А.П.ЧЕХОВ
(рассказ художника)
1
Это было 6-7 лет тому назад, когда я жил в одном
из уездов Т-ой губернии, в имении помещика Белокурова,
молодого человека, который вставал очень рано, ходил в
поддевке, по вечерам пил вино и все жаловался мне, что
он нигде и ни в ком не встречает сочувствия. Он жил в
саду во флигеле, а я в старом барском доме, в громадной
зале с колоннами, где не было никакой мебели, кроме ши-
рокого дивана, на котором я спал, да еще стола, на ко-
тором я раскладывал пасьянс. Тут всегда, даже в тихую
погоду, что-то гудело в старых амосовских печах, а во
время грозы весь дом дрожал и, казалось, трескался на
части, и было немножко страшно, особенно ночью, когда
все десять больших окон вдруг освещались молнией.
Обреченный судьбой на постоянную праздность, я не
делал решительно ничего. По целым часам я смотрел в
свои окна на небо, на птиц, на аллеи, читал все, что
привозили мне с почты, спал. Иногда я уходил из дому и
до позднего вечера бродил где-нибудь.
Однажды, возвращаясь домой, я нечаянно забрел в
какую-то незнакомую усадьбу. Солнце уже пряталось, и на
цветущей ржи растянулись вечерние тени. Два ряда ста-
рых, тесно посаженных, очень высоких елей стояли, как
две сплошные стены, образуя мрачную, красивую аллею. Я
легко перелез через изгородь и пошел по этой аллее,
скользя по еловым иглам, которые тут на вершок покрыва-
ли землю. Было тихо, темно, и только высоко на вершинах
кое-где дрожал яркий золотой свет и переливал радугой в
сетях паука. Сильно, до духоты, пахло хвоей. Потом я
повернул на длинную липовую аллею. И тут тоже запусте-
ние и старость; прошлогодняя листва печально шелестела
под ногами, и в сумерках между деревьями прятались те-
ни. Направо, в старом фруктовом саду, нехотя, слабым
голосом пела иволга, должно быть, тоже старушка. Но вот
и липы кончились; я прошел мимо белого дома с террасой
и с мезонином, и передо мною неожиданно развернулся вид
на барский двор и на широкий пруд с купальней, с толпой
зеленых ив, с деревней на том берегу, с высокой узкой
колокольней, на которой горел крест, отражая в себе за-
ходившее солнце. На миг на меня повеяло очарованием че-
го-то родного, очень знакомого, будто я уже видел эту
самую панораму когда-то в детстве.
А у белых каменных ворот, которые вели со двора в
поле, у старинных крепких ворот со львами, стояли две
девушки. Одна из них, постарше, тонкая, бледная, очень
красивая, с целой копной каштановых волос на голове, с
маленьким упрямым ртом, имела строгое выражение и на
меня едва обратила внимание; другая же, совсем еще мо-
лоденькая - ей было 17-18 лет, не больше - тоже тонкая
и бледная, с большим ртом и с большими глазами, с удив-
лением посмотрела на меня, когда я проходил мимо, ска-
зала что-то по-английски и сконфузилась, и мне показа-
лось, что и эти два милых лица мне давно уже знакомы. И
я вернулся домой с таким чувством, как будто видел хо-
роший сон.
Вскоре после этого, как-то в полдень, когда я и
Белокуров гуляли около дома, неожиданно, шурша по тра-
ве, въехала во двор рессорная коляска, в которой сидела
одна из тех девушек. Это была старшая. Она приехала с
подписным листом просить на погорельцев. Не глядя на
нас, она очень серьезно и обстоятельно рассказала нам,
сколько сгорело домов в селе Сиянове, сколько мужчин,
женщин и детей осталось без крова и что намерен предп-
ринять на первых порах погорельческий комитет, членом
которого она теперь была. Давши нам подписаться, она
спрятала лист и тотчас же стала прощаться.
- Вы совсем забыли нас, Петр Петрович, - сказала
она Белокурову, подавая ему руку. - Приезжайте, и если
monsieur N. (она назвала мою фамилию) захочет взгля-
нуть, как живут почитатели его таланта, и пожалует к
нам, то мама и я будем очень рады.
Я поклонился.
Когда она уехала, Петр Петрович стал рассказывать.
Эта девушка, по его словам, была из хорошей семьи, и
звали ее Лидией Волчаниновой, а имение, в котором она
жила с матерью и сестрой, так же как и село на другом
берегу пруда, называлось Шелковкой. Отец ее когда-то
занимал видное место в Москве и умер в чине тайного со-
ветника. Несмотря на хорошие средства, Волчаниновы жили
в деревне безвыездно, лето и зиму, и Лидия была учи-
тельницей в земской школе у себя в Шелковке и получала
25 рублей в месяц. Она тратила на себя только эти день-
ги и гордилась, что живет на собственный счет.
- Интересная семья, - сказал Белокуров. - Пожалуй,
сходим к ним как-нибудь. Они будут вам очень рады.
Как-то после обеда, в один из праздников, мы
вспомнили про Волчаниновых и отправились к ним в Шел-
ковку. Они, мать и обе дочери, были дома. Мать, Екате-
рина Павловна, когда-то, по-видимому, красивая, теперь
же сырая не по летам, больная одышкой, грустная, рассе-
янная, старалась занять меня разговором о живописи. Уз-
нав от дочери, что я, быть может, приеду в Шелковку,
она торопливо припомнила два-три моих пейзажа, какие
видела на выставках в Москве, и теперь спрашивала, что
я хотел в них выразить. Лидия, или, как ее звали дома,
Лида, говорила больше с Белокуровым, чем со мной. Серь-
езная, не улыбаясь, она спрашивала его, почему он не
служит в земстве и почему до сих пор не был ни на одном
земском собрании.
- Не хорошо, Петр Петрович, - говорила она укориз-
ненно. - Нехорошо. Стыдно.
- Правда, Лида, правда, - соглашалась мать. - Не
хорошо.
- Весь наш уезд находится в руках Балагина, - про-
должала Лида, обращаясь ко мне. - Сам он председатель
управы, и все должности в уезде роздал своим племянни-
кам и зятьям и делает что хочет. Надо бороться. Моло-
дежь должна составить из себя сильную партию, но вы ви-
дите, какая у нас молодежь. Стыдно, Петр Петрович!
Младшая сестра, Женя, пока говорили о земстве,
молчала. Она не принимала участия в серьезных разгово-
рах, ее в семье еще не считали взрослой и, как малень-
кую, называли Мисюсь, потому что в детстве она называла
так мисс, свою гувернантку. Все время она смотрела на
меня с любопытством и, когда я осматривал в альбоме фо-
тографии, объясняла мне: "Это дядя... Это крестный па-
па", - и водила пальчиком по портретам и в это время
по-детски касалась меня своим плечом, и я близко видел
ее слабую, неразвитую грудь, тонкие плечи, косу и ху-
денькое тело, туго стянутое поясом.
Мы играли в крокет и lawn-tennis, гуляли по саду,
пили чай, потом долго ужинали. После громадной пустой
залы с колоннами мне было как-то по себе в этом неболь-
шом уютном доме, в котором не было на стенах олеографий
и прислуге говорили вы, и все мне казалось молодым и
чистым благодаря присутствию Лиды и Мисюсь, и все дыша-
ло порядочностью. За ужином Лида опять говорила с Бело-
куровым о земстве, о Балагине, о школьных библиотеках.
Это была живая, искренняя, убежденная девушка, и слу-
шать ее было интересно, хотя говорила она много и гром-
ко - быть может, оттого, что привыкла говорить в школе.
Зато мой Петр Петрович, у которого еще со студенчества
осталась манера всякий разговор сводить на спор, гово-
рил скучно, вяло и длинно, с явным желанием казаться
умным и передовым человеком. Жестикулируя, он опрокинул
рукавом соусник, и на скатерти образовалась большая лу-
жа, но, кроме меня, казалось, никто не заметил этого.
Когда мы возвращались домой, было темно и тихо.
- Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь
соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если
это сделает кто-нибудь другой, - сказал Белокуров и
вздохнул. - Да, прекрасная, интеллигентная семья. Отс-
тал я от хороших людей, ах как отстал! А все дела, де-
ла! Дела!
Он говорил о том, как много приходится работать,
когда хочешь стать образцовым сельским хозяином. А я
думал: какой это тяжелый и ленивый малый! Он, когда го-
ворил о чем-нибудь серьезно, то с напряжением тянул
"э-э-э-э", и работал так же, как говорил, - медленно,
всегда опаздывая, пропуская сроки. В его деловитость я
плохо верил уже потому, что письма, которые я поручал
ему отправлять на почту, он по целым неделям таскал у
себя в кармане.
- Тяжелее всего, - бормотал он, идя рядом со мной,
- тяжелее всего, что работаешь и ни в ком не встречаешь
сочувствия. Никакого сочувствия!
2
Я стал бывать у Волчаниновых. Обыкновенно я сидел
на нижней ступени террасы; меня томило недовольство со-
бой, было жаль своей жизни, которая протекала так быст-
ро и неинтересно, и я все думал о том, как хорошо было
бы вырвать из своей груди сердце, которое стало у меня
таким тяжелым. А в это время на террасе говорили, слы-
шался шорох платьев, перелистывали книгу. Я скоро при-
вык к тому, что днем Лида принимала больных, раздавала
книжки и часто уходила в деревню с непокрытой головой,
под зонтиком, а вечером громко говорила о земстве, о
школах. Эта тонкая, красивая, неизменно строгая девушка
с маленьким, изящно очерченным ртом всякий раз, когда
начинался деловой разговор, говорила мне сухо:
- Это для вас не интересно.
Я был ей не симпатичен. Она не любила меня за то,
что я пейзажист и в своих картинах не изображаю народ-
ных нужд, и что я, как ей казалось, был равнодушен к
тому, во что она так крепко верила. Помнится, когда я
ехал по берегу Байкала, мне встретилась девушка-бурят-
ка, в рубахе и в штанах из синей дабы, верхом на лоша-
ди; я спросил у нее, не продаст ли она мне свою трубку,
и, пока мы говорили, она с презрением смотрела на мое
европейское лицо и на мою шляпу, и в одну минуту ей на-
доело говорить со мной, она гикнула и поскакала прочь.
И Лида точно так же презирала во мне чужого. Внешним
образом она никак не выражала своего нерасположения ко
мне, но я чувствовал его и, сидя на нижней ступени тер-
расы, испытывал раздражение и говорил, что лечить мужи-
ков, не будучи врачом, значит обманывать их и что легко
быть благодетелем, когда имеешь две тысячи десятин.
А ее сестра, Мисюсь, не имела никаких забот и про-
водила свою жизнь в полной праздности, как я. Вставши
утром, она тотчас же бралась за книгу и читала, сидя на
террасе в глубоком кресле, так что ножки ее едва каса-
лись земли, или пряталась с книгой в липоаллее, или шла
за ворота в поле. Она читала целый день, с жадностью
глядя в книгу, и только потому, что взгляд ее иногда
становился усталым, ошеломленным и лицо сильно бледне-
ло, можно было догадаться, как это чтение утомляло ее
мозг. Когда я приходил, она, увидев меня, слегка крас-
нела, оставляла книгу и с оживлением, глядя мне в лицо
своими большими глазами, рассказывала о том, что случи-
лось, например, о том, что в людской загорелась сажа
или что работник поймал в пруде большую рыбу. В будни
она ходила обыкновенно в светлой рубашечке и в тем-
но-синей юбке. Мы гуляли вместе, рвали вишни для ва-
ренья, катались в лодке, и когда она прыгала, чтобы
достать вишню, или работала веслами, сквозь широкие ру-
кава просвечивали ее тонкие, слабые руки. Или я писал
этюд, а она стояла возле и смотрела с восхищением.
В одно из воскресений, в конце июля, я пришел к
Волчаниновым утром, часов в девять. Я ходил по парку,
держась подальше от дома, и отыскивал белые грибы, ко-
торых в то лето было очень много, и ставил около них
метки, чтобы потом подобрать их вместе с Женей. Дул
теплый ветер. Я видел, как Женя и ее мать, обе в свет-
лых праздничных платьях, прошли из церкви домой и Женя
придерживала от ветра шляпу. Потом я слышал, как на
террасе пили чай.
Для меня, человека беззаботного, ищущего оправда-
ния для своей постоянной праздности, эти летние празд-
ничные утра в наших усадьбах всегда были необыкновенно
привлекательны. Когда зеленый сад, еще влажный от росы,
весь сияет от солнца и кажется счастливым, когда около
дома пахнет резедой и олеандром, молодежь только что
вернулась из церкви и пьет чай в саду, и когда все так
мило одеты и веселы, и когда знаешь, что все эти здоро-
вые, сытые, красивые люди весь длинный день ничего не
будут делать, то хочется, чтобы вся жизнь была такою. И
теперь я думал то же самое и ходил по саду, готовый хо-
дить так без дела и без цели весь день, все лето.
Пришла Женя с корзиной; у нее было такое выраже-
ние, как будто она знала или предчувствовала, что най-
дет меня в саду. Мы подбирали грибы и говорили, и когда
она спрашивала о чем-нибудь, то заходила вперед, чтобы
видеть мое лицо.
- Вчера у нас в деревне произошло чудо, - сказала
она. - Хромая Пелагея была больна целый год, никакие
доктора и лекарства не помогали, а вчера старуха пошеп-
тала, и прошло.
- Это неважно, - сказал я. - Не следует искать чу-
дес только около больных и старух. Разве здоровье не
чудо? А сама жизнь? Что непонятно, то и есть чудо.
- А вам не страшно то, что непонятно?
- Нет. К явлениям, которых я не понимаю, я подхожу
бодро и не подчиняюсь им. Я выше их. Человек должен
сознавать себя выше львов, тигров, звезд, выше всего в
природе, даже выше того, что непонятно и кажется чудес-
ным, иначе он не человек, а мышь, которая всего боится.
Женя думала, что я, как художник, знаю очень мно-
гое и могу верно угадывать то, чего не знаю. Ей хоте-
лось, чтобы я ввел ее в область вечного и прекрасного,
в этот высший свет, в котором, по ее мнению, я был сво-
им человеком, и она говорила со мной о боге, о вечной
жизни, о чудесном. И я, не допускавший, что я и мое во-
ображение после смерти погибнем навеки, отвечал: "да,
люди бессмертны", "да, нас ожидает вечная жизнь". А она
слушала, верила и не требовала доказательств.
Когда мы шли к дому, она вдруг остановилась и ска-
зала:
- Наша Лида замечательный человек. Не правда ли? Я
ее горячо люблю и могла бы каждую минуту пожертвовать
для нее жизнью. Но скажите, - Женя дотронулась до моего
рукава пальцем, - скажите, почему вы с ней все спорите?
Почему вы раздражены?
- Потому что она не права.
Женя отрицательно покачала головой, и слезы пока-
зались у нее на глазах.
- Как это непонятно! - проговорила она.
В это время Лида только что вернулась откуда-то и,
стоя около крыльца с хлыстом в руках, стройная, краси-
вая, освещенная солнцем, приказывала что-то работнику.
Торопясь и громко разговаривая, она приняла двух-трех
больных, потом с деловым, озабоченным видом ходила по
комнатам, отворяя то один шкап, то другой, уходила в
мезонин; ее долго искали и звали обедать, и пришла она,
когда мы уже съели суп. Все эти мелкие подробности я
почему-то помню и люблю, и весь этот день живо помню,
хотя не произошло ничего особенного. После обеда Женя
читала, лежа в глубоком кресле, а я сидел на нижней
ступени террасы. Мы молчали. Все небо заволокло облака-
ми, и стал накрапывать редкий, мелкий дождь. Было жар-
ко, ветер давно уже стих, и казалось, что этот день ни-
когда не кончится. К нам на террасу вышла Екатерина
Павловна, заспанная, с веером.
- О, мама, - сказала Женя, целуя у нее руку, - те-
бе вредно спать днем.
Они обожали друг друга. Когда одна уходила в сад,
то другая уже стояла на террасе и, глядя на деревья,
окликала: "ау, Женя!" или "мамочка, где ты?". Они всег-
да вместе молились, и обе одинаково верили, и хорошо
понимали друг друга, даже когда молчали. И к людям они
относились одинаково. Екатерина Павловна также скоро
привыкла и привязалась ко мне, и когда я не появлялся
два-три дня, присылала узнать, здоров ли я. На мои этю-
ды она смотрела тоже с восхищением, и с такою же болт-
ливостью и так же откровенно, как Мисюсь, рассказывала
мне, что случилось, и часто поверяла мне свои домашние
тайны.
Она благоговела перед своей старшей дочерью. Лида
никогда не ласкалась, говорила только о серьезном; она
жила своею особенною жизнью и для матери и для сестры
была такою же священной, немного загадочной особой, как
для матросов адмирал, который все сидит у себя в каюте.
- Наша Лида замечательный человек, - говорила час-
то мать. - Не правда ли?
И теперь, пока накрапывал дождь, мы говорили о Ли-
де.
- Она замечательный человек, - сказала мать и при-
бавила вполголоса тоном заговорщицы, испуганно огляды-
ваясь: - Таких днем с огнем поискать, хотя, знаете ли,
я начинаю немножко беспокоиться. Школа, аптечки, книжки
- все это хорошо, но зачем крайности? Ведь ей уже двад-
цать четвертый год, пора о себе серьезно подумать. Этак
за книжками и аптечками и не увидишь, как жизнь прой-
дет... Замуж нужно.
Женя, бледная от чтения, с помятою прической, при-
подняла голову и сказала как бы про себя, глядя на
мать:
- Мамочка, все зависит от воли божией!
И опять погрузилась в чтение.
Пришел Белокуров в поддевке и в вышитой сорочке.
Мы играли в крокет и lawn-tennis, потом, когда потемне-
ло, долго ужинали, и Лида опять говорила о школах и о
Балагине, который забрал в свои руки весь уезд. Уходя в
этот вечер от Волчаниновых, я уносил впечатление длин-
ного-длинного, праздного дня, с грустным сознанием, что
все кончается на этом свете, как бы ни было длинно. Нас
до ворот провожала Женя, и оттого, быть может, что она
провела со мной весь день от утра до вечера, я почувс-
твовал, что без нее мне как будто скучно и что вся эта
милая семья близка мне; и в первый раз за все лето мне
захотелось писать.
- Скажите, отчего вы живете так скучно, так не ко-
лоритно? - спросил я у Белокурова, идя с ним домой. -
Моя жизнь скучна, тяжела, однообразна, потому что я ху-
дожник, я странный человек, я издерган с юных дней за-
вистью, недовольством собой, неверием в свое дело, я
всегда беден, я бродяга, но вы-то, вы, здоровый, нор-
мальный человек, помещик, барин, - отчего вы живете так
неинтересно, так мало берете от жизни? Отчего, напри-
мер, вы до сих пор не влюбились в Лиду или Женю?
- Вы забываете, что я люблю другую женщину, - от-
ветил Белокуров.
Это он говорил про свою подругу, Любовь Ивановну,
жившую с ним вместе во флигеле. Я каждый день видел,
как эта дама, очень полная, пухлая, важная, похожая на
откормленную гусыню, гуляла по саду, в русском костюме
с бусами, всегда под зонтиком, и прислуга то и дело
звала ее то кушать, то чай пить. Года три назад она на-
няла один из флигелей под дачу, да так и осталась жить
у Белокурова, по-видимому, навсегда. Она была старше
его лет на десять и управляла им строго, так что, отлу-
чаясь из дому, он должен был спрашивать у нее позволе-
ния. Она часто рыдала мужским голосом, и тогда я посы-
лал сказать ей, что если она не перестанет, то я съеду
с квартиры; и она переставала.
Когда мы пришли домой, Белокуров сел на диван и
нахмурился в раздумье, а я стал ходить по зале, испыты-
вая тихое волнение, точно влюбленный. Мне хотелось го-
ворить про Волчаниновых.
- Лида может полюбить только земца, увлеченного
так же, как она, больницами и школами, - сказал я. - О,
ради такой девушки можно не только стать земцем, но да-
же истаскать, как в сказке, железные башмаки. А Мисюсь?
Какая прелесть эта Мисюсь!
Белокуров длинно, растягивая "э-э-э-э...", загово-
рил о болезни века - пессимизме. Говорил он уверенно и
таким тоном, как будто я спорил с ним. Сотни верст пус-
тынной, однообразной, выгоревшей степи не могут нагнать
такого уныния, как один человек, когда он сидит, гово-
рит и неизвестно, когда он уйдет.
- Дело не в пессимизме и не в оптимизме, - сказал
я раздраженно, - а в том, что у девяносто девяти из ста
нет ума.
Белокуров принял это на свой счет, обиделся и
ушел.
3
- В Малоземове гостит князь, тебе кланяется, - го-
ворила Лида матери, вернувшись откуда-то и снимая пер-
чатки. - Рассказывал много интересного... Обещал опять
поднять в губернском собрании вопрос о медицинском
пункте в Малоземове, но говорит: мало надежды. - И, об-
ратясь ко мне, она сказала: - Извините, я все забываю,
что для вас это не может быть интересно.
Я почувствовал раздражение.
- Почему же неинтересно? - спросил я и пожал пле-
чами. - Вам неугодно знать мое мнение, но уверяю вас,
этот вопрос меня живо интересует.
- Да?
- Да. По моему мнению, медицинский пункт в Малозе-
мове вовсе не нужен.
Мое раздражение передалось и ей; она посмотрела на
меня, прищурив глаза, и спросила:
- Что же нужно? Пейзажи?
- И пейзажи не нужны. Ничего там не нужно.
Она кончила снимать перчатки и развернула газету,
которую только что привезли с почты; через минуту она
сказала тихо, очевидно, сдерживая себя:
- На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если
бы поблизости был медицинский пункт, то она осталась бы
жива. И господа пейзажисты, мне кажется, должны бы
иметь какие-нибудь убеждения на этот счет.
- Я имею на этот счет очень определенное убежде-
ние, уверяю вас, - ответил я, а она закрылась от меня
газетой, как бы не желая слушать. - По-моему, медицинс-
кие пункты, школы, библиотечки, аптечки, при существую-
щих условиях, служат только порабощению. Народ опутан
цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибав-
ляете новые звенья - вот вам мое убеждение.
Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбнулась,
а я продолжал, стараясь уловить свою главную мысль:
- Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что
все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок
гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь
дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся
смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, ра-
но старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, под-
растая, начинают ту же музыку, и так проходят сотни
лет, и миллиарды людей живут хуже животных - только ра-
ди куска хлеба, испытывая постоянный страх. Весь ужас
их положения в том, что им некогда о душе подумать, не-
когда вспомнить о своем образе и подобии; голод, холод,
животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, за-
городили им все пути к духовной деятельности, именно к
тому самому, что отличает человека от животного и сос-
тавляет единственное, ради чего стоит жить. Вы приходи-
те к ним на помощь с больницами и школами, но этим не
освобождаете их от пут, а, напротив, еще больше порабо-
щаете, так как, внося в их жизнь новые предрассудки, вы
увеличиваете число их потребностей, не говоря уже о
том, что за мушки и за книжки они должны платить земс-
тву и, значит, сильнее гнуть спину.
- Я спорить с вами не стану, - сказала Лида, опус-
кая газету. - Я уже это слышала. Скажу вам только одно:
нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем челове-
чества и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем
то, что можем, и мы - правы. Самая высокая и святая за-
дача культурного человека - это служить ближним, и мы
пытаемся служить, как умеем. Вам не нравится, но ведь
на всех не угодишь.
- Правда, Лида, правда, - сказала мать.
В присутствии Лиды она всегда робела и, разговари-
вая, тревожно поглядывала на нее, боясь сказать чтони-
будь лишнее или неуместное; и никогда она не противоре-
чила ей, а всегда соглашалась: правда, Лида, правда.
- Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставле-
ниями и прибаутками и медицинские пункты не могут
уменьшить ни невежества, ни смертности, так же, как
свет из ваших окон не может осветить этого громадного
сада, - сказал я. - Вы не даете ничего, вы своим вмеша-
тельством в жизнь этих людей создаете лишь новые пот-
ребности, новый повод к труду.
- Ах, боже мой, но ведь нужно же делать чтонибудь!
- сказала Лида с досадой, и по ее тону было заметно,
что мои рассуждения она считает ничтожными и презирает
их.
- Нужно освободить людей от тяжкого физического
труда, - сказал я. - Нужно облегчить их ярмо, дать им
передышку, чтобы они не всю свою жизнь проводили у пе-
чей, корыт и в поле, но имели бы также время подумать о
душе, о боге, могли бы пошире проявить свои духовные
способности. Призвание всякого человека в духовной дея-
тельности - в постоянном искании правды и смысла жизни.
Сделайте же для них ненужным грубый животный труд, дай-
те им почувствовать себя на свободе, и тогда увидите,
какая в сущности насмешка эти книжки и аптечки. Раз че-
ловек сознает свое истинное призвание, то удовлетворять
его могут только религия, науки, искусства, а не эти
пустяки.
- Освободить от труда! - усмехнулась Лида. - Разве
это возможно?
- Да. Возьмите на себя долю их труда. Если бы все
мы, городские и деревенские жители, все без исключения,
согласились поделить между собою труд, который затрачи-
вается вообще человечеством на удовлетворение физичес-
ких потребностей, то на каждого из нас, быть может,
пришлось бы не более двух-трех часов в день. Представь-
те, что все мы, богатые и бедные, работаем только три
часа в день, а остальное время у нас свободно. Предс-
тавьте еще, что мы, чтобы еще менее зависеть от своего
тела и менее трудиться, изобретаем машины, заменяющие
труд, мы стараемся сократить число наших потребностей
до минимума. Мы закаляем себя, наших детей, чтобы они
не боялись голода, холода и мы не дрожали бы постоянно
за их здоровье, как дрожат Анна, Мавра и Пелагея.
Представьте, что мы не лечимся, не держим аптек, табач-
ных фабрик, винокуренных заводов, - сколько свободного
времени у нас остается в конце концов! Все мы сообща
отдаем этот досуг наукам и искусствам. Как иногда мужи-
ки миром починяют дорогу, так и все мы сообща, миром,
искали бы правды и смысла жизни, и - я уверен в этом -
правда была бы открыта очень скоро, человек избавился
бы от этого постоянного мучительного, угнетающего стра-
ха смерти, и даже от самой смерти.
- Вы, однако, себе противоречите, - сказала Лида.
- Вы говорите - наука, наука, а сами отрицаете грамот-
ность.
- Грамотность, когда человек имеет возможность чи-
тать только вывески на кабаках да изредка книжки, кото-
рых не понимает, - такая грамотность держится у нас со
времен Рюрика, гоголевский Петрушка давно уже читает,
между тем деревня, какая была при Рюрике, такая и оста-
лась до сих пор. Не грамотность нужна, а свобода для
широкого проявления духовных способностей. Нужны не
школы, а университеты.
- Вы и медицину отрицаете.
- Да. Она была бы нужна только для изучения болез-
ней как явлений природы, а не для лечения их. Если уж
лечить, то не болезни, а причины их. Устраните главную
причину - физический труд - и тогда не будет болезней.
Не признаю я науки, которая лечит, - продолжал я воз-
бужденно. - Науки и искусства, когда они настоящие,
стремятся не к временным, не к частным целям, а к веч-
ному и общему, - они ищут правды и смысла жизни, ищут
бога, душу, а когда их пристегивают к нуждам и злобам
дня, к аптечкам и библиотечкам, то они только осложня-
ют, загромождают жизнь. У нас много медиков, фармацев-
тов, юристов, стало много грамотных, но совсем нет био-
логов, математиков, философов, поэтов. Весь ум, вся ду-
шевная энергия ушли на удовлетворение временных, прехо-
дящих нужд... У ученых, писателей и художников кипит
работа, по их милости удобства жизни растут с каждым
днем, потребности тела множатся, между тем до правды
еще далеко, и человек по-прежнему остается самым хищным
и самым нечистоплотным животным, и все клонится к тому,
чтобы человечество в своем большинстве выродилось и
утеряло навсегда всякую жизнеспособность. При таких ус-
ловиях жизнь художника не имеет смысла, и чем он та-
лантливее, тем страннее и непонятнее его роль, так как
на поверку выходит, что работает он для забавы хищного
нечистоплотного животного, поддерживая существующий по-
рядок. И я не хочу работать, и не буду... Ничего не
нужно, пусть земля провалится в тартарары!
- Мисюська, выйди, - сказала Лида сестре, очевидно
находя мои слова вредными для такой молодой девушки.
Женя грустно посмотрела на сестру и на мать и выш-
ла.
- Подобные милые вещи говорят обыкновенно, когда
хотят оправдать свое равнодушие, - сказала Лида. - От-
рицать больницы и школы легче, чем лечить и учить.
- Правда, Лида, правда, - согласилась мать.
- Вы угрожаете, что не станете работать, - продол-
жала Лида. - Очевидно, вы высоко цените ваши работы.
Перестанем же спорить, мы никогда не споемся, так как
самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек, о
которых вы только что отзывались так презрительно, я
ставлю выше всех пейзажей в свете. - И тотчас же, обра-
тясь к матери, она заговорила совсем другим тоном: -
Князь очень похудел и сильно изменился с тех пор, как
был у нас. Его посылают в Виши.
Она рассказывала матери про князя, чтобы не гово-
рить со мной. Лицо у нее горело, и, чтобы скрыть свое
волнение, она низко, точно близорукая, нагнулась к сто-
лу и делала вид, что читает газету. Мое присутствие бы-
ло неприятно. Я простился и пошел домой.
4
На дворе было тихо; деревня по ту сторону пруда
уже спала, не было видно ни одного огонька, и только на
пруде едва светились бледные отражения звезд. У ворот
со львами стояла Женя неподвижно, поджидая меня, чтобы
проводить.
- В деревне все спят, - сказал я ей, стараясь
разглядеть в темноте ее лицо, и увидел устремленные на
меня темные печальные глаза. - И кабатчик и конокрады
покойно спят, а мы, порядочные люди, раздражаем друг
друга и спорим.
Была грустная августовская ночь, - грустная, пото-
му, что уже пахло осенью; покрытая багровым облаком,
восходила луна и еле-еле освещала дорогу и по сторонам
ее темные озимые поля. Часто падали звезды. Женя шла со
мной рядом по дороге и старалась не глядеть на небо,
чтобы не видеть падающих звезд, которые почему-то пуга-
ли ее.
- Мне кажется, вы правы, - сказала она, дрожа от
ночной сырости. - Если бы люди, все сообща, могли могли
отдаться духовной деятельности, то они скоро узнали бы
все.
- Конечно. Мы высшие существа, и если бы в самом
деле мы сознали всю силу человеческого гения и жили бы
только для высших целей, то в конце концов мы стали бы
как боги. Но этого никогда не будет - человечество вы-
родится, и от гения не останется и следа.
Когда не стало видно ворот, Женя остановилась и
торопливо пожала мне руку.
- Спокойной ночи, - проговорила она, дрожа; плечи
ее были покрыты только одною рубашечкой, и она сжалась
от холода. - Приходите завтра.
Мне стало жутко от мысли, что я останусь один,
раздраженный, недовольный собой и людьми; и я сам уже
старался не глядеть на падающие звезды.
- Побудьте со мной еще минуту, - сказал я. - Прошу
вас.
Я любил Женю. Должно быть, я любил ее за то, что
она встречала и провожала меня, за то, что смотрела на
меня нежно и с восхищением. Как трогательно прекрасны
были ее бледное лицо, тонкая шея, тонкие руки, ее сла-
бость, праздность, ее книги. А ум? Я подозревал у нее
недюжинный ум, меня восхищала широта ее воззрений, быть
может, потому что она мыслила иначе, чем строгая, кра-
сивая Лида, которая не любила меня. Я нравился Жене как
художник, я победил ее талантом, и мне страстно хоте-
лось писать тоько для нее, и я мечтал о ней, как о сво-
ей маленькой королеве, которая вместе со мною будет
владеть этими деревьями, полями, туманом, зарею, этою
природой, чудесной, очаровательной, но среди которой я
до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и ненуж-
ным.
- Останьтесь еще минуту, - попросил я. - Умо - ляю
вас.
Я снял с себя пальто и прикрыл ее озябшие плечи;
она, боясь показаться в мужском пальто смешной и некра-
сивой, засмеялась и сбросила его, и в это время я обнял
ее и стал осыпать поцелуями ее лицо, плечи, руки.
- До завтра! - прошептала она и осторожно, точно
боясь нарушить ночную тишину, обняла меня. - Мы не име-
ем тайн друг от друга, я должна сейчас рассказать все
маме и сестре... Это так страшно! Мама ничего, мама лю-
бит вас, но Лида!
Она побежала к воротам.
- Прощайте! - крикнула она.
И потом минуты две я слышал, как она бежала. Мне
не хотелось домой, да и незачем было идти туда. Я пос-
тоял немного в раздумье и тихо поплелся назад, чтобы
еще взглянуть на дом, в котором она жила, милый, наив-
ный, старый дом, который, казалось, окнами своего мезо-
нина глядел на меня, как глазами, и понимал все. Я про-
шел мимо террасы, сел на скамье около площадки для
lawn-tennis, в темноте под старым вязом, и отсюда смот-
рел на дом. В окнах мезонина, в котором жила Мисюсь,
блеснул яркий свет, потом покойный зеленый - это лампу
накрыли абажуром. Задвигались тени... Я был полон неж-
ности, тишины и довольства собою, довольства, что сумел
увлечься и полюбить, и в то же время я чувствовал неу-
добство от мысли, что в это же самое время, в несколь-
ких шагах от меня, в одной из комнат этого дома живет
Лида, которая не любит, быть может, ненавидит меня. Я
сидел и все ждал, не выйдет ли Женя, прислушивался, и
мне казалось, будто в мезонине говорят.
Прошло около часа. Зеленый огонь погас, и не стало
видно теней. Луна уже стояла высоко над домом и освеща-
ла спящий сад, дорожки; георгины и розы в цветнике пе-
ред домом были отчетливо видны и казались все одного
цвета. Становилось очень холодно. Я вышел из сада, по-
добрал на дороге свое пальто и не спеша побрел домой.
Когда на другой день после обеда я пришел к Волча-
ниновым, стеклянная дверь в сад была открыта настежь. Я
посидел на террасе, поджидая, что вот-вот за цветником
на площадке или на одной из аллей покажется Женя или
донесется ее голос из комнат; потом я прошел в гости-
ную, в столовую. Не было ни души. Из столовой я прошел
длинным коридором в переднюю, потом назад. Тут в кори-
доре было несколько дверей, и за одной из них раздавал-
ся голос Лиды.
- Вороне где-то... бог... - говорила она громко и
протяжно, вероятно, диктуя. - Бог послал кусочек сы-
ру... Вороне... где-то... Кто там? - окликнула она
вдруг, услышав мои шаги.
- Это я.
- А! Простите, я не могу сейчас выйти к вам, я за-
нимаюсь с Дашей.
- Екатерина Павловна в саду?
- Нет, она с сестрой уехала сегодня утром к тете,
в Пензенскую губернию. А зимой, вероятно, они поедут за
границу... - добавила она, помолчав. - Вороне где-то...
бо-ог послал ку-усочек сыру... Написала?
Я вышел в переднюю и, ни о чем не думая, стоял и
смотрел оттуда на пруд и на деревню, а до меня доноси-
лось:
- Кусочек сыру... Вороне где-то бог послал кусочек
сыру...
И я ушел из усадьбы тою же дорогой, какой пришел
сюда в первый раз, только в обратном порядке: сначала
со двора в сад, мимо дома, потом по липовой аллее...
Тут догнал меня мальчишка и подал записку. "Я рассказа-
ла все сестре, и она требует, чтобы я рассталась с ва-
ми, - прочел я. - Я была бы не в силах огорчить ее сво-
им неповиновением. Бог даст вам счастья, простите меня.
Если бы вы знали, как я и мама горько плачем!"
Потом темная еловая аллея, обвалившаяся изго-
родь... На том поле, где тогда цвела рожь и кричали пе-
репела, теперь бродили коровы и спутанные лошади.
Кое-где на холмах ярко зеленела озимь. Трезвое, буднич-
ное настроение овладело мной, и мне стало стыдно всего,
что я говорил у Волчаниновых, и по-прежнему стало скуч-
но жить. Придя домой, я уложился и вечером уехал в Пе-
тербург.
Больше я уже не видел Волчаниновых. Как-то недав-
но, едучи в Крым, я встретил в вагоне Белокурова. Он
по-прежнему был в поддевке и в вышитой сорочке и, когда
я спросил его о здоровье, ответил: "Вашими молитвами".
Мы разговорились. Имение свое он продал и купил другое,
поменьше, на имя Любови Ивановны. Про Волчаниновых со-
общил он немного. Лида, по его словам, жила по-прежнему
в Шелковке и учила в школе детей; мало-помалу ей уда-
лось собрать около себя кружок симпатичных ей людей,
которые составили из себя сильную партию и на последних
земских выборах "прокатили" Балагина, державшего до то-
го времени в своих руках весь уезд. Про Женю же Белоку-
ров сообщил только, что она не жила дома и была неиз-
вестно где.
Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и лишь
изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того, ни с
сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук
моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюб-
ленный, возвращался домой и потирал руки от холода. А
еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне
грустно, я вспоминаю смутно, и малопомалу мне почему-то
начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня
ждут и что мы встретимся...
Мисюсь, где ты?