Хренков Д. Т. А был он лишь солдат... : документальное повествование о жизни и творчестве Сергея Орлова. - М.: Современник, 1981
Вместо предисловия
До сих пор трудно поверить, что был тот ненастный осенний день 1977 года, когда, собравшись вокруг свежей могилы на Ново-Кунцевском кладбище, мы бросали прощальную горсть земли на гроб Сергея Орлова. Но было все так, как он сказал в одном из лучших своих стихотворений:
Руками всех друзей
Положен парень в шар земной,
Как будто в мавзолей.
А потом стараниями жены Виолетты Степановны и товарищей к читателям стали приходить все новые и новые стихи Орлова. Новые — потому, что извлекались из того, что в литературном обиходе принято считать архивом поэта. Но Орлов и архив — понятия несовместимые. Во всяком случае, были такими при его жизни. Мы, близкие друзья, знали, что у Орлова есть стихи, которые он никогда не печатал. Иногда мы, держа их в собственной памяти, как бы дарили, возвращали их владельцу, а он, пряча в бороду улыбку, благодарил и сетовал на себя: как же, мол, я мог позабыть написанное? Но мы знали лишь о некоторых стихах. Как теперь выяснилось, их было много. Записанные на всем, что случайно попадалось под руку, они, равно как и книги его, продолжают жизнь поэта, помогают забыть о ненастном осеннем дне 1977-го.
Однако, не будь и посмертных журнальных публикаций, новых книг, которые уже вышли и которые, несомненно, будут еще издаваться и переиздаваться, сделанное Орловым при жизни столь значительно, что его имя навсегда останется в поэтической рубрике страны.
И, тем не менее, посмертные публикации заслуживают особого внимания. Удивительно, как поэт в самом начале пути сумел сказать то, что станет характерной чертой его поэзии. Купив в военторговской лавке толстый блокнот, он написал еще в 1941 году:
А я желаю для себя немного:
Лишь мужества, чтобы идти вперед
И чтоб дошел по всем путям-дорогам
К далеким дням вот этот мой блокнот.
Вы! К вам письмом ложатся эти строки,
Здесь все, чем сердце полнилось мое...
Вы вспомните о нас в годах далеких,
Мы думали о вас в огне боев.
Цитируя это по форме, может быть, не совсем совершенное стихотворение, хочу обратить внимание на точность выражения мысли, на убежденность автора в том, что не зря он склонялся над блокнотом. Он верил, что «в годах далеких» он не забудется, как верил в это Николай Майоров, автор давно ставшего хрестоматийным стихотворения
«Мы», как верили в это почти все авторы уникальной книги «Имена на проверке», в которой собраны стихи поэтов, не вернувшихся с войны.
Тысячу раз повторено: большое видится на расстоянии. Времени после смерти Орлова прошло немного, а уже даже люди, писавшие о нем, высоко ценившие его, обнаруживают собственную слепоту, осторожность.
Помню, как из моей книжки об Орлове хороший и благожелательный редактор все-таки вычеркнул слова «большой поэт». «Это, мол, покажет время», — оправдывался редактор. А что оно могло показать? Смерть — не доказательство. Уже по первой книге Орлова видно было, что в литературу пришел поэт со своим голосом, своим видением мира, своим пониманием, что такое добро и зло. И давние его стихи, и опубликованные посмертно еще и еще раз убеждают в самобытности поэзии Сергея Орлова, в том, что место, принадлежащее ему, так и останется за ним, ибо истинные таланты не отрицаются теми, кто идет вослед им.
Талант Сергея Орлова — особый. В нем сплелись воедино мотивы, отличающие истинно русское народное искусство, и то, что внесено в нашу жизнь великой войной, научно-технической революцией, раздвинувшей завесы в необозримые дали космоса и человеческой души.
Это осложняет работу каждого, кто пишет и будет писать об Орлове.
Может быть, и я взвалил на свои плечи непосильную ношу. Но я не ставлю перед собой задачу всесторонне исследовать творчество поэта. Он одарил меня своей дружбой еще на войне и долгие годы был добрым советчиком, когда мне предстояло что-то написать. Я и сегодня чувствую поддержку поэта. Она – в его книгах, во всем, что связывало нас тридцать лет. Это и поощряет меня взяться за перо.
ГЛАВА I
В ночь перед боем
За тридцать послевоенных лет мы с Орловым так и не собрались снова побывать под деревней Дусьево, где познакомились в сорок втором и где начиналась боевая биография моего друга-танкиста. Лишь год спустя после смерти Орлова, осенним днем семьдесят восьмого, я поехал туда.
Лента дороги — не той грунтовой, изобиловавшей ухабами да рытвинами, а широкой, асфальтированной, свежей после недавнего дождя, стремительно бежала от Синявина к берегам Волхова.
Ручаюсь, что не только Орлов, но и все волховчане, воевавшие здесь более трех десятков лет назад, не узнали бы этих мест. На всем пути через бывшие Синявинские болота поднялись веселые домики на садово-огородных участках. Всюду, слева и справа, к дороге тянулись ветви яблонь, густо усыпанные плодами. Фронтовики, как известно, за словом в карман не лезли. Но тут воображение им изменило. Эти места они окрестили однообразно: «долина смерти», «тропинка смерти» и т. д. И в самом деле, смерть здесь бывала хозяйкой, лютой и жадной, ненасытной. Тем радостнее, что эти обильно политые солдатской кровью рубежи украшены теперь садами.
А дорога все бежала из-под колес. Неузнаваемая и вместе с тем, чем дальше от Ленинграда, тем больше еще хранившая какие-то неуловимые приметы давних дней.
И раз и другой мне показалось, что мы проскочили тот лесок, где когда-то располагался танковый полк резерва Главного командования. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Лес отступил от дороги. Капониры, в которых, словно слоны, забросившие за спину хоботы, стояли тяжелые танки, оплыли, и теперь только опытный глаз мог отличить остатки старых окопов от танковых укрытий. На опушке, как и в давние времена, передавали лесные новости сороки, но теперь, заглушая их, перекликались грибники в цветастых куртках с плетеными корзинами в руках.
Не берусь утверждать, что нашел ту самую землянку — «прокуренный насквозь блиндаж», где юный Орлов слагал «корявые, но жаркие слова», веруя, что потомок, прочтя их, «задохнется от густого дыма» и «ярости ветров неповторимых, которые сбивали наповал». Сколько их было — таких блиндажей и землянок! Они спасали нас от осколков снарядов и непогоды, но, как теперь видно, ранили землю. И она здесь до сих пор в оспинах, как лицо человека, перенесшего тяжелую болезнь.
И все-таки мне кажется, я нашел то, что было, что могло быть нашим недолгим домом. «Словно черные свечи», дремали над полуразвалившейся землянкой три ели. Ни двери, ни прокопченной дымом железной трубы, ни нар. Заглянул в черную пустоту и отпрянул: кто-то — рыба ли, птица ли тоже меня испугалась, — по черной воде пошла рябь. Постоял, молча, вспомнил стихи. Неужели это про нее писал Орлов:
Та землянка в волховских болотах,
Где я жил безбедно — не тужил,
Нынче стала болью тягомотной,
Стоном всех моих суставов, жил.
Там, над ней, в ночи горят ракеты,
Трассы пуль свистящие летят, —
Где я сплю без задних ног, одетый,
Без забот и снов, как дети спят.
Плещется вода от взрывов тяжких
На полу, как в речке, подо мной:
«Значит, мимо... Пронесло... Промашка...
Это — где-то по земле самой...»
Я же сплю и ничего не слышу,
Ничего не чувствую в метель.
Фронт землянку подо мной колышет,
Но не сильно, будто колыбель...
Я провел в этой землянке только три ночи. Первая почему-то не осталась в памяти. Вторую помню хорошо. Мы только что вернулись из-под Карбусели, деревушки, значившейся только на карте, а на местности, в натуре, представлявшей собой «клок снарядами взбитой земли. После боя на ней ни сосна, ни ель, ни болотный мох не росли». Неподалеку от места боя, рядом с лежневкой, на едва приметной высоте в тот день появилась еще одна братская могила. В ней остались ребята, которые «триста метров не дошли» до Карбусели. После похорон мы, помянув товарищей, завалились спать на мары. А утром Сергей прочитал нам свое ныне знаменитое стихотворение «Карбусель».
Но больше всего запомнилась третья ночь. Тогда мне почему-то снова пришлось заночевать у танкистов.
К тому времени мы с Орловым уже хорошо знали друг друга. Лес неподалеку от Дусьева был чем-то вроде постоянных квартир для тыловых подразделений танкового полка РГК. Его батальоны появлялись на разных участках переднего края, принимая участие в боях, которые то вспыхивали, то затихали. Танкистам нужен был простор, а они топтались меж болот, машины то проваливались по брюхо в черной вонючей жиже, то, выйдя с трудом на передний край, горели как факелы. Горел в одном из первых же своих боев и Сергей Орлов. Но тогда все обошлось более или менее благополучно. Орлов отделался легким ранением, а танк его удалось вытащить. Пока был на излечении командир, успели отремонтировать и машину. Потом Орлова назначили командиром танкового взвода. Это никак не сказалось на его жизни: те же долгие по времени и тяжкие по напряжению выходы по так называемым колонным путям на передний край, те же разведки боем или короткие стычки и снова недели утомительных ремонтных работ. В короткие перерывы между ними мы встречались. Благо полк и редакция армейской газеты располагались неподалеку друг от друга.
Немного осталось нас, знавших и видавших Орлова в «кубанке овсяных волос», «без шрамов военной поры», в черном ребристом шлеме, таком же черном комбинезоне, ловко перехваченном широким ремнем. Он был ладным пареньком, ловким, расторопным, смекалистым, наш Серега Орлов.
Сохранилась фотография, правда не очень удачная: Орлов у танка. Она не дает полного представления о том, как выглядел тогда наш товарищ. Но тогда же кинооператор А. Л. Богоров снял фильм (или, скорее, одну часть журнала), который, кажется, так и назывался «Поэт-танкист», только вот беда — уже более тридцати лет мы не можем разыскать его. Но сам факт, что фронтовой оператор счел возможным сделать специальный сюжет об одном человеке, красноречиво говорит о том, сколь известным был в нашей 8-й армии Орлов.
Но вернемся во фронтовую землянку. ...Поутру танки должны были выйти на исходные позиции. Начиналось наше историческое январское наступление сорок четвертого года. Полезней всего нам было в эту ночь выспаться. Но Орлов вздумал читать стихи.
Мерцала под потолком землянки маленькая электрическая лампочка, которую питал старый аккумулятор. Сергей держал в руках давно известный всем моим товарищам, работавшим в «Ленинском пути», скрепленный железной скобой блокнот со стихами. Заглядывал в тетрадь он редко: читал наизусть и, как показалось мне, даже торопился, чтобы успеть дочитать до конца, пока не прогремит команда «Подъем!».
За два года, в течение которых мы встречались, было переговорено о многом и разном. Немало стихов из этого блокнота перекочевало на страницы нашей газеты. Впрочем, оказалось немало и таких, которые были напечатаны только в газете. В тетрадь они так и не попали. Это были чаще всего стихи, написанные уже в редакционных землянках по разного рода поводам, когда Сергей выполнял наш срочный заказ. Работалось ему трудно. Он склонялся над листом бумаги, шевелил губами, писал и вычеркивал, снова писал. На широком лбу его сперва возникали росинки пота, затем пот уже катился ручьями, а мы все торопили его: в полосе верставшегося номера зияла дыра. «Заткнуть» ее предстояло Орлову.
Какой молодой поэт не хочет увидеть свои стихи в газете! Орлов не составлял исключения. Но к нашим заказам относился как к тяжкой принудиловке. Он не умел писать стихи по заказу. Наверное, внутренне даже противился этому делу, ибо уже тогда знал себе цену, понимал, что не эти, наскоро сложенные, строчки могут определить лицо его. Он пытался жить по какому-то еще неясному ему самому, по высокому счету, судил себя строго и, наверное, нас, наседавших на него и требовавших стихов на злобу дня, — тоже. Ведь мы были молоды и не всегда понимали, что ценнее — стихотворные отклики или копившиеся в толстом блокноте стихи.
По возрасту Сергей был моложе многих из нас. Отношением к литературе, пожалуй, — старше. В послевоенные годы, воздавая должное поэтам, шагнувшим в литературу прямо из окопов переднего края, мы не всегда могли провести «разграничительные полосы» между ними. А полосы эти существовали. Одни из сверстников Орлова действительно стали поэтами на войне, разумеется, вопреки ей, как это правильно заметил в одной из своих статей он сам. Другие, подобно М. Дудину, М. Луконину, пришли на войну поэтами. В их числе был и Орлов. Неважно, что он не успел опубликовать даже малой части того, что уже было написано. Просто он был рожден поэтом.
Я это особенно зримо увидел в ту ночь перед боем, когда Орлов одно за другим прочел мне почти все, что было написано им на войне. Ему был нужен слушатель. Но как мне самому оказалась необходимой та ночь! Прожив три года на войне, пройдя от пограничного литовского города Таураге до стен Ленинграда, видавший, казалось бы, все, я впервые, может быть, стал воспринимать пережитое не разумом, а душою. Опыт души Орлова оказался глубже, богаче моего. И когда Орлов протянул мне тетрадь и попросил сохранить ее, а в случае чего переслать матери Екатерине Яковлевне, я отшатнулся от него. Меня можно было понять. Как и многие фронтовики, я не то чтобы верил в приметы, но не пренебрегал ими. А одна из примет, бытовавших тогда, наставляла: если хочешь вернуться из боя живым, возьми с собой все, что должно быть в подсумке, а товарищу верни все, ему принадлежащее. Тогда вы встретитесь снова.
Многое из услышанного мною тогда вошло в первую книгу Орлова, одну из лучших поэтических книг представителей так называемого третьего поколения советских поэтов. Орлов назвал ее «Третья скорость». Мы шутили: Сережа на третьей (на танковом языке — боевой) скорости вошел в литературу. Собственно, формально так оно и было. Пережив вместе с народом все испытания, он заговорил во весь голос. Тут мне хочется выделить слово «пережил», а не просто увидел со стороны, хотя, как выяснилось, зоркостью он обладал отменной. В смотровую щель своего танка от Мги разглядел «предместья Вены и Берлина» Он сумел найти слова о высоком предназначении и высоком отличии солдата, сказав, что солдат крепче стали, из которой сделана броня его танка.
Было в тех стихах еще что-то такое, что не сразу останавливало внимание. Это «что-то» мне лично открылось только потом, когда уже после войны мы долгими ночами прогуливались по пустынным улицам Ленинграда или вели неторопливые беседы в гостиничном номере в Москве. Каким словом передать эту, если так можно сказать, всеохватность мысли Орлова — от того, что знали мы все, и до того, о чем вряд ли задумывались? Еще не были запущены первые спутники, еще не пробил дорогу в космос Юрий Гагарин, а Орлов уже мучился таинственным желанием увидеть недоступное. И как стало ясным теперь, эта мука пришла к нему не потом, а еще тогда, на войне. Он был убежден, что первооткрывателем космоса будет не сверхчеловек, а такой, как он сам, солдат. Не случайно в одном из стихотворений, прочитанных в ночь перед боем, была строчка о том, что «космос молча звездами пылит», в другом говорилось: «Идут машины, словно громы, сошедшие с крутых небес».
Под строчками:
Потомок наш о нас еще вспомянет
В каком-то многотысячном году,
В путь отправляясь на ракетоплане
На только что открытую звезду, —
стоит дата: «1943 год».
Это не случайное озарение поэта, желающего дать должную оценку подвигу товарищей-фронтовиков. Уже тогда, на войне, он жил с глубоким убеждением в том, что его танк в мирное время будет перелит в ракетоплан. Как и в том, что
Слесаря, танкисты и поэты,
Мы на желтую Луну взойдем.
Потом эта тема будет все шириться, нарастать в поэзии Орлова, укреплять его веру, что «придет человек — от планеты к планете протянутся вдаль верстовые столбы». Но прежде его ждут:
Болота, болота, болота,
За каждую кочку бои,
И молча в отчаянных ротах
Друзья умирают мои.
Сегодня можно составить целую книгу стихов Сергея Орлова о космосе. Начало ее было написано там, на волховских болотах. В толстой тетради, где стихи соседствовали с техническими чертежами, берет начало ручеек его стихов о космосе.
Когда Орлов встретился с первопроходцем космоса Юрием Гагариным, он сказал:
— Я ведь вас давно знаю.
Юрий Алексеевич немного смутился. Смутился и Орлов: ему показалось, что Гагарин мог неверно истолковать его слова: дескать, нашелся еще один человек, желающий погреться в лучах чужой славы.
— Я хочу подарить вам свою книгу, — сказал Орлов. — Там я что-то пытался сказать о космосе.
Гагарин улыбнулся.
Такими и сохранились они у меня на фотографии — космонавт и поэт, удивительно чем-то похожие друг на друга. Чем?
Я часто задумываюсь над этим вопросом и снова обращаюсь к той ночи перед боем, когда впервые вслед за поэтом задумался над тем, что наше наступление через волховские болота прямой дорогой ведет в космические дали...
Возвращались в Ленинград поздно. Над дорогой повисло низкое осеннее небо с редкими звездами. Вдруг одна из них показалась живой: то ли самолет пронес ее, то ли где-то прошел запоздалый звездопад. И снова вспомнились строчки Орлова:
Улетали с Марса марсиане
В мир иной, куда глаза глядят.
Ученые утверждают другое. Но как хотелось, чтобы эти строчки соответствовали бы истине, как щемило сердце: ведь цитата — из поэмы «Семь дней творенья», которая так и осталась недописанной.
Почему я вспомнил об этой далекой ночи, ведь за тридцать лет мы пережили и передумали многое? Видимо, потому, что именно тогда, перед наступлением, из которого Орлов только чудом вернулся, обожженный и израненный, раскрылась передо мной душа поэта.
От рассказа об этой ночи я мог бы сразу же перейти к первой книге Орлова «Третья скорость». Но не могу не вспомнить эпизоды, может быть и не столь значительные в поэтической биографии, — мне же через них не перешагнуть.
«Над Ладогою шла весна»
На переднем крае, в двухстах метрах от первой нашей траншеи, единственном клочке сухой земли средь неоглядных болот, состоялась встреча боевого содружества. Так несколько пышновато обозначались в плане партийно-политического обеспечения предстоящего боя собрания представителей разных родов оружия. Главное на них было познакомиться друг с другом, договориться о совместных действиях. Каждый из выступавших не преминул, конечно, сказать несколько высоких слов о своем оружии или прежних успехах подразделения, назвать имена отличившихся.
Комсоргу танкового полка Саше Митусову слово предоставили в конце митинга, когда внимание слушателей было уже ослаблено, и, наверное, для того, чтобы снова обострить его, комсорг, дав боевую характеристику танков, неожиданно сказал:
— Одну из наших машин поведет в бой поэт Орлов.
Я не знал такого поэта и после собрания подошел к Митусову. Разговорились. Делать мне было нечего, и я вызвался проводить нового знакомого на исходные позиции танкового полка. Вот тогда-то я и услышал первые стихи Орлова — вернее, лишь отдельные строчки из них. Полностью, кажется, Саша помнил лишь стихотворение о том, как крутят в землянке без конца патефон с истертой «Ирландской застольной».
Шипит и молкнет черный диск,
Гремит война вокруг.
За дверью слышен мины визг
И в дверь — осколков стук.
Но тут же кто-то встал из нас
И начал напевать:
«Миледи смерть, мы просим вас
За дверью подождать!..»
В ту пору в нашей армии было немного поэтов. Поэтому к Орлову у меня возник интерес, пожалуй, сперва чисто утилитарный: заполучить для газеты еще одного автора.
На исходных позициях полка Орлова мы не нашли. В эти часы он ползал, как выразился потом, «на брюхе по переднему краю» — то с механиком-водителем, то с саперами, обозначая вешками будущий путь танка, запоминая наиболее трудные участки этого пути. «Наиболее трудные...» Даже сегодня, почти сорок лет спустя, эти слова не могут не вызвать улыбки. А были ли на нашем фронте — легкие? Дорога на передний край — чаще всего лежневка, а там, где была возможность, поверх поперечных бревен стлали, скрепляя железными скобами, продольные. Когда по этим настилам шли грузовики, казалось, где-то играют на громоподобном ксилофоне. Так к привычному гулу выстрелов и разрывов примешивалось тяжкое оханье лежневок.
Для танков существовали другие дороги, так называемые колонные пути. Переход по ним из глубины обороны на передовые позиции или вдоль фронта дорого стоил танкистам. Нередко и на этих дорогах танки по башни проваливались в ямы и колдобины.
Машина Орлова уже прошла в тот день самый трудный участок. Поутру ей предстояло проскочить лишь узкую ленту траншеи. До проволочного заграждения земля под ногами была сравнительно надежной. Но не менее опасной. Танк над первой траншеей, обычно хорошо пристрелянной фашистами, оказывался наиболее соблазнительной мишенью для артиллеристов.
С этого, собственно, и начался у нас разговор с Орловым, когда он вернулся к своему танку с переднего края. Приближавшуюся ночь танкистам предстояло провести уже вне землянок. Они наскоро вырыли под днищем своих машин ямы, обложили стены еловыми лапами. Это была и квартира и постель.
Но мы с Сергеем не полезли в щель, хотя там уже позвякивали посудой и мелькал веселый глазок электрической лампочки, подключенной к танковому аккумулятору.
В ту первую встречу Орлов показался мне •не очень разговорчивым человеком. Сидя на стволе поваленного дерева, мы изредка перебрасывались словами. Зато отчаянно дымили цигарками: дым был единственным средством спасения от комаров, которые тучами висели над нами.
Постепенно Орлов отвлекся от завтрашних забот и, узнав, что я люблю поэзию, попросил прочитать любимые стихи. Я начал с лермонтовского «Завещания», вспомнил стихи Тихонова, Багрицкого... И тут выяснилось, что мы любим одно и то же. Случилось, что я начинал стихотворение, Орлов подхватывал его и дочитывал до конца. Если начинал он, я в свою очередь спешил использовать малейшую паузу, чтобы показать, что и у меня, дескать, неплохая память.
Так мы сидели довольно долго. Над лесом уже раскатала свои прозрачные покрывала белая ночь. Было то мгновение, которое точно запечатлеет в своем стихотворении Орлов:
Была такая всюду тишина —
Казалось нам, оглохшая, слепая,
Устав от шума, спать легла война.
Может быть, именно это были первые строчки орловских стихов, которые я услышал. Потом он читал другие.
Не хочу выдать желаемое за действительное. В тот день мне не столько понравились стихи Орлова, сколько он сам — неторопливый, умеющий и молчать, и слушать, знающий множество стихов любимых мною поэтов. Каждая из этих малостей была достаточной для того, чтобы нам подружиться.
Так оно и случилось.
Я пригласил Орлова после боя в нашу редакцию, пожелал успеха, он с небрежной лихостью, за которой притаились отголоски суеверия, сказал: «К черту!» И мы расстались. Каждому из нас нужно было прикорнуть хотя бы на часок перед предстоящим тяжелым днем. И все-таки я успел переписать из толстого блокнота, который Орлов носил за голенищем сапога, несколько стихотворений.
Вскоре эти стихи мы напечатали в своей газете, и Орлов появился в редакции — то ли для того, чтобы продолжить разговор, то ли для того, чтобы попросить несколько экземпляров номера газеты, где впервые на фронте появились его стихи.
Мы встретили поэта-танкиста по-братски. И это определило наши отношения на всю последующую жизнь.
____________________________________________________________________
Кто-то из писавших об Орлове утверждал, что поэт родился на войне. Это довольно распространенное мнение неверно и в отношении Орлова, и в отношении многих его сверстников. Окоп или танк отнюдь не лучшее место для учебы поэтическому мастерству. Другое дело, что война позволила юным стихотворцам быстро познать жизнь. Но знание это пригодилось лишь талантливым людям: оно позволило быстрее обыкновенного пройти пору становления.
Обычно биографию Орлова начинают с «Тыквы» — стихотворения, удостоенного первой премии на Всесоюзном смотре творчества пионеров и школьников в 1938 году. Однако мать поэта, Екатерина Яковлевна, рассказала мне, что Сергей был еще школьником, когда она на гонорары за стихи, опубликованные в Белозерске и Вологде, сумела купить сыну первый в его жизни костюм.
А «Тыкву» как даровитое стихотворение заметил Корней Иванович Чуковский и полностью процитировал в своей статье, опубликованной в «Правде» и подводившей итоги смотра. Это стихотворение свидетельствовало о том, что природа наградила Орлова редкостным даром видеть и отображать.
Перечитаем эти восемь акварельной свежести строчек:
В жару растенья никнут,
Бегут от солнца в тень.
Одна лишь чушка-тыква
На солнце целый день.
Лежит рядочком с брюквой,
И, кажется, вот-вот
От счастья громко хрюкнет
И хвостиком махнет.
«Стихи обрадовали меня, — писал К. Чуковский, — своей очаровательной детскостью. Так и видишь озорную физиономию их юного автора. Придавать динамичность неподвижному образу — эта склонность детского ума нашла здесь блестящее отражение».
Но «Тыква» было не единственным стихотворением, в котором столь полно проявились способности Орлова. Рядом нетрудно поставить другие.
Вот только несколько строчек из стихотворения «В огороде»:
Вдали, поднявшись словно флаг
Над боевым парадом,
Пылает ярко-красный мак
С горошком светлым рядом.
Горошек закрутил усы,
Он выглядит гусаром,
Напившись допьяна росы,
Стоит вояка старый...
А как точно юному Сергею Орлову удалось запечатлеть «прозрачный, веселый, зеленый» летний дождь!
Навстречу ему выносили цветы,
Герани и розы на тоненьких ножках.
Он шел по хлебам шелковистым, густым,
Обрызгав до пят опаленные рощи.
Есть у Орлова коротенькое стихотворение «Ночь». Тема, казалось бы, исчерпана в нашей поэзии, что называется, до дна. Что мог добавить начинающий поэт к тем бессмертным образцам описания ночи, которые дали одни только классики? А Орлов попытался.
Давным-давно огни погасли в хатах,
А коростель скрипит, во ржи скрипит,
Над полем месяц тонкий и горбатый,
Как будто серп, на гвоздике висит.
Хлеб жала девка, тяжко пояснице,
Окутал землю вечер полутьмой,
Серп на звезду ближайшую, как спицу,
Повесила и спать ушла домой.
Подобными, очень выразительными деталями полны и самые первые фронтовые стихи Орлова. У него «кузнечики стучат в траве, как танки вдалеке». Строчка стихотворения ложится на бумагу, «как пулеметная строка», танки ему видятся слонами. Они столь неуместны в нашем лесу, что кажется, «морду поднявши, вдруг затрубят от нездешней тоски».
Многим моим товарищам по редакции «Ленинского пути» нравились стихи Сергея Орлова. Но в самих оценках преобладали главным образом эмоции. Лишь один из нас — известный ленинградский критик Лев Ильич Левин оценивал их абсолютно профессионально. Он вслед за Корнеем Ивановичем Чуковским не только предрек большое поэтическое будущее Орлову, но стал по-настоящему первым учителем молодого поэта. Я часто бывал свидетелем этих занятий. Уроки заканчивались обычно на газетной полосе — новыми стихами Орлова. Вряд ли я ошибусь, если скажу, что Орлова тянуло в редакцию не только для того, чтобы напечататься. Его тянуло к Левину, ибо ему нужна была, как воздух литературная среда. И мы это чувствовали. Поэтому и печатали Орлова, и сводили его с другими такими же, как он, юными литераторами, познакомили его и со Всеволодом Александровичем Рождественским, который работал в нашей газете, с приезжавшими в армию другими профессиональными поэтами.
Политотдел нашей армии высоко ценил Орлова и живо откликнулся на просьбу редакции перевести поэта из танкового полка в газету. Но это оказалось не так легко. Не хватало командиров танков. Да и служил Орлов в полку РГК, который непосредственно командованию нашей армии подчинялся лишь во время боевых операций, когда всего сложнее было взять с передней линии командира. Даже член Военного совета фронта Л. 3. Мех-лис, который принимал меня в свое время на работу в «Правду» и, как мне казалось, хорошо относился ко мне, буквально разъярился, когда при случайной встрече с ним я пожаловался на нечуткость танкистского командования.
И, тем не менее, наша газета приобрела еще одного литератора — нештатного. Им был Орлов.
Нештатный сотрудник редакции
Передо мной — подшивка нашей газеты «Ленинский путь» за 1942—1944 годы. Не могу перелистывать ее без волнения. С газетного листа смотрят на меня фотографии людей, о которых я писал, вижу заметки, корреспонденции, подписи своих товарищей. Почти за каждой заметкой встают памятные эпизоды, замечательные люди, все, чем мы жили на войне.
Однажды мы листали эту подшивку вдвоем с Орловым.
Сергей, проработав последний военный год диспетчером Белозерского участка водного пути, приехал учиться в Ленинградский университет. Жилось ему тогда нелегко, писал он тоже немного, а деньги на жизнь были нужны.
Тогда и решено было обратиться к подшивке. Нельзя ли оттуда извлечь стихи, чтобы включить их в книгу? Ему всегда не хватало стихов для новых книг. Уж очень требовательным был он к себе: не спешил публиковать все написанное.
Тогда мы поступили по-варварски: нам лень было перепечатать или переписать стихи из газеты, и мы просто вырезали их ножницами из подшивки, которую я бережно пронес через всю войну. Подшивке был нанесен невосполнимый урон. А главное — напрасный. Крайне мало стихотворений из числа тех, что мы извлекли тогда, Орлов согласился напечатать. Правда, лучшие из них уже вошли в «Третью скорость». А поэт готовил книгу для издательства «Молодая гвардия», назвав ее «Поход продолжается».
Нетронутыми в подшивке остались лишь стихи, написанные по конкретному поводу, те, которые, подобно солдатам, умерли на газетной полосе, выполнив боевую задачу.
Мертвых не воскрешают. И стихам, о которых идет речь, не суждена была вторая жизнь: столь цепко они были связаны со всеми материалами, шедшими в газете. Тем не менее, я хочу перечитать некоторые из них. Вряд ли они что-либо дополнят к облику Орлова как поэта, но зато покажут истоки публицистики, которой Орлов отдал — и не без успеха — много сил, когда начал после войны активно писать для газет «На страже Родины» и «Ленинградская правда».
Сегодня немногие знают, что такие ныне широко известные стихи Орлова, как «Ленинский броневик», «Шестнадцать лет тому назад...», «Молодой солдат», «Ода Советской Армии», «Кто же первый сказал мне на свете о ней...», «Черемуха на Петроградской стороне» и множество других, были написаны по заданию редакций, извлечены из публицистических репортажей, которые Орлов вел то один, то вместе с Михаилом Дудиным.
Первые опыты были сделаны на страницах «Ленинского пути».
Вот номера газеты за май 1943 года. Выясняется, что Орлов сотрудничал в нашей газете отнюдь не менее активно, чем мы, ее штатные работники. Посудите сами. Третьего мая опубликовано стихотворение «Тебе, боец». В нем — рассказ о двух Первомаях — довоенном, когда вчерашний солдат ходил по селу с баяном, и окопном:
Теперь, гармонь свою забыв,
Кладешь ты пальцы на гашетку.
Летящих пуль простой мотив
Звучит над перелеском редким.
Девятого мая подпись Орлова снова появляется в газете, на этот раз под стихотворением «Приказ командира», 10 мая — напечатано стихотворение «Танк KB». Двенадцатого мая в газете была опубликована заметка ТАСС из Северной Африки о том, что «вокруг полуострова Бон продолжаются активные операции военно-морских сил союзников». Под заметкой — раешник Орлова «Немцев гонят к мысу Бон». Тринадцатого мая — рядом с большой корреспонденцией о том, как наши воины отбили атаку фашистского полка — новые стихи Орлова «Мы выполнили Сталина приказ...», в которых названы имена тех, кто отличился в этом бою.
Пять стихотворений в одном только мае!
Это свидетельствует не только о крепкой связи Орлова с газетой, но, когда требовалось, и о его умении работать с большим напряжением сил. А ведь у него были и прямые нелегкие обязанности!
Тринадцатого марта того же года в газете была опубликована моя корреспонденция о боевой работе полка, в котором служил Орлов. «За три месяца танкисты совершили около 40 атак, 1600 немецких солдат и офицеров нашли смерть от их грозных машин, 92 немца танкисты взяли в плен. Они раздавили 9 дзотов и 42 блиндажа, разгромили 3 наблюдательных и 2 командных пункта, 30 противотанковых орудий, 3 минометных батареи, 20 отдельных минометов, 65 пулеметов».
В достижение этих побед достойный вклад внес и командир танка Сергей Орлов.
Вот каким нештатным сотрудником армейской газеты пополнился наш коллектив!
Мы довольно безжалостно эксплуатировали Орлова. Но он не отмахивался от наших заданий, не очень, кажется, огорчался, когда мы сокращали его стихи. Лишь однажды он обиделся на редакцию — когда в нашу армию приехали из Ленинграда известные поэты Александр Прокофьев, Виссарион Саянов и Борис Лихарев. Каждого из них Орлов знал по стихам, а вот лично познакомиться тогда ему со старшими товарищами не удалось: перед началом новой операции танкисты ушли на исходные позиции, откуда нам было никак не вызвать Орлова...
Медаль «За оборону Ленинграда»
Летом 1943 года на Волховском фронте выдавали медали «За оборону Ленинграда». У многих из нас за плечами были два тяжких года войны. Иные уже успели отличиться в боях и не без гордости, на зависть другим, носили на гимнастерках правительственные награды.
К новой же медали отношение было особое: она как бы уравнивала всех нас. Она выдавалась всем — и тем, кто начинал войну на границе, и тем, кто, как Сергей Орлов, узнал, почем фунт лиха вот здесь, на болотах. Что ж, эти болота окажутся воспетыми в песнях, войдут важными строчками в наши биографии.
...Строй танкового полка не требует просторного плаца. Небольшой поляны, сжатой с трех сторон лесом, а четвертой — обращенной к рокадной дороге, оказалось достаточно для того, чтобы собрались танкисты вместе. В строю со своим экипажем стоял и Сергей Орлов. Вот он вышел из строя, пожал руку командиру и вернулся назад, уже с медалью на груди. Потом и мы, собравшись у танка, поздравили его, выпили особенно кстати сегодня пришедшиеся сто наркомовских граммов, как продолжали называть водочный паек.
Мне хотелось, чтобы Сергей написал по случаю награждения стихи. Но какие могут быть стихи после выпивки! Мы сидели, покуривали, дурачились, со смехом вспоминали забавного комбата, который разрешал танкистам отлучаться из расположения батальона только после того, как будет совершен кросс, а потом несколько раз выжата двухпудовая гиря. Танкисты — народ не хлипкий, но далеко не всем доводилось после бега поднимать на вытянутую руку такую тяжесть. Однако вскоре почти все накачали мышцы, а вот увольняться было некуда: обе телефонистки, дежурившие на промежуточной подстанции штаба армии, были под ревностной и надежной охраной своих солдат и офицеров.
Чаще всего Орлов шел к нам в редакцию, читал новые стихи, слушал мои рассказы о встречах с поэтами, беседовал с Львом Ильичом Левиным о Тихонове и Киплинге.
В одну из таких встреч я познакомил Сергея со стихами Павла Шубина.
Не скажу, что и до войны, и во время боев мои личные отношения с Павлом Николаевичем Шубиным складывались дружески. Помню, на обсуждении его первой книги стихов «Ветер в лицо», которое состоялось у нас в Коммунистическом институте журналистики, я что-то маловразумительное, но критическое сказал о его стихотворении «Я нигде не мог ужиться долго...». Павел обиделся, и, хотя на второй своей книге «Парус» сделал добрую дарственную надпись, мы так и не сошлись близко. На Волховском фронте он с Александром Гитовичем работал некоторое время в газете 54-й армии, нашего соседа слева, и мы часто виделись. Неутомимый организатор, жаждущий всяческих встреч во славу литературы, Александр Ильич вынашивал идею сбора всех поэтов Волховского фронта. В конце концов, идея была осуществлена, но к тому времени, если память мне не изменяет, фронтовые пути-дороги увели далеко от нас и Шубина и Гитовича: они воевали где-то южнее.
Орлов заочно знал обоих своих старших товарищей. Больше, по-видимому, ему нравились солдатские стихи Шубина. Особенно он любил стихотворение «Наша земля». В нем точно была выражена общая мечта волховчан — пробиться на запад, чтобы обнять своих боевых друзей, стоявших насмерть внутри блокадного кольца. Это были немного грустные стихи, тем не менее, исполненные веры в то, что, сколь ни трудно нам придется, мы все-таки встретимся:
Кого мы увидим, кого мы там встретим
Из братьев, навеки родных?
Но двое сойдутся и вспомнят о третьем,
Погибшем за встречу двоих.
«Волховскую застольную» П. Шубина все мы пели как гимн. Нравилась она и Орлову, а вот стихи Шубина о медали «За оборону Ленинграда» — не очень. Ему казалось, что стихотворение было написано слишком выспренне и наша редакция оказала плохую услугу поэту, напечатав не лучшее его стихотворение.
— Это ж такая медаль! Такая! — восклицал Орлов.
— Какая?
— Такая... Особая...
И снова косил глаз на собственную грудь.
Мог ли я предполагать в тот день, допытываясь у Орлова, почему он особенно выделяет эту награду, что именно ей, первой на его груди, выпадет особая служба?!
А случилось вот что.
В январе 1944-го наконец-то пришли в движение два наших братских фронта — Ленинградский и Волховский. 33-й гвардейский, теперь уже получивший наименование Мгинского, танковый полк, в котором служил Орлов, тоже хлебнул яростного и жестокого воздуха атак. Одну из своих корреспонденции той поры я назвал «Танки пробуют ветер». Прочитав ее, Орлов ухмыльнулся: — Красиво...
Но чувствовалось, что и заголовок и содержание ему не очень пришлись по душе. Да и что мог я, принявший участие в одном коротком танковом рейде, узнать про тяжкую танкистскую работу на поле боя? Грохот выстрелов заглушил для меня стук человеческого сердца.
— Я не посадил бы тебя в свою машину, — сказал мне Орлов.
— Почему?
— Ты занял место башнера, а поскольку не специалист, то боевые возможности экипажа резко ухудшились.
— Ты очень рационалистически мыслишь. Газетчик должен все видеть своими глазами.
— Может быть, — задумчиво ответил Орлов, — но лучше, если он смотрел бы на бой не из моего танка.
Я обиделся на Орлова. Он не принадлежал к числу тех, кого мы называли сухарями. А тут вдруг решительно не захотел стать на мое место...
Впрочем, речь не об этом. А о том, что танковый полк пошел в прорыв, и мы встретились с Орловым уже за Новгородом.
Настроение у всех нас в те дни было приподнятое, хотя на пути нашего наступления выросло немало новых братских могил, хотя все мы изрядно вымотались. Нас, недосыпавших и недоедавших, качало, как во хмелю. И, тем не менее, за нашими плечами уже лежали десятки и сотни даже километров земли, освобожденной от фашистов. Обугленная, иссеченная снарядами, она была родной землей, и люди, выходившие из лесов, вылезавшие из землянок, были нашими близкими матерями и сестрами. Мы сдержали слово: пришли к ним, как обещали в трудном 1941-м.
В ту встречу Орлов был возбужден, непривычно разговорчив. Только жалел, что ему не удалось как следует рассмотреть Новгород. Город лежал в руинах, над которыми, словно памятники на бескрайнем кладбище, высились маковки церквей и церквушек, тоже изуродованных снарядами и бомбами, но, все же, сохранивших подобие былых форм. На стене одного полуразрушенного дома у входа в кремль было написано латинскими буквами: «Испания».
— Почему именно «Испания», а не какая-либо другая страна? — спросил меня Орлов.
Я уже знал, что в Новгороде квартировала испанская дивизия, которую наши разведчики называли «голубой». Знал я и о том, что сюда, к Новгороду, были отправлены дети испанских республиканцев, выросшие в Ленинграде и добровольно ушедшие в сорок первом году в народное ополчение. Потом мне пришлось писать о них, этих замечательных пареньках, чем-то похожих на украинского хлопца из светловской «Гренады». Только герой Светлова воевал на полях нашей гражданской войны за то, чтобы «землю в Гренаде крестьянам отдать», а «наши» испанцы с «Электросилы» знали, что их путь на родину лежал через русские поля и леса.
Полк расположился на привал неподалеку от деревни Гора, что лежит на шоссе Новгород—Псков. Гора была еще в руках у противника, как и Медведь, и Луга. Танкистам было отпущено на стоянку столько времени, сколько требовалось, чтобы заправить горючим машины, самим поесть и, если удастся, то и вздремнуть часок.
Тут я и догнал Орлова. Мы присели к уже опадающему костру, поговорили. Орлов опять пытался вручить мне тетрадь со стихами, но я чертыхнулся. И тут вспыхнула, раскалывая надвое низкое тусклое небо, красная ракета. Механики-водители уже завели моторы. Орлов торопливо попрощался со мной, побежал к своей машине. Я видел, как тяжелые танки сползли с дороги и полем, оставляя шлейфы дыма от работавших с перегрузкой моторов, пошли к лесу, где расположились фашисты. Начался тяжелый бой танков против хорошо укрытой и успевшей пристреляться вражеской артиллерии. И вот один за другим задымились наши танки. Некоторые тут же занимались огнем и пылали как свечи. Одной из первых была подожжена машина Орлова.
Что случилось потом, рассказал мне Саша Митусов.
Танк Орлова был прошит подкалиберным снарядом. Механик-водитель был убит. Орлову удалось через нижний люк эвакуировать двух других товарищей. Но этот шаг — будничный на войне — вместе с тем очень орловский по смыслу: сперва позаботиться о товарищах, потом о себе подумать. А где тут думать, когда танк уже стал мишенью и вот-вот может взорваться? В танк действительно попал второй снаряд. Им Орлов был контужен и ранен. Один осколок должен был угодить прямо в сердце, но удар его приняла на себя медаль «За оборону Ленинграда». Она спасла Орлову жизнь. Я потом видел эту медаль. Потемневшая цветом, ставшая похожей на старый медный пятак, свернутый чуть ли не надвое ударом, она, которую солдат привез с войны.
Это, конечно, большое счастье, что осколок попал в медаль. Но еще большим Орлов был обязан друзьям и безвестной санитарке из пехотного полка: сообща они вытащили командира из горящей машины. Вытащили, правда, тогда, когда на Орлове уже горели и комбинезон и волосы. В госпитале обнаружилось, что другой осколок пробил комсомольский билет Орлова.
Все это — не из легенды. И медаль, и комсомольский билет Орлова и я и многие другие держали в руках. Фотографию билета читатель без труда найдет в этой книге.
Наши комсомольские билеты
Во всех музеях, где собраны реликвии великой войны, на самом почетном месте хранятся партийные и комсомольские билеты, пробитые осколками и пулями.
Посмотрите на даты рождений, проставленные в них. Чаще всего эти документы принадлежали людям, родившимся в первые годы после революции. Это поколение было призвано в армию в 1939—1940 годах и первым пополнило маршевые роты, спешившие из глубокого тыла на фронт в 1941—1942 годах. К этому поколению принадлежал и Сергей Орлов.
По данным Всесоюзной переписи населения, из каждой сотни одногодков Орлова в живых осталось только трое. Об этой страшной статистике мы узнаём из многочисленных документов. Но для меня лично эта статистика, как и судьба моего поколения, красноречивей всех цифр вопиет в двух комсомольских билетах двух моих друзей, двух поэтов, о которых я написал книги, — Сергея Орлова и Мустая Карима. Простреленные навылет, эти билеты сохранились у своих хозяев, и теперь, когда мы снова держим их в руках, видим, как сказал Орлов, «жаркий отсвет пламени на них».
Как-то я поделился мыслями на этот счет с Николаем Семеновичем Тихоновым.
Николай Семенович помолчал, пожевал, как бывало в минуты волнения, губами и сказал:
— Великая поэзия всегда несет свое сердце под пули.
Он заговорил о том, что пуля или осколок в данном случае — детали. Важнее другое: сердце поэта, как самый чувствительный сейсмограф, всегда обращено в сторону наибольшей опасности. Оно первым принимает на себя удары судьбы. Так было во времена Пушкина и Некрасова, Блока и Маяковского. Так и в наше время. Поэтам во многом мы обязаны тем, что сохранены такие понятия, как честь и достоинство, преклонение перед прекрасным и торжество справедливости.
Он помолчал минуту и начал читать:
Твой стих с тобой брал века красоту,
Решал бесстрастно и судил пристрастно.
Не оставляй его, как сироту,
Вне времени и вне пространства.
Тихонов замолчал надолго. В комнате нас было двое, но мне почудилось, что к нашему столу подсел кто-то третий.
— Случалось, что именно на таких строчках заканчивалось физическое существование поэта, — снова заговорил Николай Семенович. — Заканчивалось, чтобы одновременно обрести бессмертие.
— Чьи стихи вы прочли?
— Галактиона Табидзе.
Я не сразу понял, почему Николай Семенович в нашем неожиданном разговоре касательно Орлова связал вдруг воедино имена двух столь разных поэтов. Он не скрывал никогда, что любит и ценит Орлова, охотно присоединяется к оценкам, которые привычно мы читали в статьях о творчестве Орлова в последние годы. И, тем не менее, в сердце его жил свой Орлов, которого он, конечно, высоко ставил как поэта, но, прежде всего, любил в нем человека, непримиримого и мягкого, смелого и умного настолько, чтобы не совершать опрометчивые поступки. Николай Семенович сам был подобен огромному облаку в высоком небе, способному дать людям, если нужно, тень, пролить живительный дождь, отойти в сторону, чтобы солнце грело землю. С именем Орлова Тихонов связывал не просто стихи, а человека, способного понести эстафету дальше вперед. Я понял это, когда Николай Семенович прочел рукопись моей книги о Виссарионе Саянове. В конце ее шла речь о погибших друзьях, которые как тень сопровождают нас всю жизнь. Это было не чем иным, как прозаическим переложением главной мысли книги самого Тихонова «Тень друга». Написанная до войны, она была пронизана беспокойством за судьбу Европы. Когда же книга писалась, над автором, сдается, витала тень Константина Батюшкова, прекрасного поэта, участника битвы под Лейпцигом в войну с Наполеоном.
Теперь, думая об Орлове, Тихонов говорил, что сердце истинного поэта ни ночью, ни днем, ни в грозу, ни в штиль не прекращает подавать людям весть о близкой возможной опасности. Вот почему в него попадают осколки и пули раньше, чем во все другие.
Мне потребовалось немало времени, чтобы проверить точность этой формулы. Снова и снова я перечитывал стихи Орлова, в том числе и оставшиеся ненапечатанными: поэт не открещивался от них. Просто какие-то строчки не отвечали тем требованиям, которые он привык предъявлять к себе. А между тем и эти стихи не давали ему покоя. Они пылились в ящике письменного стола и, тем не менее, продолжали излучение. Орлов писал о себе:
Мы не пытались в жизни окопаться,
Нас мало уцелело под огнем,
Мы думали немного отдышаться,
Но вот уже опять гремит «подъем»...
Эта мысль была под стать тому, чем жил автор «Орды» и «Браги», «Тени друга» и стихов о Кахетии.
Много лет тесно общаясь с Тихоновым, сполна изведав его редкостную благожелательность, я не помню, чтобы Николай Семенович просил меня читать стихи других поэтов. О прочитанных им самим говорил охотно, сам много цитировал. Но только однажды в Переделкине он поинтересовался, не помню ли я стихи, которые читал нам Орлов, когда мы однажды вечером нежданно нагрянули к Николаю Семеновичу.
— В них очень точно была выражена тревога за судьбы нашего мира, — подсказал Тихонов.
Мы долго читали друг другу стихи Орлова. И вдруг на память пришли строчки:
А море в берег било, било,
Как будто колокол во мгле —
И потому тревожно было
Всю ночь до света на Земле.
И не уснуть под этот грохот,
И бодрствовать невмочь уже...
А может, это ты, эпоха,
Всю ночь звучишь в моей душе?
— Да, вот эти самые стихи, — задумчиво сказал Тихонов. — Готовность помочь и Земле и Эпохе, чувствовать и бессилие и бесстрашие — из этого рождаются поэты.
Надо ли удивляться тому, что и у Орлова и у Мустая Карима оказались пробитыми пулями комсомольские билеты!
В сорок третьем году Сергей Орлов был комсоргом роты. Немудрены обязанности комсорга. Комсорг полка Саша Митусов, с которым я встречался после воины, рассказывал, что все время ругал тогда Орлова за плохую отчетность и неизменно ставил в пример, когда речь заходила об авангардной роли комсомольцев в бою.
— Даже удивительно, — улыбался Саша. — Поэт, человек, для которого бумага и карандаш — привычные, так сказать, орудия производства, Орлов самым последним сдавал отчеты и протоколы. Однажды, кажется, я поймал его на тяжком проступке: вместо того чтобы собрать членские взносы у товарищей, он сдал необходимую сумму из собственного денежного содержания. А вот за поведение в бою его никто не мог упрекнуть.
Бывший командир роты тяжелых танков Иван Михайлович Григоренко дал Орлову примерно такую же характеристику:
— Сергей выпускал «боевые листки», проводил беседы. Но агитировал, прежде всего, личным примером. Помню, под Синявином Орлову в числе первых удалось ворваться на северную окраину поселка. Фашисты зажгли поселок огнеметами, и черная громада танка стала хорошей мишенью. Я поддерживал связь с Орловым по рации, требовал не отрываться от пехоты. Но где там! В том бою машина Орлова была подбита, но танкисты успели сделать немало.
Александр Митусов говорил мне о том, что итоги этого боя обсуждали после возвращения Орлова. Командир хвалил танкистов за храбрость и ругал за то, что не уберегли машину.
Потом о подобных собраниях рассказал и сам Орлов:
Лесные комсомольские собранья —
Их посещала Родина сама,
Их окружали стывшие в молчанье
Пятидесятитонные грома.
Стихи, написанные по свежим впечатлениям, полны деталей, которые нельзя было придумать. Их нужно было видеть. Они были не приметами, а самой жизнью.
Фактологическая точность стихов Орлова удивительна. Но она изложена поэтом! В этом ее еще более высокая ценность.
— Ты обязательно должен написать о своем комсомольском билете, — говорили мы Сергею.
Он отмалчивался, отнекивался, говорил, что на эту тему уже исписаны тонны бумаги. И все-таки потом, к юбилею комсомола, написал для газеты «На страже Родины» стихотворение «Комсомольский билет». В нем были такие строки:
Наши комсомольские билеты...
Тронь — страницы, и года встают.
Все в сукно армейское одеты,
И опять товарищи поют —
Молодые, верные ребята,
Так и не узнавшие дружки,
Как ромашкой, донником и мятой
Веют руки милой у щеки.
Наши комсомольские билеты...
В них пылают жаркие костры,
В них плывут и падают рассветы
У железной Пулковской горы.
………………………………………
В них — пора решительных свершений,
Наши мысли, думы и мечты.
В них иных грядущих поколений
Проступают верные черты.
Война, страшным бременем легшая на плечи народа, отобравшая двадцать миллионов жизней лучших его сыновей и дочерей, превратившая наши города и селы в пепелища, была вместе с тем порой возмужания юных, невиданного размаха в развитии отраслей народного хозяйства, работавших на оборону. Уже много раз писано о том, что в нынешнюю, священную для советского народа войну гром пушек не смог заглушить голоса муз. Это особенно ярко видно на примере поэзии. Всегда предназначенная для сравнительно узкого круга читателей, требовавшая от читателя и слушателя владеть особым инструментом для расшифровки поэтического языка, она средь воя и визга, на кровавых рубежах вдруг заговорила так, что ее услышали миллионы. Истоки этого чуда — в природе советской литературы, ее нравственных начал. Поэзия стала собеседницей солдата, его советчицей. Они вместе склонялись над могилой убитых, верили в торжество добра над злом, в простые и непреклонные законы человеческого бытия. Когда-то, обозревая развитие человечества, Фридрих Энгельс говорил о «величайшем нравственном прогрессе», который нетрудно проследить на примерах великих художественных произведений. Этот процесс не был приостановлен в годы Великой Отечественной войны, а продолжался вопреки всему. Ни одному народу никогда за всю историю человечества не приходилось решать столь высоких нравственных задач, как нашему советскому народу, который не только защищал свое Отечество от агрессора, но и поставил своей задачей уничтожить фашизм, освободить от его ига народы Европы. В этом нужно искать истоки необычайно высокого взлета нашей поэзии в годы войны. То же обстоятельство, что она получила такое замечательное пополнение из числа молодых стихотворцев, непосредственных участников боев, еще больше способствовало росту авторитета поэзии и доверия к ней читателей.
Еще шла война, а к читателю уже стали поступать книги, написанные солдатами. После победы число их радостно возросло. Вчерашние фронтовики встречали стихи, как верных однополчан.
Именно так была встречена и первая книга Сергея Орлова.
ГЛАВА II
Первая книга
О «Третьей скорости» так много написано, что, пользуясь выражением Твардовского, тут, кажется, уже — ни убавить, ни прибавить.
В этой маленькой книжке — всего сорок пять стихотворений. Немногим более тысячи строк. Но она, в самом деле, иных томов солидных тяжелей. Кто-то уже назвал ее в ряду классических книг о Великой Отечественной войне. Не знаю, как идет зачисление по ведомству классики. Зато глубоко убежден, что, даже на фоне небывалого в истории нашей литературы общего взлета всей поэзии и лирики, особенно «Третья скорость» не могла затеряться и среди таких вершин, как «Василий Теркин».
Мне тоже несколько раз довелось писать об этой книге. Но каждый раз, перечитывая давно знакомые строки, столь же остро, взволнованно я переживал те же чувства, которыми полнилась душа, когда слушал их на фронте. Впрочем, те же ли? Если быть предельно точным, то следует сказать, что глубина восприятия стихов не остается на прежних отметках. Наверное, это происходит и потому, что «Третью скорость» сегодня уже нельзя рассматривать вне связи со всей поэзией Орлова.
Мне кажется, что решительно не правы критики, которые, воздавая должное Орлову, утверждают, что его книга — Памятник, нечто застывшее, забронзовевшее. «Третья скорость» — и по сей день «работает»: одних она возвращает в будни войны, другим помогает представить солдата на войне, приблизиться к пониманию философии русского, советского человека, который вчера сеял хлеб, варил сталь, а пробил час — взял в руки оружие и сделал то, что мир назвал чудом. Он отнюдь не похож на воина, знакомого нам по бессмертным произведениям мифологии.
Ценность книги Орлова состоит, прежде всего, в том, что он убедительно показал, что победил на поле боя «ни бог, ни царь и не герой», а «всего солдат простой». Мы почти не увидим его на страницах книги, что называется, в деле — идущим в атаку, стреляющим, убивающим врага. Мы больше всего наблюдаем его в предельно «дегероической» ситуации: вот он греется у костра, пишет матери, слушает патефонную пластинку, хоронит товарищей. И сам поэт, и его лирический герой начисто лишены позы. На войне они работают в поте лица. Успех им дается ценой большой крови. Но боевая работа даже тогда, когда она приравнивается к подвигу, ничуть не изменит их отношения к общему делу, долгу, товарищам. Речь их проста и предельно лаконична, даже чуть суховата — может быть, от предельной точности каждой мысли, каждой подробности. Но — странное дело! — и лаконичность, и лапидарность не портят впечатления от книги, а, наоборот, усиливают его.
Вся книга полна подробностей, относящихся именно к будням войны. В ней почти нет лишнего — слов, образов, мыслей, которые могут истолковываться иначе, чем того хотел автор.
Сигнал атаки прозвучал
Открытым текстом в шлемофонах,
И лес разверзся, зарычал
И двинул вдаль слонов по склонам.
Или:
Настил дощатый, сбитый топором,
Перила невысокие шершавы.
Подобных, точно схваченных, примет — множество. По ним фронтовикам нетрудно вспомнить путь-дорогу своего полка.
Со многими стихами, вошедшими в «Третью скорость», повторяю, я познакомился еще во время войны. Они уже и тогда запомнились, но в 1946 году, когда мы снова встретились с Орловым и он дал мне верстку будущей книги, я подумал, что, собранные вместе, стихи образовали новое качество: перед нами не только талантливые строчки, но явление в поэзии.
Тогда, в 1946 году, я уже работал в газете «На страже Родины» и решил, пока книга не вышла в свет, опубликовать подборку стихотворений из нее. Попросил Орлова написать к подборке «врезку» — сказать несколько слов о себе и о книжке. Дал ему перо и бумагу, а сам ушел в секретариат по своим делам.
Когда вернулся в кабинет, Орлов утопал в папиросном дыму, а бумага, лежавшая перед ним на столе, так и осталась чистой.
— Я лучше дома напишу и завтра занесу, — сказал мне смущенный Орлов.
Но стихи стояли уже в полосе, и количество строк для «врезки» было определено ответственным секретарем.
— Понимаешь, ничего не выходит... Что нужно написать?
— Да хотя бы объясни, что означает название книги.
Орлов вдруг оживился:
— Да, да, в этом что-то, кажется, есть.
Он склонился над столом, грыз ученическую вставочку, которыми мы тогда писали, и все-таки никак не мог начать.
Меня вызывали то снова в секретариат, то к редактору. Прошло немало времени. Наконец, когда я возвратился, Орлов протянул листок, исписанный фиолетовыми чернилами. Этот листок до сих пор хранится в моем архиве вместе с черновиками некоторых его стихов.
Я прочел:
«Третья скорость — боевая скорость. На третьей скорости водили в атаку тяжелые танки «KB» мои друзья-однополчане, добывая трудную победу пехоте в лесах и болотах Волховского и Ленинградского фронтов. О суровой танкистской жизни, о друзьях-погодках писал я стихи во время войны на досуге, в перерывах между боями. Немало их накопилось в блокноте к тому дню, когда на землю пришел мир, и прозвучало великое слово «Победа».
И когда я собрал стихи, получилась книга о танкистах, о нашей боевой жизни...»
Вряд ли и тогда, и в зрелые годы Орлов, всегда отличавшийся удивительной скромностью, пытался оценить свою книгу. Он лишь объяснил название ее.