Стальное горло Итак, я остался один. Вокруг меня - ноябрьская тьма с вертящимся снегом, дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать четыре года моей жизни я прожил в громадном городе и думал, что вьюга воет только в романах. Оказа- лось: она воет на самом деле. Вечера здесь необыкновен- но длинны, лампа под синим абажуром отражалась в черном окне, и я мечтал, глядя на пятно, светящееся на левой руке от меня. Мечтал об уездном городе - он находился в сорока верстах от меня. Мне очень хотелось убежать с моего пункта туда. Там было электричество, четыре врача, с ними можно было посоветоваться, во всяком случае не так страшно. Но убежать не было никакой возможности, да временами я и сам понимал, что это малодушие. Ведь именно для этого я учился на медицинском факультете... "...Ну, а если привезут женщину и у нее неправиль- ныее роды? или, предположнм, больного, а у него ущем- ленная грыжа? Что я буду делать? Посоветуйте, будьте добры. Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел, как профессор делал операцию ущемленной грыжи. Он делал, а я сидел в амфитеатре. И только" Холодный пот неоднократно стекал у меня вдоль позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той же позе, налившись чаю: под левой рукой у мевя лежали все руководства по оперативному акушерству, сверху маленький Додерляйн. А справа десять различных томов по оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пил черный холодный чай... И вот я заснул: отлично помню эту ночь - 29 ноября, я проснулся от грохота в двери. Минут пять спустя я, надевая брюки, не сводил молящих глаз с божественных книг оперативной хирургии. Я слышал скрип полозьев во лворе: уши мои стали необычайно чуткими. Вышло, пожа- луй, еще страшнее, чем грыжа, чем поперечное положение младенца: привезли ко мне в Никольский пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо сказала: - Слабая девочка, помирает... Пожалуйте, доктор, в больницу .. . Помню, я пересек двор, шел на керосиновый фонарь у подчезда больницы, как зачарованный смотрел, как он ми- гает. Приемная уже была освещена, и весь состав моих помощников ждал меня уже одетый и в халатах. Это были: фельдшер Демьян Лукич, молодой еще, но очень способный человек, и две опытных акушерки - Анна Николаевна и Пе- лагея Ивановна. Я же был всего лишь двадцатичетырехлет- ним врачом, два месяца назад выпущенным и назначенным заведовать Никольской больницей. Фельдшер распахнул торжественно дверь, и появилась мать. Она как бы влетела, скользя в валенках, и снег еще не стаял у нее на платке. В руках у нее был свер- ток, и он мерно шипел, свистел. Лицо у матери было ис- кажено, она беззвучно плакала. Когда она сбросила свой тулуп и платок и распутала сверток, я увидел девочку лет трех. Я посмотрел на нее и забыл на время оператив- ную хирургию, одиночество, мой негодный университетский груз, забыл все решительно из-за красоты девочки. С чем бы ее сравнить? Только на конфетных коробках рисуют та- ких детей - волосы сами от природы вьются в крупные кольца почти спелой ржи. Глаза синие, громаднейшие, ще- ки кукольные. Ангелов так рисовали. Но только странная муть гнездилась на дне ее глаз, и я понял, что это страх, - ей нечем было дышать "она умрет через час", - подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно сжалось... Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыха- нии, жилы надувались, а лицо отливало из розоватого в легонький лиловый цвет. Эту расцветку я сразу понял и оценил. Я тут же сообразил, в чем дело, и первый раз диагноз поставил совершенно правильно, и главное, од- новременно с акушерками - они-то были опытны: "У девоч- ки дифтерийный круп, горло уже забито пленками и скоро закроется наглухо..." - Сколько дней девочка больна? - спросил я среди насторожившегося молчания моего персонала. - Пятый день, пятый, - сказала мать и сухими глаза- ми глубоко посмотрела на меня. - Дифтерийный круп, - сквозь зубы сказал я фельдше- ру, а матери сказал: - Ты о чем же думала? О чем дума- ла? И в это время раздался сзади меня плаксивый голос: - Пятый, батюшка, пятый! Я обернулся и увидел бесшумную, круглолицую бабку в платке. "Хорошо было бы, если б бабок этих вообше на свете не было", - подумал я в тоскливом предчувствии опасности и сказал: - Ты, бабка, замолчи, мешаешь - Матери же повторил: - О чем ты думала? Пять дней? А? Мать вдруг автоматическим движением передала девоч- ку бабке и стала передо мной на колени. - Дай ей капель, - сказала она и стукнулась лбом в пол, - удавлюсь я, если она помрет. - Встань сию же минуточку, - ответил я, - а то я с тобой и разговаривать не стану. Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, при- няла девчонку у бабки и стала качать. Бабка начала мо- литься на косяк, а девочка все дышала со змеиным свис- том. Фельдшер сказал: - Так они все делают. На-род - Усы у него при этом скривились набок. - Что ж, значит, помрет она? - глядя на меня, как мне показалось, с черной яростью, спросила мать. - Помрет, - негромко и твердо сказал я. Бабка тотчас завернула подол и стала им вытирать глаза. Мать же крикнула мне нехорошим голосом: - Дай ей, помоги! Капель дай! Я ясно видел, что меня ждет, и был тверд. - Каких же я ей капель дам? Посоветуй. Девочка за- дыхается, горло ей уже забило. Ты пять дней морила дев- чонку в пятнадцати верстах от меня. А теперь что прика- жешь делать? - Тебе лучше знать, батюшка, - заныла у меня на ле- вом плече бабка искусственным голосом, и я ее сразу возненавидел. - Замолчи! - сказал ей. И, обратившись к фельдшеру, приказал взять девочку. Мать подала акушерке девочку, которая стала биться и хотела, видимо, кричать, но у нее не выход уже голос. Мать хотела ее защитить, но мы ее отстранили, и мне удалось заглянуть при свете лам- пы-"молнии" девочке в горло. Я никогда до тех пор не видел дифтерита, кроме легких и быстро забывшихся слу- чаев. В горле было что-то клокочущее, белое, рваное. Девочка вдруг выдохнула и плюнула мне в лицо, но я по- чему-то не испугался за глаза, занятый своей мыслью. - Вот что, - сказал я, удивляясь собственному спо- койствию, - дело такое. Поздно. Девочка умирает. И нич- то ей не поможет, кроме одного - операции. И сам ужас- нулся, зачем сказ, но не сказать не мог. "А если они согласятся?" - мелькнула у меня мысль. - Как это? - спросила мать. - Нужно будет горло разрезать пониже и серебряную трубку вставить, дать девочке возможность дышать, тог- да, может быть, спасем ее, - обчяснил я. Мать посмотрела на меня, как на безумного, и девоч- ку от меня заслонила руками, а бабка снова забубнила: - Что ты! Не давай резать! Что ты? Горло-то?! - Уйди, бабка! - с ненавистью сказал я ей. - Камфа- ру впрысните, - сказал я фельдшеру. Мать не давала девочку, когда увидела шприц, но мы ей объяснили, что это не страшно. - Может, это ей поможет? - спросила мать. - Нисколько не поможет. Тогда мать зарыдала. - Перестань, - промолвил я. - Вынул часы и добавил: пять минут даю думать. Если не согласитесь, после пяти минут сам уже не возьмусь делать. - Не согласна! - резко сказала мать. - Нет нашего согласия! - добавила бабка. - Ну, как хотите, - глухо добавил я и подумал: "Ну, вот и все! Мне легче. Я сказал, предложил, вон у акуше- рок изумленные глаза. Они отказались, и я спасен". И только что подумал, как другой кто-то за меня чужим го- лосом вымолвил: - Что вы, с ума сошли? Как это так не согласны? Гу- бите девочку. Соглашайтесь. Как вам не жаль? - Нет! - снова крикнула мать. Внутри себя я думал так: "Что я делаю? Ведь я же зарежу девочку". А говорил иное: - Ну, скорей, скорей соглашайтесь! Соглашайтесь! Ведь у нее уже ногти синеют. - Нет! Нет! - Ну, что же, уведите их в палату, пусть там сидят. Их увели через полутемный коридор. Я слышал плач женщин и свист девочки. Фельдшер тотчас же вернулся и сказал: - Соглашаются! Внутри у меня все окаменело, но выговорил я ясно: - Стерилизуйте немедленно нож, ножницы, крючки, зонд! Через минуту я перебежал двор, где, как бес, летала и шаркала метель, прибежал к себе и, считал минуты, ух- ватился за книгу, перелистал ее, нашел рисунок, изобра- жающий трахеотомию. На нем все было ясно и просто: гор- ло раскрыто, нож вонзен в дыхательное горло. Я стал чи- тать текст, но ничего не понимал, слова как-то прыгали в глазах. Я никогда не видел, как делают трахеотомиию. "Э, теперь уж поздно", - подумал я, взглянул с тоской на синий цвет, на яркий рисунок, почувствовал, что сва- лилось на меня трудное, страшное дело, и вернулся, не заметив вьюги, в больницу. В приемной тень с круглыми юбками прилипла ко мне, и голос заныл: - Батюшка, как же так, горло девчонке резать? Да разве же это мыслимо? Она, глупая баба, согласилась. А моего согласия нету, нету. Каплями согласна лечить, а горло резать не дам. - Бабку эту вон! - закричал я и в запальчивости до- бавил: - Ты сама глупая баба! Сама! А та именно умная! И вообще никто тебя не спрашивает! Вон ее! Акушерка цепко обняла бабку и вытолкнула ее из па- латы . - Готово! - вдруг сказал фельдшер. Мы вошли в малую операционную, и я, как сквозь за- весу, увидал блестящие инструменты, ослепительную лам- пу, клеенку... В последний раз я вышел к матери, из рук которой девочку еле вырвали. Я услыхал лишь хриплый го- лос, который говорил: "Мужа нет. Он в городу. Придет, узнает, что я наделала, - убьет меня!" - Убьет, - повторила бабка, глядя на меня в ужасе. - В операционную их не пускать! - приказал я. Мы остались одни в операционной. Персонал, я и Лид- ка - девочка. Она, голенькая, сидела на столе и безз- вучно плакала. Ее повалили на стол, прижали, горло ее вымыли, смазали иодом, и я взял нож&;gt; при этом подумал "Что я делаю?" Было очень тихо в операционной. Я взял нож и провел вертикальную черту по пухлому белому гор- лу. Не выступило ни одной капли крови. Я второй раз провел ножом по белой полоске, которая выступила меж раздавшейся кожей. Опять ни кровинки. Медленно, стара- ясь вспомнить какие-то рисунки в атласах, я стал при помощи тупого зонда разделять тоненькие ткани. И тогда внизу раны откуда-то хлынула темная кровь и мгновенно залила всю рану и потекла по шее. Фельдшер тампонами стал вытирать ее, но она не унималась. Вспоминая все, что я видел в университете, я пинцетами стал зажимать края раны, но ничего не выходило. Мне стало холодно, и лоб мой намок. Я остро пожалел, зачем пошел на меди- цинский факультет, зачем попал в эту глушь. В злобном отчаянии я сунул пинцет наобум, куда-то близ раны, за- шелкнул его, и кровь тотчас же перестала течь. Рану мы отсосали комками марли, она предстала передо мной чис- той и абсолютно непонятной. Никакого дыхательного горла нигде не было. Ни на какой рисунок не походила моя ра- на. Еще прошло минуты две-три, во время которых я со- вершенно механически и бестолково ковырял в ране то но- жом, то зондом, ища дыхательное горло. И к концу второй минуты я отчаялся его найти "Конец, - подумал я, - за- чем я это сделал? Ведь мог же я не предлагать операцию, и Лидка спокойно умерла бы у меня в палате, а теперь умрет с разорванным горлом, и никогда, ничем я не дока- жу, что она все равно умерла бы, что я не мог повредить ей..." Акушерка молча вытерла мой лоб. "Положить нож, сказать: не знаю, что дальше делать", - так подумал я, и мне представились глаза матери. Я снова поднял нож и бессмысленно, глубоко и резко полоснул Лидку. Ткани разъехались, и неожиданно передо мной оказалось дыха- тельное горло. - Крючки! - сипло бросил я. Фельдшер подал их. Я вонзил один крючок с одной стороны, другой - с другой, и один из них передал фель- дшеру. Теперь я видел только одно: сероватые колечки горла. Острый нож я вколол в горло - и обмер. Горло поднялось из раны, фельдшер, как мелькнуло у меня в го- лове, сошел с ума: он стал вдруг выдирать его вон. Ах- нули за спиной у меня обе акушерки. Я поднял глаза и понял, в чем дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморок от духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхатель- ное горло "все против меня, судьба, - Подумал я, - те- перь уж, несомненно, зарезали мы девочку, - и мысленно строго добавил: - Только дойду домой - и застрелюсь..." Тут старшая акушерка, видимо, очень опытная, как-то хищно рванулась к фельдшеру и перехватила у него крю- чок, причем сказала, стиснув зубы: - Продолжайте, доктор... Фельдшер со стуком упал, ударился, но мы не глядели на него. Я вколол нож в горло, затем серебряную трубку вложил в него. Она ловко вскользнула, но Лидка осталась недвижимой. Воздух не вошел к ней в горло, как это нуж- но было. Я глубоко вздохнул и остановился: больше де- лать мне было нечего. Мне хотелось у кого-то попросить прощенья, покаяться в своем легкомыслии, в том, что я поступил на медицинский факультет. Стояло молчание. Я видел, как Лидка синела. Я хотел уже все бросить и зап- лакать, как вдруг Лидка дико содрогнулась, фонтаном вы- кинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух со свис- том вошел к ней в горло, потом девочка задышала и стала реветь. Фельдшер в это мгновение привстал, бледный и потный, тупо и в ужасе поглядел на горло и стал помо- гать мне его зашивать. Сквозь сон и пелену пота, застилавшую мне глаза, я видел счастливые лица акушерок, и одна из них мне ска- зала: - Ну и блестяще же вы сделали, доктор, операцию. Я подумал, что она смеется надо мной, и мрачно, ис- подлобья глянул на нее. Потом распахнулись двери, пове- яло свежестью. Лидку вынесли в простыне, и сразу же в дверях показалась мать. Глаза у нее были как у дикого зверя. Она когда я услышал звук ее голоса, пот потек у меня по спине, я только тогда сообразил, что было бы, если бы Лидка умерла на столе. Но голосом очень спокой- ным я ей ответил: - Будь поспокойнее. Жива. Будет, надеюсь, жива. Только, пока трубку не вынем, ни слова не будет гово- рить, так не бойтесь. И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, на меня, на потолок. Но я уж не рас- сердился на нее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле нее. Затем ушел к себе через двор. Помню, синий свет горел у меня в каби- нете, лежал Додерляйн, валялись книги. Я подошел к ди- вану одетый, лег на него и сейчас же перестал видеть что бы то ни было; заснул и даже снов не видел. Прошел месяц, другой. Много я уже перевидал, и было уже кое-что страшнее Лидкиного горла. Я про него и за- был. Кругом был снег, прием увеличивался с каждым днем. И как-то, в новом уже году, вошла ко мне в приемную женщина и ввела за ручку закутанную, как тумбочка, дев- чонку. Женщина сияла глазами. Я всмотрелся - узнал. - А, Лидка! Ну, что? - Да хорошо все. Лидке распутали горло. Она дичилась и боялась, но все же мне удалось поднять подбородок и заглянуть. На розовой шее был вертикальный коричневый шрам и два то- неньких поперечных от швов. - Все в порядке, - сказал я, - можете больше не приезжать. - Благодарю вас, доктор, спасибо, - сказала мать, а Лидке велела: - Скажи дяденьке спасибо! Но Лидка не желала мне ничего говорить. Больше я никогда в жизни ее не видел. Я стал забывать ее. А при- ем мой все возрастал. Вот настал день, когда я принял сто десять человек. Мы начали в девять часов утра и кончили в восемь часов вечера. Я, пошатываясь, снимал халат. Старшая акушерка-фельдшерица сказала мне: - За такой прием благодарите трахеотомию. Вы знае- те, что в деревнях говорят? Будто вы больной Лидке вместо ее горла вставили стальное и зашили. Специально ездят в эту деревню глядеть на нее. Вот вам и слава, доктор, поздравляю. - Так и живет со стальным? - осведомился я. - Так и живет. Ну, а вы доктор, молодец. И хладнок- ровно как делаете, прелесть! - М-да... я, знаете ли, никогда не волнуюсь, - ска- зал я неизвестно зачем, но почувствовал, что от уста- лости даже устыдиться не могу, только глаза отвел в сторону. Попрощался и ушел к себе. Крупный снег шел, все застилало. Фонарь горел, и дом мой был одинок, спо- коен и важен. И я, когда шел, хотел одного - спать.
Тьма египетская Где же весь мир в день моего рождения? Где электри- ческие фонари Москвы? люди? Небо? За окошками нет ниче- го! Тьма... Мы отрезаны от людей. Первые керосиновые фонари от нас в девяти верстах на станции железной дороги. Мигает там, наверное, фонарик, издыхает от метели. Пройдет в полночь с воем скорый в Москву и даже не остановится - не нужна ему забытая станция, погребенная в буране. Разве что занесет пути. Первые электрические фонари в сорока верстах, в уездном городе. Там сладостная жизнь. Кинематограф есть, магазины. В то время как воет и валит снег на по- лях, на экране, возможно, плывет тростник, качаются пальмы, мигает тропический остров. Мы же одни. - Тьма египетская, - заметил фельдшер Демьян Лукич, приподняв штору. Выражается он торжественно, но очень метко. Именно египетская. - Прошу еще по рюмочке, - прнгласил я. (Ах, не осуждайте! Ведь врач, фельдшер, две акушерки, ведь мы тоже люди! Мы не видим целыми месяцами никого, кроме сотен больных. Мы работаем, мы погребены в снегу. Неу- жели же нельзя нам выпить по две рюмки разведенного спирту по рецепту и закусить уездными шпротами в день рождения врача?) - За ваше здоровье, доктор! - прочувственно сказал Демьян Лукич. - Желаем вам привыкнуть у нас! - сказала Анна Нико- лаевна и, чокаясь, поправила парадное свое платье с разводами. Вторая акушерка Пелагея Ивановна чокнулась, хлебну- ла, сейчас же присела на корточки и кочергой пошевелила в печке. Жаркий блеск метнулся по нашим лицам, в груди теплело от водки. - Я решительно не постигаю, - заговорил я возбуж- денно и глядя на тучу искр, взметнувшихся под кочергой, - что эта баба сделала с белладонной. Ведь это же кош- мар! Улыбки заиграли на лицах фельдшера и акушерок. Дело было вот в чем. Сегодня на утреннем приеме в кабинет ко мне протиснулась румяная бабочка лет тридца- ти. Она поклонилась акушерскому креслу, стоящему за мо- ей алиной, затем из-за пазухи достала широкогорлый фла- кон и запела льстиво: - Спасибо вам, гражданин доктор, за капли. Уж так помогли, так помогли!.. Пожалуйте еще баночку. Я взял у нее из рук флакон, глянул на этикетку, и в глазал у меня позеленело. На этикетке было написало размашистым почерком Демьяна Лукича. "Тинцт. Белла- донн..." и т.д. "16 декабря 1917 года". Другими словами, вчера я выписал бабочке порядочную порцию белладонны, а сегодня, в день моего рождения, 17 декабря, бабочка приехала с сухим флаконом и с просьбой повторить. - Ты... ты... все приняла вчера? - спросил я диким голосом. - Все, батюшка милый, все, - пела бабочка сдобным голосом, - дай вам бог здоровья за эти капли... полба- ночки как приехала, а полбаночки - как спать ложиться. Как рукой сняло... Я прислонился к акушерскому креслу. - Я тебе по скольку капель говорил? - задушенным голосом заговорил я. - Я тебе по пять капель... Что же ты голосом заговорил я - я те6е по пять капель... что же ты делаешь, бабочка? ты ж... я ж... - Ей-богу, приняла! - гаворила баба, думая, что я не доверяю ей, будто она лечилась моей белладонной. Я охватил руками румяные щеки и стал всматриваться в зрачки. Но зрачки были как зрачки. Довольно красивые, совершенно нормальные. Пульс у бабы был тоже прелест- ный. Вообще никаких признаков отравления белладонной у бабы не замечалось. - Этого не может быть!.. - заговорил я и завопил: Демьян Лукич! Демьян Лукич в белом халате вынырнул из аптечного коридора. - Полюбуйтесь, Демьян Лукич, что эта красавица сде- лала! Я ничего не понимаю... Баба испуганно вертела головой, поняв, что в чем-то она провинилась . Демьян Лукич завладел флаконом, понюхал его, повер- тел в руках и строго молвил: - Ты, милая, врешь. Ты лекарство не принимала! - Ей-бо... - начала баба. - Бабочка, ты нам очков не втирай, - сурово, искри- вив рот, говорил Демьян Лукич, - мы все досконально по- нимаем. Сознавайся, кого лечила этими каплями? Баба возвела свои нормальные зрачки на чисто выбе- ленный потолок и перекрестилась. - Вот чтоб мне... - Брось, брось... - бубнил Демьян Лукич и обратился ко мне: - Они, доктор, ведь как делают. Счездит такая артистка в больницу, выпишут ей лекарство, а она прие- дет в деревню и всех баб угостит... - Что вы, гражданин фершал... - Брось! - отрез фельдшер - я у вас восьмой год. Знаю. Конечно, раскапала весь флакончик по всем дворам, продолжал он мне. - Еще этих капелек дайте, - умильно попросила баба. - Ну, нет, бабочка, - ответил я и вытер пот со лба, этими каплями больше тебе лечиться не придется. Живот полегчал? - Прямо-таки, ну, рукой сняло!.. - Ну, вот и превосходно. Я тебе других выпишу, тоже очень хорошие. И я выписал бабочке валерьянки, и она, разочарован- ная, уехала . Вот об этом случае мы и толкови у меня в докторской квартире в день моего рождения, когда за окнами висела тяжким занавесом метельная египетская тьма. - Это что, - говорил Демьян Лукич, деликатно проже- вывая рыбку в масле, - это что. Мы-то привыкли уже здесь. А вам, дорогой доктор, после университета, после столицы, весьма и весьма придется привыкать. Глушь! - Ах, какая глушь! - как эхо, отозвалась Анна Нико- лаевна. Метель загудела где-то в дымоходах, прошелестела за стеной. Багровый отсвет лег на темный железный лист у печки. Благословение огню, согревающему медперсонал в глуши! - Про вашего предшественника Леопольда Леопольдови- ча изволили слышать? - заговорил фельдшер и, деликатно угостив папироской Анну Николаевну, закурил сам. - Замечательный доктор был! - восторженно молвила Пелагея Ивановна, блестящими глазами всматриваясь в благостный огонь. Праздничный гребень с фальшивыми ка- мушками вспыхивал и погасал у нее в черных волосах. - Да, личность выдающаяся, - подтвердил фельдшер. Крестьяне его прямо обожали. Подход знал к ним. На опе- рацию ложиться к Липонтию - пожалуйста! Они его вместо Леопольд Леопольдович Липонтий Липонтьевичем звали. Ве- рили ему. Ну, и разговаривать с ними умел. Нуте-с, при- езжает к нему как-то приятель его, Федор Косой из Дуль- цева, на прием. Так и так, говорит, Липонтий Липонтьич, заложило мне грудь, ну, не продохнуть. И, кроме того, как будто в глотке царапает... - Ларингит, - машинально молвил я, привыкнув уже за месяц бешеной гонки к деревенским молниеносным диагно- зам. - Совершенно верно. "Ну, - говорит Липонтий, - я тебе дам средство. Будешь ты здоров через два дня. Вот тебе французские горчишники. Один налепишь на спину между крыл, другой - на грудь. Подершь десять минут, сымешь. Марш! Действуй!" Забрал тот горчишники и уехал. Через два дня появляется на приеме. "В чем дело?" - спрашивает Липонтий. А Косой ему: "Да что ж, говорит, Липонтий Липонтьич, не помогают ваши горчишники ничего". "Врешь! - отвечает Липонтий. - Не могут французские горчишники не помочь! Ты их, наверное, не ставил?" "Как же, говорит, не ставил? И сейчас стоит..." и при этом поворачивается спиной, а у него горчишник на тулупе налеплен!.. Я расхохотался, а Пелагея Ивановна захихикала и ожесточенно застучала кочергой по полену. - Воля ваша, это - анекдот, - сказал я, - не может быть! - Анек-дот?! Анекдот? - вперебой воскликнули аку- шерки. - Нет-с! - ожесточенно воскликнул фельдшер. - У нас, знаете ли, вся жизнь из подобных анекдотов состо- ит...У нас тут такие вещи... - А сахар?! - воскликнула Анна Николаевна - Расска- жите про сахар, Пелагея Ивановна! Пелагея Ивановна прикрыла заслонку и заговорила, потупившись: - Приезжаю я в то же Дульцево к роженице... - Это Дульцево - знаменитое место, - не удержался фельдшер и добавил: - Виноват! продолжайте, коллега! - Ну, понятное дело, исследую, - продолжала коллега Пелагея Ивановна, - чувствую под пишьцами в родовом ка- нале что-то непонятное... то рассыпчатое, то кусочки... Оказывается - сахар-рафннад! - Вот и анекдот! - торжественно заметил Демьян Лу- кич. - Поз-вольте... ничего не понимаю... - Бабка! - отозвалась Пелагея Ивановна - Знахарка научила. Роды, говорит, у ей трудные. Младенчик не хо- чет выходить на божий свет. Стало быть, нужно его выма- нить. Вот они, значит, его на сладкое и выманиви! - Ужас! - сказал я. - Волосы дают жевать роженицам, - сказшиа Анна Ни- колаевна. - Зачем?! - Шут их знает. Раза три привозили нам рожениц. Ле- жит и плюется бедная женщина. Весь рот полон щетины. Примета есть такая, будто роды легче пойдут... Глаза у акушерок засверкали от воспоминаний. Мы долго у огня сидели за чаем, и я слушал как зачарован- ный. О том, что, когда приходится вести роженицу из де- ревни к нам в больницу, Пелагея нванна свои сани всегда сзади пускает: не передумали бы по дороге, не вернули бы бабу в руки бабкн. О том, как однажды роженицу при неправильном положении, чтобы младенчик повернулся, кверху ногами к потолку подвешивали. О том, как бабка из Коробова, наслышавщись, что врачи делают прокол плодного пузыря, столовым ножом изрезала всю голову младенцу, так что даже такой знаменитый и ловкий чело- век, как Липонтий, не мог его спасти, и хорошо, что хоть мать спас. О том... Печку давно закрыли. Гости мои ушли в свой флигель. Я видел, как некоторое время тускловато светилось окон- це у Анны Николаевны, потом погасло. Все скрылось. К метели примешался густейший декабрьский вечер, и черная завеса скрыла от меня и небо и землю. Я расхаживал у себя по кабинету, и пол поскрипывал под ногами, и было тепло от голландки-печки, и слышно было, как грызла где-то деловит мышь. "Ну, нет, - раздумывал я - я буду бороться с еги- петской тьмой ровно столько, сколько судьба продержит меня здесь в глуши. Сахар-рафинад... Скажите пожалуйс- та!.." В мечтаниях, рождавшихся при свете лампы под зеле- ным колпаком, возник громадный университетский город, а в нем клиника, а в клинике - громадный зал, изразцовый пол, блестящие краны, белые стерильные простыни, ассис- тент с остроконечной, очень мудрой, седеющей бород- кой... Стук в такие моменты всегда волнует, страшит. Я вздрогнул.. . - Кто там, Аксинья? - спросил я, свешиваясь с ба- люстрады внутренней лестницы (квартира у врача была в двух этажах: вверху кабинет и спальни, внизу - столо- вая, еще одна комната - неизвестного назначения и кух- ня, в которой и помещалась эта Аксинья - кухарка - и муж ее, бессменный сторож больницы). Загремел тяжелый запор, свет лампочки заходил и за- качался внизу, повеяло холодом. Потом Аксинья доложила: - Да больной приехал... Я, сказать по правде, обрадовался. Спать мне еще не хотелось, а от мышиной грызни и воспоминаний стшио нем- ного тоскливо, одиноко. Притом больной, значит, не жен- щина, значит, не самое страшное - не роды. - Ходит он? - Ходит, - зевая, ответила Аксинья. - Ну, пусть идет в кабинет. Лестница долго скрипела. Поднимался кто-то солид- ный, большого веса человек. Я в это время уже сидел за письменним столом, стараясь, чтобы двадцатичетырехлет- няя моя живость не выскакивала по возможности из про- фессиональной оболочки эскулапа. Правая моя рука лежа на стетоскопе, как на револьвере. В дверь втиснулась фигура в бараньей шубе, вален- ках. Шапка находась в руках у фигуры. - Чего же это вы, батюшка, так поздно? - солидно спросил я для очистки совести. - Извините, гражданин доктор, - приятным, мягким голосом отозвалась фигура, - метель - чистое горе! Ну, задержись, что поделаешь, уж простите, пожалуйста!.. "Вежливый человек", - с удовольствием подумал я. Фигура мне очень понравилась, и даже рыжая густая боро- да произвела хорошее впечатление. Видимо, борода эта пользовалась некоторым уходом. Владелец ее не только подстриг, но даже и смазывал каким-то веществом, в ко- тором врачу, побывшему в деревне хотя бы короткий срок, нетрудно угадать постное масло. - В чем дело? Снимите шубу. Откуда вы? Шуба легла горой на стул. - Лихорадка замучила, - ответил больной и скорбно глянул. - Лихорадка? Ага! Вы из Дульцева? - Так точно. Мельник. - Ну, как же она вас мучает? Расскажнте! - Каждый день, как двенадцать часов, голова начинает болеть, по- том жар как пойдет... Часа два потреплет и отет болеть, потом жар как пойдет... Часа два потреплет и отпус- тит... "Готов диагноз!" - победно звякнуло у меня в голо- ве. - А в остальные часы ничего? - Ноги слабые... - Ага... Расстегнитесь! Гм... так. К концу осмотра больной меня очаровал. После бес- толковых старушек, испуганных подростков, с ужасом ша- рахающихся от металлического шпаделя, после этой утрен- ней штуки с белладонной на мельнике отдыхал мой универ- ситетский глаз. Речь мельника была толкова. Кроме того, он оказался грамотным, и даже всякий жест его был пропитан уважени- ем к науке, которую я считаю своей любимой, к медицине. - Вот что, голубчик, - говорил я, постукивая по ши- рочайшей теплой груди, - у вас мярия. Перемежающаяся хорадка... У меня сейчас целая палата свободна. Очень советую ложиться ко мне. Мы вас как следует понаблюда- ем. Начну вас лечить порошками, а если не поможет, мы вам впрыскивания сделаем. Добьемся успеха. А? Ложи- тесь?.. - Покорнейше вас благодарю! - очень веиво ответил мельник. - Наслышаны об вас. Все довольны. Говорят, так помогаете... и на впрыскивания согласен, лишь бы попра- виться. "Нет, это поистине светлый луч во тьме!" - подумал я и сел писать за стол. Чувство у меня при этом было настолько приятное, будто не посторонний мельник, а родной брат приехал ко мне погостить в больницу. На одном бланке я написал: "Цчинини мур. - 0,5 Д.Т. дос. Н 10 С. Мельнику Ху- дову По одному порошку в полночь". И поставил лихую подпись. А на другом бланке: "Пелагея Ивановна! Примите во 2-ю палату мельника. У него malaria. Хи- нин по одному порошку, как полагается, часа за 4 до припадка, значит, в полночь. Вот вам исключение! Интеллигентный мельник!" Уже лежа в постели, я получил из рук хмурой и зева- ющей Аксиньи ответную записку: "Дорогой доктор! Все исполнила. Пел. Лобова." И заснул. ... И проснулся. - Что ты? Что? Что, Аксинья?! - забормотал я. Аксинья стояла, стыдливо прикрываясь юбкой с белым горошком по темному полю. Стеариновая свеча трепетно освеща ее заспанное и встревоженное лицо. - Марья сейчас прибежала, Пелагея Ивановна велела, чтоб вас сейчас же позвать. - Что такое? - Мельник, говорит, во второй палате помирает. - Что-о?! Помирает? Как это так помирает?! Босые мои ноги мгновенно ощутили прохладный пол, не попадая в туфли. Я ломал спички и долго тыкал и горел- ку, пока она не зажглась синеватым огоньком. На часах было ровно шесть. "Что такое?.. Что такое? да неужели же не малярия?! Что же с ним такое? пульс прекрасный..." Не позже чем через пять минут я, в надетых наизнан- ку носках, в незастегнутом пиджаке, взчерошенный, в ва- ленках, проскочил через двор, еще совершенно темный, и вбежал во вторую палату. На раскрытой постели, рядом со скомканной просты- ней, в одном больничном белье сидел мельник. Его осве- щала маленькая керосовая лампочка. Рыжая его борода бы- ла взчерошена, а глаза мне показались черными и огром- ными. Он покачивался, как пьяный. С ужасом осматривал- ся, тяжело дышал... Сиделка Марья, открыв рот, смотрела на его тем- но-багровое лицо. Пелагея Ивановна, в криво надетом халате, простово- лосая, метнулась навстречу мне. - Доктор! - воскликнула она хрипловатым голосом. Клянусь вам, я не виновата. Кто же мог ожидать? Вы же сами черкнули - интеллигентный... - В чем дело?! Пелагея Ивановна всплеснула руками и молвила: - Во- образите, доктор! Он все десять порошков хинину счел сразу! В полночь. x x x Был мутноватый зимний рассвет. Демьян Лукич убирал желудочный зонд. Пахло камфарным маслом. Таз на полу был полон буроватой жидкостью. Мельник лежал истощен- ный, побледневший, до подбородка укрытый белой просты- ней. Рыжая борода торча дыбом. Я, наклонившись, пощупал пульс и убедился, что мельник выскочил благополучно. - Ну, как? - спросил я. - Тьма египетская в глазах... О... ох... - слабым басом отозвался мельник. - У меня тоже! - раздраженно ответил я. - Ась? - отозвался мельник (слышал он еще плохо) . - Объясни мне только одно, дядя: зачем ты это сде- лал?! - в ухо погромче крикнул я. И мрачный и неприязненный бас отозвался: - Да, думаю, что валандаться с вами по одному поро- шочку? Сразу принял - и делу конец. - Это чудовищно! - воскликнул я. - Анекдот-с! - как бы в язвительном забытьи отоз- вался фельдшер... x x x "Ну, нет... я буду бороться. Я буду... Я..." И сладкий сон после трудной ночи охватил меня. Потянулась пеленою тьма египетская... и в ней будто бы я... не то с мечом, не то со стетоскопом. Иду... борюсь... В глу- ши. Но не один. А идет моя рать: Демьян Лукич, Анна Ни- колаевна, Пелагея Ивановна. Все в белых халатах, и все вперед, вперед... Сон - хорошая штука!..
Морфий Давно уже отмечено умными людьми, что счастье как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы, - как вспоминаешь о счастье, о, как вспо- минаешь! Что касается меня, то я, как выяснилось это теперь, был счастлив в 1917 году, зимой. Незабываемый, вьюжный, стремительный год. Начавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изор- ванной газеты, и перенесла с глухого участка в уездный город. Велика штука, подумаешь, уездный город? Но если кто-нибудь подобно мне просидел в снегу зимой, в стро- гих и бедных лесах летом, полтора года, не отлучаясь ни на один день, если кто-нибудь разрывал бандероль на га- зете от прошлой недели с таким сердечным биением, точно счастливый любовник голубой конверт, ежели кто-нибудь ездил на роды за 18 верет в санях, запряженных гуськом, тот, надо полагать, поймет меня. Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электри- чество! И вот я увидел их вновь, наконец, обольститель- ные электрические лампочки и главная улица городка, хо- рошо укатанная крестьянски саня, улица, на которой, ча- руя взор, висели - вывеска с сапогами, золотой крен- дель, изобрежение молодого человека со свины и наглыми глазками и с абсолютно неестественной прической, озна- чавшей, что за стеянными дверями помещается местный Ба- зиль, за 30 копеек бравшийся вас брить во всякое время, за исключением дней праздничных, коими изобилует оте- чество мое. До сих пор с дрожью вспоминаю салфетки Базиля, сал- фетки, заставлявшие неотступно представлять себе ту страницу в германском учебнике кожных болезней, на ко- торой с убедительной ясностью изображен твердый шанкр на подбородке у какого-то гражданина. Но и салфетки эти все же не омрачат моих воспомина- ний! На перекрестке стоял живой милиционер, в запылен- ной витрине смутно виднелись железные листы с тесными рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало площадь, и шли, и ехали, и разговаривали, в будке торговали вче- рашними московскими газетами, содержащими в себе потря- сающие известия, невдалеке призывно пересвистывались московские поезда. Словом, это была цивилизация, Вави- лон, Невский проспект. О больнице и говорить не приходится. В ней было хи- рургическое отделение, терапевтическое, заразное, аку- шерское. В больнице была операционная, в ней сиял ав- токлав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья, винты. В больнице был старший врач, три ординатора (кроме меня). Фельдшера, акушерки, сиделка, аптека и лаборатория. Лаборатория, подумать только! С цейсовским микроскопом, прекрасным запасом красок. Я вздрагивал и холодел, меня давили впечатлея. Не- мало дней прошло, пока я не привык к тому, что одноэ- тажные корпуса больницы в декабрьские сумерки, словно по команде, загорались электрическим светом. Он слепил меня. В ваннах бушевала и гремела вода, и деревянные измызганные термометры ныряли и плавали в них. В детском заразном отделении весь день вспывали стоны, слышался тонкий жалостливый плач, хриплое буль- канье... Сиделки бегали, носились... Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете. Я не был виноват в ущемленной грыже и не вздрагивал, когда приезжали сани и привозили жен- щину с поперечным положением, меня не касались гнойные плевриты, требовавшие операции. Я почувствовал себя впервые человеком, обчем ответственности которого огра- ничен какими-то рамками. Роды? Пожалуйста, вон - ни- зенький корпус, вон - крайнее окно, завешенное белой марлей. Там врач-акушер, симпатичный и толстый, с ры- женькими усиками и лысоватый. Это его дело. Сани, пово- рачивайте к окну с марлей! Осложненный перелом - глав- ный врач-хирург. Воспаление легких? - В терапевтическое отделение к Павлу Владимировичу. О, величественная машина большой больницы на нала- женном, точно смазанном ходу! Как новый винт по заранее взятой мерке, и я вошел в аппарат и принял детское от- деление. И дифтерит, и скарлатина поглотили меня, взяли мои дни. Но только дни. Я стал спать по ночам, потому что не слышалось более под моими окнами зловещего ноч- ного стука, который мог поднять меня и увлечь в тьму на опасность и неизбежность. По вечерам я стал читать (про дифтерит и скарлатину, конечно, в первую голову и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера) и оце- нил вполне и лампу над столом, и седые угольки на под- носе самоваре, и стынущий чай, и сон после бессонных полутора лет... Так я был счастлив в 17 году зимой, получив перевод в уездный город с глухого вьюжного участка. Пролетел месяц, за ним второй и третий, 17-й год отошел, и полетел февраль 18-го. Я привык к своему но- вому положению и мало-помалу свой дальний участок стал забывать. В памяти стерлась зеленая лампа с шипящим ке- росином, одиночество, сугробы... Неблагодарный! Я забыл свой боевой пост, где я один без всякой поддержки бо- ролся с болезнями, своими силами, подобно герою Фенимо- ра Купера выбираясь из самых диковинных положений. Изредка, правда, когда я ложился в постель с прият- ной мыслью о том, как сейчас я усну, какие-то обрывки проносились в темнеющем уже сознании. Зеленый огонек, мигающий фонарь... скрип саней... короткий стон, потом тьма, глухой вой метели в полях... потом все это боком кувыркалось и проваливалось... "Интересно, кто там сидит сейчас на моем месте?.. Кто-нибудь да сидит... Молодой врач вроде меня... ну, что же, я свое высидел. Февраль, март, апрель... ну, и, скажем, май - и конец моему стажу. Значит, в конце мая я расстанусь с моим блистательным городом и вернусь в Москву. И ежели революция подхватит меня на свое крыло - придется, возможно, еще поездить... но во всяком слу- чае своего участка я более никогда в жизни не увижу... Никогда... Столица... Клиника... Асфальт, огни..." Так думал я. "...А все-таки хорошо, что я пробыл на участке... Я стал отважным человеком... Я не боюсь... Чего я только не лечил?! В самом деле? А?.. Психических болезней не лечил... Ведь... Верно, нет, позвольте... А агроном до- пился тогда до чертей... И я его лечил и довольно неу- дачно... Белая горячка... Чем не психическая болезнь? Почитать надо бы психиатрию... да ну ее. Когда-нибудь впоследствии в Москве... А сейчас, в первую очередь, детские болезни... и еще детские болезни... и в особен- ности эта каторжная детская рецептура... Фу, черт... Если ребенку 10 лет, то, скажем, сколько пирамидону ему можно дать на прием? 0,1 или 0,15?.. Забыл. А если три года?.. Только детские болезни... и ничего больше... довольно умопомрачительных случайностей! Прощай, мой участок!.. И почему мне этот участок так настойчиво се- годня вечером лезет в голову?.. Зеленый огонь... Ведь я покончил с ним расчеты на всю жизнь... Ну и довольно... Спать" - Вот письмо. С оказией привезли... - Давайте сюда. Сиделка стояла у меня в передней. Пальто с облезшим воротником было накинуто поверх белого халата с клей- мом. На синем дешевом конверте таял снег. - Вы сегодня дежурите в приемном покое? - спросил я, зевая. - Никого нет? - Нет, пусто. - Ешли... (зевота раздирала мне рот и от этого сло- ва я произносил неряшливо), - кого-нибудь привежут... вы дайте мне знать шюда... я лягу спать... - Хорошо. Можно иттить? - Да, да. Идите. Она ушла. Дверь визгнула, а я зашлепал туфлями в спальню, по дороге безобразно и криво раздирея пальцами конверт. В нем оказался продолговатый смятый бланк с синим штемпелем моего участка, моей больницы... Незабываемый бланк... Я усмехнулся. "Вот интересно... весь вечер думал об участке, и вот он явился сам напомнить о себе... предчувствие" Под штемпелем химическим карандашом был начертан рецепт. Латинские слова, неразборчивые, перечеркну- тые... - Ничего не понимаю... путаный рецепт... - пробор- мотал я и уставился на слово "морпчини...". Что, бишь, тут необычайного в этом рецепте?... Ах, да... четырехп- роцентный раствор! Кто же выписывает четырехпроцентный раствор морфия?... Зачем?! Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На оборо- те листка чернилами, вялым и разгонистым почерком было написано: "11 февраля 1918 года. Милый цоллега! Извините, что пишу на клочке. Нет под руками бума- ги. Я очень тяжко и нехорошо заболел. Помочь мне неко- му, да я и не хочу искать помощи ни у кого, кроме Вас. Второй месяц я сижу в бывшем Вашем участке, знаю, что Вы в городе и сравнительно недалеко от меня. Во имя нашей дружбы и университетских лет прошу Вас приехать ко мне поскорее. Хоть на день. Хоть на час. И если Вы скажете, что я безнадежен, я вам поверю... А может быть, можно спастись?.. Да, может быть, еще можно спастись?.. Надежда блеснет для меня? Никому, прошу Вас, не сообщайте о содержании этого письма". - Марья! Сходите сейчас же в приемный покой и вызо- вите ко мне дежурную сиделку... Как ее зовут?.. Ну, за- был... Одним словом, дежурную, которая мне письмо при- несла сейчас. Поскорее! - Счас. Через несколько минут сиделка стояла передо мной и снег таял на облезшей кошке, послувшей материалом для Вофотника. - Кто привез письмо? - А не знаю я. С бородой. Кооператор он. В город ехал, говорит. - Гм... ну ступайте. Нет, постойте. Вот я сейчас записку напишу главному врачу, отнесите, пожалуйста, и ответ мне верните. - Хорошо. Моя записка главному врачу: "13 февраля 1918 года. Уважаемый Павел Илларионович. Я сейчас получил письмо от моего товарища по университету доктора Поля- кова. Он сидит на Гореловском, моем бывшем участке в полном одиночестве. Заболел, по-видимому, тяжело. Счи- таю своим долгом счездить к нему. Если разрешите, я завтра сдам на один день отделение доктору Родовичу и счезжу к Полякову. Человек беспомощен. Уважающий вас д-р Бомгард". Ответная записка главного врача: "Уважаемый Владимир Михайлович, поезжайте. Петров". Вечер я провел над путеводителем по железным доро- гам. Добраться до Горелова можно было таким образом: Завтра выехать в два часа дня с московским почтовым по- ездом, проехать 30 верст по железной дороге, высадиться на станции Н., а от нее двадцать две версты поехать на санях до Гореловской больницы. "При удаче я буду в Горелове завтра ночью, - думал я, лежа в постели - Чем он заболел? Тифом, воспалением легких? Ни тем, ни другим... Тогда бы он и написал просто: "Я заболел воспалением легких". А тут сумбур- ное, чуть-чуть фальшивое письмо... "Тяжко и нехорошо заболел..." Чем? Сифилисом? Да, несомненно, сифилисом. Он в ужасе... он скрывает... он боится... Но на каких лошадях, интересно знать, я со станции поеду в Горело- во? Плохой номер выйдет, как приедешь на станцию в су- мерки, а добраться-то будет и не на чем... Ну, нет. Уж я найду способ. Найду у кого-нибудь лошадей на станции. Послать телеграмму, чтоб он выслал лошадей! Ни к чему! Телеграмма придет через день после моего приезда... Она ведь по воздуху в Горелово не перелетит. Будет лежать на станции, пока не случится оказия. Знаю я это Горело- во. О, медвежий угол!" Письмо на бланке лежало на ночном столике в круге света от лампы, и рядом стояла спутница раздражительной бессонницы, с щетиной окурков, пепельница. Я ворочался на скомканной простыне, и досада рождалась в душе. Письмо начало раздражать меня. В самом деле: если ничего острого, а скажем, сифи- лис, то почему же он не едет сюда сам? Почему я должен нестись через вьюгу к нему? Что я в один вечер вылечу его от люеса, что ли? Или от рака пищевода? Да какой там рак! Он на два года моложе меня. Ему 25 лет... "Тяжко..." Саркома? Письмо нелепое, истерическое. Пись- мо, от которого у получающего может сделаться миг- рень... И вот она налицо. Стягивает жилку на виске... Утром проснешься, стало быть, и от жилки полезет вверх на темя, скует полголовы и будешь к вечеру глотать пи- рамидон с кофеином. А каково в санях с пирамидоном? На- до будет у фельдшера шубу взять разчездную, замерзнешь завтра в своем пальто... Что с ним такое? "Надежда блеснет..." - в романах так пишут, а вовсе не в серьез- ных докторских письмах!.. Спать, спать... Не думать больше об этом. Завтра все станет ясно... Завтра". Я привернул выключатель, и мгновенно тьма счела мою комнату. Спать... Жилка ноет... Но я не имею права сер- диться на человека за нелепое письмо, еще не знав, в чем дело. Человек страдает по-своему, вот пишет друго- му. Ну, как умеет, как понимает... и недостойно из-за мигрени, из-за беспокойства порочить его хотя бы мыс- ленно. Может быть, это и не фальшивое и не романическое письмо. Я не видел его, Сережу Полякова, два года, но помню его отлично. Он был всегда очень рассудительным человеком... да. Значит, стряслась какая-то беда... и жилка моя легче... Видно, сон идет. В чем механизм сна?.. Читал в физиологии... но история темная... не понимаю, что значит сон... Как засыпают мозговые клет- ки?! Не понимаю, говорю по секрету. Да почему-то уве- рен, что и сам составитель физиологии тоже не очень твердо уверен... Одна теория стоит другой... Вон стоит Сережка Поляков в зеленой тужурке с золотыми пуговицами над цинковым столом, а на столе труп... Хм, да... ну это сон... Тук, тук... Бух, бух, бух... Ага... Кто? Кто? что?.. Ах, стучат, ах, черт, стучат... Где я? что я?.. В чем дело? Да, я у себя в постели... Почему же меня будят? Имеют право потому, что я дежурный. Проснитесь, доктор Бомгард. Вон Марья зашлепала к двери открывать. Сколько времени? Половина первого... Ночь. Спал я, зна- чит, только один час. Как мигрень? Налицо. Вот она! В дверь тихо постучали. - В чем дело? Я приоткрыл дверь в столовую. Лицо сиделки глянуло на меня из темноты, и я разглядел сразу, что оно блед- но, что глаза расширены, взбудоражены. - Кого привезли? - Доктора с Гореловского участка, - хрипло и громко ответила сиделка, - застрелился доктор. - По-ля-ко-ва? Не может быть! Полякова?! - Фамилии-то я не знаю. - Вот что... Сейчас, сейчас иду. А вы бегите к главному врачу, будите его сию секунду. Скажите, что я вызываю его срочно в приемный покой. Сиделка метнулась - и белое пятно исчезло из глаз. Через две минуты злая вьюга, сухая и колючая, хлес- танула меня по щекам на крыльце, вздула полы пальто, оледенила испуганное тело. В окнах приемного покоя полыхал свет белый и беспо- койный. На крыльце, в туче снега, я столкнулся со стар- шим врачом, стремившимся туда же, куда и я. - Ваш? Поляков? - спросил, покашливая, хирург. - Ничего не пойму. Очевидно, он, - ответил я, и мы стремительно вошли в покой. С лавки навстречу поднялась закутанная женщина. Знакомые глаза заплаканно глянули на меня из-под края бурого платка. Я узнал Марью Власьевну, акушерку из Го- релова, верную мою помощницу во время родов в Гореловс- кой больнице. - Поляков? - спросил я. - Да, - ответила Марья Власьевна, - такой ужас, доктор, ехала, дрожала всю дорогу, лишь бы довезти... - Когда? - Сегодня утром на рассвете - бормотала Марья Власьевна, - прибежал сторож, говорит "У доктора выст- рел в квартире". Под лампой, изливающей скверный тревожный свет, ле- жал доктор Поляков, и с первого же взгляда на его без- жизненные, словно каменные, ступни валенок у меня при- вычно екнуло сердце.