Иван решил очистить от застройки не только правый берег Неглинки, но и прибрежное Замоскворечье. Ведь буря перебрасывала оттуда искры и горящие головни на кремлевский холм.
Летом 1495 года «князь велики повеле сносити церкви и дворы за рекою Москвою против города, и повеле на тех местех чинити сад» (40, 230). Последняя мера указывает на большой житейский опыт государя. Он понимал, что обычный пустырь, невзирая на все запреты, быстро зарастет новой застройкой. Засадив пустырь плодовыми деревьями и поставив в саду сторожей, Иван тем самым обеспечил успех дела.
«Полоса отчуждения» за Неглинкой и за Москвой-рекой была дополнена широким рвом с водой, который выкопали вдоль восточной стены Кремля от Неглинки до Москвы-реки (41, 236). Другой ров прорыли от Боровицкой башни до Москвы-реки (48, 239) Таким образом, на пути огня к центру Москвы встали уже три серьезных препятствия. Еще одним рубежом обороны были высокие кирпичные стены Кремля, возводившиеся итальянскими мастерами начиная с 1485 года.
Сносу деревянной застройки в Занеглименье и Замоскворечье предшествовала «чистка», устроенная Иваном в самом Кремле. Она развернулась в период между 1485 и 1490 годами. В ходе этой «чистки» сносились не только жилые дома, но и деревянные храмы, мешавшие постройке новых каменных стен московского Кремля. Стены вели «не по старой основе, града прибавиша» (41, 240). Проще говоря, Иван разрешил итальянцам идти напролом, сметая на своем пути множество деревянных построек.
Впрочем, дело было не только в стенах. Иван расчищал и территорию вокруг своего двора. Ему нужна была обширная площадка для задуманного им грандиозного проекта – двухэтажного каменного дворца. Кроме того, он решил благоустроить Кремль, утопавший в хаосе деревянной застройки. В итоге выселению из Кремля подверглись не только некоторые купеческие фамилии, но даже придворный Спасский монастырь, которому было отведено новое место на юго-восточной окраине Москвы (201, 209).
И все же не только новая стена и новый дворец стали причиной сокрушительной расчистки. Еще одна причина – огонь. Чрезвычайно плотная застройка Боровицкого холма способствовала возникновению и быстрому распространению пожаров. Именно поэтому значительную часть территории, освобожденной сносом деревянных построек, занял Дворцовый сад. Кроме того, Иван занялся расширением московских улиц, установив для них единую меру. Эту меру московские наместники применили и в Новгороде после страшного пожара на Торговой стороне 20 августа 1507 года. «Того же лета прислал князь велики Василеи Иванович своего боярина Бобра, велел ему урядити в Новегороде торги, ряды, и улицы розмерити по московски» (38, 536). А тремя годами ранее Иван III поразил новгородцев еще одним противопожарным новшеством, взятым из опыта Москвы. «Того же лета, повелением вели-каго князя, выслаша за город хлебников и колачников и кузнецов жити на поле» (38, 611).
Разобрать бревенчатую церковь не составляло большого труда. Однако то место, где был алтарь, само по себе считалось священным. Его нельзя было использовать под какие-то «поганые» нужды. Но основная сложность перепланировки московских улиц заключалась в том, что храмы и монастыри были неотделимы от кладбищ. Возникал главный вопрос: что делать с могилами?
Несомненно, Иван долго размышлял над этим, советовался с боярами и епископами. В итоге решение было найдено. Государь приказал раскопать могилы, взять из них кости умерших и перезахоронить их в Дорогомилове. Там издавна находилось московское подворье ростовских владык, при котором было большое кладбище.
Даже при самой тщательной подготовке эта необычная акция могла вызвать волнения среди москвичей. Их спокойствие во многом зависело от позиции высшего духовенства. Митрополит Геронтий (1473–1489), часто вступавший в спор с великим князем, к концу жизни стал, по выражению Иосифа Волоцкого, «бояться Державного». Этим, скорее всего, и объяснялось его согласие на кремлевскую «чистку».
Кончина Геронтия 28 мая 1489 года окончательно развязала руки «гробокопателям». Примечательно, что новый митрополит – во всем послушный государю Зосима – был поставлен на кафедру более чем через год (26 сентября 1490 года). Сомнительные с церковной точки зрения акции лучше всего было проводить именно в период отсутствия митрополита.
Вторым после митрополита лицом в русской иерархии считался ростовский архиепископ. Без его благословения и личного участия похороны костей в Дорогомилове были невозможны. Но здесь особых затруднений не предвиделось. В 1488 году из-за какого-то спора с великим князем был принужден оставить кафедру ростовский владыка Иоасаф – в миру князь Оболенский. Как и его предшественник на кафедре Вассиан Рыло, Иоасаф был человеком самостоятельным. Устав от дискуссий с ростовскими владыками, Иван III тщательно подобрал нового кандидата. 15 января 1489 года на кафедру был возведен смиренный Тихон (Малышкин). За 12 лет своего епископства он не проявил себя ни одним смелым поступком...
Не решаясь открыто выступить против «кощунственного» указа великого князя, московское духовенство роптало «под сурдинку». Эти разговоры широко разлетелись по Руси. Недовольство действиями великого князя высказывал даже новгородский архиепископ Геннадий в послании к митрополиту Зосиме. Это послание было написано в период между 26 сентября и 17 октября 1490 года (147, 373).
Основная тема послания Геннадия – обличение еретиков. Владыка призывает только что возведенного на кафедру митрополита решительно бороться против еретиков, которые из Новгорода переехали в Москву. Он сетует на то, что еретики имеют покровителей в московских придворных кругах, и достаточно прозрачно намекает, что под их влиянием находится и сам государь.
В качестве яркого примера «нечестия» Ивана III Геннадий приводит его отношение к старым кремлевским церквам и монастырям, к могилам давно усопших москвичей.
«А ныне беда стала земскаа да нечесть государскаа велика: церкви старые извечные выношены из города вон, да и манастыре старые извечные переставлены...
Да еще пакы сверх того и кости мертвых выног шены на Дорогомилово: ино кости выносили, а телеса ведь туто остались, в персть розошлись; да на тех местех сад посажен. А Моисей писал во Втором Законе: «Да не насадиши себе садов, ни древа, подле требника Господа Бога твоего».
А господин наш отец Терентий митрополит о том не воспретил: то он ведает, каков ответ за то дасть Богу, а гробокопателем какова казнь.
Писана, что будет въскресение мертвых, не велено их с места двигати, опроче тех великых святых, коих Бог прославил чюдесы, да Божиим повелением и аггелскым явлением бывает пренесение мощем, на избавление людем и на утверждение и на почесть градовом. А что вынесши церкви, да и гробы мертвых, да на том месте сад посадити, а то какова нечесть учинена? От Бога грех, а от людей сором» (147, 237).
Далее Геннадий рассказывает митрополиту о том, какие кривотолки вызвало перенесение церквей из московского «града» у исконных врагов христиан – иудеев. Вслед за этим он опровергает аргументы, при помощи которых московские власти оправдывали свои действия. В конце послания новгородский владыка напоминает Зосиме, что его пастырский долг – убедить великого князя прекратить эти «нечестивые» действия.
Однако митрополит не смог (а может быть, даже и не пытался) отговорить Ивана III от подобных методов борьбы с огнем...
Дворец
Не довольствуясь новыми каменными стенами и «полосами отчуждения», Иван решил соорудить третий бастион великой войны с саламандрами. Этим бастионом должны были стать двухэтажный каменный дворец и прикрывавшая его с южной стороны каменная стена. Постройка такого сооружения и его внутренняя отделка требовали огромных средств. Именно поэтому все прежние дворцы московского государя были деревянными. Но теперь настало время камня.
Весной 1499 года «князь велики велел заложити двор свой камен, полаты каменные и кирпичные, а под ними погребы и ледники, на старом дворе у Благовешениа, да стену камену от двора своего до Боровитцкие стрелници; а мастер Алевиз Фрязин от града Медиолана» (41, 249).
Строительство дворца затянулось и было завершено лишь после кончины Ивана III – весной 1508 года. А между тем саламандры только и ждали любой возможности, чтобы вновь жестоко посмеяться над усилиями людей.
Вот новые свидетельства летописей.
1500 год. «Того же лета, месяца августа 17, в понедельник на осмом часу дни, загореся на Москве у Бобра на Болшем посаде, и погоре от Москвы реки до Неглимны, и пушечныа избы и Рождественский монастырь» (40, 240).
(О размахе этого пожара свидетельствует удаленность его крайних пределов: от Москвы-реки до Рождественского монастыря у современной Трубной площади. По сути дела, огнем был охвачен весь Большой посад – торгово-ремесленный район к востоку от Кремля.)
Иван потеснил противника, закрыл ему дорогу в Кремль. Но окончательно одолеть вездесущих бесплотных созданий он не смог. И после кончины Ивана III саламандры порой выскальзывали из клеток и устраивали свои дикие пиршества.
1508 год. «Того же месяца (мая. – Н. Б.) 22, в понеделник, Черториа выгоре, и Благовещение на Козие бороде, и Алексей Святый, и Семьчинское до Сполна...
Того же месяца маиа 23, за час до вечера, загореся на Болшем посаде от Панского двора, и торг выгорел до Неглимны по пушечные избы и мало не до Усретениа» (40, 249).
Тот год вообще был обильным на пожары. Лето выдалось необычайно сухим, и каждая щепка вспыхивала, как факел. Новгородский летописец рассказывает о страшной трагедии своего родного города, Этот рассказ уникален обилием подробностей. Он позволяет представить, что творилось в охваченном пламенем средневековом русском городе...
Реквием пожара
Бедствия Новгорода на рубеже XV–XVI веков достойны стенаний праведного Иова. Продолжая библейские аллюзии, можно сказать, что это был Страшный суд в отдельно взятом городе. И ангелы излили на него все семь фиалов гнева Господня.
Каких только ужасов не повидали новгородцы за эти десятилетия! Вот и теперь по опустевшим улицам гуляла страшная гостья – чума. Летописец сообщает, что только в последнем году эпидемии (1508-м) она унесла более пяти тысяч человек. Оставшиеся в живых новгородцы молили Бога о снисхождении. По обычаю молитву подкрепили постройкой обетной церкви во имя Богородицы. Этот небольшой бревенчатый храм общими усилиями поставили за один день прямо у стен Святой Софии. Сам архиепископ Симеон отслужил в ней молебен.
Однако небо оставалось равнодушным к мольбам новгородцев. И вслед за одной бедой нагрянула другая.
«В то же лето, месяца августа 20 день, на память святаго пророка Самуила, загорелося в Великом Новегороде Торговая сторона в 11 нощи, а загорелося на Коржеве улице, и згоре вся страна (Торговая сторона. – Н. Б.), мала же некоторая часть стены градные осталося; мнозии же каменныя полаты от великого пожара развалишася, животы люцкия погореша, и церковь святыи Дмитреи в Торгу выгоре, два сторожа згореша, и вси церкви огореша.
И бысть тогда вихр вели, и в вихре гремения страшна, и вихром суды (корабли. – Н. Б.) великия с реки с Волхова с людми и з животы во огнь приношаше, и инии же вихром в воде истопоша, а иные людие в садех изгореша на Никитцкои улици; числом же сожженных 5000 душ и 300 и 14 человек, а утопших и згоревших в пепел число Бог весть; а горело день и нощь да на завтрее до полдни» (38, 536).
Итак, за сутки на Торговой стороне Новгорода заживо сгорели 5314 человек. Невозможно передать весь ужас этого человеческого жертвоприношения. Его сопровождала поистине адская симфония звуков. Звон колоколов сливался с ревом пламени, грохотом вихря и дикими криками гибнущих в пламени людей...
Ужас пережитого делал людей бесчувственными. Однако потребность жить пробивалась сквозь отчаяние, как трава сквозь уголь и золу. И не в этих ли опустошительных пожарах рождался непобедимый русский фатализм – уникальная философия выживания человека в нечеловеческих условиях...
Глава VI
Спаси, Господи, люди твоя...
Что вы зовете Меня:
«Господи!Господи!» – и не делаете
того, что Я говорю?
Евангелие от Луки, 6, 46
В ту эпоху земли по реке Сухоне были своего рода «русским Техасом». Здесь, вдали от центральных властей и по соседству с дикими племенами, жили люди, привыкшие не раздумывая решать свои проблемы с помощью оружия. В их карманах часто звенело серебро, добытое рискованными предприятиями с ценными мехами. Быстро потратив его, они вновь погружались в глубину бескрайних лесов, чтобы вынырнуть оттуда с десятками соболиных шкурок – или украсить своим черепом чум какого-нибудь шамана.
Вся их жизнь висела на волоске удачи. Не боявшиеся ни зверя, ни человека, они мало боялись и самого Господа Бога. Во всяком случае, они не часто следовали его заповедям.
Столицей «русского Техаса» был Устюг. Здесь, на широких уступах левого берега Сухоны, привольно расцвели все виды человеческой деятельности. Один тогдашний ревнитель благочестия прямо называл Устюг «вторым Содомом» (55, 111).
Известно, что на всякое действие есть противодействие. Эта истина почти универсальна. Изобилие грешников и грешниц служило мощным стимулом для тех, кто видел смысл своей жизни в борьбе с грехом. Устюг был, пожалуй, первым среди русских городов по количеству бесстрашных обличителей человеческих пороков – юродивых.
Эти странные люди, лишенные стыда, как древнегреческие киники, и бесстрашные, как библейские пророки, с утра до вечера скитались по улицам, выкрикивая всякую нелепицу. Однако многие с трепетом угадывали в ней намек на свои грехи и преступления.
Юродивый ночевал в какой-нибудь норе, в лучшем случае – на церковной паперти. При жизни над ним издевались и травили собаками, а после смерти причисляли к святым.
В Устюге жил когда-то самый известный из этого рода людей – святой Прокопий Устюжский. Рассказывали, что только ради него Господь отвел от города каменную тучу, которая должна была уничтожить всех жителей.
И все же главным оправданием многогрешного Устюга, его покаянной молитвой был собор Успения Божией Матери. Его причудливая история заслуживает особого рассказа.
Заклятое место
Первый устюжский собор был построен ростовским князем Дмитрием Борисовичем и освящен епископом Тарасием 15 августа 1290 года (36, 526). В этот день был престольный праздник нового собора – Успение Божьей Матери.
Князь Дмитрий вел тогда ожесточенную борьбу за власть со своим братом Константином. Ему нужна была поддержка богатого Устюга. А в случае неудачи он надеялся отколоть Устюг от Ростовского княжества и сделать его столицей собственного удела. И как положено стольному городу, собор был посвящен Успению Божьей Матери.
Время было трудное и тревожное. Но князь Дмитрий, стиснув зубы, велел позвать казначея. Для нового собора он отлил и послал в Устюг колокол Тюрик. Из Ростова приехал и первый соборный протопоп – отец Иоанн. Он привез с собой еще один княжеский дар – икону Богородицы Одигитрии.
Итак, первый устюжский собор был не столько подвигом благочестия, сколько горьковатым плодом княжеских усобиц. И потому под его основание легла какая-то невидимая, но глубокая трещина.
В 1294 году князь Дмитрий скончался и престол перешел к его брату Константину. Ростовский, владыка Тарасий, прежде выступавший сторонником Дмитрия, теперь поддержал его наследника, малолетнего Александра (280, 29). Спасаясь от преследований, владыка пытался бежать в Устюг, но был схвачен по дороге князем Константином и возвращен в Ростов.
Вся эта старинная распря давно поросла быльем. Устюжане гордились своим собором. Он стал символом местного патриотизма. Его богатырские очертания видны были издалека. Однако «княжеский» храм простоял немногим более сотни лет – срок весьма небольшой для городского собора. В 1392 году он праздновал свое столетие. Но черные птицы беды уже кружили над его высокими куполами.
Под 6904 годом (1 сентября 1395 – 31 августа 1396) летопись сообщает: «Того же лета на Устюзе церкви погоре великая соборная» (55, 80).
На другой год ростовский владыка Григорий, известный своим благочестием и ученостью, не пожалел средств и «постави церковь велику древяну соборъную Успение Пречистыя Богородица» (55, 80). Так появился на свет второй, «григорьевский» Успенский собор в Устюге.
Архитектура – самый «политизированный» из всех видов искусства. И храм – это, кроме всего прочего, еще и огромный меч государя, воздвигнутый на вершине горы. Конечно, и в истории со вторым устюжским собором не обошлось без политической подоплеки. Московский князь Василий I в эти годы разворачивал наступление на новгородские владения по Двине. Форпостом этого наступления должен был стать Устюг. Ростовские владыки со времен Ивана Калиты были тесно связаны с Москвой. Вероятно, не кто иной, как великий князь Василий посоветовал Григорию без промедления заняться постройкой собора в Устюге. И даже лично съездить туда для более близкого знакомства с устюжанами.
Еще не успели выплакать смолу золотистые бревна второго собора, как опять все пошло прахом. Летом 1398 года новгородская рать совершила набег на северные владения московских князей. Устюжанам удалось выдержать трехнедельную осаду в крепости Гледен на правом берегу Сухоны. Однако город подвергся разорению. Новгородцев не остановило и то, что в Устюге в это время находился ростовский владыка Григорий, прибывший для освящения нового собора. Озлобленные стойкостью устюжан, новгородцы сожгли Успенский собор, а его святыни и ценности забрали с собой в Новгород (55, 80).
Устюжская летопись рассказывает, что святотатство не прошло безнаказанно. По дороге домой новгородцев поразила какая-то неведомая болезнь, сопровождавшаяся корчами и судорогами. «И бысть на них гнев Божий и Пречистыя Его Матери, и бысть на них на пути коръкота, начало им корчити руки и ноги и хребты им ломити, и мало их приидоша здоровых в Новъгород, и тамо на них слепота бысть» (55, 80).
Новгородский архиепископ Иоанн вынес свой вердикт: болезнь была Божьей карой за разграбление и сожжение собора в Устюге. Оставшимся в живых участникам похода владыка приказал вернуть все похищенные святыни и заново отстроить устюжский собор. После того как они дали соответствующий обет, мор прекратился. Владыка также поспешил дать Богу обет, во исполнение которого вскоре поставил над воротами детинца церковь Воскресения Христова.
На следующее лето новгородцы, заключив мир с московским князем Василием Дмитриевичем, отправились замаливать свой грех на Устюг.
«Того же лета владыка Иван и новогородцы послаша мастеров церковных на Устюг и с ними гостей своих, людей добрых. И проводи владыка и весь Новъгород иконы чюдотворныя до Ладоги, а гости многия проводиша до Устюга. И поставиша церковь на Устюзе древяну велику единого лета соборную Успение Пречистыя Богородица» (55, 81).
Это был третий, «новгородский», Успенский собор в Устюге. Несмотря на короткий срок работ (всего один сезон), храм отличался большими размерами и высотой.
Постройка собора объяснялась, конечно, не только покаянными настроениями новгородцев и страхом перед гневом Божьим. Мирные отношения с устюжанами нужны были Новгороду как для успешного противостояния наступлению Москвы на Двину, так и для поддержания важных торговых путей на Югру.
Поставленный новгородцами Успенский собор, как и первый, простоял всего лишь около сотни лет. За это время он стал свидетелем самых черных страниц в истории Устюга. В период усобицы между внуками Дмитрия Донского Устюг постоянно оказывался под ударом. Его осаждали и Василий Косой, и Дмитрий Шемяка, и казанские татары, и враждебные Москве вятчане, и войска Василия Темного. Однажды, когда вятчане в очередной раз нагрянули на Устюг летом 1438 года, они нашли город пустым. Все его жители погибли или разбежались по окрестным лесам (55, 87).
Понятно, что при таких обстоятельствах деревянный собор быстро обветшал. Однако он все еще оставался украшением Русского Севера. Оставался... до 1 августа 1489 года. В этот день огонь испепелил третий устюжский собор.
(Хронология истории устюжского собора в летописях довольно сбивчива. Ниже мы вернемся к ее уточнению. Однако все данные указывают на то, что большой пожар в Устюге, ставший причиной гибели третьего, «новгородского» собора, случился летом 1489 года.)
Многим тогда показалось, что над собором тяготеет какое-то древнее заклятие. Его печальная судьба предопределялась тем, что и «княжеский», и «григорьевский», и «новгородский» соборы были своего рода «гостями» в Устюге. А ведь, как известно, «Бог дал – Бог взял».
Однако вложить свои собственные средства, свой труд в возведение собора устюжане упорно отказывались. Похоже, что эти прижимистые люди готовы были до последнего торговаться даже с самим Господом.
Вятский конвой
Наблюдения над летописями показывают, что хронология пожаров часто совпадает с датами военных предприятий. Это и понятно. Пожар в столице неприятеля был одним из способов сорвать или затруднить его наступление. Вот и пожар в Устюге вспыхнул 1 августа 1489 года, то есть именно тогда, когда многие устюжане находились на важной государевой службе. Они покоряли Вятку...
Присоединение Вятской земли – один из крупнейших военно-политических успехов Ивана III. Эта акция вызревала давно. Но начать ее Иван решился лишь после взятия московскими войсками Казани летом 1487 года. Союз Казани и Вятки всегда был серьезной опасностью для Москвы. Теперь Вятка осталась одна.
Большое московское войско отправилось на Вятку летом 1489 года. Им командовал известный полководец князь Даниил Щеня. В состав войска входили отряды ополчения из северных городов и устюжская рать во главе с московским воеводой князем Иваном Ивановичем Звенцом.
Устюжане имели старые счеты с вятчанами, которые много раз предпринимали опустошительные набеги на город и округу. Теперь для устюжан настало время мести. Эта война вообще сильно напоминала карательную экспедицию. Московская рать огнем и мечом прошла по Вятской земле. Взятие вятского города Котельнича заняло не более трех дней. Столица Вятки город Хлынов без боя сдался на милость Победителей.
По своему обыкновению, Иван III наказал воеводам добиться выдачи главных недругов Москвы. Через своих людей на Вятке Иван знал их всех поименно. Летопись называет трех главных крамольников – Ивана Аникеева, Пахомия Лазарева и Иавла Богодайшикова.
«И воиводы, поковав, дали их на руки устюжаном Федору Есипову, Левонътью Манушкину, да Федору Жугулеву, да Ивоилу Опалипсову, а велели их поставити перед великим князем на Москве, а подводы им всей земли устюжские» (55, 97).
Таким образом, устюжанам была поручена ответственная миссия – отвезти на суд в Москву главных смутьянов. Всех их в Москве ожидала мучительная казнь: сначала кнут, а затем виселица.
Отправив на расправу вождей сопротивления, московские воеводы принялись за вятских «больших людей» (46, 354). «...Воиводы великаго князя Вятку всю розвели, и отпустили их к Москве мимо Устюг и з женами и з детми, а приставы у них были князь Иван Волк Ухтомской с товарищи» (55, 97). Ссыльных ожидало принудительное расселение вдоль южной и юго-западной границы Московской Руси. Летопись говорит, что там они получили какие-то «поместья». Однако, скорее всего, это были всего лишь участки безлюдной и необработанной земли.
Трагизм «великого переселения» Вятки усугублялся тем, что роль охранников ссыльных вятчан исполняли их старые враги устюжане. Можно представить себе, сколько страданий и унижений причинил ссыльным этот конвой.
Кто заплатит за собор?
«Месяца августа... згоре на Устюзе старая церковь соборная Пречистая высокая» (50, 288). В этом кратком известии Вологодско-Пермской летописи мы выделяем два ключевых определения погибшей церкви. Несомненно, речь идет о соборе 1398 года. За менее чем сотню лет он одряхлел и выглядел «старым». Но при этом все еще оставался «высоким».
Устюжская летопись сообщает подробности этой катастрофы:
«Того же лета (под 1489 годом. – Н. Б.) погоре на Устюзе посад от скоморошьи мовницы, и церкви соборная Успение Святыя Богородица, и 3 церкви – Борис и Глеб, Егореи Святыи, Козма и Домъян, и посад погоре августа в 1 день» (55, 97).
Не знаем, что сделали разъяренные устюжане с несчастными скоморохами. Не знаем мы и меру их вины. Быть может, сами артисты, слишком развеселившись, сожгли свою баньку, а вместе с ней и полгорода. А может быть, какой-то расчетливый поджигатель выпустил «красного петуха» рядом с их банькой, где часто кипело непотребное веселье...
Как бы там ни было, но Устюг не мог долго обходиться без собора. Вопрос заключался лишь в том, кто и на какие средства будет его строить.
Проще всего было бы сделать это самим устюжанам. В те времена город имел около 15 тысяч жителей (234, 77). Источники говорят о том, что устюжане были люди не бедные. Сверх того, вятская война, как и всякая победоносная война, дала им, конечно, немалые трофеи. В таких случаях на Руси принято было строить церкви в память о победе, одержанной с помощью небесных сил. К тому же постройка деревянного храма в этом лесном краю была не столь уж дорогостоящим делом.
Устюжане, кажется, дрогнули и уже начали заготовку бревен для строительства собора. Но тут их соблазнил коварный дух сребролюбия. Он нашептал, что было бы гораздо лучше, если бы новый собор (как и три его предшественника) выстроил для них кто-то другой. Конечно, в таком течении мыслей угадывалась обычная скупость. Этот порок устюжане старались прикрыть всякого рода «принципиальными соображениями». В итоге они решили не утруждать себя, а поискать «благодетеля». И первым кандидатом на эту роль наметили великого князя Ивана Васильевича.
«Государь всея Руси» много раз обременял устюжан различными военными и мирными «службами». Опираясь на Устюг, он вел наступление на новгородские владения на севере, а позднее – на Казань и Вятку. Отсюда уходили военно-промысловые экспедиции в далекую Югру. Для укрепления города Иван в 1478 году приказал своему устюжскому наместнику Петру Федоровичу Челяднину развалить старую обветшалую крепость и вместо нее выстроить новую (55, 94). Кто оплачивал эту работу, летопись не сообщает...
Учитывая свои прежние «службы», а главное – свои военные и «конвойные» заслуги в походе на Вятку, устюжане полагали, что великий князь должен на свои деньги выстроить для них новый собор. Летом 1490 года «били челом устюжские попы соборныя церкви великому князю о погоревшей соборной церкви Успения Святей Богородицы» (55, 97).
Однако Иван не любил платить за уже оказанные услуги. Люди, которые намекали ему на то, что он им что-то должен, дорого платили за свою наивность.
Вместо ответа великий князь велел своим дьякам поискать в летописях известий о том, кто был строителем сгоревшего храма. Несомненно, он поступил так лишь потому, что уже давно знал ответ. Однако спектакль «справедливого суда» следовало сыграть до конца. И к своей роли блюстителя «правды» Иван всегда относился серьезно.
Раскрыв летописи, дьяки быстро нашли там имена заказчиков всех трех устюжских соборов: князя Дмитрия Борисовича Ростовского, ростовского владыку Григория и новгородских бояр. Понятно, что ни измельчавших ростовских князей, ни тем более разбросанных по тюрьмам и ссылкам новгородских бояр уже нельзя было заставить повторить этот подвиг благочестия. Оставался ростовский владыка. К нему и направили устюжан догадливые московские дьяки.
Вскоре ростовскому архиепископу Тихону был послан соответствующий государев указ. Проследить за его исполнением должны были сами устюжские соборные клирики.
Отдавая это распоряжение, Иван ставил назойливых просителей в крайне сложное положение. Ростовский владыка был прямым духовным начальником устюжских попов.
Ростовский архиепископ Тихон Малышкин был поставлен на кафедру 15 января 1489 года. Он еще не приобрел той ловкости в делах, которую приносит опыт. К тому же Тихон был человеком осторожным. Он хорошо помнил о том, что его предшественник владыка Иоасаф вынужден был покинуть кафедру из-за какого-то спора с великим князем.
Вместе с тем Тихон был скуповат и тяжел на подъем. Ему совсем не хотелось лично ехать в далекий Устюг и брать на себя все заботы и расходы, связанные с постройкой и украшением устюжского собора. Для начала он решил переложить на устюжан заготовку бревен для строительства. Однако те были уверены, что в соответствии с указом великого князя все работы должны выполняться за счет владыки.
К событиям лета и осени 1490 года относится следующее сообщение Устюжского летописца: «И владыка того лета не послал мастеров, а у устюжан бревен мало было припасено. И послал владыка мастера Алексия вологжанина с своим дияком, с Иваном с Вискуном после Покрова 2 недели спустя. И он церков заложил не по старине кресьчату, а срубил до шти рядов, да и в Ростов поехал» (55, 97).
Очевидно, что мастер и дьяк следовали негласным указаниям, полученным от ростовского владыки. Дьяк не стал брать на свой счет заготовку леса, а мастер, кое-как сложив те бревна, которые уже были припасены, умыл руки и уехал.
Трудно поверить, но вся эта мелкая возня происходила на самом пороге Страшного суда! Воистину, удивительное создание – русский человек. «Гром не грянет – мужик не перекрестится» – гласит пословица. Здесь же «перекреститься», построив храм, отказался не ленивый мужик, а сначала целый город, потом – великий князь Московский, и наконец – один из главных блюстителей веры, ростовский архиепископ...
А между тем время шло. Последнее время. Его оставалось уже совсем мало. Устюжане хотели встретить конец света все вместе, в новом соборе Успения Божьей Матери. И они решили действовать.
«А устюжаном тот оклад стал не люб, и хотели бити челом великому князю, и владыка Тихон не велел бита челом, а ялся (обещал. – Н. Б.) церковь поставити по старине» (55, 97).
На сей раз устюжане взяли верх над скуповатым ростовским владыкой. Летом 1491 года он принужден был в полной мере исполнить повеление великого князя и пожелания устюжан.
«Того же лета владыка ростовъскии Тихон посла на Устюг дияка своего Ивана Вискуна и мастера церковнаго Алексия вологжанина да 60 человек и рублеников (плотников. – Н. 5.). Припровадили архиепископли християне из Шеипухты лес и береста и заложили круглу по старине о 20-ти стенах» (55, 98).
(В другом списке той же устюжской летописи говорится «о двенадцати стенах» (55, 136).)
В пятницу, 13 мая 1491 года, после торжественного молебна началось возведение нового устюжского собора. Внешне он повторял уникальную «круглую», увенчанную огромным шатром форму сгоревшего собора новгородцев. Ну а раскаявшиеся новгородцы, надо полагать, повторили постройку 1397 года ростовского владыки Григория, которую они незадолго перед тем сожгли.
Для полноты картины приводим сообщение об этом строительстве еще одной хорошо осведомленной в северных делах летописи – Вологодско-Пермской. «Повелением государя великого князя Ивана Васильевича веса Руси архиепископ Тихон Ростовский поставил Пречистую церковь соборную на Устюзе, на старом месте погоревшия церкви единаго лета, а мастер Олексеи Вологжанин Мишаков, брат Вологжанинов Гулынского» (50, 288).
Из этого сообщения явствует, что строитель устюжского собора принадлежал к семье мастеров-строителей Вологжаниновых. Известно, что брат Алексея Мишак (Михаил) по заказу вологодско-пермского владыки Филофея построил в те же годы шатровую деревянную церковь Вознесения в Вологде (50, 288).
Строительство устюжского собора было делом достаточно сложным. Немало времени заняла и внутренняя отделка. В итоге, если верить устюжской летописи, освящение состоялось лишь через год после закладки, 22 апреля 1492 года.
Построенный не совсем чистыми средствами, храм и окончил свое существование при не совсем ясных обстоятельствах. Глубокой ночью 29 июля 1496 года, когда горожане спали крепким сном, собор странным образом загорелся изнутри. Пламя быстро охватило все здание. Прибежавшие люди не смогли даже снять дверного замка, чтобы попытаться войти в горящий собор и вынести его святыни.
«Того же лета бысть пожар на Устюзе по Божию попущению месяца июля в 29 день, на память Калинника; в 3 часа нощы загореся церковь Успение изнутри, невесть от чего загореся, со всеми иконами чюдотворъными и с кузнью, и сосуды, и книги, и не сняли и замка; ины церкви на площаде – Борис и Глеб, Прокопеи святыи, Егореи, снятый Козьма и Дамиян, и дворов много» (55, 98).
Спутанная леска
Любой, кто хоть однажды держал в руках удочку, знает, как трудно бывает распутать запутавшуюся леску. Тонкая и почти невидимая, она то ускользает из рук, то вдруг свивается в какие-то немыслимые петли и узлы. Трудно понять, где ее конец, а где начало.
Любой, кто хоть немного работал с древнерусской летописью, знает, что ее хронология – то есть своего рода нить времени – чрезвычайно походит на спутанную леску.
В устюжских и вологодских летописях даты событий конца XV столетия ведут себя словно неисправные часы. Они то отстают, а то убегают на год-два вперед. Установить истину можно только путем анализа этих дат при помощи «вечного» и церковного календарей и с учетом духовных традиций той эпохи.
Заметим, что при проверке правильности сочетания в летописной дате года, месяца, числа и дня недели нужно быть очень осторожным. Дело в том, что день недели летописцы иногда подставляли «задним числом». Имея в своем источнике лишь год, месяц и число (зачастую ошибочное), они сами вычисляли день недели и «улучшали» таким образом древний текст, а заодно и подкрепляли неверную дату. Задним числом могла быть проставлена и память святого данного дня. Примером может служить сообщение Устюжского летописца о том, что Успенский собор в Устюге был освящен в 7001 году, «апреля в 22 день, в неделю» (55, 98). Эта датировка явно подогнана под весь предшествующий ряд датированных событий, связанных с собором. В действительности 22 апреля 1493 года – понедельник. Воскресенье в этот день было в 1492 году.
Поэтому при поиске верных дат следует искать более прочные опоры. Одна из них состоит в том, что в Древней Руси торжественные церемонии закладки и освящения храма (а тем более городского собора) всегда приурочивались к церковным праздникам или датам, имевшим особое значение. Такое событие предполагало большое стечение народа и потому требовало нерабочего дня.
Учитывая все сказанное выше, можно полагать, что Успенский собор в Устюге был освящен годом ранее, чем указывает летопись, – на праздник Пасхи, 22 апреля 1492 года (50, 288). Соответственно, и заложен он был на год раньше – 13 мая 1491 года. Это была пятница, а не воскресенье. Но в данном случае дата вполне объяснима. Накануне, 12 мая
1491 года, был один из двунадесятых праздников – Вознесение Господне. К этому дню подрядчики должны были закончить все подготовительные работы. Торжества по случаю закладки собора были приурочены ко дню Вознесения. А сама работа строителей началась на другой день, 13 мая.
При такой хронологии предшествующие события (челобитие устюжских попов к великому князю, указ Ивана III епископу Тихону, первая «командировка» в Устюг мастера Алексея Вологжанина) приходятся на лето и осень 1490 года.
В этой реконструкции остается ответить лишь на один вопрос. Когда же произошло самое первое событие – пожар Успенского собора в Устюге? Летописи, расходясь в годах, дружно указывают на первые числа августа. Но если принять это за август 1490 года, то возникает неразрешимое противоречие. За какие-нибудь полтора или два месяца устюжане должны были прийти в себя после пожара, съездить в Москву и повидать великого князя, отправиться в Ростов и сообщить владыке о решении государя. И все это – примерно до октября, когда владыка отправил своего дьяка к Алексею Вологжанину. Впрочем, в одном из списков Устюжского летописца прямо сказано, что в первое лето (в смысле – время года) ростовский владыка ничего делать не стал (55, 97).
Итак, все указывает на то, что пожар в Устюге случился 1 августа 1489 года. Заметим, что это была суббота. То есть день, когда русский народ обычно топит баню (112, 7). Немало пожаров начиналось именно с бани. От вспыхнувшей «скоморошьи мовницы» начался и этот страшный устюжский пожар.
В этот день православные отмечали большой церковный праздник – Происхождение честных древ честного и Животворящего Креста. В храмах совершали обряд поклонения Кресту. Когда священник переносил напрестольный крест из жертвенника на аналой посреди храма, клирошане пели знаменитый «тропарь кресту».
«Спаси, Господи, люди твоя, и благослови достояние твое, победы благоверному государю нашему на сопротивныя даруй, и твое сохраняя крестом твоим жительство».
Но Господь не внял тогда молитвам устюжан. В то время как в Успенском соборе звучал тропарь Кресту, за его стенами уже пробуждалась огненная стихия...
Что было потом
Всегда найдется любознательный читатель, который, едва перевернув страницу, спешит задать вопрос: а что же было потом? И в этом простодушном вопросе таится великая мудрость. Жизнь (а история – это особая форма жизни) представляет интерес лишь до тех пор, пока у нас в запасе есть это самое «потом».
Любая история имеет продолжение. Человек продолжается в его детях. Храм освящает место, на котором он стоит. И даже если храм разрушен, на этом святом месте можно поставить только другой храм.
В соответствии с этим древним правилом устюжане рано или поздно должны были построить на месте сгоревшего в 1496 году Успенского собора новый храм. Это произошло в 1502 году. На эту дату выводит загадочная запись, помещенная в одном из списков Устюжской летописи под 7060 (1551/52) годом.
«В лето 7060. Месяца июня в 18 день, в день святого Леоньтия, в субботу полдень, перед вечернею, поднялась церковь соборная от грому, от молнии. А стояла 50 лет, а высота была до больших зубцов 100 зубцов бес пяти устюжская» (55, 103).
Итак, четвертый устюжский собор, построенный неизвестно кем, простоял пятьдесят лет: с 1502 по 1552 год. Потом он странным образом «поднялся» и, очевидно, рухнул. Что могло «поднять» огромный собор – остается загадкой. Можно лишь предположить, что в него влетела и там взорвалась большая шаровая молния.
После этой катастрофы устюжане, судя по всему, обратились с прошением к государю, а тот по примеру деда отправил их к епархиальному владыке. Любивший Север царь велел не жалеть средств для строительства. Выполняя волю Ивана IV, ростовский архиепископ Никандр в 1554–1558 годах из средств своей казны выстроил в Устюге огромный каменный собор по образцу Успенского собора московского Кремля (180, 145).
Однако в каменной громаде нового собора таился какой-то изъян. Его собратья в Вологде, Сольвычегодске и на Соловках, не дрогнув, простояли века. А он уже через шестьдесят лет едва держался.
Раннюю дряхлость собора объясняют бедствиями Смуты. Однако Устюг не был взят поляками. Очевидно, дело было в чем-то ином...
Работы по восстановлению собора продолжались несколько лет и были столь значительны, что Устюжский летописец даже говорит о новом сооружении. Впрочем, эта запись сделана в конце XVII века и носит характер припоминания.
«В лето 7127 году. Июня в 7 день при державе благочестивейшаго государя царя и великого князя Михаила Феодоровича и при святейшем патриархе Филарете его царского величества указом и благословением святейшаго патриарха начата на Устюге Великом церковь соборная каменная Успения Пресвятыя Богородицы первая из доходов Ростовской митрополии, а пределы в ней были по правую руку Предтечи усекновению, а по левую Михаилу Малеину вверх, а ход был стеною, а пространством и высотою болши и вышьши сея зримая была, освящена бысть в лето 7130 году июня в 10 день, а прежде на Устюге церквей каменных не было» (55, 121).
(Устюжский летописец, как всегда, путается в датах. Он называет датой начала строительства 7 июня 7127-го, то есть 1619 года. Однако Филарет был поставлен патриархом лишь 24 июня 1619 года. Кроме того, в 1619 году 7 июня было обычным днем и к тому же – понедельник. Для закладки собора этот день явно не подходил. Иное дело – 7 июня 1618 года. Это было воскресенье, первое воскресенье после Троицы. В церковном календаре оно было значительной датой и называлось «неделей Всех Святых». Что касается имени патриарха Филарета, то оно появилось позднее, при переписке летописи. Неправильно назван и год освящения собора. Скорее всего, это произошло в 7129 году, то есть в воскресенье, 10 июня 1621 года. В этот день отмечался праздник Святой Троицы.)
Внешний вид собора можно представить лишь весьма приблизительно. Храм, по-видимому, был пятиглавым и отличался значительными размерами. Он имел два придела, один из которых был посвящен ангелу-хранителю царя Михаила Федоровича святому Михаилу Малеину. Этот придел был устроен «вверх», то есть увенчан шатром.
«Каменный гость» простоял в Устюге ровно двадцать пять лет. В ночь с 1 на 2 августа (с субботы на воскресенье) 1646 года он развалился. Вот что рассказывает об этом Устюжский летописец:
«Августа 1 день в 5 часу нощи от свещи иконы все в церкви згорели, токмо един образ Пресвятые Богородицы Одигитрии изнесен, а церковныя стены от жару разшились» (55, 121).
Этот рассказ вызывает два вопроса. Кто мог знать, что пожар начался от свечи перед иконой? И мог ли жар от горящих икон развалить могучий каменный остов собора?
Новый каменный собор начали строить лишь семь лет спустя, в воскресенье, 1 августа 1653 года. Выбор дня был символичен: 1 августа сгорел старый собор и в этот же день семь лет спустя начали строить новый.
Поначалу расходы на постройку собора принял царь Алексей Михайлович. Однако начавшаяся вскоре тяжелая война с Польшей (1654–1667), а потом и со Швецией (1658–1661) заставила казну прекратить все второстепенные траты. Устюжский собор надолго застыл в виде неуклюжей, обросшей прогнившими строительными лесами громады. В конце концов устюжанам пришлось, нарушив древнюю традицию, самим засучить рукава и развязать мошну. В итоге храм был завершен и освящен лишь 25 марта 1669 года, на праздник Благовещения.
«Августа в 1 день по указу великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича строилась на Устюге соборная вторая церковь каменная вместо погоревшия, и достроили до окон, и одержана бысть ради смоленския и свейския службы, и достраивали мирским подоянием и соборнием, состроися и освятися в лето 7177 году марта в 25 день» (55,123).
Впервые Устюг получил собор, построенный самими устюжанами.
Возможно, именно поэтому он оказался долгожителем. Несмотря на перестройки, сильно изменившие его внешний облик, собор дошел до наших дней.
Плачущие иконы
Итак, устюжский собор 1491–1492 годов строился прямо перед концом света и, конечно, в предчувствии этого конца. Но следы этого тревожного ожидания можно увидеть и в других устюжских происшествиях тех лет.
Рассказывая о событиях 1492 года (с ошибкой на «год вперед»), Устюжская летопись сообщает: «Того же лета на Устюзе в манастыре у Преображения Христова от иконы шло миро у Спаса из грудей, и також у Моисея и у Илии» (55, 98).
Несколько иную версию этого рассказа содержит Вологодско-Пермская летопись. «Того же лета, августа в 5 день, на Устюзе у Спаса в женском монастыре на вечерне от иконы Спасова образа Преображениа миро идет у Спаса от очию, тако же у Моисея и у Ильи» (50, 288).
Понятно, что источником чуда стала храмовая икона Спаса Преображения, на которой Иисус Христос по традиции изображен с предстоящими ему пророками Моисеем и Ильей.
Нет смысла гадать о природе необычного явления. Заметим лишь, что такого рода события обычно случались в примечательные дни. 5 августа 1492 года было воскресенье, то есть день недели, посвященный Иисусу Христу. Кроме того, это был канун Преображения. На вечерне накануне престольного праздника храм был заполнен народом.
Чудеса такого рода время от времени случаются в любую эпоху. Обычно миро шло от иконы Богородицы. Из глаз Девы Марии текли слезы, предвещавшие надвигающиеся бедствия. Но в Устюге «плакали» сам Спаситель и два знаменитых пророка. Это уникальное явление, вероятно, было связано с напряженным ожиданием скорого светопреставления.
Согласно Отцам церкви, для вразумления людей и для борьбы с Антихристом, воцарившимся перед концом света, «Господь по милосердию своему пошлет Илию Фесвитянина и Еноха» (72, 258). Таким образом, «плачущий» Илья пророк на иконе – как и «плачущий» Спаситель – прямо напоминал о скором конце света. Моисей в данном случае был «заменой» праотца Еноха.
Вместе с тем и само событие Преображения Господня, согласно толкованиям Отцов церкви, было прообразом Второго пришествия. «Слава преображения служит... предуказанием той славы, в которой придет некогда Господь, Судия живых и мертвых, и того преображенного состояния, в котором мы явимся в конце мира» (100, 299).
Но все проходит. Прошли и страшные времена ожидания конца света. Оплаканная святыми Русь покатилась дальше по своей изрытой ухабами таинственной дороге.
«Спаси, Господи, люди твоя, и благослови достояние твое...»
Пятьсот лет спустя
Призрачная череда исчезнувших в огне устюжских соборов наводит на грустные мысли. Сколько прекрасных храмов стояло когда-то по нашим градам и весям! И как беспощадно обошлось с ними время...
Погибшей красоты не вернешь. Но вот на что я советовал бы все же обратить внимание. На старое дерево. На старое дерево, из которого состояли не только сгоревшие устюжские соборы, но почти вся архитектура допетровской Руси.
Бревно – материал совсем особого рода. Чего стоит один только его изменчивый цвет, с годами переходящий из нежно-золотистого в холодновато-серебристый. А глубокие трещины, так похожие на морщины... А округлая форма, словно ждущая тепла ладони... А эти черные метки давно обрубленных сучьев... А неповторимый, как отпечатки пальцев, рисунок годовых колец на торце... Все это – почти живое. И это не метафора. Дерево умерло. Но некоторая часть его растительной души, возможно, осталась в бревне.
Каждый, кто путешествовал по старой России, не раз наталкивался в какой-нибудь глухой деревушке на заброшенный деревянный храм. Выломанные рамы и вздыбившиеся плахи провалившегося пола, рухнувший потолок и разбросанные кругом обгоревшие бревна. А в проеме окна – кресты сельского кладбища, на котором скоро уже некого будет хоронить.
Погост Никола на Плесне между Ярославлем и Рыбинском...
Село Зачачье на Северной Двине...
Село Волосово на Верхней Онеге...
И еще много других таких же печальных развалин.
Живы ли сейчас эти заблудившиеся в веках инвалиды? Или их место уже заполонили кусты бузины? Бог весть...
В начале XX века Московское археологическое общество издало своего рода каталог деревянных церквей в нескольких губерниях Центральной и Северной России. С тех пор этот каталог давно уже превратился в некролог.
Чистейшие образцы русского национального гения. Знаки небес, одухотворявшие своими певучими линиями прозябание целой волости. Их нет. Они сгорели. А точнее сказать – их сожгли. Сожгли за веру. Как Аввакума в Пустозерске. Вечная им память.
Глядя на бесконечное равнодушие русского человека к своему прошлому – то есть, по сути дела, к самому себе, – хочется плакать.
Канули в Лету времена «воинствующих безбожников». Настали времена «благочестивых разбойников». Но все так же гибнут деревянные храмы, оставленные без заботы и присмотра в далеких селах. Гибнут от молнии или от костерка, что развела внутри безнадзорная ребятня, гибнут от старости или от одиночества в мире телефонов и телевизоров.
Но немногим лучше и судьба тех деревянных церквей, которые были разобраны по бревнышку и отвезены в какую-нибудь музейную резервацию. Они походят на луговые цветы, выкопанные из земли и посаженные в горшке на подоконнике.
Так и стоят они там, на кочковатой равнине за Ипатьевским монастырем. Стоят по местам, по дорожкам, точно слуги перед приездом барина. А вот и сам «барин» пожаловал: редкая толпа скучающих туристов, послушно отбывающих срок до вечерней попойки в гостинице.
Тропа Иоанна Богослова
Среди рассеянных по России деревянных церквей я выделяю одну, любимейшую. «Amata nobis quantum amabitur nulla». О ней я и хочу вспомнить напоследок.
Недалеко от Ростова Великого петляет среди болотистых низин речка Ишня. Незаметно мелькает она под колесами грузовиков, мчащихся по шоссе из Москвы в Ярославль. Да и заметив, мало кто станет смотреть на нее. Ведь впереди разворачивается панорама юго-западной части Ростова. Над россыпью деревянных домишек поднимаются соцветия глав Спасо-Яковлевского и Княгинина монастырей. А за ними – голубовато-серая полоса огромного озера.
Трудно отвести глаз от этой билибинской акварели. И никто почти не повернет голову налево, туда, где за высокой насыпью железной дороги вытягивает шею, словно тоже желая взглянуть на далекое озеро, одинокая деревянная церквушка. Это Иоанн Богослов на Ишне...
В те далекие времена, когда оплаченные щедрой профсоюзной казной автобусы с гордой надписью «Москва. Турист» носились по дорогам Золотого кольца, словно свора гончих псов... В те времена, когда дорога из Ярославля в Вологду исчезала за северной окраиной села Пречистое и вновь появлялась лишь через пять непроходимых верст... В те времена, когда гостиница «Кострома» казалась мне венцом благоустройства...
Ах, даже и в те золотые времена церковь Иоанна Богослова под Ростовом, которую экскурсоводы снисходительно именовали «деревяшкой», пользовалась умеренной популярностью. Она была включена в программу по Ростову. И все же редкий гид приводил сюда своих людей, теряя целый час драгоценного времени и рискуя уложить половину группы под неожиданно вылетающий из-за поворота скорый поезд.
Так было прежде. Но как не ходили тогда, так, должно быть, не ходят сюда и теперь. А между тем эта экскурсия многого стоит. И потому – совершим ее.
Первая награда за труд и за риск – прогулка по тропинке, ведущей к селу. Кругом сельская идиллия. Луговое разноцветье, грядки знаменитого ростовского лука, курино-гусиное царство...
Церковь стоит на самом краю села Богослов. Его вросшие в землю избы далеко отодвинулись друг от друга, словно редкие зубы старухи. По широкой луговине перед домами в старину проходила торная дорога в Ростов. За селом она спускалась к реке. Здесь, над переправой, и поставили этот храм безымянные мастера в 1687 году.
Вода в Ишне прежде была солоноватой на вкус и славилась целебными свойствами. Речку подпитывали глубинные ключи с минеральными солями. По ее берегам ростовские предприниматели рыли колодцы. Добытый в них раствор выпаривали и получали соль. Должно быть, именно эти варницы и «съели» обширные леса, окружавшие Ростов.
Село, возникшее на этих кипящих промыслах, так и назвали – Варницы. От него до Иоанна Богослова – не более трех верст.
Согласно древнему ростовскому преданию, именно там, в Варницах, появился на свет преподобный Сергий Радонежский. И где-то в этих местах отрок Варфоломей – так звали святого до монашеского пострига – искал своих пропавших лошадей и встретил под дубом ангела в виде чудесного старца.
Старый Ростов – город мистический. Испарения гнилого озера сладко туманят разум. Реальность растворяется в белесом тумане, а видения становятся реальностью. И вот уже на взгорье над Ишней опять выходит из тумана апостол Иоанн Богослов. Местное предание гласит, что некогда он являлся здесь ростовскому монаху Авраамию.
И если присмотреться, то можно увидеть, что и сейчас он стоит там, на взгорье – высокий, слегка сутулый старец с огромным лбом и пронзительным взглядом. Он смотрит на нас. Он идет к нам. Ведь это его земля...
Но оставим мир ростовских видений и поглядим на церковь. Сказать по правде, сегодня она несколько «не в форме». Лет сто назад ее бревенчатое тело было заключено в своего рода дощатый футляр. Тогдашние реставраторы полагали, что обшивка спасает храм от разрушительного воздействия дождя и снега. Для полной надежности доски покрасили какой-то странной рыжевато-коричневой краской – родной сестрой корабельного сурика.
Спасает суриковая обшивка памятник архитектуры или не спасает – не ясно и по сей день. Но как бы там ни было, футляр похоронил в своих недрах и красоту могучих старых бревен, и звенящие, как струна, пропорции храма.
Но не только уродливый футляр искажает первоначальный облик церкви Иоанна Богослова. С годами она утратила южную паперть и стала как бы «кривобокой». Потом над ее крыльцом поставили неуклюжую колокольню, а открытую лестницу закрыли дощатым коробом. Потом изящную «крестчатую бочку», служившую основанием для барабана главки, заменили какой-то странной «лепешкой».
Судьба церкви Иоанна Богослова на Ишне – единственной деревянной церкви, сохранившейся в Ярославской области, – типична для большинства ее сородичей. Обшитые досками, закрашенные Бог знает какими красками, «украшенные» классическими портиками и сандриками, они могли бы выступать свидетелями обвинения в суде над человеческой глупостью.
Старая архитектура отличается своего рода «гордостью». И потому она не терпит произвола. Любое изменение первоначального замысла неизбежно становится его ухудшением. Эти простые истины вытекают из самой природы древнерусского зодчества.
Главным секретом старых мастеров было чувство стиля. Едва ли хоть один из них мог выразить его словами. В подрядах на постройку храма этот неуловимый, но важнейший момент иногда определялся туманной формулой: строить «как мера и красота скажет».
Суть дела состояла в том, что все элементы здания – от силуэта на фоне неба до ступеньки крыльца – подчинялись единой мере, единому ритму. Известно, что древнерусские строительные меры (маховая сажень, косая сажень, локоть, четверть) соответствовали тем или другим размерам человеческого тела. Однако этот рукотворный ритм должен был иметь таинственное родство и с ритмом природы, с особенностями окружающего ландшафта. Все это было, так сказать, «искусство на кончиках пальцев». Но в итоге здание, построенное хорошим мастером, почти переходило из мира неодушевленного в мир одушевленный. По своей целостности оно приближалось к живому организму.
А что можно отнять или прибавить, скажем, к человеческому телу?
Однако за разговором мы уже почти достигли цели. Завидев из окна цепочку людей, идущих по тропинке в сторону храма, из крайнего дома торопливо выкатывалась маленькая старушка-смотрительница с серьезным именем Надежда Константиновна. Она несла ключ, которым торжественно отпирала замок на дверях притвора. Слушая заученную песню экскурсовода, старушка одобрительно кивала. Случалось, она, не утерпев, вступала в разговор и охотно рассказывала о том, что всю жизнь прожила в этом селе и когда-то венчалась в этой церкви. Вспоминала она и о том, как однажды в церковь залетела шаровая молния, но, походив по храму, благополучно вылетела в другое окно, лишь слегка опалив одну икону. Эта история неизменно приводила слушателей в благоговейное молчание...
Итак, Надежда Константиновна – мир праху ее! – опять открывает нам главную дверь своей жизни. Мы медленно поднимаемся по лестнице в таинственный сумрак паперти. Пожалуй, именно здесь и должны водиться краснокрылые ангелы с картин Попкова.
Вот и паперть. Широкая галерея, как бы висящая на далеко выступающих могучих бревнах-консолях. Их можно было увидеть внизу, под лестницей, где обшивка не полностью закрывала тело храма.
Галерея окружала основной «четверик» (да простит мне читатель этот жаргон экскурсоводов и искусствоведов) с трех сторон. К четвертой, восточной, был «прирублен» алтарь.
Вдоль стен паперти тянулись широкие лавки – отрада взора и усталых ног. Здесь так славно было посидеть после долгой службы, посудачить о деревенских новостях. Присядем и мы, оглянемся вокруг.
Нас окружает мир старого дерева. Службы в храме давно нет. Но запах ладана впитался в бревна. Они источают какой-то легкий и старинный дух.
Для истинного знатока нет большего счастья, чем подлинник. Старое дерево почти невозможно подделать. Этим оно отличается от скрытой под штукатуркой кирпичной кладки.
Положим ладонь на этот громадный косяк двери, ведущей в храм. Вот мы и прикоснулись к семнадцатому веку.
Многого стоит и сама дверь со старинным секирным замком. Она напоминает створку крепостных ворот. Право, эта дверь может поспорить с любым грабителем.
Вот богатырская дверь со скрипом повернулась на кованых петлях и мы, перешагнув через высокий порог, заходим в ушедшую Русь...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СТРАНА БЕЗ ГРАНИЦ
Глава VII
Россия как вызов географии
Вообще это неприветливая страна.
Джованни Компании
Человек, постоянно живущий среди одних и тех же пейзажей, людей, предметов, постепенно перестает воспринимать их как нечто интересное, достойное внимания. «Жена не имеет внешности», – гласит известная сентенция. То же самое можно сказать и о родине. Она незаметно скользит перед нашими глазами в сером наряде повседневности. И только те немногие, кто с детства склонен к наблюдению, видят детали и оттенки этой привычной картины.
Иное дело – первая встреча путешественника с чужой страной. Здесь все в новинку и каждый – наблюдатель. В этих первых впечатлениях страна часто предстает такой, какой ее уже не видят ко всему привычные местные жители. Не видят, но неизбежно подстраиваются под ее характер. И своеобразие природного ландшафта страны таинственным образом отражается на духовном ландшафте ее обитателей...
Ночлег с волками
В конце правления Ивана Грозного Россию посетил папский посланник Антонио Поссевино. Он должен был содействовать завершению бесконечной войны между Московией и Речью Посполитой. В свите Поссевино был итальянец иезуит Джованни Паоло Компани. Свои впечатления от неведомой северной страны он изложил в кратких путевых записках. В них есть и лаконичный, как рисунок углем, но по-своему выразительный портрет России.
«Вообще это неприветливая страна, во многих местах она не имеет жителей и земля там не обработана. К тому же вокруг простираются огромные пустыни и леса, не тронутые временем, с вздымающимися ввысь деревьями. Для путешествующих она особенно неприветлива. На таком огромном пространстве земель иногда нельзя найти никакого постоялого двора, но где застала ночь, там и приходится ночевать, на голом неподготовленном месте. У кого какая пища есть, тот, по-видимому, и возит ее с собой. Города встречаются редко, и жителей в них немного, построены они из дерева...
Большая часть страны занята болотами, ее пересекают многочисленные реки, поэтому она более доступна для проезда зимой, чем летом, так как зимой вода скована морозами и по ней можно проехать даже в повозке...» (59, 205).
Среди многих препятствий, которые приходилось преодолевать русскому народу на его историческом пути, едва ли не самое тяжелое – суровые природно-климатические условия. Русские привыкли к ним. Но иногда сюрпризы природы вызывали у них нечто похожее на стон. Приведем лишь некоторые из множества летописных известий на эту тему.
Под 1462 годом: «Тая же весна тяжка бысть хрестьяном: бысть дни снежны, бурны, студены, бестравны и до Троицына дни (6 июня. – Н. Б.)» (44, 208).
Под 1477 годом: «Месяца майя в 31, с пятници на субботу, канун Всех Святых, мороз велми велик был, яко и лужам померъзнути, и всяк овощь поби огородной и садове и все обилье (хлеб на корню. – Н.Б.)» (49, 310).
Под 1493 годом: «Та же зима и студена бысть вельми, дватцать морозов было по ряду страшных великих, без ветра, на яснее, и птицы мерли, и оттепель не бывала нимала до марта месяца. А весна протяжна и студена, и ветрена, а реки прошли апреля 23, а ночемержи (ночные заморозки. – Н. Б.) были до Петрова заговениа» (50, 289).
Именно географию следует признать самым суровым вызовом, брошенным России судьбой. И дело здесь не только в холодных зимах и капризных веснах.
Древнерусское государство возникло и развивалось в крайне неблагоприятной геополитической ситуации. Расположенное на самой границе оседлой земледельческой Европы и Великой степи, оно испытало на себе тяжкие удары многочисленных кочевых орд. Оборонительная, а затем и наступательная борьба с кочевниками потребовала от русского народа колоссального напряжения всех материальных и духовных сил. Она закончилась лишь в 1783 году, когда последний осколок Золотой Орды – Крымское ханство – был поглощен Российской империей.
Другой минус географического положения России состоял в удаленности страны от морей, а вместе с ними и от мировых торговых путей. Много веков наши предки пытались получить прямой выход к Черному и Балтийскому морям, однако сталкивались с непреодолимыми препятствиями. Лишь в XVIII веке эта проблема была решена в результате целого ряда длительных и тяжелых войн с морскими державами – Турцией и Швецией.
Суровая природа России создавала крайне неблагоприятные условия для развития земледелия. Это стало особенно заметно уже со второй половины XII века, когда центр политической жизни страны переместился из Киева во Владимир-на-Клязьме.
На скудных глинистых почвах, под холодным осенним дождем вырастало и Московское государство – исторический наследник Владимирской Руси. Низкие урожаи сокращали до минимума прибавочный продукт – тот излишек, который можно было забрать у крестьянина на нужды армии и государственного аппарата (181, 556). В результате великорусский пахарь постоянно находился на самой грани выживания, а Российское государство приобрело характер и манеры свирепого вышибалы.
Впрочем, в этой убыточной калькуляции были и свои плюсы. Отрезав Россию от морей и плодородных южных земель, судьба как бы в утешение подарила ей безлюдные просторы Севера и Сибири. Освоение этих покрытых лесом пространств принесло России немалые выгоды. Поначалу это была добыча ценного пушного зверя – соболя, горностая и песца. С 1492 года начались опыты по разработке минеральных ресурсов Севера. Однако первые серьезные успехи в этом деле были достигнуты лишь во времена Петра I.
Наконец, бескрайние просторы России в сочетании с суровым климатом неизменно помогали ей в борьбе со всякого рода завоевателями.
Русское тесто
Особенностью старой России была не только огромность, но и, так сказать, «текучесть» страны. Понятие «государственная граница» приобретало более или менее конкретную форму лишь на западе и северо-западе. На остальных направлениях действовала расплывчатая формула, по которой определяли границы крестьянских угодий: «Куда топор, коса и соха ходили».
Нехватка хорошей земли заставляла крестьян расселяться во все стороны, а государство – постоянно расширяться, подобно тесту, ползущему из квашни.
Новые земли оттягивали значительную часть и без того немногочисленного населения из центра России. Для обеспечения на новых землях хотя бы относительного государственного порядка требовалась целая армия чиновников, солдат и полицейских. Необходимо было проложить тысячи верст дорог и наладить на них ямскую гоньбу.
Избыток пространства порождал опасные соблазны: для общества – встать на тупиковый путь экстенсивного развития экономики, а для индивида решить все свои проблемы путем простого бегства в неведомую даль.
Географическое положение России предопределило не только ее стремительное расширение на север и восток, но также и ее обособленность среди других народов. В культурном отношении Россия представляла своего рода остров или, лучше сказать, отдельный континент. Чтобы убедиться в этом, достаточно еще раз взглянуть на карту. На севере ее территория упирается в холодную пустыню Северного Ледовитого океана. На востоке такой же пустыней лежит безбрежный Тихий океан.
На юге, перешагнув во времена Петра через Великую степь, Россия встретилась с чередой мусульманских стран (Турция, Иран, Афганистан), а затем и с Китаем. И в том и в другом случае на юге мы имели дело с весьма далекими от нас народами и культурами. Как мы для них, так и они для нас представляли абсолютно другой мир.