Конечно, не все так просто. Даже самый безоглядный российский деспот должен был считаться с интересами и настроениями правящего класса. К тому же российский престол обладал какой-то магической способностью превращать космополитов и либералов в патриотов и государственников.
Так и идут еж с котом в одну сторону, но каждый по своей тропинке. Издалека поглядывают друг на друга с недоумением и опасением. А тропинки их то пересекаются, то опять расходятся. И теряются где-то на краю вечернего леса...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЧЕЛОВЕК И ЕГО ДЕЛО
Глава XIV
Крестьянин
Перемены в низших классах происходят
гораздо медленнее, чем в высших.
Мишле
Жил-был русский мужик.
Жил сто, двести, пятьсот лет...
Это был добродушный великан. Поутру он просыпался, натягивал штаны и рубаху, чесал в затылке и, потягиваясь, выходил на двор. Справив нужду и рассеянно оглядев просыпающийся мир Божий, он возвращался в избу.
Потом он плескал в лицо холодной водой и садился на лавку. На печи гомонили дети. В закутке жена возилась с посудой. Замешкавшийся с ночи таракан спешил добраться до родной щели. Все было привычно и правильно.
Солнце неторопливо поднималось над горизонтом. Окончив трапезу, мужик выводил со двора лошадь, подбадривал ее двумя-тремя сильными выражениями и отправлялся в поле.
Сегодня ему предстояло много работы...
Колос бумажной нивы
Как это часто бывает в России, пока один работает, двое других задумчиво глядят на него и обмениваются всякого рода замечаниями. Не станем же нарушать традицию и поговорим о том, что так или иначе связано с работой нашего героя.
Жизнь русского крестьянина конца XV столетия очень слабо освещена историческими источниками. К счастью, частично сохранились Новгородские писцовые книги 1495–1505 годов. Этот уникальный документ заслуживает особого внимания.
Захватив Новгородскую землю, Иван III решил произвести своего рода инвентаризацию всех ее хозяйственных угодий и населения. Целью переписи было точное определение податей и налогов в соответствии с московскими нормами. Тщательное изучение этих уникальных реестров позволяет историкам более или менее ясно представить картину повседневной жизни новгородского крестьянина. И картина эта, увы, довольно безрадостная.
«Таким образом, рассчитанные хлебные бюджеты крестьянских семей оказываются дефицитными, – делает вывод современная исследовательница. – В большинстве случаев зерна не хватает не только на семена, но и на собственное пропитание, а также на подкормку скота. Помимо этого надо учесть, что все крестьянские хозяйства должны были еще выделять зерно на уплату повинностей и налогов. А для получения денег хлеб нужно было продавать. Выход из такой тяжелейшей ситуации был только один, и он заключался в жесточайшей экономии зерна как в собственном рационе питания, так и при кормлении скота. В реальности это означало жизнь на уровне бедности большинства семей. Вполне возможно, что у крестьян была подсека, не учтенная при обложении, помогавшая улучшить их бюджет. Однако ее сокрытие не могло носить столь массовый характер. В реальной жизни экономическое положение крестьянских хозяйств в большой степени зависело от урожая. Недостаток хлеба частью компенсировался крестьянами за счет доходов от леса и реки, животноводства и технических культур. При скудости почв и неблагоприятном климате занятие промыслами было дополнительным источником существования многих крестьянских хозяйств. Значительным подспорьем были рыболовство, охота, бортничество и собирательство...
Низкое качество почв, их сильная заболоченность и повышенная влажность были одной из главных причин низкой урожайности. В свою очередь худородные почвы требовали тщательной обработки. Однако у крестьянина для этого просто не хватало времени. Пользуясь примитивными орудиями труда, русский крестьянин работал с минимальной интенсивностью. Его жизнь зависела от плодородия почвы и капризов природы. Крестьянин вынужден был трудиться день и ночь, используя все резервы своей семьи, затрачивая огромные силы и при этом получая небольшую производительность своего труда» (250, 119).
Новгородская земля была, конечно, не лучшей на природной карте тогдашней России. Однако южные черноземы были недоступны из-за набегов степняков, а угодья средней полосы, в принципе, мало чем отличались от новгородских. Таким образом, картина суровой борьбы за выживание везде была примерно одинаковой. Мало менялась она и с течением веков. «Крестьянская жизнь бедная, тяжелая...» – констатировал один внимательный наблюдатель второй половины XIX столетия (178, 27).
Земля и лошадь
Неумолимый закон природы состоит в том, что распаханная и приносящая урожай земля быстро истощается. Восстановить ее плодородие можно лишь двумя способами: дать земле отдохнуть несколько лет или удобрить ее навозом со скотного двора. Помимо навоза в качестве удобрения в старые времена использовали печную золу, речной или озерный ил. Двадцатый век стал веком минеральных удобрений.
Другой закон природы гласит, что всякому растению для полного созревания семян (у злаков – зерен колоса) необходимо определенное количество солнечного света, тепла и влаги. Иными словами, нужны погожие дни и время от времени – теплые дожди. Одни растения более взыскательны в этом отношении, другие – менее. Но свою норму требуют все.
Необходимость поддерживать плодородие земли хотя бы на минимальном уровне определяла весь уклад жизни земледельца. В средневековой Руси существовали три основных способа использования земли: подсека, перелог и трехполье.
При подсечном земледелии весь процесс начинается с расчистки земли от леса и кустарника. Когда срубленные деревья подсохнут, их поджигают. Потом гарь очищают от остатков стволов и выкорчевывают пни.
«Прадеды наши, – писал знаток деревенского быта С. В. Максимов, – выжигая лес, на следующий год засевали ляды (гари. – Н.Б.) рожью. Новая росчисть три года кряду давала урожай. На четвертый год ее оставляли, жгли лес в новом месте; туда же переносили и избу. Покинутая ляжна годится под новую пашню не раньше чем через 35 лет; срок 15–20 самый короткий, да и то очень редкий. Такими подсеками, десятками и сотнями починков, по мере стеснения людностью, врезались русские люди в самую глубь лесов» (178, 51).
Это была поистине война с лесом. Победить его можно было только общими усилиями сельской общины.
Уклоняясь от поземельного налогообложения, крестьяне часто устраивали поле где-нибудь в лесу, распахав с этой целью полянку или сведя полосу леса методом подсеки. Этот сокрытый от тогдашней «налоговой инспекции» источник дохода назывался «пашня наездом».
Перелог – это постоянное использование новой земли. В степи и лесостепи, где земли много, а людей мало, можно таким образом решать проблему плодородия. Однако распашка целины – дело тяжелое. Кроме того, здесь, как и при подсеке, крестьянин вынужден был наподобие кочевника постоянно перемещать свое жилище вслед за своими угодьями.
Оптимальной системой было трехполье. Крестьянский двор располагается как бы в центре круга, разделенного на три сектора – яровой, озимый к пар. Каждый год сектора последовательно меняются. Поле, которое отдыхало под паром и «переваривало» внесенные удобрения, засевается. А одно из «работавших» полей уходит под пар. Через год наступает черед другого поля.
Понятно, что это идеальная схема. В реальной жизни существовало множество вариантов землепользования, соответствовавших местным особенностям. Так, например, трехполье как основная форма часто дополнялась перелогом и подсекой.
Но и у трехполья была своя ахиллесова пята. Оно могло существовать только при регулярном удобрении земли значительным количеством навоза. Проще говоря, трехполье требовало наличия в крестьянском хозяйстве большого скотного двора, где стояли лошади, коровы, свиньи и другая живность. Нехватка удобрения, вызванная падежом скота или же какими-то другими бедствиями, немедленно сказывалась на плодородии поля.
Смердящее плодородие
Забота о навозе пронизывала всю жизнь крестьянина. По существу, это была забота о хлебе, об урожае. Вот как рассказывает об этом в своей книге «Куль хлеба» С. В. Максимов:
«В истощенную землю семя не бросишь: надо отдать ей то, что взял у нее, придать ей новые силы и новые соки. Такую службу давно уже указано служить навозу, или назему, – скотскому помету, смешанному с объедьями и подстилкою. Им удобряют землю, его навозят на поля не в один раз, а с передышкой, на особых телегах, на которых уже не повезешь воеводу. Телега с покатостью назад и с дверцами в эту же сторону, чтобы ловчее было скидывать железными вилами, а подчас и деревянной лопатой. Бывают навозные телеги и с обшитым опрокидным кузовом или ящиком.
Как пропахали землю ранней весной, когда совсем отлегла земля, так и наступило время «навозницы», или пора свозить навоз в поле со дворов и хлевов... Возить навоз заставляют подростков: по полю разбрасывают сами хозяева – взрослые рабочие» (178, 73)...
«...Наступает время «навозницы». Работа не очень приятная, не очень благовонная, но зато она важнее многих и для наших северных земель составляет первое дело: поле с дерьмом – поле с добром. Навоз сбрасывается с телег вилами на поля в кучках. «Навоз отвезем, там и хлеб привезем».
«Навоз кладем густо, чтобы потом в амбаре не было пусто». Кучки разбрасываются по полосам, а по полю опять проходит соха. Соха перемешивает навоз с исхудалой землей и прибавляет ей силы плодородия» (178, 79).
Веками шагал вслед за своей навозной телегой великорусский пахарь. И его одежда, и сам он до костей пропахли скотным двором и горьким дымом курной избы. Этот запах навсегда сохранился в древнейшем названии сельского труженика – «смерд».
Господин Сам-три
Хорошая урожайность в русских землях в конце XV века определялась старинным выражением «сам-три». Это значит, что, посеяв мешок пшеницы, ржи, овса или ячменя, можно было по осени собрать три таких же мешка.
Много это или мало? Скорее мало, чем много. Ведь из этих условных трех мешков крестьянин должен был один мешок оставить на семена, а из другого продать значительную часть зерна, чтобы заплатить подати своему землевладельцу и государю. Оставшимся зерном он должен был кормить семью до нового урожая. А если говорить об овсе, то значительная часть его уходила и на лошадей, которым перед тяжелой работой или дальней дорогой полагалось дать овса. Наконец, крестьянину нужно было продать хоть немного зерна для себя, чтобы иметь деньги для личных нужд. Ведь далеко не все необходимые в хозяйстве вещи он мог изготовить своими руками.
Урожай «сам-три» позволял крестьянину срести концы с концами, Но если по каким-то причинам (капризы погоды, вредители полей, болезни растений и т. п.) урожайность падала значительно ниже этой черты, в дом стучалась беда. При недостатке хлеба мужик вынужден был либо голодать, либо проедать семенной фонд, либо уклоняться от уплаты податей, либо просить в долг у соседей или землевладельца.
Заметим, что эпоха Ивана III и его сына Василия была необычайно благоприятной в природно-климатическом отношении (250, 113). Она не знала ни многолетних голодовок, ни опустошительных эпидемий, ни каких-то небывалых стихийных бедствий.
Данные по урожайности в средней полосе России (в вотчинах Иосифо-Волоколамского монастыря) выглядят следующим образом:
«В семи уездах, в число которых входил, в частности, и Тверской, урожайность ржи в отдельные годы в конце XVI в. колебалась от сам-2,45 до сам-3,3- Еще меньше была урожайность овса (от сам-1,8 до сам-2,56) и пшеницы (от сам-1,6 и сам-2). Посевы ячменя давали более высокие урожаи (от сам-3,7 до сам-4,2)». В Новгородской земле средняя урожайность зерновых была в ту эпоху на уровне сам-2 (250, 109, 120).
В южных черноземных районах урожайность была в два-три раза выше благодаря плодородию земли. Поэтому русские крестьяне издавна с тоской глядели на юг и юго-восток. Однако там, на границе степей, свистели татарские стрелы. В погоне за хорошей землей легко можно было угодить в плен к «поганым».
Так и сидел горемыка крестьянин на своем окско-волжском суглинке, вымаливая у Бога погожие дни.
Госпожа Соха
Основными орудиями крестьянского труда с древнейших времен были соха и плуг. Несложная деревянная конструкция с двумя железными наконечниками («сошниками»), соха была проста и удобна в обращении. Ее сошники стояли почти перпендикулярно к земле и не зарывались глубоко в почву. Поэтому соху могла тянуть самая слабосильная крестьянская лошадь. Наткнувшись на камень или корень, соха останавливалась. Пахарь, поднатужившись, выдергивал ее из земли, переносил за препятствие и снова продолжал свою борозду.
На пронизанных корнями деревьев, глинистых и каменистых почвах средней полосы России крестьянин вынужден был почти все время держать соху на весу. Это было физически тяжело, но целесообразно. Поэтому соха здесь дожила до коллективизации и уступила «поле битвы за урожай» только первым тракторам.
Однако у сохи был один весьма существенный недостаток. Она давала мелкую вспашку, плохо переворачивала и рыхлила землю. В итоге снижалась урожайность поля. При работе сохой она редко поднималась выше уровня «сам-три».
Русский крестьянин придумал великое множество всякого рода мелких технических усовершенствований для сохи. И все же она безнадежно отставала от своего главного соперника – железного плуга. Он глубоко зарывался в землю и хорошо ее перемешивал. Земля, обработанная плугом, давала обильные всходы.
Но плуг требовал мягкой, рассыпчатой земли. Эту тяжелую конструкцию не могла тянуть заморенная зимней голодовкой крестьянская кляча. Поэтому плугом пахали в южных (степных и лесостепных) районах, на мягких черноземных почвах. Обычно запрягали в плуг двух кастрированных быков – волов.
Помимо плуга и сохи крестьянин применял с десяток разного рода сельскохозяйственных орудий. Колосья жали серпом, в лугах гуляла коса, на току молотили цепы, комья земли после пахоты разбивала борона, в огороде мелькали лопаты и мотыги.
Вечными спутниками крестьянина были нож и топор.
Васильки во ржи
Проходя мимо колосящегося ржаного поля, горожанин непременно полюбуется на рассыпанные тут и там синие васильки. Крестьянин первым делом глянет на ржаной колос: крупный ли? спелый ли? и не тронут ли спорыньей? И лишь потом с досадой подумает про васильки: видно, плохо провеяны были семена ржи, вот и осталось много сорняков-васильков...
Рожь была главным злаком средневековой Руси. Ее важное достоинство состояло в том, что она могла быть озимой культурой. Иначе говоря, рожь умела выживать под снегом. Озимую рожь сеяли в августе. До первого снега она успевала взойти. Эти всходы («зеленя») уходили под снег и там как бы засыпали. Весной, когда снег сходил, рожь продолжала свой рост. В итоге даже за короткое северное лето она успевала созреть.
Ржаной хлеб был основным продуктом питания для русского крестьянина. Белый, пшеничный хлеб подавали только в богатых домах. Из пшеничной муки пекли калачи и пироги для праздников. Пшеница любит тепло и хорошую почву. Поэтому сеяли пшеницу главным образом в южных районах страны. В средней полосе она приносила хороший урожай только в исключительных случаях – на удобренных золой гарях, на солнечных косогорах и т. п. Кроме того, в те времена не знали озимых сортов пшеницы. А яровая пшеница успевала созреть только в очень благоприятное лето.
Неприхотливой и быстросозревающей культурой был овес. Он занимал основные площади ярового клина. Овсяная каша и овсяные лепешки не сходили с крестьянского стола.
Помимо зерновых злаков крестьяне времен Ивана III на своих полях выращивали гречиху-, лен и коноплю. В огородах произрастали хорошо знакомые нам овощи (капуста, огурцы, горох, морковь, свекла), фруктовые деревья (яблони, вишни, слива) и кустарники (смородина, крыжовник). Роль картофеля, широко распространившегося в России только в середине XIX века, играла неприхотливая репа. Отсутствовали и сравнительно недавно завезенные помидоры.
Изба и двор
Красота предметов народного быта заключалась главным образом в их совершенстве. Подставка-светец, деревянный ковш «скопкарь», нехитрая мебель избы, наконец сама изба – все это идеально отвечало своему назначению. При тщательном исследовании, вероятно, можно вывести даже математическую формулу этого совершенства.
Изба была проста по конструкции. Она чем-то напоминала домики из детского конструктора. Венцы сосновых бревен соединялись вырубками на концах. Крыша делалась из теса или щепы. Под них укладывали слой бересты, которая предотвращала гниение дерева.
Маленькие «волоковые» оконца задвигались широкой доской. На зиму их затягивали бычьим пузырем. В целом в избе, конечно, было темновато. Мрак разгоняли с помощью горящей и днем лучины.
В узком смысле слова «изба» – это отапливаемое помещение, «истьба», «истобка». Так называли ту часть постройки, где находилась печь. «Подавляющее большинство печей были глинобитными, сводчатыми, с плоским подом; в начале рассматриваемого периода (XIII–XV века. – Н. Б.) встречаются изредка каменки, а в конце его – кирпичные печи» (221, 35).
Помимо теплого жилого помещения в доме иногда было и холодное. Оно называлось «клеть». Здесь летом жили, а зимой хранили всевозможную утварь. Между избой и клетью располагались сени. Отсюда одна дверь вела на крыльцо, другая – в избу, а третья – в клеть.
Важнейшей задачей было сохранение тепла. С этой целью у всех помещений – высокие пороги, а сам дом поднимали на высокий «подклет». Там, в подклете, тоже держали припасы.
Продолжением жилой части постройки служил хлев. Обычно его помещали под одной крышей с домом. Это позволяло уделять скоту часть домашнего тепла. Кроме того, над хлевом размещали сеновал, откуда по мере необходимости сбрасывали вниз сено и солому.
Дворовые постройки – амбар, сарай, колодец, баня, летняя кухня, нужник – располагались по периметру двора. От улицы и от соседей двор отделял высокий тын из заостренных кольев. Створки ворот запирались толстым брусом. Для людей была устроена небольшая калитка. Неподалеку от калитки ставили будку со свирепым псом.
Танцы с волками
Логика природно-хозяйственной ситуации – лоскутки плодородной земли, широкие полосы леса, овражисто-болотистый ландшафт, отсутствие хороших дорог – превращала русского крестьянина в угрюмого бирюка-одиночку. Средневековая русская деревня состояла из одного, двух или трех дворов. «Исследователи в Новгородской земле в конце XV в. насчитывают всего 37–38 тысяч поселений, которые в то время были в основном мало дверными. Около 90% поселений состояли из одного – четырех дворов. Причем только один двор в конце XV в. имел 40,7% селений, в 30% селений было два двора, а 18,4% состояло из трех–четырех» (250, 121).
Конечно, время от времени крестьяне из соседних дворов-деревень сходились вместе для совместной работы, отдыха или богослужения. И все же большую часть времени они проводили в узком мирке своего двора, среди привычных лиц домочадцев. Не станем говорить о проблеме биологического вырождения в результате браков с близкими родственниками. Она и доныне запечатлена на множестве семейных фотографий в «красном углу»...
И все же: что они делали долгими вечерами в своих ослепших избах, под вой голодных волков в соседнем овраге? Чем отгоняли скуку и тоску? О чем говорили и о чем мечтали? Бог весть...
Нужно было обладать беззаботностью ребенка, чтобы жить на краю невозможного. Впрочем, беспросветная нищета и одиночество могли испортить и самый ангельский характер.
Отягощенная комплексом «вины перед народом», русская литература склонна была идеализировать крестьянина. Однако сходный образ жизни порождает и сходную психологию. А потому послушаем, что говорят о своих средневековых крестьянах мастера западноевропейской историографии.
Из-за вечной нищеты и долгов, замечает Мишле, «крестьянин ожесточается, характер его портится; в наболевшем сердце не остается места для доброжелательности. Он ненавидит богачей, ненавидит своих соседей, ненавидит всех и каждого. Одинокий на своем жалком клочке земли, словно на необитаемом острове, он дичает. Необщительность, прямое следствие нужды, крайне затрудняет борьбу с нею, мешает ему ладить с другими крестьянами...» (186, 28).
Кто смеется последним?
Неравномерность распределения трудовых усилий между временами года – невероятная напряженность летних месяцев и относительная бездеятельность в остальное время – наложила неизгладимый отпечаток на психологию русского крестьянина. Другой фактор, сильно влиявший на его сознание, – полная зависимость результатов труда земледельца от капризов природы. Об этом, тщательно подбирая слова, говорил в своих лекциях знаменитый историк В.О.Ключевский. Выросший в нищей пензенской деревне, он знал этот мир не понаслышке. А потому наберемся терпения и вчитаемся в эту пространную цитату из классика.
«Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбирать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось.
В одном уверен великоросс – что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии.
С другой стороны, свойствами края определился порядок расселения великороссов. Жизнь удаленными друг от друга, уединенными деревнями при недостатке общения, естественно, не могла приучать великоросса действовать большими союзами, дружными массами. Великоросс работал не на открытом поле, на глазах у всех, подобно обитателю южной Руси: он боролся с природой в одиночку, в глуши леса с топором в руке. То была молчаливая черная работа над внешней природой, над лесом или диким полем, а не над собой и обществом, не над своими чувствами и отношениями к людям. Потому великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами. Он вообще замкнут и осторожен, даже робок, вечно себе на уме, необщителен, лучше сам с собой, чем на людях, лучше в начале дела, когда еще не уверен в себе и в успехе, и хуже в конце, когда уже добьется некоторого успеха и привлечет внимание: неуверенность в себе возбуждает его силы, а успех роняет их. Ему легче одолеть препятствие, опасность, неудачу, чем с тактом и достоинством выдержать успех; легче сделать великое, чем освоиться с мыслью о своем величии. Он принадлежит к тому типу умных людей, которые глупеют от признания своего ума. Словом, великоросс лучше великорусского общества.
...Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Ведь лбом стены не прошибешь, и только вороны прямо летают, говорят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка? Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу...» (160, 315).
Глава XV
Государь
Править хотят все,
но способны на это немногие.
Блез Паскаль
22 января 1492 года великому князю Ивану Васильевичу исполнилось 52 года.
В марте 1492 года минуло ровно тридцать лет, как Иван стал править русскими землями единовластно. А до этого он еще четырнадцать лет был соправителем своего слепого отца – великого князя Василия Васильевича Темного.
Этот долгий путь давил ему на плечи грузом потерь и разочарований. Но он же давал ему холодную, беспощадную опытность.
В искусстве политической игры Иван к этому времени стал уже не просто мастером, а великим мастером, гроссмейстером. Он выигрывал почти все партии, которые начинал.
Уже ближайшие поколения назовут Ивана «Великим». Его имя с благоговением произносили и во дворце, и в лачуге. «Он, спаситель и творец государства, был причислен своими людьми к лику святых», – несколько преувеличивая, утверждает один литовский писатель середины XVI столетия (20, 79).
Он и правда сумел добиться многого. Получив от отца венец московского князя, он завещал сыну корону «государя всея Руси». А потомкам он оставил тайну своего небывалого могущества, рожденного из пепла многолетней смуты...
В этой главе мы не собираемся рассказывать о государственной деятельности Ивана, о его войнах и дипломатических интригах. Если читатель захочет поближе познакомиться с этими сюжетами, он может обратиться к нашей книге «Иван III» в серии «Жизнь замечательных людей».
Мы также не намерены описывать технологию власти. Понятно, что всякий пастух должен вести дело так, чтобы его овцы не разбрелись, а псы не загрызли ни его овец, ни его самого. Он должен принимать меры против воров и волков, вовремя стричь овец и читать мысли баранов. Все эти правила достаточно ясно сформулировал младший современник Ивана III Пикколо Макиавелли.
Сейчас нас интересует верховная власть как форма проявления личности. Высшая форма личности – талант. Посредственность является личностью лишь в простейшем, биологическом смысле. Талант Ивана как руководителя (или, как тогда выражались, «пастыря словесного стада») был отшлифован многолетней практикой, а практика поднималась до высот искусства благодаря врожденному таланту.
Каким же он был в жизни, этот «отец русского самодержавия»? Источники позволяют лишь пунктиром наметить некоторые черты его характера.
Внешне князь Иван был, как говорится, «видный мужчина». Один итальянец, встречавшийся с ним в 1476 году, заметил, что «он высок, но худощав; вообще он очень красивый человек» (3, 229). В этом отношении Иван был схож с двумя другими правителями России – Петром Великим и Николаем I. Под старость он сильно сутулился, за что и получил от недругов прозвище «Горбатый».
Двуликий Янус
Опытный в своем ремесле государь похож на двуликого Януса. Одно его лицо выражает доброту и приветливость, другое – гнев и ярость. Несомненно, Иван был мастером своего дела и в соответствии с обстоятельствами изображал то милостивого, то грозного государя. Эта игра постепенно стала второй натурой. Вероятно, он и сам не всегда мог понять, где он играл роль, а где был самим собой. Иван умел так глянуть на провинившегося «ярым оком», что тот терял дар речи (64, 69). За это современники дали ему еще одно прозвище – «Грозный» (55,171).
Понятно, что эта внутренняя сила личности особенно сильно воздействовала на женщин. Австрийский посол Сигизмунд Герберштейн рассказывает об Иване, что «по отношению к женщинам он был до такой степени грозен, что если какая из них случайно попадалась ему на глаза, то при виде его только что не лишалась жизни». Впрочем, трепетали не только женщины. Когда Ивану случалось перебрать лишнего и заснуть прямо за столом, все приглашенные «сидели пораженные страхом и молчали» (5, 68).
Возможно, тяжелым в общении Иван стал к концу жизни, когда годы, болезни, а главное – семейная драма, сделали его раздражительным и погрузили в мрачное расположение духа.
Однако Иван порой любил и пошутить. «По пробуждении он обыкновенно протирал глаза и тогда только начинал шутить и проявлять веселость по отношению к гостям» (5, 68).
Юмор тиранов всегда имел довольно специфический характер. Шутки Ивана Грозного, например, могли по-настоящему развеселить, пожалуй, только сатану. Юмор Ивана III был сравнительно добродушным, хотя и не лишенным хамоватой издевки. Однажды псковичи прислали в Москву делегацию с &;lt; просьбой дать им отдельного от Новгорода епископа. Просьба не встретила у Ивана сочувствия. Вместо епископа он на прощанье подарил псковичам... верблюда. Это меланхолическое животное в Древней Руси называли «вельблудом» и считали необыкновенно похотливым.
Другой раз Иван отшутился в переписке с крымским ханом Менгли-Гиреем. Тот просил за своего племянника Саталгана, находившегося на русской службе. «Царевич» чем-то сильно провинился перед государем и был по его приказу задержан в Москве. Хан оправдывает Саталгана тем, что он «от молодости и от глупости таково дело учинил». В ответном письме Иван заметил, что именно потому и держит Саталгана в Москве, «чтобы иного дела молодостию не учинил» (272, 304).
Лицемерие – одно из необходимых качеств любого политика. В глубине души питая ненависть к татарам, Иван, однако, до поры до времени был по отношению к ним почтителен до унижения. «Когда прибывали татарские послы, он выходил к ним за город навстречу и стоя выслушивал их сидящих», – рассказывает Герберштейн (5, 68). Некоторые отечественные историки ставят под сомнение достоверность этого рассказа. Они относят его на счет обычной для западных: авторов недоброжелательности к России (86, 110). Однако в русских источниках нет сведений об обряде приема татарских послов, постоянно посещавших Москву и другие княжеские столицы в XIV–XV веках. Это умолчание само по себе достаточно красноречиво.
В приведенных выше известиях иностранцев домыслы причудливо переплетаются с правдой. Правда состоит в том, что вассалы ордынского хана (а посол представлял как бы образ своего господина) выслушивали его, стоя на коленях; что татарский посол, прежде чем пить поднесенный ему в знак уважения кумыс, по древнему монгольскому обычаю брызгал несколько капель на гриву своего коня; что князь одаривал ханского посла собольей шубой и должен был вести под уздцы его коня (82, 99).
Вероломство также входило в обычный набор приемов средневекового политика. Ивану случалось нарушать клятвы, скрепленные присягой на кресте. Не брезговал он и обычным жульничеством. Однажды он приказал дать попавшему в трудные обстоятельства венецианскому дипломату ссуду в размере семидесяти рублей. После этого он отправил в Венецию счет на 700 рублей (271, 187). Рассказывая эту историю, московский летописец, кажется, ничуть не осуждает государя. Обман «латинян» представляется ему своего рода «военной хитростью».
Как многие диктаторы, Иван порою был сентиментален. Когда ему сообщили о мятеже новгородцев, он «съжалися зело о них и прослезися» (41, 171). После чего отдал приказ начать подготовку карательной экспедиции.
Великий князь хорошо разбирался в людях и знал каждому цену. Талантливый полководец Данила Холмский многим казался не вполне благонадежным и к тому же «имел порочащие его связи» среди правящей верхушки Твери. Однако Иван неизменно поручал ему самые ответственные военные кампании.
Государь умел оценить хорошую мысль, даже если она не совпадала с его собственными взглядами. Один из его приближенных позднее говорил, что Иван «против собя стречю (возражения. – Н. Б.) любил и тех жаловал, которые против его говаривали» (139, 284).
Историки отмечают приверженность Ивана ко всякого рода «советам» и «соборам» (80, 136). Они собирались в различном составе, но неизменно предшествовали важным решениям государя.
Готовность выслушивать мнения и возражения своего окружения была не только чертой характера Ивана, но и данью почтенной «старине». Все знали, как чтил своих бояр Дмитрий Донской. Все помнили, что именно московское боярство в конечном счете спасло от гибели бесталанного Василия Темного.
Впрочем, любовь Ивана к беседам с приближенными имела и личную, тайную подоплеку. Ему нужны были их вера, их одобрение. Он унаследовал от отца нервический, импульсивный темперамент. Порывы героизма и решимости сменялись депрессией, неуверенностью в своих силах. Конечно, возраст и опыт сглаживали эти качества. И все же, анализируя поведение государя, трудно отделаться от ощущения, что он все время пытается притормозить стремительный бег событий. Его одолевают сомнения: а не является ли все происходящее дьявольским искушением? Ведь он получил от судьбы куда больше, чем просил. Он затеял всего лишь перестройку старого мира, а в результате построил новый.
Иван ставил и решал общенациональные задачи: военно-политическое объединение страны, завоевание независимости от татар, международное признание молодого Российского государства. Задачи такого масштаба невозможно было решить, опираясь на один лишь правящий класс. Здесь требовались общие усилия и жертвы самых различных общественных сил. Однако поддержку всего русского мира Иван мог получить только в качестве «отца народа». Понимая это, «государь всея Руси» одновременно стремился быть и «государем всех россиян». Он умел поставить предел эгоизму правящего класса, умел защитить интересы простонародья. Он не был «популистом» в современном понимании этого слова. Но он понимал, что сила его государства состоит в благополучии всех его подданных.
Современный исследователь той эпохи отмечает: «Политика Ивана III... не была однозначно направлена на поддержку феодального землевладения. Напротив, эта политика с необходимостью и достаточно осознанно учитывала интересы и крестьянства – основной массы русского народа и в конечном счете основной опоры и фундамента всего Российского государства» (80, 377).
Иван любил выступать в роли справедливого судьи. Библия называет праведный суд едва ли не главной добродетелью правителя. Понятно, что ему хотелось предстать в этой роли перед Богом и перед народом. Своим знаменитым Судебником 1497 года он создал стройную систему судебно-полицейских органов в масштабах всей страны. Всем причастным к судопроизводству категорически воспрещалось брать «посулы» (взятки, подношения) от тяжущихся сторон. К участию в процессе привлекались представители общин – своего рода «присяжные».
Однако у всякой медали есть и обратная сторона. Высший и окончательный суд государь оставил за собой. Его приговоры зачастую определялись не справедливостью, а политической целесообразностью. Вероятно, не обходилось и без личных симпатий и антипатий Державного. Именно так именовал Ивана Иосиф Волоцкий. Надо полагать, это почтительное прозвище было принято среди московского двора.
«Справедливый суд» стал излюбленным демагогическим приемом, с помощью которого Иван искоренял новгородскую аристократию. Жалобы бедняков на подлинный или мнимый произвол со стороны новгородских бояр немедленно получали ход и становились основанием для сурового приговора. Вероятно, тот же прием он использовал и при покорении других территорий.
Быстро уяснив подоплеку московского «правосудия», подданные Ивана принялись строчить доносы. Желание завладеть имуществом соседа, насладиться разорением того, перед кем еще недавно приходилось ломать шапку, или просто отомстить за какие-то старые обиды – всё это побуждало мелкие души к «ябедничеству». Суды оказались завалены всякого рода тяжбами. Наветы доносчиков порой невозможно было отличить от стонов попранной справедливости. Множество людей стремились обратиться прямо к государю, чтобы он лично решил их дело. Всякого рода просители так сильно докучали Ивану, что он в конце концов перестал их принимать, переложив эту докуку на своих бояр. «Для бедных, угнетенных более могущественными и ими обижаемых, доступ к нему был прегражден» (5, 68).
Прежние московские князья жили с патриархальной открытостью. Иван пришел к выводу, что чем меньше государь появляется перед своими подданными, тем больший страх он у них вызывает. Каждый его выход к народу должен быть событием. Он должен сопровождаться торжественным ритуалом с участием двора и высшего духовенства. И как было здесь не вспомнить отточенный веками церемониал византийского двора. О нем Ивану могли много рассказать жившие в Москве греки.
Выпустив из бутылки джинна доносительства, государь потом не знал, как загнать его обратно. В конце концов он решил припугнуть доносчиков суровым наказанием. По Судебнику 1497 года «ябедничество» поставлено в один ряд с тягчайшими преступлениями. «А доведут на кого татбу, или разбой, или душегубство или ябедничество, или иное какое лихое дело, а будет ведомой лихой, и боярину того велети казнити смертною казнью» (68, 55).
Не знаем, удалось ли государю образумить клеветников перспективой виселицы. Однако примечательно, что смертная казнь за ложные доносы остается в русском законодательстве и в XVI столетии (80, 202). При этом закон оставляет на усмотрение судьи определение обвиняемого как «ведомого лихого», то есть закоренелого злодея. Таким образом, конец намыленной веревки всегда торчал из-за пазухи вершившего суд боярина.
Византийский каблук
Неприязнь, которую питала старомосковская знать к Софье Витовтовне, словно по наследству перешла к другой Софье – Палеолог. Иностранцы, жившие в Москве, именовали ее на греческий манер– «деспина» (государыня). А русские за глаза презрительно называли «гречкой» (гречанкой). Греков на Руси традиционно считали хитрыми, льстивыми и коварными. Другим прозвищем Софьи (еще более ядовитым) было «Римлянка» (48, 203).
Тогдашняя греческая диаспора с надеждой смотрела на Софью. Ее многочисленная родня и просто беглецы из Византии заполнили московский дворец, вызывая раздражение и зависть у москвичей.
Кем же была эта византийская царевна для тогдашней Москвы? Благодетельницей или злым гением?
С ноября 1472 года и до своей кончины 7 апреля 1503 года Софья почти постоянно находилась рядом с Иваном III. Она родила ему семерых сыновей и пять дочерей.
Многие считали, что она сильно влияла на мужа. «Говорят, Софья была очень хитра и по ее наущению князь делал многое», – замечает Герберштейн (5,66).
Мнение о пагубном влиянии Софьи и прибывших с ней греков на Ивана было широко распространено в тогдашнем московском обществе. Опальный боярин времен Василия III Берсень Беклемишев говорил так: «Добр-деи был отец великого князя Васильев князь великий Иван и до людей ласков... а нынешний государь не по тому, людей мало жалует; а как пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалась; а дотоле земля наша Русская жила в тишине и миру» (139, 283). Главная виновница всех «замешательств» и «великих нестроений» в московской жизни – княгиня Софья. Она позорно бежала из Москвы на Белоозеро тревожной осенью 1480 года. Она принесла в Москву порочные нравы византийского двора. Она вынудила Ивана упрятать в темницу Дмитрия-внука и завещать трон Василию.
Впрочем, были и другие слухи, отмеченные Гер-берштейном. Рассказывали, что Софья постоянно попрекала Ивана его страхом перед татарами и в конце концов заставила быть смелее в этом вопросе. С помощью хитрой интриги она выдворила из московского Кремля постоянно находившееся там ордынское подворье (5, 66). Она убедила Ивана отказаться от позорной традиции выходить навстречу татарским послам и стоя выслушивать ханские послания. Возможно, в этих рассказах есть большое преувеличение (86, 110). И все же «нет дыма без огня». Софья, несомненно, обладала вулканическим темпераментом. Она старалась заставить людей быть такими, какими она хотела их видеть. Ее интересовали не только семейные, но и государственные дела. Она любила находиться в центре внимания. Венецианский посол Амброджио Контарини был принят Софьей в январе 1477 года. Она имела с ним долгую беседу. «Деспина обращалась ко мне с такими добрыми и учтивыми речами, какие только могли быть сказаны; она настоятельно просила передать ее приветствие светлейшей синьории» (3, 230).
Софья любила дарить и благодетельствовать. Однажды она вызвала сильный гнев Ивана тем, что без его ведома распорядилась кое-какими семейными драгоценностями, подарив их брату и племяннице (48, 203).
Надеясь снискать симпатии москвичей, Софья тщательно соблюдала все местные обычаи. Когда в браке с Иваном у нее родились подряд три дочери, Софья, мечтавшая о сыне, отправилась пешком на богомолье в Троице-Сергиев монастырь. Там, по ее рассказам, ей явился сам преподобный Сергии Радонежский и предсказал скорое рождение сына (41, 190).
Она вообще высоко ставила русских святых и благоговела перед особо почитавшимся всем московским двором старцем Пафнутием из Боровского монастыря. Узнав о смертельной болезни Пафнутия, Софья послала ему золотую монету. Впрочем, это оказалось явной бестактностью. Старец, отказавшийся уже от всего земного, велел отослать золото назад.
Когда в 90-е годы под угрозой оказались не только благополучие, но и жизнь ее детей, Софья превратилась в разъяренную фурию. Дворцовые доносчики доложили великому князю, что к Софье приходили какие-то «лихие бабы» и приносили какое-то «зелье», то есть яд. Иван III велел этих «баб» разыскать и утопить, а «с нею с тех мест начат житии в брежении», то есть стал держаться от жены подальше, опасаясь отравления (41, 263).
До наших дней не сохранилось ни одного портрета Софьи. Хотя известно, что портрет невесты Иван затребовал и получил из Рима в период своего сватовства к «деспине».
Исследование костных останков Софьи Палеолог в некрополе московского Кремля позволило отчасти воссоздать ее внешность. Это была женщина небольшого роста (около 1бО сантиметров). Стараясь казаться выше рядом со своим рослым супругом, она, вероятно, носила обувь на высоких каблуках.
В преклонном возрасте Софья страдала ожирением и гормональными нарушениями. У нее были низкий голос и усики на верхней губе. Характерными чертами лица были опущенный вниз нос с горбинкой, полные губы и большие глаза. В целом лицо ее отличалось мужеподобностью (200, 101). Проще говоря, в старости Софья была страшна. Разумеется, она знала об этом. Вероятно, это отрицательно сказывалось на ее характере. И уж во всяком случае не прибавляло ей симпатий окружающих.
Тиран по матери
Иван никогда не стал бы Великим, если бы в его жилах текла только кровь Иванов да Василиев. Но он был еще и сыном своей матери, княгини Марии Ярославны. Эта железная женщина была достойной представительницей яркого и трагического рода серпуховских князей.
Мария стала невестой семнадцатилетнего великого князя Василия Васильевича, разумеется, не по любви, а по логике династических интересов. Обручение состоялось сразу же по возвращении Василия из Орды в октябре 1432 года, а свадьба – 7 февраля 1433 года. Несомненно, этот брак был заключен по воле Софьи Витовтовны. Расчетливая правительница хотела таким образом наложить руку на обширные владения серпуховских князей, единственным представителем которых оставался тогда брат невесты Василий Ярославич Серпуховской.
Этим брачным проектом Софья выставляла на всеобщее посмеяние боярина Ивана Всеволожского, дочь которого уже была сговорена невестой великого князя. Вся эта история закончилась трагически: оскорбленный Всеволожский стал призывать галицких князей к войне с Москвой. Затихшая было усобица вспыхнула с новой силой. Однако два года спустя Всеволожский попал в руки московских воевод. По приказу Василия (а по существу – княгини Софьи) он был ослеплен.
Скоропалительный серпуховской брак Василия был ответом на происки галицких князей. Сходные матримониальные планы вынашивал и Юрий Дмитриевич относительно своих сыновей. В 1432 году Василий Косой женился на дочери князя Андрея Владимировича Радонежского – родного брата Ярослава Владимировича Серпуховского (отца жены Василия II).
Наследственными чертами серпуховского семейства (почти полностью истребленного эпидемией чумы в 1423–1425 годах) были мужество и благородство. Потомки Владимира Храброго знали себе цену и не хотели заискивать перед великими князьями. Они помнили, что в их жилах течет кровь не только Ивана Калиты, но и знаменитого воителя Ольгерда – великого князя Литовского. Его дочь Елена была женой князя Владимира Храброго. Не поладив с потомками Дмитрия Донского, серпуховские князья всегда могли надеяться на понимание, поддержку и убежище в Литве. Отец княгини Марии князь Ярослав Владимирович Серпуховской с 1411 по 1418 год жил в Литве.
Княгиня Мария Ярославна унаследовала крепкое здоровье своих предков. Она родила мужу восемь сыновей и двух дочерей. Она прошла с Василием через все муки его злополучной судьбы. Ей случалось скакать по нескольку сотен километров, уходя от погони. Она умела, не мигая, смотреть в звериный прищур Дмитрия Шемяки. И не просто смотреть. Возможно, именно Мария стояла у истоков той интриги, которая имела целью уничтожение князя Дмитрия. Московский дьяк Степан Бородатый, подговоривший приближенных галицкого князя отравить своего господина, перешел после этого на службу к Марии Ярославне (46, 262, 282).
Впрочем, схватка с Шемякой оказалась далеко не самым страшным из того, что ей довелось пережить. Летом 1456 года Василий Темный приказал схватить и бросить в темницу ее родного брата – Василия Ярославича Серпуховского. Причины этой опалы неизвестны. На протяжении всей московской смуты серпуховской князь неизменно держал сторону Василия Темного и был самым верным из его сторонников. Кажется, его вина заключалась лишь в самом положении удельного князя. Василий Серпуховской томился в различных тюрьмах 27 лет. Он умер в 1483 году, а через два года умерла и княгиня Мария. Могла ли она что-нибудь сделать для смягчения участи брата? Просила ли она за него своего мужа, а затем и сына? Возможно. Но железная логика «собирания Руси» была неумолима.
Жертвой этой логики стал не только брат, но и сестра княгини Марии Елена Ярославна. Она была женой удельного князя Михаила Андреевича Верейско-Белозерского. Ему приходилось терпеть постоянные притеснения и унижения сначала от Василия Темного, а затем от Ивана III. Сын Михаила Андреевича и Елены Ярославны князь Василий в 1483 году, опасаясь ареста, бежал в Литву.
Жизнь научила Марию Ярославну быть распорядительной и домовитой. Получив по завещанию мужа собственный удел в ростово-ярославском крае, Мария со временем занялась его благоустройством. Здесь она была полной хозяйкой. При случае она умела потеснить даже своих могущественных соседей – ростовских архиепископов. Однажды ростовский владыка Феодосии впал в немилость у митрополита Ионы. Ему грозило лишение сана. Княгиня взялась уладить дело. Но за посредничество потребовала (и получила) от владыки большое село Петровское близ Ростова.
Сыновья чтили и побаивались мать. Однажды она заставила Ивана, а заодно и митрополита Филиппа раньше намеченного срока совершить торжественное перенесение в новую гробницу мощей митрополита Петра (46, 298). Причина, по-видимому, заключалась лишь в том, что старая княгиня хотела поспеть в Троицкий монастырь к 5 июля – дню памяти преподобного Сергия. Оттуда она отправилась в свои ростовские владения.
Когда в августе 1472 года братья узнали о болезни матери, они тотчас сели на коней и помчались в Ростов. Помимо обычной сыновней заботы их гнала и затаенная мысль о судьбе обширных владений, которыми располагала их престарелая матушка. Согласно завещанию Василия Темного ее удел в случае кончины должен был перейти ко второму сыну, Юрию. Однако сам Василий когда-то захватил власть вопреки завещанию Дмитрия Донского. Понятно, что и его собственное завещание могло быть в этом вопросе предано забвению. К тому же князь Юрий был в эти дни тяжело болен и потому не смог поехать с братьями в Ростов.
Судьба по-своему разрубила этот семейный узел. Старая княгиня вскоре выздоровела, а тридцатилетний богатырь Юрий скоропостижно скончался 12 сентября 1472 года.
Вскоре после этого Иван, по-видимому, договорился с матерью о том, что в случае ее кончины ростовский удел перейдет под его власть. Договоренность была оформлена письменно. Только после такого соглашения открылась следующая глава в истории о ростовском наследстве. В 1474 году Иван III купил у ростовских князей остатки их владений и передал эти земли матери (48, 194). В результате княгиня Мария стала, по существу, правительницей всего Ростовского княжества. Однако срок существования этого княжества равнялся сроку жизни самой княгини.
Вернувшись в Москву после тяжелой и опасной поездки в Новгород зимой 1475/76 года, Иван первым делом отправился в покои к матери, где и отобедал в узком семейном кругу (41, 167).
Мария приняла монашеский постриг 2 февраля 1478 года, узнав о том, что ее сыновья въехали как победители в покоренный Новгород (41, 188). Обряд совершил игумен Кирилло-Белозерского монастыря. Однако и после этого «инокиня Марфа» продолжала жить в миру и живо интересовалась всем происходящим.
Осенью 1480 года, когда хан Ахмат нацеливался на Москву, а Софья Палеолог с детьми и свитой бежала на Белоозеро, старая княгиня находилась в столице, одним своим присутствием вселяя мужество в души горожан. Именно ей принадлежит заслуга примирения Ивана с его восставшими братьями Андреем Угличским и Борисом Волоцким летом 1480 года.
Твердая в своем ортодоксальном православии, княгиня Мария жертвовала на монастыри и дружила с иерархами. В этом мире у нее были свои любимцы и свои опальные. Так, например, она многие годы питала неприязнь к знаменитому игумену Пафнутию Боровскому. Возможно, причиной послужило то, что своенравный старец вопреки запрету митрополита продолжал поминать среди прочих московских князей и мятежного Дмитрия Шемяку. Однако в конце концов Мария сменила гнев на милость и отдала должное высокому житию воровского игумена (31, 492).
Строгая ценительница монашеского благочестия, старая княгиня не любила «латинян». Но при этом она оказалась достаточно умна, чтобы, скрепя сердце благословить второй брак Ивана на «римлянке» Софье Палеолог.
Чем, кроме крепкого здоровья и высокого роста, Иван обязан был своей могучей матушке? Вероятно, тем же, чем и большинство из людей. Основами нравственности. Отвращением ко злу. Потребностью в милосердии. А еще – мужеством в схватках с огнем, всплесками кипучей и дерзкой силы, свойственной роду Владимира Храброго.
Правда и милость
Среди многочисленной свиты, сопровождавшей Ивана III в его поездке в Новгород зимой 1494/95 года, был и постельничий Федор Карпов. Вместе с другими молодыми аристократами он ведал личным имуществом государя, его походной казной и печатью. Постельничий должен был постоянно находиться при государе для всякого рода поручений и услуг. Даже по ночам он спал в одном покое с монархом или охранял его сон.
Федор Карпов происходил из измельчавших смоленских князей. Такие, как он, лишены были права носить титул. Однако «лишенцы», конечно, помнили о прошлом и чувствовали себя обиженными судьбой.
Со временем расторопный и деловитый постельничий мог сделать хорошую карьеру при московском дворе. Но, к несчастью для Федора, его родичи приняли участие в борьбе придворных партий и в 1497 году подверглись гонениям. Сам Федор на плаху не попал. Но карьера его дала серьезный сбой. Лишь десять лет спустя его имя вновь появляется в придворных росписях чинов.
Смышленый от природы, Федор умел наблюдать и делать выводы. Он стал осторожен и уклончив. Такие люди преуспевают на дипломатическом поприще. И бывший смоленский князь постепенно стал одной из ключевых фигур в восточной политике России. Он умел вести тягучие разговоры с турецкими послами, крымскими мурзами и ногайскими биями. Он знал все оттенки азиатской вежливости. Но главное – он понимал, как там решаются вопросы. И умел добиваться тех решений, которые требовались Москве.
Внешняя политика всегда была любимой игрушкой государей. Поэтому тот, кто занимался ею профессионально, по роду службы, должен был быть очень осторожен. Ведь государь обидчив, как ребенок, и никому не позволяет без разрешения играть своими игрушками...
С возрастом Федор Карпов стал философом. Пресытившись человеческой хитростью, он возжелал мудрости. Он прочел все лучшее, что можно было тогда найти в московских библиотеках. Он познакомился и сблизился с умнейшими людьми своего времени: Максимом Греком, митрополитом Даниилом, псковским старцем Филофеем.
Много лет находясь у престола великого князя, Федор Карпов размышлял о назначении верховной власти, о том, каким должен быть идеальный монарх. Он пришел к выводу, что главное дело монарха – законы. Издавая справедливые законы и добиваясь их исполнения, монарх творит великое благо своему народу. Только законы могут остановить произвол сильного. Без них «силне вся възможеть» (32, 514).
Эта фраза была не столько метафорой, сколько картинкой с натуры. Московский двор издавна кишел взяточниками и казнокрадами. За деньги здесь давались хлебные должности и почетные назначения. За деньги становились епископами. За деньги провинившиеся получали прощение великого князя или митрополита. Произвол сильного питался бесправием слабого. Наместники в провинциях занимались самым бессовестным вымогательством и при этом чувствовали свою безнаказанность. Они знали, что великий князь обычно закрывает глаза на такого рода грехи своих приближенных. Да и что он мог поделать? Ведь все лихоимцы были связаны бесконечными нитями родственных и служебных отношений. Эти нити тянулись на самый верх, в Боярскую думу и ближнее окружение государя. Не стоило ворошить это осиное гнездо без особой нужды...
Один иностранец, неплохо знавший московские порядки середины XVI столетия, так описывает эти своеобразные отношения:
«Все эти князья, великие бояре-правители, дьяки, подьячие, чиновники и все приказчики были связаны и сплетены один с другим, как звенья одной цепи.
И если кто-нибудь из них так тяжело грешил, что заслуживал смерти, то митрополит мошной своей мог освободить его и пустить на все четыре стороны. Если кто разбойничал, убивал и грабил, а потом с добром и деньгами бежал в монастырь, то в монастыре был он свободен от преследования, что на небе, даже если он покрал казну великого князя или в разбое на большой дороге взял то, что принадлежало казне великого князя. Одним словом, все духовные и мирские господа, всяческой неправдой собравшие добро, говорили, ухмыляясь: «Бог дал!»
Так управлялись они при всех прежних уже умерших великих князьях» (77, 42).
Единственный источник правды, монарх вправе по своему усмотрению делать исключение из установленных им законов. Иначе говоря, он может проявлять милость. Именно в ней – иррациональное очарование монархии. И в ней же – последняя надежда праведно и неправедно осужденных.
И постепенно в своих размышлениях Федор вышел на вопрос, который вот уже пятьсот лет не дает покоя историкам, философам и проповедникам.
Вопрос этот: есть ли у самодержавия душа?
Понятно, что множество людей, не задумываясь, ответят отрицательно. Какая может быть душа у кровожадного чудовища, у палача или тюремного надзирателя? И мы, конечно, не станем разубеждать этих людей. Тем более что у них есть серьезные основания для такого заключения.
Однако справедливости ради выслушаем и тех, кто придерживается противоположного мнения.
Итак, если у самодержавия все же есть душа, то что она собою представляет?
Душа самодержавия
Законодательство – это своего рода «машина», которая выполняет свою работу «невзирая на лица». Но так же как человек стоит выше созданной им машины, так и монарх должен стоять выше установленных им законов. Его превосходство проявляется в возможности оказывать милость, то есть корректировать работу машины, следуя некоему высшему моральному началу. Таким образом, можно предположить, что милость как осуществленное торжество духовного над материальным – это и есть душа самодержавия.
Однако это лишь одна сторона дела. Другая состоит в том, что и правда, то есть справедливый, нелицеприятный суд, – столь же необходимый атрибут верховной власти, как и милость. Только вместе, как две стороны одной медали, они и создают модель верховной власти, отвечающую народным представлениям об идеальном государе. Осуществленная мечта о гармоническом соединении правды и милости – это и есть «душа самодержавия».
В истории русской общественной мысли можно найти немало искренних и страстных обличителей абсолютизма. Но есть там и своего рода «поэты самодержавия». Их голоса возвышаются в период общественных бедствий, когда радикализм фанатиков, наглость проходимцев и жестокость толпы заставляют помянуть добрым словом еще недавно всеми проклинаемых и опостылевших царей. Тогда вспоминают и все то полезное, доброе, что было (или могло быть) в российском самодержавии.
Вот гимн, который пропел самодержавию известный русский публицист-эмигрант Иван Солоневич:
«Банальная интеллигентская терминология определяет «самодержавие» или как «абсолютизм», или как «тиранию». По существу же, «самодержавие» не может быть определено терминологически, оно должно быть описано исторически: русское самодержавие есть совершенно индивидуальное явление, явление исключительно и типично русское: «диктатура совести», как несколько афористически определил его Вл. Соловьев. Это не диктатура аристократии, подаваемая под вывеской «просвещенного абсолютизма», это не диктатура капитала, сервируемая под соусом «демократии», не диктатура бюрократии; реализуемая в форме социализма, – это «диктатура совести», в данном случае православной совести. Русское самодержавие было организовано русской низовой массой, оно всегда опиралось на Церковь, оно концентрировало в себе и религиозную совесть народа, и его политическую организацию. Политической организацией народа, на его низах, было самоуправление, как политической же организацией народа в его целом было самодержавие» (249, 56).
Это суждение можно было бы назвать традиционной славянофильской иллюзией. Однако и современные исследователи политических отношений русского Средневековья приходят к аналогичным выводам.
«Вопреки мнению, долгое время господствовавшему в нашей историографии, Русское государство не знало «закрепощения сословий». Обязанность государственной службы, т. е. службы Отечеству, воплощаемому в лице государя всея Руси, вытекала из всего бытия Русского государства и определялась, с одной стороны, объективной необходимостью иметь сильное, дееспособное государство, способное отстоять независимость и целостность России, с другой же стороны – патернализмом как основной формой отношений между главой государства и его подданными. Средневековый патернализм не укладывается в категории политического и юридического мышления XIX–XX вв. с его повышенным рационализмом и формализмом. Освященный православной церковью патернализм – многовековая основа русского национального самосознания...»
Отношения между властью и народом в средневековой Руси отмечены «тем морально-политическим единством, которое обусловило сохранение Россией ее государственного единства, независимости и самого ее существования» (80, 432).
Итак, самодержавие было глубоким корнем нашей государственности. Самодержавие питало ее живительными соками народного энтузиазма. Оно было суровой реальностью и одновременно – светлым мифом русского Средневековья.
Миф преображал любого карлика, волею судьбы оказавшегося на московском престоле, в «земного бога». Но бывали и правители, достойные этого высокого звания.
«Приказывать труднее, чем повиноваться», – заметил философ (196, 100). И дело здесь не только в тяжком бремени ответственности, которое берет на себя всякий приказывающий. Искусство повелителя состоит главным образом в том, чтобы в каждом конкретном случае правильно понять свою роль. Понять – и хорошо сыграть ее. Хорошо сыграть – значит сделать все то полезное для своего народа, что возможно сделать в данной ситуации. Хорошо сыграть – значит почти поверить в необходимость происходящего на сцене и своей игрой убедить в этом зрителей.
Иван сделал все то, что мог сделать. И благоразумно остановился перед тем, что было выше его меры. Именно эта мудрость соответствия дает нам право вслед за современниками назвать его Иваном Великим...
Глава XVI
Воевода
И пусть никто из вас не подсчитывает
численности этой толпы вандалов.
Война обычно решается не числом людей,
не ростом их, но душевной доблестью.
Велисарий
Стремительный рост Московского государства в последней трети XV века во многом объяснялся принятыми Иваном III новыми принципами военного искусства.
Отныне великий князь отказался от роли несущегося впереди войска всадника на белом коне и в красном плаще. Он взял на себя менее эффектную, но более необходимую роль. А точнее, сразу несколько ролей.
Он – верховный главнокомандующий, ставящий стратегические задачи и обеспечивающий взаимодействие боевых сил на всем театре военных действий. Его распоряжения обязательны для всех. Как глава государства он располагает мощным карательным аппаратом, который обеспечивает беспрекословное повиновение воевод.
Он также и начальник тыла, организатор снабжения армии всем необходимым. Из летописей, а также из собственного опыта он знает, как часто громко начатые военные кампании оканчивались конфузом из-за плохой подготовки «материальной части».
Война не освобождала государя от других неотложных дел. Он должен был вести дипломатическую работу, следить за кознями внутренних врагов, присутствовать на богослужениях и многое другое.
В итоге Иван III довольно редко лично участвовал в военных кампаниях. Обычно во время войны он находился в Москве или же в каком-нибудь тыловом городе, где размещался штаб «верховного главнокомандующего». Четко работавшая система ямской гоньбы позволяла Ивану относительно быстро получать донесения воевод. Он тщательно отслеживал развитие событий и отдавал распоряжения общего характера.
Общая схема расположения русских полков на поле боя в эпоху Ивана III оставалась традиционной. В центре – большой полк. Здесь поднимают знамя великого князя. По сторонам его – полк правой руки и полк левой руки. Впереди – передовой и сторожевой полки, а сзади резервы. Часто где-нибудь в стороне, в укрытии размещался засадный полк. Командование большим, передовым или сторожевым полком считалось наиболее почетным назначением.
Самолюбивые воеводы часто затевали спор относительно того, кто из них главнее. Во время похода на Казань летом 1469 года перессорились воеводы «судовой рати». «А воиводы судовые рати нелюбье держат промеж себя, друг под другом ити не хочет» (55, 91).
Та же история повторилась и во время второй литовской войны 1500–1503 годов. Воевода сторожевого полка Юрий Захарьевич был возмущен тем, что оказался в подчинении у воеводы большого полка князя Даниила Щени. По местническим соображениям он считал Щеню ниже себя. Раздраженный этими препирательствами, Иван III писал обиженному боярину Юрию Захарьевичу: «Каковы воеводы в большом полку, таковы чинят и в сторожевом; ино не сором быть тебе в сторожевом полку» (7, 27).
Отсутствие великого князя на театре военных действий давало большую самостоятельность воеводам всех полков. Стремительно менявшаяся обстановка заставляла их проявлять инициативу и брать на себя ответственность. Вместе с тем наличие многочисленных и разнообразных по характеру подразделений требовало единоначалия и в самой действующей армии. Кто-то один из воевод должен был обладать правом решающего голоса. Иначе говоря, кто-то должен был иметь полномочия «главнокомандующего». Иногда великий князь приказывал одному из воевод быть «в свое место» (47, 156). Но чаще «большие воеводы» не имели ясного представления о субординации. Случалось, что один отказывался помочь другому, а в итоге вся армия терпела поражение.
Свой среди чужих
В эпоху Ивана III молодое Московское государство много и настойчиво воевало на всех направлениях. Такая ситуация благоприятствовала раскрытию полководческих дарований всех тех, кто ими обладал. Казалось, что история объявляет конкурс на вакантное место «национального героя». И победителем этого «конкурса» вполне может стать князь Данила Холмский. Однако самодержавие знает лишь одного «национального героя» – самодержца. А все остальные герои становятся невидимыми в ослепительных лучах его державной славы...