Терпеливый Иван Калита собрал своего рода «первоначальный капитал» – мощный экономический, политический, военный и духовный потенциал Москвы. Этот «капитал» вскоре стал приносить «проценты». Энергичные и даровитые люди со всех сторон потянулись в Москву. Их влекло очарование столицы. Здесь кипела жизнь, происходили события. Отсюда начиналась дорога к воротам славы. Задолго до того как объявить себя вселенским Третьим Римом, Москва стала русским Вавилоном.
Главным поприщем, на котором могли проявить себя перебравшиеся в Москву провинциальные аристократы, было военное дело. Все лучшие полководцы Ивана III были «приезжими». Иван Васильевич Стрига Оболенский принадлежал к «верховским князьям», родовые уделы которых лежали в верхнем течении Оки. Даниил Васильевич Щеня, как и его дядя боярин и воевода Иван Юрьевич Патрикеев, был потомком приехавшего в Москву в 1408 году литовского князя Патрикия Наримонтовича. Эмигрантом был и самый яркий в этой славной плеяде полководцев – князь Данила Дмитриевич Холмский.
Родоначальником рода Холмских был князь Всеволод Александрович – третий сын тверского князя-мученика Александра Михайловича, казненного в Орде в 1339 году. Старший из братьев, Лев, умер в детстве. Второй брат, Федор, был казнен вместе с отцом в Орде. В итоге Всеволод имел все права на трон великого князя Тверского. Однако интриги родных и двоюродных братьев оставили его ни с чем. Власть в Твери перехватила младшая линия князей, родоначальником которой был брат Всеволода Михаил.
Всеволод умер от чумы в 1364 году. Его сын Юрий (дед полководца) все еще претендовал на тверское княжение и за это терпел гонения от сородичей. В конце концов он примирился с неизбежным и довольствовался мирной жизнью удельного князя Холмского (169, 176). Центром его скромных владений было село Холм у истоков реки Шоши – правого притока Волги.
Отец полководца князь Дмитрий Юрьевич Холмский не имел братьев и потому получил весь отцовский удел. Кажется, он уже ни на что не претендовал и рад был тому, что имел. Правивший тогда в Твери князь Борис Александрович в официальных документах именовал его в числе других сородичей «своей молодшей братьею».
Дмитрий Холмский был отцом четырех сыновей: Михаила, Данилы, Василия и Ивана. Старший брат нашел свое место при дворе тверского князя Бориса Александровича. Там он сделал хорошую карьеру и при малолетнем наследнике Бориса князе Михаиле Борисовиче стал фактически главой всего тверского правящего класса. О выдающемся значении Михаила Холмского в Твери говорит и судьба его дочери Ульяны. Весной 1471 года она вышла замуж за родного брата Ивана III, удельного князя Бориса Волоцкого.
Когда Иван III решил положить конец независимости Твери, Михаил Холмский переметнулся на его сторону. Он был первым среди тех, кто 12 сентября 1485 года отворял перед Иваном ворота сдавшейся без боя Твери. Вероятно, он надеялся получить из рук Ивана если не тверской венец, то хотя бы звание тверского наместника.
Перейдя на московскую службу, старший Холмский, по-видимому, повел себя с тем же апломбом, что и в Твери. Он полагал, что его заслуги первого перебежчика дают ему особые права. Однако Иван не любил тех, кто пытался учить его благодарности. К тому же он хотел припугнуть собравшееся в Москве многочисленное тверское землячество, предводителем которого был Михаил Холмский. В итоге примерно год спустя Холмский был арестован и сослан в Вологду. Там находилась одна из самых страшных московских тюрем, где кончил свои дни в оковах удельный князь Василий Ярославич Серпуховской.
Ни брат Данила, ни зять Борис Волоцкий ничем не смогли помочь Михаилу Холмскому.
При этой расправе Иван III не удержался от своего рода мрачного юмора. Главным пунктом обвинения была названа... измена Михаила Холмского прежнему государю, тверскому князю Михаилу Борисовичу.
Князь Данила Холмский в юности не захотел идти по стопам старшего брата. Похоже, что этот человек обладал крепким, самостоятельным характером. К тому же он был молод, честолюбив и отважен. Служба при тверском дворе сделала бы его вечным «вторым» после брата. А он хотел быть не вторым, а первым.
Данила покинул свой удел и отправился искать счастья в Москву. Благо и ехать-то было недалеко. От Холма до северо-западной границы Московского княжества – рукой подать. Вероятно, отъезд Данилы случился вскоре после кончины старого тверского князя Бориса Александровича в 1461 году.
В Москву уходили многие из предков Данилы. Однако все они рано или поздно возвращались на тверскую землю. Даниле возвращаться было, в сущности, некуда. Раздел маленького Холмского удела на четыре части оставлял ему совсем смешные владения. Впрочем, некоторые историки полагают, что весь удел перешел к старшему брату Михаилу, а Данила остался безземельным князем-изгоем (141, 112).
Московский великий князь Иван был почти ровесником Данилы. Вступив на престол весной 1462 года в возрасте двадцати двух лет, он тяготился опекой обступивших его со всех сторон отцовских бояр. Эти седобородые ветераны кичились своими прежними заслугами и любили давать советы молодому правителю. Иван же нуждался не столько в советчиках, сколько в толковых исполнителях. Ему нужны были молодые, энергичные, способные люди, обязанные своим возвышением именно ему.
Данила Холмский пришелся ко двору молодому московскому князю. Его родовитость позволяла давать ему самые высокие посты, не раздражая местнические амбиции старомосковской знати. Его рано обозначившиеся полководческие дарования были востребованы в связи с наступательной политикой Москвы. Его права на тверской престол позволяли использовать Данилу как сильный козырь в дипломатической игре. Его блестящая карьера должна была привлечь на московскую службу других провинциальных Рюриковичей. Наконец, тверской изгой не был связан с удельными князьями московского дома, не был отягощен интересами собственной родни и вообще, судя по всему, сторонился дворцовых интриг.
В Москву Данила прибыл еще неженатым. Здесь ему быстро подыскали невесту – дочь Ивана Ивановича Всеволожского Василису (4, 41). Ее отец был сыном крамольного боярина Ивана Дмитриевича Всеволожского, сильно досадившего Василию Темному. Грехи отца мешали карьере двух его сыновей. Однако дочери Ивана Ивановича шли нарасхват у лучших московских женихов. Вероятно, за этими невестами мерцало хорошее приданое угасающего рода. Свояками Холмского стали князь Иван Булгак Патрикеев, С. Б. Морозов и князь В. С. Ряполовский.
Школа неудач
В этой книге автор не ставит своей целью представить читателю биографию князя Данилы Холмского. Ведь его биография – это, по сути дела, вся военная история Московской Руси второй половины XV века. Нам хотелось бы на примере Холмского и его собратьев по ремеслу выделить главные черты русского полководческого искусства той эпохи.
Известно, что природное дарование оттачивается практикой. Но и на высших ступенях мастерства никто не застрахован от неудач. Великим полководцам случалось проигрывать сражения. Ведь успех сражения (не говоря уже об успехе большой военной кампании) зависит не только от искусства главнокомандующего. Составляющими победы служат мужество солдат, исполнительность и расторопность командиров среднего звена, ум и ответственность генералов. Слабость каждого из этих звеньев может перечеркнуть любой, даже самый гениальный план сражения. А еще есть и такие факторы, как соотношение сил, оглядка на настроения государя, работа тыловых служб.
Московская армия во времена Холмского была столь же молодой, как и само Московское государство. Она имела много слабых мест. Без ясного представления о них нельзя узнать истинную цену побед.
Ахиллесовой пятой московской армии была раздробленность. Издавна войска выдвигались к месту сражения как по суше («конная» или, реже, «пешая рать»), так и водным путем («судовая рать»). По многим причинам это было абсолютной необходимостью. Однако при таком сценарии похода армия как бы распадалась на самостоятельные части. Связь между «конной» и «судовой» ратью практически отсутствовала. Одновременный выход обеих «ратей» в назначенный район всегда был сомнительным. Соответственно, противник имел шанс уничтожить московское войско по частям.
Другая слабость состояла в том, что московское войско не имело надежной разведки. Во время войн с Казанью и Большой Ордой это ощущалось особенно сильно. Татары могли получать данные о планах московского командования через свою разведывательную сеть, сложившуюся еще во времена баскаков. Русская разведка надежных осведомителей среди татар, по-видимому, не имела.
Оба эти недостатка отчетливо проявились уже в первой казанской войне (1467–1469)-
Осенью 1467 года молодой Данила Холмский вместе с опытным старым воеводой Иваном Васильевичем Стригой Оболенским был поставлен во главе московского войска, посланного на Казань. Это был дебют Данилы на московской сцене. Цель похода состояла в том, чтобы возвести на казанский престол московского ставленника «царевича» Касы-ма. По данным нашей разведки, Касыма ждали в Казани его многочисленные сторонники. На деле все оказалось иначе...
Поход оказался неудачным (и едва не окончился трагически) главным образом из-за несогласованности действий «конной» и «судовой» рати. Московское войско вынуждено было в ожидании «судовой рати» стать лагерем на правом берегу Волги неподалеку от Казани. На другом берегу его уже поджидал правивший в Казани хан Ибрагим с большими силами.
Кто-то из воевод (вероятно, это был молодой и пылкий Холмский) предложил притворным отступлением заставить татар переправиться на правый берег, а затем внезапной атакой уничтожить их и захватить их корабли. Добытый таким образом флот можно было использовать для переправы на левый берег и штурма Казани. План был принят и почти удался. Все дело испортил какой-то нетерпеливый московский воин, раньше времени выскочивший из засады и бросившийся на татар. Сообразив, в чем дело, они поспешно отступили на свои корабли и уплыли обратно. Русским пришлось вернуться к своему томительному ожиданию...
Три века спустя после этих событий А. В. Суворов настойчиво требовал придерживаться золотого правила: «Никогда не надо слишком удаляться от своих ресурсов» (193, 547). Под Казанью московские воеводы оказались именно в этой ловушке. Рассчитанные на короткую победоносную кампанию запасы провизии закончились. Добыть ее, оставаясь среди враждебного местного населения и имея перед собой всю армию Ибрагима, было практически невозможно. Но нельзя было и немедленно уйти, бросив на произвол судьбы припозднившуюся где-то судовую рать.
Полководцы стояли под Казанью до последней возможности. Они увели свои полки только тогда, когда дальнейшее промедление стало самоубийственным. Судовая рать так и не пришла.
На обратном пути воины страдали от голода. Их путь пролегал по тем местам, где они уже все опустошили по дороге на Казань. Жившие в этих лесах «черемисы» (предки марийцев) враждебно относились к москвичам, добивали отставших и сбившихся с пути. Несмотря на Филипповский пост (с 14 ноября по 25 декабря), московские воины вынуждены были по примеру татар есть мясо лошадей, которые падали от голода еще быстрее, чем люди.
В конце концов Иван Стрита и Данила Холмский вывели весь «личный состав» своих полков в русские земли. Потери состояли главным образом в лошадях и брошенных обессилевшими от голода воинами тяжелых доспехах. «Но сами все здравии при-идоша», – подчеркивает летописец (39, 163). Никаких взысканий воеводы не понесли. По-видимому, великий князь понял, что они сделали все возможное. После этого отступления его доверие к Холм-скому только укрепилось.
Помимо плохого взаимодействия между отдельными частями армии бичом московского войска была низкая дисциплина. В сочетании с алчностью полунищих московских дворян этот недостаток зачастую приводил к печальным последствиям. Так, например, поход московской рати на Смоленск летом и осенью 1502 года окончился безрезультатно главным образом потому, что воины не слушали распоряжений командующего – двадцатиоднолетнего сына Ивана III князя Дмитрия Жилки. Вместо того чтобы, рискуя жизнью, штурмовать высокие стены крепости, они рассыпались по окрестностям с целью грабежа и захвата пленных.
Разгневанный Иван III по возвращении полков устроил показательные экзекуции ослушникам-дворянам. Их били кнутом на торговой площади и бросали в тюрьмы (48, 215).
В ту же осень 1502 года смоленская история повторилась на ливонском направлении. Большое московское войско, усиленное полками из Новгорода и Пскова, преследовало отступавших из-под Пскова ливонских рыцарей. Магистр Ордена Вальтер фон Плеттенберг приказал своим воинам бросить повозки с имуществом близ озера Смолина и уходить налегке. Завидев богатый немецкий обоз, русские мигом забыли о неприятеле и кинулись на добычу. Среди них началось настоящее сражение за трофеи. Московский воевода князь Иван Иванович Горбатый тщетно пытался навести порядок. В ответ на его приказы со всех сторон неслась отборная брань. Между тем Плеттенберг, хорошо знавший нравы русских, приказал своим рыцарям остановиться, развернуться и ударить на превратившееся в толпу грабителей русское войско. План вполне удался. Теряя воинов и воевод, русские в панике отступили (98, 532).
Грандиозный поход на Казань летом 1508 года окончился катастрофой главным образом потому, что под стенами крепости московские воины обнаружили большую ярмарку. При появлении передовых русских отрядов торговцы в панике бежали в город, бросив свои товары и бочки с вином. При виде всего этого изобилия москвичи, утратив всякую дисциплину, превратились в толпу грабителей. Между тем казанский хан Мухаммед-Эмин, «узна их быти пияных и всех от мала и до велика, яко и до самых воевод, и помышляше, и времени подобна искаше, когда напасти на них» (33, 336). Собрав свое войско, хан вывел его из крепости и внезапной атакой разгромил перепившуюся московскую рать.
Многие неудачи московских боевых сил были связаны и с обычной для русских беззаботностью, надеждой на «авось». Летом 1472 года хан Ахмат внезапно появился у стен Алексина, одной из ключевых крепостей на южной границе Московского государства. Хан узнал от своих русских осведомителей, что в крепости «людей мало бяше, ни пристроя городного не было, ни пушок, ни пищалей, ни самострелов» (50, 249). Воевода Семен Беклемишев, завидев татар, спешно переправился на другой берег Оки, оставив горожан на произвол судьбы. В итоге Алексин был сожжен, а жители его перебиты или уведены в плен.
Случай с Алексином не был исключением. Ключевая крепость на ливонской границе, любимое детище «государя всея Руси», Ивангород в августе 1496 года был в одночасье захвачен внезапно появившимся шведским десантом. Успех шведов объяснялся просто. Крепость была совершенно не готова к обороне. В ней не оказалось «запасу ратного» и было на удивление мало войск. Вдобавок ко всему местный воевода князь Иван Бабич при виде врага стремглав бежал из крепости.
Летом 1505 года казанские татары внезапно напали на Нижний Новгород. Местный гарнизон был настолько слаб и малочислен, что защищать крепость было практически невозможно. Город спасло только смелое решение воеводы Хабара Симского. Он под свою ответственность велел выпустить из темницы сидевших там пленных литовских солдат, вооружил их и поставил на городские стены (70, 99). Они-то и отстояли город.
Священное безумие
В одной из своих знаменитых «биографий» Плутарх заметил, что «доблесть – выше всякого искусства и упражнения» (207, 32).
Эта способность действовать вопреки здравому смыслу и чувству самосохранения в древности ценилась очень высоко и считалась знаком избранничества. Все великие победы были плодом этого священного безумия, соединенного, однако, с точным расчетом и своего рода интуицией полководца.
На Руси издавна высоко ценилась доблесть полководца. Примером может служить сохраненная Устюжским летописцем история разгрома казанских татар, совершивших набег на костромские земли в 1429 году. Удельный князь Юрий Галицкий отправил против грабителей свое войско. Однако оно не поспело за стремительными перемещениями степняков. И только два воеводы, князь Федор Добрынский и князь Федор Пестрый, соединившись, настойчиво преследовали уходящих с добычей вниз по Волге татар. Небольшой отряд погони состоял из наспех собранной дворовой челяди. Но «доблесть выше упражнения»... После нескольких дней бешеной скачки воеводы настигли татар за Нижним Новгородом. Еще немного – и они ушли бы за пределы русских земель.
О дальнейшем летописец рассказывает кратко, но взволнованно:
«И тотар побили, а иные убегли, а полон отполонили. Тем воеводам честь, а по смерти их вечная память» (55, 41).
Среди полководцев Ивана III Данила Холмский в наибольшей степени обладал этой редкой способностью «управляемого безумия». Проще говоря, он умел быть храбрым и умным одновременно.
После неудачного похода на Казань осенью 1467 года Иван отправил своих лучших воевод на защиту тех городов, которые могли стать целью для ответного наступления хана Ибрагима. Даниле Холмскому достался Муром – ключевая крепость на юго-восточных рубежах Московской Руси.
Весной 1468 года татары появились в окрестностях Мурома. Полагая, что московское войско будет отсиживаться в крепости, они принялись опустошать беззащитные деревни и села. Однако Холмский не дал им уйти безнаказанно.
«Того же лета татарове казанские имаша около Мурома и много полону взяша. Князь же Данило Дмитреевич Холмскый иде за ними из Мурома и постиже их и бив их, полон весь отъима, а ини, с коней сметався, уидоша на лес» (48, 187).
За этим кратким известием летописца – вихрь погони, горячка сражения, слезы радости освобожденных пленников.
Заметим, что Холмский оказался единственным из воевод, сумевшим дать достойный отпор неприятелю. Оплошали воеводы, стоявшие выше по Оке. Они не смогли помешать татарам безнаказанно разорить пограничную волость Беспуту. Даже знаменитый Иван Стрига, стоявший в Костроме, позволил казанцам разграбить две большие ЁОЛОСТИ и увести с собой толпы пленных (48, 187).
Личная храбрость и стремительность внезапных атак были отличительными чертами князя Холмского.
Они особенно ярко проявлялись там, где он имел возможность действовать вполне самостоятельно. Одним из таких случаев была знаменитая битва на реке Шелони 14 июля 1471 года. Здесь Холмский, имея за собой около пяти тысяч всадников, внезапной атакой разгромил новгородское войско, численность которого достигала сорока тысяч человек (48, 190). Не вдаваясь в подробности этого знаменитого сражения, положившего конец новгородской самоуверенности, заметим лишь, что Холмский победил не только безумной храбростью, но и отменным мастерством. Искусно маневрируя своими скромными силами, он в битве на Шелони сумел рассредоточить новгородскую армию и уничтожить ее по частям (98, 241).
Стремительный в атаке, Холмский умел быть расторопным и в походе. В той же первой новгородской войне он удивил всех необычайно быстрым перемещением своего войска, численность которого колебалась в пределах от пяти до десяти тысяч всадников. Новгородцы двинули на москвичей сразу несколько «ратей», наступавших по различным направлениям. Холмский передвигался так быстро, что успел перебить их одну за другой.
Во время второго похода на Новгород Холмский командовал передовым полком. Его воины поначалу остановились в большом селе Бронницы на левом берегу Меты, верстах в двадцати восточнее Новгорода. Из Бронниц передовой полк вскоре двинулся дальше. Вместе с другими силами он принял участие в окружении города. Маневр был выполнен стремительно и четко: московские воеводы прошли по льду озера Ильмень и в ночь с 24 на 25 ноября 1477 года почти одновременно внезапной атакой захватили княжескую резиденцию Городище близ Новгорода и все пригородные монастыри. В итоге город оказался в кольце блокады, а москвичи получили хорошие пристанища для своих войск. Новгородцы собирались сжечь все это и тем самым заставить москвичей в лютый мороз располагаться в чистом поле среди сугробов. Однако сделать этого они не успели. Стремительный ночной рейд Холмского во многом предопределил исход всей кампании.
Три года спустя, когда на Русь поднялась орда хана Ахмата, Холмский со своим войском встал на самой границе, проходившей по левому берегу Оки. Ахмат более двухсот верст шел вдоль правого, степного берега Оки, высматривая подходящее место для переправы. И каждый раз, когда он находил его, на другом берегу ровными шеренгами вставали закованные в железо московские полки. Так Холмский «довел» Ахмата до Угры. Опасность прорыва татар в центральные районы страны была ликвидирована. Остальное довершили ранние морозы и громогласные пушки Аристотеля Фиораванти.
Летописи полны сообщениями о личном мужестве и самоотверженности московских воевод. Немало их погибло в бою или было замучено в казанском плену (33, 336). Однако в жизни всегда есть место не только подвигу, но и подлости. И это тоже часть нашей военной истории...
Проданные победы
Война ярко высвечивает то, что в мирное время остается в тени. Ценой любого достоинства и любого порока здесь обычно бывает чья-то жизнь. В то время как одни, не щадя собственной жизни, строили Россию, другие, не щадя чужих жизней, ее разворовывали. Впрочем, любопытно, что иногда это были одни и те же люди...
Среди тогдашнего «генералитета» московской армии встречались «сребролюбцы», готовые за взятку уступить достижения целой военной кампании. Разумеется, такие вещи редко всплывают на поверхность. И все же «шила в мешке не утаишь».
В 1458 году «князь великий Василей Василиевич рать свою послал на Вятку, а воевода у них князь Иван Васильевич Горбатой да князь Иван Ряполовъской. И не успеша ничтоже: у вятчан посулы (взятки. – Н. Б.) поймали да им норовили (помогали. – Н. Б.), и ни Вятьки и не взяли, и възвратишася» (39,129).
По другим источникам, в походе участвовал и брат Ивана Ряполовского Семен (41, 112).
Свою версию похода на Вятку дает богатая уникальными сообщениями Ермолинская летопись. «Того же лета князь велики посылал на Вятку князей Ряполовьских воеводами да Григорья Михаиловича Перхушкова, и ни Вятки дошли, да не взяли, а норовил деи им Перхушков; и то дал Бог, что сами по здорову пришли» (47, 156).
Частица «де» («деи») указывает на то, что летописец излагает чужие слова, не ручаясь за их достоверность. По общему смыслу фразы можно понять, что обвиняли Перхушкова в тайном пособничестве вятчанам другие воеводы неудавшегося похода.
По-видимому, слухи о проданной победе поползли по Москве. Однако наказать виновных было нелегко. Клан Ряполовских (ветвь Рюриковичей, потомки князей Стародубских) стоял так близко к трону, что преследовать их великий князь не решился. Иван Васильевич Горбатый принадлежал к другому влиятельному и многочисленному клану – князей Суздальских. В итоге «козлом отпущения» стал младший из воевод – Перхушков. Очевидно, старшие воеводы дружно обвиняли его в измене, объясняя этим провал всего похода. «Того же лета князь велики, слышав, что Григореи Перхушков вятчаном норовил, и повеле его изымати, и вести в Муром, и посадити в железа» (47, 156).
Примерное наказание воеводы-взяточника было лишь половиной дела. Другая половина заключалась в том, чтобы «смыть пятно» неудачного похода с «мундира» московской армии. На следующий год Василии Темный вновь послал войско на Вятку. На сей раз он назначил воеводой «в свое место» (то есть с неограниченными полномочиями) племянника Ивана Юрьевича Патрикеева (47, 156). Его мать была родной сестрой великого князя. Патрикеев победил вятчан и заставил их принять условия «как надобе великому князю» (46, 264).
Была ли неприглядная вятская история правилом или исключением? Нельзя однозначно ответить на этот вопрос. Однако напомним известный факт. Только Судебник 1497 года категорически воспретил судьям брать «посулы» (взятки, подношения) у тяжущихся сторон. Прежде это считалось хотя и сомнительным, но отнюдь не криминальным делом. Грань между добровольным вознаграждением судье со стороны того, кто выиграл процесс, и тем же вознаграждением, но полученным по предварительной договоренности как плата за определенное судебное решение, была достаточно размытой. К получению взяток подталкивало и традиционное представление о должности (воеводы, судьи) как «кормлении», то есть доходной статье (80, 190).
Но, привыкнув брать «посулы» за свои решения в качестве судьи, боярин подчас переносил эту привычку и на свои решения в качестве полководца.
Зимой 1466 года вятчане совершили грабительский поход в двинские владения великого князя Ивана III. Возвращаясь назад, они проходили мимо Великого Устюга. Сидевший там московский наместник Василий Сабуров имел строгий приказ государя: перехватить вятчан. Собрав войско, он устроил заставу и преградил путь грабителям. После трех дней переговоров «вятчаня наместнику дали посул» (55, 91). После этого он снял заставу и пропустил их обратно на Вятку со всей награбленной добычей.
Во время похода московских войск на Казань в 1524 году медлительность и нерешительность главного воеводы князя Ивана Палецкого многие объясняли тем, что он подкуплен татарами (5, 179).
Летом 1530 года русское войско героическим штурмом овладело внешним поясом укреплений («острогом») Казани. Хан Сафа-Гирей с ближайшим окружением бежал из внутренней крепости («града»). Оставшаяся в городе казанская знать просила московского «большого воеводу» князя Ивана Вельского прекратить боевые действия и увести войска от Казани. До полной победы и взятия Казани оставался один шаг. Но Вельский выполнил просьбу осажденных. Причину его сговорчивости анонимный автор «Казанской истории» с горькой иронией объясняет всесилием золота. «И нам мнится, яко силнейши есть злато вой (воинов. – Н. Б) безчисленых: жестокаго бо умяхчевает, мяхкосердое ожесточевает и слышати глуха творит, и слепа видети. Сам прелстися воевода первый и много себе злата взя у казанцев. И того ради ни сам остася в Казани, ни иного же понуди. И возвратишася на Русь все со всем воинством, аще и падоша два воеводы на пути» (33, 354).
Однако зло должно быть наказано. И автор «Казанской истории» несколькими страницами ниже с удовлетворением сообщает, что великий князь Василий III, узнав о мздоимстве Вельского, пришел в ярость и хотел его казнить. Взяточника спасло от смерти только заступничество митрополита Даниила и игумена Троице-Сергиева монастыря Порфирия. За свой поступок Вельский был лишен всего имущества и заточен в темницу на пять лет. Там он сидел скованный по рукам и ногам, со дня на день ожидая, «когда глава его отсечена будет» (33, 356).
Литература всегда была склонна приукрашивать действительность. На деле Иван Вельский после казанского похода был в опале не более двух с половиной лет. В январе 1533 года он уже занимал почетное место тысяцкого на свадьбе удельного князя Андрея Старицкого (141, 127). После кончины Василия III он и вовсе пошел в гору, став одним из руководителей боярского правительства.
Шахматная доска
«Место военных действий – это шахматная доска генерала, именно его выбор обнаруживает способности или невежество военачальника», – говорил Наполеон (192, 126). Талант Дмитрия Донского и Кутузова ярко проявился уже в самом выборе места для главного сражения их жизни. Природные и ландшафтные особенности местности изначально могут создавать серьезные преимущества для той или другой армии.
Разумеется, неприятель старается уклониться от сражения на неудобной позиции. Поэтому задача полководца не только в том, чтобы найти хорошее место, но и в том, чтобы заставить неприятеля дать сражение именно здесь. Уверенность в собственном превосходстве, нетерпеливое желание испытать судьбу или же обычное недоумие – все это часто подталкивает полководца к сражению на «проигрышной» позиции.
Историки очень редко могут точно указать место, где давали свои сражения полководцы Ивана III. Летописи не сообщают точных данных на сей счет. К тому же и ландшафт с тех пор мог сильно измениться.
И все же кое-что можно проследить. Так, например, «Митьково поле», на котором в июле 1500 года князь Даниил Щеня разгромил литовского гетмана Константина Острожского («битва при Ведроши»), было отличной позицией для московской армии. Многочисленные речки и речушки мешали литовцам зайти в тыл Даниилу Щене. Лесной массив близ поля битвы стал отличным укрытием для московского засадного полка.
Даниил Щеня выслал вперед небольшой отряд, который «раздразнил» литовцев и заставил гетмана, забыв об осторожности, устремиться в лобовую атаку на русские полки. При этом литовцы неосторожно оставили у себя в тылу речку Тросну. Единственный мост через нее был разрушен посланным Даниилом Щеней отрядом. В результате литовцы, обратившись в бегство, оказались в ловушке. После битвы русским досталось огромное количество пленных.
Умение ждать
Это качество столь же необходимо полководцу, как и умение наступать. Особенно если ждать приказывает сам верховный главнокомандующий...
В августе 1472 года Холмский неподвижно стоял на левом берегу Оки, глядя, как на той стороне татары сжигают мужественный городок Алексин и расправляются с его жителями. Судя по всему, государь категорически воспретил своим воеводам переправляться на другой берег. Распоряжение это было вполне оправданным. Ведь переправа влекла за собой всевозможные опасности. В этот момент войско становилось толпой плывущих голых людей. Для таких метких лучников, как татары, перестрелять их не составляло большого труда. Тем, кто доплывал до берега, приходилось облачаться в доспехи и садиться на коня под градом татарских стрел.
Переправляться через большие реки вплавь не любили и сами татары. Обычно они искали броды на Оке. Но именно там, возле бродов, и стояли сторожевые русские полки. Что касается русских войск, то они, отправляясь в степь, обычно переходили Оку по большому мосту близ Коломны.
В октябре 1480 года Холмский камнем лег на переправах через Угру, глядя, как на той стороне дымит походными кострами кибиточный город. Как ему, должно быть, хотелось внезапной ночной атакой разогнать это скопище варваров. Как славно было бы отомстить «поганым» за кровь своих предков – тверских князей-мучеников, казненных в Орде.
Но он стоял и ждал. И время само размывало Ахматову орду, как размывала Угра глинистый береговой обрыв.
Опустошение и устрашение
Военное дело жестоко по самой своей природе. Средневековая война была жестокой вдвойне. Грабеж и захват пленных, удовлетворение самых низменных инстинктов были своего рода платой, которая причиталась воинам за риск и тяготы похода. О постоянном денежном жаловании в русской армии не было и речи. Государство вознаграждало служилых людей поместьями и вотчинами. При крайней нужде им выдавались разовые денежные и продовольственные вспоможения. Все остальное они могли добывать за счет неприятеля.
Опустошение чужой земли не только не осуждалось, но и поощрялось государем и его полководцами. Особенно если эту землю нельзя было сделать своей. Ведь богатство чужой земли было основой военного потенциала неприятеля.
Наконец, была и еще одна сторона дела. Русские полководцы умели двигаться по-степному быстро. Но это значит, что они шли практически без обозов. Чем же могли подкрепиться воины у походного костра? Степняки решали эту проблему по-своему. Они резали коней, которых гнали с собой именно для этой цели, и питались сваренной в котле кониной. К этому они добавляли похлебку из разведенной в горячей воде муки. На худой конец у них была в запасе конская кровь, которую они отсасывали из надрезанной жилы.
Русские воины многому научились у татар. Но все же они были не столь неприхотливыми в пище. Поэтому свой рацион они пополняли тем, что отбирали у местного населения.
Во всех войнах применяются различные способы устрашения населения и войск противника. Человек Средневековья, редко расстававшийся с ножом, был менее впечатлителен, чем современный европеец. Чтобы заставить его испугаться, требовались сильные средства. А чтобы память об этом испуге осталась надолго, нужны были какие-то наглядные знаки.
Сын Александра Невского Василий в 1257 году отказался подчиниться приказу отца о проведении татарской переписи в Новгороде. Разъяренный великий князь, силой захватив сына, отправил его во Владимир. Советники Василия, подбившие его на этот мятеж, были жестоко наказаны: «овому носа урезаша, а иному очи выимаша» (23, 82). Примерно так же в июле 1471 года расправлялся с новгородцами и князь Холмский. Разгромив у села Коростынь новгородскую «судовую рать», он «изымал» много пленных. «Да тем же изыманым самим меж себе повелеша носы и губы резати и отпускаху их назад к Новугороду» (41, 134).
Этим свирепым расправам русские, по-видимому, научились у степняков. Описывая традиционные уголовные наказания у казахов, один русский этнограф второй половины ХЕК века отмечает: «За смертною казнью шли разные членовредительные наказания, как-то: отрезание уха, носа, губ и рвание ноздрей...» (69, 72). Впрочем, такие казни знало и византийское законодательство.
Во время казанского похода 1467 года московские войска сильно страдали от враждебности местного населения – «злой черемисы». Летописи не сообщают подробностей, но, судя по всему, эти лесные люди свирепо расправлялись с попавшими к ним в плен русскими. Узнав об этом, Иван III зимой 1467/68 го да отправил в земли черемисы карательную экспедицию под началом воеводы Семена Романовича из ярославского княжеского дома. Поход обещал быть прибыльным. Поэтому великий князь отправил туда «многих детий боярских, свой двор».
Свои набеги в русские земли татары обычно устраивали зимой. Летом местные жители скрывались от карателей в лесах и непроходимых болотах. Зимой укрыться было негде. Этот опыт татар усвоили и московские воеводы.
Пройдя на лыжах сквозь глухие леса Заволжья, князь Семен внезапно нагрянул на беззащитные деревни и села черемисы. «И много зла учиниша земли той: люди изсекоша, а иных в плен поведоша, а иных изожгоша; а кони их и всякую животину, чего нельзе с собою имати, то все изсекоша; а что было живота их, то все взяша. И повоеваше всю землю ту, досталь пожгоша; а за один день до Казани не доходили» (46, 279).
Итак, московские дворяне не просто убивали лесных людей, но жгли их в огне. Самый простой способ состоял в том, чтобы загнать людей в избу, запереть дверь снаружи, а затем поджечь.
Впрочем, казанцы немедленно отомстили за своих подданных. На следующее лето они напали на южные волости устюжского уезда, осадили городок Кичменгу «и огнем сожгли и с людми» (55, 91).
Такова была обычная жестокость средневековых войн.
Генерал свиты
Согласно нормам той эпохи, знатный человек должен был выступить, по меньшей мере, в трех общественных ролях: полководца, администратора и придворного. Соотношение этих ролей определялось его личными способностями. Но побывать в каждой из них было необходимо.
Князь Холмский уже в 70-е годы имел придворный чин боярина. Он заседал в Боярской думе, где, надо полагать, высказывался главным образом по военным вопросам. В качестве боярина свиты Холмский сопровождал Ивана III в Новгород зимой 1479/80 года. Примерно в эти же годы он был наместником во Владимире (141, 112). Другой знаменитый полководец той эпохи, князь Даниил Васильевич Щеня (Патрикеев), в 1490 году был наместником в Юрьеве-Польском (141, 32).
Московские государи не любили платить своим порученцам, и те часто вынуждены были устраивать государственные дела за свой счет. Наместничество было своего рода «компенсацией» за это неудобство для высшей знати. Оно позволяло за счет всякого рода «посулов» и поборов с местного населения пополнить семейный сундук, опустошенный на государевой службе.
«Знатнейшим, которые правят посольства или несут другие более важные обязанности, назначаются сообразно с достоинством и трудами каждого или должность начальника, или деревни, или поместья, – писал Герберштейн, – однако с каждого из них государю платится ежегодная определенная подать. Им же отдаются только доборы, которые вымогаются у бедняков, если те в чем-то провинятся, и некоторые другие доходы. Но такие владения он отдает им по большей части в пользование лишь на полтора года; если же кто-нибудь находится у него в особой милости и пользуется его расположением, То тому прибавляется несколько месяцев; по истечении же этого срока всякая милость прекращается, и тебе целых шесть лет приходится служить даром» (5, 73).
Историки вносят в этот рассказ некоторые уточнения. Наместничество обычно давалось не на полтора года, а на год. «Деревни» и «поместья» давались дворянам на весь срок их службы. Однако общая идея рассказа – бедность народа и скудность получаемых от него доходов, отсутствие постоянного денежного жалования у высших должностных лиц – вполне достоверна.
Тень Велисария
Любой диктатор остерегается своих победоносных полководцев. Он постоянно держит их «на мушке», окружает шпионами, лишает заслуженных почестей и подвергает унижениям. Над их головой постоянно раздается свист державного кнута. Одно неосторожное слово или слишком самостоятельное решение грозит полководцу опалой, темницей и даже гибелью.
Полководцы тоже люди. И как всем людям, им знакомо чувство страха. Храбрость в бою и храбрость перед «ярым оком» своего государя – это далеко не одно и то же. Рассказывают, что лучший меч Византии, знаменитый полководец Велисарий был так запуган императором Юстинианом, что, находясь в столице, боялся собственной тени (62, 329).
Конечно, тревога диктаторов не лишена оснований. История той же Византии полна восстаний, заговоров и переворотов, во главе которых стояли полководцы. Военное дело приучает к решительности, а восторженный рев легионов подстегивает честолюбие. Однако все это служит слабым утешением для «без вины виноватых».
Горькую чашу незаслуженного унижения пришлось испить и князю Холмскому. Источники не сообщают о причинах опалы на героя трех победных войн. Сохранился лишь текст присяги на верность Ивану III, которую он принес 8 марта 1474 года. Приводим этот интересный документ полностью, разбивая текст на абзацы.
«Се яз, князь Данило Дмитреевич Холмьскии, что есми бил челом своему господину и господарю великому князю Ивану Васильевичю за свою вину своим господином Геронтьем митрополитом всея Руси и его детми, и сослужебники епископы – Никитою, епископом Коломенским, Прохором, епископом Сарским, Филофеем, епископом Пермьским, и своею господою архимандрита – спаским архимандритом Германом, симановским архимандритом Антоньем, андрониковским архимандритом Иоанном, и осподарь мои князь велики меня, своего слугу, пожаловал, нелюбье свое мне отдал.
А мне, князю Даниле, своему осподарю великому князю Ивану Васильевичю и его детем служите до своего живота.
А не отъехати ми от своего осподаря от великого князя Ивана Васильевича, ни от его детей к иному ни х кому.
А добра ми ему и его детем хотети везде во всем.
А лиха ми своему государю великому князю и его детем мне, князю Даниле, не мыслите, ни хотети никакова.
А где от кого услышу о добре или о лихе государя своего великого князя и о его детех, о добре или о лихе, и мне то сказати государю своему великому князю и его детем вправду, по сей моей укрепленои грамоте безхитростно.
А в том во всем по сей моей грамоте ялся по мне осподарю моему великому князю Ивану Васильевичю и его детем и до моего живота господин мои Геронтеи, митрополит всея Руси, и с теми съ своими детми, и съ служебники, со владыками, и съ архимандриты, которые в сей моей грамоте писаны.
А через сию мою грамоту яз, князь Данило Дмитреевич, что иму думати и починати или явится что которое мое лихо перед моим осподарем перед великим князем Иваном Васильевичем и перед его детми, ино не буди на мне милости Божьее и Пречистые Его Матери, и святых чюдотворцов Петра митрополита и Леонтия, епископа Ростовского, и всех святых, также ни благословения осподина моего Геронтиа, митрополита всея Руси, и его детей – владык и архимандритов тех, которыми есми бил челом своему осподарю великому князю Ивану Васильевичю, не буди на мне ни в сии век, ни в будущий; а осподарь мои князь велики и его дети надо мною по моей вине в казни волен.
А крепости деля яз, князь Данило Дмитреевич Холмьски, осподарю своему великому князю Ивану Васильевичю целовал есми честный и животворящи крест и дал есми на себя сию свою грамоту за подписью и печатью осподина своего Геронтия, митрополита всея Руси.
А дана грамота на Москве, месяца марта 8 день лета 82.
А подпись у сей грамоты митрополича Геронтьева такова: Смиреныи Геронтеи, митрополит всея Руси» (2, 34).
Итак, князь Данила Холмский клянется и целует крест на том, что до конца своих дней будет верно служить «своему осподарю великому князю Ивану Васильевичу». В случае измены он готов принять любую казнь. Все это сильно напоминает договор о пожизненном холопстве. А между тем еще совсем недавно не только князья-изгои, но и «вольные люди» бояре свободно переезжали от одного княжеского двора к другому, сохраняя за собой все прежние приобретения и пожалования.
Гарантами исполнения клятвы князя Данилы выступают высшие духовные лица – митрополит Геронтий, три епископа и три архимандрита. Таким образом, в случае нарушения присяги Холмский мог укрыться от духовной кары только в Литве, где был свой православный митрополит.
Едва ли московские иерархи так сильно чтили заезжего тверского витязя, чтобы ради него рисковать карьерой. Несомненно, их поручительство было исполнением воли Ивана III. Ему нужно было навсегда вложить этот золотой меч в московские ножны.
Поручительство иерархов и клятва на кресте затрагивали религиозные чувства Холмского. Знаменательно, что присяга была дана во время Великого поста, во вторник Крестопоклонной недели, когда образ Животворящего Креста Господня как бы витает над всем православным миром.
Однако Ивану этого показалось мало. В дело пошли и более земные чувства. Шесть московских бояр также поручились за верность Холмского. (Эта порука, как и крестоцеловальная грамота князя Данилы, сохранилась в списке конца XV – начала XVI века.)
«Се яз, Иван Никитинич Воронцов, выручил есми у пристава великого князя у Ивана у Васильевича у Замятии князя Данила Дмитреевича Холмъского в вине великого князя в полутретье сте рублех.
А служити князю Данилу осподарю великому князю Ивану Васильевичю и его детем и до своего живота.
А не отъехати ему, ни збежати и до живота никуда ни х кому.
А куда князь Данило отъедет или збежит за тою за моею порукою, ино осподарю великому князю на мне, на Иване на Микитиниче, полтретья ста Рублев, а князя Данила в своей вине искати великому князю собе, а животы и села и състатки княжи Даниловы все, а то великому князю.
А на то послуси: Василеи Иванович Замытскои, да Иван Кондратьевич Судимонт, да Иван Зиновьевич, да дьяки великого князя Олексеи Полуехтович, да Василеи Долматов.
А запечатал сю грамоту поручную яз, Иван Микитинич, своею печатью».
На обороте грамоты есть дополнения к тексту, сделанные тем же почерком:
«По сей поручной кабале, став перед князем Иваном Юрьевичем, Иван Микитич Воронцов сказал, что выручил у пристава великого князя у Ивана у Васильевича у Замятии князя Данила Дмитреевича Холмъского в вине великого князя в полутретье стеблех по тому, как в сей поручной кабале писано, князь Иван Юрьевич к сей поручной кабале и печать свою приложил.
А се такова подвись у сей кабалы. А подписал великого князя дьяк Василеи Мамырев».
Ниже на грамоте имеется еще одна надпись тем же почерком: «А таких поручных грамот восмь на князя на Данила на Дмитреевича: в дву тысечах рублех вся порука» (2, 34).
Таким образом, князь Холмский оказался заложником чести. В случае его бегства из Москвы восемь бояр должны были поплатиться очень крупной суммой по 250 рублей каждый. Вероятно, и в этом случае Иван III стоял за кулисами этого поручительства. В грамоте назван лишь один из поручителей – Иван Никитич Воронцов. Он был боярином у князя Юрия Васильевича Дмитровского (141, 157). После внезапной кончины своего сюзерена в 1472 году Воронцов перешел на службу к Ивану III. Судя по тому, что единственный сын Ивана Воронцова Семен появляется на исторической сцене лишь в 1493 году в довольно скромной роли можайского воеводы, эта семья не отличалась богатством. Выплата 250 рублей в случае измены Холмского стала бы для нее подлинной катастрофой.
Вероятно, к делу были привлечены и свояки Холмского – князья Иван Булгак Патрикеев и В. С. Ряполовский, а также С. Б. Морозов.
Вся эта темная история вызывает много вопросов. Ясно лишь одно: Иван III знал цену талантливым людям и не хотел выпускать их из своих рук. В этом отношении судьба Холмского напоминает судьбу Аристотеля Фиораванти, которому запрещено было покидать владения «государя всея Руси». Опала на знаменитого полководца, по-видимому, была во многом «театральной». Великий лицедей, Иван вначале изобразил гнев, чтобы затем изобразить прощение. Ценой прощения была свобода. Отныне Холмский был навсегда прикован к московской колеснице незримыми цепями религиозной ответственности и морального долга.
Что послужило поводом для опалы на Холмского?
Вопрос этот не имеет принципиального значения. Однако источники позволяют сделать некоторые предположения.
В 1473 году псковичи обратились к Ивану III с просьбой дать им войско и хорошего воеводу для похода на немцев. Государь отправил к ним Данилу Холмского. 26 октября 1473 года московские полки вступили во Псков «и сташа станы по всему Завеличию» (64, 55).
Зима в тот год выдалась необычайно теплой. Грязь и талый снег сделали дороги непроходимыми для войск. Московские воеводы сидели во Пскове, проклиная погоду и коротая время в обычных солдатских развлечениях. Между тем ливонские немцы, устрашенные военными приготовлениями русских, поспешили прислать во Псков своих послов. «И взяша мир с рижаны на 30 лет, а с юрьевци на 20 лет, а пива немцем въ Псков не возити, и оттоле преста крьчма немецкая» (64, 56).
Псковичи были очень довольны таким исходом дела. Не потеряв ни единого человека, они добились выгодного для себя мира с немцами. Примечательно, что даже плохую погоду псковский летописец рассматривает как знак Божьей милости.
«И по смотрению Божию, хотя Бог възвратити оружие бес крови, обрати зимную студень на теплоту, и бысть вся зима тепла, и не лзе бяше псковичам пойти в немецкую землю множества ради вод».
28 января 1474 года московские полки выступили из Пскова в обратный путь. Воеводы имели основание быть недовольными итогами похода: за понесенные труды они получили от горожан весьма скромное вознаграждение. «И даша псковичи Данилью 100 рублов, а князем и бояром 50 рублов».
В Москве принялись разноречиво обсуждать псковский поход. Государь (искренне или лицемерно) возмущался тем, что поход, по сути дела, не принес ему никаких трофеев. Вероятно, роптало и войско, не получившее богатой ливонской добычи. Виновником происшедшего оказался князь Холмский. Вскоре по возвращении из псковского похода он был взят под стражу. Государь поручил караулить его приставу Ивану Замятие. Учитывая существенную роль финансового вопроса во всей псковской истории, можно предположить, что Холмского обвинили в получении не только псковских даров, но и тайных посулов от немцев.
Московский скандал заставил псковичей отправить к великому князю посольство с благодарностью за помощь и дарами. Однако оно отправилось уже «на весну», то есть вдогонку событиям. В Москве псковские послы натолкнулись на холодный прием. Великий князь «не даде им ни подворья ни к собе на очи не пусти, и стоявшее на поли 3 дни, отъехаша без ответа» (64, 56).
Обычным наказанием для обвиненного в подкупе был не только арест, но и конфискация имущества. Можно полагать, что та же судьба постигла и Холмского. Во всяком случае, государь едва ли оставил в его сундуке злополучные псковские 100 рублей. Подобное расточительство было не в традициях московского двора. Австрийский посол С. Герберштейн рассказывает, что сын Ивана III великий князь Василий III отбирал у своих послов подарки, полученные ими за рубежом (5, 73). Точно так же можно было отнестись и к подаркам, полученным полководцами при исполнении военных поручений.
Таким образом, князь Холмский вместо триумфа был брошен на тюремную солому. Ограбленный и оскорбленный, он, выйдя на свободу, вполне мог бежать в Литву. Но такой исход не входил в планы Ивана III. Проучив не в меру самостоятельного воеводу, государь хотел отправить его обратно на службу. Клятва на кресте и порука бояр стали удачным ходом, позволившим завершить дело так, как и требовалось великому князю. В своей присяжной грамоте Холмский смиренно называет себя «слугой» великого князя. А между тем тверской князь когдато называл его своим «младшим братом». Но у столицы Руси были свои обычаи. Вместе со всеми Холмский научился нагибать голову, когда сверху раздавался свист державного кнута.
И за эту маленькую сделку со своей гордостью он получил место в пантеоне московской славы.
Не знаем, как сгибались перед троном другие полководцы Ивана III. К сожалению, ни их собственных записок, ни воспоминаний о них современников не существует. И все же отметим одну красноречивую деталь. В 1505 году прославленный полководец князь Даниил Щеня вместе с новгородским наместником князем В. В. Шуйским пишут донесение великому князю Ивану. Послание начиналось так: «Государь и великий князь! Холопы твои Данило и Васюк Шуйский челом бьют» (229, 53).
Заметим, что «холопами» именовали себя представители двух знатнейших родов тогдашней России...
Дела семейные
Для полководца, чья жизнь проходит в седле, удачная семейная жизнь – большая редкость. Не знаем, справедливо ли это правило по отношению к Холмскому. Скупые сведения о его семейных делах носят чисто «анкетный» характер. У Холмского в браке с Василисой Ивановной Заболоцкой-Всеволожской было два сына – Василий и Семен. Оба они благодаря отцу быстро заняли видное место при дворе Ивана III.
Василий Холмский был удостоен небывалой чести: в феврале 1500 года великий князь отдал за него свою дочь Феодосию. Но брак, по-видимому, оказался слишком «скороспелым». Невесте не исполнилось еще и пятнадцати лет. Ровно через год после свадьбы она умерла. Впрочем, это не помешало Василию сделать карьеру. Он ходит в походы большим воеводой, получает боярский чин. Молодой великий князь Василий III всецело доверяет своему другу детства.
Единственным недостатком младшего Холмского была склонность к хмельным застольям, от которых он не мог отказаться даже во время походов (70, 100).
Гроза разразилась внезапно. В ноябре 1508 года Василий Холмский по неизвестным причинам был арестован и послан в заточение на Белоозеро. Тамошние темницы могли уморить даже Илью Муромца. Не позднее января 1511 года Василий Холмский покинул этот мир.
Его брат Семен не был столь знаменит. Однако и он летом 1497 года ходил под Нарву в качестве воеводы большого полка. Время и причину его кончины источники не сообщают. Известно лишь, что 20 января 1511 года старая княгиня Василиса Холмская сделала огромный поминальный вклад в Троице-Сергиев монастырь: три села и 29 деревень в Московском, Дмитровском и Рузском уездах (4, 41). I За этот вклад монахи должны были молить Бога о милости к душам князя Данилы Холмского, его сыновей Василия и Семена, а также самой княгини Василисы, жить которой оставалось совсем недолго.
Род Холмских был весьма малочисленным и пресекся в XVI столетии.
Не менее печальна и судьба потомков другого знаменитого воеводы Даниила Щени. Его единственный сын Михаил был видным полководцем времен Василия III. Он имел думный чин боярина. Однако это не спасло его от неоднократной опалы и тюрьмы. Только амнистия в августе 1530 года по случаю рождения наследника престола вернула князю Шенятеву свободу.
Внук Даниила Щени князь Петр Шенятев был достойным продолжателем семейной профессии. Он храбро сражался с литовцами, шведами и татарами. В годы опричнины Петр Щенятев ушел в монастырь. Иван Грозный приказал забрать его оттуда и предать жестокой казни. По одним сведениям, он был забит до смерти батогами, по другим – изжарен на железной сковородке...
В середине XVI столетия род князей Щенятевых пресекся.
Глава ХVII
Воин
Движение в строю заглушает в человеке
сознание опасности, между тем как беспорядок
сводит ни к чему самую отвагу.
Макиавелли
Летом 1472 года десятки тысяч косматых всадников стояли на правом, степном берегу Оки. Они пристально всматривались в пустынный левый берег и ожидали команды на переправу. На несколько верст кругом плыл тяжелый запах пота и навоза.
Каждый всадник помимо лука и стрел имел при себе аркан. У многих к седлу запасной лошади были приторочены сплетенные из ивовых прутьев корзины с крышками. В корзинах лежали связки ремней и веревок.
Между тем на левом берегу обозначилось какое-то движение. Из-за леса показались несколько конных воинов. Несколько мгновений они молча разглядывали орду. Потом один из них поднял трубу и протрубил сигнал.
И тотчас по зову трубы на берег волнами хлынули стоявшие за лесом русские полки. Они быстро заполнили прибрежную луговину. Вскоре передние шеренги замерли в той же неподвижной готовности, что и темное войско на правом берегу. Над полками колыхались на ветру огромные боевые знамена. В задних рядах все еще продолжались движение и перестроение. За лесом остались обозы и резервы.
Хан Ахмат застыл на своем арабском скакуне, словно каменная баба на кургане. Московская армия стояла лицом к югу, освещенная низким августовским солнцем. Хан был поражен не столько численностью русских сил, сколько их видом. Каждый воин был с головы до ног прикрыт железом. Начищенные до зеркального блеска железные доспехи сверкали, как серебро. Они делали русских воинов почти неуязвимыми для татарских стрел.
Московский летописец так описывает впечатление, произведенное на хана русским воинством: «И видев многие полки великого князя, аки море колеблюшеся, доспеси же на них бяху чисты велми, яко сребро блистающее, и въоружены зело, и начят от брега отступати по малу» (41, 149).
Смрадная черная туча ушла от русских границ обратно на юг. А серебряные всадники потянулись на север, под своды родных лесов.
Государева служба
Основу московской армии в конце XV века составляли легковооруженные всадники, которых источники той поры называют «дворянами» и «детьми боярскими».
Существуют различные мнения относительно конкретно-исторического содержания этих названий. В давних спорах о «дворянах» и «детях боярских» как в капле воды отразилась одна из самых сложных проблем истории русского Средневековья – проблема терминов. Нет ничего более туманного и обманчивого, чем древнерусская терминология. Подобно российским законам, наши социально-правовые понятия отличались какой-то добродушной неопределенностью, сквозь которую лукаво усмехался произвол – любимый метод решения всех вопросов.
Неопределенность понятий усугубляется их изменчивостью во времени. Названия менялись гораздо медленнее, чем их содержание. Люди привыкали к словам и не хотели без особой нужды менять их на новые. Перемена смысла старых слов молчаливо подразумевалась и в письменном тексте не оговаривалась. Уточнения всегда можно было сделать в устной речи.
Учитывая относительность всех выводов, которые можно делать при таких исходных данных, мы все же предлагаем читателю новейшую точку зрения по этому вопросу. Кто же такие дети боярские?
В конце XV – начале XVI столетия так называли вполне взрослых людей, несущих военную службу с родовых или пожалованных вотчин. «Войско детей боярских формировалось по территориальному принципу. Социальной категорией, определяющей его структуру, являлся «служилый город». При комплектовании полков обязательно учитывались родственные связи. Отцы и сыновья, родные братья и кузены, дяди и племянники сражались в одном строю, помогая слабым, воспитывая молодежь» (183, 529).
К этому можно добавить, что, по крайней мере теоретически, дети боярские были свободные люди и могли, сохраняя свои вотчины, переходить на службу от одного суверена к другому. Однако практически к концу XV столетия такая возможность исчезла вместе с самостоятельными удельными князьями. Хозяином всего и вся стал «государь всея Руси».
Вотчины детей боярских были гораздо меньше по размерам, чем огромные вотчины бояр, монастырей или епископских кафедр. Часто бывало так, что доходов от этих вотчин не хватало для обеспечения служилого человека и его семьи всем необходимым. Обнищавшие дети боярские продавали остатки своих вотчин. Далее им открывалась прямая дорога в бесконечные ряды дворян.
Термин «дворянин» поначалу означал «мальчика на побегушках» – исполнителя всевозможных княжеских поручений. Возвышение великого князя Московского привело в середине XV века к созданию многолюдного и пышного «государева двора». Теперь дворянами называют не слишком знатных придворных. Наконец Иван III начинает энергично развивать систему поместий, которые даются за службу и на условиях военной службы. Держатели этих поместий, многие из которых были дворянами в прежнем, дворовом смысле, сохраняют название дворяне (183, 531).
Итак, дети боярские по своему социальному статусу были несколько выше дворян. Позднее эта тонкая разница исчезнет и они растворятся в море «дворян».
Дети боярские, как и дворяне, – офицеры и рядовые одновременно. Они составляли основу московского войска. И в этом смысле они – рядовые. Но при этом каждый из них имел при себе нескольких боевых слуг, для которых он – командир, офицер.
Согласно подсчетам современных исследователей, «численность войска в первой трети XVI века в походах на западном направлении составляла обычно 40-60 тысяч человек» (167, 79). Еще тысяч двадцать постоянно находились в крепостях по Оке для отражения внезапного набега крымцев. Для особо важных военных кампаний удавалось собрать до ста тысяч воинов.
Летописцы не считали нужным рассказывать о том, что и так всем было известно. Эта простая логика лишает нас возможности увидеть русских воинов 1492 года глазами их соотечественников. Единственное, что нам остается, – обратиться к запискам иностранцев. Они видели Московскую Русь «свежим глазом» и замечали то, что для самих русских не казалось интересным. Наибольшую ценность в этом отношении представляют записки Сигизмунда Герберштейна. Понятно, что в его наблюдениях есть некоторая поверхностность и тенденциозность. Далеко не все русские порядки Герберштейн понимал и комментировал правильно. И все же в целом это богатая фактами и добросовестная книга.
Много рассказывает Герберштейн об устройстве московского войска. И хотя его описания относятся ко времени правления сына Ивана III Василия, можно полагать, что и в 1492 году картина была примерно такая же.
«Каждые два или три года государь производит набор по областям и переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у каждого лошадей и слуг. Затем... он определяет каждому жалованье. Те же, кто может по своему имущественному достатку, служат без жалованья. Отдых дается им редко, ибо государь ведет войны то с литовцами, то с ливонцами, то со шведами, то с казанскими татарами, или даже если он не ведет никакой войны, то все же ежегодно по обычаю ставит караулы в местностях около Танаиса и Оки числом в двадцать тысяч для обуздания набегов и грабежей со стороны перекопских татар. Кроме того, государь имеет обыкновение вызывать некоторых по очереди из их областей, чтобы они исполняли при нем в Москве всевозможные обязанности. В военное же время они не отправляют погодной поочередной службы, а обязаны все как стоящие на жалованье, так и ожидающие милости государя идти на войну» (5, 113).
Итак, русский дворянин практически каждый год находился на государевой службе. Помимо службы в действующей армии и в летней «пограничной армии» на Оке, он мог быть направлен и в своего рода «внутренние войска». Великий князь хотел постоянно иметь под рукой несколько тысяч воинов. Они обеспечивали охрану Москвы и Кремля и исполняли разного рода «особые поручения».
«Лошади у них маленькие, холощеные, не подкованы, – продолжает Герберштейн. – Узда самая легкая; седла приспособлены с таким расчетом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и стрелять из лука. Сидя на лошади, они так подтягивают ноги, что совсем не способны выдержать достаточно сильного удара копья или стрелы. К шпорам прибегают весьма немногие, а большинство пользуется плеткой, которая всегда висит на мизинце правой руки, так что в любой момент, когда нужно, они могут схватить ее и пустить в ход, а если дело опять дойдет до оружия, то они оставляют плетку и она свободно свисает с руки».
Легко заметить, что в этих описаниях проступают характерные черты татарского всадника: короткие стремена, необычайная подвижность и вместе с тем неустойчивость в седле, использование плетки (6, 43, 64). Исследователь старинного оружия и снаряжения также отмечает: «Седла русские делались очень высокие и с короткими стременами, которые давали возможность свободно поворачиваться во все стороны» (232, 141).
Оттуда же, из степи, происходил не только конский прибор, но и сама лошадь. «Москвитяне каждую весну из татарской Ногайской орды в обмен на одежду и другие дешевые вещи получают многие тысячи коней, наиболее подходящих для войны», – сообщает один литовский автор середины XVI века (20, 75). Эти многотысячные табуны татары начали пригонять к Москве еще во времена Ивана III.
«Обыкновенное их оружие, – читаем далее у Герберштейна, – лук, стрелы, топор и палка наподобие римского цеста, которая по-русски называется кистень, а по-польски – бассалык. Саблю употребляют те, кто познатнее и побогаче. Продолговатые кинжалы, висящие, как ножи, спрятаны в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно добраться до верхней части рукояти и схватить ее в случае надобности. Далее, повод узды у них в употреблении длинный, с дырочкой на конце; они привязывают его к одному из пальцев левой руки, чтобы можно было схватить лук и, натянув его, выстрелить, не выпуская повода. Хотя они держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть одновременно, однако ловко и без всякого затруднения умеют пользоваться ими.
Некоторые из более знатных носят панцирь, латы, сделанные искусно, как будто из чешуи, и наручи; весьма у немногих есть шлем, заостренный кверху наподобие пирамиды.
Некоторые носят шелковое платье, подбитое войлоком, для защиты от всяких ударов; употребляют они и копья» (5, 114).
И вновь перед нами встает образ татарского воина в его обычном снаряжении и с его типичными ухватками. «Нож, спрятанный глубоко в ножнах» – это так называемый «палеоазиатский нож» с гладкой и слегка выпуклой ручкой из твердого дерева. Он прочно вклинивается в ножны, состоящие из двух связанных ремешками и выдолбленных внутри дощечек.
Литовский автор середины XVI века, писавший об обычаях русских и татар, заметил: «А москвитяне хвалятся тем, что от нас переняли законы Витовта, которыми мы уже пренебрегаем, а от татар – оружие, одежду и способ ведения войны без обозов, без редкостных яств и напитков» (20, 85).
Присмотримся к деталям описаний Герберштейна. «Кистень» и «бассалык» – татарские названия. По свидетельству Михалона Литвина, многие крымские татары, отправляясь на войну в Венгрию, шли почти безоружными, но при этом имели при себе кистень (20, 66). Плано Карпини отмечает, что монгольские воины в походе как минимум должны иметь «два или три лука или по меньшей мере один хороший и три больших колчана, полные стрелами, один топор и веревки, чтобы тянуть орудия. Богатые же имеют мечи (сабли. – Н. Б.), острые в конце, режущие только с одной стороны и несколько кривые» (6, 53).
Таким образом, рядовой русский воин-дворянин был вооружен примерно так же, как и татарский всадник.
Михалон Литвин отмечает, что татары на войне носят белые остроконечные войлочные шапки и при этом почти никто из них не использует железных шлемов. Такие шапки необычайно дешевы, прочны и к тому же «их высота и блеск придают толпам татар грозный вид и устрашают врагов... Этому приему также подражают москвитяне» (20, 75).
Об этих шапках как любимом головном уборе московитов вспоминает и Герберштейн: «Одежду они носят длинную, шапки белые, заостренные, из войлока, из которого, как мы знаем, изготовляют себе верхнюю одежду варвары» (5, 121).
Как в татарском войске, так и в русском сабля была признаком обеспеченного человека.
Степное войско не знало пехоты. Дружины русских князей XIV–XV веков также были конными. Однако развитие огнестрельного оружия и влияние польско-литовского военного опыта заставило московских правителей в начале XVI столетия создать Собственную полевую артиллерию и пехотные части. Вот что говорит об этом Герберштейн:
«В сражениях они никогда не употребляли пехоты и пушек, ибо все, что они делают, нападают ли на врага, преследуют ли его или бегут от него, они совершают внезапно и быстро, и поэтому ни пехота, ни пушки не могут поспеть за ними.