Муравейник
Итак, средства для начала строительных работ были собраны главным образом путем конфискаций. Своего рода «строительной жертвой» стали тридцать истерзанных пытками узников. Замешенное на крови дело понемногу двинулось вперед.
Теперь требовалось найти множество рабочих рук для разборки старых стен и возведения новых. Впрочем, этот вопрос не представлял большой сложности. Новгород напоминал в ту пору разворошенный муравейник. Аресты и казни знатных новгородцев оставили без средств существования их многочисленную челядь. Московские походы на Новгород умножили число нищих, бездомных и сирот. Все эти потерянные люди готовы были за хлеб и миску похлебки трудиться на великой стройке феодализма.
Прежде чем ставить новые стены, необходимо было разобрать прежние. Добрые старые «бочки» ломали долго и мучительно. Их дробили тяжелыми молотами, разбивали таранами, раскалывали скважинами с замерзшей водой. Это был поистине адский труд. С утра до вечера сотни людей, как муравьи, карабкались на почерневшие от времени стены и крошили их в мелкую пыль. А внизу стояли зеваки, наблюдавшие за работой. В толпе кое-кто утирал слезы. Казалось, что новгородцы разрушают стены собственного дома...
Лето сменялось осенью, а осень – зимой. С наступлением холодов каменщики прекращали работу до следующей весны. Однако дело не останавливалось. Зимой по санному пути на стройку везли круглые валуны и неуклюжие плиты известняка, вырубленные в местных каменоломнях. Эти припасы использовались при возведении нижней части стен. Тогда же, зимой, запасали и могучие бревна, необходимые при всяком строительстве. А на окраинах города день и ночь дымили трубы нескольких кирпичных «заводов».
Новые стены строили по-московски, из однообразных тяжелых кирпичей. Они вставали непривычной для новгородского глаза ровной шеренгой. Ровные и укладистые кирпичи так же отличались от старых неуклюжих камней, как новые хозяева Новгорода, московские дворяне, отличались от его старых хозяев.
Иногда в дело шли и целые куски старых укреплений, которые обкладывали с внешней и внутренней стороны кирпичными стенками. Такое решение позволяло сэкономить силы и средства. Кроме того, старая линия укреплений была идеально увязана с рельефом местности.
У прагматичного замысла московских строителей был один серьезный изъян. «Не вливают также вина молодого в мехи ветхие; а иначе прорываются мехи, и вино вытекает, и мехи пропадают...» – предупреждал апостол (Матф. 9, 17). «Молодые» стены могли раздавить «ветхие» фундаменты и рухнуть вместе со своими строителями.
Великий неизвестный
Только искусный мастер мог определить, выдержат ли камни Василия Калики кирпичи Ивана III. Только он мог при необходимости укрепить старые фундаменты новыми опорами, соединить известняковые плиты с аккуратными кирпичными стенками. Несомненно, для постройки новгородской крепости великий князь отрядил лучшего из своих архитекторов. В конце концов, это был и вопрос престижа. Покоренный Новгород становился теперь западным фасадом Московского государства.
Кто же был главным зодчим новгородского детинца? Некоторые поздние источники называют имя Пьетро Солари (168, 12). Однако более вероятно, что здесь работал опальный строитель Успенского собора московского Кремля знаменитый Аристотель Фиораванти.
Известно, что Фиораванти участвовал в походе Ивана III на Новгород зимой 1477/78 года. Возле древней княжеской резиденции на Городище он построил наплавной мост через Волхов, по которому переправлялись с одного берега на другой московские полки. Московский летописец с гордостью отмечает, что этот мост был так прочен, что стоял еще долго после окончания войны (49, 317). И кто как не Фиораванти руководил действиями московской артиллерии при осаде города?
Несомненно, Аристотель высказывал великому князю свои наблюдения относительно боевых качеств новгородской крепости. И наблюдения эти были, скорее всего, критическими. С точки зрения итальянского инженера, все эти «каменные бочки» были немногим лучше, чем каменные топоры.
Привыкший из всего делать практические выводы, Иван, должно быть, посулил тогда Аристотелю, что вскоре он сможет заняться этими стенами не как артиллерист, а как архитектор. Однако ход событий на несколько лет отвлек государя от этой мысли. Новые волнения в Новгороде, мятеж братьев, война с Ахматом и «стояние на Угре», большой поход на Казань летом 1482 года, в котором участвовал и «Аристотель с пушками», – все это отодвигало исполнение новгородского проекта в туманную даль (46, 349). Великий мастер постоянно нужен был Ивану в Москве, под рукой.
Зимой 1482/83 года отношения Ивана с итальянцем неожиданно испортились. Впрочем, неожиданным это могло показаться только на первый взгляд. Череда головокружительных успехов великого князя не лучшим образом сказалась на его характере и отношениях с приближенными. Он становился все более и более деспотичным, жестоким, высокомерным. И первыми заметили и ощутили на себе эти перемены, конечно же, иностранцы. У себя на родине они привыкли к несколько иным нормам отношений между государем и подданными, между заказчиком и художником.
Поводом для открытого конфликта между Иваном и Аристотелем Фиораванти стала казнь придворного лекаря Антона Немчина. Его обвинили в том, что он умышленно, из мести залечил до смерти татарского «князя Каракучу», служившего московскому государю. Иван приказал отдать лекаря на суд родственникам умершего. Антона ожидала неминуемая смерть. И тогда за него вступились московские иноземцы во главе с Аристотелем. Они предложили татарам отпустить лекаря за щедрый выкуп. Соответствующее соглашение было достигнуто.
Но тут в дело вновь вмешался великий князь. Он запретил сделку с выкупом Антона Немчина и настоял, чтобы лекарь был казнен татарами. За этой странной настойчивостью угадывается не столько любовь Ивана к служилым татарам или его упрямое желание настоять на своем, сколько его ахиллесова пята – забота о собственной безопасности. Такой исход дела должен был послужить уроком для других лекарей-иностранцев, в том числе и тех, услугами которых пользовался сам государь.
Казнь «врача-вредителя» совершилась на льду Москвы-реки, под мостом. Татары по восточному обычаю перерезали ему горло и бросили на снег окровавленное тело.
Потрясенный всей этой историей, Фиораванти заявил, что намерен покинуть Москву и вернуться домой. «Князь же велики пойма его и ограбив посади на Онтонове дворе за Лазарем святым» (46, 349).
Летописи не сообщают о том, чем кончилась эта история. Они вообще ничего больше не сообщают об Аристотеле. Однако само их молчание красноречиво. Казнь знаменитого мастера наверняка была бы отмечена хоть одним источником. Помимо этого, такой исход не отвечал интересам самого Ивана, желавшего привлечь в Москву как можно больше хороших итальянских мастеров. Равным образом и тюремное заключение знаменитого зодчего могло бы отпугнуть столь необходимых Ивану иностранных умельцев.
Учитывая все это, можно думать, что после недолгого заточения в доме Антона Немчина униженный и лишенный всего состояния Аристотель был выпущен на свободу. Однако покидать владения «государя всея Руси» ему воспрещалось. За этим следили приставленные к нему сторожа. Помимо всего прочего, итальянец слишком много знал о тайнах московского двора и о вооружении русской армии. За эти знания много мог бы дать, например, польский король Казимир IV.
После всего случившегося Аристотель вряд ли желал оставаться в Москве, где ему пришлось бы ежедневно кланяться Державному. Старый мастер хорошо знал себе цену и не намерен был терять свое последнее богатство – чувство собственного достоинства. Таким образом, единственное, что ему оставалось, это приняться за работу где-нибудь в провинции. Он мог, например, предложить свои услуги младшему брату Ивана III князю Андрею Угличскому, который именно в эти годы энергично обустраивает свою удельную столицу и монастыри. (Историки искусства отмечают в постройках Андрея Угличского следы работы какого-то итальянского мастера (111, 24).)
При всем том Аристотель оставался осторожным и проницательным придворным. Он не хотел окончательно портить отношения с великим князем, от которого в конечном счете зависели его свобода и жизнь. Лучшим способом примириться с Державным, не теряя лица, было участие Фиораванти в каком-нибудь важном для Москвы строительном проекте в провинции. Важнейшим из таких проектов была в те годы постройка новгородского детинца.
Новые жертвы
Каждодневными трудами каменщиков и плотников подрастали новгородские стены. Но вместе с ними росли и опасения великого князя. А ну как эти неприступные стены придется штурмовать его собственным полкам? Единственный надежный способ уберечься от новгородской «измены» Иван теперь видел в том, чтобы очистить город от всех коренных жителей и заселить его своими верными слугами – московскими дворянами.
Следующий удар по Новгороду был нанесен в 6995 году (1 сентября 1486 – 31 августа 1487). «Того же лета князь великий перевел из Великаго Новагорода в Володимерь лучших гостей (купцов. – Н. Б.) новогородских пятдесят семей» (41, 219). Подробности этой акции не сообщаются.
Зимой 1487/88 года действия архиепископа Геннадия против еретиков совпали с новыми гонениями на недовольных московской администрацией. Еретиков схватили и увезли под стражей в Москву, где били кнутом на торговой площади, а потом отправили обратно в Новгород.
Тяжелее пришлось остальным пострадавшим. «Toe же зимы посла князь великий, и привели из Новагорода боле седми тысящ житих людей на Москву, занеже хотели убити Якова Захарича, наместника новгородцкого; и иных думцев (соучастников. – Н. Б.) много Яков пересече и перевешал» (48, 237). Цифры понесших наказание поражают воображение. Если учесть, что все население Новгорода составляло в ту пору 30–40 тысяч человек, можно только удивляться, что в городе после таких массовых «выводов» все еще оставалось какое-то население. Вместе с тем становится ясным, что речь идет вовсе не о заговоре (ибо трудно представить себе заговор, в котором участвуют семь тысяч человек), а о своего рода «переселенческой политике», преследовавшей определенные социально-политические и экономические цели. Кроме того, под «новгородцами» московский летописец, возможно, подразумевал не только собственно новгородцев, но и жителей других городов Новгородской земли.
Новая волна переселений поднялась зимой 1489/90 года. (Возможно, правда, что летопись под этим годом дает в ином виде сообщение о репрессиях зимы 1487/88 года (140, 78).) Иван III распорядился вновь вывести из Новгорода неназванное количество зажиточных горожан («житьих людей») «обговору деля (из-за наговора. – Н. Б.), что наместники и волостели их продавали и кои на них продаж взыщут, ини боронятця (оправдываются. – Н. Б.) тем, что, рекши, их думали убита. И князь великий москвич и иных городов людей посылает в Новгород на житие, а их (новгородцев. – Н. Б.) выводит по инным городом, а многих пересечи велел на Москве, что и думали Юрья Захарьича убита» (48, 237).
Массовые переселения вели к полному искоренению новгородского образа жизни и прежней системы земельной собственности. Да и сами горожане становились другими. На берегах Волхова все реже можно было услышать характерный новгородский говор, где путались буквы «ц» и «ч». И все чаще звучало здесь заменявшее «о» на «а» московское «аканье».
Каменный пояс
Восемь лет упорного труда не пропали даром. Новгород подпоясался каменным поясом, мало уступавшим и московскому Кремлю. В плане крепость походила на неправильной формы овал, вытянутый вдоль берега Волхова. Высокие и толстые стены завершались зубцами в форме «ласточкиного хвоста», которая была типична для итальянских замков той эпохи. Боевая площадка, проходившая по верху стен, отличалась необычайной широтой, так как опиралась не только на саму стену, но и на арки, приложенные к внутренней плоскости стены.
Новая крепость имела 12 башен, пять из которых были проезжими (168, 18). У подножия стен находился ров с водой, через который от ворот проезжих башен были перекинуты подъемные мосты.
Одни башни заменили старые, а другие выросли на новом месте. Каждая из башен носила собственное имя, которое обычно происходило от названия пристроенной к ней или расположенной неподалеку церкви. С первых времен христианства на Руси существовал обычай устройства надвратных церквей. Ими венчали главные ворота города или монастыря. Иногда церкви строились не над воротами, а при них. Считалось, что святые, которым посвящены эти церкви, будут защищать город от всякого зла.
Главная из новгородских башен, Пречистенская, получила свое имя от построенной еще в 1195 году церкви Положения ризы и пояса Божией Матери во Влахерне. Башня смотрела на восток и служила воротами, через которые можно было выйти на Великий мост, соединявший Софийскую и Торговую стороны Новгорода. Она была самой высокой, мощной и нарядно украшенной.
В южную часть Новгорода открывались ворота Спасской башни, украшенной надвратной церковью Спаса. «Проезд запирался мощными деревянными створами ворот и опускными решетками... Башня имела шесть ярусов» (151, 58).
К западу, юго-западу и северо-западу от детинца располагались издавна обжитые районы Новгорода – Загородский и Неревский «концы». Туда вели две проезжие башни: Покровская и Воскресенская. Дорога, уходившая к северу вдоль левого берега Волхова, начиналась от проезжей Владимирской башни.
Сейчас уже невозможно точно установить время постройки, разборки или позднейшей перестройки каждой из башен новгородского кремля 1484–1492 годов. Однако легко заметить, что они четко делятся на две группы. Одни – весьма простые по конструкции тяжелые прямоугольные в плане, другие – стройные круглые с изысканными пропорциями. Башни второго типа – Митрополичья и Федоровская – далеко выступают за линию стены и снабжены многочисленными бойницами. Они очень похожи на построенные в те же годы башни московского Кремля. Эти «итальянские» по облику башни и можно с большой долей уверенности приписать искусству Аристотеля Фиораванти или кого-то из его земляков. Помимо стен и башен крепость имела множество разного рода приспособлений, необходимых для отражения атак неприятеля и обеспечения всем необходимым защитников. Подъемные мосты, железные решетки, дубовые ворота, подземные ходы, тайники, колодцы, ловушки для неприятеля («захабы»), дощатые навесы над стенами и башнями – все это было так же необходимо крепости, как книги и иконы храму.
Строительство крепости замедлил пожар. Новгородский летописец сообщает о нем под 6998 годом (1 сентября 1489 – 31 августа 1490). Однако сочетание месяца, числа и дня недели указывает на весну 1489 года. «Того же лета, апреля в 25, в субботу вечер, на память святаго апостола Марка евангелиста, бысть пожар в Великом Новегороде: загорелося на Великом мосту у городних ворот, и церковь Святая Богородица огоре и стрелница, а из стрелницы похватило тесницу с огнем и несло до Яневе улицы, и ту загорелася Янева, и Росткина, и Щеркова, и Розважа; а церквей огорело 5, а 6 Святая Богородица на воротех» (38, 610).
Из этого сообщения явствует, что пожар, вспыхнувший на Великом мосту, перекинулся на Пречистенскую башню и венчавшую ее надвратную церковь Положения ризы Богородицы во Влахерне. Сильный ветер перебросил горящую тесину с крыши башни на жилую застройку соседней улицы. Там огонь разгулялся вширь, опустошил несколько улиц, испепелил десятки усадеб. Пять каменных церквей «огорело», то есть пострадало от огня. Вероятно, огонь охватил не только Пречистенскую «стрельницу», но и соседние с ней башни.
Восстановление урона, нанесенного пожаром крепости и посаду, заняло немало времени. Кроме того, окончание строительства самих стен не означало еще полного завершения всех работ. На смену каменщикам пришли мастера, умевшие делать подвесные мосты через ров. Такие мосты имелись у каждой проездной башни. В случае опасности они поднимались на огромных цепях, и крепость становилась недоступной, как улитка, закрывшаяся в своей раковине.
Помимо подвесных мостов требовали отделки и крепостные рвы. Их заполняли водой, а в дно втыкали острые колья.
Все эти работы продолжались до осени 1491 года (начало 7000 года от Сотворения мира), когда, по сообщению летописей, «в Новегороде в Великом съвръшиша град камен детинець и мосты нарядиша» (49, 333).
Крестный ход
В источниках встречается и еще одна история, связанная с новгородскими стенами. В воскресенье 8 декабря 1499 года владыка Геннадий возглавил крестный ход вокруг новгородского кремля. В следующее воскресенье, 15 декабря, он провел такой же крестный ход вокруг деревянных стен посада (53, 152). В литературе высказывалось мнение, что этим действом отмечено было завершение строительства каменной крепости (284, 259). Однако источники не дают достаточных оснований для однозначного вывода. На деле все было, по-видимому, несколько сложнее.
Начнем с того, что в чисто ритуальном плане это действо было связано не столько с самими стенами, сколько с надвратной церковью Богородицы – палладиумом всей цитадели (151, 54). 8 декабря было кануном одного из главных богородичных праздников – Зачатия Пресвятой Богородицы. А за два дня до этого новгородцы отмечали Николин день. Храм в честь Николы стоял в новгородском детинце прямо на пути крестного хода. Этот святой издавна считался покровителем новгородской торговой знати. «Николыцина», справлявшаяся обычно подряд несколько дней и сопровождавшаяся пьяным разгулом, устраивалась всегда в складчину («братчина»), уклоняться от которой считалось предосудительным» (258, 117). Но в декабре 1499 года этот праздник новгородцы встречали со слезами на глазах.
Церковное шествие вокруг «московских» стен призвано было смягчить возмущение новгородцев, вызванное частичной конфискацией владычных и монастырских земель, осуществленной именно в 1499 году (41, 249). Примечательно, что настоятели многих новгородских монастырей демонстративно не явились на это торжество (53, 152).
Необычный крестный ход призван был не только успокоить новгородцев и направить их эмоции в русло религиозных переживаний. Он имел прямое отношение и к строительству стен. Но только не каменных, а деревянных...
Задуманное Иваном III большое наступление в Прибалтике резко усиливало стратегическое значение Новгорода. Поэтому московские власти не ограничились каменной стеной новгородского кремля. Обширный посад Софийской стороны и вся Торговая сторона также требовали надежного прикрытия на случай нападения врагов. Еще в конце XIV века весь Новгород был окружен «Окольным городом» – шестикилометровым кольцом земляных валов, усиленным рвами с водой и каменными башнями. По гребню валов стояли деревянные стены. Теперь вместо обветшавших каменных башен прошлых времен решено было поставить мощные деревянные. Замене подлежали и старые деревянные стены.
Эти работы продолжались несколько лет. Их окончание новгородский летописец отмечает краткой записью под 7010 годом (1 сентября 1501 – 31 августа 1502): «Повелением великого князя Ивана Васильевича всеа Руси поставлен бысть древяныи Великий Новгород по старому спу (валу. – Н. Б.), и стрелницы (башни. – Н. Б.) древяны, а старые камены розбили» (38, 535). Одна из новгородских летописей сообщает о том, что строить это огромное сооружение велено было «крестианом новгородцкои отчины» (38, 610).
На срок завершения строительства указывает сообщение под 7012 годом (1 сентября 1503 – 31 августа 1504): «В то лето свершиша городу рубление, и у стрелниц у всех примостки нарядиша, и ворота иззамкнуша, и сторожи уставиша у всех стрелниц» (38, 611).
Строительство новгородской деревянной крепости, судя по всему, началось в конце 90-х годов, когда Иван III готовился начать войну чуть ли не со всеми западными соседями сразу. Литва, Орден, Швеция – вот три основных вызова Московской Руси. В надвигавшейся схватке с ними Новгород мог оказаться в центре событий. На особую роль Новгорода и Пскова указывает и выделение этих городов весной 1499 года в личное управление старшему сыну Ивана Василию, получившему титул «государя великого князя» (41, 249).
Известие о том, что Псков переходит под власть княжича Василия, переполошило псковичей. Они отправили в Москву своих послов, чтобы выразить Ивану III свой протест. Даже эти безнадежные провинциалы поняли, что решение великого князя низводит их на положение удела в составе Московского государства. О том, как бесцеремонно Иван обращался с уделами, много говорить не приходилось.
Владыка Геннадий должен был силою церковного слова и обряда утвердить небывалое решение Ивана III. 30 мая архиепископ прибыл во Псков. Здесь он, несмотря на возражения псковских бояр, публично читал поновленный текст Великого синодика, где значилась молитва о здравии «великого князя Новгородского и Псковского Василия Ивановича» (63, 83).
Прилетевший с послами из Москвы строгий окрик Ивана III в конце концов заставил псковичей смириться с очередным унижением. Однако новгородцы, судя по всему, также были крайне возмущены низведением Новгорода на положение удела. Устроенные владыкой Геннадием в декабре 1499 года крестные ходы сопровождались ектениями, то есть публичными молитвами за здравие правителей с поименным их перечислением. Они призваны были примирить новгородцев с этим московским новшеством. Летописец отмечает, что во время крестного хода владыка неоднократно останавливался, читал молебны московским святителям Петру и Алексею и возглашал ектению «о государех великих князех» (53, 153). Для собравшейся толпы это была своего рода «заочная интронизация» князя Василия.
В поисках точки опоры
Московский государь знал счет всему полезному. За восемь лет строительства новгородской крепости здесь сложилась большая и опытная артель мастеров. Едва закончив с одним подрядом, мастера получили другой. Весной 1492 года Иван III повелел начать строительство новой крепости «на немецком рубеже на реце на Нарове против Ругодива немецкого города на Девичье горе на Слуде» (49, 333).
Знаменитый Ивангород, а также построенные или перестроенные в этот период крепости Новгорода, Пскова, Великих Лук, Копорья сыграли важную роль в оборонительно-наступательной стратегии «государя всея Руси» (86, 315). Опираясь на эти крепости, Иван начал долгую и тяжелую борьбу за право России вести самостоятельную торговлю на Балтике. Здесь ему пришлось столкнуться с могущественной Ганзой - международной корпорацией, объединявшей купцов 70 торговых городов региона. Входившие в Ганзейский союз ливонские города Ревель и Дерпт богатели благодаря посреднической торговле с Россией. (Нарва формально не входила в Ганзу, но находилась под ее покровительством.)
Ивангород призван был стать одновременно и крепостью, и морскими воротами России. Под прикрытием его стен и пушек предполагалось наладить прямую торговлю с иностранными купцами. Однако планам этим не суждено было осуществиться. Все попытки русских купцов вести дела со своими партнерами напрямую, без посредников, разбивались о санкции Ганзы. Она запрещала своим членам, а также купцам из других стран вести прямую торговлю с Россией. Нарушителей запрета ожидали серьезные неприятности вплоть до захвата и уничтожения их кораблей состоявшими на службе у Ганзы морскими пиратами – каперами.
Раздосадованный Иван осенью 1494 года приказал закрыть Ганзейский двор в Новгороде, арестовать всех находившихся там купцов, а их товары взять в казну. Официально эта акция рассматривалась как возмездие ливонца за оскорбления, нанесенные русским купцам в Ревеле. Однако среди пострадавших были и представители других ганзейских городов.
Вступив в противоборство с Ганзой, Иван вскоре обнаружил, что за спиной торговцев стоят дипломаты и правители. Сломить ганзейский бойкот российских товаров могли только впечатляющие военные победы.
Летом 1495 года Иван решил начать войну со Швецией. В то время как его воеводы тщетно осаждали Выборг, сам великий князь прибыл в Новгород. Здесь он находился с 17 ноября 1495 года по 10 марта 1496 года. Первым делом государь, конечно, осмотрел новые стены новгородского детинца. Вероятно, он остался доволен этим внушительным сооружением. Однако общий ход войны оставлял желать лучшего. Взять мощную цитадель Выборга «московитам» так и не удалось. Война превратилась в опустошение русскими отрядами Финляндии, находившейся тогда под властью Швеции.
В ответ на эти акции шведы летом 1496 года внезапной атакой с моря захватили Ивангород. Крепость была разрушена, а все ее защитники перебиты или уведены в плен. Однако затяжная война не входила в планы как шведов, так и Ивана III. 3 марта 1497 года в Новгороде было заключено перемирие сроком на шесть лет.
Находясь довольно далеко от границ Московского государства, Новгород гораздо реже, чем Иван-город, видел неприятеля под своими стенами. Однако его стратегическое значение было очень велико. В XVI–XVII веках новгородская крепость неизменно служила местом дислокации крупных воинских сил, предназначенных для войны с Литвой, Орденом или Швецией.
В конечном счете именно географическое положение предопределило закат Новгорода и помешало расцвету Ивангорода. От Новгорода было слишком далеко до моря, тогда как от Ивангорода – слишком близко. К тому же Ивангород стоял на шаткой границе с Ливонией. В итоге ни Новгород, ни Ивангород не смогли стать «точкой опоры» русского присутствия в Прибалтике. Петр Великий радикально разрешил этот геополитический вопрос, построив новую крепость и новую столицу в устье Невы.
Стена и воля
Построенные на крови, новгородские стены обеспечили городу, а вместе с ним и всей новгородской земле защиту от внешних врагов. Словно огромный каменный кулак, новгородский кремль внушал должное уважение всему прибалтийскому сообществу.
Такую крепость можно было взять лишь благодаря измене или глупости. Именно так она и была захвачена шведами в Смутное время.
Трудно представить понятия более далекие, чем стена и воля. (Мы не говорим «свобода», ибо в Древней Руси это слово в его современном значении не существовало.) Однако в истории средневековой Руси они сближаются. Старые новгородские стены обеспечивали (или, по крайней мере, символизировали) независимость от внешних врагов, то есть возможность иметь и осуществлять свою коллективную волю. Новые московские стены учили новгородцев, что отныне для них есть одна воля – воля государя. Таков был главный урок этих молчаливых наставников.
Творение неизвестных итальянских и русских мастеров прослужило по прямому назначению более двух веков. В период Северной войны Петр I все еще рассматривал новгородскую крепость как боеспособное сооружение, которое может сыграть важную роль в обороне северо-западных земель. Однако прошло еще несколько десятилетий – и рост военного могущества Российской империи, расширение ее границ, а также быстрое развитие военной техники превратили все средневековые крепости в исторические достопримечательности провинциальных городов.
Не выдержав исторического состязания с Петербургом, Ревелем, Ригой и прочими прыткими младшими братьями, Новгород ушел в тень. В XIX столетии он мог похвалиться лишь помпезным памятником «Тысячелетию России» да несколькими посвященными ему саркастическими страницами в «Былом и думах» Герцена.
А еще сто лет спустя над городом пронеслась огненная буря последней войны. Захваченный немцами, разбитый прилетавшими со всех сторон снарядами и бомбами, он вышел из войны как парусный корабль из тяжелого шторма.
Но время затягивает, раны. Разбитый город понемногу восстановили. Собрали и поставили на прежнее место разобранный фашистами памятник «Тысячелетию России». Рядом с кремлем воздвигли монументальное, как египетская пирамида, здание обкома партии. На тихих улочках понастроили панельных пятиэтажек. Залатали и побелили израненные войной древние церквушки. Оплакали то, что погибло безвозвратно. Попытались даже собрать рассыпавшиеся в щебень и пыль средневековые фрески...
Война и сегодня нет-нет да и напомнит о себе то сохраненной в назидание потомкам (а то и просто забытой) руиной, то заросшими травой ямами блиндажей и окопов на окружающих город болотистых равнинах. Но все это – уже далекое прошлое. Жизнь катится вперед вместе с темными водами реки. Спокойно и несколько меланхолично живет сегодня этот великий областной центр. Новгородцы трудятся на своих заводах, едут по домам на своих переполненных автобусах, сажают картошку на своих глинистых сотках...
Двадцать восемь бревен вниз
Каждый, кто любит старую Россию, рано или поздно приезжает в Новгород.
И вот уже опять завораживает взор серая лента шоссе. Улетают в бесконечное «позади» деревни, поселки, указатели... Вот и Бронницы, «синий мост» через Мету, комариное царство Вишерского канала.
Новгород выходит встречать вас к старой московской дороге. Вот промелькнули белые стены Федора Стратилата. Вот поворот на Деревяницу и Хутынь. Короткий разбег недлинной улицы – и под колесами мост через Волхов. А слева в распахнувшемся просторе открывается Кремль...
Новгород относится к числу тех избранных городов, которые оставляют ощущение двоящейся реальности. Таков имперский Петербург, колокольный Ростов, уединенный Углич. Здесь порою трудно понять, кто у кого в гостях: прошлое у настоящего или настоящее у прошлого.
Согласно старинной легенде, окруженный врагами град Китеж погрузился в озеро. В Новгороде это чудо стало действительностью. Однако действительность всегда, увы, не столь поэтична, как легенда. Обремененный собственной тяжестью, Новгород постепенно погрузился... но не в сказочное озеро Светлояр, а в свое родное болото. Под асфальтом Новгорода спят 28 ярусов древних бревенчатых мостовых. Каждая из них служила людям по нескольку десятков лет, а потом уходила в болотистую землю и становилась основанием для следующего настила.
В сырой новгородской почве бревна не гниют. Долгие века они спокойно ждут, пока до них доберутся археологи – эти ученые бомжи на мусорных свалках истории.
Тому, кто хочет почувствовать древний Новгород, следует для начала отправиться на южную окраину города, к Юрьеву монастырю. Точно посох великана, стоит он близ тех мест, где Волхов берет свое начало из озера Ильмень. Оно виднеется вдалеке, широкое, как море.
И все же от Юрьева монастыря озеро открывается лишь как ожидание. Иное дело – в хороший день поехать в Старую Руссу. Тогда Ильмень, то отдаляясь, то приближаясь, будет все время слева. По сторонам дороги – старинные села, звучные названия которых встречаются в летописях. Где-нибудь за Коростынью (где когда-то Иван III диктовал новгородцам свои суровые императивы) вы остановитесь, чтобы, спустившись по тропе с высокого берега, посидеть у воды и выкурить сигарету, задумчиво поглядывая на уходящее от самых ваших ног озеро.
И если вы любите хорошие книги, то вам, быть может, вспомнятся строки Генри Торо: «Нет на лице земли ничего прекраснее, чище и в то же время просторнее, чем озеро. Это – небесная вода. Ей не нужны ограды. Племена проходят мимо нее, не оскверняя ее чистоты. Это зеркало, которое нельзя разбить камнем, с которого никогда не сойдет амальгама, на котором природа постоянно обновляет позолоту; ни бури, ни пыль не могут замутить его неизменно ясной поверхности; весь сор, попадающий на него, исчезает, смахивается легкой метелкой солнца; его не затуманить ничьим дыханием, а собственное его дыхание поднимается над ним облаками и продолжает в нем отражаться...» (259, 172).
Дыхание озера пронизывает Новгород. Пожалуй, без него он никогда бы не стал тем, чем он стал для России, – красивой сказкой о найденной и потерянной свободе.
Ильмень дает жизнь Волхову. Они неразделимы, как день и ночь, как движение и покой. Озеро – это покой. Река – движение. В истории Новгорода есть и то и другое. Она словно соткана из движения и покоя. Город вечно шумел, суетился, а то и дрался на Великом мосту. Но при этом он всегда был самодостаточен и на удивление спокоен. Он ничего не хотел и ни во что не вмешивался. Он ничего не завоевывал и никого не объединял. Он жил сам для себя. И не учил жить других...
Но озеро и река – это только один лик древнего Новгорода. Другой его лик – однообразное мертвое болото. Вот оно, на северной окраине. Здесь, за Деревяницким монастырем, начинается унылая равнина, где под каждой кочкой хлюпает какая-то средневековая гниль. Вдали – окруженный кряжистыми ветлами и поднятый на ладони холма Хутынский монастырь. А еще дальше, по всему горизонту – темная кромка леса. И даже струящийся где-то слева темный Волхов не может разогнать печаль этих гиблых мест.
От безысходности средневековых болот вернемся поскорее в город. Здесь еще столько поучительного. Посидим на заросшем травой древнем валу, откуда так хорошо смотреть на облаченную в ржавые доспехи церковь Петра и Павла в Кожевниках. Поклонимся Спасу на Ильине, пока не спрятались от дождя его огненные ангелы. Навестим одинокого старика Николу на Липне...
Но вот опять блеснули впереди купола Софии. И снова – темно-красные московские стены...
Вход в новгородский кремль до обидного прозаичен. Две огромные бреши в стенах, возникшие еще в XVIII веке после разборки двух обветшавших проездных башен, кое-как залатаны широкими входными арками. Кажется, что через эти зияющие дыры из кольца стен незаметно и бесполезно вытекает таинственная энергия пойманного пространства.
В сущности, кремль не велик. А если по мосту перейти через Волхов – то вот уже и Ярославово дворище, древняя торговая площадь. В Новгороде все _ рядом. Вся трехсотлетняя история аристократической демократии, вся бесконечная сага новгородских летописей укладываются на нескольких квадратных километрах сырой и черной земли...
Гудит, как гигантский колокол под ударами веков, могучий Софийский собор. За собором – вросшая в землю Грановитая палата, где собирался когда-то новгородский ареопаг – Совет господ. Рядом – столп «Евфимиевской часозвони», чей медный зык ежечасно напоминал новгородцам о Страшном суде.
Чего только не увидишь на этой паперти истории! Вот микешинская «Россия», в бронзовом венце своих героев и с крестом на вершине. Вот музей в Присутственных местах и ресторан в башне, вот, уже за стенами кремля, громившие фашистов сталинские пушки. А поодаль свежие ямы археологов...
Все это бережно закутано в музейную тишину. Ее нарушает лишь монотонный напев экскурсоводов, с утра до вечера пасущих туристов на истоптанных лугах запоздалой любознательности.
Но куда бы мы ни отправились, везде в конце дороги встает старая стена, сложенная из тяжелых красных кирпичей.
В каждом отдельном отрезке стена – это предел, конец, тупик. Но взятая как целое, она – обруч, круг, бесконечность.
Иван знал, что делал, когда строил эту стену. Великий тиран, он проник в самые сокровенные механизмы власти над людьми. Он знал, что власть необъяснима и корни ее уходят в глубины подсознательного. Туда, где уже не имеют значения слова, но расцветают символы. Стена – это не только средство защиты от врагов. Она – символ послушания.
Отняв у новгородцев колокол, Иван дал им взамен стену. А эти вещи если и не равноценны, то уж во всяком случае – сопоставимы.
Глава V.
Огонь и дым
Огонь испытывает дело
каждого, каково оно есть.
Первое послание
к Коринфянам 3, 13
Человек Средневековья рассматривал всякую вещь по меньшей мере в двух смыслах: как реальность и как символ. Все в природе было символично, обозначало какие-то духовные понятия. Но, пожалуй, самым многозначным явлением был огонь. Одни только библейские образы огня выстраиваются в бесконечный ряд.
Выражаясь метафорически, можно сказать, что Москва поднялась из огня и дыма. Огонь – это воля, сила, самоотверженность ее созидателей. Огонь – это воскресение из пепла. Огонь – это вера, которая движет горами.
Дым – это жестокость, коварство, унижение. Дым – это кровь и грязь, которыми обильно пропитана московская земля. Дым – это высокомерие, издавна присущее Москве.
Диалектика истории проста: нет дыма без огня, и нет огня без дыма.
Но Москва поднялась из огня и дыма не только в переносном, но и в прямом смысле. Десятки раз она за несколько часов превращалась в дымящееся пепелище. «Пожары там случаются очень часто и бывают очень страшны по причине сухости и смолы, заключающейся в дереве, которое, раз загоревшись, пылает подобно факелу, так что трудно бывает потушить огонь, пока все не сгорит...» (12, 133). Это замечание принадлежит английскому послу Джильсу Флетчеру, посещавшему Москву в 1586–1589 годах. Ровно то же мог сказать любознательный путешественник и на сто, и на двести лет ранее. Построенная из ели и сосны, Москва горела, как смоляной факел.
Много раз казалось, что люди не смогут больше жить здесь, среди страшных черных могил. Они разбредутся во все стороны, оставив это проклятое место зарослям кипрея и бузины.
Однако люди не уходили. Этот упрямый холм над устьем Неглинки держал их какой-то неведомой силой. Они удобряли землю пеплом пожарищ, а на месте сгоревших домов ставили новые.
Зазеркалье
Современный человек привык чувствовать себя единственным и неповторимым. Он – венец творения. Он бесконечно велик и бесконечно одинок на этой пустой земле. В повседневной жизни он отгорожен от всех стенами своей квартиры и часто даже не знает своего соседа по лестничной клетке.
Иное дело – человек Средневековья. Он жил в общежитии. Его соседями по жизни были не только люди одного с ним рода, одной общины, но и многочисленные живые существа – от верного коня и дворового пса до юрких мышей и назойливых блох. И это еще не все. Рядом с миром видимым и осязаемым шумел невидимый мир духов. Они окружали человека днем и ночью, все видели и все о нем знали. Их же самих можно было увидеть только случайно, мельком. Или как зыбкое отражение в бегущей воде.
Сонм духов отличался невероятной пестротой: от светоносных ангелов до чудовищных василисков, убивавших человека одним лишь своим взглядом. Нечисть уступала добрым духам по мощности, но многократно превосходила их по численности, или, лучше сказать, по разнообразию. Ведьмы, упыри, русалки, водяные, домовые, кикиморы и еще с десяток номинаций. Почти все они были родом из тех глухих веков, когда Слово Божье еще не звучало над Русью. Тогда люди молились идолам и верили в духов.
Духи природы были приняты в новую систему христианских представлений с одним обязательным условием: играть роль пакостников и мелких вредителей. Им было отведено место в самом низу, «под лавкой».
Существовали разные способы защиты от происков этой-«бытовой» нечисти. Главным среди них была, конечно, молитва. Но одной молитвой не всегда можно было добиться успеха; А потому с «подлавочниками» лучше всего было жить в мире. Для этого их следовало почитать и подкармливать. И все же вредоносное начало всей этой темной силы рано или поздно давало о себе знать.
Свист саламандры
Саламандрами называли духов огня. Они жили даже в самом маленьком язычке пламени. Без присутствия саламандры огонь не мог возгореться.
Обычно саламандры были невидимы. Но иногда они являлись людям. Чаще всего они принимали вид проворной ящерицы. Вот что говорят о саламандрах знатоки средневековой мистики:
«Человек не может успешно сообщаться с саламандрами из-за огненного элемента, в котором они обитают, потому что все, с чем они соприкасаются, обращается в пепел...
Саламандры были самыми сильными и мощными из всех стихийных духов... Они распространяли свое влияние на все существа с огненным темпераментом...» (165, 314).
В Древней Руси существовали весьма разнообразные представления о внешнем виде и чудесных способностях саламандры (92, 220). Однако все сходились на том, что это существо живет в огне, как рыба в воде.
Московский государь Иван Васильевич и по рождению, и по воспитанию был христианином. Однако как человек любознательный, он не ограничивался суховатой ортодоксальностью православных догматов. Его манили сокровенные тайны бытия, приоткрывавшиеся в вычислениях астрологов, в кабале иудеев, в туманных откровениях запрещенных церковью книг. Он верил в существование духов стихий и имел с ними особые отношения.
Среди «стихийных» духов главным врагом Ивана стала саламандра. Она была страшнее, чем все его земные недруги вместе взятые. Нападения татар и литовцев, немцев и шведов можно было отразить при помощи сильного войска. Но против нее опускали оружие самые храбрые московские воеводы. За несколько часов огонь уничтожал то, что Иван и его подданные возводили долгие годы.
Укрощенные человеком саламандры жили в гудящем жерле печи и в горне кузнеца, в мерцании свечи и в топке овина. Они служили человеку, принося ему свет и тепло. Но стоило человеку хоть на минуту забыть о том, с какой коварной и злобной тварью он имеет дело, – и саламандры преображались. Они тотчас превращались в беспощадных хищников, уничтожающих все на своем пути.
Там, где пробегала по городу юркая саламандра, брызгая вокруг своей «легковоспламеняющейся» мочой (92, 221), поднималась стена огня. А когда пламя угасало, на его месте дымились лишь головешки. Среди них бродили обезумевшие от горя люди. Они отыскивали обгорелые трупы своих родных и близких. Они раскапывали на пепелищах жалкие остатки прежнего благополучия и достатка. Даже такому железному человеку, как Иван, смотреть на них было невыносимо тяжело.
Черная сага
Рассказы о пожарах – это бесконечная черная сага русских летописей. В начале каждой повести обязательно сообщается, когда и откуда начался пожар. Важно было также и то, у какой церкви или владения пожар остановился. Эти обстоятельства вызывали особый интерес. Народная молва искала собственные объяснения причинам пожаров. Материалом для этих фантазий и служили данные о движении огня.
Полем сражения с саламандрами могли быть и сам Кремль («град»), и торгово-ремесленная часть города («посад»). Город делился на районы: Занеглименье, Заречье (Замоскворечье), Большой посад, Чертолье.
Вот перечень тех московских пожаров, о которых сообщают летописи. Сведения о личном участии великого князя Ивана в тушении пожара мы выделяем курсивом.
1472 год. «Того же лета, месяца июля в 20, в 3 час нощи, загореся на Москве на посаде у Въскресениа на рве и горело всю нощь и назавтрее до обеда; и многое множество дворов сгоре, единых церквей 25 згорело.
А горело оттуду по берегу до Воздвижениа на Востром конци да по Васильевской луг да по Кулишку; а вверх от Въскресениа по рву по Вознесение на рве, да по Яр, да по Богоявление каменное, да по Въскресение на Дмитриевъской улице, да оттоле по Евпатей святы, да по Кулижку же.
Была бо тогда и буря велми велика, огонь метало за 8 дворов и за боле, а с церквей и с хором верхи срывало.
Истомно же бе тогда велми и нутрии граду, но милостию Божиею и молитвами Пречистыа Его Матери и великих чюдотворцев молением ветр тянул з города, и тако заступлен бысть.
Был же тогда и сам князь велики во граде и много пристоял на всех местех, гоняючи со многими детми боярскими, гасящи и разметываю-щш (41, 148).
Другая летопись замечает, что в этот пожар «множество людей погоре» (48, 192). Еще одна уточняет, что пожар начался «от Голутвиньского двора» (56, 158).
1473 год. «Toe же весны, апреля в 4 день, в неделю 5 поста, еже глаголется Похвалнаа, в 4 час нощи, загореся внутри града на Москве у церкви Рожества Пресвятыя Богородица близ, иже имать придел Въскресение Лазареве.
И погоре много дворов, и митрополичь двор згорел и княжь двор Борисов Василиевича, по Богоявление Троецкое да по житници городцкие.
И дворец житничной великого князя згоре, а болшей двор его едва силою отняша, понеже бо сам князь велики был тогда в городе.
Да по каменой погреб горело, что на княжь на Михайлове дворе Андреевича в стене городной.
И церкви Рожества Пречистые кровля огоре, такоже и граднаа кровля, и приправа вся городнаа, и что было колико дворов близ того по житничной двор городной выгорело...» (40, 177).
(Каменная церковь Рождества Богородицы с приделом во имя Воскресения Лазаря была построена в 1393 году вдовой Дмитрия Донского Евдокией. Она располагалась рядом с великокняжеским дворцом. Там же, в Кремле, находились и дворы удельных князей – родного брата Ивана III Бориса Васильевича Волоцкого и князя Михаила Андреевича Верейско-Белозерского, дяди великого князя. Возле северной стены крепости располагалось подворье Троице-Сергиева монастыря с церковью в честь Богоявления.)
1475 год. «Того же месяца (июня. – Н. Б.) 10, в 1 час дне, загореся на Москве за рекою близ церкви Святаго Николы, зовомой Борисова; и погоре дворов много и церковь та згоре» (40, 181).
1475 год. «Того же месяца 12 (сентября. – Н. Б.), в полнощи загорелося на Москве на посаде за Неглимною, меж церквий Николы и Всех Святых, и погоре дворов много, и те обе церкви згореша» (41, 158).
1475 год. «Того же месяца (сентября. – Н. Б.) 27, в 3 час нощи, погорел совсем на Орбате Никифор Басенъков, точию главами выметашася вси» (41, 158).
1475 год. «Месяца октября 2, в 4 час дни, загорелося на Москве внутри града близ врат Тимофеевских. Князь же великий сам со многими людми пришед, угасиша то, и оттоле поиде к столу на обед. И еще вполы стола его загореся на Москве внутри града, близ Николских ворот, в пятой час дня, меж церквей Введениа Богородици и Козмы-Дамъяна, и выгоре мало не весь город. Горело по великого князя двор, да по монастырь Спасской, да по княже Михайлов двор Андреевича, а подолом по Федоров двор Давидовича; по те места едва уняша на третием часе нощи, понеже бо сам князь великий на всех нужных местех пристоял со многыми людми.
Единых церквей каменных 10 обгоре, а у 11-й, у Вознесениа, и нутръ выгорел, опроче застенных каменных, и тех 10, а деревянных згорело церквей 12; да два застенка Архангелскых деревянных размета-ша, Въскресение да Акилу Святаго» (40, 181).
1476 год. «Месяца августа 31, в 1 час ногци, бысть гром страшен и молниа велика, якоже попалити хотящи, и дождь силен велми» (41, 168).
(Только проливной дождь спас Москву от этого пожара. От удара молнии сильно пострадал собор Симонова монастыря.)
1476 год. «Того же месяца (сентября. – Н. Б.) 26, згорела церковь на Москве Възнесение на рве» (41, 169).
1477 год. «Toe же зимы, месяца февраля 16, в неделю Сыропустную, в 7 час нощи у Михайлова Чюда згорела трапеза да архимандрича келья Генадиева» (41, 169).
1477 год. «Месяца марта 20 день, в среду на пятой неделе поста, после стояниа, в 7 час нощи, загорелся двор князя Андреа Меншаго, и згореша дворы обеих князей Андреев; а которые дворцы малые около их попов Архангелъских, а те розметаша; пристоял бо бе сам князь великий и сын его и многие дети боярские, понеже бо не успе лещи еще князь великий после стояниа великого канона Андреева» (41, 169).
1479 год. «Месяца сентября в 9 день, в 6 час нощи с четверга противу пятници, загореся Москва внутри града близ церкви Петра чюдотворца, иже на Угрешском дворе; бяху бо поварни за градом под стеною градною, и загореся поварни те, и от того кровля граднаа загореся, такоже и хоромы иже в граде, а людем всем спящим.
Начаша из Заречиа кричати, что град горит, а в граде не видал нихто, и горе ночь ту всю и 4 часы дни, едва сам князь велики съ многими люд ми переметали и угасили» (40, 205).
1485 год. «Toe же зимы и погоре город Москва, Кремль весь, апреля в 13 день, во вторник ночи, на 2 недели по Велице дни. И згоре полграда» (48, 235).
1488 год. «Того же месяца (августа. – Н. Б.) 1-3, после обеда на 9-м часе дни, загореся церковь на Москве на посаде Благовещение на Болоте, и оттого погоре, от града до Кулишки мало не дошло до Всех Святых, да до Покрова в Садех да по Неглинну; а церквей тогда згорело 42» (40, 217).
1493 год. «Тоя же весны, апреля 16, на Радуници, погоре град Москва нутрь весь, разве остася двор великого князя новой за Архаггелом (Архангельским собором московского Кремля. – Н. Б.), и у Чюда в монастыре (Чудов монастырь. – Н. Б.) У казна выгоре» (40, 226).
1493 год. «Того же лета, июля 16, во вторник, 11 час дни, зазже гром съ молоньею верх маковици болшиа, тес под железом, у соборныа церкви Успениа Пречистии на Москве, а внутри церкви мало попалило на царскых дверех, да половина опоны згорела на амболе, да два блъванца древяных розразило под амболом; а верх вскоре угасиша и, Божиею милостию, церкви не бысть пакости ничтоже» (40, 226).
1493 год. «Того же месяца июля в 28, в неделю, в 7 час дни, загореся церковь от свечи Святый Никола на Песку (в Замоскворечье. – Н. Б.).
И в том часе воста буря велиа зело, и кинуло огнь на другую сторону Москвы-реки ко Всем Святым, а оттоле за Неглимну къ Егорию Святому каменой церькви.
И в том часе воста буря, и нечислено нача горе-ти во многих местех.
И выгоре посад за Неглимною от Духа Святаго по Черторию и по Борис-Глеб на Орбате и до Петровские слободки, а за Москвою-рекою от Софьи Святыа выгоре и до Акима и Анны.
А из Заречьа въ городе загорелося, князя великого двор и великие княгини, и оттоле на Подоле житници загорешася, и двор князя великого новой за Архангелом выгоре, и митрополичь двор выгоре, и у Пречистыа олтарь огоре под немецким железом, и в граде все алачюги выгореша, понеже бо не поспеша ставити хором после вешняго пожара.
И церковь Иоанн Предтеча у Боровитцких ворот выгоре, и западе, и в церкви поп згорел, а под церковию казна великиа княгини выгоре.
И Боровитцкаа стрелница выгоре, и граднаа кровля вся огоре, и новаа стена древянаа у Николских ворот.
А из города торг загорелся, и оттоле посад выгоре возле Москву-реку до Зачатиа на Востром конци, и по Васильевский луг, и по Все Святые на Кулишке, и оттоле по Иоанн Богослов и по старую Троицу, и Стретенскаа улица вся выгоре до всполия, и церковь каменаа Стретение огоре.
И многа тогда людем скорбь бысть: болши двоюсот человек згорело людей, а животов бесчислено выгоре; а все то погоре единого полудни до ночи. А летописець и старые люди сказывают: как Москва стала, таков пожар на Москве не бывал» (41, 237).
После этого страшного пожара в числе бездомных погорельцев оказался и сам Иван III. Все его кремлевские хоромы превратились в пепел. Вместе со своим семейством он вынужден был перебраться на восточную окраину Москвы, где возле церкви Николы в Подкопаеве находились государевы конюшни. Здесь, «в крестьянских дворех» Иван прожил более трех месяцев (48, 212). В воскресенье, 10 ноября 1493 года он вернулся в Кремль, где плотники спешно выстроили для него новый деревянный дворец.
Кто виноват?
Пожары в Москве во времена Ивана III случались гораздо чаще, чем набеги татар. В их подозрительном постоянстве (особенно в 1470-е годы) москвичи неизбежно должны были увидеть чей-то злой умысел. Ведь засылка шпионов-поджигателей во вражеский город была в ту пору обычным средством ведения войны.
В апреле 1496 года случился сильный пожар в псковском кремле. По этому поводу местный летописец сообщает: «А зажег Чюхно (чухонец. – Н. Б), закратчися (прокравшись тайком. – Н. Б.), а послаша его немцы зажечь и посулиша ему дару много, и поспешением Святыя Троица изымаша его на Крому и сожгоша его огнем, месяца апреля в 12 день...» (63, 82).
Этим коварным способом борьбы с врагом пользовались и москвичи. Во время похода на Казань летом 1524 года «несколько московских шпионов подожгли казанскую крепость, построенную из дерева, и она совершенно сгорела на глазах русского войска» (5, 177).
Иногда поджог был обычной местью злобного соседа. Житие преподобного Кирилла Белозерского рассказывает о том, как первые монастырские кельи пытался поджечь местный житель по имени Андрей, Ему не понравилось появление обители рядом с его владениями (61, 80).
Летописцы не сообщают о том, какие подозрения возникали у москвичей в связи с бесконечными пожарами в последней трети XV столетия. Конечно, у пожаров могли быть и вполне обычные причины: беспечность в обращении с огнем или удар молнии. Однако во все времена простолюдины, как и дети, любят страшные сказки. Кроме того, они всегда хотят найти какого-то конкретного виновника своих несчастий.
Французский писатель и путешественник Теофиль Готье рассказывает, что частые пожары, охватившие Стамбул летом 1852 года, местное население объясняло самыми неожиданными причинами, включая прибытие невиданного в этих краях судна – французского парохода «Шарлемань» (119, 238).
Расстояние от Стамбула времен первых пароходов до средневековой Москвы не так велико, как можно подумать. Здесь уместно будет вспомнить о страшном московском пожаре в июне 1547 года.
«В 1547 году выдалось на редкость засушливое лето. В Москве участились пожары. Самый крупный из них уничтожил большую часть деревянного города. В огне погибло несколько тысяч жителей. Десятки тысяч остались без крова и пропитания.
Возникли слухи, что причиной пожаров были поджоги и колдовство: в Москве объявились «многие сердечники, выимали из людей сердца». Волхвы не поджигали город, а кропили дома «сердечным» настоем, что и вызывало пожар. Власти предприняли самые свирепые меры против «зажигальников»: их пытали, «и на пытке они сами на себя говорили», после чего их казнили «смертною казнью, глав им секли и на колье их сажали и в огонь их в те же пожары метали».
На второй день после «великого пожара» была сформирована боярская комиссия для наказания виновников бедствия. В воскресный день 26 июня бояре собрали народ на площади перед Успенским собором и начали спрашивать: «Кто зажигал Москву?» Чернь обвинила в поджоге Москвы Анну Глинскую «с детьми и людьми»; они будто бы вынимали сердца из людей и настоем кропили столицу...» (238, 92). Духовенство убеждало потрясенных москвичей, что «сие бысть грех ради наших». Однако у простонародья сложилось иное мнение. Через пять дней после пожара москвичи ворвались в Кремль, схватили и побили камнями боярина Юрия Васильевича Глинского, обвиняя его в поджогах. Дворы Глинских были разграблены, а приближенные перебиты.
В конце XVII века в Москве отмечен примечательный случай. Во время сильного пожара на помощь москвичам прибежали несколько немцев. Обезумевшая толпа увидела в иностранцах виновников бедствия. Несчастных сначала избили до полусмерти, а потом живыми бросили в огонь (12, 402).
Самые фантастические объяснения причины постоянных пожаров наверняка возникали и во времена Ивана III. И так же толпа искала виновных среди известных и почему-либо ненавистных народу личностей. Можно предположить, что первыми в этом ряду были Софья Палеолог и окружавшие ее греки и итальянцы.
Юродивые и бродячие монахи будоражили народ предсказаниями новых пожаров. В 1488 году, незадолго до Пасхи, один монах из Паисиева монастыря в Галиче, дождавшись выхода Ивана III к народу, «возопил»: «Горети Москве на Велик день!» Государь велел схватить крикуна и отправить под надзор в Николо-Угрешский монастырь. Однако слух о пророчестве разнесся по Москве. Особенно переполошились богачи, принявшиеся в спешном порядке покидать город. Между тем Пасха прошла спокойно. Однако большой пожар, случившийся в Москве 13 августа этого года, благочестивый летописец связывает с пророчеством галичского монаха (39, 238).
Что делать?
Помимо свирепого вопроса «кто виноват?» черная сага московских пожаров неизбежно вызывала и вопрос «что делать?». Имелась ли в Москве времен Ивана III какая-нибудь служба наподобие современной пожарной охраны? Существовали ли какие-то правила действий горожан и городских властей в случае пожара? Проводилось ли официальное расследование причин пожара?
Источники, как обычно, не дают ясного ответа. Впрочем, одна новгородская летопись рассказывает, что в 1531 году после очередного сильного пожара в город присланы были московские дьяки для правильной распланировки улиц на пожарище. Не ограничившись этим, порученцы «решетки повелеша ставити по всему граду, и огневщики уставити по повелению государя великого князя Ивана Васильевича всея Руси» (38, 548). Отсюда следует, что Иван III в конце своего правления не только занялся благоустройством Москвы, расширением улиц и обеспечением ночной безопасности с помощью решеток, но также ввел службу «огневщиков», то есть пожарных.
Что же касается личных, дворовых мер пожарной безопасности, то духовник Ивана Грозного Сильвестр в своем знаменитом «Домострое» советует иметь на каждом дворе колодец, а также держать на случай пожара воду по комнатам и возле бани (33, 156). Горящий фитиль ночника следует помещать над водой.
Опыт старого Константинополя (Стамбула) позволяет лучше понять, о каких общественных мерах пожарной безопасности может идти речь в условиях хаотичной деревянной застройки. Там в середине XIX века существовали четкие правила пожарной тревоги.
«Деревянная застройка и всеобщая небрежность– следствие турецкого фатализма – делают пожар обычным для Константинополя явлением, – писал уже упомянутый нами Теофиль Готье. – Дом, простоявший шестьдесят лет, здесь редкость. За исключением мечетей, акведуков, крепостных стен и фонтанов, нескольких греческих зданий в Фанаре да генуэзских построек в Галате, все здесь из дерева. Минувшие века не оставили никакого следа на этой земле, постоянно опустошаемой огнем; облик города полностью обновляется каждые полвека, не слишком при этом видоизменяясь...
На верху башни Сераскира, огромного маяка, высящегося по соседству с куполами и минаретами мечети султана Баязида, постоянно дежурит часовой, высматривая, не клубится ли где-то на раскинувшемся у его ног неоглядном пространстве черный дым, не вырывается ли из-под какой-нибудь крыши алый язык пламени. Когда часовой замечает огонь, он вывешивает на маяке корзину, если дело происходит днем, и фонарь, если ночью, с определенным набором сигналов, указывающих, в каком районе пожар. Начинает палить пушка, по улицам разносится грозный крик: «В Стамбуле пожар!» – поднимается суматоха, и разносчики воды, которые являются одновременно пожарными, бегом устремляются в указанное дозорным место...
Султан, визири и паши обязаны лично присутствовать на пожаре» (119, 239).
По сведениям Адама Олеария, в эпоху царя Михаила Федоровича в Москве обязанности пожарных выполняли стрельцы «и особые стражники» (12, 315). Примчавшись на пожар, они обязаны были иметь при себе топор для разборки деревянных строений.
Наряду с общегородской пожарной службой в Москве имелись и «ведомственные» пожарные. Так, например, в 1674 году один иностранец видел, как вокруг торговых рядов денно и нощно несет службу караул, а рядом стоят емкости с водой на случай пожара (12, 354). На рынках вообще запрещалось держать жилые помещения, дабы не иметь дела с огнем. Мастера, чья работа была связана с огнем, обязаны были жить в особых слободах на окраине города и у воды.
Иностранцы Нередко сравнивали средневековую Москву с Константинополем. Оба огромных города имели главным образом деревянную застройку. Разница состояла лишь в том, что в допетровской Москве в деревянных домах жила не только городская беднота, но и знать. Даже если аристократ или богатый купец строил себе каменные палаты, то спальню он все равно устраивал деревянную (12, 332).
Такая приверженность к дереву объясняется не только традицией. В русском народе существовало устойчивое предубеждение против каменного жилья. Многие полагали, что зимой, когда на улице мороз, а в комнатах жарко натоплено, каменные стены выделяют сырые и вредные для здоровья испарения.
Однако между деревянной Москвой и деревянным Константинополем существовало еще одно важное различие. В Константинополе деревянные домишки почти вплотную примыкали друг к другу. Поэтому пожары здесь распространялись очень быстро. В Москве же, привольно раскинувшейся на равнине, дома стояли на значительном расстоянии один от другого. Обычно они были окружены садом, огородом и хозяйственным двором.
«Деревенский» характер московской застройки и обусловленная им обширность самого города всегда удивляли иностранцев. Эта особенность российской столицы имела свои причины. Одна из них заключалась в том, что значительное расстояние между домами препятствовало распространению огня (12, 396).
В удаленных от берега реки улицах Москвы попросту не хватало воды (12, 384). Отсюда и разница в стратегии борьбы с огнем, В Константинополе пожары тушили, заливая горящий дом водой. В Москве первым делом растаскивали по бревнам соседние дома и постройки. Каждый пожар превращался в состязание в проворстве между человеком и саламандрой. Ставкой здесь могла быть жизнь. Больше других рисковал хозяин дома. Его задача заключалась в том, чтобы успеть вытащить из пламени самое ценное – семейные иконы.
Впрочем, если дом по какой-то причине представлял особую ценность для хозяина, он мог спасти его от огня и от разборки. Для этого следовало хорошенько заплатить тушившим пожар стрельцам. Тогда они приносили огромные бычьи шкуры, прикрывали ими дом и непрерывно поливали водой. В результате огонь обходил его стороной (12, 364).
Даже для рядового москвича потеря избы была поправимой бедой. На городских строительных рынках всегда можно было недорого купить новый сруб и поставить его на пепелище. Да и сам разобранный по бревнам дом можно было восстановить, вновь собрав помеченные бревна в определенном порядке. Что же касается имущества, то, во-первых, у большинства горожан его было немного, а во-вторых, самое ценное, включая запасы еды, они хранили под полом дома в глубоких погребах, которым пожар был не страшен.
Пожарам способствовали некоторые особенности как самой русской избы, так и быта ее обитателей. «Традиционно изба топилась «по-черному», то есть дым из устья печи выходил («курился») прямо в помещение избы и только потом через отверстие в крыше (специальные деревянные трубы – «дымники») и в стенах (через окошки) выходил наружу... Такой способ топки печи, даже при открытых дверях и окнах, быстро нагревал помещение при сравнительно небольшом расходе дров. Неудобства, связанные с этим способом топки, сказывались не столь ощутимо, так как нижний уровень дымового слоя во время топки избы в помещении без потолка был на довольно большой высоте и позволял находиться в избе. К тому же дым постоянно дезинфицировал помещение, сводя к минимуму число тараканов, сверчков и т. п.» (181, 305).
Понятно, что при топке «по-черному» опасность пожара была неизмеримо выше, чем при «белой». Потолок в избах начали подшивать только с XVIII века. «Раньше его не было, и пространство внутреннего помещения избы уходило под самую крышу» (181, 304). Она делалась из ржаной соломы, щепы или длинных тесин, под которые подстилали березовую кору. Под крышей внутри избы подвешивали на шестах различные предметы, требовавшие просушки: лен, пеньку, пряжу, банные веники. Все это мгновенно загоралось от случайной искры, вылетевшей из печи.
Летописцы сообщают только о крупных пожарах, испепеливших целые районы города. Быстро потушенные пожары были столь обычным делом, что оставались без упоминания. Один голландец, посетивший Москву в начале 1676 года, рассказывает, что с января по май значительные пожары вспыхивали в разных концах города чуть ли не каждый день. Власти не проявляли особого беспокойства. В конце концов сам государь решил покончить с этой напастью. Он «приказал, чтобы в городе ни русские, ни немцы не зажигали огня в черных избах...» (12, 378).
В Москве, несомненно, существовало постоянное наблюдение за городом с вершины одной из кремлевских башен или с колокольни. Сигналом пожара в русских городах издавна служил частый звон сигнального колокола – набат. Возможно, что присутствие великого князя Ивана при тушении пожара объяснялось не только его личным темпераментом. Подобно турецкому султану, он следовал древней традиции, требовавшей от главы государства в минуты общественных бедствий быть со своим народом.
Гробокопатель
Человек Средневековья чтил традицию и весьма настороженно относился ко всему новому. Московский государь уважал «старину». Но при этом он имел достаточно мужества, чтобы прокладывать новые пути. Во многом по-новому он подошел и к проблеме защиты города от огня. Раньше думали о том, как поскорее погасить уже полыхавший огонь. Иван решил вообще не допускать его в свои владения. С этой целью он снес десятки деревянных построек, включая несколько церквей с прилегающими кладбищами. За подобную смелость его стали упрекать в осквернении могил и даже нарекли «гробокопателем»...
Задумав остановить огненный поток широкой «полосой отчуждения» вокруг Кремля, Иван настойчиво добивался своего. Летопись сообщает, что летом 1493 года он приказал снести все дома по правому берегу реки Неглинки, располагавшиеся ближе, чем на НО сажен от кремлевской стены (48, 211). Вероятно, это распоряжение последовало за сильным пожаром 28 июля 1493 года, уничтожившим почти всю застройку правого берега Неглинки (51, 294).