А.П.ЧЕХОВ
1
Было уже часов десять вечера, и над садом светила
полная луна. В доме Шуминых только что кончилась все-
нощная, которую заказывала бабушка Марфа Михайловна, и
теперь Наде - она вышла в сад на минутку - видно было,
как в зале накрывали на стол для закуски, как в своем
пышном шелковом платье суетилась бабушка; отец Андрей,
соборный протоиерей, говорил о чем-то с матерью Нади,
Ниной Ивановной, и теперь мать при вечернем освещении
сквозь окно почему-то казалась очень молодой; возле
стоял сын отца Андрея, Андрей Андреич, и внимательно
слушал.
В саду было тихо, прохладно, и темные, покойные
тени лежали на земле. Слышно было, как где-то далеко,
очень далеко, должно быть за городом, кричали лягушки.
Чувствовался май, милый май! Дышалось глубоко и хоте-
лось думать, что не здесь, а где-то под небом, над де-
ревьями, далеко за городом, в полях и лесах разверну-
лась теперь своя весенняя жизнь, таинственная, прекрас-
ная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого,
грешного человека. И хотелось почему-то плакать.
Ей, Наде, было уже 23 года; с 16 лет она страстно
мечтала о замужестве, и теперь наконец она была невес-
той Андрея Андреича, того самого, который стоял за ок-
ном; он ей нравился, свадьба была уже назначена на
седьмое июля, а между тем радости не было, ночи спала
она плохо, веселье пропало... Из подвального этажа, где
была кухня, в открытое окно слышно было, как там спеши-
ли, как стучали ножами, как хлопали дверью на блоке;
пахло жареной индейкой и маринованными вишнями. И поче-
му-то казалось, что так теперь будет всю жизнь, без пе-
ремены, без конца!
Вот кто-то вышел из дома и остановился на крыльце;
это Александр Тимофеич, или, попросту, Саша, гость,
приехавший из Москвы дней десять назад. Когда-то давно
к бабушке хаживала за подаяньем ее дальняя родственни-
ца, Марья Петровна, обедневшая дворянка-вдова, малень-
кая, худенькая, больная. У нее был сын Саша. Почему-то
про него говорили, что он прекрасный художник, и, когда
у него умерла мать, бабушка, ради спасения души, отпра-
вила его в Москву в Комиссаровское училище; года через
два перешел он в училище живописи, пробыл здесь чуть ли
не пятнадцать лет и кончил по архитектурному отделению,
с грехом пополам, но архитектурой все-таки не занимал-
ся, а служил в одной из московских литографий. Почти
каждое лето приезжал он, обыкновенно очень больной, к
бабушке, чтобы отдохнуть и поправиться.
На нем был теперь застегнутый сюртук и поношенные
парусиновые брюки, стоптанные внизу. И сорочка была
неглаженая, и весь он имел какой-то несвежий вид. Очень
худой, с большими глазами, с длинными худыми пальцами,
бородатый, темный и все-таки красивый. К Шуминым он
привык, как к родным, и у них чувствовал себя как дома.
И комната, в которой он жил здесь, называлась уже давно
Сашиной комнатой.
Стоя на крыльце, он увидел Надю и пошел к ней.
- Хорошо у вас здесь, - сказал он.
- Конечно, хорошо. Вам бы здесь до осени пожить.
- Да, должно, так придется. Пожалуй, до сентября у
вас тут проживу.
Он засмеялся без причины и сел рядом.
- А я вот сижу и смотрю отсюда на маму, - сказала
Надя. - Она кажется отсюда такой молодой! У моей мамы,
конечно, есть слабости, - добавила она, помолчав, - но
все же она необыкновенная женщина.
- Да, хорошая... - согласился Саша. - Ваша мама
по-своему, конечно, и очень добрая и милая женщина,
но... как вам сказать? Сегодня утром рано зашел я к вам
в кухню, а там четыре прислуги спят прямо на полу, кро-
ватей нет, вместо постелей лохмотья, вонь, клопы, тара-
каны... То же самое, что было двадцать лет назад, ника-
кой перемены. Ну, бабушка, бог с ней, на то она и ба-
бушка; а ведь мама небось по-французски говорит, в
спектаклях участвует. Можно бы, кажется, понимать.
Когда Саша говорил, то вытягивал перед слушателем
два длинных, тощих пальца.
- Мне все здесь как-то дико с непривычки, - про-
должал он. - Черт знает, никто ничего не делает. Мамаша
целый день только гуляет, как герцогиня какаянибудь,
бабушка тоже ничего не делает, вы - тоже. И жених, Анд-
рей Андреич, тоже ничего не делает.
Надя слышала это и в прошлом году, и, кажется, в
позапрошлом, и знала, что Саша иначе рассуждать не мо-
жет, и это прежде смешило ее, теперь же почему-то ей
стало досадно.
- Все это старо и давно надоело, - сказала она и
встала. - Вы бы придумали что-нибудь поновее.
Он засмеялся и тоже встал, и оба пошли к дому.
Она, высокая, красивая, стройная, казалась теперь рядом
с ним очень здоровой и нарядной; она чувствовала это, и
ей было жаль его и почему-то неловко.
- И говорите вы много лишнего, - сказала она. -
Вот вы только что говорили про моего Андрея, но ведь вы
его не знаете.
- Моего Андрея... Бог с ним, с вашим Андреем! Мне
вот молодости вашей жалко.
Когда вошли в залу, там уже садились ужинать. Ба-
бушка, или, как ее называли в доме, бабуля, очень пол-
ная, некрасивая, с густыми бровями и с усиками, говори-
ла громко, и уже по ее голосу и манере говорить было
заметно, что она здесь старшая в доме. Ей принадлежали
торговые ряды на ярмарке и старинный дом с колоннами и
садом, но она каждое утро молилась, чтобы бог спас ее
от разорения, и при этом плакала. И ее невестка, мать
Нади, Нина Ивановна, белокурая, сильно затянутая, в
pince-nеz и с бриллиантами на каждом пальце; и отец
Андрей, старик, худощавый, беззубый и с таким выражени-
ем, будто собирался рассказать что-то очень смешное; и
его сын Андрей Андреич, жених Нади, полный и красивый,
с вьющимися волосами, похожий на артиста или художника,
- все трое говорили о гипнотизме.
- Ты у меня в неделю поправишься, - сказала бабу-
ля, обращаясь к Саше, - только вот кушай побольше. И на
что ты похож! - вздохнула она. - Страшный ты стал. Вот
уж подлинно, как есть, блудный сын.
- Отеческаго дара расточив богатство, - проговорил
отец Андрей медленно, со смеющимися глазами, - с бесс-
мысленными скоты пасохся окаянный...
- Люблю я своего батьку, - сказал Андрей Андреич и
потрогал отца за плечо. - Славный старик. Добрый ста-
рик.
Все помолчали. Саша вдруг засмеялся и прижал ко
рту салфетку.
- Стало быть, вы верите в гипнотизм? - спросил
отец Андрей у Нины Ивановны.
- Я не могу, конечно, утверждать, что я верю, -
ответила Нина Ивановна, придавая своему лицу очень
серьезное, даже строгое выражение, - но должна сознать-
ся, что в природе есть много таинственного и непонятно-
го.
- Совершенно с вами согласен, хотя должен приба-
вить от себя, что вера значительно сокращает нам об-
ласть таинственного.
Подали большую, очень жирную индейку. Отец Андрей
и Нина Ивановна продолжали свой разговор. У Нины Ива-
новны блестели брильянты на пальцах, потом на глазах
заблестели слезы, она заволновалась.
- Хотя я и не смею спорить с вами, - сказала она,
- но, согласитесь, в жизни так много неразрешимых зага-
док!
- Ни одной, смею вас уверить.
После ужина Андрей Андреич играл на скрипке, а Ни-
на Ивановна аккомпанировала на рояле. Он десять лет на-
зад кончил в университете по филологическому факульте-
ту, но нигде не служил, определенного дела не имел и
лишь изредка принимал участие в концертах с благотвори-
тельною целью; и в городе называли его артистом.
Андрей Андреич играл; все слушали молча. На столе
тихо кипел самовар, и только один Саша пил чай. Потом,
когда пробило двенадцать, лопнула вдруг струна на
скрипке; все засмеялись, засуетились и стали прощаться.
Проводив жениха, Надя пошла к себе наверх, где жи-
ла с матерью (нижний этаж занимала бабушка). Внизу, в
зале, стали тушить огни, а Саша все еще сидел и пил
чай. Пил он чай всегда подолгу, по-московски, стаканов
по семи в один раз. Наде, когда она разделась и легла в
постель, долго еще было слышно, как внизу убирала прис-
луга, как сердилась бабуля. Наконец все затихло, и
только слышалось изредка, как в своей комнате, внизу,
покашливал басом Саша.
2
Когда Надя проснулась, было, должно быть, часа
два, начинался рассвет. Где-то далеко стучал сторож.
Спать не хотелось, лежать было очень мягко, неловко.
Надя, как и во все прошлые майские ночи, села в постели
и стала думать. А мысли были все те же, что и в прошлую
ночь, однообразные, ненужные, неотвязчивые, мысли о
том, как Андрей Андреич стал ухаживать за ней и сделал
ей предложение, как она согласилась и потом мало-помалу
оценила этого доброго, умного человека. Но почему-то
теперь, когда до свадьбы осталось не больше месяца, она
стала испытывать страх, беспокойство, как будто ожидало
ее что-то неопределенное, тяжелое.
"Тик-ток, тик-ток... - лениво стучал сторож. -
Тикток..."
В большое старое окно виден сад, дальние кусты
густо цветущей сирени, сонной и вялой от холода; и ту-
ман, белый, густой, тихо подплывает к сирени, хочет
закрыть ее. На далеких деревьях кричат сонные грачи.
- Боже мой, отчего мне так тяжело!
Быть может, то же самое испытывает перед свадьбой
каждая невеста. Кто знает! Или тут влияние Саши? Но
ведь Саша уже несколько лет подряд говорит все одно и
то же, как по писаному, и когда говорит, то кажется на-
ивным и странным. Но отчего же все-таки Саша не выходит
из головы? отчего?
Сторож уже давно не стучит. Под окном и в саду за-
шумели птицы, туман ушел из сада, все кругом озарилось
весенним светом, точно улыбкой. Скоро весь сад, согре-
тый солнцем, обласканный, ожил, и капли росы, как алма-
зы, засверкали на листьях; и старый, давно запущенный
сад в это утро казался таким молодым, нарядным.
Уже проснулась бабуля. Закашлял грубым басом Саша.
Слышно было, как внизу подали самовар, как двигали
стульями.
Часы идут медленно. Надя давно уже встала и давно
уже гуляла в саду, а все еще тянется утро.
Вот Нина Ивановна, заплаканная, со стаканом мине-
ральной воды. Она занималась спиритизмом, гомеопатией,
много читала, любила поговорить о сомнениях, которым
была подвержена, и все это, казалось Наде, заключало в
себе глубокий, таинственный смысл. Теперь Надя поцело-
вала мать и пошла с ней рядом.
- О чем ты плакала, мама? - спросила она.
- Вчера на ночь стала я читать повесть, в которой
описывается один старик и его дочь. Старик служит
где-то, ну, и в дочь его влюбился начальник. Я не дочи-
тала, но там есть такое одно место, что трудно было
удержаться от слез, - сказала Нина Ивановна и отхлебну-
ла из стакана. - Сегодня утром вспомнила и тоже всплак-
нула.
- А мне все эти дни так невесело, - сказала Надя,
помолчав. - Отчего я не сплю по ночам?
- Не знаю, милая. А когда я не сплю по ночам, то
закрываю глаза крепко-крепко, вот этак, и рисую себе
Анну Каренину, как она ходит и как говорит, или рисую
что-нибудь историческое, из древнего мира...
Надя почувствовала, что мать не понимает ее и не
может понять. Почувствовала это первый раз в жизни, и
ей даже страшно стало, захотелось спрятаться; и она уш-
ла к себе в комнату.
А в два часа сели обедать. Была среда, день пост-
ный, и потому бабушке подали постный борщ и леща с ка-
шей.
Чтобы подразнить бабушку, Саша ел и свой скоромный
суп и постный борщ. Он шутил все время, пока обедали,
но шутки у него выходили громоздкие, непременно с рас-
четом на мораль, и выходило совсем не смешно, когда он,
перед тем как сострить, поднимал вверх свои очень длин-
ные, исхудалые, точно мертвые, пальцы, и когда приходи-
ло на мысль, что он очень болен и, пожалуй, недолго еще
протянет на этом свете; тогда становилось жаль его до
слез.
После обеда бабушка ушла к себе в комнату отды-
хать. Нина Ивановна недолго поиграла на рояли и потом
тоже ушла.
- Ах, милая Надя, - начал Саша свой обычный после-
обеденный разговор, - если бы вы послушались меня! если
бы!
Она сидела глубоко в старинном кресле, закрыв гла-
за, а он тихо ходил по комнате, из угла в угол.
- Если бы вы поехали учиться! - говорил он. -
Только просвещенные и святые люди интересны, только они
и нужны. Ведь чем больше будет таких людей, тем скорее
настанет царствие божие на земле. От вашего города тог-
да мало-помалу не останется камня на камне - все поле-
тит вверх дном, все изменится, точно по волшебству. И
будут тогда здесь громадные, великолепнейшие дома, чу-
десные сады, фонтаны необыкновенные, замечательные лю-
ди... Но главное не это. Главное то, что толпы в нашем
смысле, в каком она есть теперь, этого зла тогда не бу-
дет, потому что каждый человек будет веровать и каждый
будет знать, для чего он живет, и ни один не будет ис-
кать опоры в толпе. Милая, голубушка, поезжайте! Пока-
жите всем, что эта неподвижная, серая, грешная жизнь
надоела вам. Покажите это хоть себе самой!
- Нельзя, Саша. Я выхожу замуж.
- Э, полно! Кому это нужно?
Вышли в сад, прошлись немного.
- И как бы там ни было, милая моя, надо вдуматься,
надо понять, как нечиста, как безнравственна эта ваша
праздная жизнь, - продолжал Саша. - Поймите же, ведь
если, например, вы, и ваша мать, и ваша бабулька ничего
не делаете, то, значит, за вас работает кто-то другой,
вы заедаете чью-то жизнь, а разве это чисто, не грязно?
Надя хотела сказать: "Да, это правда"; хотела ска-
зать, что она понимает; но слезы показались у нее на
глазах, она вдруг притихла, сжалась вся и ушла к себе.
Перед вечером приходил Андрей Андреич и, по обык-
новению, долго играл на скрипке. Вообще он был неразго-
ворчив и любил скрипку, быть может, потому, что во вре-
мя игры можно было молчать. В одиннадцатом часу, уходя
домой, уже в пальто, он обнял Надю и стал жадно цело-
вать ее лицо, плечи, руки.
- Дорогая, милая моя, прекрасная!.. - бормотал он.
- О, как я счастлив! Я безумствую от восторга!
И ей казалось, что это она уже давно слышала,
очень давно, или читала где-то... в романе, в старом,
оборванном, давно уже заброшенном.
В зале Саша сидел у стола и пил чай, поставив блю-
дечко на свои длинные пять пальцев; бабуля раскладывала
пасьянс, Нина Ивановна читала. Трещал огонек в лампад-
ке, и все, казалось, было тихо, благополучно Надя прос-
тилась и пошла к себе наверх, легла и тотчас же уснула.
Но, как и в прошлую ночь, едва забрезжил свет, она уже
проснулась. Спать не хотелось, на душе было непокойно,
тяжело. Она сидела, положив голову на колени, и думала
о женихе, о свадьбе... Вспомнила она почему-то, что ее
мать не любила своего покойного мужа и теперь ничего не
имела, жила в полной зависимости от своей свекрови, ба-
були. И Надя, как ни думала, не могла сообразить, поче-
му до сих пор она видела в своей матери что-то особен-
ное, необыкновенное, почему не замечала простой, обык-
новенной, несчастной женщины.
И Саша не спал внизу - слышно было, как он кашлял.
Это странный, наивный человек, думала Надя, и в его
мечтах, во всех этих чудесных садах, фонтанах необыкно-
венных чувствуется что-то нелепое; но почему-то в его
наивности, даже в этой нелепости столько прекрасного,
что едва она только вот подумала о том, не поехать ли
ей учиться, как все сердце, всю грудь обдало холодком,
залило чувством радости, восторга.
- Но лучше не думать, лучше не думать... - шептала
она. - Не надо думать об этом.
"Тик-ток... - стучал сторож где-то далеко. - Тик-
ток... тик-ток..."
3
Саша в середине июня стал вдруг скучать и засоби-
рался в Москву.
- Не могу я жить в этом городе, - говорил он мрач-
но. - Ни водопровода, ни канализации! Я есть за обедом
брезгаю: в кухне грязь невозможнейшая...
- Да погоди, блудный сын! - убеждала бабушка поче-
му-то шепотом, - седьмого числа свадьба!
- Не желаю.
- Хотел ведь у нас до сентября прожить!
- А теперь вот не желаю. Мне работать нужно!
Лето выдалось сырое и холодное, деревья были мок-
рые, все в саду глядело неприветливо, уныло, хотелось в
самом деле работать. В комнатах, внизу и наверху, слы-
шались незнакомые женские голоса, стучала у бабушки
швейная машина: это спешили с приданым. Одних шуб за
Надей давали шесть, и самая дешевая из них, по словам
бабушки, стоила триста рублей! Суета раздражала Сашу;
он сидел у себя в комнате и сердился; но все же его
уговорили остаться, и он дал слово, что уедет первого
июля, не раньше.
Время шло быстро. На петров день после обеда Анд-
рей Андреич пошел с Надей на Московскую улицу, чтобы
еще раз осмотреть дом, который наняли и давно уже при-
готовили для молодых. Дом, двухэтажный, но убран был
пока только верхний этаж. В зале блестящий пол, выкра-
шенный под паркет, венские стулья, рояль, пюпитр для
скрипки. Пахло краской. На стене в золотой раме висела
большая картина, написанная красками: нагая дама и око-
ло нее лиловая ваза с отбитой ручкой.
- Чудесная картина, - проговорил Андрей Андреич и
из уважения вздохнул. - Это художника Шишмачевского.
Дальше была гостиная с круглым столом, диваном и
креслами, обитыми ярко-голубой материей. Над диваном
большой фотографический портрет отца Андрея в камилавке
и в орденах. Потом вошли в столовую с буфетом, потом в
спальню; здесь в полумраке стояли рядом две кровати, и
похоже было, что когда обставляли спальню, то имели в
виду, что всегда тут будет очень хорошо и иначе быть не
может. Андрей Андреич водил Надю по комнатам и все вре-
мя держал ее за талию; а она чувствовала себя слабой,
виноватой, ненавидела все эти комнаты, кровати, кресла,
ее мутило от нагой дамы. Для нее уже ясно было, что она
разлюбила Андрея Андреича или, быть может, не любила
его никогда; но как это сказать, кому сказать и для че-
го, она не понимала и не могла понять, хотя думала об
этом все дни, все ночи... Он держал ее за талию, гово-
рил так ласково, скромно, так был счастлив, расхаживая
по этой своей квартире; а она видела во всем одну толь-
ко пошлость, глупую, наивную, невыносимую пошлость, и
его рука, обнимавшая ее талию, казалась ей жесткой и
холодной, как обруч. И каждую минуту она готова была
убежать, зарыдать, броситься в окно. Андрей Андреич
привел ее в ванную и здесь дотронулся до крана, вделан-
ного в стену, и вдруг потекла вода.
- Каково? - сказал он и рассмеялся. - Я велел сде-
лать на чердаке бак на сто ведер, и вот мы с тобой те-
перь будем иметь воду.
Прошлись по двору, потом вышли на улицу, взяли из-
возчика. Пыль носилась густыми тучами, и казалось,
вот-вот пойдет дождь.
- Тебе не холодно? - спросил Андрей Андреич, щу-
рясь от пыли.
Она промолчала.
- Вчера Саша, ты помнишь, упрекнул меня в том, что
я ничего не делаю, - сказал он, помолчав немного. - Что
же, он прав! бесконечно прав! Я ничего не делаю и не
могу делать. Дорогая моя, отчего это? Отчего мне так
противна мысль о том, что я когда-нибудь нацеплю на лоб
кокарду и пойду служить? Отчего мне так не по себе,
когда я вижу адвоката или учителя латинского языка, или
члена управы? О матушка Русь! О матушка Русь, как еще
много ты носишь на себе праздных и бесполезных! Как
много на тебе таких, как я, многострадальная!
И то, что он ничего не делал, он обобщал, видел в
этом знамение времени.
- Когда женимся, - продолжал он, - то пойдем вмес-
те в деревню, дорогая моя, будем там работать! Мы купим
себе небольшой клочок земли с садом, рекой, будем тру-
диться, наблюдать жизнь... О, как это будет хорошо!
Он снял шляпу, и волосы развевались у него от вет-
ра, а она слушала его и думала: "Боже, домой хочу! Бо-
же!" Почти около самого дома они обогнали отца Андрея.
- А вот и отец идет! - обрадовался Андрей Андреич
и замахал шляпой. - Люблю я своего батьку, право, -
сказал он, расплачиваясь с извозчиком. - Славный ста-
рик. Добрый старик.
Вошла Надя в дом сердитая, нездоровая, думая о
том, что весь вечер будут гости, что надо занимать их,
улыбаться, слушать скрипку, слушать всякий вздор и го-
ворить только о свадьбе. Бабушка, важная, пышная в сво-
ем шелковом платье, надменная, какою она всегда каза-
лась при гостях, сидела у самовара. Вошел отец Андрей
со своей хитрой улыбкой.
- Имею удовольствие и благодатное утешение видеть
вас в добром здоровье, - сказал он бабушке, и трудно
было понять, шутит это он или говорит серьезно.
4
Ветер стучал в окна, в крышу; слышался свист, и в
печи домовой жалобно и угрюмо напевал свою песенку. Был
первый час ночи. В доме все уже легли, но никто не
спал, и Наде все чуялось, что внизу играют на скрипке.
Послышался резкий стук, должно быть, сорвалась ставня.
Через минуту вошла Нина Ивановна в одной сорочке, со
свечой.
- Что это застучало, Надя? - спросила она. Мать, с
волосами, заплетенными в одну косу, с робкой улыбкой, в
эту бурную ночь казалась старше, некрасивее, меньше
ростом. Наде вспомнилось, как еще недавно она считала
свою мать необыкновенной и с гордостью слушала слова,
какие она говорила; а теперь никак не могла вспомнить
этих слов; все, что приходило на память, было так сла-
бо, не нужно.
В печке раздалось пение нескольких басов и даже
послышалось: "А-ах, бо-о-же мой!" Надя села в постели и
вдруг схватила себя крепко за волосы и зарыдала.
- Мама, мама, - проговорила она, - родная моя, ес-
ли б ты знала, что со мной делается! Прошу тебя, умо-
ляю, позволь мне уехать! Умоляю!
- Куда? - спросила Нина Ивановна, не понимая, и
села на кровать. - Куда уехать?
Надя долго плакала и не могла выговорить ни слова.
- Позволь мне уехать из города! - сказала она на-
конец. - Свадьбы не должно быть и не будет - пойми! Я
не люблю этого человека... И говорить о нем не могу.
- Нет, родная моя, нет, - заговорила Нина Ивановна
быстро, страшно испугавшись. - Ты успокойся - это у те-
бя от нерасположения духа. Это пройдет. Это бывает. Ве-
роятно, ты повздорила с Андреем; но милые бранятся -
только тешатся.
- Ну уйди, мама, уйди! - зарыдала Надя.
- Да, - сказала Нина Ивановна, помолчав. - Давно
ли ты была ребенком, девочкой, а теперь уже невеста. В
природе постоянный обмен веществ. И не заметишь, как
сама станешь матерью и старухой, и будет у тебя такая
же строптивая дочка, как у меня.
- Милая, добрая моя, ты ведь умна, ты несчастна, -
сказала Надя, - ты очень несчастна, - зачем же ты гово-
ришь пошлости? Бога ради, зачем?
Нина Ивановна хотела что-то сказать, но не могла
выговорить ни слова, всхлипнула и ушла к себе. Басы
опять загудели в печке, стало вдруг страшно. Надя вско-
чила с постели и быстро пошла к матери. Нина Ивановна,
заплаканная, лежала в постели, укрывшись голубым одея-
лом, и держала в руках книгу.
- Мама, выслушай меня! - проговорила Надя. - Умо-
ляю тебя, вдумайся и пойми! Ты только пойми, до какой
степени мелка и унизительна наша жизнь. У меня откры-
лись глаза, я теперь все вижу. И что такое твой Андрей
Андреич? Ведь он же не умен, мама! Господи боже мой!
Пойми, мама, он глуп!
Нина Ивановна порывисто села.
- Ты и твоя бабка мучаете меня! - сказала она,
всхлипнув. - Я жить хочу! Жить! - повторила она и раза
два ударила кулачком по груди. - Дайте же мне свободу!
Я еще молода, я жить хочу, а вы из меня старуху сдела-
ли!..
Она горько заплакала, легла и свернулась под одея-
лом калачиком, и показалась такой маленькой, жалкой,
глупенькой. Надя пошла к себе, оделась и, севши у окна,
стала поджидать утра. Она всю ночь сидела и думала, а
кто-то со двора все стучал в ставню и насвистывал.
Утром бабушка жаловалась, что в саду ночью ветром
посбивало все яблоки и сломало одну старую сливу. Было
серо, тускло, безотрадно, хоть огонь зажигай; все жало-
вались на холод, и дождь стучал в окна. После чаю Надя
вошла к Саше и, не сказав ни слова, стала на колени в
углу у кресла и закрыла лицо руками.
- Что? - спросил Саша.
- Не могу, - проговорила она. - Как я могла жить
здесь раньше, не понимаю, не постигаю! Жениха я прези-
раю, себя презираю, презираю всю эту праздную, бессмыс-
ленную жизнь...
- Ну, ну, - проговорил Саша, не понимая еще, в чем
дело. - Это ничего... Это хорошо.
- Эта жизнь опостылела мне, - продолжала Надя, - я
не вынесу здесь и одного дня. Завтра же я уеду отсюда.
Возьмите меня с собой, бога ради!
Саша минуту смотрел на нее с удивлением; наконец
он понял и обрадовался, как ребенок. Он взмахнул руками
и начал притоптывать туфлями, как бы танцуя от радости.
- Великолепно! - говорил он, потирая руки. - Боже,
как это хорошо!
А она глядела на него, не мигая, большими, влюб-
ленвлюбленными глазами, как очарованная, ожидая, что он
тотчас же скажет ей что-нибудь значительное, безгранич-
ное по своей важности; он еще ничего не сказал ей, но
уже ей казалось, что перед нею открывается нечто новое
и широкое, чего она раньше не знала, и уже она смотрела
на него, полная ожиданий, готовая на все, хотя бы на
смерть.
- Завтра я уезжаю, - сказал он, подумав, - и вы
поедете на вокзал провожать меня... Ваш багаж я заберу
в свой чемодан и билет вам возьму; а во время третьего
звонка вы войдете в вагон, - мы и поедем. Проводите ме-
ня до Москвы, а там вы одни поедете в Петербург. Пас-
порт у вас есть?
- Есть.
- Клянусь вам, вы не пожалеете и не раскаетесь, -
сказал Саша с увлечением. - Поедете, будете учиться, а
там пусть вас носит судьба. Когда перевернете вашу
жизнь, то все изменится. Главное - перевернуть жизнь, а
все остальное не важно. Итак, значит, завтра поедем?
- О да! Бога ради!
Наде казалось, что она очень взволнована, что на
душе у нее тяжело, как никогда, что теперь до самого
отъезда придется страдать и мучительно думать; но едва
она пришла к себе и прилегла на постель, как тотчас же
уснула и спала крепко, с заплаканным лицом, с улыбкой,
до самого вечера.
5
Послали за извозчиком. Надя, уже в шляпе и пальто,
пошла наверх, чтобы еще раз взглянуть на мать, на все
свое; она постояла в своей комнате около постели, еще
теплой, осмотрелась, потом пошла тихо к матери. Нина
Ивановна спала, в комнате было тихо. Надя поцеловала
мать и поправила ей волосы, постояла минуты две... По-
том не спеша вернулась вниз.
На дворе шел сильный дождь. Извозчик с крытым вер-
хом, весь мокрый, стоял у подъезда.
- Не поместишься с ним, Надя, - сказала бабушка,
когда прислуга стала укладывать чемоданы. - И охота в
такую погоду провожать. Оставалась бы дома. Ишь ведь
дождь какой!
Надя хотела сказать что-то и не могла. Вот Саша
посадил Надю, укрыл ей ноги пледом. Вот и сам он помес-
тился рядом.
- В добрый час! Господь благословит! - кричала с
крыльца бабушка. - Ты же, Саша, пиши нам из Москвы!
- Ладно. Прощайте, бабуля!
- Сохрани тебя царица небесная!
- Ну, погодка! - проговорил Саша.
Надя теперь только заплакала. Теперь уже для нее
ясно было, что она уедет непременно, чему она все-таки
не верила, когда прощалась с бабушкой, когда глядела на
мать. Прощай, город! И все ей вдруг припомнилось: и
Андрей, и его отец, и новая квартира, и нагая дама с
вазой; и все это уже не пугало, не тяготило, а было на-
ивно, мелко и уходило все назад и назад. А когда сели в
вагон и поезд тронулся, то все это прошлое, такое боль-
шое и серьезное, сжалось в комочек, и разворачивалось
громадное, широкое будущее, которое до сих пор было так
мало заметно. Дождь стучал в окна вагона, было видно
только зеленое поле, мелькали телеграфные столбы да
птицы на проволоках, и радость вдруг перехватила ей ды-
хание: она вспомнила, что она едет на волю, едет учить-
ся, а это все равно, что когда-то очень давно называ-
лось уходить в казачество. Она и смеялась, и плакала, и
молилась.
- Ничего-о! - говорил Саша, ухмыляясь. - Ничего-о!
6
Прошла осень, за ней прошла зима. Надя уже сильно
тосковала и каждый день думала о матери и о бабушке,
думала о Саше. Письма из дому приходили тихие, добрые,
и казалось, все уже было прощено и забыто. В мае после
экзаменов она, здоровая, веселая, поехала домой и на
пути остановилась в Москве, чтобы повидаться с Сашей.
Он был все такой же, как и прошлым летом; бородатый, со
всклокоченной головой, все в том же сюртуке и парусин-
ковых брюках, все с теми же большими, прекрасными гла-
зами; но вид у него был нездоровый, замученный, он и
постарел, и похудел, и все покашливал. И почему-то по-
казался он Наде серым, провинциальным.
- Боже мой, Надя приехала! - сказал он и весело
рассмеялся. - Родная моя, голубушка!
Посидели в литографии, где было накурено и сильно,
до духоты, пахло тушью и красками; потом пошли в его
комнату, где было накурено, наплевано; на столе возле
остывшего самовара лежала разбитая тарелка с темной бу-
мажкой, и на столе и на полу было множество мертвых
мух. И тут было видно по всему, что личную жизнь свою
Саша устроил неряшливо, жил как придется, с полным
презрением к удобствам, и если бы кто-нибудь заговорил
с ним об его личном счастье, об его личной жизни, о
любви к нему, то он бы ничего не понял и только бы зас-
меялся.
- Ничего, все обошлось благополучно, - рассказыва-
ла Надя торопливо. - Мама приезжала ко мне осенью в Пе-
тербург, говорила, что бабушка не сердится, а только
все ходит в мою комнату и крестит стены.
Саша глядел весело, но покашливал и говорил надт-
реснутым голосом, и Надя все вглядывалась в него и не
понимала, болен ли он на самом деле серьезно или ей это
только так кажется.
- Саша, дорогой мой, - сказала она, - а ведь вы
больны!
- Нет, ничего. Болен, но не очень...
- Ах, боже мой, - заволновалась Надя, - отчего вы
не лечитесь, отчего не бережете своего здоровья? Доро-
гой мой, милый Саша, - проговорила она, и слезы брызну-
ли у нее из глаз, и почему-то в воображении ее выросли
и Андрей Андреич, и голая дама с вазой, и все ее прош-
лое, которое казалось теперь таким же далеким, как
детство; и заплакала она оттого, что Саша уже не казал-
ся ей таким новым, интеллигентным, интересным, как был
в прошлом году. - Милый Саша, вы очень, очень больны. Я
бы не знаю что сделала, чтобы вы не были так бледны и
худы. Я вам так обязана! Вы не можете даже представить
себе, как много вы сделали для меня, мой хороший Саша!
В сущности для меня вы теперь самый близкий, самый род-
ной человек.
Они посидели, поговорили; и теперь, после того как
Надя провела зиму в Петербурге, от Саши, от его слов,
от улыбки и от всей его фигуры веяло чем-то отжитым,
старомодным, давно спетым и, быть может, уже ушедшим в
могилу.
- Я послезавтра на Волгу поеду, - сказал Саша, -
ну, а потом на кумыс. Хочу кумыса попить. А со мной
едет один приятель с женой. Жена удивительный человек;
все сбиваю ее, уговариваю, чтоб она учиться пошла. Хо-
чу, чтобы жизнь свою перевернула.
Поговоривши, поехали на вокзал. Саша угощал чаем,
яблоками; а когда поезд тронулся, и он, улыбаясь, пома-
хивал платком, то даже по ногам его видно было, что он
очень болен и едва ли проживет долго.
Приехала Надя в свой город в полдень. Когда она
ехала с вокзала домой, то улицы казались ей очень широ-
кими, а дома маленькими, приплюснутыми; людей не было,
и только встретился немец-настройщик в рыжем пальто. И
все дома словно пылью покрыты. Бабушка, совсем уже ста-
рая, по-прежнему полная и некрасивая, охватила Надю ру-
ками и долго плакала, прижавшись лицом к ее плечу, и не
могла оторваться. Нина Ивановна тоже сильно постарела и
подурнела, как-то осунулась вся, но все еще по-прежнему
была затянута, и бриллианты блестели у нее на пальцах.
- Милая моя! - говорила она, дрожа всем телом. -
Милая моя!
Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и
бабушка и мать чувствовали, что прошлое потеряно нав-
сегда и бесповоротно: нет уже ни положения в обществе,
ни прежней чести, ни права приглашать к себе в гости;
так бывает, когда среди легкой, беззаботной жизни вдруг
нагрянет ночью полиция, сделает обыск, и хозяин дома,
окажется, растратил, подделал, - и прощай тогда навеки
легкая, беззаботная жизнь!
Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же
окна с белыми, наивными занавесками, а в окнах тот же
сад, залитый солнцем, веселый, шумный. Она потрогала
свой стол, посидела, подумала. И обедала хорошо, и пила
чай со вкусными, жирными сливками, но чего-то уже не
хватало, чувствовалась пустота в комнатах, и потолки
были низки. Вечером она легла спать, укрылась, и поче-
му-то было смешно лежать в этой теплой, очень мягкой
постели.
Пришла на минутку Нина Ивановна, села, как садятся
виноватые, робко и с оглядкой.
- Ну, как, Надя? - спросила она, помолчав. - Ты
довольна? Очень довольна?
- Довольна, мама.
Нина Ивановна встала и перекрестила Надю и окна.
- А я, как видишь, стала религиозной, - сказала
она. - Знаешь, я теперь занимаюсь философией и все ду-
маю, думаю... И для меня теперь многое стало ясно, как
день. Прежде всего надо, мне кажется, чтобы вся жизнь
проходила как сквозь призму.
- Скажи, мама, как здоровье бабушки?
- Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Са-
шей и пришла от тебя телеграмма, то бабушка, как проч-
ла, так и упала; три дня лежала без движения. Потом все
богу молилась и плакала. А теперь ничего.
Она встала и прошлась по комнате.
"Тик-ток... - стучал сторож. - Тик-ток,
тик-ток..."
- Прежде всего надо, чтобы вся жизнь проходила как
бы сквозь призму, - сказала она, - то есть, другими
словами, надо, чтобы жизнь в сознании делилась на прос-
тейшие элементы, как бы на семь основных цветов, и каж-
дый элемент надо изучать в отдельности.
Что еще сказала Нина Ивановна и когда она ушла,
Надя не слышала, так как скоро уснула.
Прошел май, настал июнь. Надя уже привыкла к дому.
Бабушка хлопотала за самоваром, глубоко вздыхала; Нина
Ивановна рассказывала по вечерам про свою философию;
она по-прежнему проживала в доме, как приживалка, и
должна была обращаться к бабушке за каждым двугривен-
ным. Было много мух в доме, и потолки в комнатах, каза-
лось, становились все ниже и ниже. Бабуля и Нина Ива-
новна не выходили на улицу из страха, чтобы им не
встретились отец Андрей и Андрей Андреич. Надя ходила
по саду, по улице, глядела на дома, на серые заборы, и
ей казалось, что в городе все давно уже состарилось,
отжило и все только ждет не то конца, не то начала че-
го-то молодого, свежего. О, если бы поскорее наступила
эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело
смотреть в глаза своей судьбе, сознавать себя правым,
быть веселым, свободным! А такая жизнь рано или поздно
настанет! Ведь будет же время, когда от бабушкина дома,
где все так устроено, что четыре прислуги иначе жить не
могут, как только в одной комнате, в подвальном этаже,
в нечистоте, - будет же время, когда от этого дома не
останется и следа, и о нем забудут, никто не будет пом-
нить. И Надю развлекали только мальчишки из соседнего
двора; когда она гуляла по саду, они стучали в забор и
дразнили ее со смехом:
- Невеста! Невеста!
Пришло из Саратова письмо от Саши. Своим веселым,
танцующим почерком он писал, что путешествие по Волге
ему удалось вполне, но что в Саратове он прихворнул
немного, потерял голос и уже две недели лежит в больни-
це. Она поняла, что это значит, и предчувствие, похожее
на уверенность, овладело ею. И ей было неприятно, что
это предчувствие и мысли о Саше не волновали ее так,
как раньше. Ей страстно хотелось жить, хотелось в Пе-
тербург, и знакомство с Сашей представлялось уже милым,
но далеким, далеким прошлым! Она не спала всю ночь и
утром сидела у окна, прислушивалась. И в самом деле,
послышались голоса внизу; встревоженная бабушка стала о
чем-то быстро спрашивать. Потом заплакал кто-то... Ког-
да Надя сошла вниз, то бабушка стояла в углу и моли-
лась, и лицо у нее было заплакано. На столе у нее лежа-
ла телеграмма.
Надя долго ходила по комнате, слушая, как плачет
бабушка, потом взяла телеграмму, прочла. Сообщалось,
что вчера утром в Саратове от чахотки скончался Алек-
сандр Тимофеич, или, попросту, Саша.
Бабушка и Нина Ивановна пошли в церковь заказывать
панихиду, а Надя долго еще ходила по комнатам и думала.
Она ясно сознавала, что жизнь ее перевернута, как хотел
того Саша, что она здесь одинокая, чужая, ненужная и
что все ей тут ненужно, все прежнее оторвано от нее и
исчезло, точно сгорело и пепел разнесся по ветру. Она
вошла в Сашину комнату, постояла тут.
"Прощай, милый Саша!" - думала она, и впереди ей
рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта
жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила ее.
Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой
день утром простилась со своими и, живая, веселая, по-
кинула город - как полагала, навсегда.