Глава 9. НАЧАЛОСЬ 
                                     
     Надо мною я видел,  поднимая голову,  матовый шар,
полный света,  сбоку серебряный  колоссальных  размеров
венок в стеклянном шкафу с лентами и надписью: "ЛЮБИМО-
МУ НЕЗАВИСИМОМУ ТЕАТРУ ОТ МОСКОВСКИХ ПРИСЯЖНЫХ..." (од-
но  слово  загнулось),  перед собою я видел улыбающиеся
актерские лица, по большей части меняющиеся.           
     Издалека доносилась  тишина,  а  изредка  какое-то
дружное тоскливое пение,  потом какой-то шум, как в ба-
не. Там шел спектакль, пока я читал свою пьесу.        
     Лоб я постоянно вытирал платком и видел перед  со-
бою коренастого плотного человека,  гладко выбритого, с
густыми волосами на голове.  Он стоял  в  дверях  и  не
спускал с меня глаз, как будто что-то обдумывая.       
     Он только  и  запомнился,  все  остальное прыгало,
светилось и менялось; неизменен был, кроме того, венок.
Он резче всего помнится.  Таково было чтение, но уже не
на Учебной сцене, а на Главной.                        
     Уходя ночью, я, обернувшись, посмотрел, где я был.
В центре города,  там,  где рядом с театром гастрономи-
ческий магазин,  а напротив "Бандажи и корсеты", стояло
ничем не примечательное здание, похожее на черепаху и с
матовыми, кубической формы, фонарями.                  
     На следующий день это здание предстало передо мною
в осенних сумерках внутри.  Я, помнится, шел по мягкому
ковру солдатского сукна вокруг чего-то,  что,  как  мне
казалось,  было  внутренней стеной зрительного зала,  и
очень много народу мимо меня сновало. Начинался сезон. 
     И я шел по беззвучному сукну и пришел  в  кабинет,
чрезвычайно приятно обставленный,  где застал пожилого,
приятного же человека с бритым лицом и веселыми  глаза-
ми.  Это  и был заведующий приемом пьес Антон Антонович
Княжевич.                                              
     Над письменным столом Княжевича висела  яркая  ра-
достная картинка... помнится, занавес на ней был с пун-
цовыми кистями,  а за занавесом бледно-зеленый  веселый
сад...                                                 
     - А,  товарищ Максудов, - приветливо вскричал Кня-
жевич,  склоняя голову набок,  - а мы уж вас поджидаем,
поджидаем! Прошу покорнейше, садитесь, садитесь!       
     И я сел в приятнейшее кожаное кресло.             
     - Слышал,  слышал,  слышал вашу пиэсу,  - говорил,
улыбаясь,  Княжевич и почему-то развел руками,  - прек-
расная пьеса! Правда, таких пьес мы никогда не ставили,
ну, а эту вдруг возьмем да и поставим, да и поставим...
     Чем больше говорил Княжевич,  тем веселее станови-
лись его глаза.                                        
     - ...и  разбогатеете до ужаса,  - продолжал Княже-
вич, - в каретах будете ездить! Да-с, в каретах!       
     "Однако, - думалось мне,  -  он  сложный  человек,
этот Княжевич... очень сложный..."                     
     И чем больше веселился Княжевич,  я становился,  к
удивлению моему, все напряженнее.                      
     Поговорив еще со мною, Княжевич позвонил.         
     - Мы вас сейчас отправим к  Гавриилу  Степановичу,
прямо ему,  так сказать,  в руки передадим, в руки! Чу-
деснейший человек Гавриил-то наш Степанович...  Мухи не
обидит! Мухи!                                          
     Но вошедший  на  звонок человек в зеленых петлицах
выразился так:                                         
     - Гавриил Степанович еще не прибыли в театр.      
     - А не прибыл,  так прибудет,  - радостно,  как  и
раньше,  отозвался  Княжевич,  - не пройдет и получасу,
как прибудет!  А вы, пока суд да дело, погуляйте по те-
атру,  полюбуйтесь,  повеселитесь, попейте чаю в буфете
да бутербродов-то,  бутербродов-то не жалейте,  не оби-
жайте нашего буфетчика Ермолая Ивановича!              
     И я пошел гулять по театру. Хождение по сукну дос-
тавляло мне физическое удовольствие, и еще радовала та-
инственная полутьма повсюду и тишина.                  
     В полутьме  я сделал еще одно знакомство.  Человек
моих примерно лет,  худой,  высокий,  подошел ко мне  и
назвал себя:                                           
     - Петр Бомбардов.                                 
     Бомбардов был актером Независимого Театра, сказал,
что слышал мою пьесу и что,  по его мнению, это хорошая
пьеса.                                                 
     С первого же момента я почему-то подружился с Бом-
бардовым. Он произвел на меня впечатление очень умного,
наблюдательного человека.                              
     - Не хотите ли посмотреть нашу галерею портретов в
фойе? - спросил вежливо Бомбардов.                     
     Я поблагодарил его за предложение,  и мы  вошли  в
громадное фойе, также устланное серым сукном. Простенки
фойе в несколько рядов были увешаны портретами и увели-
ченными фотографиями в золоченых овальных рамах.       
     Из первой рамы на нас глянула писанная маслом жен-
щина лет тридцати, с экстатическими глазами, во взбитой
крутой челке, декольтированная.                        
     - Сара Бернар, - объяснил Бомбардов.              
     Рядом с  прославленной  актрисой в раме помещалось
фотографическое изображение человека с усами.          
     - Севастьянов Андрей Пахомович, заведующий освети-
тельными приборами театра, - вежливо сказал Бомбардов. 
     Соседа Севастьянова  я узнал сам,  это был Мольер.
За Мольером помещалась дама в крошечной,  набок надетой
шляпке  блюдечком,  в  косынке,  застегнутой стрелой на
груди,  и с кружевным платочком, который дама держала в
руке, оттопырив мизинец.                               
     - Людмила  Сильвестровна Пряхина,  артистка нашего
театра,  - сказал  Бомбардов,  причем  какой-то  огонек
сверкнул у него в глазах. Но, покосившись на меня, Бом-
бардов ничего не прибавил.                             
     - Виноват,  а это кто же?  - удивился я,  глядя на
жесткое  лицо  человека с лавровыми листьями в кудрявой
голове. Человек был в тоге и в руке держал пятиструнную
лиру.                                                  
     - Император  Нерон,  -  сказал Бомбардов,  и опять
глаз его сверкнул и погас.                             
     - А почему?..                                     
     - По приказу Ивана Васильевича,  - сказал  Бомбар-
дов,  сохраняя неподвижность лица.  - Нерон был певец и
артист.                                                
     - Так, так, так.                                  
     За Нероном помещался Грибоедов,  за Грибоедовым  -
Шекспир в отложном крахмальном воротничке, за ним - не-
известный,  оказавшийся Плисовым, заведующим поворотным
кругом в театре в течение сорока лет.                  
     Далее шли  Живокини,  Гольдони,  Бомарше,  Стасов,
Щепкин. А потом из рамы глянул на меня лихо заломленный
уланский кивер,  под ним барское лицо, нафиксатуаренные
усы,  генеральские кавалерийские эполеты,  красный лац-
кан, лядунка.                                          
     - Покойный генерал-майор Клавдий Александрович Ко-
маровский-Эшаппар  де  Бионкур,  командир  лейб-гвардии
уланского  его величества полка.  - И тут же,  видя мой
интерес,  Бомбардов рассказал: - История его совершенно
необыкновенная.  Как-то приехал он на два дня из Питера
в Москву, пообедал у Тестова, а вечером попал в наш те-
атр.  Ну,  натурально, сел в первом ряду, смотрит... Не
помню,  какую пьесу играли,  но очевидцы  рассказывали,
что во время картины,  где был изображен лес, с генера-
лом что-то сделалось.  Лес в закате,  птицы перед  сном
засвистели,  за  сценой  благовест  к вечерне в селенье
дальнем...  Смотрят, генерал сидит и батистовым платком
утирает глаза.  После спектакля пошел в кабинет к Арис-
тарху Платоновичу.  Капельдинер потом рассказывал, что,
входя в кабинет,  генерал сказал глухо и страшно: "Нау-
чите, что делать?!"                                    
     Ну, тут они затворились  с  Аристархом  Платонови-
чем...                                                 
     - Виноват,  а кто это Аристарх Платонович? - спро-
сил я.                                                 
     Бомбардов удивленно  поглядел  на  меня,  но  стер
удивление с лица тотчас же и объяснил:                 
     - Во  главе  нашего театра стоят двое директоров -
Иван Васильевич и Аристарх Платонович. Вы, простите, не
москвич?                                               
     - Нет, я - нет... Продолжайте, пожалуйста.        
     - ...заперлись,  и о чем говорили,  неизвестно, но
известно,  что ночью же генерал послал в Петербург  те-
леграмму такого содержания: "Петербург. Его величеству.
Почувствовав призвание быть актером  вашего  величества
Независимого Театра,  всеподданнейше прошу об отставке.
Комаровский-Бионкур".                                  
     Я ахнул и спросил:                                
     - И что же было?!                                 
     - Компот такой получился,  что просто прелесть,  -
ответил Бомбардов. - Александру Третьему телеграмму по-
дали в два часа ночи. Специально разбудили. Тот в одном
белье,  борода,  крестик... говорит: "Давайте сюда! Что
там с моим Эшаппаром?" Прочитал и две минуты не мог ни-
чего сказать, только побагровел и сопел, потом говорит:
"Дайте карандаш!" - и тут же начертал резолюцию на  те-
леграмме:  "Чтоб  духу его в Петербурге не было.  Алек-
сандр". И лег спать.                                   
     А генерал на другой день в визитке,  в брюках при-
шел прямо на репетицию.                                
     Резолюцию покрыли лаком,  а после революции телег-
рамму передали в театр. Вы можете видеть ее в нашем му-
зее редкостей.                                         
     - Какие же роли он играл? - спросил я.            
     - Царей,  полководцев и камердинеров в богатых до-
мах, - ответил Бомбардов, - у нас, знаете ли, все боль-
ше насчет Островского, купцы там... А потом долго игра-
ли "Власть тьмы"...  Ну, натурально, манеры у нас, сами
понимаете...  А  он все насквозь знал,  даме ли платок,
налить ли вина,  по-французски говорил идеально,  лучше
французов...  И была у него еще страсть: до ужаса любил
изображать птиц за сценой.  Когда шли пьесы,  где дейс-
твие  весной  в  деревне,  он всегда сидел в кулисах на
стремянке и свистел соловьем.  Вот какая странная исто-
рия!                                                   
     - Нет!  Я не согласен с вами! - воскликнул я горя-
чо.  - У вас так хорошо в театре,  что, будь я на месте
генерала, я поступил бы точно так же...                
     - Каратыгин, Тальони, - перечислял Бомбардов, ведя
меня от портрета к портрету,  - Екатерина Вторая, Кару-
зо, Феофан Прокопович, Игорь Северянин, Баттистини, Эв-
рипид, заведующая женским пошивочным цехом Бобылева.   
     Но тут беззвучной рысью вбежал в фойе один из тех,
что  были  в зеленых петлицах,  и шепотом доложил,  что
Гавриил Степанович в театр прибыли.  Бомбардов  прервал
себя на полуслове, крепко пожал мне руку, причем произ-
нес загадочные слова тихо:                             
     - Будьте тверды... - И его размыло где-то в полум-
раке.                                                  
     Я же двинулся вслед за человеком в петлицах, кото-
рый иноходью шел впереди меня,  изредка подманивая меня
пальцем и улыбаясь болезненной улыбкой.                
     На стенах широкого коридора, по которому двигались
мы,  через каждые  десять  шагов  встречались  огненные
электрические надписи: "ТИШИНА! РЯДОМ РЕПЕТИРУЮТ!"     
     Человек в  золотом  пенсне и тоже в зеленых петли-
цах, сидевший в конце этого идущего по кругу коридора в
кресле,  увидев, что меня ведут, вскочил, шепотом гарк-
нул:  "Здравия желаю!" - и распахнул тяжелую портьеру с
золотым вышитым вензелем театра "НТ".                  
     Тут я оказался в шатре. Зеленый шелк затягивал по-
толок,  радиусами расходясь от центра,  в котором горел
хрустальный фонарь.  Стояла тут мягкая шелковая мебель.
Еще портьера,  а за нею  застекленная  матовым  стеклом
дверь. Мой новый проводник в пенсне к ней не приблизил-
ся,  а сделал жест, означавший "постучите-с!", и тотчас
пропал.                                                
     Я стукнул тихо,  взялся за ручку, сделанную в виде
головы  посеребренного  орла,  засипела  пневматическая
пружина,  и  дверь  впустила  меня.  Я  лицом ткнулся в
портьеру, запутался, откинул ее...                     
     Меня не будет, меня не будет очень скоро! Я решил-
ся,  но все же это страшновато...  Но,  умирая,  я буду
вспоминать кабинет,  в котором меня принял  управляющий
материальным фондом театра Гавриил Степанович.         
     Лишь только  я вошел,  нежно прозвенели и заиграли
менуэт громадные часы в левом углу.  В глаза мне броси-
лись разные огни. Зеленый с письменного стола, то есть,
вернее,  не стола, а бюро, то есть не бюро, а какого-то
очень сложного сооружения с десятками ящиков,  с верти-
кальными отделениями для писем, с другою лампою на гну-
щейся серебристой ноге,  с электрической зажигалкой для
сигар.                                                 
     Адский красный огонь из-под  стола  палисандрового
дерева,  на котором три телефонных аппарата.  Крохотный
белый огонек с маленького столика с плоской заграничной
машинкой,  с  четвертым  телефонным аппаратом и стопкой
золотообрезной бумаги с гербами "НТ". Огонь отраженный,
с потолка.                                             
     Пол кабинета был затянут сукном, но не солдатским,
а бильярдным,  а поверх его лежал  вишневый,  в  вершок
толщины, ковер. Колоссальный диван с подушками и турец-
кий кальян возле него. На дворе был день в центре Моск-
вы,  но ни один луч, ни один звук не проникал в кабинет
снаружи через  окно,  наглухо  завешенное  в  три  слоя
портьерами.  Здесь была вечная мудрая ночь, здесь пахло
кожей,  сигарой,  духами. Нагретый воздух ласкал лицо и
руки.                                                  
     На стене,  затянутой  тисненным  золотом сафьяном,
висел большой фотографический портрет человека с артис-
тической шевелюрой, прищуренными глазами, подкрученными
усами и с лорнетом в руках.  Я догадался,  что это Иван
Васильевич  или  Аристарх Платонович,  но кто именно из
двух, не знал.                                         
     Резко повернувшись на винте табурета, ко мне обра-
тился небольшого роста человек с французской черной бо-
родкой, с усами-стрелами, торчащими к глазам.          
     - Максудов, - сказал я.                           
     - Извините, - отозвался новый знакомый высоким те-
норком и показал, что сейчас, мол, только дочитаю бума-
гу и...                                                
     ...он дочитал бумагу,  сбросил  пенсне  на  черном
шнурке,  протер утомленные глаза и, окончательно повер-
нувшись спиной к бюро, уставился на меня, ничего не го-
воря. Он прямо и откровенно смотрел мне в глаза, внима-
тельно изучая меня,  как изучают новый, только что при-
обретенный механизм.  Он не скрывал,  что изучает меня,
он даже прищурился.  Я отвел глаза - не помогло, я стал
ерзать на диване...  Наконец я подумал: "Эге-ге..." - и
сам,  правда сделав над собою очень большое усилие, ус-
тавился в ответ в глаза человеку. При этом смутное неу-
довольствие почувствовал почему-то по адресу Княжевича.
     "Что за странность,  - думал я,  - или он  слепой,
этот Княжевич...  мухи... мухи... не знаю... не знаю...
Стальные,  глубоко посаженные маленькие глаза...  в них
железная воля, дьявольская смелость, непреклонная реши-
мость...  французская бородка... почему он мухи не оби-
дит?..  Он жутко похож на предводителя мушкетеров у Дю-
ма... Как его звали... Забыл, черт возьми!"            
     Дальнейшее молчание стало нестерпимым,  и  прервал
его Гавриил Степанович. Он игриво почему-то улыбнулся и
вдруг пожал мне коленку.                               
     - Ну,  что ж,  договорчик, стало быть, надо подпи-
сать? - заговорил он.                                  
     Вольт на  табурете,  обратный  вольт,  и в руках у
Гавриила Степановича оказался договор.                 
     - Только уж не знаю,  как его подписывать, не сог-
ласовав с Иваном Васильевичем? - И тут Гавриил Степано-
вич бросил невольный краткий взгляд на портрет.        
     "Ага! Ну,  слава богу... теперь знаю, - подумал я,
- это Иван Васильевич".                                
     - Не было б беды?  - продолжал Гавриил Степанович.
- Ну, уж для вас разве! - Он улыбнулся дружелюбно.     
     Тут без стука открылась дверь,  откинулась  порть-
ера, и вошла дама с властным лицом южного типа, глянула
на меня. Я поклонился ей, сказал:                      
     - Максудов...                                     
     Дама пожала мне крепко, по-мужски, руку, ответила:
     - Августа Менажраки,  - села на табурет, вынула из
кармашка зеленого джемпера золотой мундштук, закурила и
тихо застучала на машинке.                             
     Я прочитал договор,  откровенно говорю, что ничего
не понял и понять не старался.                         
     Мне хотелось сказать:  "Играйте мою пьесу,  мне же
ничего не нужно,  кроме того, чтобы мне было предостав-
лено право приходить сюда ежедневно, в течение двух ча-
сов лежать на этом диване,  вдыхать медовый запах таба-
ка, слушать звон часов и мечтать!"                     
     По счастью,  я этого не произнес. Запомнилось, что
часто в договоре попадались слова "буде" и "поелику"  и
что  каждый  пункт  начинался словами:  "Автор не имеет
права".                                                
     Автор не имел права передавать свою пьесу в другой
театр Москвы.                                          
     Автор не  имел  права  передавать свою пьесу в ка-
кой-либо театр города Ленинграда.                      
     Автор не имел права передавать свою пьесу ни в ка-
кой город РСФСР.                                       
     Автор не имел права передавать свою пьесу ни в ка-
кой город УССР.                                        
     Автор не имел права печатать свою пьесу.          
     Автор не имел права чего-то требовать от театра, а
чего - я забыл (пункт 21-й).                           
     Автор не имел права протестовать против чего-то, и
чего - тоже не помню.                                  
     Один, впрочем,  пункт нарушал  единообразие  этого
документа  - это был пункт 57-й.  Он начинался словами:
"Автор обязуется".  Согласно этому пункту, автор обязы-
вался  "безоговорочно  и  незамедлительно производить в
своей пьесе поправки,  изменения, добавления или сокра-
щения,  буде дирекция, или какие-либо комиссии, или уч-
реждения,  или организации, или корпорации, или отдель-
ные  лица,  облеченные  надлежащими на то полномочиями,
потребуют таковых,  - не требуя за сие никакого вознаг-
раждения, кроме того, каковое указано в пункте 15-м".  
     Обратив свое внимание на этот пункт, я увидел, что
в нем после слов "вознаграждение" следовало пустое мес-
то.                                                    
     Это место я вопросительно подчеркнул ногтем.      
     - А  какое  вознаграждение  вы считали бы для себя
приемлемым?  - спросил Гавриил Степанович,  не сводя  с
меня глаз.                                             
     - Антон Антонович Княжевич,  - сказал я, - сказал,
что мне дадут две тысячи рублей...                     
     Мой собеседник уважительно наклонил голову.       
     - Так,  - молвил он,  помолчал и  добавил:  -  Эх,
деньги,  деньги!  Сколько зла из-за них в мире!  Все мы
только и думаем о деньгах, а вот о душе подумал ли кто?
     Я до того во время моей трудной жизни отвык от та-
ких сентенций,  что, признаться, растерялся... подумал:
"А кто знает,  может,  Княжевич и прав...  Просто я за-
черствел  и стал подозрителен..." Чтобы соблюсти прили-
чие, я испустил вздох, а собеседник ответил мне, в свою
очередь, вздохом, потом вдруг игриво подмигнул мне, что
совершенно не вязалось со вздохом, и шепнул интимно:   
     - Четыреста рубликов? А? Только для вас? А?       
     Должен признаться,  что я огорчился.  Дело в  том,
что  у  меня как раз не было ни копейки денег и я очень
рассчитывал на эти две тысячи.                         
     - А может быть,  можно тысячу восемьсот? - спросил
я, - Княжевич говорил...                               
     - Популярности  ищет,  -  горько отозвался Гавриил
Степанович.                                            
     Тут в дверь стукнули, и человек в зеленых петлицах
внес поднос, покрытый белой салфеткой. На подносе поме-
щался серебряный  кофейник,  молочник,  две  фарфоровые
чашки,  апельсинного  цвета снаружи и золоченые внутри,
два бутерброда с зернистой икрой, два с оранжевым проз-
рачным балыком, два с сыром, два с холодным ростбифом. 
     - Вы  отнесли пакет Ивану Васильевичу?  - спросила
вошедшего Августа Менажраки.                           
     Тот изменился в лице и покосил поднос.            
     - Я,  Августа Авдеевна, в буфет бегал, а Игнутов с
пакетом побежал, - заговорил он.                       
     - Я не Игнутову приказывала,  а вам, - сказала Ме-
нажраки, - это не игнутовское дело пакеты Ивану Василь-
евичу относить. Игнутов глуп, что-нибудь перепутает, не
так скажет... Вы, что же, хотите, чтобы у Ивана Василь-
евича температура поднялась?                           
     - Убить  хочет,  - холодно сказал Гавриил Степано-
вич.                                                   
     Человек с подносом тихо простонал и уронил  ложеч-
ку.                                                    
     - Где Пакин был в то время, как вы пропадали в бу-
фете? - спросила Августа Авдеевна.                     
     - Пакин за машиной побежал,  - объяснил спрашивае-
мый,  -  я  в буфет побежал,  говорю Игнутову - "беги к
Ивану Васильевичу".                                    
     - А Бобков?                                       
     - Бобков за билетами бегал.                       
     - Поставьте здесь! - сказала Августа Авдеевна, на-
жала кнопку, и из стены выскочила столовая доска.      
     Человек в  петлицах  обрадовался,  покинул поднос,
задом откинул портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в
нее.                                                   
     - О душе,  о душе подумайте,  Клюквин!  - вдогонку
ему крикнул Гавриил Степанович и,  повернувшись ко мне,
интимно сказал:                                        
     - Четыреста двадцать пять. А?                     
     Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо засту-
чала одним пальцем.                                    
     - А может быть,  тысячу триста? Мне, право, нелов-
ко,  но  я  сейчас не при деньгах,  а мне портному пла-
тить...                                                
     - Вот этот костюм шил?  - спросил Гавриил Степано-
вич, указывая на мои штаны.                            
     - Да.                                             
     - И сшил-то, шельма, плохо, - заметил Гавриил Сте-
панович, - гоните вы его в шею!                        
     - Но, видите ли...                                
     - У нас, - затрудняясь, сказал Гавриил Степанович,
-  как-то  и  прецедентов-то не было,  чтобы мы авторам
деньги при договоре выдавали, но уж для вас... четырес-
та двадцать пять!                                      
     - Тысячу двести,  - бодрее отозвался я,  - без них
мне не выбраться... трудные обстоятельства...          
     - А вы на бегах не пробовали играть?  -  участливо
спросил Гавриил Степанович.                            
     - Нет, - с сожалением ответил я.                  
     - У нас один актер тоже запутался,  поехал на бега
и,  представьте,  выиграл полторы тысячи.  А у нас  вам
смысла нет брать.  Дружески говорю, переберете - пропа-
дете!  Эх,  деньги!  И зачем они? Вот у меня их нету, и
так легко у меня на душе,  так спокойно...  - И Гавриил
Степанович вывернул карман,  в котором,  действительно,
денег не было, а была связка ключей на цепочке.        
     - Тысячу, - сказал я.                             
     - Эх, пропади все пропадом! - лихо вскричал Гаври-
ил Степанович.  - Пусть меня потом хоть  расказнят,  но
выдам вам пятьсот рублей. Подписывайте!                
     Я подписал   договор,  причем  Гавриил  Степанович
разъяснил мне,  что деньги, которые будут даны мне, яв-
ляются  авансом,  каковой я обязуюсь погасить из первых
же спектаклей.  Уговорились, что сегодня я получу семь-
десят пять рублей,  через два дня - сто рублей, потом в
субботу - еще сто, а остальные - четырнадцатого.       
     Боже! Какой прозаической,  какой унылой показалась
мне улица после кабинета.  Моросило,  подвода с дровами
застряла в воротах, и ломовой кричал на лошадь страшным
голосом, граждане шли с недовольными из-за погоды лица-
ми.  Я несся домой, стараясь не видеть картин печальной
прозы. Заветный договор хранился у моего сердца.       
     В своей  комнате  я застал своего приятеля (смотри
историю с револьвером).                                
     Я мокрыми руками  вытащил  из-за  пазухи  договор,
вскричал:                                              
     - Читайте!                                        
     Друг мой  прочитал  договор  и,  к  великому моему
удивлению, рассердился на меня.                        
     - Это что за филькина грамота?  Вы что, голова са-
довая, подписываете? - спросил он.                     
     - Вы в театральных делах ничего не понимаете, ста-
ло быть, и не говорите! - рассердился и я.             
     - Что такое - "обязуется, обязуется", а они обязу-
ются хоть в чем-нибудь? - забурчал мой друг.           
     Я горячо  стал  рассказывать ему о том,  что такое
картинная галерея,  какой душевный человек Гавриил Сте-
панович, упомянул о Саре Бернар и генерале Комаровском.
Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымит-
ся кофе,  как тихо,  как волшебно звучат шаги на сукне,
но часы били у меня в голове,  я сам-то видел и золотой
мундштук,  и адский огонь в электрической печке, и даже
императора Нерона, но ничего этого передать не сумел.  
     - Это Нерон у  них  составляет  договоры?  -  дико
сострил мой друг.                                      
     - Да ну вас! - вскричал я и вырвал у него договор.
Порешили позавтракать,  послали Дусиного брата в  мага-
зин.                                                   
     Шел осенний дождик. Какая ветчина была, какое мас-
ло! Минуты счастья.                                    
     Московский климат известен своими капризами. Через
два дня был прекрасный, как бы летний, теплый день. И я
спешил в Независимый.  Со сладким чувством,  предвкушая
получку  ста рублей,  я приблизился к Театру и увидел в
средних дверях скромную афишу.                         
     Я прочитал:                                       
                                 Репертуар,            
                        намеченный в текущем сезоне:   
                         Эсхил - "Агамемнон"           
                         Софокл - "Филоктет"           
                         Лопе де Вега - "Сети Фенизы"  
                         Шекспир - "Король Лир"        
                         Шиллер - "Орлеанская дева"    
                         Островский - "Не от мира сего"
                         Максудов - "Черный снег"      
     Открывши рот,  я стоял на тротуаре, - и удивляюсь,
почему у меня не вытащили бумажник в  это  время.  Меня
толкали, говорили что-то неприятное, а я все стоял, со-
зерцая афишу.  Затем я отошел в  сторонку,  намереваясь
увидеть, какое впечатление производит афиша на проходя-
щих граждан.                                           
     Выяснилось, что не производит  никакого.  Если  не
считать трех-четырех,  взглянувших на афишу, можно ска-
зать, что никто ее и не читал.                         
     Но не прошло и пяти минут,  как я был вознагражден
сторицей  за свое ожидание.  В потоке шедших к театру я
отчетливо разглядел крупную голову Егора Агапенова. Шел
он  к театру с целой свитой,  в которой мелькнул Ликос-
пастов с трубкой в зубах и неизвестный с толстым прият-
ным лицом.  Последним мыкался кафр в летнем,  необыкно-
венном желтом пальто и  почему-то  без  шляпы.  Я  ушел
глубже в нишу, где стояла незрячая статуя, и смотрел.  
     Компания поравнялась  с афишей и остановилась.  Не
знаю, как описать то, что произошло с Ликоспастовым. Он
первый  задержался  и прочел.  Улыбка еще играла на его
лице, еще слова какого-то анекдота договаривали его гу-
бы.  Вот он дошел до "Сетей Фенизы".  Вдруг Ликоспастов
стал бледен и как-то сразу постарел.  На лице его выра-
зился неподдельный ужас.                               
     Агапенов прочитал, сказал:                        
     - Гм...                                           
     Толстый неизвестный заморгал глазами... "Он припо-
минает, где он слышал мою фамилию..."                  
     Кафр стал спрашивать по-английски, что увидели его
спутники... Агапенов сказал:                           
     - Афиш, афиш, - и стал чертить в воздухе четыреху-
гольник. Кафр мотал головой, ничего не понимая.        
     Публика шла валом и то заслоняла, то открывала го-
ловы компании.  Слова то долетали до меня,  то тонули в
уличном шуме.                                          
     Ликоспастов повернулся к Агапенову и сказал:      
     - Нет,  вы видели,  Егор Нилыч? Что ж это такое? -
Он тоскливо огляделся. - Да они с ума сошли!..         
     Ветер сдул конец фразы.                           
     Доносились клочья то агапеновского баса, то ликос-
пастовского тенора.                                    
     - ...Да откуда он взялся?..  Да я же  его  и  отк-
рыл... Тот самый... Гу... гу... гу... Жуткий тип...    
     Я вышел из ниши и пошел прямо на читавших.  Ликос-
пастов первый увидел меня,  и меня поразило то  измене-
ние, которое произошло в его глазах. Это были ликоспас-
товские глаза,  но что-то в них появилось новое, отчуж-
денное, легла какая-то пропасть между нами...          
     - Ну,  брат,  - вскричал Ликоспастов,  - ну, брат!
Благодарю,  не ожидал!  Эсхил,  Софокл и ты! Как ты это
проделал,  не понимаю, но это гениально! Ну, теперь ты,
конечно,  приятелей узнавать не будешь!  Где уж  нам  с
Шекспирами водить дружбу!                              
     - А ты бы перестал дурака валять!  - сказал я роб-
ко.                                                    
     - Ну вот, слова уж сказать нельзя! Экий ты, ей-бо-
гу!  Ну,  я зла на тебя не питаю.  Давай почеломкаемся,
старик!  - И я ощутил прикосновение щеки  Ликоспастова,
усеянной  короткой проволокой.  - Познакомьтесь!  - И я
познакомился с толстым,  не спускавшим с меня глаз. Тот
сказал:                                                
     - Крупп.                                          
     Познакомился я и с кафром,  который произнес очень
длинную фразу на ломаном английском языке. Так как этой
фразы я не понял, то ничего кафру и не сказал.         
     - На Учебной сцене, конечно, играть будут? - допы-
тывался Ликоспастов.                                   
     - Не знаю, - ответил я, - говорят, что на Главной.
Опять побледнел Ликоспастов и тоскливо глянул в сияющее
небо.                                                  
     - Ну что ж,  - сказал он хрипло,  - давай бог. Да-
вай,  давай.  Может быть,  тут тебя постигнет удача. Не
вышло с романом,  кто знает,  может быть, с пьесой вый-
дет.  Только ты не загордись.  Помни:  нет ничего хуже,
чем друзей забывать!                                   
     Крупп глядел на меня и  почему-то  становился  все
задумчивее; причем я заметил, что он внимательнее всего
изучает мои волосы и нос.                              
     Надо было расставаться.  Это было тягостно.  Егор,
пожимая мне руку, осведомился, прочел ли я его книгу. Я
похолодел от страху и сказал, что не читал. Тут поблед-
нел Егор.                                              
     - Где уж ему читать,  - заговорил Ликоспастов, - у
него времени нету современную литературу читать...  Ну,
шучу, шучу...                                          
     - Вы прочтите, - веско сказал Егор, - хорошая кни-
жица получилась.                                       
     Я вошел в подъезд бельэтажа.  Окно,  выходящее  на
улицу,  было открыто. Человек с зелеными петлицами про-
тирал его тряпкой.  Головы литераторов проплыли за мут-
ным стеклом, донесся голос Ликоспастова:               
     - Бьешься... бьешься, как рыба об лед... Обидно!  
     Афиша все  перевернула у меня в голове,  и я чувс-
твовал только одно,  что пьеса моя,  по существу  дела,
чрезвычайно, между нами говоря, плоха и что что-то надо
бы предпринять, но что - неизвестно.                   
     ...И вот у лестницы,  ведущей в  бельэтаж,  передо
мною  предстал коренастый блондин с решительным лицом и
встревоженными глазами. Блондин держал пухлый портфель.
     - Товарищ Максудов? - спросил блондин.            
     - Да, я...                                        
     - Ищу вас по всему театру,  - заговорил новый зна-
комый, - позвольте представиться - режиссер Фома Стриж.
Ну,  все в порядочке.  Не волнуйтесь и не беспокойтесь,
пьеса ваша в хороших руках. Договор подписали?         
     - Да.                                             
     - Теперь  вы  наш,  -  решительно продолжал Стриж.
Глаза его сверкали, - вам бы вот что сделать, заключить
бы  с  нами договор на всю вашу грядущую продукцию!  На
всю жизнь!  Чтобы вся она шла к нам.  Ежели желаете, мы
это сейчас же сделаем.  Плюнуть раз! - И Стриж плюнул в
плевательницу.  - Нуте-с, ставить пьесу буду я. Мы ее в
два месяца обломаем. Пятнадцатого декабря покажем гене-
ральную.  Шиллер нас не задержит. С Шиллером дело глад-
кое...                                                 
     - Виноват, - сказал я робко, - а мне говорили, что
Евлампия Петровна будет ставить...                     
     Стриж изменился в лице.                           
     - Какая такая Евлампия Петровна?  - сурово спросил
он меня.  - Никаких Евлампий. - Голос его стал металли-
ческим.  - Евлампия не имеет сюда отношения, она с Иль-
чиным "На дворе во флигеле" будет ставить. У меня твер-
дая договоренность с Иваном Васильевичем!  А ежели  кто
подкоп поведет,  то я и в Индию напишу! Заказным, ежели
уж на то пошло,  - угрожающе закричал Фома Стриж, поче-
му-то впадая в беспокойство.  - Давайте сюда экземпляр,
- скомандовал он мне, протягивая руку.                 
     Я объяснил, что экземпляр еще не переписан.       
     - Об чем же они думали?  - возмущенно оглядываясь,
вскричал Стриж.  - Вы у Поликсены Торопецкой в предбан-
нике были?                                             
     Я ничего не понял и только дико глядел на Стрижа. 
     - Не были?  Сегодня она выходная. Завтра же захва-
тите  экземпляр,  идите к ней,  моим именем действуйте!
Смело!                                                 
     Тут очень воспитанный,  картавый  изящный  человек
появился рядом и сказал вежливо, но настойчиво:        
     - В репетиционный зал прошу, Фома Сергеевич! Начи-
наем.                                                  
     И Фома перехватил портфель под  мышку  и  скрылся,
крикнув на прощанье мне:                               
     - Завтра же в предбанник! Моим именем!            
     А я остался стоять и долго стоял неподвижно.      
Глава 10. СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ 
                         
     Осенило! Осенило!  В пьесе  моей  было  тринадцать
картин.  Сидя у себя в комнатушке, я держал перед собою
старенькие серебряные часы и вслух сам себе  читал  пь-
есу,  очевидно,  очень  изумляя  соседа за стенкой.  По
прочтении каждой картины я отмечал  на  бумажке.  Когда
дочитал, вышло, что чтение занимает три часа. Тут я со-
образил,  что во время спектакля  бывают  антракты,  во
время которых публика уходит в буфет. Прибавив время на
антракты,  я понял,  что пьесу мою в один вечер сыграть
нельзя. Ночные мучения, связанные с этим вопросом, при-
вели к тому, что я вычеркнул одну картину. Это сократи-
ло спектакль на двадцать минут, но положения не спасло.
Я вспомнил,  что помимо антрактов бывают и паузы.  Так,
например, стоит актриса и, плача, поправляет в вазе бу-
кет. Говорить она ничего не говорит, а время-то уходит.
Стало быть,  бормотать текст у себя дома - одно, а про-
износить его со сцены - совершенно иное дело.          
     Надо было еще что-то выбрасывать из пьесы, а что -
неизвестно. Все мне казалось важным, а кроме того, сто-
ило наметить что-нибудь к изгнанию,  как все  с  трудом
построенное  здание  начинало сыпаться,  и мне снилось,
что падают карнизы и обваливаются балконы,  и были  эти
сны вещие.                                             
     Тогда я  изгнал одно действующее лицо вон,  отчего
одна картина как-то скособочилась, потом совсем вылете-
ла, и стало одиннадцать картин.                        
     Дальше, как я ни ломал голову, как ни курил, ниче-
го сократить не мог. У меня каждый день болел левый ви-
сок.  Поняв,  что  дальше ничего не выйдет,  решил дело
предоставить его естественному течению.                
     И тогда я отправился к Поликсене Торопецкой.      
     "Нет, без Бомбардова мне не обойтись..."  -  дума-
лось мне.                                              
     И Бомбардов весьма помог мне.  Он объяснил,  что и
эта уже вторично попадающаяся Индия, и предбанник - это
вовсе не бред и не послышалось мне. Теперь окончательно
выяснилось,  что во главе  Независимого  Театра  стояли
двое  директоров:  Иван,  как я уже знал,  Васильевич и
Аристарх Платонович...                                 
     - Скажите, кстати, почему в кабинете, где я подпи-
сывал договор, только один портрет - Ивана Васильевича?
     Тут Бомбардов, обычно очень бойкий, замялся.      
     - Почему?..  Внизу?  Гм...  гм...  нет... Аристарх
Платонович... он... там... его портрет наверху...      
     Я понял, что Бомбардов еще не привык ко мне, стес-
няется  меня.  Это было ясно по этому невразумительному
ответу.  И я не стал расспрашивать  из  деликатности...
"Этот мир чарует, но он полон загадок..." - думал я.   
     Индия? Это  очень  просто.  Аристарх  Платонович в
настоящее время находился в Индии, вот Фома и собирался
ему писать заказным.  Что касается предбанника,  то это
актерская шутка.  Так они прозвали  (и  это  привилось)
комнату перед верхним директорским кабинетом, в которой
работала Поликсена Васильевна Торопецкая.  Она - секре-
тарь Аристарха Платоновича...                          
     - А Августа Авдеевна?                             
     - Ну, натурально, Ивана Васильевича.              
     - Ага, ага...                                     
     - Ага-то оно ага,  - сказал,  задумчиво поглядывая
на меня,  Бомбардов,  - но вы, я вам это очень советую,
постарайтесь произвести на Торопецкую хорошее впечатле-
ние.                                                   
     - Да я не умею!                                   
     - Нет, уж вы постарайтесь!                        
     Держа свернутый в трубку манускрипт,  я поднялся в
верхний отдел театра и дошел до того места,  где,  сог-
ласно указаниям, помещался предбанник.                 
     Перед предбанником были какие-то сени  с  диваном;
тут я остановился, поволновался, поправил галстук, раз-
мышляя о том,  как мне произвести на Поликсену Торопец-
кую хорошее впечатление.  И тут же мне показалось,  что
из  предбанника  слышатся  рыдания.  "Это  мне  показа-
лось..." - подумал я и вошел в предбанник, причем сразу
выяснилось,  что мне ничуть не показалось. Я догадался,
что  дама  с великолепным цветом лица и в алом джемпере
за желтой конторкой и есть Поликсена Торопецкая,  и ры-
дала именно она.                                       
     Ошеломленный и незамеченный,  я остановился в две-
рях.                                                   
     Слезы текли по щекам Торопецкой,  в одной руке она
комкала  платок,  другой  стучала  по конторке.  Рябой,
плотно сколоченный  человек  с  зелеными  петлицами,  с
блуждающими  от ужаса и горя глазами,  стоял перед кон-
торкой, тыча руками в воздух.                          
     - Поликсена Васильевна!  - диким от отчаяния голо-
сом восклицал человек.  - Поликсена Васильевна! Не под-
писали еще! Завтра подпишут!                           
     - Это подло!  - вскричала Поликсена Торопецкая.  -
Вы поступили подло, Демьян Кузьмич! Подло!             
     - Поликсена Васильевна!                           
     - Это  нижние подвели интригу под Аристарха Плато-
новича,  пользуясь тем,  что он в Индии,  а вы помогали
им!                                                    
     - Поликсена Васильевна! Матушка! - закричал страш-
ным голосом человек.  - Что вы говорите!  Чтобы  я  под
благодетеля своего...                                  
     - Ничего не хочу слушать,  - закричала Торопецкая,
- все ложь, презренная ложь! Вас подкупили!            
     Услыхав это, Демьян Кузьмич крикнул:              
     - Поли...  Поликсена, - и вдруг зарыдал сам страш-
ным, глухим, лающим басом.                             
     А Поликсена  взмахнула  рукой,  чтобы  треснуть по
конторке, треснула и всадила себе в ладонь кончик пера,
торчащего  из  вазочки.  Тут Поликсена взвизгнула тихо,
выскочила из-за конторки, повалилась в кресло и засучи-
ла ножками,  обутыми в заграничные туфли со стеклянными
бриллиантами на пряжках.                               
     Демьян Кузьмич даже не вскрикнул,  а как-то  взвыл
утробно:                                               
     - Батюшки!  Доктора! - и кинулся вон, а за ним ки-
нулся и я в сени.                                      
     Через минуту мимо меня пробежал  человек  в  сером
пиджачном костюме, с марлей и склянкой в руке и скрылся
в предбаннике.                                         
     Я слышал его крик:                                
     - Дорогая! Успокойтесь!                           
     - Что случилось?  - шепотом спросил я  в  сенях  у
Демьяна Кузьмича.                                      
     - Изволите  ли  видеть,  - загудел Демьян Кузьмич,
обращая ко мне отчаянные,  слезящиеся глаза,  - послали
они  меня  в  комиссию за путевками нашим в Сочи на ок-
тябрь...  Нуте-с,  четыре путевки выдали,  а племяннику
Аристарха  Платоновича почему-то забыли подписать в ко-
миссии...  Приходи,  говорят,  завтра в двенадцать... И
вот,  изволите  ли видеть,  - я интригу подвел!  - И по
страдальческим глазам Демьяна Кузьмича видно было,  что
он чист, никакой интриги не подводил и вообще интригами
не  занимается.  Из  предбанника  донесся  слабый  крик
"ай!",  и  Демьян  Кузьмич  брызнул  из сеней и скрылся
бесследно.  Минут через десять ушел и доктор. Я некото-
рое время просидел в сенях на диване,  пока из предбан-
ника не начал слышаться стук машинки,  тут осмелился  и
вошел.                                                 
     Поликсена Торопецкая, напудренная и успокоившаяся,
сидела за конторкой и писала на машинке.  Я сделал пок-
лон,  стараясь,  чтобы это был приятный и в то же время
исполненный достоинства  поклон,  и  голосом  заговорил
достойным и приятным,  отчего тот зазвучал, к удивлению
моему, сдавленно.                                      
     Объяснив, что я такой-то,  а направлен сюда  Фомою
для того, чтобы диктовать пьесу, я получил от Поликсены
приглашение садиться и подождать, что я и сделал.      
     Стены предбанника были обильно увешаны фотография-
ми,  дагерротипами и картинками, среди которых царство-
вал  большой,  масляными  красками  писанный,   портрет
представительного мужчины в сюртуке и с бакенбардами по
моде семидесятых годов.  Я догадался,  что это Аристарх
Платонович, но не понял, кто эта воздушная белая девица
или дама, выглядывающая из-за головы Аристарха Платоно-
вича и держащая в руке прозрачное покрывало. Эта загад-
ка до того меня мучила,  что, выбрав пристойный момент,
я кашлянул и спросил об этом.                          
     Произошла пауза,  во время которой Поликсена оста-
новила на мне свой взор,  как бы изучая меня, и наконец
ответила, но как-то принужденно:                       
     - Это - муза.                                     
     - А-а, - сказал я.                                
     Опять застучала машинка, а я стал осматривать сте-
ны и убедился,  что на каждом из снимков  или  карточек
был  изображен Аристарх Платонович в компании с другими
лицами.                                                
     Так, пожелтевший старый снимок изображал Аристарха
Платоновича  на  опушке  леса.  Аристарх Платонович был
одет по-осеннему и городскому,  в ботах, в пальто и ци-
линдре.  А спутник его был в какой-то кацавейке, с ягд-
ташем,  с двухствольным ружьем.  Лицо спутника, пенсне,
седая борода показались мне знакомы.                   
     Поликсена Торопецкая  тут обнаружила замечательное
свойство - в одно и то же время  писать  и  видеть  ка-
ким-то волшебным образом, что делается в комнате. Я да-
же вздрогнул, когда она, не дожидаясь вопроса, сказала:
     - Да, да, Аристарх Платонович с Тургеневым на охо-
те.                                                    
     Таким же образом я узнал, что двое в шубах у подъ-
езда Славянского Базара,  рядом с пароконным извозчиком
- Аристарх Платонович и Островский.                    
     Четверо за столом,  а сзади фикус: Аристарх Плато-
нович, Писемский, Григорович и Лесков.                 
     О следующем снимке не  нужно  было  и  спрашивать:
старик, босой, в длинной рубахе, засунувший руки за по-
ясок,  с бровями, как кусты, с запущенной бородой и лы-
сый, не мог быть никем иным, кроме Льва Толстого. Арис-
тарх Платонович стоял против него в плоской  соломенной
шляпе, в чесучовом летнем пиджаке.                     
     Но следующая  акварель  поразила  меня выше всякой
меры. "Не может этого быть!" - подумал я. В бедной ком-
нате,  в кресле, сидел человек с длиннейшим птичьим но-
сом,  больными и встревоженными  глазами,  с  волосами,
ниспадавшими прямыми прядями на изможденные щеки, в уз-
ких светлых брюках со штрипками,  в обуви с квадратными
носами,  во фрачке синем.  Рукопись на коленях, свеча в
шандале на столе.                                      
     Молодой человек лет шестнадцати,  еще  без  бакен-
бард,  но с тем же надменным носом, словом, несомненный
Аристарх Платонович, в курточке, стоял, опираясь руками
на стол.                                               
     Я выпучил глаза на Поликсену, и та ответила сухо: 
     - Да, да. Гоголь читает Аристарху Платоновичу вто-
рую часть "Мертвых душ".                               
     Волосы шевельнулись у меня на макушке,  как  будто
кто-то  дунул сзади,  и как-то само собой у меня вырва-
лось, невольно:                                        
     - Сколько же лет Аристарху Платоновичу?!          
     На неприличный вопрос я получил и  соответствующий
ответ,  причем  в голосе Поликсены послышалась какая-то
вибрация:                                              
     - У таких людей,  как Аристарх Платонович,  лет не
существует.  Вас,  по-видимому,  очень удивляет, что за
время деятельности Аристарха Платоновича  многие  имели
возможность пользоваться его обществом?                
     - Помилуйте!  - вскричал я,  испугавшись. - Совер-
шенно наоборот!..  Я...  - но ничего больше путного  не
сказал,  потому  что подумал:  "А что наоборот?!  Что я
плету?"                                                
     Поликсена умолкла,  и я подумал: "Нет, мне не уда-
лось  произвести на нее хорошее впечатление.  Увы!  Это
ясно!"                                                 
     Тут дверь отворилась,  и в  предбанник  оживленной
походкой вошла дама, и стоило мне взглянуть на нее, как
я узнал в ней Людмилу Сильвестровну Пряхину из портрет-
ной галереи.  Все на даме было,  как на портрете: и ко-
сынка,  и тот же платочек в руке,  и так же она держала
его, оттопырив мизинец.                                
     Я подумал о том,  что не худо бы было и на нее по-
пытаться произвести хорошее впечатление,  благо это за-
одно,  и  отвесил вежливый поклон,  но он как-то прошел
незамеченным.                                          
     Вбежав, дама  засмеялась  переливистым  смехом   и
воскликнула:                                           
     - Нет,  нет!  Неужели вы не видите!  Неужели вы не
видите?                                                
     - А что такое? - спросила Торопецкая.             
     - Да ведь солнышко, солнышко! - восклицала Людмила
Сильвестровна, играя платочком и даже немного подтанцо-
вывая. - Бабье лето! Бабье лето!                       
     Поликсена поглядела на Людмилу Сильвестровну зага-
дочными глазами и сказала:                             
     - Тут анкету нужно будет заполнить.               
     Веселье Людмилы  Сильвестровны прекратилось сразу,
и лицо ее настолько изменилось,  что на портрете я  те-
перь бы ее ни в коем случае не узнал.                  
     - Какую еще анкету?  Ах, боже мой! Боже мой! - И я
уж и голоса ее не узнал. - Только что я радовалась сол-
нышку,  сосредоточилась в себе, что-то только что нажи-
ла,  вырастила зерно,  чуть запели струны, я шла, как в
храм... и вот... Ну, давайте, давайте ее сюда!         
     - Не нужно кричать,  Людмила Сильвестровна, - тихо
заметила Торопецкая.                                   
     - Я не кричу!  Я не кричу!  И ничего  я  не  вижу.
Мерзко  напечатано.  - Пряхина бегала глазами по серому
анкетному листу и вдруг оттолкнула его: - Ах, пишите вы
сами, пишите, я ничего не понимаю в этих делах!        
     Торопецкая пожала плечами, взяла перо.            
     - Ну,  Пряхина, Пряхина, - нервно вскрикивала Люд-
мила Сильвестровна,  - ну, Людмила Сильвестровна! И все
это знают, и ничего я не скрываю!                      
     Торопецкая вписала три слова в анкету и спросила: 
     - Когда вы родились?                              
     Этот вопрос произвел на Пряхину удивительное дейс-
твие:  на скулах у нее выступили красные пятна,  и  она
вдруг заговорила шепотом:                              
     - Пресвятая богоматерь! Что же это такое? Я не по-
нимаю, кому это нужно знать, зачем? Почему? Ну, хорошо,
хорошо. Я родилась в мае, в мае! Что еще нужно от меня?
Что?                                                   
     - Год нужен, - тихо сказала Торопецкая.           
     Глаза Пряхиной скосились к  носу,  и  плечи  стали
вздрагивать.                                           
     - Ох,  как бы я хотела,  - зашептала она,  - чтобы
Иван Васильевич видел,  как артистку истязают перед ре-
петицией!..                                            
     - Нет,  Людмила Сильвестровна,  так невозможно,  -
отозвалась Торопецкая, - возьмите вы анкету домой и за-
полняйте ее сами, как хотите.                          
     Пряхина схватила  лист и с отвращением стала засо-
вывать его в сумочку, дергая ртом.                     
     Тут грянул телефон, и Торопецкая резко крикнула:  
     - Да!  Нет, товарищ! Какие билеты! Никаких билетов
у меня нет!..  Что? Гражданин! Вы отнимаете у меня вре-
мя!  Нету у меня ника...  Что?  Ах!  - Торопецкая стала
красной с лица. - Ах! Простите! Я не узнала голоса! Да,
конечно!  Конечно!  Прямо в контроле будут оставлены. И
программу я распоряжусь,  чтобы оставили! А Феофил Вла-
димирович сам не будет?  Мы будем очень жалеть!  Очень!
Всего, всего, всего доброго!                           
     Сконфуженная Торопецкая повесила трубку и сказала:
     - Из-за вас я нахамила не тому, кому следует!     
     - Ах,  оставьте, оставьте все это! - нервно вскри-
чала Пряхина. - Погублено зерно, испорчен день!        
     - Да,  - сказала Торопецкая,  - заведующий труппой
просил вас зайти к нему.                               
     Легкая розоватость  окрасила  щеки  Пряхиной,  она
надменно подняла брови.                                
     - Зачем же это я понадобилась ему?  Это крайне ин-
тересно!                                               
     - Костюмерша Королькова на вас пожаловалась.      
     - Какая такая Королькова? - воскликнула Пряхина. -
Кто это? Ах да, вспомнила! Да и как не вспомнить, - тут
Людмила Сильвестровна рассмеялась так, что холодок про-
шел у меня по спине,  - на "у" и не разжимая губ, - как
не вспомнить эту Королькову,  которая испортила мне по-
дол? Что же она наябедничала на меня?                  
     - Она жалуется,  что вы ее ущипнули  со  злости  в
уборной при парикмахерах, - ласково сказала Торопецкая,
и при этом в ее хрустальных глазах на мгновение  появи-
лось мерцание.                                         
     Эффект, который произвели слова Торопецкой,  пора-
зил меня.  Пряхина вдруг широко и криво,  как у зубного
врача, открыла рот, а из глаз ее двумя потоками хлынули
слезы. Я съежился в кресле и почему-то поднял ноги. То-
ропецкая нажала кнопку звонка,  и тотчас в дверь всуну-
лась голова Демьяна Кузьмича и мгновенно исчезла.      
     Пряхина же приложила кулак ко лбу и закричала рез-
ким, высоким голосом:                                  
     - Меня сживают со свету! Бог господь! Бог господь!
Бог господь!  Да взгляни же хоть ты,  пречистая матерь,
что со мною делают в театре!  Подлец Пеликан! А Герасим
Николаевич предатель!  Воображаю,  что он нес обо мне в
Сивцевом Вражке! Но я брошусь в ноги Ивану Васильевичу!
Умолю его выслушать меня!.. - Голос ее сел и треснул.  
     Тут дверь распахнулась, вбежал тот самый доктор. В
руках у него была склянка и рюмка. Никого и ни о чем не
спрашивая,  он привычным жестом плеснул  из  склянки  в
рюмку мутную жидкость, но Пряхина хрипло вскричала:    
     - Оставьте меня!  Оставьте меня!  Низкие люди! - и
выбежала вон.                                          
     За нею устремился доктор,  воскликнув "дорогая!" -
а за доктором,  вынырнув откуда-то, топая в разные сто-
роны подагрическими ногами, полетел Демьян Кузьмич.    
     Из раскрытых дверей несся плеск клавишей,  и даль-
ний мощный голос страстно пропел:                      
     "...и будешь ты царицей ми...  и... и..." - он по-
шел шире, лихо развернулся, - "ра-а..." - но двери зах-
лопнулись, и голос погас.                              
     - Ну-с, я освободилась, приступим, - сказала Торо-
пецкая, мягко улыбаясь.                                

К титульной странице
Вперед
Назад