Полотенце с петухом Если человек не ездил на лошадях по глухим просе- лочным дорогам, то рассказывать мне ему об этом нечего: все равно он не поймет. А тому, кто ездил, и напоминать не хочу. Скажу коротко: сорок верст, отделяющих уездный го- род Грачевку от Мурьевской больницы, ехали мы с возни- цей моим ровно сутки. И даже до курьезного ровно: в два часа дня 16 сентября 1917 года мы были у последнего ла- база, помещающегося на границе этого замечательного го- рода Грачевки, а в два часа пять минут 17 сентября того же 17-го незабываемого года я стоял на битой, умирающей и смякшей от сентябрьского дождика траве во дворе Мурь- евской больницы. Стоял я в таком виде: ноги окостенели, и настолько, что я смутно тут же во дворе мысленно пе- релистывал страницы учебников, тупо стараясь припом- нить, существует ли действительно, или мне это помере- щилось во вчерашнем сне в деревне Грабиловке, болезнь, при которой у человека окостеневают мышцы? Как ее, проклятую, зовут по-латыни? Каждая из мышц этих болела нестерпимой болью, напоминающей зубную боль. О пальцах на ног говорить не приходится - они уже не шевелились в сапогах, лежали смирно, были похожи на деревянные куль- тяпки. Сознаюсь, что в порыве малодушия я проклинал ше- потом медицину и свое заявление, поданное пять лет тому назад ректору университета. Сверху в это время сеяло, как сквозь сито. Пальто мое набухло, как губка. Пальца- ми правой руки я тщетно пытался ухватиться за ручку че- модана и наконец плюнул на мокрую траву. Пальцы мои ни- чего не могли хватать, и опять мне, начиненному всякими знаниями из интересных медицинских книжек, вспомнилась болезнь - паралич "Парализис", - отчаянно мысленно и черт знает зачем сказ я себе. - П... по вашим дорогам, - заговорил я деревянными, синенькими губами, - нужно п... привыкнуть ездить. И при этом злобно почему-то уставился на возницу, хотя он, собственно, и не был виноват в такой дороге. - Эх... товарищ доктор, - отозвался возница, тоже еле шевеля губами под светлыми усишками, - пятнадцать годов езжу, а все привыкнуть не могу. Я содрогнулся, оглянулся тоскливо на белый облуп- ленный двухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые стены фельдшерского домика, на свою будущую резиденцию - двухэтажный, очень чистенький дом с гробовыми зага- дочными окнами, протяжно вздохнул. И тут же мутно мель- кнула в голове вместо латинских слов сладкая фраза, ко- торую спел в ошалевших от качки мозгах полный тенор с голубыми ляжками: - "Привет тебе... при-ют свя-щенный..." Прощай, прощай надолго, золото-красный Большой те- атр, Москва, витрины... ах, прощай. "Я тулуп буду в следующий раз налевать... - в злоб- ном отчаянии думал я и рвал чемодан за ремни негнущими- ся руками, - я... хотя в следующий раз будет уже ок- тябрь... хоть два тулупа надевай. А раньше чем через месяц я не поеду, не поеду в Грачевку... Подумайте са- ми... ведь ночевать пришлось! Двадцать верст сделали и оказались в могильной тьме... ночь... в Грабиловке пришлось ночевать... учитель пустил... А сегодня утром выехали в семь утра... И вот едешь... батюшки-с-све- ты... медленнее пешехода. Одно колесо ухает в яму, дру- гое на воздух подымается, чемодан на ноги - бух... по- том на бок, потом на другой, потом носом вперед, потом затылком. А сверху сеет и сеет, и стынут кости. Да раз- ве я мог бы поверить, что в середине серенького кислого сентября человек может мерзнуть в поле, как в лютую зи- му?! Ан, оказывается, может. И пока умираешь медленною смертью, валишь одно и то же, одно. Справа горбатое обглоданное поле, слева чахлый перелесок, а возле него серые драные избы, штук пять и шесть. И кажется, что в них нет ни одной живой души. Молчание, молчание кру- гом". Чемодан наконец поддался. Возница налег на него жи- вотом и выпихнул его прямо на меня. Я хотел удержать его за ремень, но рука отказалась работать, и распух- ший, осточертевший мой спутник с книжками и всяким ба- рахлом плюхнулся прямо на траву, шарахнув меня по но- гам. - Эх ты, Госпо... - начал возница испуганно, но я никаких претензий не предчявлял - ноги у меня были все равно хоть выбрось их. - Эй, кто тут? Эй! - закричал возница и захлопал руками, как петух крыльями. - Эй, доктора привез! Тут в темных стеклах фельдшерского домика показа- лись лица, прилипли к ним, хлопнула дверь, и вот я уви- дел, как заковылял по траве ко мне человек в рваненьком пальтишке и сапожишках. Он почтительно и торопливо снял картуз, подбежал на два шага ко мне, почему-то улыбнул- ся стыдливо и хриплым голоском приветствовал меня: - Здравствуйте, товарищ доктор. - Кто вы такой? - спросил я. - Егорыч я, - отрекомендовался человек, - сторож здешний. Уж мы вас ждем, ждем... И тут же он ухватился за чемодан, вскинул его на плечо и понес. Я захромал за ним, безуспешно пытаясь всунуть руку в карман брюк, чтобы вынуть портмоне. Человеку, в сущности, очень немного нужно. И прежде всего ему нужен огонь. Направляясь в мурьевскую глушь, я, помнится, еще в Москве давал себе слово держать себя солидно. Мой юный вид отравлял мне существование на первых шагах. Каждому приходилось представляться: - Доктор такой-то. И каждый обязательно поднимал брови и спрашивал: - Неужели? А я-то думал, что вы еще студент. - Нет, я кончил, - хмуро отвечал я и думал "очки мне нужно завести, вот что". Но очки было заводить не к чему, глаза у меня были здоровые, и ясность их еще не была омрачена житейским опытом. Не имея возможности за- щищаться от всегдашних снисходительных и ласковых улы- бок при помощи очков, я старался выработать особую, внушающую уважение, повадку. Говорить пытался размерен- но и веско, порывистые движения по возможности сдер- жать, не бегать, как бегают люди в двадцать три года, окончившие университет, а ходить. Выходило все это, как теперь, по прошествии многих лет, понимаю, очень плохо. В данный момент я этот свой неписаный кодекс пове- дения нарушил. Сидел, скорчившись, сидел в одних нос- ках, и не где-нибудь в кабинете, а сидел в кухне и, как огнепоклонник, вдохновенно и страстно тянулся к пылаю- щим в плите березовым поленьям. На левой руке у меня стояла перевернутая дном кверху кадушка, и на ней лежа- ли мои ботинки, рядом с ними ободранный, голокожий пе- тух с окровавленной шеей, рядом с петухом его разноц- ветные перья грудой. Дело в том, что еще в состоянии окоченения я успел произвести целый ряд действий, кото- рых потребовала сама жизнь. Востроносая Аксинья, жена Егорыча, была утверждена мною в должности моей кухарки. Вследствие этого и погиб под ее руками петух. Его я должен был счесть. Я со всеми перезнакомился. Фельдшера звали Демьян Лукич, акушерок - Пелагея Ивановна и Анна Николаевна. Я успел обойти больницу и с совершеннейшей ясностью убедился в том, что инструментарий в ней бога- тейший. При этом с тою же ясностью я вынужден был приз- нать (про себя, конечно), что очень многих блестящих девственно инструментов назначение мне вовсе неизвест- но. Я их не только не держал в руках, но даже, откро- венно признаюсь, и не видел. - Гм, - очень многозначитально промычал я, - однако у вас инструментарий прелестный. Гм... - Как же-с, - сладко заметил Демьян Лукич, - это все стараниями вашего предшественника Леопольда Лео- польдовича. Он ведь с утра до вечера оперировал. Тут я облился прохладным потом и тоскливо поглядел на зеркальные сияющие шкафики. Засим мы обошли пустые палаты, и я убедился, что в них свободно можно разместить сорок человек. - У Леопольда Леопольдовича иногда и пятьдесят ле- жало, - утешал меня Демьян Лукич, а Анна Николаевна, женщина в короне поседевших волос, к чему-то сказала: - Вы, доктор, так моложавы, так моложалы... Прямо удивительно. Вы на студента похожи. "Фу ты, черт, - подумал я, - как сговорились, чест- ное слово!" И проворчал сквозь зубы, сухо: - Гм... нет, я... то есть я... да, моложав... Затем мы спустились в аптеку, и сразу я увидел, что в ней не было только птичьего молока. В темноватых двух комнатах крепко пахло травами, и на полках стояло все что угодно. Были даже патентованные заграничные средс- тва, и нужно ли добавлять, что я никогда не слыхал о них ничего. - Леопольд Леопольдович выписал, - с гордостью до- ложила Пелагея Ивановна. "Прямо гениальный человек был этот Леопольд", - по- думал я и проникся уважением к таинственному, покинув- шему тихое Мурье, Леопольду. Человеку, кроме огня, нужно еще освоиться. Петух был давно мною съеден, сенник для меня набит Егорычем, покрыт простыней, горела лампа в кабинете в моей рези- денции. Я сидел и, как зачарованный, глядел на третье достижение легендарного Леопольда: шкаф был битком на- бит книгами. Одних руководств по хирургии на русском и немецком языках я насчитал бегло около тридцати томов. А терапия! Накожные чудные атласы! Надвигался вечер, и я осваивался. "Я ни в чем не виноват, - думал я упорно и мучи- тельно, - у меня есть дом, я имею пятнадцать пятерок. Я же предупреждал еще в том большом городе, что хочу идти вторым врачом. Нет. Они улыбались и говорили: "освои- тесь". Вот тебе и освоитесь. А если грыжу привезут? Объясните, как я с ней освоюсь? И в особенности, каково будет себя чувствовать больной с грыжей у меня под ру- ками? Освоится он на том свете (тут у меня холод по позвоночнику)... А гнойный аппендицит? Га! А дифтерийный круп у де- ревенских ребят? Когда трахеотомия показала? Да и без трахеотомии будет мне не очень хорошо... А... а... ро- ды! Роды-то забыл! Неправильные положения. Что ж я буду делать? А? Какой я легкомысленный человек! Нужно было отказаться от этого участка. Нужно было. Достали бы се- бе какого-нибудь Леопольда". В тоске и сумерках я прошелся по кабинету. Когда поравнялся с лампой, уважал, как в безграничной тьме полей мелькнул мой бледный лик рядом с огоньками лампы в окне. "Я похож на Лжедмитрия", - вдруг глупо подумал я и опять уселся за стол. Часа два в одиночестве я мучил себя и домучил до тех пор, что уж больше мои нервы не выдерживали создан- ных мною страхов. Тут я начал успокаиваться и даже соз- давать некоторые планы. Так-с... Прием, они говорят, сейчас ничтожный. В деревнях мнут лен, бездорожье... "Тут тебе грыжу и пре- зут, - бухнул суровый голос в мозгу, - потому что по бездорожью человек с насморком (нетрудная болезнь) не поедет, а грыжу притащат, будь покоен, дорогой коллега доктор". Голос был неглуп, не правда ли? Я вздрогнул. "Молчи, - сказал я голосу, - не обязательно грыжа. Что за неврастения? Взялся за гуж, не говори, что не дюж". "Назвался груздем, полезай в кузов", - ехидно отоз- вался голос. Так-с... со справочником я расставаться не буду... Если что выписать, можно, пока руки моешь, обдумать. Справочник будет раскрытым лежать прямо на книге для записей больных. Буду выписывать полезные, но нетрудные рецепты. Ну, например, натри салицилици 0,5 по одному порошку три раза в день... "Соду можно выписать!" - явно издеваясь, отозвался мой внутренний собеседник. При чем тут сода? Я и ипекакуанку выпишу инфузум... на 180. Или на двести. Позвольте. И тут же, хотя никто не требовал от меня в одино- честве у лампы ипекакуанки, я малодушно перелистал ре- цептурный справочник, проверил ипекакуанку, а попутно прочитал машинально и о том, что существует на свете какой-то "инсипин" он не кто иной, как "сульфат эфира хининдигликолевой кислоты"... Оказывается, вкуса хинина не имеет! Но зачем он? И как его выписать? Он что - по- рошок? Черт его возьми! "Инсипин инсипином, а как же все-таки с грыжей бу- дет?" - упорно приставал страх в вале голоса. "В ванну посажу, - остервенело защищался я, - в ванну. И попробую вправить" "Ущемленная, мой ангел! Какие тут, к черту, ванны! Ущемленная, - демонским голосом пел страх. - Резать на- до" Тут я сдался и чуть не заллакал. И моление тьме за окном послал: все, что угодно, только не ущемленную грыжу. А усталость напевала: "Ложись ты спать, злосчастный эскулап. Выспишься, а утром будет видно. Успокойся, юный неврастеник. Гляди - тьма за окнами покойна, спят стынущие поля, нет никакой грыжи. А утром будет видно. Освоишься... спи... Брось атлас... Все равно ни пса сейчас не разберешь. Грыжевое кольцо..." Как он влетел, я даже не сообразил. Помнится, болт на двери загремел, Аксинья что-то пискнула. Да еще за окнами проскрипела телега. Он без шапки, в расстегнутом полушубке, со сваляв- шейся бородкой, с безумными глазами. Он перекрестился, и повалился на колени, и бухнул лбом в пол. Это мне. "Я пропал", - тоскливо подумал я. - Что вы, что вы, что вы! - забормотал я и потянул за серый рукав. Лицо его перекосило, и он, захлебываясь, стал бор- мотать в ответ прыгающие слова: - Господин доктор... господин... единственная, единственн... единственная! - выкрикнул он вдруг по-юношески звонко, так что дрогнул ламповый абажур. - Ах ты, господи... Ах... - Он в тоске заломил руки и опять забухал лбом в половицы, как будто хотел разбить его. - За что? За что наказанье?.. Чем прогневали? - Что? Что случилось?! - выкрикнул я, чувствуя, что у меня холодеет лицо. Он вскочил на ноги, метнулся и прошептал так: - Господин доктор... что хотите... денег дам... де- нег берите, какие хотите. Какие хотите. Продукты будем доставлять... только чтоб не померла. Только чтоб не померла. Калекой останется - пущай. Пущай - кричал он в потолок. Хватит прокормить, хватит. Бледное лицо Аксиньи висело в черном квадрате две- ри. Тоска обвилась вокруг моего сердца. - Что?.. Что? говорите! - выкрикнул я болезненно. Он стих и шепотом, как будто по секрету, сказал мне, и глаза его стали бездонны: - В мялку попала... - В мялку... в мялку?.. - переспросил я - что это такое? - Лен, лен мяли... господин доктор... - шепотом об- чяснила Аксинья, - мялка-то... лен мнут... "Вот начало. Вот. О, зачем я приехал!" подумал я. - Кто? - Дочка моя, - ответил он шепотом, а потом крикнул: - Помогите! - и вновь повалился, и стриженые его в скобку волосы метнулись на его глаза. Лампа "молния" с покривившимся жестяным абажуром горела жарко, двумя рогами. На операционном столе, на белой, свежепахнущей, клеенке я ее увидел, и грыжа по- меркла у меня в памяти. Светлые, чуть рыжеватые волосы свешивались со стола сбившимся засохшим колтуном. Коса была гигантская, и конец ее касался пола. Ситцевая юбка была изорвана, и кровь на ней разного цвета - пятно бурое, пятно жирное, алое. Свет "молнии" показался мне желтым и живым, а ее лицо бумажным, белым, нос заострен. На белом лице у нее, как гипсовая, неподвижная, по- тухала действительно редкостная красота. Не всегда, не часто встретишь такое лицо. В операционной секунд десять было полное молчание, но за закрытыми дверями слышно было, как глухо выкрики- вал кто-то и бухал, все бухал головой. "Обезумел, - думал я, - а сиделки, значит, его от- паивают... Почему такая красавица? Хотя у него правиль- ные черты лица... Видно, мать была красивая... Он вдо- вец". - Он вдовец? - машинально шепнул я. - Вдовец, - тихо ответа Пелагея Ивановна. Тут Демьян Лукич резким, как бы злобным движением от края до верху разорвал юбку и сразу ее обнажил. Я глянул, и то, что я увидал, превысило мои ожидания. Ле- вой ноги, собственно, не было. Начиная от раздробленно- го колена, лежала кровавая рвань, красные мятые мышцы и остро во все стороны торчали белые раздавленные кости. Правая была переломлена в голени так, что обе кости концами выскочили наружу, пробив кожу. От этого ступня ее безжизненно, как бы отдельно, лежала, повернувшись набок. - Да, - тихо молвил фельдшер и ничего больше не прибавил. Тут я вышел из оцепенения и взялся за ее пульс. В холодной руке его не было. Лишь после нескольких секунд нашел я чуть заметную редкую волну. Она прошла... потом была пауза, во время которой я успел глянуть на синею- щие крылья носа и белые губы... Хотел уже сказать: ко- нец... по счастью, удержался... Опять прошла ниточкой волна. "Вот как потухает изорванный человек, - подумал я, тут уж ничего не сделаешь" Но вдруг сурово сказал, не узнавая своего голоса: - Камфары. Тут Анна Николаевна склонилась к моему уху и шепну- ла: - Зачем, доктор. Не мучайте. Зачем еще колоть. Сей- час отойдет... Не спасете. Я злобно и мрачно оглянулся на нее и сказал: - Попрошу камфары... Так, что Анна Николаевна с вспыхнувшим, обиженным лицом сейчас же бросилась к столику и сломала ампулу. Фельдшер тоже, видимо, не одобрял камфары. Тем не менее он ловко и быстро взялся за шприц, и желтое масло ушло под кожу плеча. "Умирай. Умирай скорее, - подумал я, - умирай. А то что же я буду делать с тобой?" - Сейчас помрет, - как бы угадал мою мысль, шепнул фельдшер. Он покосился на простыню, но, видимо, разду- мал: жаль было кровавить простыню. Однако через нес- колько секунд ее пришлось прикрыть. Она лежала, как труп, но она не умерла. В голове моей вдруг стало свет- ло, как под стеклянным потолком нашего далекого анато- мического театра. - Камфары еще, - хрипло сказал я. И опять покорно фельдшер впрыснул масло. "Неужели же не умрет?... - отчаянно подумал я. Неу- жели придется..." Все светлело в мозгу, и вдруг без всяких учебников, без советов, без помощи я соображал - уверенность, что сообразил, была железной, - что сейчас мне придется в первый раз в жизни на угасшем человеке делать ампута- цию. И человек этот умрет под ножом. Ах, под ножом ум- рет. Ведь у нее же нет крови! За десять верст вытекло все через раздробленные ноги, и неизвестно даже, чувс- твует ли она что-нибудь сейчас, слышит ли. Она молчит. Ах, почему она не умирает? Что скажет мне безумный отец? - Готовьте ампутацию, - сказал я фельдшеру чужим голосом. Акушерка посмотрела на меня дико, но у фельдшера мелькнула искра сочувствия в глазах, и он заметался у инструментов. Под руками у него взревел примус. Прошло четверть часа. С суеверным ужасом я вгляды- вался в угасший глаз, продымая холодное веко. Ничего не постиг. Как может жить полутруп? Капли пота неудержимо бежали у меня по лбу из-под белого колпака, и марлей Пелагея Ивановна вытирала соленый пот. В остатках крови в жилах у девушки теперь плавал и кофеин. Нужно было его впрыскать или нет? На бедрах Анна Николаевна, чуть-чуть касаясь, гладила бугры, набухшие от физиоло- гического раствора. А девушка жила. Я взял нож, старалсь подражать (раз в жизни в уни- верситете я видел ампутацию) кому-то... Я умолял теперь судьбу, чтобы уж в ближайшие полчаса она не померла... "Пусть умрет в палате, когда я окончу операцию..." За меня работал только мой здравый смысл, подхлест- нутый необычайностью обстановки. Я кругообразно и лов- ко, как опытный мясник, острейшим ножом полоснул бедро, и кожа разошлась, не дав ни одной росинки крови. "Сосу- ды начнут кровить, что я буду делать?" - думал я и, как волк, косился на груду торзионных пинцетов. Я срезал громадный кус женского мяса и один из сосудов - он был в виде баловатой трубочки, - но ни капли крови не выс- тупило из него. Я зажал его торзионным пинцетом и дви- нулся дальше. Я натыкал эти торзионные пинцеты всюду, где предполагал сосуды "Артериа... артериа... как, черт, ее?..." В операционной стало похоже на клинику. Торзионные пинцеты висели гроздьями. Их марлей оттянули кверху вместе с мясом, и я стал мелкозубой ослепитель- ной пилой пилить круглую кость "почему не умирает?... Это удивительно... ох, как живуч человек!" И кость отпала. В рукал у Демьяна Лукича осталось то, что было девичьей ногой. Лохмы мяса, кости! Все это отбросили в сторону, и на столе оказалась девушка, как будто укороченная на треть, с оттянутой в сторону куль- тей. "Еще, еще немножко... не умирай, - вдохновенно ду- мал я, - потерпи до палаты, дай мне выскочить благопо- лучно из этого ужасного случая моей жизни". Потом вязали лигатурами, потом, шелкал колленом, я стал редкими швами зашивать кожу... но остановился, осененный, сообразил... оставил сток... вложил марлевый тампон... Пот застилал мне глаза, и мне казалось, будто я в бане... Отдулся. Тяжело посмотрел на культю, на восковое лицо. Спросил: - Жива? - Жива... - как беззвучное эхо, отозвались сразу и фельдшер и Анна Николаевна. - Еще минуточку проживет, - одними губами, без зву- ка в ухо сказал мне фельдшер. Потом запнулся и деликат- но посоветовал: - Вторую ногу, может, и не трогать, доктор. Марлей, знаете ли, замотаем... а то не дотянет до палаты... А? Все лучше, если не в операционной скон- чается. - Гипс давайте, - сипло отозвался я, толкаемый не- известной силой. Весь пол был заляпан белыми пятнами, все мы были в поту. Полутруп лежал неподвижно. Правая нога была за- бинтована гипсом, и зияло на голени вдохновенно остав- ленное мною окно на месте перелома. - Живет... - удивленно хрипнул фельдшер. Затем ее стали подымать, и под простыней бы виден гигантский провал - треть ее тела мы оставили в опера- ционной. Затем колыхались тени в коридоре, шмыгали сиделки, и я видел, как по стене прокралась растрепанная мужская фигура и издала сухой вопль. Но его удалили. И стихло. В операционной я мыл окровавленные по локоть руки. - Вы, доктор, вероятно, много делали ампутаций? - вдруг спросила Анна Николаевна. - Очень, очень хоро- шо... Не хуже Леопольда... В ее устах слово "Леопольд" неизменно звучало, как "Дуайен". Я исподлобья взглянул на лица. И у всех - и у Демь- яна Лукича и у Пелагеи Ивановны - заметил в глазах ува- жение и удивление. - Кхм... я... Я только два раза делал, видите ли... Зачем я солгал? Теперь мне это непонятно. В больнице стихло. Совсем. - Когда умрет, обязательно пришлите за мной, - вполголоса приказ я фельдшеру, и он почему-то вместо "хорошо" ответил почтительно: - Слушаю-с... Через несколько минут я был у зеленой лампы в каби- нете докторской квартиры. Дом молчал. Бледное лицо отражалось в чернейшем стекле. "Нет, я не похож на Дмитрия Самозванца, и я, видите ли, постарел как-то... Складка над переносицей... Сей- час постучат... Скажут "умерла"... Да, пойду я и погляжу в последний раз... Сейчас раздастся стук... x x x В дверь постучали. Это было через два с половиной месяца. В окне сиял один из первых зимних дней. Вошел он; я его разглядел только тогда. Да, дейс- твительно черты лица правильные. Лет сорока пяти. Глаза искрятся. Затем шелест... на двух костылях впрыгнула очарова- тельной красоты одноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу красной каймой. Она поглядела на меня, и щеки ее замело розовой краской. - В Москве... в Москве... - И я стал писать адрес - там устроят протез, искусственную ногу. - Руку поцелуй, - вдруг неожиданно сказал отец. Я до того растерялся, что вместо губ поцеловал ее в нос. Тогда она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинное снежно-белое полотенце с безыскусс- твенным красным вышитым петухом. Так вот что она прята- ла под подушку на осмотрах. То-то, я помню, нитки лежа- ли на столике. - Не возьму, - сурово сказал я и даже головой замо- тал. Но у нее стало такое лицо, такие глаза, что я взял... И много лет оно висало у меня в спальне в Мурьеве, потом странствовало со мной. Наконец обветшало, стер- лось, продырявилось и исчезло, как стираются и исчезают воспоминания.
Вьюга То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя Вся эта история началась с того, что, по словам всезнающей Аксиньи, конторщик Пальчиков, проживающий в Шалометьево, влюбился в дочь агронома. Любовь была пла- менная, иссушающая беднягино сердце. Он съездил в уезд- ный город Грачевку и заказал себе костюм. Вышел этот костюм ослепительным, и очень возможно, что серые по- лоски на конторских штанах решили судьбу несчастного человека. Дочка агронома согласилась стать его женой. Я же - врач Н-ской больницы, участка, такой-то гу- бернии, после того как отнял ногу у девушки, попавшей в мялку для льна, прославился настолько, что под тяжестью своей славы чуть не погиб. Ко мне на прием по накатан- ному санному пути стали ездить сто человек крестьян в день. Я перестал обедать. Арифметика - жестокая наука. Предположим, что на каждого из ста моих пациентов я тратил только по пять минут... пять! Пятьсот минут - восемь часов двадцать минут. Подряд, заметьте. И, кроме того, у меня было стационарное отделение на тридцать человек. И, кроме того, я ведь делал операции. Одним словом, возвращаясь из больницы в девять ча- сов вечера, я не хотел ни есть, ни пить, ни спать. Ни- чего не хотел, кроме того, чтобы никто не приехал звать меня на роды. И в течение двух недель по санному пути меня ночью увозили раз пять. Темная влажность появилась у меня в глазах, а над переносицей легла вертикальная складка, как червяк. Ночью я видел в зыбком тумане неудачные операции, обна- женные ребра, а руки свои в человеческой крови и просы- пался, липкий и прохладный, несмотря на жаркую печ- ку-голландку. На обходе я шел стремительной поступью, за мною ме- ло фельдшера, фельдшерицу и двух сиделок. Останавлива- ясь у постели, на которой, тая в жару и жалобно дыша, болел человек, я выжимал из своего мозга все, что в нем было. Пальцы мои шарили по сухой, пылающей коже, я смотрел на зрачки, постукивал по ребрам, слушал, как таинственно бьет в глубине сердце, и нес в себе одну мысль - как его спасти? И этого - спасти. И этого! Всех. Шел бой. Каждый день он начинался утром при бледном свете снега, а кончался при желтом мигалии пылкой лампы свете снега, а кончался при желтом мигании пылкой лампы "молнии". "Чем это кончится, мне интересно было бы знать? - говорил я сам себе ночью. - Ведь этак будут ездить на санях и в январе, и в феврале, и в марте." Я написал к Грачевку и вежливо напомнил о том, что на Н-ском участке полагается и второй врач. Письмо на дровнях уехо по ровному снежному океану за сорок верст. Через три дня пришел ответ: писали, что, конечно, конечно... Обязательно... но только не сейчас... никто пока не едет... Заключали письмо некоторые приятные отзывы о моей работе и пожелания дальнейших успехов. Окрыленный ими, я стал тампонировать, впрыскивать дифтерийную сыворотку, вскрывать чудовищных размеров гнойники, накладывать гипсовые повязки... Во вторник приехало не сто, а сто одиннадцать чело- век. Прием я кончил в девять часов вечера. Заснул я, стараясь угадать, сколько будет завтра - в среду? Мне приснилось, что приехало девятьсот человек. Утро заглянуло в окошко спальни как-то особенно бе- ло. Я открыл глаза, не понимая, что меня разбудило. По- том сообразил - стук. - Доктор, - узнал голос акушерки Пелагеи Ивановны, - вы проснулись? - Угу, - ответил я диким голосом спросонья. - Я пришла вам сказать, чтоб вы не спешили в боль- ницу. Два человека всего приехали. - Вы - что. Шутите? - Честное слово. Вьюга, доктор, вьюга, - повторила она радостно в замочную скважину. - А у этих зубы кари- озные. Демьян Лукич вырвет. - Да ну... - я даже с постели соскочил неизвестно почему. Замечательный выдался денек. Побывав на обходе, я целый день ходил по своим апартаментам (квартира врачу была отведена в шесть комнат, и почему-то двухэтажная - три комнаты вверху, а кухня и три комнаты внизу), свис- тел из опер, курил, барабанил в окна... А за окнами творилось что-то, мною еще никогда не виданное. Неба не было, земли тоже. Вертело и крутило белым и косо и кри- во, вдоль и поперек, словно черт зубным порошком бало- вался. В полдень отдан был мною Аксинье - исполняющей обя- занности кухарки и уборщицы при докторской квартире приказ: в трех ведрах и в котле вскипятить воды. Я ме- сяц не мылся. Мною с Аксиньей было из кладовки извлечено неимо- верных размеров корыто. Его установили на полу в кухне (о ванне, конечно, и разговора в Н-ске быть не могло. Были ванны только в самой больнице - и те испорченные). Около двух часов дня вертящаяся сетка за окном зна- чительно поредела, а я сидел в корыте голый и с намы- ленной головой. - Эт-то я понимаю... - сладостно бормотал я, вып- лескивая себе на спину жгучую воду, - эт-то я понимаю. А потом мы, знаете ли, пообедаем, а потом заснем. А ес- ли я высплюсь, то пусть завтра хоть полтораста человек приезжает. Какие новости, Аксинья? Аксинья сидела за дверью в ожидании, пока кончится банная операция. - Конторщик в Шалометьевом имении женится, отвечала Аксинья. - Да ну! Согласилась? - Ей-богу! Влюбле-ен... - пела Аксинья, погромыхи- вая посудой. - Невеста-то красивая? - Первая красавица! Блондинка, тоненькая... - Скажи пожалуйста!.. И в это время грохнуло в дверь. Я хмуро облил себя водой и стал прислушиваться. - Доктор-то купается... - выпевала Аксинья. - Бур... бур - бурчал бас. - Записка вам, доктор, - пискнула Аксинья - протяни в дверь. Я вылез из корыта, пожимаясь и негодуя на судьбу, и взял из рук Аксиньи сыроватый конвертик. - Ну, дудки. Я не поеду из корыта. Я ведь тоже че- ловек, - не очень уверенно сказал я себе и в корыте распечатал записку. "Уважаемый коллега (большой восклицательный знак). Умол (зачеркнуто) прошу убедительно приехать срочно. У женщины после удара головой кровотечение из полост (за- черкнуто) из носа и рта. Без сознания. Справиться не могу. Убедительно прошу. Лошади отличные. Пульс плох. Камфара есть. Доктор (подпись неразборчива)." "Мне в жизни не везет", - тоскливо подумал я, глядя на жаркие дрова В печке. - Мужчина записку привез? - Мужчина. - Сюда пусть войдет. Он вошел и показался мне древним римлянином вследс- твие блистательной каски, надетой поверх ушастой шапоч- ки. Волчья шуба облекала его, и струйка холода ударила в меня. - Почему вы в каске? - спросил я, прикрывая свое недомытое тело простыней. - Пожарный я из Шалометьева. Там у нас пожарная ко- манда... - ответил римлянин. - Это какой доктор пишет? - В гости к нашему агроному приехал. Молодой врач. Несчастье у нас, вот уж несчастье... - Какая женщина? - Невеста конторщикова. Аксинья за дверью охнула. - Что случилось? (Слышно было, как тело Аксиньи прилипло к двери.) - Вчера помолвка была, а после помолвки-то контор- щик покатать ее захотел в саночках. Рысачка запряг, усадил ее, да в ворота. А рысачок-то с места как взял, невесту-то мотнуло да лбом об косяк. Так она и вылете- ла. Такое несчастье, что выразить невозможно... За кон- торщиком ходят, чтоб не удавился. Обезумел. - Купаюсь я, - жалобно сказал я, - ее сюда-то чего же не привезли? - И при этом я облил водой голову и мы- ло ушло в корыто. - Немыслимо, уважаемый гражданин доктор, - прочувс- твенно сказал пожарный и руки молитвенно сложил, - ни- какой возможности. Помрет девушка. - Как же мы поедем-то? Вьюга! - Утихло. Что вы-с. Совершенно утихло. Лошади рез- вые, гуськом. В час долетим... Я кротко простонал и вылез из корыта. Два ведра вы- лил на себя с остервенением. Потом, сидя на корточках перед пастью печки, голову засовывал в нее, чтобы хоть немного просушить. "Воспаление легких у меня, конечно, получится. Кру- позное, после такой поездки. И, главное, что я с нею буду делать? Этот врач, уже по записке видно, еще ме- нее, чем я, опытен.. Я ничего не знаю, только практи- чески за полгода нахватался, а он и того менее. Видно, только что из университета. А меня принимает за опытно- го." Размышляя таким образом, я и не заметил, как одел- ся. Одевание было непростое: брюки и блуза, валенки, сверх блузы кожаная куртка, потом пальто, а сверху ба- ранья шуба, шапка, сумка, в ней кофеин, камфара, мор- фий, адреналин, торзионные пинцеты, стерильный матери- ал, шприц, зонд, браунинг, папиросы, спички, часы, сте- тоскоп. Показалось вовсе не страшно, хоть и темнело, уже день таял, когда мы выехали за околицу. Мело как будто полегче. Косо, в одном налравлении, в правую щеку. По- жарный горой заслонял от меня круп первой лошади. Взяли лошади действительно бодро, вытянулись, и саночки пошли метать по ухабам. Я залался в них, сразу согрелся, по- думал о крупозном воспалении, о том, что у девушки, мо- жет быть, треснула кость черепа изнутри, осколок в мозг вонзился... - Пожарные лошади? - спросил я сквозь баралий во- ротник. - Угу... гу... - пробурчал возница, не оборачаясь. - А доктор что ей делал? - Да он... гу, гу... он, вишь ты, на венерические болезни выучился... угу... гу... - Гу... гу... - загремела в перелеске вьюга, потом свистнула сбоку, сыпанула... Меня начало качать, кача- ло, качало... пока я не оказался в Сандуновских банях в Москве. И прямо в шубе, в раздевальне, и испарина пок- рыла меня. Затем загорелся факел, напустили холоду, я открыл глаза, увидел, что сияет кровавый шлем, подумал, что пожар... затем очнулся и понял, что меня привезли. Я у порога белого здания с колоннами, видимо, времен Николая И. Глубокая тьма ... отсутствует фрагмент текста ... наложил пальцы и вздрогнул. Под пальцами задрожало мелко, часто, потом стало срываться, тянуться в нитку. У меня похолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда я в упор видел смерть. Я ее ненавижу. Я успел об- ломать конец ампулы и насосать в свой шприц жирное мас- ло. Но вколол его уже машинально, протолкнул под кожу девичьей руки напрасно. Нижняя челюсть девушки задергалась, она словно да- вилась, потом обвисла, тело напряглось под одеялом, как бы замерло, потом ослабело. И последняя нитка пропа у меня под пальцами. - Умерла, - сказал я на ухо врачу. Белая фигура с седыми волосами повалилась на ровное одеяло, припала и затряслась. - Тише, тише, - сказал я на ухо этой женщине в бе- лом, а врач страдальчески покосился на дверь. - Он меня замучил, - очень тихо сказал врач. Мы с ним сделали так: плачущую мать оставили в спальне, никому ничего не сказали, увели конторщика в дальнюю комвату. Там я ему сказал: - Если вы не дадите себе впрыснуть лекарство, мы ничего не можем делать. Вы нас мучаете, работать мешае- те! Тогда он согласился; тихо плача, снял пиджак, мы откатили рукав его праздничной жениховской сорочки и впрыснули ему морфий. Врач ушел к умершей, якобы ей по- могать, а я задержался возле конторщика. Морфий помог быстрее, чем я ожидал. Конторщик через четверть часа, все тише и бессвязнее жалуясь и плача, стал дремать, потом заплаканное лицо уложил на руки и заснул. Возни, плача, шуршания и заглушенных воплей он не слышал. - Послушайте, коллега, ехать опасно. Вы можете заб- лудиться, - говорил мне врач шепотом в передней. - Ос- таньтесь, переночуйте... - Нет, не могу. Во что бы то ни стало уеду. Мне обещали, что меня сейчас же обратно доставят. - Да они-то доставят, только смотрите... - У меня трое тифозных таких, что бросить нельзя. Я их ночью должен видеть. - Ну, смотрите... Он разбавил спирт водой, дал мне выпить, и я тут же в передней счел кусок ветчины. В животе потеплело, и тоска на сердце немного счежилась. Я в последний раз пришел в спальню, поглядел на мертвую, зашел к контор- щику, оставил ампулу морфия врачу и, закутанный, ушел на крыльцо. Там свистело, лошади понурились, их секло снегом. Факел метался. - Дорогу-то вы знаете? - спросил я, кутая рот. - Дорогу-то знаем, - очень печально ответил возница (шлема на нем уже не было), - а остаться бы вам перено- чевать... Даже по ушам его шапки было видно, что он до смерти не хочет ехать. - Надо остаться, - прибавил и второй, держащий раз- чяренный факел, - в поле нехорошо-с. - Двенадцать верст... - угрюмо забурчал я, - дое- дем. У меня тяжело больные - и полез в санки. Каюсь, я не добалил, что одна мысль остаться во флигеле, где беда, где я бессилен и бесполезен, каза- лась мне невыносимой. Возница безнадежно плюхнулся на облучок, выровнял- ся, качнулся, и мы проскочили в ворота. Факел исчез, как провалился, или же потух. Однако через минуту меня заинтересовало другое. С трудом обернувшись, я увидел, что не только факела нет, но йалометьево пропало со всеми строениями, как во сне. Меня это неприятно коль- нуло. - Однако это здорово... - не то подумал, не то за- бормотал я. Нос на минуту высунул и опять спрятал, до того нехорошо было. Весь мир свился в клубок, и его трепало во все стороны. Проскочила мысль - а не вернуться ли? Но я ее отог- нал, залалился поглубже в сено на дно саней, как и лод- ку, счежился, глаза закрыл. Тотчас выплыл зеленый лос- кут на лампе и белое лицо. Голову вдруг осветило: "Это перелом оснований черепа... да, да, да... Ага-га... именно так!" загорелась уверенность, что это правильный диагноз. Осенило. Ну, а к чему? Теперь не к чему, да и раньше не к чему было. Что с ним сделаешь! Как ужасная судьба! Как нелепо и и страшно жить на свете! Что те- перь будет в доме агронома? Даже подумать тошно и тоск- ливо! Потом себя стало жаль: жизнь моя какая трудная. Люди сейчас спят, печки натоплели, а я опять и вымыться не мог. Несет меня вьюга, как листок. Ну вот, я домой приеду, а меня, чего доброго, опять повезут куда-ни- будь. Вот воспалеоие легких схвачу и сам помру здесь... Так, разжалобив самого себя, я и провалился в тьму, но сколько времени в ней пробыл, не знаю. Ни в какие бани я не попал, а стало мне холодно. И все холоднее и хо- лоднее. Когда я открыл глаза, увидел черную спину, а потом уже сообразил, что мы не едем, а стоим. - Приехали? - спросил я, мутно тараща глаза. Черный возница тоскливо шевельнулся, вдруг слез, мне показалось, что его вертит во все стороны... и за- говорил без всякой почтительности: - Приехали... Людей-то нужно было послушать... Ведь что же это такое! И себя погубим и лошадей... - Неужели дорогу потеряли? - У меня похолодела спи- на. - Какая тут дорога, - отозвался возница расстроен- ным голосом, - нам теперь весь белый свет дорога. Про- пали ни за грош... Четыре часа едем, а куда... Ведь это что делается... Четыре часа. Я стал копощиться, нащупал часы, вынул спички. Зачем? Это было ни к чему, ни одна спичка не дала вспышки. Чиркнешь, сверкнет, - и мгновенно огонь слизнет. - Говорю, часа четыре, - похоронно молвил возница, - что теперь делать? - Где же мы теперь? Вопрос был настолько глуп, что возница не счел нуж- ным на него отвечать. Он поворачивался в разные сторо- ны, но мне временами казалось, что он стоит неподвижно, а меня в санях вертит. Я выкарабкался и сразу узнал, что снегу мне до колевна у полоза. Задняя лошадь завяз- ла по брюхо в сугробе. Грива ее свисала, как у простоволосой женщины. - Сами стали? - Сами. Замучись животные... Я вдруг вспомнил кой-какие рассказы и почему-то по- чувствовал злобу на Льва Толстого. "Ему хорошо было в Ясной Поляне, - думал я, - его небось не возили к умирающим..." Пожарного и меня стало жаль. Потом я опять пережил вспышку дикого страха. Но задавил его в груди. - Это - малодушие... - пробормотал я сквозь зубы. И бурная энергия возникла во мне. - Вот что, дядя, - заговорил я, чувствуя, что у ме- ня стынут зубы, - унынию тут предаваться нельзя, а то мы действительно пропадем к чертям. Они немножко посто- яли, отдохнули, надо дальше двигаться. Вы идите, берите переднюю лошадь под уздцы, а я буду править. Надо выле- зать, а то нас заметет. Уши шапки выглядели отчаянно, но все же возница по- лез вперед. Ковыляя и проваливаясь, он добрался до пер- вой лошади. Наш выезд показался мне бесконечно длинным. Фигуру возницы размыло в глазах, в глаза мне мело сухим вьюжным снегом. - Но-о, - застонал возница. - Но! Но! - закричал я, захлопал вожжами. Лошади тронулись поменьку, пошли месить. Сани кача- ло, как на волне. Возница то вырастал, то уменьшался, выбирался вперед. Четверть часа приблизительно мы двигались так, пока наконец я не почувствовал, что сани заскрипели как буд- то ровней. Радость хлынула в меня, когда я увидел, как замелькали задние копыта лошади. - Мелко, дорога!- закрич я. - Го... го... - отозвался возница. Он прнковылял ко мне и сразу вырос. - Кажись, дорога, - радостно, даже с трелью в голо- се отозвался пожарный. - Лишь бы опять не сбиться... Авось... Мы поменялись местами. Лошади пошли бодрее. Вьюга точно сжималась, стала ослабевать, как мне показалось. Но вверху и по сторонам ничего не было, кроме мути. Я уж не надеялся приехать именно в больницу. Мне хотелось приехать куда-нибудь. Ведь ведет же дорога к жилью. Лошади вдруг дернули и заработали ногами оживлен- нее. Я обрадовался, не знал еще причины этого. - Жилье, может, почувствовали? - спросил я. Возница мне не ответил. Я приподнялся в санях, стал всматриваться. Странный звук, тоскливый и злобный, воз- ник где-то во мгле, но быстро потух. Почему-то неприят- но мне стало и вспомнился конторщик и как он тонко ску- лил, положив голову на руки. По правой руке я вдруг различил темную точку, она выросла в черную кошку, по- том еще подросла и приблизилась. Пожарный вдруг обер- нулся ко мне, причем я увидел, что челюсть у него пры- гает, и спросил: - Видели, гражданин доктор?.. Одна лошадь метнулась вправо, другая влево, пожар- ный навалился на секунду мне на колени, охнул, выпра- вился, стал опираться, рвать вожжи. Лошади всхрапнули и понесли. Они взметывали комьями снег, швыряли его, шли неровно, дрожали. И у меня прошла дрожь несколько раз по телу. Опра- вясь, я залез за пазуху, вынул браунинг и проклял себя за то, что забыл дома вторую обойму. Нет, если уж я не остался ночевать, то факел почему я не взял с собой?! Мысленно я увидел короткое сообщение в газете о себе и злосчастном пожарном . Кошка выросла в собаку и покатилась невдалеке от саней. Я обернулся и увидел совсем близко за санями вторую четвероногую тварь. Могу поклясться, что у нее были острые уши и шла она за санями легко, как по пар- кету. Что-то грозное и наглое было в ее стремлении. "Стая или их только две?" - думалось мне, и при слове "стая" варом облило меня под шубой и пальцы на ногах перестали стыть. - Держись покрепче и лошадей придерживай, я сейчас выстрелю, - выговорил я голосом, но не своим, а неиз- вестным мне. Возница только охнул в ответ и голову втянул в пле- чи. Мне сверкнуло в глаза и оглушительно ударило. Потом второй раз и третий раз. Не помню, сколько минут трепа- ло меня на дне саней. Я слышал дикий, визгливый храп лошадей, сжимал браунинг, головой ударился обо что-то, старался вынырнуть из сена и в смертельном страхе ду- мал, что у меня на груди вдруг окажется громадное жи- листое тело. Видел уже мысленно свои рваные кишки... В это время возница завыл: - Ого... го... вон он... вон... господи, выноси, выноси... Я наконец справился с тяжелой овчиной, выпростал руки, поднялся. Ни сзади, ни с боков не было черных зверей. Мело очень редко и прилично, и в редкой пелене мерцал очаровательнейший глаз, который я бы узнал из тысячи, который узнаю и теперь, - мерцал фонарь моей больницы. Темное громоздилось сзади него. "Куда краси- вее дворца..." - помыслил я и вдруг в экстазе еще два раза выпустил пули из браунинга назад, туда, где пропа- ли волки. x x x Пожарный стоял посредине лестницы, ведущей из ниж- него отдела замечательной врачебной квартиры, я - на- верху этой лестницы, Аксинья в тулупе - внизу. - Озолотите меня, - заговорил возница, - чтоб я в другой раз... - Он не договорил, залпом выпил разведен- ный спирт и крякнул страшно, обернулся к Аксинье и при- бавил, растопырив руки, сколько позволяло его устройс- тво: - Во величиной... - Померла? Не отстояли? - спросила Аксинья у меня. - Померла, - ответил я равнодушно. Через четверть часа стихло. Внизу потух свет. Я ос- тался наверху один. Почему-то судорожно усмехнулся, расстегнул пуговицы на блузе, потом их застегнул, пошел к книжной полке, вынул том хирургии, хотел посмотреть что-то о переломах основания черепа, бросил книгу. Когда разделся и влез под одеяло, дрожь поколотила меня с полминуты, затем отпустила, и тепло пошло по всему телу. - Озолотите меня, - задремывая, пробурчал я, - но больше я не по... - Поедешь... ан, поедешь... - насмешливо засвистала вьюга. Она с громом проехалась по крыше. Потом пропела в трубе, вылетела из нее, прошуршала за окном, пропала. - Поедете... по-е-де-те... - стучали часы, но глу- ше, глуше. И ничего. Тишина. Сон.