Шапку с него сняли - и показались слипшиеся, влаж-
ные волосы. Мои руки, руки сиделки, руки Марьи Власьев-
ны замелькали над Поляковым, и белая марля с расплываю-
щимися желто-красными пятнами вышла из-под пальто.
Грудь его поднималась слабо. Я пощупал пульс и дрогнул,
пульс исчезал под пальцами, тянулся и срывался в ниточ-
ку с узелками, частыми и непрочными. Уже тянулась рука
хирурга к плечу, брала бледное тело в щипок на плече,
чтобы впрыснуть камфору. Тут раненый расклеил губы,
причем, на них показалась розоватая кровавая полоска,
чуть шевельнул синими губами и сухо, слабо выговорил:
- Бросьте камфару. К черту.
- Молчите, - ответил ему хирург и толкнул желтое
масло под кожу.
- Сердечная сумка, надо полагать, задета, - шепнула
Марья Власьевна, цепко взялась за край стола и стала
всматриватся в бесконечные веки раненого (глаза его бы-
ли закрыты). Тени серо-фиолетовые, как тени заката, все
ярче стали зацветать в углублениях у крыльев носа, и
мелкий, точно ртутный, пот росой выступал на тенях.
- Револьвер? - дернув щекой, спросил хирург.
- Браунинг, - пролепетала Марья Власьевна.
- Э-эх, - вдруг, как бы злобно и досадуя, сказал
хирург и вдруг, махнув рукой, отошел.
Я испуганно обернулся к нему, не понимая. Еще
чьи-то глаза мелькнули за плечом. Подошел еще один
врач.
Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный,
когда хочет согнать липнущую муху, а затем его нижняя
челюсть стала двигаться, как бы он давился комочком и
хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные ре-
вольверные или ружейные раны, хорошо знакомо это движе-
ние! Марья Власьевна болезненно сморщилась, вздохнула.
- Доктора Бомгарда... - еле слышно сказал Поляков.
- Я здесь, - шепнул я, и голос мой прозвучал нежно
у самых его губ.
- Тетрадь вам... - хрипло и еще слабее отозвался
Поляков.
Тут он открыл глаза и возвел их к нерадостному,
уходящему в темь потолку покоя. Как будто светом изнут-
ри стали наливаться темные зрачки, белок глаз стал как
бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси, по-
том помутнели и потеряли эту мимолетную красу.
Доктор Поляков умер.
x x x
Ночь. Близ рассвета. Лампа горит очень ясно, потому
что городок спит и току электрического много. Все мол-
чит, а тело Полякова в часовне. Ночь.
На столе перед воспаленными от чтения глазами лежат
вскрытый конверт и листок. На нем написано:
"Милый товарищ!
Я не буду Вас дожидаться. Я раздумал лечиться. Это
безнадежно. И мучиться я тоже больше не хочу. Я доста-
точно попробовал. Других предостерегаю. Будьте осторож-
ны с белыми, растворимыми в 25 частях воды кристаллами.
Я слишком им доверился, и они меня погубили. Мой днев-
ник вам дарю. Вы всегда казались мне человеком пытливым
и любителем человеческих документов. Если интересует
вас, прочтите историю моей болезни.
Прощайте. Ваш С. Поляков".
Приписка крупными буквами:
"В смерти моей прошу никого не винить.
Лекарь Сергей Поляков.
13 февраля 1918 года".
Рядом с письмом самоубийцы тетрадь типа общих тет-
радей в черной клеенке. Первая половина страниц из нее
вырвана. В оставшейся половине краткие записи, вначале
карандашом или чернилами, четким мелким почерком, в
конце тетради карандашом химическим и карандашом толс-
тым красным, почерком небрежным, почерком прыгающим и
со многими сокращенными словами.
x x x
"... 7 год?, 20-го января.
... и очень рад. И слава богу: чем глупее, тем луч-
ше. Видеть людей не могу, а здесь я никаких людей не
увижу, кроме больных и крестьян. Но онн ведь ничем не
тронут моей раны? Других, впрочем, не хуже моего расса-
дили по земским участкам. Весь мой выпуск, не подлежа-
щий призыву на войну (ратники ополчения 2-го разряда
выпуска 1916 г.), разместили в земствах. Впрочем, это
неинтересно никому. Из приятелей узнал только об Ивано-
ве и Бомгарде. Иванов выбрал Архангельскую губернию
(дело вкуса), а Бомгард, как говорила фельдшерица, си-
дит на глухом участке вроде моего за три уезда от меня
в Горелове. Хотел ему написать, но раздумал. Не желаю
видеть и слышать людей.
21 января.
Вьюга. Ничего.
25 января.
Какой ясный закат. Мигренин - соединение антипирина
цоффеина ац цитриц.
В порошках по 1,0... разве можно по 1,0?.. Можно.
3 февраля.
Сегодня получил газеты за прошлую неделю. Читать не
стал, но потянуло все-таки посмотреть отдел театров.
"Аида" шла на прошлой неделе. Значит, она выходила на
возвышение и пела: "Мой милый друг, приди ко мне..."
У нее голос необыкновенный, и как странно, что го-
лос ясный, громадный дан темной душонке...
(здесь перерыв, вырваны две или три страницы.)
... конечно, недостойно, доктор Поляков. Да и гим-
назически - глупо с площадной бранью обрушиваться на
женщину за то, что она ушла! Не хочет жить - ушла. И
конец.
Как все просто, в сущности. Оперная певица сошлась
с молодым врачом, пожила год и ушла.
Убить ее? Убить? Ах, как все глупо, пусто. Безна-
дежно! Не хочу думать. Не хочу...
11 февраля.
Все вьюги, да вьюги... заносит меня! Целыми вечера-
ми я один, один. Зажигаю лампу и сижу. Днем-то я еще
вижу людей. Но работаю механически. С работой я свыкся.
Она не так страшна, как я думал раньше. Впрочем, много
помог мне госпиталь на войне. Все-таки не вовсе негра-
мотным я преехал сюда.
Сегодня в первый раз делал операцию поворота.
Итак, три человека погребены здесь под снегом: я,
Анна Кирилловна - фельдшерица-акушерка и фельдшер.
Фельдшер женат. Они (фельдш. персонал) живут во флиге-
ле. А я один.
15 февраля.
Вчера ночью интересная вещь произошла. Я собирался
ложиться спать, как вдруг у меня сделались боли в об-
ласти желудка. Но какие! Холодный пот выступил у меня
на лбу.
Все-таки медицина - сомнительная наука, должен за-
метить.
Отчего у человека, у которого нет абсолютно никако-
го заболевания желудка или кишечника (аппенд., напр.),
у которого прекрасная печень и почки, у которого кишеч-
ник функционирует совершенно нормально, могут ночью
сделаться такие боли, что он станет кататься по посте-
ли?
Со стоном добрался до кухни, где ночует кухарка с
мужем своим, Власом. Власа отправил к Анне Кирилловне.
Та ночью пришла ко мне и вынуждена была впрыснуть мне
морфий. Говорит, что я был совершенно зеленый. Отчего?
Фельдшер наш мне не нравится. Нелюдим, а Анна Кириллов-
на очень милый и развитой человек. Удивляюсь, как не
старая женщина может жить в полном одиночестве в этом
снежном гробу. Муж ее в германском плену.
Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлек из
маковых головок морфий. Истинный благодетель челове-
чества. Боли прекратились через семь минут после укола.
Интересно: боли шли полной волной, не давая никаких па-
уз, так что я положительно задыхался, словно раскален-
ный лом воткнули в живот и вращали. Минуты через четыре
после укола я стал различать волнообразность боли.
Было бы очень хорошо, если б врач имел возможность
на себе проверить многие лекарства. Совсем иное у него
было бы понимание их действия. После укола впервые за
последние месяцы спал глубоко и хорошо, - без мыслей о
ней, обманувшей меня.
16 февраля.
Сегодня Анна Кирилловна на приеме осведомилась о
том, как я себя чувствую, и сказала, что впервые за все
время видит меня нехмурым.
- Разве я хмурый?
- Очень, - убежденно ответила она и добавила, что
она поражается тем, что я всегда молчу.
- Такой уж я человек.
Но это ложь. Я был очень жизнерадостным человеком
до моей семейной драмы.
Сумерки наступают рано. Я один в квартире. Вечером
пришла боль, но не сильная, как тень вчерашней боли,
где-то за грудною костью. Опасаясь возврата вчерашнего
припадка, я сам себе впрыснул в бедро один сантиграмм.
Боль прекратилась мгновенно почти. Хорошо, что Анна
Кирилловна оставила пузырек.
18-го.
Четыре укола не страшны.
25-го февраля.
Чудак эта Анна Кирилловна! Точно я не врач. 1,5
шприца и 0,015 морфия? Да.
1-го марта.
Доктор Поляков, будьте осторожны!
Вздор.
x x x
Сумерки.
Но вот уже полмесяца, как я ни разу не возвращался
мыслью к обманувшей меня женщине. Мотив из партии ее
Амнерис покинул меня. Я очень горжусь этим. Я - мужчи-
на.
x x x
Анна К. стала моей тайной женой. Иначе быть не мог-
ло никак. Мы заключены на необитаемый остров.
x x x
Снег изменился, стал как будто серее. Лютых морозов
уже нет, но метели по временам возобновляются...
x x x
Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это
прикосновение становится теплым и расширяется. Во вто-
рую минуту внезапно проходит холодная волна под ложеч-
кой, а вслед за этим начитается необыкновенное проясне-
ние мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все
неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка про-
явления духовной силы человека. И если б я не был ис-
порчен медицинским образованием, я бы сказал, что нор-
мально человек может работать только после укола морфи-
ем. В самом деле: куда к чорту годится человек, если
малейшая невралгийка может выбить его совершенно из
седла!
x x x
Анна К. боится. Успокоил ее, сказав, что я с детс-
тва отличался громаднейшей силой воли.
2 марта.
Слухи о чем-то грандиозном. Будто бы свергли Нико-
лая!!.
Я ложусь спать очень рано. Часов в девять. И сплю
сладко.
10 марта.
Там происходит революция. День стал длиннее, а су-
мерки как будто чуть голубоватее.
Таких снов на рассвете я еще никогда не видел. Это
двойные сны.
Причем основной из них, я бы сказал, стеклянный. Он
прозрачен.
Так что вот, - я вижу жутко освещенную лампу, из
нее пышет разноцветная лента огней. Амнерис, колыша зе-
леным пером, поет. Оркестр, совершенно неземной, нео-
быкновенно полнозвучен. Впрочем, я не могу передать это
словами. Одним словом, в нормальном сне музыка беззвуч-
на... (в нормальном? Еще вопрос, какой сон нормальнее!
Впрочем, шучу...) беззвучна, а в моем сне она слышна
совершенно небесно. И, главное, что я по своей воле мо-
гу усилить или ослабить музыку. Помнится, в "войне и
мире" описано, как Петя Ростов в полусне переживал та-
кое же состояние. Лев Толстой - замечательный писатель!
Теперь о прозрачности так вот, сквозь переливающи-
еся краски Аиды выступает совершенно реально край моего
письменного стола, видный из двери кабинета, лампа,
лоснящийся пол и слышны, прорывшись сквозь волну ор-
кестра Большого театра, ясные шаги, ступающие приятно,
как глухие кастаньеты.
Значит, - восемь часов, - это Анна К., идет ко мне
будить меня и сообщить, что делается в приемной.
Она не догадывается, что будить меня не нужно, что
я все слышу и могу разговаривать с нею.
И такой опыт я проделал вчера:
Анна. - Сергей Васильевич...
Я. - я слышу... (тихо музыке "сильнее").
Музыка - великий аккорд.
Ре-диез...
Анна. - Записано двадцать человек.
Амнерис (поет).
Впрочем, этого на бумаге передать нельзя.
Вредны ли этн сны? О нет. После них я встаю сильным
и бодрым. И работаю хорошо. У меня даже появился инте-
рес, а раньше его не было. Да и мудрено, все мои мысли
были сосредоточены на бывшей жене моей.
А теперь я спокоен.
Я спокоен.
19 марта.
Ночью у меня была ссора с Анной К.
- Я не буду больше приготовлять раствор.
Я стал ее уговаривать.
- Глупости, Аннуся. Что я, маленький, что ли?
- Не буду. Вы погибнете.
- Ну, как хотите. Поймите, что у меня боли в груди!
- Лечитесь.
- Где?
- Уезжайте в отпуск. Морфием не лечатся. (Потом ду-
мала и добавила). - Я простить себе не могу, что приго-
товила вам тогда вторую склянку.
- Да что я, морфинист, что ли?
- Да, вы становитесь морфинистом.
- Так вы не пойдете?
- Нет.
Тут я впервые обнаружил в себе неприятную способ-
ность злиться и, главное, кричать на людей, когда я не
прав.
Впрочем, это не сразу. Пошел в спальню. Посмотрел.
На донышке склянки чуть плескалось. Набрал в шприц, -
оказалось четверть шприца. йвырнул шприц, чуть не раз-
бил его и сам задрожал. Бережно поднял, осмотрел, - ни
одной трещинки. Просидел в спальне около 20 минут. Вы-
хожу, - ее нет.
Ушла.
x x x
Представьте себе, - не вытерпел, пошел к ней. Пос-
тучал в ее флигеле в освещенное окно. Она вышла, заку-
тавшись в платок, на крылечко. Ночь тихая, тихая. Снег
рыхл. Где-то далеко в небе тянет весной.
- Анна Кирилловна, будьте добры, дайте мне ключи от
аптеки.
Она шепнула:
- Не дам.
- Товарищ, будьте добры, дайте мне ключи от аптеки.
Я говорю вам, как врач.
Вижу в сумраке ее лицо изменилось, очень побелело,
а глаза углубились, провалились, почернели. И она отве-
тила голосом, от которого у меня в душе шелохнулась жа-
лость.
Но тут же злость опять наплыла на меня.
Она:
- Зачем, зачем вы так говорите? Ах, Сергей Василь-
евич, я - жалеючи вас.
И тут высвободила руки из-под платка, и я вижу, что
ключи у нее в руках. Значит, она вышла ко мне и захва-
тила их.
Я (грубо):
- Дайте ключи!
И вырвал их из ее рук.
И пошел к жалеющему корпусу больницы по гнилым,
прыгающим мосткам.
В душе у меня ярость шипела, и прежде всего потому,
что я ровным счетом понятия никакого не имею о том, как
готовить раствор морфия для подкожного впрыскивания. Я
врач, а не фельдшерица!
йел и трясся.
И слышу: сзади меня, как верная собака, пошла она.
И нежность взмыла во мне, но я задушил ее. Повернулся
и, оскалившись, говорю:
- Сделаете или нет? И она взмахнула рукою, как об-
реченная, "все равно, мол", и тихо ответила:
- Давайте сделаю...
...Через час я был в нормальном состоянии. Конечно,
я попросил у нее извинения за бессмысленную грубость.
Сам не знаю, как со мной это произошло. Раньше я был
вежливым человеком.
Она отнеслась к моему извинению странно. Опустилась
на колени, прижалась к моим рукам и говорит:
- Я не сержусь на вас. Нет. Я теперь уже знаю, что
вы пропали. Уж знаю. И я себя проклинаю за то, что я
тогда сделала вам впрыскивание.
Я успокоил ее как мог, уверив, что она здесь ровно
ни при чем, что я сам отвечаю за свои поступки. Обещал
ей, что с завтрашнего дня начну серьезно отвыкать,
уменьшая дозу.
- Сколько вы сейчас впрыснули?
- Вздор. Три шприца однопроцентного раствора.
Она сжала голову и замолчала.
- Да не волнуйтесь вы! ...В сущности говоря, мне
понятно ее беспокойство. Действительно, Морпчиум чыд-
роцчлорицум грозная штука, привычка создается очень
быстро. Но маленькая привычка ведь не есть морфинизм?..
...По правде говоря, эта женщина единственный вер-
ный настоящий мой человек. И, в сущности, она и должна
быть моей женой. Ту я забыл. Забыл. И все-таки спасибо
за это морфию...
8-го апреля 1917 года.
Это мучение.
9 апреля.
Весна ужасна.
Черт в склянке. Кокаин - черт в склянке.
Действие его таково:
При впрыскивании одного шприца двухпроцентного
раствора почти мгновенно наступает состояние спокойс-
твия, тотчас переходяшее в восторг и блаженство. И это
продолжается только одну, две минуты. И потом все исче-
зает бесследно, как не было. Наступает боль, ужас, ть-
ма. Весна гремит, черные птицы перелетают с обнаженных
ветвей на ветви, а вдали лес щетиной, ломаной и черной,
тянется к небу, и за ним горит, охватив четверть неба,
первый весенний закат.
Я меряю шагами одинокую пустую большую комнату в
моей докторской квартире по диагонали от дверей к окну,
от окна к дверям. Сколько таких прогулок я могу сде-
лать? Пятнадцать или шестнадцать - не больше. А затем
мне нужно поворачивать и идти в спальню. На марле лет
шприц рядом со склянкой. Я беру его и, небрежно смазал
йодом исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу. Никакой
боли нет. О, наоборот: я предвкушаю эйфорию, которая
сейчас возникнет. И вот она возникает. Я узнаю об этом
потому, что звуки гармошки, на которой играет обрадо-
вавшийся весне сторож Влас на крыльце, рваные, хриплые
звуки гармошки, глухо летящие сквозь стекло ко мне,
становятся ангельскими голосами, а грубые басы и разду-
вающихся мехах гудят, как небесный хор. Но вот мгнове-
ние, и кокаин в крови по какому-то таинственному зако-
ну, не описанному ни в какой из фармакологий, превраща-
ется во что-то новое. Я знаю: это смесь дьявола с моей
кровью. И никнет Влас на крыльце, и я ненавижу его, а
закат, беспокойно громыхая, выжигает мне внутренностн.
И так несколько раз подряд, в течение вечера, пока я не
пойму, что я отравлен. Сердце начинает стучать так, что
я чувствую его в руках, в висках... а потом оно прова-
ливается в бездну, и бывают секунды, когда я мыслю о
том, что более доктор Поляков не вернется к жизни...
13 апреля.
Я - несчастный доктор Поляков, заболевший в феврале
этого года морфинизмом, и, предупреждаю всех, кому вы-
падет на долю такая же участь, как и мне, не пробовать
заменить морфий кокмином. Кокаин - сквернейший и ковар-
нейший яд. Вчера Анна еле отходила меня камфарой, а се-
годня я - полутруп...
6-го мая 1917 года.
Давненько я не брался за свой дневник. А жаль. По
сути дела, это не дневник, а история болезни, и у меня,
очевидно, профессиональное тяготение к моему единствен-
ному другу в мире (если не считать моего скорбного и
часто плачущего друга Анны).
Итак, если вести историю болезни, то вот. Я впрыс-
киваю себе морфий два раза в сутки в 5 часов дня (после
обеда) и в 12 час. ночи перед сном.
Раствор трехпроцентный: два шприца. Следовательно,
я получаю за один раз - 0,06.
Порядочно!
Прежние мои записи несколько истеричны. Ничего осо-
бенно страшного нет. На работоспособности моей это ни-
чуть не отражается. Напротив, весь день я живу ночным
впрыскиванием накануне. Я великолепно справляюсь с опе-
рациями, я безукоризненно внимателен к рецептуре и ру-
чаюсь моим врачебным словом, что мой морфинизм вреда
моим пациентам не причинил. Надеюсь, и не причинит. Но
другое меня мучает. Мне все кажется, что кто-нибудь уз-
нает о моем пороке. И мне тяжело на приеме чувствовать
на своей спине тяжелый пытливый взгляд моего ассистен-
та-фельдшера.
Вздор! Он не догадывается. Ничто не выдаст меня.
Зрачки меня могут предать лишь вечером, а вечером я ни-
когда не сталкиваюсь с ним.
Страшнейшую убыль морфия в нашей аптеке я пополнил,
счездив в уезд. Но и там мне пришлось пережить неприят-
ные минуты. Заведующий складом взял мое требование, в
которое я вписал предусмотрительно и всякую другую че-
пуху, вроде кофеина, которого у нас сколько угодно, и
говорит:
- 40 грамм морфия?
И я чувствую, что прячу глаза, как школьннк. Чувс-
твую, что краснею...
Он говорит:
- Нет у нас такого количества. Граммов десять дам.
И действительно, у него нет, но мне кажется, что он
проник в мою тайну, что он щупает и сверлит меня глаза-
ми, и я волнуюсь и мучаюсь.
Нет, зрачки, только зрачки опасны, и поэтому пос-
тавлю себе за правило: вечером с людьми не сталкивать-
ся. Удобнее, морфий впрочем, места, чем мой участок,
для этого не найти, вот уже более полугода я кого не
вижу, кроме моих больных. А им до меня дела нет никако-
го.
18 мая.
Душная ночь. Будет гроза. Брюхо черное вдали за ле-
сом растет и пучится. Вон и блеснуло бледно и тревожно.
Идет гроза.
Книга у меня перед глазами, и в ней написано по по-
воду воздержания от морфия:
"...большое беспокойство, тревожное тоскливое сос-
тояние, раздражительность, ослабление памяти, иногда
галлюцинация и небольшая степень затемнения созна-
ния..."
Галлюцинаций я не испытывал, но по поводу остально-
го я могу сказать: - о, какие тусклые, казенные, ничего
не говорящие слова!
"Тоскливое состояние"!..
Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предуп-
реждаю врачей, чтобы о были жалостливее к своим пациен-
там. Не "тоскливое состояние", а смерть медленная овла-
девает морфинистом, лишь только вы на час или два лиши-
те его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя...
в теле нет клеточки, которая бы не жаждала... Чего?
Этого нельзя ни определить, ни обчяснить. Словом, чело-
века нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает
труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме
морфия. Морфия!
Смерть от жажды - райская, блаженная смерть по
сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, ве-
роятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в
гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на
костре стонет и шевелится, когда первые языки ищамени
лижут его ноги...
Смерть - сухая, медленная смерть...
Вот что кроется под этими профессорскими словами
"тоскливое состояние".
x x x
Больше не могу. И вот взял и сейчас уколол себя.
Вздох.
Еще вздох.
Легче. А вот... вот... мятный холодок под ложеч-
кой...
Три шприца 3:-ного раствора. Этого мне хватит до
полуночи...
Вздор. Эта запись - вздор. Не так страшно. Рано или
поздно я брошу!... А сейчас спать, спать.
Этою глупою борьбою с морфием я только мучаю в ос-
лабляю себя.
(Далее в тетрадь вырезано десятка два страниц.)
...ря
...ять рвота в 4 час. 30 мннут.
Когда мне полегчает, запишу свои ужасные впечатле-
ния.
14 ноября 1917 г.
Итак, после побега из Москвы из лечебницы докто-
ра... (фамилия тщательно зачеркнута) я вновь дома.
Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пусть
скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не
нужен в мире. Стрельбу и переворот я пережил еще в ле-
чебнице. Но мысль бросить это лечение воровски созрела
у меня еще до боя на улицах Москвы. Спасибо морфию за
то, что он сделал меня храбрым. Никакая стрельба мне не
страшна. Да и что вообще может испугать человека, кото-
рый думает только об одном, - о чудных божественных
кристаллах. Когда фельдшерица, совершенно терроризован-
ная пушечным буханием...
(здесь страница вырвана.)
...вал эту страницу, чтоб никто не прочитал позор-
ного описания того, как человек с дипломом бежал во-
ровски и трусливо и крал свой собственный костюм.
Да что костюм!
Рубашку я захватил больничную. Не до того было. На
другой день, сделав укол, ожвл и вернулся к доктору Н.
Он встретил меня жалостливо, но сквозь эту жалость
сквозило все-таки презрение. И это напрасно. Ведь он -
психиатр и должен понимать, что я не всегда владею со-
бой. Я болен. Что ж презирать меня? Я вернул больничную
рубашку.
Он сказал:
- Спасибо, - и добавил: - что же вы теперь думаете
делать?
Я сказал бойко (я был в этот момент в состоянии эй-
фории):
- Я решил вернуться к себе в глушь, тем более, что
отпуск мой истек. Я очень благодарен вам за помощь, я
чувствую себя значительно лучше. Буду продолжать ле-
читься у себя.
Ответил он так:
- Вы ничуть не чувствуете себя лучше. Мне, право,
смешно, что вы говорите это мне. Ведь одного взгляда на
ваши зрачки достаточно. Ну, кому вы говорите?..
- Я, профессор, не могу сразу отвыкнуть... в осо-
бенности теперь, когда происходят все эти события...
меня совершенно издергала стрельба...
- Она кончилась. Вот новая власть. Ложитесь опять.
Тут я вспомнил все... холодные коридоры... пустые,
масляной краской выкрашенные стены... и я ползу, как
собака с перебитой ногой... чего-то жду... Чего? Горя-
чей ванны?.. Укольчика в 0,005 морфия. Дозы, от кото-
рой, правда, не умирают... но только... а вся тоска ос-
тается, лежит бременем, как и лежала... пустые ночи,
рубашку, которую я изорвал на себе, умоляя, чтобы меня
выпустили?..
Нет. Нет. Изобрели морфий, вытянули его из высохших
щелкающих головок божественного растения, ну так найди-
те же способ и лечить без мучений! Я упрямо покачал го-
ловой. Тут он приподнялся. И я вдруг испуганно бросился
к двери. Мне показалось, что он хочет запереть за мной
дверь и силою удержать меня в лечебнице...
Профессор побагровел.
- Я не тюремный надзиратель, - не без раздражения
молвил он, - и у меня не Бутырки. Сидите спокойно. Вы
хвастались, что вы совершенно нормальны, две недели на-
зад. А между тем... - он выразительно повторил мой жест
испуга, я вас не держу-с.
- Профессор, верните мне мою расписку. Умоляю вас,
и даже голос мой жалостливо дрогнул.
- Пожалуйста.
Он щелкнул ключом в столе и отдал мне мою расписку
(о том, что я обязуюсь пройти весь двухмесячный курс
лечения и что меня могут задержать в лечебнице и т.д.,
словом, обычного типа.)
Дрожащей рукой я принял записку и спрятал, пролепе-
тав:
- Благодарю вас.
Затем встал, чтобы уходить. И пошел.
- Доктор Поляков! - раздалось мне вслед. Я обернул-
ся, держась за ручку двери - Вот что, - заговорил он,
одумайтесь. Поймите, что вы все равно попадете в психи-
атрическую лечебницу, ну, немножко попозже... и притом
попадете в гораздо более плохом состоянии. Я с вами
считался все-таки как с врачом. А тогда вы придете уже
в состоянии полного душевного развала. Вам, голубчик, в
сущности, и практиковать нельзя и, пожалуй, преступно
не предупредить ваше место службы.
Я вздрогнул и ясно почувствовал, что краска сошла у
меня с лица (хотя и так ее очень немного у меня).
- Я, - сказал я глухо, - умоляю вас, профессор, ни-
чего никому не говорить... Что ж, меня удалят со служ-
бы... Ославят больным... За что вы хотите мне это сде-
лать?
- Идите, - досадливо крикнул он, - идите. Ничего не
буду говорить. Все равно вас вернут...
Я ушел и, клянусь, всю дорогу дергался от боли и
стыда... почему?..
x x x
Очень просто. Ах, мой друг, мой верный дневник.
Ты-то ведь не выдашь меня? Дело не в костюме, а в том,
что я в лечебшице украл морфий. 3 кубика в кристаллах и
10 грамм однопроцентного раствора.
Меня интересует не только это, а еще вот что. Ключ
в шкафу торчал. Ну, а если бы его не было? Взломал бы я
шкаф или нет? А? по совести?
Взломал бы.
Итак, доктор Поляков - вор. Страницу я успею выр-
вать.
Ну, насчет практики он все-таки пересолил. Да, я
дегенерат. Совершенно верно. У меня начался распад мо-
ральной личности. Но работать я могу, я никому из моих
пациентов не могу причинить зла или вреда.
x x x
Да, почему украл? Очень просто. Я решил, что во
время боев и всей кутерьмы, связанной с переворотом, я
нигде не достану морфия. Но когда утихло, я достал еще
в одной аптеке на окраине - 15 грамм однопроцентного
раствора вещь для меня бесполезная и нудная (9 шприцов
придется впрыскивать!). И унижаться еще пришлось. Фар-
мацевт потребовал печать, смотрел на меня хмуро и по-
дозрительно. Но зато на другой день я, придя в норму,
получил без всякой задержки в другой аптеке 20 граммов
в кристаллах - написал рецепт для больницы (попутно,
конечно, выписал кофеин и аспирин). Да в конце концов,
почему я должен прятаться, бояться? В самом деле, точно
на лбу у меня написано, что я - морфинист? Кому какое
дело, в конце концов?
x x x
Да и велик ли распад? Привожу в свидетели эти запи-
си. Они отрывочны, но ведь я же не писатель! Разве в
них какиебудь безумные мысли? По-моему, я рассуждаю со-
вершенно здраво.
x x x
У морфиниста есть одно счастье, которое у него ник-
то не может отнять, - способность проводить жизнь в
полном одиночестве. А одиночество - это важные, значи-
тельные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость...
Ночь течет, черна и молчалива. Где-то оголенный
лес, за ним речка, холод, осень. Далеко, далеко взчеро-
шенная буйная Москва. Мне ни до чего нет дела, мне ни-
чего не нужно, и меня никуда не тянет.
Гори, огонь, в моей лампе, гори тихо, я хочу отды-
хать после московских приключений, я хочу их забыть.
И забыл.
Забыл.
18-го ноября.
Заморозки. Подсохло. Я вышел пройтись к речке по
тропинке, потому что я почти никогда не дышу воздухом.
Распад личности - распадом, но все же я делаю по-
пытки воздерживаться от него. Например, сегодня утром я
не делал впрыскивания. (Теперь я делаю впрыскивания три
раза в день по 3 шприца четырехпроцентного растора).
Неудобно. Мне жаль Анны. Каждый новый процент убивает
ее. Мне жаль. Ах, какой человек!
Да... так... вот... когда стало плохо, я решил
все-таки помучиться (пусть бы полюбовался на меня про-
фессор Н) и оттянуть укол и пошел к реке.
Какая пустыня. Ни звука, ни шороха. Сумерек еще
нет, но онн где-то притаились и ползут по болотцам, по
кочкам, меж пней... идут, идут к левконской больнице...
и я ползу, опираясь на палку (сказать по правде, я нес-
колько ослабел в последнее время).
И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро
и ножками не перебирает под своей пестрой юбкой колоко-
лом старушонка с желтыми волосами... В первую минуту я
ее не понял и даже не испугался. Странно - почему на
холоде старушонка простоволосая, в одной кофточке?.. А
потом, откуда старушонка, какая? Кончится у нас прием в
левкове, разчедутся последние мужицкие сани, и на де-
сять верст кругом - никого. Туманцы, болотца, леса! А
потом вдруг пот холодный потек у меня по спине - понял!
Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли.
Хорошо? Но не это вырвало у меня крик, а то, что в ру-
ках у старушонки вилы. Почему я так испугался? Почему?
Я упал на одно колено, простирая руки, закрылаясь, что-
бы не видеть ее, потом повернулся и, ковыляя, побежал к
дому, как к месту спасения, ничего не желая, кроме то-
го, чтобы у меня не разрывалось сердце, чтобы я скорее
вбежал в теплые комнаты, увидел живую Анну... и мор-
фию...
И я прибежал.
x x x
Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация.
19-го ноября.
Рвота. Это плохо.
ночной мой разговор с Анной 21-го.
Анна. - Фельдшер знает.
Я. - Неужели? Все равно. Пустяки.
Анна. - Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь.
Ты слышишь? Посмотри на свои руки, посмотри.
Я. - Немного дрожат. Это ничуть не мешает мне рабо-
тать.
Анна. - Ты посмотри - они же прозрачны. Одна кость
и кожа...
Погляди на свое лицо... Слушай, Сережа, уезжай,
заклинаю тебя, уезжай...
Я. - Аты?
Анна. - Уезжай. Уезжай. Ты погибаешь.
Я. - Ну, это сильно сказано. Но я действительно сам
не пойму, почему так быстро я ослабел? Ведь неполный
год, как я болею. Видно, такая констнтуция у меня.
Анна (печально). - Что тебя может вернуть к жизни?
Может быть, эта твоя Амнерис - жена?
Я. - О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня из-
бавил от нее. Вместо нее - морфий.
Анна. - Ах ты, боже... что мне делать?...
x x x
Я думал, что только в романах бывают такие, как эта
Анна. И если я когда-нибудь поправлюсь, я навсегда сое-
диню свою судьбу с нею. Пусть тот не вернется из Гер-
манни.
27-го декабря.
Давно я ие брал в руки тетрадь. Я закутан, лошади
ждут. Бомгард уехал с Гореловского участка, и меня пос-
лали заменить его. На мой участок - женщина-врач.
Анна - здесь... Будет приезжать ко мне...
Хоть 30 верст.
x x x
Решили твердо, что с 1 января я возьму отпуск на
один месяц по болезни - и к профессору в Москву. Опять
я дам подписку, и месяц я буду страдать у него в лечеб-
нице нечеловеческой мукой.
Прощай, Левково. Анна, до свиданья.
1918 год
Январь.
Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристалли-
ческим растворимым божком.
Во время лечения я погибну.
И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться
мне не нужно.
15-го января.
Рвота утром.
Три шприца четырехпроцентного раствора в сумерки.
Три шприца четырехпроцентного раствора ночью.
16-го января.
Операционный день, потому большое воздержание - с
ночи до 6 часов вечера.
В сумерки - самое ужасное время - уже на квартире
слышал отчетливо голос, монотонный и угрожающий, кото-
рый повторял:
- Сергей Васильевич. Сергей Васильевич.
После впрыскивания все прошло сразу.
17-го января.
Вьюга - нет приема. Читал во время воздержания
учебннк психиатрии, и он произвел на меня ужасающее
впечатление. Я погиб, надежды нет.
Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воз-
держания. Я их боюсь. Во время эйфории я их всех люблю,
но предпочитаю одиночество.
x x x
Здесь нужно быть осторожным - здесь фельдшер и две
акушерки. Нужно быть очень внимательным, чтобы не вы-
дать себя. Я стал опытен и не выдам. Никто не узнает,
пока у меня есть запас морфия. Растворы я готовлю сам
или посылаю Анне заблаговременно рецепт. Один раз она
сделала попытку (нелепую) подменить пятипроцентный
двухпроцентным. Сама привезла его из Левкова в стужу и
буран.
И из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убе-
дил ее не делать этого. Здешнему персоналу я сообщил,
что болен. Долго ломал голову, какую бы болезнь приду-
мать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжелая нев-
растения. Они предупреждены, что я уезжаю в феврале в
отпуск в Москву лечиться. Дело идет гладко. В работе
никаких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда у
меня начинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому
пришлось приписать и катар желудка. Ах, слишком много
болезней у одного человека!
Персонал здешний жалостлив и сам гонит меня в от-
пуск.
x x x
Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью.
Брал ванну и при этом взвесился на больничных ве-
сах. В прошлом году я весил 4 пуда, теперь 3 пуда 15
фунтов. Испугался, взглянув на стрелку, потом это прош-
ло.
На предплечьях непрекращающиеся нарывы, то же на
бедрах. Я не умею стерильно готовить растворы, кроме
того, раза три я впрыскивал некипяченым шприцем, очень
спешил перед поездкой.
Это недопустимо.
18-го января.
Была такая галлюцинация: жду в черных окнах появле-
ния каких-то бледных людей. Это невыносимо. Одна штора
только. Взял в больнице марлю и завесил. Предлога при-
думать не мог.
Ах, черт возьми! Да почему, в конце концов, каждому
своему действию я должен придумывать предлог? Ведь
действительно это мучение, а не жизнь!
x x x
Гладко ли я выражаю свои мысли? По-моему, гладко.
Жизнь? Смешно!
19-го января.
Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отды-
хали и курили в аптеке, фельдшер, крутя порошки, расс-
казывал (почему-то со смехом), как одна фельдшернца,
болея морфинизмом и не имея возможностн достать морфий,
принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда
девать глаза во время этого мучительного рассказа. что
тут смешного? Мне он ненавистен. Что смешного в этом?
Что?
Я ушел из аптеки воровской походкой.
"Что вы видите смешного в этой болезни?"
Но удержался, удерж...
В моем положении не следует быть особенно заносчи-
вым с людьми.
Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры,
не умеющие ничем, ничем, ничем помочь больному.
Ничем.
x x x
Предылущие строки написаны во время воздержания, и
в них много несправедливого.
x x x
Сейчас лунная ночь. Я лежу после припадка рвоты,
слабый. Руки не могу поднять высоко и черчу карандашом
свои мысли. Они чисты и горды. Я счастлив на несколько
часов. Впереди у меня сон. Надо мною луна и на ней ве-
нец. Ничто не страшно после уколов.
x x x
1 февраля.
Анна приехала. Она желта, больна.
Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой
грех.
Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля.
x x x
Исполню ли ее?
x x x
Да. Исполню.
Е. т. буду жив.
3 февраля.
Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та, с кото-
рой в детстве сказочного Кая уносили сани. Последний
мой полет по этой горке, и я знаю, что ждет меня внизу.
Ах, Анна, большое горе будет вскоре, если ты любила ме-
ня...
11 февраля.
Я решил так. Обращусь к Бомгарду. Почему именно к
нему? Потому что он не психиатр, потому что молод и то-
варищ по университету. Он здоров, силен, но мягок, если
я прав. Помню его. Быть может, он над... я в нем найду
участливость. Он что-нибудь придумает. Пусть отвезет
меня в Москву. Я не могу к нему ехать. Отпуск я получил
уже. Лежу. В больницу не хожу.
На фельдшера я наклеветал. Ну, смеялся... Неважно.
Он приходил навещать меня. Предлагал выслушать.
Я не позволил. Опять предлоги для отказа? Не хочу
выдумывать предлога.
Записка Бомгарду отправлена.
x x x
Люди! Кто-нибудь поможет мне?
Патетически я стал восклицать. И если кто-нибудь
прочел бы это, подумал - фальшь. Но никто не прочтет.
x x x
Перед тем как написать Бомгарду, все вспоминал. В
особенности всплыл вокзал в Москве в ноябре, когда я
убегал из Москвы. Какой ужасный вечер. Краденый морфий
я впрыскивал в уборной... это мучение. В двери ломи-
лись, голоса гремят, как железные, ругают за то, что я
долго занимаю место, и руки прыгают, и прыгает крючок,
того и гляди, распахнется дверь...
С тех пор и фурункулы у меня.
Плакал ночью, вспомнив это.
12-го ночью.
И опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью?
1918 года 13 февраля на рассвете в Гореловке.
Могу себя поздравить: я без укола уже четырнадцать
часов! 14! Это немыслимая цифра. Светает мутно и бело-
вато. Сейчас я буду совсем здоров?
По зрелому размышлению. Бомгард не нужен мне и не
нужен никто. Позорно было бы хоть минуту длить свою
жизнь. Такую - нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой.
Как я раньше не догадался?
Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен. Погу-
бил я только себя. И Анну. Что же я могу сделать?
Время залечит, как пела Амнер. С ней, конечно,
просто и легко.
Тетрадь Бомгарду. Все...
