После июльского пожара Иван уехал из Кремля и поселился на восточной окраине города у церкви Николы в Подкопаеве. Здесь, на Яузе, располагались государевы конюшни. В случае опасности отсюда Иван мог быстро умчаться на свежих лошадях.
Озлобленный пожарами московский люд представлял серьезную опасность для государя. Мятежные настроения толпы подогревали священники, возмущенные начавшимся по приказу Ивана сносом церквей и кладбищ по правому берегу Неглинки. Государь хотел создать вокруг Кремля своего рода «противопожарную зону». Народ видел в этом надругательство над могилами и осквернение храмов.
В этих условиях Иван решил, что настало время покончить с Андреем. Именно сейчас, когда сам он находился далеко от Кремля, ему легче всего было снять с себя вину за гибель брата. Но оставался вопрос об исполнителях. Иван понимал, что имена убийц быстро станут известными всей Москве. И сразу будет ясно, кто дал им роковое распоряжение.
Источники молчат об обстоятельствах кончины Андрея. Однако логика ситуации не оставляет сомнений. Он должен был умереть почти естественной смертью: от голода. Вероятно, тюремщикам приказано было сократить рацион, а затем и вовсе перестать кормить узника. Тем самым судьба его была решена. В среду 6 ноября 1493 года Андрей Горяй скончался.
Удельного князя наспех похоронили в Архангельском соборе – родовой усыпальнице потомков Ивана Калиты. А в воскресенье, 10 ноября, Иван III вернулся в Кремль и торжественно вошел в свой новый дворец, который, словно в сказке, за три месяца вырос на пепелище...
Торопливая жизнь с ее повседневными заботами стирала из памяти людей события недавнего прошлого. Хотел забыть обо всем и князь Иван. Он строил новую Россию, пробивался к Балтике, прибирал к рукам хищные татарские орды, теснил Литву, составлял знаменитый Судебник...
И все же старость брала свое. Иван все чаще думал о спасении души, о покаянии в грехах. Семейная жизнь его между тем превращалась в одну кровоточащую рану. Софья Палеолог, узнав о намерении Ивана объявить наследником Дмитрия-внука, воспылала к нему такой ненавистью, что старый князь стал всерьез опасаться, как бы она его не отравила. Старший сын Софьи Василий плел нити заговора против отца и готовился в случае неудачи бежать в Литву. Сторонники Дмитрия были заинтересованы в том, чтобы сразу же после провозглашения внука наследником престола Иван поскорее отправился в лучший мир, не успев в угоду Софье переменить своего решения.
Для человека той эпохи любая семейная драма была Божьей карой. Иван не только в прямом, но и в переносном смысле был на голову выше своего окружения. Однако и он не мог долго идти против течения.
Вступая под низкие своды старого Архангельского собора, Иван по давней привычке мысленно беседовал с обитателями гробниц. Вот лежит его отец, многогрешный и многострадальный Василий Темный... Вот дед Василий... Вот прадед Дмитрий Донской... Вот их общий пращур Иван Калита...
Став на колени, Иван вопрошал их о важном, сокровенном. И порою слышал в ответ почти беззвучный шелест слов.
Так было раньше. Но теперь, после убийства Андрея, гробницы молчали. И это молчание смущало Ивана гораздо сильнее, чем козни его врагов. Отчаявшись услышать родные голоса, он обратился к покаянию. Согласно летописям, это произошло в октябре 1496 года.
Однажды Иван призвал во дворец митрополита Симона и иерархов. Когда они явились, великий князь «начата бита челом пред ними с умилением и с великими слезами, а прося у них прошениа о своем брате князе Андрее Васильевиче, что своим грехом, несторожею, его уморил» (52, 213).
Итак, великий князь смиренно каялся перед иерархами в своем грехе трехлетней давности. Однако грех этот он уклончиво назвал «несторожею». Это, по-видимому, разговорное выражение переводят как «непринятие мер к охране чьей-либо жизни» (242, 309). Вероятно, его можно перевести и проще: по неосторожности.
В чем заключалась эта «неосторожность», летопись не объясняет. Сообщается лишь, что иерархи простили Ивану его грех и объяснили, как «душа исправити пред Богом» (48, 214).
Не знаем, кто здесь лицемерил больше: великий князь, осторожный летописец или снисходительные иерархи.
Не знаем мы и другого, более важного. Услышал ли вновь Иван Великий тихие голоса своих предков, или же молчание гробниц, как проклятие, тяготело над ним до конца его дней?..
Прогулки в тумане
«У нас все губернские города похожи друг на друга. Посмотри на один – все будешь знать», – говаривал один из героев «Тарантаса» (247, 31). Что и говорить: верное замечание бывалого человека. Впрочем, ровно то же самое он мог бы сказать и об уездных городах с их незатейливыми «образцовыми фасадами» и миргородскими лужами.
Но при всем однообразии пошехонских близнецов есть среди них и такие, которые, раз повидав, уже невозможно забыть. Их образ будоражит воображение, заставляет мысль кружиться над какой-то неразрешимой загадкой.
Вот, например, город Углич. В сущности, это тупик. Сюда ведет только одна, узкая и извилистая, как лесная речка, дорога. Отсюда дорог нет. Из Углича можно уехать только назад. Или остаться здесь навсегда.
Я помню Углич таким, каким он был лет двадцать назад. Без пены рыночных котлов. Без назойливых торговцев всякими псевдорусскими поделками на мосту через Каменку. Без одних – сытых, и других – голодных.
В том, прежнем Угличе, трогательно гордившемся своими часами «Чайка» и своим «Угличским» сыром, было больше какой-то исторической подлинности. Он не торговал своим прошлым. Его забытые храмы никому не принадлежали и были искренне рады всякому случайному посетителю. Его разбитые дороги хранили ухабы семнадцатого века. Его патриархальные нравы цвели геранью за подслеповатыми окнами. Жизнь здесь была, конечно, несколько однообразной. Однако все было просто и подлинно.
Итак, мы выходим из незабвенной гостиницы «Углич» и отправляемся на прогулку по прошлому.
В Угличе – мглистая осень. День засыпает, толком не проснувшись. Вокруг – обычная картина: собаки, лужи, мужики... Уездная тоска.
Но теперь-то и наступает самое лучшее время для визита в эту тихую страну.
Время от времени просыпаются часы на соборной колокольне. И тогда над городом плывет легкий звук, похожий на звон хрусталя. Так долго и печально звенит только настоящая тишина.
Сначала проведаем Дивную. Ею одной Россия может оправдаться перед Богом за целый год своей истории. 1628 год. Вот она тянет там три своих стрельчатых шатра к низкому серому небу. Окаменевшая молитва. Плач по невинно убиенным...
По круглой улице, прочерченной еще екатерининским циркулем, мы направляемся к Волге.
Прогулка – отдохновение души. Словно присевшие на корточки, старые домишки с любопытством глядят нам вслед своими перламутровыми окнами. Кошки дремлют на воротных столбах, надменные, как греческие гермы. Из палисадников свисают на улицу гроздья «золотых шаров». А из подвалов и чердаков сладко тянет гнилью...
Вот и Воскресенский монастырь. Пряничная красота времен царя Алексея Михайловича. Но сквозь умолкшие арки звонницы глядит все то же пустое небо двадцатого века.
Дальше – вычурная, как резной иконостас, церковь Иоанна Предтечи. Она опасливо застыла над самым обрезом водохранилища. Так сказать, «на грани двух миров». Рассказывают, что некий купец построил эту церковь на том месте, где приказчик из мести зарезал его малолетнего сына. История сомнительная. А впрочем, все возможно. Такой уж это город. Здесь в каждом веке кого-нибудь убивали.
Да вот хоть там, чуть ниже по течению Волги. Там лет за сто до приказчика такие же негодяи убили восьмилетнего царевича Дмитрия. Потом его беспокойная тень подняла на ноги всю Россию.
Чтобы успокоить разгулявшуюся тень, на месте убийства построили церковь «на крови». Удивительно, но в ней нет ничего мрачного. Она раскрашена, как пасхальное яйцо. А внутри какой-то раскрепощенный живописец времен Екатерины так реалистично изобразил историю грехопадения Адама и Евы, что туристы долго не хотят покидать экспозицию...
Но в наших скитаниях по Угличу есть сокровенная цель. Мы ищем здесь следы Андрея Большого. Ведь что-то же должно и от него остаться...
Занятное место этот угличский Кремль. Ни стен, ни башен давно нет и в помине. Но ощущение замкнутого пространства остается. Равно как и ощущение какой-то особой серьезности этого места. Здесь должно быть что-то важное, значительное...
И вот в окружении старых лип, высаженных еще земской управой, открывается странное здание из красного кирпича. На первый взгляд оно напоминает особняки «новых русских» из какого-нибудь подмосковного поселка. Однако не будем спешить с выводами. Этот огромный куб с треугольными завершениями стен – тронный зал дворца Андрея Угличского. Он стоит здесь уже пять веков. И если все же искать сравнений, то лучше сравним его с морским кораблем, вошедшим в реку повседневности...
Все прочие постройки Андрея давно исчезли. А тронная палата каким-то чудом уцелела. Ее внешний вид немного подпортила слишком усердная реставрация. Но в целом это тот самый двухэтажный златоверхий терем, где Андрей пировал с гостями, где думал крепкую думу с ближними боярами, откуда в сентябре 1491 года уехал в путь невозвратный.
Фасад дворца нарядно украшен. Издалека его изящный и вместе с тем бесхитростный орнамент походит на строчки тайнописи, на неразгаданное послание из далекого прошлого. А может, и вправду в этих каменных иероглифах взывает к потомкам и предупреждает их о чем-то важном несчастный князь Андрей?..
Тень Андрея исчезает, так и не сделав положенных ей скандальных разоблачений. Но в Угличе теней и так гораздо больше, чем людей. И трудно понять, где тут реальность, а где – тень. Вон там, за Предтеченской церковью, за одичалым садом и бурьяном – серая громада плотины ГЭС. Еще одна тень прошлого, огромная и мрачная. А за нею – сот-ни тысяч неприкаянных теней. Котлованы Волгостроя. Утопленные в водохранилищах города и монастыри. Великая и беспощадная эпоха.
Век пятнадцатый. Век двадцатый. Место действия – Третий Рим.
Глава III
Набег
Каждый ощущает,
как смердит господство варваров!
Никколо Макиавелли
Поздней весной 1474 года венецианский посол Амброджо Контарини в сопровождении отряда татар ехал по крымской степи в сторону Кафы. За несколько десятков верст до города татары покинули его и отправились ко двору своего хана. Вспоминая этот эпизод в своих записках, Контарини замечает: «И хотя мы остались одни и продолжали пребывать в непрестанной опасности... все же мне было приятно, что я отделился от тех проклятых псов, настолько воняющих кониной, что было невозможно стоять с ними рядом...» (3, 213).
Травоядные хищники
Обитатели степей были похожи на древнегреческих кентавров. Они словно срослись со своим конем. И даже в мыслях постоянно имели его образ. Когда степняк попадал в трудное положение, он говорил: «Мой конь вспотел» (272, 111).
Каждый «кентавр» в совершенстве владел луком и копьем. При необходимости весь кочевой люд мгновенно превращался в «народ-войско» (122, 147). Стремительность и многочисленность степной конницы делали ее ночным кошмаром для обитателей городов и сел.
Воинственность кочевых народов возрастала по мере выделения из общей массы соплеменников правящей верхушки, стремившейся упрочить свое положение военными успехами. Однако случалось и так, что кочевники просто вынуждены были вторгаться в земли других народов. Ведь основой их жизни был скот, а основой жизни скота – трава. Поэтому если летом траву уничтожала засуха, а зимой ее скрывал от скота глубокий снег или образовавшаяся после оттепели наледь, то «детям степей» не оставалось ничего другого, как искать травы во владениях соседей. Некоторые историки считают, что именно природно-климатический фактор заставил монгольские племена в начале XIII века сняться с привычных кочевий и двинуться на запад (122, 27). Однако монголы – это отдельная история...
Не станем повторять известную каждому еще по школьному учебнику удивительную историю затерянного в степях Центральной Азии племени монголов. Их вождь Чингисхан неведомо какой силой создал крупнейшее государство в истории человечества. В 1237–1241 годах монголы завоевали русские земли. Это неописуемое бедствие историки назвали «татаро-монгольским нашествием».
В 1243 году оставшиеся в живых русские князья отправились на поклон к внуку Чингисхана Батыю, которому великий хан Угедей поручил захваченные монголами земли Восточной Европы. В ставке Батыя князья приняли на себя обязательство ежегодно платить завоевателям дань. Так началось «татаро-монгольское иго». Старинное слово «иго» в прямом смысле означает «хомут», «ярмо», а в переносном –. «гнёт», «владычество».
«И сугуб будет ярем их на выи въсех язык (народов. – Н. Б.). Не будет же царство на земли еже възможет победите их» (34, 21о). Так изображает торжество «измаильтян» «Откровение Мефодия Патарского». Таким оно и было в XIII столетии...
«Татаро-монгольское иго» поддерживалось время от времени повторявшимися «татаро-монгольскими нашествиями». Только за вторую половину XIII столетия историки насчитали четырнадцать таких «нашествий», иные из которых по своим опустошениям сопоставимы с нашествием Батыя (150, 23).
Безымянная держава
С первых же шагов в истории «татаро-монгольского ига» исследователь словно проваливается в какие-то глубокие, вязкие ямы. Эти «ямы» – имена. Почти все они придуманы историками, и к тому же весьма расплывчаты и условны.
Имя «монголы» ближе всего к истокам. Однако и оно было шире, чем одно конкретное племя. Русские летописцы никогда не пользовались им. Всех кочевников, пришедших под знаменами Чингисхана, они называли «татарами». Таким образом, «татары» русских летописей – это не национальность, а «гражданство». Оно включало всех «граждан» многонациональной полукочевой державы, которой управляли потомки Джучи – старшего сына Чингисхана. Ив этом барабанном имени отчетливо слышится презрительное – «варвары»...
Как называлась эта полынная держава? Да, собственно, никак...
Арабские путешественники использовали довольно расплывчатый термин «улус Джучи». Он означал западную часть Монгольской империи, находившуюся под властью потомков Джучи. Понравившееся историкам название «Золотая Орда» появилось в русских источниках только в конце XVI столетия (95, 76). Прежде эта страна для русских вообще не имела названия. Летописцы сообщали только, что князь «поехал в татары» или «поехал в Орду» (130, 33); При этом под словом «Орда» понимали и походную ставку хана, и совокупность подчиненных хану людей.
Когда в степях начались усобицы и появилось несколько ханов одновременно, летописцы стали различать орды по имени правителя – «Мамаева орда», «Муратова орда».
Самих монголов, кажется, совершенно не интересовал вопрос о том, как называется государство, в котором они живут. Да и само понятие «государства» было для кочевников пустым звуком. Они знали своих ханов, свои обязанности перед ними, и этого им было вполне достаточно.
Для русского уха все имена, которыми определяли поработителей, звучат неприветливо. «Татары», «орда», «баскак»... Эти угрюмые слова – словно незваные гости в русской речи. Уступать чужеземцам какие-то слова в своем языке наши предки явно не хотели.
Языковый «бойкот», объявленный Русью степным варварам, имел глубокий смысл. «Имя – тончайшая плоть, посредством которой объявляется духовная сущность», – говорил Флоренский (266, 26). Глухие, невнятные слова, которыми стали обозначать то, что связано с Ордой, как нельзя лучше отражали ее «духовную сущность».
Из своего собственного языка русские уделили завоевателям только два малоприятных слова: «поганые» (от латинского «pagani» – язычники) и «сыроядцы»...
Сыроядцы
Вполне понятно, что восточные славяне противопоставляли себя кочевникам вообще и поработителям-татарам в особенности. Каждый народ осознает свое отличие от других народов прежде всего по языку и одежде, по религии и обычаям. В ряду этих признаков важное место занимает пища. Запреты и предписания в области питания отличают любую мировую религию.
Приняв христианство, славяне усвоили и те ограничения, которые устанавливала новая вера. Главное из них состояло в запрете употреблять в пищу мясо умерших животных («давленину», «мертвечину»).
Апостол Иаков среди прочего требовал от язычников, принимающих христианство, чтобы они воздерживались «от удавленины и крови» (Деян. 15, 20). Иначе говоря, христианам не следовало употреблять в пищу мясо животных и птиц, задавленных капканом или ловушкой. Помимо этого требовалось перед разделкой туши убитого животного тщательно слить кровь. Считалось, что душа животного находится в его крови. Бог наказал праотцу Ною и его сыновьям: «Только плоти с душею ее, с кровью ее, не ешьте» (Быт. 9, 6).
Церковь не разрешала также использовать «звероядину» (мясо животных, растерзанных хищниками) и «мертвечину» (мясо павших животных).
Пищевые запреты диктовались не только здравым смыслом, но и религиозной обособленностью. Желая четче провести грань между христианами и «погаными» степняками, церковь запрещала есть «кобылину» (конину) и пить кумыс. Осуждалось и обычное среди языческих лесных народов употребление в пищу «веверичины», то есть мяса белки (276, 256).
Новый шаг в этом направлении сделали «отцы» Стоглавого собора, состоявшегося в Москве в 1551 году. Они не только просили царя «по торгом многажды кликати, чтобы удавленных тетеревей и утиц, и зайцов не возили», но и запретили православным есть колбасу, приготовленную с кровью (68,367).
В полемических сочинениях против католиков («латинян») их упрекали в том, что они «ядять со псы и с кошками... ядять желвы (черепах. – Н. Б.), и дикие кони, и ослы... и медведину и бобровину, и хвост бобров» (239, 253).
Кочевники были гораздо более «всеядны», чем земледельцы-славяне. К этому принуждал их сам образ жизни скотоводов, пищевой рацион которых по необходимости состоял главным образом из продуктов животного происхождения. Особенно возмущала христиан привычка монголов есть конину, а при необходимости (например, в стремительном набеге) взамен всякой другой пищи пить конскую кровь, которую они добывали из надрезанной жилы животного (131, 89). Впрочем, даже в обычных условиях монголы ели мясо полусырым, так как полагали, что в этом случае оно придает человеку больше сил.
У западноевропейских путешественников, мало знакомых со степным миром, пища кочевников вызывала удивление и отвращение.
«Об их пище и съестных припасах знайте, что они едят без разбора всякую свою падаль», – отмечал в 1253 году посол французского короля Людовика Святого Гильом Рубрук (6, 95). Далее он сообщает, что бедные татары едят мышей и разного рода мелких животных. Рубрук также отмечает отвращение русских и других находившихся среди татар восточных христиан к кумысу, который они считали настолько «нечистым», что даже приравнивали его употребление к измене своей вере (6, 104).
Сходную картину рисует и другой путешественник; посетивший татар в середине XIII века, – итальянец Плано Карпини.
«Это грязные люди, когда они принимают пищу и питие, и в других делах своих...
Их пищу составляет все, что можно разжевать, именно они едят собак, волков, лисиц и лошадей, а в случае нужды вкушают и человеческое мясо... Они едят также очищения, выходящие из кобыл вместе с жеребятами. Мало того, мы видели даже, как они ели вшей...» (6, 41).
Русские люди (и в первую очередь жители Южной Руси) задолго до прихода татар были хорошо знакомы с повседневной жизнью кочевников. Их трудно было удивить особенностями степного меню. Однако эта старая тема получила новое значение в последней трети XV столетия в связи с нараставшими ожиданиями Страшного суда...
Рассуждая о диких народах, которые должны будут появиться перед концом света, автор «Повести временных лет» отмечает их характерную черту - крайнюю неразборчивость в пище. «...Ядяху скверну всяку, комары, и мухы, котки (кошек. – Н. Б.), змие, и мертвець не погребаху, но ядяху, и женьскыя изворогы (выкидыши. – Н. Б.} к скоты вся нечистая» (27, 244). Это почти дословная цитата из «Откровения Мефодия Патарского» (34, 217). Летописец называет этих людей «человекы нечистыя» или «скверни языкы».
После Нестора пищевая тема не получила развития в летописях. Бранные эпитеты, которыми русские книжники награждали сначала половцев, а затем и татар, имели чисто религиозное происхождение: «окаянные», «поганые» (в смысле «язычники»), «безбожные» и т. п. Именно эти эпитеты встречаются и в древнейших списках памятников Куликовского цикла.
Существенно иную лексику содержат оба списка «Летописной повести о Куликовской битве», помещенной в тексте Софийской I летописи старшего извода. Они датируются концом 70-х – началом 80-х годов XV века (26, 29). Здесь наряду с прежними всплывает другое определение татар – «сыроядцы».
Это емкое слово в прямом смысле обозначало варварскую (с точки зрения русского человека) неразборчивость татар в пище. И дело было не только в поедании степняками «всякой скверны». Даже их «чистая» пища часто была «сырой», то есть не знакомой с варкой или выпечкой. Итальянский купец Иосафат Барбаро, наблюдавший татар в середине XV века, так рассказывает о их питании: «Каждый из этих наездников, когда он отделяется от своего народа, берет с собой небольшой мешок из шкуры козленка, наполненный мукой из проса, размятой в тесто с небольшим количеством меда... Если у них не хватает дичины, – а ее много в этих степях, и они прекрасно умеют охотиться, употребляя преимущественно луки, – то они пользуются этой мукой, приготовляя из нее, с небольшим количеством воды, род питья; этим они и обходятся... Они ведь довольствуются травами, кореньями и всем, чем только возможно, лишь бы была у них соль» (6,142).
Помимо своего прямого смысла слово «сыроядцы» имело для летописца второй половины XV века и другое, символическое значение. Оно явно намекало на древние пророчества о диких народах «последних времен». Эти народы пришли на Русь в облике «сыроядцев» татар. Теперь наступало время исполнения главного пророчества – о Страшном суде по истечении седьмой тысячи лет.
Примечательно, что именно в этом тексте «Летописной повести» густо рассеяны аллюзии и намеки, связанные с концом света. Здесь и «судный день», и «антихристов предтеча», и «меч Божий», и «трехглавый зверь», и «начало миру» и «книги жизни». Сюда же можно отнести и неоднократное упоминание «честного креста». Этот образ занимал важнейшее место в эсхатологических рассуждениях.
И после «стояния на Угре» «сыроядцы» не исчезли с русского горизонта. Они постоянно напоминали о себе стремительными набегами на южные области страны. Потребовалось еще два столетия, чтобы это зловещее слово исчезло из разговорного русского языка, а связанный с ним запах выветрился сквозняками истории.
Визит Красавчика
Одним из эпизодов этой практически непрерывной степной войны был набег татар на окрестности Алексина летом 1492 года.
...Течение времени в Древней Руси было подчинено циклам церковного календаря. Исходя из этого, некоторые историки полагают, что конец света ожидали на Руси в период с 12 июля 1492 года по 27 января 1493 года (204, 52). Если это так, то история, о которой мы собираемся рассказать, произошла примерно за месяц до начала конца.
«Того же лета, месяца июня в 10, – сообщает летопись под 7000 годом, – приходили татарове ординскиа казаки, в головах приходил Темешом зовут, а с ним 200 и 20 казаков, в Алексин, на волость на Вошань и, пограбив, поидоша назад; и прииде погоня великого князя за ними, Федор Колтовской да Горяин Сидоров, а всех их 60 человек да 4, и учинился им бой в Поли промеж Трудов и Быстрые Сосны; и убиша погони великого князя 40 человек, а татар в том бою убили 60 человек, а иные идучи татарове во Орду ранены на пути изомроша» (41, 233).
Летописец, конечно, не случайно отмечает, что предводителя татар звали Темеш. В летописи вообще нет ничего случайного. И даже любой пустяк имел когда-то свой смысл и значение. В данном случае этот «пустяк» – имя предводителя татар.
Разговорный русский язык всегда отличался непреодолимой склонностью переиначивать чужеземные имена на свой манер, причем обычно – с ироническим или бранным уклоном. Поэтому в летописях Темеш превращается то в Тимиша, то в Темешка. В действительности же его, по-видимому, звали Тениш, что по-татарски означает – «хорошо сложенный, прямой, ровный» (90, 247). Проще говоря, главаря банды звали Красавчик.
Но имя главного грабителя привлекло летописца не только своей семантикой. Тут был и вполне практический интерес. Осведомленному москвичу той эпохи имена и родственные отношения знатных людей степи были хорошо известны. Зная о том, кто руководил набегом, московские власти могли сделать для себя ряд полезных выводов. Во-первых, они знали, кому при случае «предъявить счет» за содеянное. Во-вторых, они знали, где искать своих пленных...
Другая важная деталь – указание на то, что набег совершили «казаки ордынские». Необычайная многозначность этого слова в тогдашнем русском языке не позволяет убедительно восстановить его значение в данном контексте (272, 308). Скорее всего, речь идет о каких-то изгоях степного сообщества.
Живой товар
Главной добычей степняков в русских землях были пленные. И для Золотой Орды, и для ее исторических наследников – Крымского и Казанского ханств, Большой Орды и Ногайской Орды – работорговля была важнейшим источником доходов.
«Когда русские не могут дать больше золота или серебра, – сообщает Рубрук, – татары уводят их и их малюток, как стада, в пустыню, чтобы караулить их животных» (6, 106).
В эпоху Ивана III татары лишились возможности хозяйничать на Руси. Отныне вместо карательных экспедиций они стали совершать внезапные набеги за «живым товаром». В том случае, если русские войска не успевали преградить путь грабителям, они оставались один на один с беззащитными мирными жителями. И тогда начиналась увлекательная охота на людей.
После одного из удачных набегов крымских татар на русские земли в первой трети XVI века рядовые всадники увели по пять-шесть пленников, а офицеры – по 15–20 (276, 85). Потери от большого набега крымского «царевича» Ахмата в 1512 году составили, по некоторым сведениям, более 50 тысяч человек (272, 211).
Успех набега зависел главным образом от его стремительности и внезапности. Понимая это, грабители шли налегке. Столкновение с московскими войсками не входило в их планы.
Вот что рассказывает о таких набегах крымских та-тар один литовский писатель середины XVI столетия:
«Хотя и ходили (в набег. – Н. Б.) избранные, однако снаряженные по обычаю своему, а именно – многие безоружные, и едва ли у десятого или двадцатого из них был при себе колчан или дротик, а в панцирях было их еще меньше; но одни по крайней мере были вооружены костяными, а другие – деревянными палками, третьи – с пустыми ножнами на поясе. Щитов и копий и прочего подобного оружия они и вовсе не ведают. Вот так они никогда не были обременены ни оружием, ни запасами пищи и никаким другим грузом из того, что составляет военные обозы, кроме небольшого количества поджаренного проса или измельченного сыра. Однако никто из них не отправляется без множества свежих ремней, особенно когда им предстоит совершить набег на наши земли. Ибо тогда их более заботят путы, чтобы вязать конечности наши, чем доспехи для своей защиты. У них всегда в запасе множество коней для войны, так что большая часть их войска ведет с собой по пяти коней, к тому же неоседланных. Посему они очень быстро совершают набеги и любой путь благодаря такой быстрой смене коней и весьма легко бегут от настигающего врага; также и следы их устрашают обилием... Военные набеги они всегда совершают без повозок и безо всякого обоза, за исключением упомянутого мною множества коней. Безо всякого труда они преодолевают даже в зимнее время широкие степные просторы, бездорожье, создаваемое глубоким снегом и настом...» (20, 66).
Захваченные во время набегов русские пленники поступали на рынки рабов в Нижнем Поволжье. После распада Большой Орды в начале XVI века центр работорговли в Восточной Европе окончательно перемещается в Крым. Говоря о крымских татарах, упомянутый выше литовский автор замечает, что «у них не столько скота, сколько невольников. Ибо они поставляют их и в другие земли. Ведь к ним чередой прибывают корабли из-за Понта и из Азии, груженные оружием, одеждой, конями, а уходят от них всегда с невольниками» (20, 71).
Главным перевалочным пунктом сбыта «живого товара» в Турцию и Средиземноморье была Кафа – современная Феодосия.
Со времен Ивана III набеги татар затрагивали лишь южные и восточные окраины Московского государства. Однако случались и катастрофы, подобные страшному набегу крымского хана Мухаммед-Гирея летом 1521 года. Вот что рассказывает об этом хорошо осведомленный австрийский посол Сигизмунд Герберштейн:
«Взятый им (крымским ханом. –Н.Б.) в Московии полон был столь велик, что может показаться невероятным: говорят, что пленников было более восьмисот тысяч. Частью они были проданы туркам в Кафе, часть перебиты, так как старики и немощные, за которых невозможно выручить больших денег, отдаются татарами молодежи, как зайцы щенкам, для первых военных опытов; их либо побивают камнями, либо сбрасывают в море, либо убивают каким-либо иным способом. Проданные же пребывают рабами полных шесть лет, после чего они хотя и становятся свободными, но не имеют права покидать страну» (5, 175).
Названная Герберштейном запредельная цифра вызывает сомнения. Однако бесспорно, что количество пленных при удачных набегах степняков было огромным. Это бедствие из XVI столетия перешло в следующий век. По подсчетам историков только в первой половине XVII века от 150 до 200 тысяч русских людей было угнано в плен степняками. Такого же порядка цифры можно назвать и для XVI столетия (276, 85). Более или менее точные данные о численности захваченных татарами русских пленных появляются только во времена царя Алексея Михайловича. Они выглядят весьма внушительно. Так, в 1659 году крымский хан Магмет-Гирей напал на южные уезды Московского государства. В ходе этого опустошительного набега русские потеряли 379 человек убитыми и примерно 25 500 - взятыми в плен (197, 70).
В этом историческом контексте – «с птичьего полета», как сказал бы Л. Н. Гумилев, – мы и должны рассматривать набег татар из Большой Орды на Алексин в июне 1492 года.
Однако теперь настало время изменить масштаб и взглянуть на это событие «с вершины холма».
На краю Руси
Городок Алексин, расположенный на высоком правом берегу Оки между Калугой и Серпуховом, был примечателен главным образом своим местоположением. К западу и юго-западу от него начиналась Литва, а к югу – Дикое Поле. (Так называли в ту пору земли, единственными обитателями которых были кочевники.) Впрочем, понятие «граница» было довольно расплывчатым. Русские крестьяне селились главным образом вдоль рек. Поднимаясь по правым притокам Верхней Оки и Дона, они уходили далеко в Дикое Поле.
От Москвы Алексин отделяли примерно полторы сотни километров. Кажется, это был ближайший к столице пункт на южной границе. Стремительная степная конница могла преодолеть это расстояние за два-три дня. Впрочем, и от ближайшей западной границы с Литвой (между Можайском и Вязьмой) Москву отделяли все те же полторы сотни километров. - Летом 1472 года Алексин был осажден ханом Большой Орды Ахматом. «И татарове зажгоша град, гражане же изволиша згорети, неже предатись татаром» (39, 211). Пока татары стояли под стенами героического Алексина, московские полки успели прикрыть все дороги, ведущие во внутренние районы страны.
После событий 1472 года крепость была восстановлена на новом месте, в двух километрах от прежнего (126, 118). Вокруг нее вновь стали расти крестьянские поселения. Плодородные почвы в пойме Оки и по ее притокам манили крестьян хорошим урожаем. Природные богатства края были почти не тронуты человеком.
Хозяйственный интерес дополнялся политическим. Учитывая стратегическую важность района, московское правительство принудительно расселяло здесь ссыльных и военнопленных.
Жизнь в этом благодатном крае была очень опасной. Правившие Большой Ордой сыновья убитого ногайцами в 1481 году хана Ахмата считали московского великого князя своим врагом. И для этого у них были все основания. Иван III категорически отказывался платить Орде дань, дружил с ее заклятым врагом крымским ханом Менгли-Гиреем и вел со степняками вооруженную борьбу. Летом 1491 года, когда «Ахматовичи» отправились воевать Крым, воеводы Ивана III совершили поход «в поле под орду». Если верить московским летописцам, то именно эта акция заставила татар спешно вернуться назад. «И слышавшее цари ардинскые силу многу великого князя в поле, и убоявшееся, и возвратишася от Перекопи» (46, 356).
Невиданная прежде смелость москвичей, отправившихся громить татар на их территории, в «Диком поле», должна была вызвать ответные действия со стороны «Ахматовичей». В Москве опасались большого нашествия. Вскоре Орда действительно дала о себе знать...
10 июня 1492 года вся православная Русь отмечала праздник Троицы. Вероятно, по совету кого-то из русских предателей татары приурочили свой набег именно к этому дню. Известно, что иногда татары предлагали русским пленным свободу, если они укажут им цель для удачного набега (272, 223).
Расчет был прост и точен. На праздник жители разбросанных тут и там маленьких деревень собирались на службу в свой приходский храм. Здесь их можно было, не теряя времени на поиски, захватить всех вместе. Помимо этого, праздничное веселье притупляло бдительность сторожевой службы. В такие дни русских легче было застать врасплох.
Конечно, двух сотен грабителей было слишком мало для штурма Алексина. Да и задачи такой они перед собой не ставили. Степняки нагрянули «на волость на Вошань». Центром волости было село Вашана, расположенное в верхнем течении речки Вашаны (правого притока Оки) примерно в 35 километрах к юго-востоку от Алексина.
Главной и почти единственной добычей татар во время набегов на русские деревни и села были пленные. Учитывая возможность погони, они хватали главным образом маленьких детей, которых сажали в большие плетеные корзины с крышками. Эти корзины с двух сторон привязывали к седлу. Все это позволяло налетчикам уходить от погони со скоростью скачущей лошади. Бредущих пешком взрослых пленников ордынцы брали только в том случае, когда не ожидали за собой погони.
Погоня
Узнав о набеге, служилые люди великого князя Федор Колтовский и Горяин Сидоров наспех собрали отряд и кинулись в погоню. Их не смутило то, что под началом у них оказалось всего лишь 64 человека, а численность противника была гораздо больше.
Кто были эти храбрые воины, повторившие подвиг легендарного рязанского воеводы Евпатия Коловрата? Летописи не называют их чинов и званий. Их имена не встречаются и среди «генералитета» тогдашней российской армии. Несколько десятилетий спустя Колтовские «числились дворянами Коломенского уезда и в служебном отношении стояли очень невысоко, изредка дослуживаясь до низшего воеводского чина» (238, 457). Краткий взлет этой фамилии связан был с женитьбой Ивана Грозного на Анне Колтовской в 1572 году. Однако вскоре царь отправил Анну в монастырь, а ее родичей уничтожил во время очередной кровавой «чистки» своего окружения. По-видимому, та же судьба постигла и Сидоровых (103, 333).
Итак, спасать честь российской армии предстояло людям невеликим.
Между тем татары уже успели уйти далеко. Однако для опытных пограничников не составляло труда проследить их путь по конному следу. Бешеная скачка с переменой лошадей продолжалась несколько дней. Преследователям пришлось пересечь с севера на юг всю современную Тульскую и Орловскую области. Наконец они догнали грабителей неподалеку от впадения речки Труды в Быструю Сосну. Отсюда расстояние до Алексина по прямой линии составляет около 250 километров.
Только здесь, увидев противника вблизи, Колтовский и Сидоров узнали истинное соотношение сил. На каждого бойца их отряда приходилось более чем по три ордынца. Впрочем, у русских было преимущество внезапности. Ведь татары ушли уже очень далеко и не ожидали появления погони. Вероятно, они остановились на отдых и решили отпраздновать удачный набег. Но преследователи именно этого и дожидались. Они знали привычки врага и старались ими воспользоваться.
Австрийский посол Сигизмунд Герберштейн в своих «Записках о Московии» (первая треть XVI века) рассказывает, что татары в походе могут четыре дня обходиться без пищи и сна, но потом наедаются до отвала и спят мертвым сном. «Поэтому, когда, совершив набег на Литву или Руссию, они бывают усталы и обременены добычей, их преследуют, и преследователи, зная приблизительно, какое место удобно для их (татар) стоянки, не разводят в эту ночь в своем лагере огней, чтобы татары полагали себя в безопасности. Те разбивают лагерь, режут скот и наедаются, отпускают лошадей пастись и засыпают. В таком положении они весьма часто подвергаются нападению и бывают разбиты» (5, 167).
Надо полагать, что свое нападение отряд Колтовского совершил ночью. Однако татарский лагерь быстро проснулся. В короткой июньской ночи закипело кровопролитное сражение.
В яростной схватке из 64 русских воинов погибли 40. Остальные, судя по всему, были ранены или взяты в плен. Однако летописец не хочет прямо говорить о неудаче геройского рейда. Он отмечает другое: в бою было убито 60 татар, а те ордынцы, Которые были ранены, умерли по пути в Орду.
Летописец не случайно столь детально описывает этот, хотя и героический, но достаточно мелкий по своим масштабам и не слишком удачный для русских эпизод степной войны. Очевидно, в Москве о нем тогда много говорили. Все сожалели о погибших и проклинали мценских литовцев, которые да-»ли дорогу татарам. Когда нужное общественное настроение было создано, Иван III сказал свое веское слово...
Возмездие
Опустошение татарами окрестностей Алексина I стало возможным из-за сбоев в работе сторожевой службы. Для своевременного оповещения о приближении татар в степи должны были постоянно находить небольшие разведывательные отряды – «сторожи» и «подъезды».
Во времена Ивана Грозного эта система получила правильную организацию, а сами пограничники называться «казаками». Однако многое, как всегда, зависело от деловитости и предусмотрительности местных властей. Царь Михаил Федорович в 1623 году так отчитывал одного из своих нерасторопных воевод: «И ты дурак безумной, худой воеводишка! Пишешь к нам, что татарове к Сапожку (городок в Рязанской земле. – Н. Б.) приходят и людей побивают... а про то к нам подлинно не пишешь, в татарский приход сторожи у тебя и подъезды были ль?» (240, 377).
В ситуации 1492 года проблема охраны «берега» (как называли тогда границу по Оке) усложнялась тем, что московские «сторожи», выдвигаясь в Дикое Поле, должны были проезжать через окрестности Мценска и Новосиля. Здесь правили наместники великого князя Литовского. В условиях той необъявленной войны, которую начал Иван III против Казимира, они со своей стороны «производили нападения на московские сторожевые посты, выдвинутые далеко в степь» (86, 265). Сбивая эти посты, литовцы давали татарам возможность незаметно подойти к московской границе.
Иван III хорошо знал о существовании этой проблемы. Набег «ордынских казаков» на Алексин дал ему хороший повод, чтобы приступить к ее радикальному решению.
Государь немедля отправил на Мценск своего рода «карательную экспедицию». Внешнеполитическая ситуация благоприятствовала походу. В июне 1492 года умер король Казимир IV. Занятая вопросами престолонаследия, польская и литовская знать ослабила внимание к действиям Москвы.
«Того же лета (1492-го. – Н. Б.), месяца августа, послал князь велики Иван Васильевичь воеводу своего князя Феодора Телепня Оболенского с силою ратною на город Мченеск, за их неправду; и город Мченеск взяша, и землю повоеваша, и воеводу их Бориса Семенова сына Александрова изымаша и иных многых, и приведоша их на Москву» (40, 225).
Захватив Мценск, Иван III посадил там своих воевод. Таким образом, южная граница Московской Руси в этом районе отодвигалась на добрую сотню верст к югу от Оки. Ее форпостами становились Мценск и Новосиль.
Со временем московская граница уйдет далеко на юг. Алексин станет тихим провинциальным городком в глубоком тылу. Но все это будет потом, спустя некоторое время...
А сейчас, в июле 1492 года, тела русских витязей, павших в «бою на Трудех», остались лежать в степном ковыле. Над ними уже кружили высоко в небе орлы. А перепуганные белоголовые ребятишки поплыли дальше на юг в своих тесных корзинах под гортанные крики пропахших конским потом и овечьим сыром косматых всадников...
Выкуп
«Надежда умирает последней». У захваченных в плен русских людей оставались шансы вернуть себе свободу. Во-первых, их могли отбить у татар бросившиеся в погоню за похитителями русские воины. Во-вторых, они могли улучить удобный момент и сбежать. Понятно, что это было нелегко. Татары связывали пленников и даже заковывали их в цепи. Пойманного беглеца ожидали жестокие истязания. Так, одному такому неудачнику, служилому человеку Григорию, татары забили в уши деревянные спицы и бросили умирать в степи (276, 85).
И все же русские пленники часто решались на побег. Московские власти, как могли, поддерживали это стремление. По Судебнику Ивана III холоп, бежавший из татарского плена, становился свободным человеком. Такая перспектива поощряла «текучесть» русских пленников. Отсюда и цена их на невольничьих рынках Крыма была значительно ниже, чем у рабов из других земель (20, 72).
В-третьих, похищенные татарами русские люди могли надеяться на то, что их выкупят на свободу родственники, друзья или просто соотечественники. Конечно, эту надежду питали только те, кто оставался в руках татар. Что же касается пленников, которых татары продавали в Турцию или другие страны, то их судьба была бесповоротной.
Московское правительство постоянно добивалось от степняков возвращения «полоняников». Иногда их предлагали обменять на татар, попавших в плен во время неудачного набега на Русь. Однако даже давний союзник Москвы крымский хан Менгли-Гирей крайне редко уступал этим требованиям (272, 21 о).
Существовало несколько способов выкупа (или, как тогда говорили, «окупа») пленных. Чаще всего этим занимались (не без корыстного интереса) подданные московского государя, отправлявшиеся к татарам по дипломатическим или торговым делам. Выкупленные пленные становились холопами своего нового владельца. Примером такого рода служит история одного московского кузнеца. Он попал в плен к татарам, но был выкуплен митрополитом Филиппом (1464–1473) и стал трудиться на митрополичьем дворе (234, 135).
По возвращении на Русь бывший пленный обретал свободу лишь после того, как возвращал своему благодетелю цену выкупа. В противном случае он оставался его холопом.
Иногда русских пленных выкупали восточные купцы, жившие среди татар. Затем они привозили их на Русь и выставляли здесь на продажу. В случае, если никто не покупал пленника, его уводили обратно в степи.
Бывало и так, что люди, потерявшие своих близких родственников, сами отправлялись разыскивать и выкупать их. Известно, например, что осенью 1545 года в Крым приехала целая партия (55 человек) «покупателей» из пограничных городов на Оке (Одоева и Белева). Все они искали своих близких, уведенных татарами во время набега на эти земли в декабре 1544 года.
Это самоотверженное предприятие едва не закончилось трагически. Несмотря на протесты московского посла в Крыму, хан Сахыб-Гирей приказал схватить русских и обратить их в рабство. Около двух лет они провели в неволе. Наконец эта история дошла до самого Ивана Грозного. Молодой царь действовал решительно. Вернуть своих можно было лишь обменяв их на чужих. Иван приказал схватить всех находившихся тогда в Москве крымских купцов и сослать их в заволжские леса, в Бежецкий Верх. Имущество арестованных было взято на хранение царскими приставами (276, 89).
Постоянные набеги степняков были своего рода «кровоточащей раной» Московского государству. Оно теряло здесь тысячи своих подданных. Поэтому выкуп пленных постепенно стал рассматриваться в Москве не только как христианский долг, но и как важное государственное дело.
На Стоглавом соборе 1551 года Иван Грозный рассуждал на эту тему как истинный гуманист. «О сем достоит попечение сотворити велие, пленных привозят (татарские купцы. – Н. Б.) на окуп из орд бояр и боярынь и всяких людей. А иные сами выходят, должни и беспоместны, и здеся окупитися нечим, а никто не окупит. И тех полонеников, мужей и жен, опять возят назад в бесерменство, а и здеся над ними поругаются всякими скверными богомерзкими. Достоит о сем уложити соборне, как тем окуп чинити, а в неверные не отпушати. А которые собою вышли, о тех устрой учинити же по достоянию, елико вместимо, чтобы были в покои и без слез» (68, 270).
Иван Грозный распорядился выкупать всех пленных, которых татары готовы продать. Однако такое великодушие оборачивалось непомерными расходами. Ведь каждый пленник оценивался работорговцем индивидуально, в зависимости от его личного состояния и социального положения. В середине XVI века цены на этом рынке колебались от 40 до 600 рублей за человека.
Финансовые трудности преодолевались несколькими путями. Во-первых, в 1551 году был введен особый налог – «полоняничные деньги». Этот налог был возложен на все податное население страны. Его размер менялся в зависимости от того, сколько денег потратила казна на выкуп пленных. Во-вторых, при рассмотрении вопроса о выкупе за казенный счет тех или иных пленников принимались во внимание обстоятельства их пленения. Царь запрещал платить за тех, кто оказался в плену по собственной беспечности. К ним относились, например, сельские жители, которые, будучи предупреждены о возможном набеге татар, не пожелали укрыться в стенах ближайшего города.
При выкупе попавших в плен воинов предварительно старались узнать, не был ли он трусом или перебежчиком.
Большие деньги, гулявшие на «рынке пленных», привлекали сюда разного рода жуликов и негодяев. Первые, сговорившись со знакомыми татарами, устраивали фиктивное «пленение» людей. Получив выкуп за мнимых «пленников», мошенники делили его между собой. Вторые действовали куда более жестоко. Они похищали людей для продажи их в рабство. Конечной целью похитителя («головного татя») была продажа своей жертвы за пределы страны – главным образом крымским или казанским татарам.
В своем знаменитом Судебнике 1497 года Иван III устанавливает наказание для похитителей людей – смертную казнь (80, 216).
Глава IV
Новгородская стена
Следует не только окружить
город стенами, ной заботиться
об их исправности.
Аристотель
Приближение конца света, казалось бы, ставило под сомнение любые долгосрочные проекты. Однако именно тогда, вопреки всем страхам и угрозам, Московская Русь росла и крепла не по дням, а по часам. Отстраивались, обзаводились мощными укреплениями русские города. Страна облачалась в доспехи, словно воин перед сражением. В этом преображении удивительным образом изменялся и сам государь всея Руси. Из жестокого тирана он превращался в строителя и оружейника. В итоге складывалось уникальное сочетание несовместимых на первый взгляд начал – разрушения и созидания, мелочности и небывалого размаха. В этом единстве противоположностей – суть исторического феномена Ивана Великого. |
Под 7000 годом (1 сентября 1491 – 31 августа 1492) летописи отмечают сразу несколько круга строительных работ, проводившихся по распоряжению Ивана III.
«Toe же осени в Новегороде в Великом съвръи ша град камен детинець и мосты нарядиша» (49, 333).
«Toe же весны априля в 5 в четверг вышел князь великы из своего двора из старого в княжо Иванов двор Юрьевича в новой, и с великою княгинею Софьею и з детми и с невесткою с великою княгинею с Оленою и со князем Дмитреем со внуком, а старой свои двор деревянои повеле разобрати того ради, что бы ставити новой двор камен» (49, 333).
«Toe же весны послал князь велики диака своего Васильа Кулешина рубити города Володимеря древена по Васильеву окладу Мамырова, и срубиша его в два месяца» (49, 333).
«Toe же весны повелением великого князя Ивана Васильевича заложиша град на Немецком рубеже на реце на Нарове против Ругодева (Нарвы. – Н.Б.) немецкого города на Девичье горе на Слуде четвероуголено, а нарече ему имя Иваньград во свое имя» (49, 333).
«Того же лета (в Москве. – Н. Б.) от Фроловъскые стрелнице и до Никольскые заложиша подошву и стрелницу новую над Неглинною с тайником» (56, 166).
Среди всех этих работ особое место занимает возведение крепости в Новгороде. В этом строительстве особенно отчетливо проявился один из парадоксов эпохи Ивана III – новгородская свобода стала фундаментом для московской диктатуры, а диктатура – ключом к независимости...
Добрые старые бочки
Новгородцы не любили войну. Но при этом столица Русского Севера издавна имела стены. Об этом позаботился еще воспитанный новгородцами князь Ярослав Мудрый. Под 6552 (1043/44) годом летопись сообщает: «Ходи Ярослав на Литву, а на весну заложи Новъгород, и сдела и» (38, 116). А год спустя сын и наместник Ярослава князь Владимир начал строить в стенах новой крепости собор Святой Софии (38, 116). Источники не позволяют дать определенный ответ на вопрос о том, были ли стены Ярослава каменными или деревянными (151, 45). Нет ясности и относительно стен, построенных вокруг новгородского кремля («детинца») в 1116 году сыном Владимира Мономаха князем Мстиславом Владимировичем (38, 142).
С установлением вечевого строя в 1136 году детинец из оплота княжеской власти превратился в средоточие «народоправства». Здесь находилась резиденция архиепископа («владыки») – главы новгородского боярского правительства.
В 1302 году «заложили город камен Новугороду» (38, 252). Однако это начинание, судя по всему, ограничилось двумя-тремя каменными башнями (81, 67). Новый всплеск строительной активности связан с именем знаменитого новгородского владыки Василия Калики. В 1331–1334 годах он заново отстроил в камне почти всю стену детинца вдоль Волхова (151, 47).
Стены Василия Калики были поновлены в 1361 году за счет владычной казны. А в 1400 году архиепископ Иоанн начал сооружение нового участка каменных укреплений детинца (23, 396).
Новгородский детинец XIV–XV веков не дошел до наших дней. Он был разобран при постройке новой каменной крепости в 1484–1492 годах. Некоторое представление о его внешнем виде могут дать его ровесники – сохранившиеся укрепления Пскова, Изборска и Порхова. Это сложенные из серого известняка приземистые стены. Они внушают уважение прежде всего своей толщиной. Их однообразие оживляли круглые толстые башни, похожие на огромные каменные бочки.
Внутри эти каменные «бочки» разделялись на несколько ярусов деревянными настилами, соединенными шаткими лестницами. Расположенные на разной высоте бойницы башен позволяли вести огонь прямо перед крепостью, так и вдоль стен. Высота стен между башнями колебалась от 10 до 15 метров. По верху стены шел прикрытый деревянным навесе боевой ход, по которому защитники могли быстро перемещаться с одного участка обороны на другой.
Слегка покосившиеся то в одну, то в другую сторону, башни Василия Калики напоминали изрядно подгулявших добродушных богатырей.
Не знаем, каковы были боевые достоинства этих давно исчезнувших сооружений. Впрочем, от них многого и не требовалось. Независимость Новгорода всегда держалась не столько на его собственной военной мощи, сколько на силе его соседей – Литвы, Польши, Швеции, Ливонии и Москвы. Никто из них не мог позволить другому захватить Новгород и тем самым резко нарушить устоявшийся баланс сил в регионе.
Улучив момент, когда соседи по разным причинам не могли вступиться за Новгород, Иван III начал осторожно «заглатывать» этот лакомый кусок. 14 июля 1471 года новгородское ополчение было наголову разбито московским воеводой Данилой Холмским в битве на реке Шелони. Новгородцы в этом сражении проявили очень мало героизма и желания «лечь костьми» за свою «волю» (164, 116). Похоже, они уже разочаровались в старых идеалах. Их поведение могло бы послужить хорошей иллюстрацией к одному суждению Аристотеля: «Если находящиеся у власти проявляют наглость и корыстолюбие, то население начинает враждебно относиться и к ним, и к тому государственному строю, который дает им такие возможности» (83, 167).
После битвы на Шелони Холмский вполне мог ворваться в Новгород на плечах бегущих ополченцев. Однако такого приказа он не получил. Государь умел ждать, пока колос созреет. В селе Коростыни, где был заключен мир, он ограничился тем, что взял с новгородцев клятву не вести тайных переговоров и не просить помощи у других государей.
Прошло несколько лет – и настало время для Нового решительного удара. Зимой 1477/78 года московское войско окружило город.
Запертые в своем детинце, новгородцы окончательно перессорились между собой. К тому же они стали изнемогать от голода и болезней. Не выдержав всех этих напастей, горожане приняли условия победителя. Новгород сдался без боя и стал частью Московского государства. Кажется, Иван III и сам не ожидал такого сокрушительного успеха (286, 385).
Тень измены
Внешняя политика Ивана III заставляет вспомнить известное суждение: «Аппетит приходит во время еды». Завоевание Новгорода открывало Москве далекие перспективы. Этот город должен был стать оплотом для наступления в Прибалтике. Отсюда Иван предполагал грозить Литве и Польше. Однако в 80-е годы XV века «в системе обороны западной границы порубежная новгородская земля представляла собой наиболее уязвимое и слабое место» (86, 199).
Для начала следовало обнести город новыми неприступными стенами на случай его осады войсками неприятеля. Сама по себе эта задача была не из легких. Однако она была лишь «одной стороной медали». Вторая сторона – люди, которым предстояло отражать врага на этих стенах. Необходимо было обезопасить город-крепость от внутренней измены, превратить его переменчивых жителей в преданных «государю всея Руси» храбрых воинов. Без решения второй задачи не имело смысла приниматься за первую.
Как и его предшественники на московском престоле, Иван III не верил новгородцам. В Москве их всегда считали людьми ненадежными. Это мнение ясно высказал один московский летописец в рассказе о войне новгородцев с великим князем Василием I в 1392 году. «Таков бо есть обычаи новогородцев: часто правают (присягают. – Н. Б.) ко князю великому и паки рагозятся. И не чудися тому: беша человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непс ставни... Кого от князь не прогневаша, или кто князь угоди им, аше и великий Александр Ярославичь не уноровил им?» (74, 438–439).
Каждое новое известие о «крамоле» уже присягнувших новгородцев укрепляло недоверие великого князя. Весной 1484 года, когда в Москве с тревогой ожидали нападения литовцев, в Новгород было прислано большое московское войско. Оно простояло в городе семнадцать недель (64, 64). Очевидно, что великий князь не надеялся на верность местных жителей.
Отношения Ивана III с покоренным Новгородом имели свою историю. Поначалу великий князь надеялся усмирить новгородцев путем расправы с предводителями «антимосковской партии». Потом он понял, что корни своеволия лежат глубже, в мировоззрении и традициях новгородского «среднего класса». После этого открытия Иван вынужден был расширить масштабы своих гонений. Однако корни оказались еще глубже. Они уходили в темные землянки бедняков. И тогда великий князь решил разом выкорчевать все новгородское «древо», а развороченную землю засеять своими, московскими «семенами». К уничтожению или высылке было приговорено практически все население города. В ту пору оно составляло примерно 30–40 тысяч человек. В истории России началось одно из первых принудительных «переселений народов»...
«Умиротворение» Новгорода происходило одновременно с возведением новых стен. Для горожан они стали своего рода символом «нового порядка». Московский каменный обруч сдавливал вольный город медленно и неотвратимо.
Начало строительства весной 1484 года совпало с новой волной гонений против новгородской знати.
«Toe же зимы поймал князь великы болших бояр новгородцкых и боярынь, а казны их и села все велел отписати на собя, а им подавал поместья на Москве по городом, а иных боар, которые коромолу держали от него, тех велел заточити в тюрмы по городом» (41, 215).
Сохранился и более подробный рассказ об этих событиях.
«Toe же зимы прииде великому князю обговор на новугородцы от самих же новугородцов, яко посылалися братьа их новугородцы в Литву к королю. Князь великий посла и пойма их всех болших и житьих людей, человек с тритцатъ (курсив мой. – Н. Б.), и домы их повеле разграбити. И повеле их мучити на Иванове дворе Товаркова Гречновику подьячему, а домучиватися у них того обговору, чем их обговорили; они же не сказаша. Князь же вели-кый хоте их перевешати, и они же при концы начаша прощатися друг с другом, яко «клепалися есмя межи собою, егда мучиша нас». Слышав же то князь великый, повеле оковав в тюрму вметати их, а жены их и дети послал в заточение.
Ту же и Настасью славную богатую поймав разграби, и Ивана Кузьмина пойма, что был у короля в Литве, – а збежал, коли князь великый Новъгород взял, с тритцатью слуг своих; и король его не пожаловал, и люди отстали от него, и он сам третей прибежал на свою вотчину в Новгород, и князь великый велел его поймать, и дом его пограбить. И пограбиша их всех, и много имениа взят безчислено» (46, 350).
Существовала ли прямая связь между этими расправами и началом строительства? Несомненно. Новая крепость ни при каких обстоятельствах не должна была достаться врагу. Причем врагу не только внешнему, но и внутреннему...
Золото Севера
Для постройки новой крепости, общая протяженность стен которой по наружному периметру составила почти полтора километра, необходимы были огромные деньги. Об источниках финансирования этого проекта летописец кратко сообщает в статьях 6998 года (1 сентября 1489 – 31 августа 1490).
«Того же лета поставлен бысть град камен в Великом Новегороде повелением великого князя Ивана Васильевича всеа Руси, при архиепископе Генадии: на 2 части города великого князя денги шли, а треть Генадии владыка делал своими денгами» (38, 527).
Выражение «деньги великого князя» не следует, конечно, понимать буквально. Начиная в 1484 году новгородское строительство, Иван III не хотел тратить на него собственные средства. Его принципиальная установка состояла в том, чтобы не истощать, а, напротив, пополнять московскую казну за счет Новгорода. Кроме того, в ближайшем будущем ему предстояли крупные расходы на постройку московского Кремля (заложен летом 1485 года) и на войну с Тверью (сентябрь 1485 года). Поэтому дело следует понимать так, что треть всех расходов Иван возложил на новгородского владыку (то есть, по сути дела, на новгородское духовенство), а две трети – на остальных горожан.
Иван полагал, что должным образом выполнять его поручения может только свой, московский иерарх, поставленный на новгородскую кафедру. Нарушив древнюю традицию, согласно которой архиепископом становился кто-то из местных клириков, митрополит Геронтий 4 сентября 1483 года поставил новгородским владыкой «старца» Троице-Сергиева монастыря Сергия. Еще недавно тот был известен как «протопоп Богородицьской Семеон» (41, 215). Очевидно, Иван заметил усердие и преданность протопопа московского Успенского собора. Пострижение в монахи открывало ему путь к епископской кафедре.
В свою новую епархию Сергий прибыл в сопровождении целого «штаба», состоявшего из московских распорядителей – боярина, казначея и дьяка (46, 351). Первым и главным делом всей этой компании стало выколачивание денег из местного духовенства. По свидетельству Псковской летописи, Сергий «многы игумены и попы исъпродаде и многы новыя пошлины введе» (64, 63). Так наполнялась третья, владычная часть суммы, необходимой для постройки новой крепости.
Слишком серьезное отношение к своей миссии сгубило бедного протопопа. Он заболел тяжелым психическим расстройством, которое новгородцы объяснили «карой Божьей» за непочтительность по отношению к новгородским святыням. Уже летом 1484 года Сергия пришлось отправить на покой обратно в Троице-Сергиев монастырь. На его место Иван вскоре подобрал более гибкого и умного исполнителя своих планов – чудонского архимандрита Геннадия Гонзова. Он был рукоположен на новгородскую кафедру 12 декабря 1484 года. Псковские летописи отмечают, что одним из первых дел нового владыки стала перепись всех псковских церквей и монастырей с целью увеличить их налогообложение (46, 68).
Владычная треть не решала еще проблемы финансирования строительных работ. Две трети всей суммы предстояло выколачивать из горожан. И здесь надежды возлагались на исполнительность и беспощадность московских наместников.
Примечательно, что описанный выше «процесс тридцати», состоявшийся в Новгороде в начале 1484 года, был проведен с особой жестокостью и вместе с тем – с явной назидательностью. Во всех его подробностях угадывается единый сценарий, написанный рукой самого Ивана III. Все тридцать обвиняемых принадлежали к «большим и житьим людям», то есть к средним и верхним слоям населения Новгорода. Иначе говоря, к тем, кто еще мог платить.
Первый донос был подан великому князю зимой 1483/84 года. Стало быть, расследование велось в первые месяцы 1484 года. А между тем строительство новой крепости, согласно тогдашним строительным правилам, должно было начаться в конце апреля или мае 1484 года. Таким образом, сбор первых взносов на «детинец» проводился в те дни, когда новгородцы были под свежим впечатлением «процесса тридцати».
Московский режиссер позаботился о том, чтобы впечатление это было неизгладимым. Крики истязаемых «на Иванове дворе Товаркова» слышны были на всю улицу. Публичная казнь всех осужденных на виселице лишь в последний момент по «милости» великого князя была заменена оковами и темницей. Имущество «заговорщиков» было конфисковано. В заточение отправили жен и детей осужденных.
Впрочем, дело не ограничивалось одним только «процессом тридцати». «Главный удар по новгородским боярам и их землевладению был нанесен Иваном III в 1484 году» (286, 416). Это наблюдение историка подтверждают летописи. «Toe же зимы (1483/84 года. – Н. Б.) поймал князь велики блъших бояр новгородцкых и боярынь, а казны их и села все велел отписати на себя, а им подавал поместиа на Москве под городом; а иных бояр, которые коромолю дръжали от него, тех велел заточити в тюрьмы по городом» (40, 215).
Фундаментом московских стен стали надгробные камни новгородских бояр.
Летописец особо отмечает, что кара постигла и некую «Настасью славную богатую». Речь идет о вдове новгородского посадника Ивана Григорьевича (287, 378). Она унаследовала большое состояние рано умершего мужа. В декабре 1475 года Настасья и ее сын Юрий устроили в своем доме пир в честь находившегося тогда в Новгороде Ивана III (39, 204). В 1484 году Настасья, по-видимому, была уже в преклонном возрасте. Арест и конфискация имущества этой почтенной женщины стали незаурядным событием даже на фоне царившего тогда в Новгороде произвола.
Судя по всему, Настасья пострадала не за какую-то особую вину перед великим князем, а как «типичный представитель» определенного слоя городского населения. Этот слой – вдовы богатых новгородцев, унаследовавшие имущественные права своих мужей. Впрочем, речь шла не только о вдовах. Во время борьбы Ивана III с Новгородом (как и в годы опричнины Ивана Грозного) многие представители знати, надеясь спасти семью и имущество, уходили в монастырь, оставляя свои владельческие права женам. Опальный город стремительно переходил в руки женщин.
История знаменитой «Марфы-посадницы» свидетельствует о том, что новгородские женщины умели возвысить свой голос среди мятущейся толпы. И все же Марфа была скорее исключением, чем правилом. В целом же новгородских матрон трудно было упрекнуть в каких-либо политических преступлениях. Вся их вина состояла в том, что они под своими широкими подолами пытались спрятать от «государя всея Руси» то, что его больше всего интересовало в Новгороде – золото Севера. Ответом на эти уловки и стала расправа с Настасьей. Новгородцам ясно дали понять: ничто не может спасти их от московского произвола.
Другим подтверждением той же идеи стала участь новгородца Ивана Кузьмина. Спасаясь от московского нашествия, он со своей дворней бежал в Литву. Однако, встретив там холодный прием, беглец вернулся в Новгород, покаялся и был прощен. И вот теперь Ивана Кузьмина арестовали и судили по «процессу тридцати». Осуждение этого несчастного стало предупреждением для многих ему подобных. Эмигранты, отведавшие горький хлеб чужбины, толпами возвращались на родину и припадали к стопам Державного. Поначалу их прощали. Но когда Молоху потребовались новые жертвы, – о них должны были вспомнить в первую очередь.