М. Булгаков. Записки юного врача

Здесь же я - один-одинешенек, под руками у меня му-
чающаяся женщина, за нее я отвечаю. Но как ей нужно по-
могать, я не знаю, потому что вблизи роды видел только
два раза в своей жизни в клинике, и те были совершенно
нормальны. Сейчас я делаю исследование, но от этого не
легче ни мне, ни роженице я ровно ничего не понимаю и
не могу прощупать там у нее внутри.
А пора уже на что-нибудь решиться.
- Поперечное положение... раз поперечное положение,
значит, нужно... нужно делать...
- Поворот на ножку, - не утерпела и словно про себя
заметила Анна Николаевна.
Старый, опытный врач покосился бы на нее за то, что
она суется вперед со своими заключениями... Я же чело-
век необидчивый.. . .
- Да, - многозначительно подтвердил я, - поворот на
ножку .
И перед глазами у меня замелькали страницы Додер-
ляйна. Поворот прямой... поворот комбинированный... по-
ворот непрямой...
Страницы, страницы... а на них рисунки. Таз, иск-
ривленные, сдавленные младенцы с огромными головами...
свисающая ручка, на ней петля.
И ведь недавно еще читал. И еще подчеркивал, внима-
тельно вдумываясь в каждое слово, мысленно представляя
себе соотношение частей и все приемы. И при чтении ка-
залось, что весь текст отпечатывается навеки в мозгу.
А теперь только и всплывает из всего прочитанного
одна фраза:
...Поперечное положение есть абсолютно неблагопри-
ятное положение.
Что правда, то правда. Абсолютно неблагоприятное
как для самой женщины, так и для врача, шесть месяцев
тому назад окончившего университет.
- Что ж... будем делать, - сказал я, приподнимаясь.
Лицо у Анны Николаевны оживилось.
- Демьян Лукич, - обратилась она к фельдшеру, при-
готовляйте хлороформ.
Прекрасно, что сказала, а то ведь я еще не был уве-
рен, под наркозом ли делается операция! Да, конечно,
под наркозом - как же иначе!
Но все-таки Додерляйна надо просмотреть...
И я, обмыв руки, сказал:
- Ну-с, хорошо... вы готовьте для наркоза, уклады-
вайте ее, а я сейчас приду, возьму только папиросы до-
ма.
- Хорошо, доктор, успеется, - ответила Анна Никола-
евна. Я вытер руки, сиделка набросила мне на плечи
пальто, и, не надевая его в рукава, я побежал домой.
Дома в кабинете я зажег лампу и, забыв снять шапку,
кинулся к книжному шкафу.
Вот он - Додерляйн. "Оперативное акушерство". Я то-
ропливо стал шелестеть глянцевитыми страничками.
...поворот всегда представляет опасную для матери
операцию...
Холодок прополз у меня по спине, вдоль позвоночни-
ка.
...Главная опасность заключается в возможности са-
мопроизвольного разрыва матки.
Само-про-из-воль-но-го...
...Если акушер при введении руки в матку, вследс-
твие недостатка простора или под влиянием сокращения
стенок матки, встречает затруднения к тому, чтобы про-
никнуть к ножке, то он должен отказаться от дальнейших
попыток к выполнению поворота...
Хорошо. Если я сумею даже каким-нибудь чудом опре-
делить эти "затруднения" и откажусь от "дальнейших по-
пыток", что, спрашивается, я буду делать с захлорофор-
мированной женщиной из деревни Дульцево?
Дальше:
...Совершенно воспрещается попытка проникнуть к
ножкам вдоль спинки плода...
Примем к сведению.
...Захватывание верхней ножки следует считать ошиб-
кой, так как при этом легко может получиться осевое пе-
рекручивание плода, которое может дать повод к тяжелому
вколачиванию плода и, вследствие этого, к самым печаль-
ным последствиям...
"Печальным последствиям". Немного неопределенные,
но какие внушительные слова! А что, если муж дульцевс-
кой женщины останется вдовцом? Я вытер испарину на лбу,
собрался с силой и, минуя все эти страшные места, пос-
тарался запомнить только самое существенное: что, собс-
твенно, я должен делать, как и куда вводить руку. Но,
пробегая черные строчки, я все время наталкивался на
новые страшные вещн. Они били в глаза.
...ввиду огромной опасности разрыва...
...внутренний и комбинированный повороты представ-
ляют операции, которые должны быть отнесены к опасней-
шим для матери акушерским операциям...
И в виде заключительного аккорда:
...С каждым часом промедления возрастает опас-
ность...
Довольно! Чтение принесло свои плоды: в голове у
меня все спуталось окончательно, и я мгновенно убедил-
ся, что я не понимаю ничего, и прежде всего, какой,
собственно, поворот я буду делать: комбинированный, не-
комбинированный, прямой, непрямой!..
Я бросил Додерляйна и опустился в кресло, силясь
привести в порядок разбегающиеся мысли... Потом глянул
на часы. Черт! Оказывается, я уже двенадцать минут до-
ма. А там ждут.
...с каждым часом промедления...
Часы составляются из минут, а минуты в таких случа-
ях летят бешено. Я швырнул Додерляйна и побежал обратно
в больницу .
Там все уже было готово. Фельдшер стоял у столика,
приготовляя на нем маску и склянку с хлороформом. Роже-
ница уже лежала на операционном столе. Непрерывный стон
разносился по больнице.
- Терпи, терпи, - ласково бормотала Пелагея Иванов-
на, наклоняясь к женщине, - доктор сейчас тебе помо-
жет...
- О-ой! Моченьки... Нет... Нет моей моченьки!.. Я
не вытерплю! - Небось... Небось... - бормотала акушер-
ка, - вытерпишь! Сейчас понюхать тебе дадим... Ничего и
не услышишь.
Из кранов с шумом потекла вода, и мы с Анной Нико-
лаевной стали чистить и мыть обнаженные по локоть руки.
Анна Николаевна под стон и вопли рассказывала мне, как
мой предшественник - опытный хирург - делал повороты. Я
жадно слушал ее, стараясь не проронить ни слова. И эти
десять минут дали мне больше, чем все то, что я прочел
по акушерству к государственным экзаменам, на которых
именно по акушерству и получил "весьма". Из отрывочных
слов, неоконченных фраз, мимоходом брошенных намеков я
узнал то самое необходимое, чего не бывает ни в каких
книгах. И к тому времени, когда стерильной марлей я на-
чал вытирать идеальной белизны и чистоты руки, реши-
мость овладела мной и в голове у меня был совершенно
определенный и твердый план. Комбинированный там или
некомбинированный, сейчас мне об этом и думать не нуж-
но.
Все эти ученые слова ни к чему в этот момент. Важно
одно: я должен ввести одну руку внутрь, другой рукой
снаружи помогать повороту и, полагаясь не на книги, а
на чувство меры, без которого врач никуда не годится,
осторожно, но настойчиво низвесть одну ножку и за нее
извлечь младенца.
Я должен быть спокоен и осторожен и в то же время
безгранично решителен, нетруслив.
- Давайте, - приказал я фельдшеру и начал смазывать
пальцы йодом.
Пелагея Ивановна тотчас же сложила руки роженицы, а
фельдшер закрыл маской ее измученное лицо. Из тем-
но-желтой склянки медленно начал капать хлороформ.
Сладкий и тошный запах начал наполнять комнату. Лица у
фельдшера и акушерок стали строгими, как будто вдохно-
венными...
- Га-а! А!! - вдруг выкрикнула женщина. Несколько
секунд она судорожно рвалась, стараясь сбросить маску.
- Держите !
Пелагея Ивановна схватила ее за руки, уложила и
прижала к груди. Еще несколько раз выкрикнула женщина,
отворачивая от маски лицо. Но реже... реже... глухо жа-
ла к груди. Еще несколько раз выкрикнула женщина, отво-
рачивая от маски лицо. Но реже... реже... глухо забор-
мотала:
- Га-а... пусти! а!..
Потом все слабее, слабее. В белой комнате наступила
тишина. Прозрачные капли все падали и падали на белую
марлю.
- Пелагея Ивановна, пульс?
- Хорош.
Пелагея Ивановна приподняла руку женщины и выпусти-
ла, та безжизненно, как плеть, шлепнулась о простыни.
Фельдшер, сдвинув маску, посмотрел зрачок.
- Спит.

Пропавший глаз

Итак, прошел год. Ровно год, как я подъехал к этому
самому дому. И так же, как сейчас, за окнами висела пе-
лена дождя, и так же тоскливо никли желтые последние
листья на березах. Ничто не изменилось, казалось бы,
вокруг. Но я сам сильно изменился. Буду же в полном
одиночестве праздновать вечер воспоминаний...
И по скрипящему полу я прошел в свою спальню и пог-
лядел в зеркало. Да, разница велика. Год назад в зерка-
ле, вынутом из чемодана, отразилось бритое лицо. Косой
пробор украшал тогда двадцатитрехлетнюю голову. Ныне
пробор исчез. Волосы были закинуты назад без особых
претензий. Пробором никого не прельстишь в тридцати
верстах от железного пути. То же и относительно бритья.
Над верхней губой прочно утвердилась полоска, похожая
на жесткую пожелтевшую зубную щеточку, щеки стали как
терка, так что приятно, если зачешется предплечье во
время работы, почесать его щекой. Всегда так бывает,
ежели бриться не три раза в неделю, а только один раз.
Вот читал я как-то, где-то... где - забыл... об од-
ном англичанине, попавшем на необитаемый остров. Инте-
ресный был англичанин. Досиделся он на острове даже до
галлюцинаций. И когда подошел корабль к острову и лодка
выбросила людей-спасателей, он - отшельник - встретил
их револьверной стрельбой, приняв за мираж, обман пус-
того водяного поля. Но он был выбрит. Брился каждый
день на необитаемом острове. Помнится, громаднейшее
уважение вызвал во мне этот гордый сын Британии. И ког-
да я ехал сюда, в чемодане у меня лежала и безопасная
"Жиллет", а к ней дюжина клинков, и опасная, и кисточ-
ка. И твердо решил я, что буду бриться через день, по-
тому что у меня здесь ничем не хуже необитаемого остро-
ва.
Но вот однажды, это было в светлом апреле, я разло-
жил все эти английские прелести в косом золотистом луче
и только что отделал до глянца правую щеку, как ворвал-
ся, топоча, как лощадь, Егорыч в рваных сапожищах и до-
ложил, что роды происходят в кустах у заповедника над
речушкой. Помнится, я полотенцем вытер левую щеку и вы-
метнулся вместе с Егорычем. И бежи мы втроем к речке,
мутной и вздувшейся среди оголенных куп лозняка, - аку-
шерка с торзионным пннцетом и свертком марли и банкой с
йодом, я с дикими, выпученными глазами, а сзади Егорыч.
Он через каждые пять шагов присаживался на землю и с
проклятиями рвал левый сапог: у него отскочила подмет-
ка. Ветер летел нам навстречу, сладостный и дикий ветер
русской весны, у акушерки Пелагеи Ивановны выскочил
гребешок из головы, узел волос растрепался и хлопал ее
по плечу .
- Какого ты черта пропиваешь все деньги? - бормотал
я на лету Егорычу. - Это свинство. Больничный сторож, а
ходишь, как босяк.
- Какие ж это деньги, - злобно огрызся Егорыч, за
двадцать целковых в месяц муку мученскую принимать...
Ах ты, проклятая! - Он бил ногой в землю, как яростный
рысак. - Деньги... тут не то что сапоги, а пить-есть не
на что...
- Пить-то тебе - самое главное, - сипел я, задыха-
ясь, оттого и шляешься оборванцем...
У гнилого мостика послышался жалобный легкий крик,
он пролетел над стремительным половодьем и угас. Мы
подбежали и увидели растрепанную корчившуюся женщину.
Платок с нее свалился, и волосы прилипли к потному лбу,
она в мученни заводила глаза и ногтями рвала на себе
тулуп. Яркая кровь заляпала первую жиденькую бледную
зеленую травку, проступившую на жирной, пропитанной во-
дой земле.
- Не дошла, не дошла, - торопливо говорила Пелагея
Ивановна, и сама, простоволосая, похожая на ведьму,
разматывала сверток.
И вот тут, слушал веселый рев воды, рвущейся через
потемневшие бревенчатые устои моста, мы с Пелагеей Ива-
новной приняли младенца мужского пола. Живого приняли и
мать спасли. Потом две сиделки и Егорыч, босой на левую
ногу, освободившись наконец от ненавистной истлевшей
подметки, перенесли родильницу в больницу на носилках.
Когда она, уже утихшая и бледная, лежала, укрытая
простынями, когда младенец поместился в люльке рядом и
все пришло в порядок, я спросил у нее:
- Ты что же это, мать, лучшего места не нашла ро-
жать, как на мосту? Почему же на лошади не приехала?
Она ответила:
- Свекор лошади не дал. Пять верст, говорит, всего,
дойдешь. Баба ты здоровая. Нечего лошадь зря гонять...
- Дурак твой свекор и свинья, - отозвался я.
- Ах, до чего темный народ, - жалостливо добавила
Пелагея Ивановна, а потом чего-то хихикнула.
Я поймал ее взгляд, он упирался в мою левую щеку.
Я вышел и в родильной комнате заглянул в зеркало.
Зеркало это показало то, что обычно показывало: переко-
шенную физиономию явно дегенеративного типа с подбитым
как бы правым глазом. Но - и тут уже зеркало не было
внновато - на правой щеке дегенерата можно было пля-
сать, как на паркете, а на левой тянулась густая рыже-
ватая поросль. Разделом служил подбородок. Мне вспомни-
лась книга в желтом переплете с надписью "Сахалин". Там
были фотографии разных мужчин.
"Убийство, взлом, окровавленный топор, - подумал я,
- десять лет... Какая все-таки оригинальная жизнь у ме-
ня на необитаемом острове. Нужно идти добриться..."
Я, вдыхая апрельский дух, приносимый с черных по-
лей, слушал вороний грохот с верхушек берез, щурился от
первого солнца, шел через двор добриваться. Это было
около трех часов дня. А добрился я в девять вечера. Ни-
когда, сколько я заметил, такие неожиданности в Мурь-
еве, вроде родов в кустах, не приходят в одиночку. Лишь
только я взялся за скобку двери на своем крыльце, как
лошадиная морда показалась в воротах, телегу, облеплен-
ную грязью, сильно тряхнуло. Правила баба и тонким го-
лосом кричала:
- Н-но, лешай!
И с крыльца я услышал, как в ворохе тряпья хныкал
мальчишка.
Конечно, у него оказалась переломленная нога, и вот
два часа мы с фельдшером возились, накладывая гипсовую
повязку на мальчишку, который выл подряд два часа. По-
том обедать нужно было, потом лень было бриться, хоте-
лось что-нибудь почитать, а там приползли сумерки, за-
тянуло и, и я, скорбно морщась, добрился. Но так как
зубчатый "Жиллет" пролежал позабытым в мыльной воде -
на нем навеки осталась ржавенькая полосочка, как память
о весенних родах у моста.
Да... бриться два раза в неделю было ни к чему. По-
рою нас заносило вовсе снегом, выла несусветная метель,
мы по два дня сидели в Мурьевской больнице, не посылали
даже в Вознесенск за девять верст за газетами, и долги-
ми вечерами я мерил и мерил свой кабинет и жадно хотел
газет, так жадно, как в детстве жаждал куперовского
"Следопыта". Но все же англнйские замашки не потухли
вовсе на мурьевском необитаемом острове, и время от
времени я вынимал из черного футлярчика блестящую иг-
рушку и вяло брился, выходил гладкий и чистый, как гор-
дый островитянин. Жаль лишь, что некому было полюбо-
ваться на меня.
Позвольте... да... ведь был и еще случай, когда,
помнится, вынул бритву и только что Аксинья принесла в
кабинет выщербленную кружку с кипятком, как в дверь
грозно застучали и вызвали меня. И мы с Пелагеей Ива-
новной уехали в страшную даль, закутанные в бараньи ту-
лупы, пронеслись, как черный призрак, состоящий из ко-
ней, кучера и насквозь взбесившийся белый океан. Вьюга
свистела, как ведьма, выла, плевалась, хохотала, все к
черту исчезло, и я испытывал знакомое похолодание
где-то в области солнечного сплетения при мысли, что
собьемся мы с пути в этой сатанинской вертящейся мгле и
пропадем за ночь все. И Пелагея Ивановна, и кучер, и
лошади, и я. Еще, помню, возникла у меня дурацкая мысль
о том, что когда мы будем замерзать и вот нас наполови-
ну занесет снегом, я и акушерке, и себе, и кучеру
впрысну морфий... Зачем?.. А так, чтобы не мучиться
"Замерзнешь ты, лекарь, и без морфия превосходнейшим
образом, - помнится, отвечал мне сухой и здоровый го-
лос, - ништо тебе..." У-гу-гу!.. Ха-ссс!.. - свистала
ведьма, и нас мотало, мотало в санях... Ну, напечатают
там в столичной газете на задней странице, что вот,
мол, так и так, погибли при исполнении служебных обя-
занностей лекарь такой-то, а равно Пелагея Ивановна с
кучером и парою коней. Мир праху их в снежном море. Ть-
фу... что в голову лезет, когда тебя так называемый
долг службы несет и несет...
Мы не погибли, не заблудились, а приехали в село
Грищево, где я стал производить второй поворот на ножку
в моей жизни. Родильница была жена деревенского учите-
ля, и пока мы по локоть в крови и по глаза в поту при
свете лампы бились с Пелагеей Ивановной над поворотом,
слышно было, как за дощатой дверью стонал и мотался по
черной половине избы муж. Под стоны родильницы и под
его неумолчные всхлипывания я ручку младенцу, по секре-
ту скажу, сломал. Младенчика получили мы мертвого. Ах,
как у меня тек пот по спине! Мгновенно мне пришло в го-
лову, что явится кто-то грозный, черный и огромный,
ворвется в избу, скажет каменным голосом: "Ага. Взять у
него диплом!"
Я, угасая, глядел на желтое мертвое тельце и воско-
вую мать, лежавшую недвижно, в забытьи от хлороформа. В
форточку била струя метели, мы открыли ее на минуту,
чтобы разредить удушашщий запах хлороформа, и струя эта
превращалась в клуб пара. Потом я захлопнул форточку и
снова вперил взор в мотающуюся беспомощно ручку в руках
акушерки. Ах, не могу я выразить того отчаяния, в кото-
ром я возвращался домой один, потому что Пелагею Ива-
новну я оставил ухаживать за матерью. Меня швыряло в
санях в поредевшей метели, мрачные леса смотрели уко-
ризненно, безнадежно, отчаянно. Я чувствовал себя по-
бежденным, разбитым, задавленным жестокой судьбой. Она
меня бросила в эту глушь и заставила бороться одного,
без всякой поддержки и указаний. Какие неимоверные
трудности мне приходится переживать. Ко мне могут при-
вести какой угодно каверзный или сложный случай, чаще
всего хирургический, и я должен стать к нему лицом,
своим небритым лицом, и победить его. А если не побе-
дишь, вот и мучайся, как сейчас, когда валяет тебя по
ухабам, а сзади остался трупик младенца и мамаша. Завт-
ра, лишь утихнет метель, Пелагея Ивановна привезет ее
ко мне в больницу, и очень большой вопрос - удастся ли
мне отстоять ее? Да и как мне отстоять ее? Как понимать
это величественное слово? В сущности, действую я нао-
бум, ничего не знаю. Ну, до сих пор везло, сходили с
рук благополучно изумительные вещи, а сегодня не свез-
ло. Ах, в сердце щемит от одиночества, от холода, отто-
го, что никого нет кругом. А может, я еще и преступле-
ние совершил - ручку-то. Поехать куда-нибудь, повалить-
ся кому-нибудь в ноги, сказать, что вот, мол, так и
так, я, лекарь такой-то, ручку младенцу переломил. Бе-
рите у меня диплом, недостоин я его, дорогие коллеги,
посылайте меня на Сахалин. Фу, неврастеник!
Я завился на дно саней, счежился, чтобы холод не
жрал меня так страшно, и самому себе казался жалкой со-
бачонкой, псом, бездомным и неумелым.
Долго, долго ехали мы, пока не сверкнул маленький,
но такой радостный, вечно родной фонарь у ворот больни-
цы. Он мигал, таял, вспыхивал и опять пропадал и манил
к себе. И при взгляде на него несколько полегчало в
одинокой душе, и когда фонарь уже прочно утвердился пе-
ред моими глазами, когда он рос и приближался, когда
стены больницы превратились из черных в беловатые, я,
вчезжая в ворота, уже говорил самому себе так:
"Вздор - ручка. Никакого значения не имеет. Ты сло-
мал ее уже мертвому младенцу. Не о ручке нужно думать,
а о том, что мать жива".
Фонарь меня подбодрил, знакомое крыльцо тоже, но
все же уже внутри дома, поднимаясь к себе в кабинет,
ощущая тепло от печки, предвкушая сон, избавитель от
всех мучений, бормотал так:
"Так-то оно так, но все-таки страшно и одиноко.
Очень одиноко"
Бритва лежала на столе, а рядом стояла кружка с
простывшим кипятком. Я с презрением швырнул бритву в
ящик. Очень, очень мне нужно бриться...
И вот целый год. Пока он тянулся, он казался много-
ликим, многообразным, сложным и страшным, хотя теперь я
понимаю, что он пролетел, как ураган. Но вот в зеркале
я смотрю и вижу след, оставленный им на лице. Глаза
стали строже и беспокойнее, а рот увереннее и мужест-
веннее, складка на переносице останется на всю жизнь,
как останутся мои воспоминания. Я в зеркале их вижу,
они бегут буйной чередой. Позвольте, когда еще я трясся
при мысли о своем дипломе, о том, что какой-то фантас-
тический суд будет меня судить и грозные судьи будут
спрашивать:
"А где солдатская челюсть? Отвечай, злодей, окон-
чившнй университет!"
Как не помнить! Дело было в том, что хотя на свете
и существует фельдшер Демьян Лукич, который рвет зубы
так же ловко, как плотник - ржавые гвозди из старых ша-
левок, но такт и чувство собственного достоинства подс-
казали мне на первых же шагах моих в Мурьевской больни-
це, что зубы нужно выучиться рвать и самому. Демьян Лу-
кич может и отлучиться или заболеть, а акушерки у нас
все могут, кроме одного: зубов они, извините, не рвут,
не их дело.
Стало быть... Я помню прекрасно румяную, но исстра-
давшуюся физиономию передо мной на табурете. Это был
солдат, вернувшийся в числе прочих с развалившегося
фронта после революцви. Отлично помню и здоровеннейший,
прочно засевший в челюсти крепкий зуб с дуплом. Щурясь
с мудрым выражением и озабоченно покрякивая, я наложил
щипцы на зуб, причем, однако, мне отчетливо вспомнился
всем известный рассказ Чехова о том, как дьячку рвали
зуб. И тут мне впервые показалось, что рассказ этот
нисколько не смешон.
Во рту громко хрустнуло, и солдат коротко взвыл: -
Ого-о!
После этого под рукой сопротивление прекратилось, и
щипцы выскочили изо рта с зажатым окровавленным и белым
предметом в них. Тут у меня екнуло сердце, потому что
предмет это превосходил по объему всякий зуб, хотя бы
даже и солдатский коренной. Вначале я ничего не понял,
но потом чуть не зарыдал: в щипцах, правда, торчал и
зуб с длиннейшими корнями, но на зубе висел огромный
кусок ярко белой неровной кости.
"Я сломал ему челюсть " - подумал я, и ноги мои
подкосились. Благословляя судьбу за то, что ни фельдше-
ра, ни акушерок нет возле меня, я воровским движением
завернул плод моей лихой работы в марлю и спрятал в
карман. Солдат качался на табурете, вцепившись одной
рукой в ножку акушерского кресла, а другою - в ножку
табурета, и выпученными, совершенно ошалевшими глазами
смотрел на меня. Я растерянно ткнул ему стакан с раст-
вором марганцевокислого кали и велел:
- Полощи.
Это был глупый поступок. Он набрал в рот раствор, а
когда выпустил его в чашку, тот вытек, смешавшись с
алою солдатской кровью, по дороге превращавсь в густую
жидкость невиданного цвета. Затем кровь хлынула изо рта
солдата так, что я замер. Если бы я полоснул беднягу
бритвой по горлу, вряд ли она текла бы сильнее. Отста-
вив стакан с калием, я набрасывался на солдата с комка-
ми марли и забивал зияющую в челюсти дыру. Марля мгно-
венно становилась алой, и, вынимая ее, я с ужасом ви-
дел, что в дыру эту можно свободно поместить больших
размеров сливу ренклод.
"Отделал я солдата на славу", - отчаянно думал я и
таскал длинные полосы марли из банки. Наконец кровь
утихла, и я вымазал яму в челюсти йодом.
- Часа три не ешь ничего, - дрожащим голосом сказал
я своему пациенту.
- Покорнейше вас благодарю, - отозвался солдат, с
некоторым изумлением глядя в чашку, полную его крови.
- Ты, дружок, - жалким голосом сказ я, - ты вот че-
го... ты заезжай завтра или послезавтра показаться мне.
Мне... видишь ли... нужно будет посмотреть... У тебя
рядом еще зуб подозрительный... Хорошо?
- Благодарим покорнейше, - ответил солдат хмуро и
удалился, держась за щеку, а я бросился в приемную и
сидел там некоторое время, охватив голову руками и ка-
чаясь, как от зубной у самого боли. Раз пять я вытаски-
вал из кармана твердый окровавленный ком и опять прятал
его.
Неделю жил я как в тумане, исхудал и захирел.
"У солдата будет гангрена, заражение крови... Ах,
черт возьми! Зачем я сунулся к нему со щипцами?"
Нелепые картины рисовались мне. Вот солдата начина-
ет трясти. Сперва он ходит, рассказывает про Керенского
и фронт, потом становится все тише. Ему уже не до Ке-
ренского. Солдат лежит на ситцевой подушке и бредит. У
него 40°. Вся деревня навещает солдата. А затем солдат
лежит на столе под образами с заострившимся носом.
В деревне начинаются пересуды.
"С чего бы это?"
"Дохтур зуб ему вытаскал..."
"Вот оно што..."
Дальше - больше. Следствие. Приезжает суровый чело-
век:
"Вы рвали зуб солдату?"
"Да... я".
Солдата выкапывают. Суд. Позор. Я - причина смерти.
И вот я уже не врач, а несчастный, выброшенный за борт
человек, вернее, бывший человек.
Солдат не показывался, я тосковал, ком ржавел и вы-
сыхал в письменном столе. За жалованием персоналу нужно
было ехать через неделю в уездный город. Я уехал через
пять дней и прежде всего пошел к врачу уездной больни-
цы. Этот человек с прокуренной бороденкой двадцать пять
лет работал в больнице. Виды он видал. Я сидел вечером
у него в кабинете, уныло пил чай с лимоном, ковыряя
скатерть, наконец не вытерпел и обиняками повел туман-
ную фальшивую речь: что вот, мол... бывают ли такие
случаи... если кто-нибудь рвет зуб... и челюсть облома-
ет... ведь гангрена может получиться, не правда ли?..
Знаете, кусок... я читал...
Тот слушал, слушал, уставив на меня свои вылинявшие
глазки под косматыми бровями, и вдруг сказал так:
- Это вы ему лунку выломали... Здорово будете зубы
рвать... Бросайте чай, идем водки выпьем перед ужином.
И тотчас и навсегда ушел мой мучитель-солдат из го-
ловы.
Ах, зеркало воспоминаний. Прошел год. Как смешно
мне вспоминать про эту лунку! Я, правда, никогда не бу-
ду рвать зубы так, как Демьян Лукич. Еще бы. Он каждый
день рвет штук по пяти, а я раз в две недели по одному.
Но все же я рву так, как многие хотели бы рвать. И лу-
нок не ломаю, а если бы и сломал, не испугался бы.
Да что зубы. чего только я не перевидел и не сделал
за этот неповторяемый год.
Вечер тек в комнату. Уже горела лампа, и я, плавая
в горьком табачном дыму, подводил итог. Сердце мое пе-
реполнялось гордостью. Я делал две ампутации бедра, а
пальцев не считаю. А вычистки. Вот у меня записано во-
семнадцать раз. А грыжа. А трахеотомия. Делал, и вышло
удачно. Сколько гигантских гнойников я вскрыл! А повяз-
ки при переломах. Гипсовые и крахмальные. Вывихи вправ-
лял. Интубации. Роды. Приезжайте, с какими хотите. Ке-
сарева сечения делать не стану, это верно. Можно в го-
род отправить. Но щипцы, повороты - сколько хотите.
Помню государственный последний экзамен по судебной
медицине. Профессор сказал:
- Расскажите о ранах в упор.
Я развязно стал рассказывать и рассказывал долго, и
в зрительной памяти проплывала страница толстейшего
учебника. Наконец я выдохся, профессор поглядел на меня
брезгливо и сказал скрипуче:
- Ничего подобного тому, что вы рассказали, при ра-
нах в упор не бывает. Сколько у вас пятерок?
- Пятнадцать, - ответил я.
Он поставил против моей фамилии тройку, и я вышел в
тумане и позоре вон...
Вышел, потом вскоре поехал в Мурьево, и вот я здесь
один. Черт его знает, что бывает при ранах в упор, но
когда здесь передо мной на операционном столе лежал че-
ловек и пузыристая пена, розовая от крови, вскакивала у
него на губах, разве я потерялся? Нет, хотя вся грудь у
него в упор была разнесена волчьей дробью и было видно
легкое, и мясо груди висело клоками, разве я потерялся?
И через полтора месяца он ушел у меня из больницы жи-
вой. В университете я не удостоился ни разу подержать в
руках акушерские щипцы, а здесь, правда, дрожа, наложил
их в одну минуту. Не скрою того, что младенца я получил
странного: половина его головы была раздувшаяся, си-
не-багровая, безглазая. Я похолодел. Смутно выслушал
утешающие слова Пелагеи Ивановны:
- Ничего, доктор, это вы ему на глаз наложили одну
ложку.
Я трясся два дня, но через два дня голова пришла в
норму.
Какие я раны зашивал. Какие видел гнойные плевриты
и взламывал при них ребра, какие пневмонии, тифы, раки,
сифилис, грыжи (и вправлял), геморрои, саркомы.
Вдохновенно я развернул амбулаторную книгу и час
считал. И сосчитал. За год, вот до этого вечернего ча-
са, я принял 15613 больных. Стационарных у меня было
200, а умерло только шесть.
Я закрыл книгу и поплелся спать. Я, юбиляр двадцати
четырех лет, лежал в постели и, засыпая, думал о том,
что мой опыт теперь громаден. Чего мне бояться? Ничего.
Я таскал горох из ушей мальчишек, я резал, резал, ре-
зал... Рука моя мужественна, не дрожит. Я видел всякие
каверзы и научился понимать такие бабьи речи, которых
никто не поймет.
Я в них разбираюсь, как Шерлок Холмс в таинственных
документах... Сон все ближе...
- Я, - пробурчал я, засыпая, - я положительно не
представляю себе, чтобы мне привезли случай, который бы
мог меня поставить в тупик... может быть, там, в столи-
це, и скажут, что это фельдшеризм... пусть... им хоро-
шо... в клиниках, в университетах... в рентгеновских
кабинетах... я же здесь... все... и крестьяне не могут
жить без меня... Как я раньше дрожал при стуке в дверь,
как корчился мысленно от страха... А теперь...

x x x

- Когда же это случилось?
- С неделю, батюшка, с неделю, милый... Выперло...
И баба захныкала.
Смотрело серенькое октябрьское утро первого дня мо-
его второго года. Вчера я вечером гордился и хвастался,
засыпая, а сегодня утром стоял в халате и растерянно
вглядывался . . .
Годовалого мальчишку она держала на руках, как по-
лено, и у мальчишки этого левого глаза не было. Вместо
глаза из растянутых, истонченных век выпирал шар желто-
го цвета величиной с небольшое яблоко. Мальчишка стра-
дальчески кричал и бился, баба хныкала. И вот я поте-
рялся.
Я заходил со всех сторон. Демьян Лукич и акушерка
стояли сзади меня. Они молчали, ничего такого они ни-
когда не видели.
"Что это такое... Мозговая грыжа... Гм... он жи-
вет... Саркома... Гм... мягковата... Какая-то невидан-
ная, жуткая опухоль... Откуда же она развилась... Из
бывшего глаза... А может быть, его никогда и не было...
Во всяком случае, сейчас нет..."
- Вот что, - вдохновенно сказал я, - нужно будет
вырезать эту штуку...
И тут же я представил себе, как я надсеку веко,
разведу в стороны и...
"И что... Дальше-то что? Может, это действительно
из мозга... Фу, черт... Мягковато... На мозг похоже..."
- Что резать? - спросила баба, бледнея. - На глазу
резать? Нету моего согласия.
И она в ужасе стала заворачивать младенца в тряпки.
- Никакого глаза у него нету, - категорически отве-
тил я, - ты гляди, где ж ему быть. У твоего младенца
странная опухоль...
- Капелек дайте, - говорила баба в ужасе.
- Да что ты, смеешься? Каких таких капелек? Никакие
капельки тут не помогут!
- Что же ему, без глаза, что ли, оставаться?
- Нету у него глаза, говорю тебе...
- А третьего дня был! - отчаянно воскликнула баба.
"Черт!.."
- Не знаю, может, и был... черт... только теперь
нету... И вообще, знаешь, милая, вези ты своего младен-
ца в город. И немедленно, там сделают операцию... Демь-
ян Лукич. А?
- М-да, - глубокомысленно отозвался фельдшер, явно
не зная, что и сказать, - штука невиданная.
- Резать в городе? - спросила баба в ужасе - Не
дам.
Кончилось это тем, что баба увезла своего младенца,
не дав притронуться к глазу.
Два дня я ломал голову, пожимал плечами, рылся в
библиотечке, разглядывал рисунки, на которых были изоб-
ражены младенцы с вылезающими вместо глаз пузырями...
Черт.
А через два дня младенец был мною забыт.

x x x

Прошла неделя.
- Анна Жухова! - крикнул я.
Вошла веселая баба с ребенком на руках.
- В чем дело? - спросил я привычно.
- Бока закладывает, не продохнуть, - сообщила баба
и почему-то насмешливо улыбнулась.
Звук ее голоса заставил меня встрепенуться.
- Узнали? - спросила баба насмешливо.
- Постой... постой... да это что... Постой... это
тот самый ребенок?
- Тот самый. Помните, господин доктор, вы говорили,
что глаза нету и резать чтобы...
Я ошалел. Баба победоносно смотрела, в глазах ее
играл смех.
На руках молчаливо сидел младенец и глядел на свет
карими глазами. Никакого желтого пузыря не было в поми-
не.
"Это что-то колдовское..." - расслабленно подумал
я.
Потом, несколько придя в себя, осторожно оттянул
веко. Младенец хныкал, пытался вертеть головой, но все
же я увидал... малюсенький шрамик на слизистой...
А-а...
- Мы как выехали от вас тады... Он и лопнул...
- Не надо, баба, не рассказывай, - сконфуженно ска-
зал я, - я уже понял...
- А вы говорите, глаза нету... Ишь, вырос. - И баба
издевательски хихикнула.
"Понял, черт меня возьми... у него из нижнего века
развился громаднейший гнойник, вырос и оттеснил глаз,
закрыл его совершенно... а потом как лопнул, гной вы-
тек... и все пришло на место..."

x x x

Нет. Никогда, даже засыпая, не буду горделиво бор-
мотать о том, что меня ничем не удивишь. Нет. И год
прошел, пройдет другой год и будет столь же богат сюрп-
ризами, как и первый... Значит, нужно покорно учиться.

Звездная сыпь

Это он! Чутье мне подсказало. На знание мое рассчи-
тывать не приходилось. Знания у меня, врача, шесть ме-
сяцев тому назад окончившего университет, конечно, не
было.
Я побоялся тронуть человека за обнаженное и теплое
плечо (хотя бояться было нечего) и на словах велел ему:
- Дядя, а ну-ка, подвиньтесь ближе к свету!
Человек повернулся так, как я этого хотел, и свет
керосиновой лампы-молнии залил его желтоватую кожу.
Сквозь эту желтизну на выпуклой груди и на боках прос-
тупала мраморная сыпь. "Как в небе звезды", подумал я и
с холодком под сердцем склонился к груди, потом отвел
глаза от нее, поднял их на лицо. Передо мной было лицо
сорокалетнее, в свалявшейся бородке грязно-пепельного
цвета, с бойкими глазками, прикрытымн напухшими веками.
В глазках этих я, к великому моему удивлению, прочитал
важность и сознание собственного достоинства.
Человек помаргивал и оглядывался равнодушно и ску-
чающе и поправл поясок на штанах.
"Это он, сифилис", - вторично мысленно и строго
сказал я. В первый раз в моей врачебной жизни я натолк-
нулся на него, я - врач, прямо с университетской скаме-
ечки брошенный в деревенскую даль в начале революции.
На сифилис этот я натолкнулся случайно. Этот чело-
век приехал ко мне и жаловался на то, что ему заложило
глотку. Совершенно безотчетно и не думал о сифилисе, я
велел ему раздеться, и вот тогда увидел эту звездную
сыпь.
Я сопоставил хрипоту, зловещую красноту в глотке,
странные, белые пятна в ней, мраморную грудь, и дога-
дался. Прежде всего, я малодушно вытер руки сулемовым
шариком, причем беспокойнная мысль - "кажется, он каш-
лянул мне на руки", - отравила мне минуту. Затем беспо-
мощно и брезгливо повертел в руках стеклянный шпадель,
при помощи которого исследовал горло моего пациента.
Куда бы его деть?
Решил положнть на окно, на комок ваты.
- Вот что, - сказал я, - видите ли... Гм... Повиди-
мому... Впрочем, даже наверно... У вас, видите ли, не-
хорошая болезнь -- сифилис...
Сказал это и смутился. Мне показалось, что человек
этот очень сильно испугается, разнервничается...
Он нисколько не разнервничался и не испугался.
Как-то сбоку он покосился на меня, вроде того, как
смотрит круглым глазом курица, услышав призывающий ее
голос. В этом круглом глазе я очень изуенно отметил не-
доверие.
- Сифилис у вас, - повторил я мягко.
- Это что же? - спросил человек с мраморной сыпью.
Тут остро мелькнул у меня перед глазами край снеж-
нобелой палаты, университетской палаты, амфитеатр с
громоздямися студенческими головами и седая борода про-
фессора-венеролога... Но быстро я очнулся и вспомнил,
что я в полутора тысячах верст от амфитеатра и в 40
верстах от железной дороги, в свете лампы-молнии... За
белой дверью глухо шумели многочисленные пациенты, ожи-
дающие очереди. За окном неуклонно смеркалось и летел
первый зимний снег.
Я заставил пациента раздеться еще больше и нашел
заживающую уже первичную язву. Последние сомнения оста-
вили меня, и чувство гордости, неизменно являющееся
каждый раз, когда я верно ставил диагноз, пришло ко
мне.
- Застегивайтесь, - заговорил я, - у вас сифилис!
Болезнь весьма серьезная, захватываюшая весь организм.
Вам долго придется лечиться! ..
Тут я запнулся, потому что, - клянусь! - прочел в
этом, похожем на куриный, взоре, удивление, смешанное
явно с иронией.
- Глотка вот захрипла, - молвил пациент.
- Ну да, вот от этого и захрипла. От этого и сыпь
на груди. Посмотрите на свою грудь...
Человек скосил глаза и глянул. Ироническнй огонек
не погасал в глазах.
- Мне бы вот глотку полечить, - вымолвил он.
"Что это он все свое? - уже с некоторым нетерпением
подумал я, - я про сифилис, а он про глотку! "
- Слушайте, дядя, - продолжал я вслух, - глотка де-
ло второстепенное. Глотке мы тоже поможем, но самое
главное, нужно вашу общую болезнь лечить. И долго вам
придется лечиться - два года.
Тут пациент вытарашил на меня глаза. И в них я про-
чел свой приговор: "Да ты, доктор, рехнулся!"
- Что ж так долго? - спросил пациент - Как это так
два года?! Мне бы какого-нибудь полоскания для глот-
ки...
Внутри у меня все загорелось. И я стал говорить. Я
уже не боялся испугать его. О, нет, напротив, я намек-
нул, что и нос может провалиться. Я рассказал о том,
что ждет моего пациента впереди, в случае, если он не
будет лечиться как следует. Я коснулся вопроса о зара-
зительности сифилиса и долго говорил о тарелках, ложках
и чашках, об отдельном полотенце...
- Вы женаты? - спросил я.
- Женат, - измлуенно отозвался пациент.
- Жену немедленно пришлите ко мне! - взволновано и
страстно говорил я. - Ведь, она тоже, наверное, больна?
- Жену?! - спросил пациент и с великим удивлением
всмотрелся в меня.
Так мы и продолжали разговор. Он, помаргивая, смот-
рел в мои зрачки, а я в его. Вернее, это был не разго-
вор, а мой монолог. Блестящий монолог, за который любой
из профессоров поставил бы пятерку пятикурснику. Я об-
наружил у себя громаднейшие познания в области сифили-
дологии и недюжнную сметку. Она заполнила темные дырки
в тех местах, где не хватало строк немецких и русских
учебников. Я рассказал о том, что бывает с костями не-
леченного сифилитика, а попутно очертил и прогрессивный
паралич. Потомство! А как жену спасти?! Или, если она
заражена, а заражена она наверное, то как ее лечить?
Наконец, поток мой иссяк, и застенчнвым движением я вы-
нул из кармана справочник в красном переплете с золоты-
ми буквами. Верный друг мой, с которым я не расставался
на первых шагах моего трудного пути, сколько раз он вы-
ручал меня, когда проклятые рецептурные вопросы развер-
зали черную пасть передо мной! Я украдкой, в то время,
как пациент одевался, перелистывал странички и нашел
то, что мне было нужно.
Ртутная мазь - великое средство.
- Вы будете делать втирания. Вам дадут шесть паке-
тиков мази. Будете втирать по одному пакетику в день...
вот так...
И я наглядно и с жаром показал, как нужно втирать,
и сам пустую ладонь втирал в халат...
- ...Сегодня - в руку, завтра - в ногу, потом опять
в руку - другую. Когда сделаете шесть втираний, вымое-
тесь и придете ко мне. Обязательно. Слышите? Обязатель-
но! Да! Кроме того, нужно внимательно следить за зубами
и вообще за ртом, пока будете лечиться. Я вам дам по-
лоскание. После еды обязательно полощите...
- И глотку? - спросил пациент хрипло, и тут я заме-
тил, что при слове "полоскание" он оживился.
- Да, да, и глотку.
Через несколько минут желтая спина тулупа уходила с
моих глаз в двери, а ей навстречу протискивалась бабья
голова в платке.
А еще через несколько минут, пробегая по полутемно-
му коридору из амбулаторного своего кабинета в аптеку
за папиросами, я услыхал бегло хриплый шопот:
- Плохо лечит. Молодой. Понимаешь, глотку заложило,
а он смотрит, смотрит... то грудь, то живот. Тут делов
полно, а на больницу полдня. Пока выедешь, - вот те и
ночь. О, Господи! Глотка болит, а он мази на ноги дает.
- Без внимания, без внимания, - подтвердил бабий
голос, с некоторым дребезжанием и вдруг осекся. Это я,
как привидение, промелькнул в своем белом халате. Не
вытерпел, оглянулся и узнал в полутьме бороденку, похо-
жую на бороденку из пакли, и набрякшие веки и куриный
глаз. Да и голос с грозной хрипотой узнал. Я втянул го-
лову в плечи, как-то воровато счежился, точно был вино-
ват, исчез, ясно чувствуя какую-то ссадину, нагоравшую
в душе. Мне было страшно.
Неужто же все впустую?..
...Не может быть! И месяц я сыщнически внимательно
проглядывал на каждом приеме по утрам амбулаторную кни-
гу, ожидая встретить фамилию жены внимательного слуша-
теля моего монолога о сифилисе. Месяц я ждал его само-
го. И не дождался никого. И через месяц он угас в моей
памяти, перестал тревожнть, забылся...
Потому что шли новые и новые и каждый день моей ра-
боты в забытой глуши нес для меня изумительные случаи,
каверзные вещи, заставлявшие меня изнурять мой мозг,
сотни раз теряться и вновь обретать присутствие духа и
вновь окрыляться на борьбу.
Теперь, когда прошло много лет, вдалеке от забытой
облупленной белой больницы, я вспоминаю звездную сыпь
на его груди. Где он? Что делает? Ах, я знаю, знаю. Ес-
ли он жив, время от времени, он и его жена ездят в
местную больницу. Жалуются на язвы на ногах. Я ясно
представляю, как он разматывает портянки, ищет сочувс-
твия. И молодой врач, мужчина или женщина, в беленьком
штопаном халате, склоняется к ногам, давит пальцем
кость выше язвы, ищет причины. Находит и пишет в книге:
"Луес 3", потом спрашивает, не давали ли ему для лече-
ния черную мазь.
И вот тогда, как я вспоминаю его, он вспомнит меня,
17-й год, снег за окном и шесть пакетиков в вощеной бу-
маге, шесть неиспользованных липких комков.
- Как же, как же, давал... - скажет он и поглядит,
но уже без иронни, а с черноватой тревогой в глазах. И
врач выпишет ему иодистый калий, быть может, назначит
другое лечение. Так же, быть может, заглянет, как и я,
в справочник...
Привет вам, мой товарищ!
"...еще, дражайшая супруга, передайте низкий поклон
дяде Софрону Ивановичу. А, кроме того, дорогая супруга,
счездите к нашему доктору, пока ему себе, как я уже
полгода больной дурной болью сифилем. А на побывке у
вас не открылся. Примите лечение.
Супруг Ваш. Ан. Буков."
Молодая женщнна зажала рот концом байкового платка,
села на лавку и затряслась от плача. Завитки ее светлых
волос, намокшие от растаявшего снега, выбились на лоб.
- Подлец он? А?! - выкрикнула она.
- Подпец, - твердо ответил я.
Затем настало и самое трудное и мучительное. Нужно
было успокоить ее. А как успокоить? Под гул голосов,
нетерпеливо ждущих в приемной, мы долго шептались...
Где-то в глубине моей души, еще не притупившейся к
человеческому страданию, я разыскал теплые слова. Преж-
де всего я постарался убить в ней страх. Говорил, что
ничего еще ровно не известно и до исследования преда-
ваться отчаянию нельзя. Да и после исследования ему не
место: я рассказал о том, с каким успехом мы лечим эту
дурную болезнь - сифилис.
- Подлец, подлец, - всхлипнула молодая женщнна и
давилась слезами.
- Подлец, - вторил я.
Так довольно долго мы называли бранными словами
"дражайшего супруга", побывавшего дома и отбывшего в
город Москву.
Наконец лицо женщины стало высыхать, остались лишь
пятна, и тяжко набрякли веки над черными отчаянными
глазами.
- Что я буду делать? Ведь у меня двое детей, - го-
ворила она сухим измученным голосом.
- Погодите, погодите,- бормотал я, - видно будет,
что делать.
Я позвал акушерку Пелагею Ивановну, втроем мы уеди-
нились в отдельной палате, где было гинекологическое
кресло.
- Ах, прохвост, а, прохвост, - сквозь зубы сипела
Пелагея Ивановна. Женщнна молчала, глаза ее были, как
две черные ямки, она всматривалась в окно - в сумерки.
Это был и один из самых внимательных осмотров в мо-
ей жизни. Мы с Пелагеей Ивановной не оставили ни одной
пяди тела. И нигде и ничего подозрительного я не нащел.
- Знаете что, - сказал я, и мне страстно захоте-
лось, чтобы надежды меня не обманули и дальше не появи-
лась бы нигде грозная твердая первичная язва, - знаете
что?.. Перестаньте волноваться! Есть надежда. Надежда.
Правда, все еще может случиться, но сейчас у вас ничего
нет.
- Нет?! - сипло спросила женщина, - нет? - искры
появились у нее в глазах, и розовая краска тронула ску-
лы. - А вдруг сделается?.. А?..
- Я сам не пойму, - вполголоса сказал я Пелагее
Ивановне, - судя по тому, что она рассказывала, должно
у нее быть заражение, однако же, ничего нет.
- Ничего нет, - как эхо откликнулась Пелагея Ива-
новна.
Мы еще несколько минут шептались с женщиной о раз-
ных сроках, о разных интимных вещах, и женщина получила
от меня наказ ездить в больницу.
Теперь я смотрел на женщину и видел, что это чело-
век, перешибленный пополам. Надежда закралась в нее,
потом тотчас умирала. Она еще раз всплакнула и ушла
темной тенью. С тех пор меч повис над женщнной. Каждую
субботу беззвучно появлялась в амбулатории у меня. Она
очень осунулась, резче выступили скулы, глаза запали и
окружились тенями. Сосредоточеннан дума оттянула углы
ее губ книзу. Она привычным жестом разматывала платок,
затем мы уходили втроем в палату. Осматривали ее.
Первые три субботы прошли, и опять ничего не нашли
мы на ней. Тогда она стала отходить понемногу. Живой
блеск зарождался в глазах, лицо оживало, расправлялась
стянутая маска. Наши шансы росли. Таяла опасность. На
четвертую субботу я говорил уже уверенно. за моими пле-
чами было около 90: за благополучный исход. Прошел с
лихвой первый 21-дневный знаменитый срок. Остались
дальние случайные, когда язва развивается с громадным
запозданием. Прошли, наконец, и эти сроки, и однажды,
отбросив в таз сияющее зеркало, в последний раз ощупал
железы, я сказал женщнне:
- Вы вне всякой опасности. Больше не приезжайте.
Это - счастливый случай.
- Ничего не будет?! - спросила она незабываемым го-
лосом.
- Ничего.
Не хватит у меня уменья описать ее лицо. Помню
только, как она поклонилась низко в пояс и исчезла.
Впрочем, еще раз она появилась. В руках у нее был
сверток - два фунта масла и два десятка яиц. И после
страшного боя я ни масла, ни яиц не взял. И очень этим
гордился, вследствие юностн. Но впоследствии, когда мне
приходилось голодать в революционные годы, не раз вспо-
минал лампу-молнию, черные глаза и золотой кусок масла
с вдавлинами от пальцев, с проступившей на нем росой.

x x x

К чему же теперь, когда прошло так много лет, я
вспомнил ее, обреченную на четырехмесячный страх? Неда-
ром. Женщина эта была второй моей пациенткой в этой об-
ласти, которой впоследствии я отдал мои лучшие годы.
Первым был тот - со звездной сыпью на груди. Итак, она
была второй и единственным исключением: она боялась.
Единственная в моей памяти, сохранившей освещенную ке-
росиновой лампой работу нас четверых (Пелагеи Ивановны,
Анны Николаевны, Демьяна Лукича и меня) .
В то время, как текли ее мучительные субботы, как
бы в ожидании казни, я стал искать "его". Осенние вече-
ра длинны. В докторской квартире жарки голландки-печи.
Тишина, и мне показалось, что я один во всем мире со
своей лампой. Где-то очень бурно неслась жизнь, а у ме-
ня за окнами бил, стучался косой дождь, потом незаметно
превратился в безэвучный снег. Долгие часы я сидел и
читал старые амбулаторные книги за предшествующие 5
лет. Предо мной тысячами и десятками тысяч прошли имена
и названия деревень. В этих колоннах людей я искал его
и находил часто. Мелькали надписи, шаблонные, скучные:
РБронцчитис", РЛарынгитис"...? еще и еще... Но вот он!
РЛуес 3". И сбоку размашистым почерком, привычной рукой
выписано:
Рп. Унг. чыдрарг. цинер. 3,0 Д. т. д.
Вот она - "черная мазь".
Опять. Опять пляшут в глазах бронхиты и катарры и
вдруг прерываются... вновь РЛуес"...