музыкальному языку" /Яворский 1972, 971/, либо к произвольному отнесению к области "музыкальной речи" только "малых построений" /Соколов О., 470/, если такой подход встречается в музыковедческих трудах "досемиотического" периода /см. также: Михайлов М. 1981, 116, где "музыкальная речь" - синоним стиля/. Однако нельзя нетерминологическое употребление этих понятий сочетать с использованием семиотической теории во избежание многочисленных противоречий /см., например: Назайкинский 1982, 100-101; с одной стороны, речь идет о том, что "народная музыка ... представляет собой не сочинение, а непосредственное использование языка", и в то же время она подчинена "статусу речевой деятельности", чем и отличается от профессиональной; с другой стороны, "речевая форма существования" оказывается вообще присущей музыке, независимо от ее происхождения; из этого текста можно также понять, что статус речи присваивается только фиксированному произведению: "фольклор есть сфера, где господствует язык, а не фиксируемый текст" (но разве речь пребывает только в фиксируемой форме?)/. См. также: Медушевский 1976а; Назайкинский 1982; Назайкинский 1972 (библиография). Вполне адекватно этой терминологией пользуются Ю.Г.Кон /Кон 1982, 7/, В.В.Медушевский и ряд других исследователей.
назад

⁹³ Как раз В.Медушевский, позицию которого Л.Березовчук оспаривает, делает шаг в сторону от этой априорной принятой "очевидности" ("Для ребенка, только входящего в музыку, не существует языка в нашем понимании", - пишет он и далее говорит о "проникновении в систему языка посредством речи") /Медушевский 1976а, 21, сн.7/; к сожалению его рассуждения в этом направлении ограничиваются сказанным (подобную мысль высказал и Я.Йиранек, написавший о коммуникации, что она "направлена от индивидуального, конкретно чувственного опыта к общему пониманию, от субъективного к объективному"/Jiranek 1979b, 66/). Такое же сочетание верного отождествления музыки с речью (точнее антимузыки и антиречи) и неверного - и с языком, и с речью - см. у И.Земцовского /Земцовский 1987а, 148, 149/.
назад

⁹⁴ Ср.:"Рядом с естественным языком существуют исторически более развитые (предположительно, невербальные) средства общения, из которых искусство является наиболее важным" /Kulka, 164/; "...Кино, будучи речью на семиотическом уровне, не является ею на уровне формализованных семантик"; "киносемиотика - это семиотика речи, не связанной с языком" /Эко 1984, 79; Митри, 42/. См. также: Ruwet, 86.
назад

назад

вперед

К оглавлению