Я убил
Доктор Яшвин усмехнулся косенькой и странной усмеш-
кой и спросил так:
- Листок с календаря можно сорвать? Сейчас ровно
12, значит, наступнло 2-е число.
- Пожалуйста, пожалуйста, - ответил я.
Яшвин тонкими и белыми пальцами взялся за уголок и
бережно снял верхннй листок. Под ним оказалась деше-
венькая страничка с цифрою "2" и словом "вторннк". Но
что-то чрезвычайно заннтересовало Яшвина на серенькой
страничке. Он щурил глаза, вглядывался, потом поднял
глаза и глянул куда-то вдаль, так что понятно было, что
он видит только ему одному доступную, загадочную карти-
ну где-то за стеной моей комнаты, а может быть, и дале-
ко за ночной Москвой в грозной дымке февральского моро-
за.
"Что он там разыскал?" - подумал я, косясь на док-
тора. Меня он всегда очень интересовал. Внешность его
как-то не соответствовала его профессии. Всегда его
незнакомые принимали за актера. Темноволосый, он в то
же время обладал очень белой кожей, и это его красило и
как-то выделяло из ряда лиц. Выбрит он был очень глад-
ко, одевался очень аккуратно, чрезвычайно любил ходить
в театр и о театре если рассказывал, то с большим вку-
сом и знанием. Отличался он от всех нашнх ординаторов,
и сейчас у меня в гостях, прежде всего обувью. Нас было
пять человек в комнате, и четверо из нас в дешевых бо-
тинках из хрома с наивно закругленными носами, а доктор
Яшвин был в острых лакированных туфлях и желтых гетрах.
Должен, впрочем, сказать, что щегольство Яшвина никогда
особенно неприятного впечатления не производило, и врач
он был, надо отдать ему справедливость, очень хороший.
Смелый, удачливый и, главное, успевающий читать, нес-
мотря на постоянные посещения "валькирии" и "севильско-
го цирюльника".
Дело, конечно, не в обуви, а в другом: интересовал
он меня одним необычайным свойством своим - молчаливый
и несомненно скрытный человек, в некоторых случаях он
становился замечательным рассказчиком. Говорил очень
спокойно, без вычур, без обывательских тягот и блеяния,
"мня-я" и всегда на очень интересную тему. Сдержанный,
фатоватый врач как бы загорался, правой белой рукой он
только изредка делал короткие и плавные жесты, точно
ставил в воздухе небольшие вехи в рассказе, никогда не
улыбался, если рассказывал смешное, а сравнения его по-
рою были так метки и красочны, что, слушая его, я всег-
да томился одной мыслью: "Врач ты очень неплохой, и
все-таки ты пошел не по своей дороге и быть тебе нужно
только писателем..."
И сейчас эта мысль мелькнула во мне, хоть Яшвин ни-
чего не говорил, а щурился на цифру "2" на неизвестную
даль.
"Что он там разыскал? Картинка, что ли". Я покосил-
ся через плечо и увидал, что картинка самая неинтерес-
ная. Изображена была несоответственного вида лошадь с
атлетической грудью, а рядом мотор и подпись: "Сравни-
тельнан величина лошади (1 сила) и мотора (500 лошади-
ных сил) ".
- Все это вздор, товарищи, - заговорил я, продолжая
беседу, - обывательская пошлятина. Валят они, черти, на
врачей, как на мертвых, а на нас, хирургов, в особен-
ностн. Подумайте сами: человек 100 раз делает аппенди-
цит, на сто первый у него больной и помрет на столе.
Что же, он его зарезал, что ли?
- Обязательно скажут, что зарезал, - отозвался док-
тор - и если это жена, то муж придет в клинику стулом в
вас щвырять, - уверенно подтвердил доктор Плонский и
даже улыбнулся, и мы улыбнулись, хотя, по сути дела,
очень мало смешного в швырянии стульямн в клиннке.
- Терпеть не могу, - продолжал я, - фальшивых и по-
каянных слов: "Я убил, ах, я зарезал". Никто никого не
режет, а если и убивает, у нас в руках, больного, уби-
вает несчастная случайность. Смешно, в самом деле!
Убийство не свойственно нашей профессии. Какой черт!..
Убийством я называю уничтожение человека с заранее об-
думанным намерением, ну, на худой конец, с желанием его
убить. Хирург с пистолетом в руке - это я понимаю. Но
такого хирурга я еще в своей жизни не встречал, да и
вряд ли встречу.
Доктор Яшвин вдруг повернул ко мне голову, причем я
заметил, что взгляд его стал тяжелым, и сказал:
- Я к вашим услугам.
При этом он пальцем ткнул себя в галстук и вновь
косенько улыбнулся, но не глазами, а углом рта.
Мы посмотрели на него с удивлением.
- То есть как? - спросил я.
- Я убил, - пояснил Яшвин.
- Когда? - нелепо спросил я.
Яшвин указал на цифру "2" и ответил:
- Представьте, какое совпадение. Как только вы за-
говорили о смерти, я обратил внимание на календарь, и
вижу 2-е число. Впрочем, я и так каждый год вспоминаю
эту ночь. Видите ли, ровно семь лет, ночь в ночь, да,
пожалуй, и... - Яшвин вынул черные часы, поглядел, -
... да... час в час почти, в ночь с 1-го на 2-е февраля
я убил его.
- Пациента? - спросил Гинс.
- Пациента, да.
- Но не умышленно? - спросил я.
- Нет, умышленно, - отозвался Яшвин.
- Ну, догадываюсь, - сквозь зубы заметил скептик
Плонский, - рак у него, наверное, был, мучительное уми-
рание, а вы ему морфий в десятикратной дозе...
- Нет, морфий тут ровно не при чем, - ответил Яш-
вин, - да и рака у него никакого не было. Мороз был,
прекрасно помню, градусов на пятнадцать, звезды... Ах,
какие звезды на Украине. Вот семь лет почти живу в
Москве, а все-таки тянет меня на родину. Сердце щемит,
хочется иногда мучительно н поезд... И туда. Опять уви-
деть обрывы, занесенные снегом. Днепр... Нет красивее
города на свете, чем Киев.
Яшвин спрятал календарный листок в бумажник, сче-
жился в кресле и продолжал:
- Грозный город, грозные времена... И видал я
страшные вещи, которых вы, москвичи, не видали. Это бы-
ло в 19-м году, как раз вот 1-го февраля. Сумерки уже
наступили, часов шесть было вечера. За странным заняти-
ем застали меня эти сумерки. На столе у меня в кабинете
лампа горит, в комнате тепло, уютно, а я сижу на полу
над маленьким чемоданчиком, запихиваю в него разную
ерунду и шепчу одно слово:
- Бежать, бежать...
Рубашку то засуну в чемодан, то выну... Не лезет
она, проклятая. Чемоданчик ручной, малюсенький, подш-
танники заняли массу места, потом сотня папирос, сте-
тоскоп. Выпирает все это из чемоданчика. Брошу рубашку,
прислушиваюсь. Зимние рамы замазаны, слышно глухо, но
слышно... Далеко, далеко тяжко так тянет - бу-у...
гу-у... тяжелые орудия. Пройдет раскат, потом стихнет.
Выгляну в окно, я жил на крутизне, наверху Алексеевско-
го спуска, виден мне весь Подол. С Днепра идет ночь,
закутывает дома, и огни постепенно зажигаются цепочка-
ми, рядами... Потом опять раскат. И каждый раз, как
ударит за Днепром, я шепчу:
- Дай, дай, еще дай.
Дело было вот в чем: в этот час весь город знал,
что Петлюра его вот-вот покинет. Если не в эту ночь, то
в следующую. Из-за Днепра наступали, и, по слухам, гро-
мадными массами, большевики, и, нужно сознаться, ждал
их весь город не только с нетерпеннем, а я бы даже ска-
зал - с восхищением. Потому что то, что творили петлю-
ровские город не только с нетерпеннем, а я бы даже ска-
зал - с восхищением. Потому что то, что творили петлю-
ровские войска в Киеве в этот последний месяц их пребы-
вания, уму непостижимо. Погромы закипали поминутно,
убивали кого-то ежедневно, отдавая предпочтение евреям,
понятное дело. Что-то реквизировали, по городу носились
автомобили и в них люди с краснымн галунными шлыками на
папахах, пушки вдали не переставали в последние дни ни
на час. И днем и ночью. Все в каком-то томлении, глаза
у всех острые, тревожные. А у меня под окнами не далее
как накануне лежали полдня два трупа на снегу. Один в
серой шинели, другой в черной блузе, и оба без сапог. И
народ то в сторону шарахался, то кучками сбивался,
смотрел, какие-то простоволосые бабы выскакивали из
подворотен, грозили кулаками в небо и кричали:
- Ну, погодите. Придут, придут большевики.
Омерзителен и жалок был вид этих двух, убитых неиз-
вестно за что. Так что в конце концов и я стал ждать
большевиков. А они все ближе и ближе. Даль гаснет, и
пушки вдали ворчат, как будто в утробе земли.
Итак...
Итак: лампа горит уютно и в то же время тревожно, в
квартире я один-одинешенек, книги разбросаны (дело в
том, что во всей этой кутерьме я лелеял безумную мечту
подготовиться на ученую степень), а я над чемоданчиком.
Случилось, надо вам сказать, то, что события зале-
тели ко мне в квартиру и за волосы вытащили меня и по-
волокли, и полетело все, как чертов скверный сон. Вер-
нулся я как раз в эти самые сумерки с окраины из рабо-
чей больницы, где я был ординатором женского хирурги-
ческого отделения, и застал в щели двери пакет неприят-
ного казенного вида. Разорвал его тут же на площадке,
прочел то, что было на листочке, и сел прямо на лестни-
цу.
На листке было напечатано машинным синеватым шриф-
том:
"Содержанием сего..."
Кратко, в переводе на русский язык:
"С полученнем сего, предлагается вам в двухчасовой
срок явиться в санитарное управление для получения наз-
начения..."
Значит, таким образом: вот эта самая блистательная
армия, оставляющая трупы на улице, батько Петлюра, пог-
ромы и я с красным крестом на рукаве в этой компании...
Мечтал я не более минуты, впрочем, на лестнице. Вскочил
точно на пружине, вошел в квартиру, и вот появился иа
сцену чемоданчик. План у меия созрел быстро. Из кварти-
ры вон, немного белья, и на окраину к приятелю фельдше-
ру, человеку меланхолического вида и явных большевист-
ских наклонностей. Буду сидеть у него, пока не выбьют
Петлюру. А как его совсем не выбьют? Может быть, эти
долгожданные большевики - миф? Пушки, где вы? Стихло.
Нет, опять ворчит...
Я злобно выбросил рубашку, щелкнул замочком чемо-
данчика, браунинг и запасную обойму положил в карман,
надел шинель с повязкой красного креста, тоскливо огля-
делся, лампу погасил и ощупью, среди сумеречных теней,
вышел в переднюю, осветил ее, взял башлык и открыл
дверь на площадку.
И тотчас, кашляя, шагнули в переднюю две фигуры с
коротенькими кавалерийскими карабинами за плечами.
Один был в шпорах, другой без шпор, оба в папахах с
синими шлыками, лихо свешивающимися на щеки.
У меня сердце стукнуло.
- Вы ликарь Яшвин? - спросил первый кавалерист.
- Да, я, - ответил я глухо.
- С нами поедете, - сказал первый.
- Что это значит? - спросил я, несколько оправив-
шись.
- Саботаж, вот що, - ответил громыхаюший шпорами и
поглядел на меня весело и лукаво, - ликаря не хочут мо-
билизоваться, за що и будут отвечать по закону.
Угасла передняя, щелкнула дверь, лестница... ули-
ца...
- Куда же вы меня ведете? - спросил я и в кармане
брюк тронул нежно прохладную рубчатую ручку.
- В первый конный полк, - ответил тот, со шпорами.
- Зачем?
- Як зачем? - удивился второй. - Назначаетесь к нам
ликарем.
- Кто командует полком?
- Полковник Лещенко, - с некоторой гордостью отве-
тил первый, и шпоры его ритмически звякали с левой сто-
роны у меня.
"Сукин я сын, - подумал я, - мечтал над чемоданчи-
ком. Из-за каких-то подштанников... Ну что мне стоило
выйти на 5 минут раньше "
Над городом висело уже черное морозное небо, и
звезды выступали на нем, когда мы пришли в особняк. В
морозных его узористых стеклах полыхало электричество.
Гремя шпорами, меня ввели в пыльную пустую комнату, ос-
лепительно освещенную сильным электрическим шаром под
разбитым опаловым тюльпаном. В углу торчал нос пулеме-
та, и внимание мое приковали рыжие и красные потеки в
углу рядом с пулеметом, там, где дорогой гобелен висел
клочьями.
"А ведь это кровь", - подумал я, и сердце мне неп-
риятно сжало.
- Пан полковник, - негромко сказал тот, со шпорами,
- ликаря доставили.
- Жид? - вдруг выкрикнул голос, сухой и хриплый,
где-то.
Дверь, обитая гобеленом с пастушками, неслышно рас-
пахнулась, и вбежал человек.
Он был в великолепной шинели и сапогах со шпорами.
Был туго перетянут кавказским пояском с серебряными
бляшками, и кавказская же шашка горела огоньками в
блеске электричества на его бедре. Он был в барашковой
шапочке с малиновым верхом, перекрещенным золотистым
галуном. Раскосые глаза смотрели с лица недобро, болез-
ненно, странно, словно прыгали в них черные мячики. Ли-
цо его было усеяно рябинами, а черные подстриженные усы
дергались нервно.
- Нет, не жид, - ответил кавалерист.
Тогда человек подскочил ко мне и заглянул в глаза.
- Вы не жид, - заговорил он с сильным украинским
акцентом на неправильном языке - смеси русских и укра-
инских слов, - но вы не лучше жида. И як бой кончится,
я отдам вас под военный суд. Будете вы расстреляны за
саботаж. От него не отходить! - приказал он кавалерис-
ту. - И дать ликарю коня.
Я стоял, молчал и был, надо полагать, бледен. Затем
опять все потекло, как туманный сон. Кто-то в углу жа-
лобно сказал:
- Смилуйтесь, пан полковник...
Я мутно увидал трясущуюся бороденку, солдатскую
рваную шинель. Вокруг нее замелькали кавалерийские ли-
ца.
- Дезертир? - пропел знакомый мне уже голос с хри-
потцой, - их ты, зараза, зараза.
Я видел, как полковник, дергая ртом, вынул из кобу-
ры изящный и мрачный пистолет и рукоятью ударил в лицо
этого рваного человека. Тот метнулся в сторону, стал
давиться своею кровью, упал на колени. Из глаз его по-
током побежали слезы...
А потом сгинул белый заиндевевший город, потянулась
по берегу окаменевшего черного и таинственного Днепра
дорога, окаймленнап деревьями, и по дороге шел, растя-
нувшись змеей, первый конный полк.
В конце его изредка погромыхивали обозные двуколки.
Черные пики качались, торчали острые заиндевелые башлы-
ки. Я ехал в холодном седле, шевелил изредка мучительно
ноющими пальцами в сапогах, дышал в отверстие башлыка,
окаймленное наросшим мохнатым инеем, чувствовал, как
мой чемоданчик, привязанный к луке седла, давит мне ле-
вое бедро. Мой неотступный конвоир молча ехал рядом со
мной. Внутри у меня нсе как-то стыло, так же как стыли
ноги. По временам я поднимал голову к небу, смотрел на
крупные звезды, и в ушах у меня, словно присохший, зву-
чал, лишь по временам пропадан, визг того дезертира.
Полковник Лещенко велел его бить шомполами, и его били
в особняке.
Черная даль теперь молчала, и я с суровой горестью
думал о том, что большевиков отбили, вероятно. Моя
судьба была безнадежна. Мы и вперед в Слободку, там
должны были стоять и охранять мост, ведущий через
Днепр. Если бой утихнет и я не понадоблюсь непосредс-
твенно, полковник Лещенко будет меня судить. При этой
мысли я как-то окаменевал и нежно и печально всматри-
вался в звезды. Нетрудно было угадать исход суда за не-
желание явиться в двухчасовой срок в столь грозное вре-
мя. Дикая судьба дипломированного человека.. .
Через часа два опять все изменилось, как в калей-
доскопе. Теперь сгинула черная дорога. Я оказался в бе-
лой оштукатуренной комнате. На деревянном столе стоял
фонарь, лежала краюха хлеба и развороченная медицинская
сумка. Ноги мои отошли, я согрелся, потому что в черной
железной печушке плясал багровый огонь. Время от време-
ни ко мне входили кавалеристы, и я лечил их. Большей
частью это были обмороженные. Они снимали сапоги, раз-
матывали портянки, корчились у огня. В комнате стоял
кислый запах пота, махорки, йода. Временами я был один.
Мой конвоир оставил меня. "Бежать", - я изредка приотк-
рывал дверь, выглядывал и видел лестницу, освещенную
оплывшей стеариновой свечой, лица, винтовки. Весь дом
был набит людьмн, бежать было трудно. Я был в центре
штаба. От двери я возвращался к столу, садился в изне-
можении, клал голову на руки и внимательно слушал. По
часам я заметил, что каждые пять минут под полом внизу
вспыхивал визг. Я уже точно знал, в чем дело. Там ко-
го-нибудь избивали шомполами. Визг иногда превращался
во что-то похожее на львиное гулкое рычание, иногда в
нежные, как казалось сквозь пол, мольбы и жалобы, слов-
но кто-то интимно беседовал с другом, иногда резко об-
рывался, точно ножом срезанный.
- За что вы их? - спросил я одного из петлюровцев,
который, дрожа, протягивал руки к огню. Его босая нога
стояла на табурете, и я белой мазью покрывал изчеденную
язву у посиневшего большого пальца. Он ответил:
- Организация попалась в Слободке. Коммунисты и жи-
ды. Полковник допрашивает.
Я промолчал. Когда он ушел, я голову обмотал башлы-
ком, и стало глуше слышно. С четверть часа я так про-
вел, и вывел меня из забытья, в котором неотступно
всплывало перед закрытыми глазами рябое лицо, под золо-
тыми галунами, голос моего конвоира:
- Пан полковник вас требует.
Я поднялся, под изуенным взором конвоира размотал
башлык и пошел вслед за кавалеристом. Мы спустились по
лестнице в нижний этаж, и я вошел в белую комнату. Тут
я увидал полковннка Лещенко в свете фонаря.
Он был обнажен до пояса и ежился на табурете, при-
жимая к грудн окровавленную марлю. Возле него стоял
растерянный хлопец и топтался, похлопывая шпорами.
- Сволочь, - процедил полковник, потом обратился ко
мне: - Ну, пан ликарь, перевязывайте меня. Хлопец, вый-
ди, - приказал он хлопцу, и тот, громыхая, протискался
в дверь. В доме было тихо. И в этот момент рама в окне
дрогнула. Полковник покосился на черное окно, я тоже.
"Орудня", - подумал я, вздохнул судорожно, спросил:
- От чего это?
- Перочинным ножом, - ответил полковник хмуро.
- Кто?
- Не ваше дело, - отозвался он с холодным, злобным
презрением и добавил: - Ой, пан ликарь, не хорошо вам
будет.
Меня вдруг осенило: "Кто кто-то не выдержал его ис-
тязаний, бросился на него и ранил. Только так и может
быть..."
- Снимите марлю, - сказал я, наклоняясь к его гру-
ди, поросшей черным волосом. Но он не успел отнять кро-
вавый комочек, как за дверью послышался топот, возня,
грубый голос закричал:
- Стой, стой, черт, куда...
Дверь распахнулась, и ворвалась растрепанная женщи-
на. Лицо ее было сухо и, как мне показалось, даже весе-
ло. Лишь после, много времени спустя, я сообразил, что
крайнее исступление может выражаться в очень странных
формах. Серая рука хотела поймать женщину за платок, но
сорвалась.
- Уйди, хлопец, уйди, - прнказал полковник, и рука
исчезла.
Женщина остановила взор на обнаженном полковнике н
сказала сухим бесслезным голосом:
- Зачто мужа расстреляли?
- За що треба, за то и расстреляли, - отозвался
полковник и страдальчески сморщился. Комочек все больше
алел под его пальцами.
Она усмехнулась так, что я стал не отрываясь гля-
деть ей в глаза. Не видел таких глаз. И вот она повер-
нулась ко мне и сказала:
- А вы доктор!..
Ткнула пальцем в рукав, в красный крест и покачала
головой.
- Ай, ай, - продолжала она, и глаза ее пылали, -
ай, ай. Какой вы подлец... вы в университете обучались
и с этой рванью... На их стороне и перевязочки делае-
те?! Он человека по лицу лупит и лупит. Пока с ума не
свел... А вы ему перевязочку делаете?..
Все у меня помутилось перед глазами, даже до тошно-
ты, и я почувствовал, что сейчас вот и начались самые
страшные и удивительные события в моей злосчастной док-
торской жизни.
- Вы мне говорите? - спросил я и почувствовал, что
дрожу. - Мне?.. Да вы знаете...
Но она не пожелала слушать, повернулась к полковни-
ку и плюнула ему в лицо. Тот вскочил, крикнул: - Хлоп-
цы!
Когда ворвались, он сказал гневно.
- Дайте ей двадцать пять шомполов.
Она ничего не сказала, и ее выволокли под руки, а
полковник закрыл дверь и забросил крючок, потом опус-
тился на табурет и отбросил ком марли. Из небольшого
пореза сочилась кровь. Полковник вытер плевок, повисший
на правом усе.
- Женщину? - спросил я совершенно чужнм голосом.
Гнев загорелся в его глазах.
- Эге-ге... - сказал он и глянул зловеще на меня.
Теперь я вижу, якую птицу мне дали вместо ликаря...
