Ничего нет хуже, товарищи, чем малодушие и неуве-
ренность в себе. Они-то и привели меня к тому, что я
стал задумываться - уж не надо ли, в самом деле, сест-
ру-невесту превратить в мать?
"Не может же, в самом деле, - рассуждал я сам с
собою, - чтобы он говорил так зря? Ведь он понимает в
этих делах!"
И, взяв в руки перо, я стал что-то писать на лис-
те. Сознаюсь откровенно: получилась какая-то белиберда.
Самое главное было в том, что я возненавидел непрошеную
мать Антонину настолько, что, как только она появлялась
на бумаге, стискивал зубы. Ну, конечно, ничего и выйти
не могло. Героев своих надо любить; если этого не бу-
дет, не советую никому браться за перо - вы получите
крупнейшие неприятности, так и знайте.
"Так и знайте!" - прохрипел я и, изодрав лист в
клочья, дал себе слово в театр не ходить. Мучительно
трудно было это исполнить. Мне же все-таки хотелось
знать, чем это кончится. "Нет, пусть они меня позовут",
- думал я.
Однако прошел день, прошел другой, три дня, неделя
- не зовут. "Видно, прав был негодяй Ликоспастов, - ду-
мал я, - не пойдет у них пьеса. Вот тебе и афиша и "Се-
ти Фенизы"! Ах, как мне не везет!"
Свет не без добрых людей, скажу я, подражая Ликос-
пастову. Как-то постучали ко мне в комнату, и вошел
Бомбардов. Я обрадовался ему до того, что у меня заче-
сались глаза.
- Всего этого следовало ожидать, - говорил Бомбар-
дов, сидя на подоконнике и постукивая ногой в паровое
отопление, - так и вышло. Ведь я же вас предупредил?
- Но подумайте, подумайте, Петр Петрович! - воск-
лицал я. - Как же не читать выстрел? Как же его не чи-
тать?!
- Ну, вот и прочитали! Пожалуйста, - сказал жестко
Бомбардов.
- Я не расстанусь со своим героем, - сказал я
злобно.
- А вы бы и не расстались...
- Позвольте!
И я, захлебываясь, рассказал Бомбардову про все: и
про мать, и про Петю, который должен был завладеть до-
рогими монологами героя, и про кинжал, выводивший меня
в особенности из себя.
- Как вам нравятся такие проекты? - запальчиво
спросил я.
- Бред, - почему-то оглянувшись, ответил Бомбар-
дов.
- Ну, так!..
- Вот и нужно было не спорить, - тихо сказал Бом-
бардов, - а отвечать так: очень вам благодарен, Иван
Васильевич, за ваши указания, я непременно постараюсь
их исполнить. Нельзя возражать, понимаете вы или нет?
На Сивцев Вражке не возражают.
- То есть как это?! Никто и никогда не возражает?
- Никто и никогда, - отстукивая каждое слово, от-
ветил Бомбардов, - не возражал, не возражает и возра-
жать не будет.
- Что бы он ни говорил?
- Что бы ни говорил.
- А если он скажет, что мой герой должен уехать в
Пензу? Или что эта мать Антонина должна повеситься? Или
что она поет контральтовым голосом? Или что эта печка
черного цвета? Что я должен ответить на это?
- Что печка эта черного цвета.
- Какая же она получится на сцене?
- Белая, с черным пятном.
- Что-то чудовищное, неслыханное!..
- Ничего, живем, - ответил Бомбардов.
- Позвольте! Неужели же Аристарх Платонович не мо-
жет ничего ему сказать?
- Аристарх Платонович не может ему ничего сказать,
так как Аристарх Платонович не разговаривает с Иваном
Васильевичем с тысяча восемьсот восемьдесят пятого го-
да.
- Как это может быть?
- Они поссорились в тысяча восемьсот восемьдесят
пятом году и с тех пор не встречаются, не говорят друг
с другом даже по телефону.
- У меня кружится голова! Как же стоит театр?
- Стоит, как видите, и прекрасно стоит. Они разг-
раничили сферы. Если, скажем, Иван Васильевич заинтере-
совался вашей пьесой, то к ней уж не подойдет Аристарх
Платонович, и наоборот. Стало быть, нет той почвы, на
которой они могли бы столкнуться. Это очень мудрая сис-
тема.
- Господи! И, как назло, Аристарх Платонович в Ин-
дии. Если бы он был здесь, я бы к нему обратился...
- Гм, - сказал Бомбардов и поглядел в окно.
- Ведь нельзя же иметь дело с человеком, который
никого не слушает!
- Нет, он слушает. Он слушает трех лиц: Гавриила
Степановича, тетушку Настасью Ивановну и Августу Авде-
евну. Вот три лица на земном шаре, которые могут иметь
влияние на Ивана Васильевича. Если же кто-либо другой,
кроме указанных лиц, вздумает повлиять на Ивана Василь-
евича, он добьется только того, что Иван Васильевич
поступит наоборот.
- Но почему?!
- Он никому не доверяет.
- Но это же страшно!
- У всякого большого человека есть свои фантазии,
- примирительно сказал Бомбардов.
- Хорошо. Я понял и считаю положение безнадежным.
Раз для того, чтобы пьеса моя пошла на сцене, ее необ-
ходимо искорежить так, что в ней пропадает всякий
смысл, то и не нужно, чтобы она шла! Я не хочу, чтобы
публика, увидев, как человек двадцатого века, имеющий в
руках револьвер, закалывается кинжалом, тыкала бы в ме-
ня пальцами!
- Она бы не тыкала, потому что не было бы никакого
кинжала. Ваш герой застрелился бы, как и всякий нор-
мальный человек.
Я притих.
- Если бы вы вели себя тихо, - продолжал Бомбар-
дов, - слушались бы советов, согласились бы и с кинжа-
лами, и с Антониной, то не было бы ни того, ни другого.
На все существуют свои пути и приемы.
- Какие же это приемы?
- Их знает Миша Панин, - гробовым голосом ответил
Бомбардов.
- А теперь, значит, все погибло? - тоскуя, спросил
я.
- Трудновато, трудновато, - печально ответил Бом-
бардов.
Прошла еще неделя, из театра не было никаких из-
вестий. Рана моя стала постепенно затягиваться, и
единственно, что было нестерпимо, это посещение "Вест-
ника пароходства" и необходимость сочинять очерки.
Но вдруг... О, это проклятое слово! Уходя навсег-
да, я уношу в себе неодолимый, малодушный страх перед
этим словом. Я боюсь его так же, как слова "сюрприз",
как слов "вас к телефону", "вам телеграмма" или "вас
просят в кабинет". Я слишком хорошо знаю, что следует
за этими словами.
Итак, вдруг и совершенно внезапно появился в моих
дверях Демьян Кузьмич, расшаркался и вручил мне пригла-
шение пожаловать завтра в четыре часа дня в театр.
Завтра не было дождя. Завтра был день с крепким
осенним заморозком. Стуча каблуками по асфальту, волну-
ясь, я шел в театр.
Первое, что бросилось мне в глаза, это извозчичья
лошадь, раскормленная, как носорог, и сухой старичок на
козлах. И, неизвестно почему, я понял мгновенно, что
это Дрыкин. От этого я взволновался еще больше. Внутри
театра меня поразило некоторое возбуждение, которое
сказывалось во всем. У Фили в конторе никого не было, а
все его посетители, то есть, вернее, наиболее упрямые
из них, томились во дворе, ежась от холода и изредка
поглядывая в окно. Некоторые даже постукивали в окошко,
но безрезультатно. Я постучал в дверь, она приоткры-
лась, мелькнул в щели глаз Баквалина, я услышал голос
Фили:
- Немедленно впустить!
И меня впустили. Томящиеся на дворе сделали попыт-
ку проникнуть за мною следом, но дверь закрылась. Грох-
нувшись с лесенки, я был поднят Баквалиным и попал в
контору. Филя не сидел на своем месте, а находился в
первой комнате. На Филе был новый галстук, как и сейчас
помню - с крапинками; Филя был выбрит как-то необыкно-
венно чисто.
Он приветствовал меня как-то особенно торжествен-
но, но с оттенком некоторой грусти. Что-то в театре со-
вершалось, и что-то, я чувствовал, как чувствует, веро-
ятно, бык, которого ведут на заклание, важное, в чем я,
вообразите, играю главную роль.
Это почувствовалось даже в короткой фразе Фили,
которую он направил тихо, но повелительно Баквалину:
- Пальто примите!
Поразили меня курьеры и капельдинеры. Ни один из
них не сидел на месте, а все они находились в состоянии
беспокойного движения, непосвященному человеку совер-
шенно непонятного. Так, Демьян Кузьмич рысцой пробежал
мимо меня, обгоняя меня, и поднялся в бельэтаж бесшум-
но. Лишь только он скрылся из глаз, как из бельэтажа
выбежал и вниз сбежал Кусков, тоже рысью и тоже пропал.
В сумеречном нижнем фойе протрусил Клюквин и неизвестно
зачем задернул занавеску на одном из окон, а остальные
оставил открытыми и бесследно исчез. Баквалин пронесся
мимо по беззвучному солдатскому сукну и исчез в чайном
буфете, а из чайного буфета выбежал Пакин и скрылся в
зрительном зале.
- Наверх, пожалуйста, со мною, - говорил мне Филя,
вежливо провожая меня.
Мы шли наверх. Еще кто-то пролетел беззвучно мимо
и поднялся в ярус. Мне стало казаться, что вокруг меня
бегают тени умерших.
Когда мы безмолвно подходили уже к дверям предбан-
ника, я увидел Демьяна Кузьмича, стоящего у дверей. Ка-
кая-то фигурка в пиджачке устремилась было к двери, но
Демьян Кузьмич тихонько взвизгнул и распялся на двери
крестом, и фигурка шарахнулась, и ее размыло где-то в
сумерках на лестнице.
- Пропустить! - шепнул Филя и исчез. Демьян Кузь-
мич навалился на дверь, она пропустила меня и... еще
дверь, я оказался в предбаннике, где сумерек не было. У
Торопецкой на конторке горела лампа. Торопецкая не пи-
сала, а сидела, глядя в газету. Мне она кивнула голо-
вою.
А у дверей, ведущих в кабинет дирекции, стояла Ме-
нажраки в зеленом джемпере, с бриллиантовым крестиком
на шее и с большой связкой блестящих ключей на кожаном
лакированном поясе.
Она сказала "сюда", и я попал в ярко освещенную
комнату.
Первое, что заметилось, - драгоценная мебель ка-
рельской березы с золотыми украшениями, такой же ги-
гантский письменный стол и черный Островский в углу.
Под потолком пылала люстра, на стенах пылали кенкеты.
Тут мне померещилось, что из рам портретной галереи
вышли портреты и надвинулись на меня. Я узнал Ивана Ва-
сильевича, сидящего на диване перед круглым столиком,
на котором стояло варенье в вазочке. Узнал Княжевича,
узнал по портретам еще нескольких лиц, в том числе нео-
быкновенной представительности даму в алой блузе, в ко-
ричневом, усеянном, как звездами, пуговицами жакете,
поверх которого был накинут соболий мех. Маленькая
шляпка лихо сидела на седеющих волосах дамы, глаза ее
сверкали под черными бровями, и сверкали пальцы, на ко-
торых были тяжелые бриллиантовые кольца.
Были, впрочем, в комнате и лица, не вошедшие в га-
лерею. У спинки дивана стоял тот самый врач, что спасал
во время припадка Милочку Пряхину, и также держал те-
перь в руках рюмку, а у дверей стоял с тем же выражени-
ем горя на лице буфетчик.
Большой круглый стол в стороне был покрыт невидан-
ной по белизне скатертью. Огни играли на хрустале и
фарфоре, огни мрачно отражались в нарзанных бутылках,
мелькнуло что-то красное, кажется, кетовая икра. Боль-
шое общество, раскинувшись в креслах, шевельнулось при
моем входе, и в ответ мне были отвешены поклоны.
- А! Лео!.. - начал было Иван Васильевич.
- Сергей Леонтьевич, - быстро вставил Княжевич.
- Да... Сергей Леонтьевич, милости просим! Приса-
живайтесь, покорнейше прошу! - И Иван Васильевич крепко
пожал мне руку. - Не прикажете ли закусить чего-нибудь?
Может быть, угодно пообедать или позавтракать? Прошу
без церемоний! Мы подождем. Ермолай Иванович у нас ку-
десник, стоит только сказать ему и... Ермолай Иванович,
у нас найдется что-нибудь пообедать?
Кудесник Ермолай Иванович в ответ на это поступил
так: закатил глаза под лоб, потом вернул их на место и
послал мне молящий взгляд.
- Или, может быть, какие-нибудь напитки? - продол-
жал угощать меня Иван Васильевич. - Нарзану? Ситро?
Клюквенного морсу? Ермолай Иванович! - сурово сказал
Иван Васильевич. - У нас достаточные запасы клюквы?
Прошу вас строжайше проследить за этим.
Ермолай Иванович в ответ улыбнулся застенчиво и
повесил голову.
- Ермолай Иванович, впрочем... гм... гм... маг. В
самое отчаянное время он весь театр поголовно осетриной
спас от голоду! Иначе все бы погибли до единого челове-
ка. Актеры его обожают!
Ермолай Иванович не возгордился описанным подви-
гом, и, напротив, какая-то мрачная тень легла на его
лицо.
Ясным, твердым, звучным голосом я сообщил, что и
завтракал и обедал, и отказался в категорической форме
и от нарзана и клюквы.
- Тогда, может быть, пирожное? Ермолай Иванович
известен на весь мир своими пирожными!..
Но я еще более звучным и сильным голосом (впос-
ледствии Бомбардов, со слов присутствующих, изображал
меня, говоря: "Ну и голос, говорят, у вас был!" - "А
что?" - "Хриплый, злобный, тонкий...") отказался и от
пирожных.
- Кстати, о пирожных, - вдруг заговорил бархатным
басом необыкновенно изящно одетый и причесанный блон-
дин, сидящий рядом с Иваном Васильевичем, - помнится,
как-то мы собрались у Пручевина. И приезжает сюрпризом
великий князь Максимилиан Петрович... Мы обхохота-
лись... Вы Пручевина ведь знаете, Иван Васильевич? Я
вам потом расскажу этот комический случай.
- Я знаю Пручевина, - ответил Иван Васильевич, -
величайший жулик. Он родную сестру донага раздел...
Ну-с.
Тут дверь впустила еще одного человека, не входя-
щего в галерею, - именно Мишу Панина. "Да, он застре-
лил..." - подумал я, глядя на лицо Миши.
- А! Почтеннейший Михаил Алексеевич! - вскричал
Иван Васильевич, простирая руки вошедшему. - Милости
просим! Пожалуйте в кресло. Позвольте вас познакомить,
- отнесся Иван Васильевич ко мне, - это наш драгоценный
Михаил Алексеевич, исполняющий у нас важнейшие функции.
А это...
- Сергей Леонтьевич! - весело вставил Княжевич.
- Именно он!
Не говоря ничего о том, что мы уже знакомы, и не
отказываясь от этого знакомства, мы с Мишей просто по-
жали руки друг другу.
- Ну-с, приступим! - объявил Иван Васильевич, и
все глаза уставились на меня, отчего меня передернуло.
- Кто желает высказаться? Ипполит Павлович!
Тут необыкновенно представительный и с большим
вкусом одетый человек с кудрями вороного крыла вдел в
глаз монокль и устремил на меня свой взор. Потом налил
себе нарзану, выпил стакан, вытер рот шелковым платком,
поколебался - выпить ли еще, выпил второй стакан и тог-
да заговорил.
У него был чудесный, мягкий, наигранный голос,
убедительный и прямо доходящий до сердца.
- Ваш роман, Ле... Сергей Леонтьевич? Не правда
ли? Ваш роман очень, очень хорош... В нем... э... как
бы выразиться, - тут оратор покосился на большой стол,
где стояли нарзанные бутылки, и тотчас Ермолай Иванович
просеменил к нему и подал ему свежую бутылку, - испол-
нен психологической глубины, необыкновенно верно очер-
чены персонажи... Э... Что же касается описания приро-
ды, то в них вы достигли, я бы сказал, почти тургеневс-
кой высоты! - Тут нарзан вскипел в стакане, и оратор
выпил третий стакан и одним движением брови выбросил
монокль из глаза.
- Эти, - продолжал он, - описания южной природы...
э... звездные ночи, украинские... потом шумящий
Днепр... э... как выразился Гоголь... э... Чуден Днепр,
как вы помните... а запахи акации... Все это сделано у
вас мастерски...
Я оглянулся на Мишу Панина - тот съежился затрав-
ленно в кресле, и глаза его были страшны.
- В особенности... э... впечатляет это описание
рощи... сребристых тополей листы... вы помните?
- У меня до сих пор в глазах эти картины ночи на
Днепре, когда мы ездили в поездку! - сказала контральто
дама в соболях.
- Кстати о поездке, - отозвался бас рядом с Иваном
Васильевичем и посмеялся: - препикантный случай вышел
тогда с генерал-губернатором Дукасовым. Вы помните его,
Иван Васильевич?
- Помню. Страшнейший обжора! - отозвался Иван Ва-
сильевич. - Но продолжайте.
- Ничего, кроме комплиментов... э... э... по адре-
су вашего романа сказать нельзя, но... вы меня прости-
те... сцена имеет свои законы!
Иван Васильевич ел варенье, с удовольствием слушая
речь Ипполита Павловича.
- Вам не удалось в вашей пьесе передать весь аро-
мат вашего юга, этих знойных ночей. Роли оказались пси-
хологически недочерченными, что в особенности сказалось
на роли Бахтина... - Тут оратор почему-то очень обидел-
ся, даже попыхтел губами: - П... п... и я... э... не
знаю, - оратор похлопал ребрышком монокля по тетрадке,
и я узнал в ней мою пьесу, - ее играть нельзя... прос-
тите, - уж совсем обиженно закончил он, - простите!
Тут мы встретились взорами. И в моем говоривший
прочитал, я полагаю, злобу и изумление.
Дело в том, что в романе моем не было ни акаций,
ни сребристых тополей, ни шумящего Днепра, ни... сло-
вом, ничего этого не было.
"Он не читал! Он не читал моего романа, - гудело у
меня в голове, - а между тем позволяет себе говорить о
нем? Он плетет что-то про украинские ночи... Зачем они
меня сюда позвали?!"
- Кто еще желает высказаться? - бодро спросил, ог-
лядывая всех, Иван Васильевич.
Наступило натянутое молчание. Высказываться никто
не пожелал. Только из угла донесся голос:
- Эхо-хо...
Я повернул голову и увидел в углу полного пожилого
человека в темной блузе. Его лицо мне смутно припомни-
лось на портрете... Глаза его глядели мягко, лицо вооб-
ще выражало скуку, давнюю скуку. Когда я глянул, он от-
вел глаза.
- Вы хотите сказать, Федор Владимирович? - отнесся
к нему Иван Васильевич.
- Нет, - ответил тот. Молчание приобрело странный
характер.
- А может быть, вам что-нибудь угодно?.. - обра-
тился ко мне Иван Васильевич.
Вовсе не звучным, вовсе не бодрым, вовсе не ясным,
я и сам это понимаю, голосом я сказал так:
- Насколько я понял, пьеса моя не подошла, и я
прошу вернуть мне ее.
Эти слова вызвали почему-то волнение. Кресла зад-
вигались, ко мне наклонился из-за спины кто-то и ска-
зал:
- Нет, зачем же так говорить? Виноват!
Иван Васильевич посмотрел на варенье, а потом
изумленно на окружающих.
- Гм... гм... - и он забарабанил пальцами, - мы
дружественно говорим, что играть вашу пьесу - это зна-
чит причинить вам ужасный вред! Ужасающий вред. В осо-
бенности если за нее примется Фома Стриж. Вы сами жизни
будете не рады и нас проклянете...
После паузы я сказал:
- В таком случае я прошу вернуть ее мне.
И тут я отчетливо прочел в глазах Иван Васильевича
злобу.
- У нас договорчик, - вдруг раздался голос отку-
да-то, и тут из-за спины врача показалось лицо Гавриила
Степановича.
- Но ведь ваш театр ее не хочет играть, зачем же
вам она?
Тут ко мне придвинулось лицо с очень живыми глаза-
ми в пенсне, высокий тенорок сказал:
- Неужели же вы ее понесете в театр Шлиппе? Ну,
что они там наиграют? Ну, будут ходить по сцене бойкие
офицерики. Кому это нужно?
- На основании существующих законоположений и
разъяснений ее нельзя давать в театр Шлиппе, у нас до-
говорчик! - сказал Гавриил Степанович и вышел из-за
спины врача.
"Что происходит здесь? Чего они хотят?" - подумал
я и страшное удушье вдруг ощутил в первый раз в жизни.
- Простите, - глухо сказал я, - я не понимаю. Вы
играть ее не хотите, а между тем говорите, что в другой
театр я ее отдать не могу. Как же быть?
Слова эти произвели удивительное действие. Дама в
соболях обменялась оскорбленным взором с басом на дива-
не. Но страшнее всех было лицо Ивана Васильевича. Улыб-
ка слетела с него, в упор на меня смотрели злые огнен-
ные глаза.
- Мы хотим спасти вас от страшного вреда! - сказал
Иван Васильевич. - От вернейшей опасности, караулящей
вас за углом.
Опять наступило молчание и стало настолько томи-
тельным, что вынести его больше уж было невозможно.
Поковыряв немного обивку на кресле пальцем, я
встал и раскланялся. Мне ответили поклоном все, кроме
Ивана Васильевича, глядевшего на меня с изумлением. Бо-
ком я добрался до двери, споткнулся, вышел, поклонился
Торопецкой, которая одним глазом глядела в "Известия",
а другим на меня, Августе Менажраки, принявшей этот
поклон сурово, и вышел.
Театр тонул в сумерках. В чайном буфете появились
белые пятна - столики накрывали к спектаклю.
Дверь в зрительный зал была открыта, я задержался
на несколько мгновений и глянул. Сцена была раскрыта
вся, вплоть до кирпичной дальней стены. Сверху спуска-
лась зеленая беседка, увитая плющом, сбоку в громадные
открытые ворота рабочие, как муравьи, вносили на сцену
толстые белые колонны.
Через минуту меня уже не было в театре.
Ввиду того, что у Бомбардова не было телефона, я
послал ему в тот же вечер телеграмму такого содержания:
"Приходите поминки. Без вас сойду с ума, не пони-
маю".
Эту телеграмму у меня не хотели принимать и приня-
ли лишь после того, как я пригрозил пожаловаться в
"Вестник пароходства".
Вечером на другой день мы сидели с Бомбардовым за
накрытым столом. Упоминаемая мною раньше жена мастера
внесла блины.
Бомбардову понравилась моя мысль устроить поминки,
понравилась и комната, приведенная в полный порядок.
- Я теперь успокоился, - сказал я после того, как
мой гость утолил первый голод, - и желаю только одного
- знать, что это было? Меня просто терзает любопытство.
Таких удивительных вещей я еще никогда не видал. Бом-
бардов в ответ похвалил блины, оглядел комнату и ска-
зал:
- Вам бы нужно жениться, Сергей Леонтьевич. Же-
ниться на какой-нибудь симпатичной, нежной женщине или
девице.
- Этот разговор уже описан Гоголем, - ответил я, -
не будем же повторяться. Скажите мне, что это было?
Бомбардов пожал плечами.
- Ничего особенного не было, было совещание Ивана
Васильевича со старейшинами театра.
- Так-с. Кто эта дама в соболях?
- Маргарита Петровна Таврическая, артистка нашего
театра, входящая в группу старейших, или основоположни-
ков. Известна тем, что покойный Островский в тысяча во-
семьсот восьмидесятом году, поглядев на игру Маргариты
Петровны - она дебютировала, - сказал: "Очень хорошо".
Далее я узнал у моего собеседника, что в комнате
были исключительно основоположники, которые были созва-
ны экстреннейшим образом на заседание по поводу моей
пьесы, и что Дрыкина известили накануне, и что он долго
чистил коня и мыл пролетку карболкой.
Спросивши о рассказчике про великого князя Макси-
милиана Петровича и обжору генерал-губернатора, узнал,
что это самый молодой из всех основоположников.
Нужно сказать, что ответы Бомбардова отличались
явной сдержанностью и осторожностью. Заметив это, я
постарался нажать своими вопросами так, чтобы добиться
все-таки от моего гостя не одних формальных и сухих от-
ветов, вроде "родился тогда-то, имя и отчество та-
кое-то", а все-таки кое-каких характеристик. Меня до
глубины души интересовали люди, собравшиеся тогда в
комнате дирекции. Из их характеристик должно было
сплестись, как я полагал, объяснение их поведения на
этом загадочном заседании.
- Так этот Горностаев (рассказчик про генерал-гу-
бернатора) актер хороший? - спросил я, наливая вина
Бомбардову.
- Угу-у, - ответил Бомбардов.
- Нет, "угу-у" - это мало. Ну вот, например, нас-
чет Маргариты Петровны известно, что Островский сказал
"очень хорошо". Вот уж и какая-то зазубринка! А то что
ж "угу-у". Может, Горностаев чем-нибудь себя прославил?
Бомбардов кинул исподтишка на меня настороженный
взгляд, помямлил как-то...
- Что бы вам по этому поводу сказать? Гм, гм... -
И, осушив свой стакан, сказал: - Да вот недавно совер-
шенно Горностаев поразил всех тем, что с ним чудо прои-
зошло... - И тут начал поливать блин маслом и так долго
поливал, что я воскликнул:
- Ради бога, не тяните!
- Прекрасное вино напареули, - все-таки вклеил
Бомбардов, испытывая мое терпение, и продолжал так: -
Было это дельце четыре года тому назад. Раннею весною,
и, как сейчас помню, был тогда Герасим Николаевич
как-то особенно весел и возбужден. Не к добру, видно,
веселился человек! Планы какие-то строил, порывался ку-
да-то, даже помолодел. А он, надо вам сказать, театр
любит страстно. Помню, все говорил тогда: "Эх, отстал я
несколько, раньше я, бывало, следил за театральной
жизнью Запада, каждый год ездил, бывало, за границу,
ну, и натурально, был в курсе всего, что делается в те-
атре в Германии, во Франции! Да что Франция, даже, во-
образите, в Америку с целью изучения театральных дости-
жений заглядывал". - "Так вы, - говорят ему, - подайте
заявление да и съездите". Усмехнулся мягкой такой улыб-
кой. "Ни в коем случае, отвечает, не такое теперь вре-
мя, чтобы заявления подавать! Неужели я допущу, чтобы
из-за меня государство тратило ценную валюту? Лучше
пусть инженер какой-нибудь съездит или хозяйственник!"
Крепкий, настоящий человек! Нуте-с... (Бомбардов
поглядел сквозь вино на свет лампочки, еще раз похвалил
вино) нуте-с, проходит месяц, настала уже и настоящая
весна. Тут и разыгралась беда. Приходит раз Герасим Ни-
колаевич к Августе Авдеевне в кабинет. Молчит. Та пос-
мотрела на него, видит, что на нем лица нет, бледен как
салфетка, в глазах траур. "Что с вами, Герасим Николае-
вич?" - "Ничего, отвечает, не обращайте внимания". По-
дошел к окну, побарабанил пальцами по стеклу, стал нас-
вистывать что-то очень печальное и знакомое до ужаса.
Вслушалась, оказалось - траурный марш Шопена. Не выдер-
жала, сердце у нее по человечеству заныло, пристала:
"Что такое? В чем дело?"
Повернулся к ней, криво усмехнулся и говорит:
"Поклянитесь, что никому не скажете!" Та, натурально,
немедленно поклялась. "Я сейчас был у доктора, и он на-
шел, что у меня саркома легкого". Повернулся и вышел.
- Да, это штука... - тихо сказал я, и на душе у
меня стало скверно.
- Что говорить! - подтвердил Бомбардов. - Ну-с,
Августа Авдеевна немедленно под клятвой это Гавриилу
Степановичу, тот Ипполиту Павловичу, тот жене, жена Ев-
лампии Петровне; короче говоря, через два часа даже
подмастерья в портновском цехе знали, что Герасима Ни-
колаевича художественная деятельность кончилась и что
венок хоть сейчас можно заказывать. Актеры в чайном бу-
фете через три часа уже толковали, кому передадут роли
Герасима Николаевича.
Августа Авдеевна тем временем за трубку и к Ивану
Васильевичу. Ровно через три дня звонит Августа Авдеев-
на к Герасиму Николаевичу и говорит: "Сейчас приеду к
вам". И, точно, приезжает. Герасим Николаевич лежит на
диване в китайском халате, как смерть сама бледен, но
горд и спокоен.
Августа Авдеевна - женщина деловая и прямо на стол
красную книжку и чек - бряк!
Герасим Николаевич вздрогнул и сказал:
- Вы недобрые люди. Ведь я не хотел этого! Какой
смысл умирать на чужбине?
Августа Авдеевна стойкая женщина и настоящий сек-
ретарь! Слова умирающего она пропустила мимо ушей и
крикнула:
- Фаддей!
А Фаддей верный, преданный слуга Герасима Николае-
вича.
И тотчас Фаддей появился.
- Поезд идет через два часа. Плед Герасиму Никола-
евичу! Белье. Чемодан. Несессер. Машина будет через со-
рок минут.
Обреченный только вздохнул, махнул рукой.
Есть где-то, не то в Швейцарии на границе, не то
не в Швейцарии, словом, в Альпах... - Бомбардов потер
лоб, - словом, неважно. На высоте трех тысяч метров над
уровнем моря высокогорная лечебница мировой знаменитос-
ти профессора Кли. Ездят туда только в отчаянных случа-
ях. Или пан, или пропал. Хуже не будет, а, бывает, слу-
чались чудеса. На открытой веранде, в виду снеговых
вершин, кладет Кли таких безнадежных, делает им ка-
кие-то впрыскивания саркоматина, заставляет дышать кис-
лородом, и, случалось, Кли на год удавалось оттянуть
смерть.
Через пятьдесят минут провезли Герасима Николаеви-
ча мимо театра по его желанию, и Демьян Кузьмич расска-
зывал потом, что видел, как тот поднял руку и благосло-
вил театр, а потом машина ушла на Белорусско-Балтийский
вокзал.
Тут лето наскочило, и пронесся слух, что Герасим
Николаевич скончался. Ну, посудачили, посочувствова-
ли... Однако лето... Актеры уж были на отлете, у них
поездка начиналась... Так что уж очень большой скорби
как-то не было... Ждали, что вот привезут тело Герасима
Николаевича... Актеры тем временем разъехались, сезон
кончился. А надо вам сказать, что наш Плисов...
- Это тот симпатичный с усами? - спросил я. - Ко-
торый в галерее?
- Именно он, - подтвердил Бомбардов и продолжал: -
Так вот он получил командировку в Париж для изучения
театральной машинерии. Немедленно, натурально, получил
документы и отчалил. Плисов, надо вам сказать, работяга
потрясающий и в свой поворотный круг буквально влюблен.
Завидовали ему чрезвычайно. Каждому лестно в Париж съ-
ездить... "Вот счастливец!" - все говорили. Счастливец
он или несчастливец, но взял документики и покатил в
Париж, как раз в то время, как пришло известие о кончи-
не Герасима Николаевича. Плисов личность особенная и
ухитрился, пробыв в Париже, не увидеть даже Эйфелевой
башни. Энтузиаст. Все время просидел в трюмах под сце-
нами, все изучил, что надобно, купил фонари, все честно
исполнил. Наконец нужно уж ему и уезжать. Тут решил
пройтись по Парижу, хоть глянуть-то на него перед возв-
ращением на родину. Ходил, ходил, ездил в автобусах,
объясняясь по преимуществу мычанием, и, наконец, прого-
лодался, как зверь, заехал куда-то, черт его знает ку-
да. "Дай, думает, зайду в ресторанчик, перекушу". Видит
- огни. Чувствует, что где-то в центре, все, по-видимо-
му, недорого. Входит. Действительно, ресторанчик сред-
ней руки. Смотрит - и как стоял, так и застыл.
Видит: за столиком, в смокинге, в петлице бутонь-
ерка, сидит покойный Герасим Николаевич, и с ним ка-
кие-то две француженки, причем последние прямо от хохо-
ту давятся. А перед ними на столе в вазе со льдом бу-
тылка шампанского и кой-что из фруктов.
Плисов прямо покачнулся у притолоки. "Не может
быть! - думает, - мне показалось. Не может Герасим Ни-
колаевич быть здесь и хохотать. Он может быть только в
одном месте, на Новодевичьем!"
Стоит, вытаращив глаза на этого, жутко похожего на
покойника, а тот поднимается, причем лицо его выразило
сперва какую-то как бы тревогу, Плисову даже показа-
лось, что он как бы недоволен его появлением, но потом
выяснилось, что Герасим Николаевич просто изумился. И
тут же шепнул Герасим Николаевич, а это был именно он,
что-то своим француженкам, и те исчезли внезапно.
Очнулся Плисов лишь тогда, когда Герасим Николае-
вич облобызал его. И тут же все разъяснилось. Плисов
только вскрикивал: "Да ну!" - слушая Герасима Николае-
вича. Ну и действительно, чудеса.
Привезли Герасима Николаевича в Альпы эти самые в
таком виде, что Кли покачал головой и сказал только:
"Гм..." Ну, положили Герасима Николаевича на эту веран-
ду. Впрыснули этот препарат. Кислородную подушку. Вна-
чале больному стало хуже, и хуже настолько, что, как
потом признались Герасиму Николаевичу, у Кли насчет
завтрашнего дня появились самые неприятные предположе-
ния. Ибо сердце сдало. Однако завтрашний день прошел
благополучно. Повторили впрыскивание. Послезавтрашний
день еще лучше. А дальше - прямо не верится. Герасим
Николаевич сел на кушетке, а потом говорит: "Дай-ко я
пройдусь". Не только у ассистентов, но у самого Кли
глаза стали круглые. Коротко говоря, через день еще Ге-
расим Николаевич ходил по веранде, лицо порозовело, по-
явился аппетит... температура 36,8, пульс нормальный,
болей нету и следа.
Герасим Николаевич рассказывал, что на него ходили
смотреть из окрестных селений. Врачи приезжали из горо-
дов, Кли доклад делал, кричал, что такие случаи бывают
раз в тысячу лет. Хотели портрет Герасима Николаевича
поместить в медицинских журналах, но он наотрез отка-
зался - "не люблю шумихи!".
Кли же тем временем говорит Герасиму Николаевичу,
что делать ему больше в Альпах нечего и что он посылает
Герасима Николаевича в Париж для того, чтобы он там от-
дохнул от пережитых потрясений. Ну вот Герасим Николае-
вич и оказался в Париже. А француженки, - объяснил Ге-
расим Николаевич, - это двое молодых местных парижских
начинающих врачей, которые собирались о нем писать
статью. Вот-с какие дела.
- Да, это поразительно! - заметил я. - Я все-таки
не понимаю, как же это он выкрутился!
- В этом-то и есть чудо, - ответил Бомбардов, -
оказывается, что под влиянием первого же впрыскивания
саркома Герасима Николаевича начала рассасываться и
рассосалась!
Я всплеснул руками.
- Скажите! - вскричал я. - Ведь этого никогда не
бывает!
- Раз в тысячу лет бывает, - отозвался Бомбардов и
продолжал: - Но погодите, это не все. Осенью приехал
Герасим Николаевич в новом костюме, поправившийся, за-
горевший - его парижские врачи, после Парижа, еще на
океан послали. В чайном буфете прямо гроздьями наши ви-
сели на Герасиме Николаевиче, слушая его рассказы про
океан, Париж, альпийских врачей и прочее такое. Ну, по-
шел сезон как обычно, Герасим Николаевич играл, и прис-
тойно играл, и тянулось так до марта... А в марте вдруг
приходит Герасим Николаевич на репетицию "Леди Макбет"
с палочкой. "Что такое?" - "Ничего, колет почему-то в
пояснице". Ну, колет и колет. Поколет - перестанет. Од-
нако же не перестает. Дальше - больше... синим светом -
не помогает... Бессонница, спать на спине не может. На-
чал худеть на глазах. Пантопон. Не помогает! Ну, к док-
тору, конечно. И вообразите...
Бомбардов сделал умело паузу и такие глаза, что
холод прошел у меня по спине.
- И вообразите... доктор посмотрел его, помял, по-
мигал... Герасим Николаевич говорит ему: "Доктор, не
тяните, я не баба, видел виды... говорите - она?" Она!!
- рявкнул хрипло Бомбардов и залпом выпил стакан. -
Саркома возобновилась! Бросилась в правую почку, начала
пожирать Герасима Николаевича! Натурально - сенсация.
Репетиции к черту, Герасима Николаевича - домой. Ну, на
сей раз уж было легче. Теперь уж есть надежда. Опять в
три дня паспорт, билет, в Альпы, к Кли. Тот встретил
Герасима Николаевича, как родного. Еще бы! Рекламу сде-
лала саркома Герасима Николаевича профессору мировую!
Опять на веранду, опять впрыскивание - и та же история!
Через сутки боль утихла, через двое Герасим Николаевич
ходит по веранде, а через три просится у Кли - нельзя
ли ему в теннис поиграть! Что в лечебнице творится, уму
непостижимо. Больные едут к Кли эшелонами! Рядом вто-
рой, как рассказывал Герасим Николаевич, корпус начали
пристраивать. Кли, на что сдержанный иностранец, расце-
ловался с Герасимом Николаевичем троекратно и послал
его, как и полагается, отдыхать, только на сей раз в
Ниццу, потом в Париж, а потом в Сицилию.
