«Третья скорость» — не что иное, как попытка создать портрет однополчанина. У него есть за плечами прошлое, но главное дело жизни его — война. Война — ради будущего. Поэтому очень важны моральные нормы героя. Они отнюдь не одноразового действия.
Каким же предстает перед нами герой стихов Орлова? Прежде всего, сыном своей земли. Тысячами нитей он связан с Родиной, с близкими людьми, с привычным укладом жизни, нарушенным войной. Для него война не потеха и не место, где можно отличиться, а работа — тяжкая, кровавая, но работа. О ней он не хочет распространяться. Очень показательно в этом отношении стихотворение «Костер». Отогрелся солдат у костра, вздремнул, увидел во сне «дом знакомый, тропинку к нему», девчонку, которая столь хороша, что ее можно сравнить разве что с песней. «Но сигнал пролетел над лесом» и
Он спросил, как обычно: «Пора?»
Под ногами взметнулась зола,
И к машине ушел от костра,
Зачерпнув на дорогу тепла...
Перечитаем только эти четыре строчки. В них — характер солдата, неторопливого, обстоятельного. Он произносит только одно короткое слово «Пора?», а мы уже представляем, каков этот немногословный человек, для которого чувство долга превыше всего. В другом стихотворении мы увидим танкиста, слушающего в тесном танке случайно пойманную радистом песню. В третьем он только что, «качаясь от усталости», вышел из боя и увидел над собой после смерча огня и дыма небо. Оно показалось ему «неправдоподобно голубым». И простая радость приходит к нему:
Так, значит, нам на сутки отпустили
Зеленых трав и синей тишины,
Чтоб мы помылись, бороды побрили
И посмотрели за неделю сны.
Запомним это определение — «простая радость». Оно пригодится нам для того, чтобы многое понять в дальнейшем творчестве поэта.
Можно привести и другие строчки, в которых точно запечатлен фронтовой быт. Но чем внимательнее мы наблюдаем его, тем все отчетливее проступает в них образ защитника Родины, тем все тверже наши убеждения в том, что именно таким людям доведется с честью пройти все испытания и добыть победу. Ведь только человек, убежденный в неизбывных силах своих, может сказать товарищу после трудного марша, когда солдаты всего более заслужили отдых:
Проверь мотор и люк открой:
Пускай машина остывает.
Мы все перенесем с тобой:
Мы люди, а она стальная...
Оказывается, этот воин, умеющий радоваться и голубому небу, и весточке из дому, обученный военному ремеслу, знает цену себе и своему труду. Война родила в нем глубокое убеждение, что потомок еще позавидует его нелегкой доле.
В этом убеждении уже есть отголоски той полемики, которой отдаст много сил Орлов и в своих стихах, и в публицистике, и в разного рода спорах о природе героического, об истинном герое войны и литературы.
С годами будет совершенствоваться его мастерство. Убеждения останутся неизменными: герой у Орлова всегда безымянен, ибо он многолик, и потому из всех слов к нему подойдет только одно-единственное — «народ».
С предельной точностью Орлов сформулирует это убеждение в знаменитом стихотворении «Второй». «Дорогу делает не первый, — а тот, кто вслед пуститься смог, второй». Второй — это, значит, и ты, и я, и еще много нас. Вернее, все мы. Строчки звучат не как реплика в споре, а как закон:
Второй поднялся.
Значит, рота —
И вся Россия за спиной.
Эта истина была пунктиром намечена еще в «Третьей скорости», в частности в одном из наиболее сильных стихотворений — не только Орлова, но и всей нашей фронтовой поэзии.
Вспомним еще раз это стихотворение:
Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград.
Ему, как мавзолей, земля —
На миллион веков,
И Млечные Пути пылят
Вокруг него с боков,
На рыжих скатах тучи спят,
Метелицы метут,
Грома тяжелые гремят,
Ветра разбег берут.
Давным-давно окончен бой...
Руками всех друзей
Положен парень в шар земной.
Как будто в мавзолей...
Что это? Реквием? Да, пожалуй. Но ограничиться только одним таким определением нельзя. Поэт ставил перед собой цель более сложную: не только воздвигнуть памятник на могиле солдата, но и дать оценку его подвигу. Величие же содеянного этим безвестным человеком столь велико, что мавзолеем ему может быть сама Земля. Руками всех друзей — читай: державы — положен он в шар земной.
Гипербола, на которой строится стихотворение, выглядит здесь «не придуманной». Она органична. Речь идет о человеке, отдавшем Родине самое дорогое, чем он располагал, — жизнь. Смерть возвысила его, но не приглушила нашей скорби. На этом диалектическом единстве, собственно, и построено все стихотворение. Даже некоторая алогичность, неточность не портят стихотворение. В самом деле, в стихах иного поэта мы, наверное, обратили бы внимание на несуразность в строке о том, что солдат «без званий и наград». Без наград он может быть, но ведь солдат — это воинское звание. С формальной точки зрения можно было бы придраться к строчкам, где говорится о Млечных Путях, которые пылят и вокруг и с боков. Да и Млечный Путь пока в нашем небе один.
Однажды я сказал об этом Орлову. Он с интересом выслушал замечания, нашел в них резон, но не занялся правкой.
— Что же нам тогда делать с былинами, со «Словом о полку Игореве»? — задумчиво спросил он.
Нет, он не хотел поставить свое стихотворение в один ряд с лучшими произведениями народного творчества. При его скромности об этом нечего было и думать. Но с детства он был воспитан на былинах, сказах и сказках, и образный строй их был органичен ему. Стихотворение «Его зарыли в шар земной...» он хотел приблизить к народному сказу. Оставаясь лирическим произведением, оно вместе с тем несет на себе монументальность эпоса. Вспомним при этом, что Горький объяснял понятие «эпос» как «лирику целого народа».
Мы и потом будем встречать гиперболы, в построении которых Орлов шел от народных сказаний, «корявые, но жаркие слова», оправданные, может быть, в разговорной практике, но не законами грамматики и стилистики (вспомним хотя бы — «два китайские солдата повстречались нам впотьмах»). Мы не замечаем этих погрешностей, потому что нас захватывает масштабность мысли, образа. Танки Орлов сравнивает со слонами. Снаряды, лежащие в кассетах, таят не что иное, как молнии. Солдатскими штыками, убежден он, можно раздвинуть тьму.
Истинная поэзия — всегда обобщение. Именно поэтому маленькая книжка Орлова, рассказывающая о повседневной жизни человека на войне, стала больше, чем еще одним свидетельством очевидца. Она — и страница летописи великой войны, и заповедь всем нам, как нужно жить, как слить свою личную судьбу с судьбой народа. Только поэт-солдат мог сказать о себе и своих товарищах:
А мы такую книгу прочитали...
Не нам о недочитанных жалеть.
В огне багровом потонули дали
И в памяти остались пламенеть.
Кто говорит о песнях недопетых?
Мы жизнь свою, как песню, пронесли...
Пусть нам теперь завидуют поэты:
Мы все сложили в жизни, что могли.
Как самое великое творенье,
Пойдет в века, переживет века
Информбюро скупое сообщенье
О путь-дороге нашего полка...
И в этом стихотворении, исполненном высокого пафоса, видна присущая Орлову сдержанность. Прошедший кромешный ад танкового боя, он с решительной настойчивостью стремится избегать натуралистических подробностей. Лишь раз он не сдержится. Тогда стихи уподобляются фотографии. Но разве кто-нибудь отказывал фотографам в мастерстве и мужестве?
Поутру, по огненному знаку,
Пять машин «KB» ушло в атаку.
Стало черным небо голубое.
В полдень приползли из боя двое.
Клочьями с лица свисала кожа,
Руки их на головни похожи.
Влили водки им во рты ребята,
На руках снесли до медсанбата,
Молча у носилок постояли,
И ушли туда, где танки ждали.
Пройдет много лет, и Орлов снова вспомнит подобный эпизод. Он подведет нас к танку и, походя, напомнит, что именно из него «радист из ДТ но угрюмому лесу пунктир прочертил», что «бронебойным снарядом разбитый в упор лобовик». Но эти подробности уже из другого ряда. Глазное в стихотворении — опять-таки обобщение:
На кострах умирали когда-то
Ян Гус и Джордано Бруно,
Богохульную истину
Смертью своей утверждали...
Люк открой и взгляни в эту башню,
Где пусто и черно...
Здесь погодки мои
За великую правду
В огне умирали!
Из «Третьей скорости» протянутся нити во многие книги Орлова. Война еще долго не отпустит его; на поле боя он прошел такие университеты, которые определили его позицию в жизни.
«Третья скорость» не осталась незамеченной. Прежде всего, ее заметили читатели. Кто раньше, кто позднее, но и критики и поэты высоко оценили дебют Орлова. В похвалах книге не было преувеличений. Лишь один критик, самый дружелюбный к Орлову — не только как к поэту, но и как к человеку, в свое время много помогавший ему, обратил внимание на недостатки. Это был Лев Ильич Левин. Дав высокую оценку «Третьей скорости», он напомнил автору, что ему еще много нужно работать, что путь к первой книжке лежал через испытания, грозившие поэту физической смертью. Путь ко второй книжке будет бескровным, но в профессиональном отношении труднее. Поэтому Орлов не прав, когда утверждает:
Пускай в сторонку удалится критик:
Поэтика здесь вовсе ни при чем.
Я, может быть, какой-нибудь эпитет —
И тот нашел в воронке под огнем.
Левин заметил, что у него нет никакого желания удаляться в сторонку. Наоборот, он считает необходимым помочь молодому поэту в период его становления.
Лев Ильич говорил о некоторых слабых строчках «Третьей скорости», о том, как нужна поэту взыскательность к самому себе. И в самом деле, в «Третьей скорости» нашлось место строчкам подражательным, вторичным. Широко известны стихи Виссариона Саянова:
В том краю, — по-особому бойкий,
Ветер с Ладоги падает прочь,—
Там спешат вытегорские тройки
В ослепительно белую ночь.
Видимо, эти строчки запали в память Орлова. В одном из стихотворений «Третьей скорости» он почти дословно повторил Саянова:
Там родные просторы безбрежны,
И летит над просторами прочь
Ветер с Ладоги, ветер с Онежья
До Архангельска в белую ночь.
К счастью, подобных огрехов в первой книге оказалось немного.
Когда Орлов готовил переиздание своих двух книг, в которое целиком вошла «Третья скорость», я предложил ему снять стихотворение «В землячке», из которого взяты процитированные выше четыре строчки.
Орлов почесал щеку и раздумчиво сказал:
— Да, неладно получилось. А после некоторого раздумья:
— Пусть остаются. Нам всем при рождении перевязывали пуповину. Все увидят, что у неплохих поэтов я учился.
Истоки
Сергей Есенин как-то заметил, что ему нет необходимости сообщать читателю подробные автобиографические сведения: все они — в его стихах.
Эти же слова мог бы повторить и Сергей Орлов, отнести их не только к себе, но и к своим товарищам по войне, которых он любил называть либо всех по именам, либо одним словом — «поколение»: «Говорят, что мы — поколение. И что этим мы и славны. Поколение — повелением Высочайшим самой войны».
Он говорил, что такие же, как он, поэты «принесли с полей Отечественной войны в своих полевых сумках и планшетах стихи, которые стали частью памяти народной», оставаясь одновременно биографией каждого из них в отдельности.
Война на своих бескрайних и страшных полях породнила этих поэтов, определила исходные рубежи, откуда началось их служение Отечеству и Поэзии. Они по-солдатски честно прошли через путаницу окопов, водные преграды, паутину проволочных заграждений, неверную тишину заминированной земли. Естественно, что они писали об одном и, как сказал Мустай Карим, в послевоенные годы не могли разминуться: одна судьба, одна любовь была у них на всех. Они не пытались обратить на себя внимание бенгальскими фейерверками слов. Они видели, как рвутся вражеские снаряды и бомбы, нередко сами попадали под осколки и пули и знали, что словесными выкрутасами товарищей по взводу не удивить. Они писали о самом трудном, тяжком, горьком, пользуясь обычными словами, не пренебрегая небогатыми рифмами, писали просто, но именно благодаря этой, конечно же, кажущейся, простоте сумели передать то, что пережили.
Им в одном повезло: у них были хорошие учителя. Вернее, они выбрали хороших учителей.
Когда-то мы много говорили с Орловым на эту тему, и он, вспоминая с глубочайшим почтением Пушкина и особенно любимого им Лермонтова, отмечая вехи своих поэтических университетов, вел линию от великих русских классиков к старшим товарищам, с которыми жизнь, в конце концов, свела его, но у которых он учился до личных встреч, пробуя слагать первые свои стихи.
Мы любили с ним ездить к Тихонову. У меня всегда находилось множество издательских дел к Николаю Семеновичу. У Орлова, как правило, текущих дел не было. Но он любил слушать Тихонова, наблюдать за ним и, смущаясь, переспрашивать, когда Николай Семенович, увлекшись, говорил о людях и фактах, знать о которых мы не могли.
Съездить к Тихонову в Переделкино значило для Орлова очиститься от повседневной суеты, вновь почувствовать за плечами крылья. Он считал Тихонова одним из учителей. Стихи Николая Семеновича он читал так, будто вот только что открыл их для себя. Он мог с одной строчкой или одной строфой прошагать, как под музыку, всю неблизкую дорогу от переделкинской дачи Тихонова до железнодорожной станции, а то и до Баковки, если мы решали ловить такси.
Но мертвые, прежде чем упасть,
Делают шаг вперед —
Не гранате, не пуле сегодня власть,
И не нам отступать черед.
Эти строчки Тихонова были написаны, когда Орлов еще не родился.
— Если бы их не написал Николай Семенович, — любил повторять Орлов, — их мог бы написать кто-нибудь из нас.
Тихонов по возрасту годился Орлову в отцы. Старшим братом он считал Ярослава Смелякова, Константина Симонова. К Симонову у Орлова было отношение неоднозначное, но, когда кто-то при нем однажды пытался утверждать, что Симонов нанес ущерб себе как поэту, занявшись драматургией и прозой, он вскипел, рассердился, а потом как самый главный аргумент в споре прочел «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...».
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился.
— Забудутся ли эти стихи? — спрашивал Орлов и сам отвечал: — Нет, конечно! Как и дудинские «Соловьи», или «Жалость» Недогонова, или строчки Луконина о том, что если бы уж пришлось выбирать, с чем вернуться с войны в мирную жизнь, то «лучше прийти с пустым рукавом, чем с пустой душой». Число примеров у Орлова не было ограниченно: он хорошо знал поэзию, особенно поэтов своего поколения, впрочем, как далеких и более близких предшественников. Вспомним хотя бы его блестящий доклад о творчестве Валерия Брюсова, с которым он выступил на торжественном заседании, посвященном столетию со дня рождения поэта.
«Поэзия, обогащенная мыслью, как металл редкими ценными сплавами, не ржавеет, — говорил Орлов. — Во времени ее значимость не пропадает, в особенности в тех случаях, когда ей приданы простые целесообразные формы, остающиеся современными независимо от веяний искусственных литературных ветров».
Орлов и писал и говорил как поэт, и каждому, кто внимательно прочтет его книги, откроется неоглядная рябь Белого озера, на берегу которого он родился; «тихий город мой, в зорях алых», золотые луковки церквей прячущий в тучах,— Белозерск.
Здесь, на Белом озере, в ныне ушедшем под воды Волго-Балта селе Мегра, в семье сельских учителей 22 августа 1921 года родился Орлов. Здесь окончил школу, потом поступил учиться в Петрозаводский университет, а когда началась Великая Отечественная война, он, как все сверстники, ушел воевать, сперва в истребительный батальон, а потом — в танковый полк. В короткий перерыв между боями ему удалось пройти краткосрочный курс Челябинского танкового училища, и снова, на этот раз сперва командиром тяжелого танка, а потом и командиром взвода, воевать за Ленинград.
Все остальные подробности биографии Орлова мы найдем в его стихах. Вот только об одном умолчит по скромности он: о том, как высоко ценили читатели, общественность, правительство ратный и поэтический его труд. Между тем Сергей Сергеевич Орлов был награжден орденами Отечественной войны II степени, Трудового Красного Знамени, Октябрьской Революции. Кроме того, за книгу стихов «Верность» ему была присуждена Государственная премия РСФСР имени М.Горького. Можно добавить, что Орлов был депутатом Ленинградского городского Совета народных депутатов, секретарем правления Союза писателей РСФСР.
Половину из этих сведений мы не найдем ни в анкетах, ни в автобиографиях поэта, которые хранятся в его личном деле члена Союза писателей. Не любил всю «эту писанину» Орлов. Может быть, и мне следует поставить на этом точку и приступить к главному, чему должна быть посвящена эта книга, — рассказу о человеке и поэте Сергее Орлове?
Поход продолжается
Нелегко складывалась литературная жизнь Орлова. Он был человеком прямым и честным, говорил что думал, не мог представить, что в его словах нужно искать иной смысл, чем тот, который он вкладывал.
— В наше время вам, Сережа, придется нелегко, — как-то, лукаво улыбнувшись, сказала ему Ольга Берггольц. Она почти дословно повторила то, что ей самой многими годами раньше сказал Михаил Зощенко.
— Почему?
Вопрос был задан с наивнейшей интонацией.
Ольга Федоровна не могла сдержать смеха.
— Ну, хотя бы потому, что вы задаете такие вопросы. Из дискуссий все мы выходим с царапинами.
О, поэтические дискуссии первых послевоенных лет! Сколько они отняли времени, сколько попортили крови и вместе с тем как помогли сильным прочнее стать на ноги!
В литературе не следует бояться споров, если они идут во имя ее самой. Критика может быть подобна весенней грозе, после которой дышится легче. В блеске молнии высветляется то, что скрыто мраком. Разумеется, речь идет о спорах единомышленников. Когда же воюют люди, разделенные траншеями постулатов, колючей проволокой неточно выстроенных цитат, там ищут не истины, а торжества собственного мнения, а чаще всего, увы, самолюбий.
Послевоенные постановления партии по вопросам литературы и искусства, проникнутые заботой о сплочении рядов советских художников-единомышленников, отнюдь не напоминали причесывание в парикмахерской. Но партийная критика — это одно, а попытки иных «критиков» погреть руки у чужого костра — совсем другое дело.
Как во всяких дискуссиях, и тогда были некоторые перехлесты, излишняя запальчивость. Но было и другое — школа, в которой молодой отряд литераторов, выполнив с честью свой долг на поле боя, должен был учиться отстаивать свои позиции иными средствами. В споре друзей предостережение можно сравнить с возгласом идущего впереди по тропе сапера: «Осторожно, мина!»
Мин на нашем пути оказалось не мало, и партия своевременно предупреждала о необходимости бдительности. Ведь весь пропагандистский аппарат наших вчерашних союзников по войне был повернут в сторону Советского Союза. Что только ни пускалось в ход, чтобы внести в ходе новой, так называемой холодной, войны разлад в наши ряды, белое назвать черным, ударить по слабым, чтобы хотя бы в одном месте вырвать звено из общей цепи. Естественно, что литература и искусство были особенно привлекательными мишенями для наших идеологических противников.
Вот почему главного отпора требовали не только факты, а прежде всего идеи наших противников. И поэтому в дискуссиях не могло быть никаких компромиссов. О том и пойдет речь.
В ряде проведенных дискуссий на литературные темы, в частности поэтических, главным была забота о том, как сохранить силу воздействия на читателя, которую поэзия приобрела во время войны, шла речь о традициях и новаторстве, о том, наконец, что нужно предпринять, чтобы успешно решать новые вопросы, поставленные жизнью в повестку дня.
Скажем прямо, в некоторых спорах сломали немало копий напрасно. Но зато была и законная тревога о том, чтобы не снизить поэзию до эстрадного требования: «Утром в газете, вечером в куплете». Столь же опасны были призывы перестать воспевать героику: война, дескать, всем надоела, и нужно писать не о трудностях борьбы, а о том, что на бывшем поле боя снова цветут ромашки. Помню статью, автор которой высмеивал Берггольц, написавшую о своей нерасторжимости с блокадой: «Я вмерзла в твой неповторимый лед». «Как же, сударыня, вы отныне собираетесь жить? Или в музей самоопределились?» — не без ехидства спрашивалось в статье.
Но оставим в стороне подобного рода «дискуссии». Расскажу о том, чему был сам свидетелем. Благо стенограммы, хранящиеся в Ленинградском архиве литературы и искусства, позволяют мне сверять память по документам.
Следует заметить, что ленинградский отряд литераторов никогда не утрачивал единства, способности решать поставленные перед ним задачи.
Помню мудрое достоинство Анны Андреевны Ахматовой. Ее творчество тогда резко критиковалось. Помню и тех, кто тайно ходил к ней, чтобы шепотом выразить свое сочувствие. А она, страдая в своем добровольном затворничестве, решительно указывала на дверь плакальщикам. Нас же, вчерашних фронтовиков, принимала, одаривала содержательными беседами. Не скажу, что в то время лично ко мне Анна Андреевна проявляла особый интерес, а Сергея Орлова сразу же выделила, как еще до войны по достоинству оценила стихи юного Вадима Шефнера, которого привел к ней Александр Гитович.
Впрочем, вернемся к спорам на поэтические темы в Ленинградском Доме писателя имени Маяковского, в которых принимал участие Сергей Орлов. Оговорюсь сразу — он не всегда и не во всем был прав. Прямолинейность оборачивалась порой чуть ли не сектантством, а отсутствие полемического опыта сказывалось на недостаточно серьезной аргументации тех позиций, которые он отстаивал. Тогда среди участников дискуссий он видел только две категории людей: друзей и противников. Третьих ему еще не дано было разглядеть, а между тем за ними, третьими, нередко стояла истина. Да и тех, кого он считал друзьями, не всегда ими оказывались в действительности. В частности, Орлов в числе других критиковал группу поэтов, которая вышла из литературного объединения, еще до войны возглавляемого Александром Гитовичем. У этих поэтов были такие же боевые заслуги, как и у Орлова. Но Орлову казалось, что ученики Гитовича в послевоенное время перешли на позиции эстетствующих литераторов. Может быть, в каких-то частностях Орлов был и прав. Однако с шорами на глазах он, было время, не смог правильно взглянуть на работу товарищей по перу. И тут произошел досадный эпизод, срыв, который Орлов не мог простить себе до конца дней. Один из поэтов, числившийся в друзьях Орлова, написал в газету «Смена» статью о «группе Гитовича» и уговорил Орлова поставить под ней и свою подпись. Орлов согласился. Сам же автор в ночь, когда верстался номер, снял под статьей собственную фамилию. Надо ли говорить, что творилось в душе Орлова?
Это был для Орлова урок на всю жизнь. С того дня он стал более осмотрительно выбирать друзей и не спешил зачислять в стан противников поэтов, которые работали иначе, чем он сам.
Перечитывая сегодня стенографические отчеты о дискуссиях, видишь не столько частные огрехи в выступлениях Орлова, сколько заботу о повышении боевитости советской поэзии.
Так, выступая на дискуссии о современной поэзии в марте 1947 года, Орлов говорил, что еще мало поэты, как ему кажется, выдали на-гора стихов на послевоенную тему, в которых бы эта тема ощущалась как внутренняя тема автора. Мало стихов, в которых присутствовал бы сам поэт, но не как созерцатель, а как активный участник событий, как строитель...
«В 1947 году вышла первая книга стихов Чепурова, — продолжал Орлов. — Из книги мне хочется отметить балладу о Мате Залка, тем более что Эвентов, говоря о не вышедшем еще альманахе, сказал, что там мало стихов на политические темы, а это стихотворение включено в альманах. Чепуров горячо и убедительно, с большой любовью говорит о Мате Залка, генерале Лукаче, венгре, воевавшем за Советскую Россию, и о своем солдатском пути до Венгрии... Доказывать я не умею. Но с некоторыми товарищами я не согласен. Хотя бы с высказываниями по поводу стихотворения «Пионерка»* [* Речь идет о стихотворении «Аленушка»] Я. Смелякова. Тов. Трифонова говорила, что эта пионерка встает, как каменная, застывшая статуя. Я же считаю, что очень живо дан образ пионерки, вставшей перед американской статуей Свободы с атомным светильником в руке». Орлов говорил, что сравнение, к которому прибегнула Трифонова, кощунственно. Критик не заметил, что философия Аленушки дает ей возможность возвыситься над всеми так называемыми американскими свободами. Не заметить этого — значит не уметь читать стихи. Я не раз диву давался, сколько терпения, силы воли, душевного здоровья нашлось у Орлова, чтобы выдержать то, что вдруг было обрушено на него именно тогда, когда он только-только встал на ноги, и было ясно, что его поэзия — не случайная звезда, мелькнувшая на небосклоне.
История литературы не знает примеров, когда один талант мог бы потеснить другой. В самых горячих дискуссиях спор о ранжире идет только между ремесленниками. Истинные поэты не могут опуститься до него. Зато удары ремесленников, завистников часто бывают ощутительными.
Во время одной из дискуссий в Ленинградском Доме писателя имени Маяковского кто-то обратился в президиум с просьбой убрать с трибуны свет: он бьет в глаза. Орлов с завидным ораторским умением использовал эту реплику в своем выступлении. Он говорил о том, что иным участникам собрания свет с трибуны действительно режет глаза, ибо это — свет принципиальной партийной критики.
Дорого стоило это замечание Орлову! Он, впрочем, как и некоторые другие молодые поэты, сразу же оказался под перекрестным огнем.
Сегодня, когда я перечитываю напечатанную 5 октября 1946 года в «Литературной газете» статью «Жизнь идет», не могу заставить себя поверить в то, что передо мной — не анекдот, а факт.
Автор статьи ополчался на журнал «Знамя» за то, что на его страницах из номера в номер печатаются стихи, исполненные не только безысходной печали, но и откровенного нытья. «Как плакальщицы, разместились поэты на журнальных страницах и на все лады выводят свои мотивы», — говорилось в статье, и далее уничижительной критике подвергся А. Межиров за стихи, в которых шла речь о том, что никогда не забудется «та заря — июньская, которая прожгла десятки лет». С. Орлову досталось за стихотворение «Его зарыли в шар земной...». С. Гудзенко — за строчки:
Мы не от старости умрем —
От старых ран умрем.
Так разливай по кружкам ром,
Трофейный рыжий ром.
Затем снова выдается Орлову на орехи за стихотворение «Кто говорит о песнях недопетых?..».
«Да, путь-дорога полка Красной Армии в Отечественной войне, — писал автор, — это великое творение, и оно переживет века. Вы правы, Сергей Орлов. Но разве это все, разве на этом все кончено? И вы «все сложили в жизни, что могли»? И что же вы будете делать дальше? Как! Вы уже больше ничего не можете?»
Справедливости ради следует сказать, что молодые поэты, подвергнувшиеся разносу, оказались в хорошей компании — вместе с А. Твардовским и О. Берггольц.
Но это было только начало проработок Орлова. Другому критику не понравилось стихотворение Орлова «Суслик», которое было напечатано в «Огоньке». И тут же последовала реплика, лихо названная «С позиций... суслика», напечатанная в «Литературной газете»:
«В связи с грандиозными стройками, преобразующими степь, нарушен, оказывается, покой полюбившегося поэту зверька:
Что-то с миром вдруг стряслось такое —
Суслику степному не понять,
Навсегда лишился он покоя,
Трудно рядом с громом проживать».
Не очевидная слабость строфы, особенно заключительной ее строки, остановила внимание критика, а нечто иное:
«Невольно возникает вопрос — а, право, стоило ли поэту показывать современный могучий строительный пейзаж не через собственное восприятие, а через восприятие суслика?»
Но эта реплика — комариный укус в сравнении с другой, тоже, к сожалению, напечатанной в «Литературной газете» (20 октября 1947 г.). Она ехидно называлась: «Чужой концерт в чужом лесу». Автор, сравнивая стихотворение П. Антокольского «Леди Гамильтон» и С. Орлова «Концерт в лесу», обвиняет последнего в плагиате. «У молодых поэтов, въезжающих в литературу на «третьей скорости», оказывается, возможны такие «мелочи», как повторение чужих стихов. Но как не заметил редактор книги М. Дудин, что «Леди Гамильтон» заночевала в чужих стихах? Как пропустил он этот «концерт» в чужом лесу?»
Строчки действительно схожи. У Антокольского:
Это было в сыром полуночном лесу.
Рассказал нам экран про чужую красу.
У Орлова:
Нам давали концерт на поляне в лесу.
Пела скрипка про чью-то чужую красу.
Автор реплики указывал, что стихотворение Антокольского было опубликовано в журнале «Знамя» (№ 1-2, 1944), а Орлова — в книжке «Третья скорость» (Лениздат, 1946). Он даже не потрудился полистать фронтовые газеты, чтобы проверить, не публиковались ли стихи Орлова раньше. Но чего не сделал недобросовестный критик, сделал сам Павел Григорьевич Антокольский в «Комсомольской правде». Он не просто взял под защиту доброе имя своего молодого собрата по перу, но дал должную оценку его фронтовым стихам, щедро цитируя Орлова.
«Этими цитатами я хочу определить меру своего уважения и доверия к искренней, хотя и не всегда умелой и ровной, лирике Сергея Орлова. Его «корявые, но жаркие слова», конечно, далеко не единственные в нашей молодой поэзии, — писал Павел Григорьевич. — Многое из того, что принесли после войны молодые поэты, уже принято как подлинный документ великого времени. Но у книги Орлова есть личные особенности, есть своя тема».
Далее Антокольский писал: «Так утверждается в этой умной и по-своему смелой лирике основное «звание» погибшего советского солдата: Он Человек, обязательно с большой, по-горьковски, буквы. Вот почему мавзолеем для солдата служит весь земной шар!»
Но беспредельно честному поэту, годному по возрасту Орлову в отцы, этого показалось недостаточно. Он не мог пройти мимо реплики, не высказав своего отношения.
«В одном из последних номеров «Литературной газеты» напечатана коротенькая заметка под заголовком «Чужой концерт в чужом лесу». С поразительной беспечностью автор обвиняет молодого поэта в сознательном заимствовании. Речь идет о стихотворении С. Орлова «Концерт в лесу» и о моем стихотворении «Леди Гамильтон». Приведены параллельные тексты, совпадающие рифмы (вроде «в лесу — красу») и т. д. Для неискушенного читателя это может прозвучать убедительно, а для молодого поэта звучит незаслуженным оскорблением...
Все это вместе взятое кажется мне признаком очень дурного тона, совершенно непринятого в нашей литературной критике и печати!
Возвращаясь же к существу выдвинутого против молодого поэта обвинения, я должен сказать совершенно твердо только одно: всем моим поэтическим опытом становлюсь на защиту Сергея Орлова. Каждый человек, который хотя бы только побывал на фронте или в частях Действующей армии, знает ощущение от волшебной искорки искусства, блеснувшей ночью где-нибудь во фронтовом лесу или в землянке. Сходные стихи есть и у Долматовского, и у Симонова, и у Первомайского. Сходное ощущение породило сходные стихи.
Но зачем же понадобилась «Литературной газете» эта расправа? Зачем выдергивать из первой книги хорошего поэта одно случайное и мало для него характерное произведение и на таком шатком и поверхностном основании позорить его имя? Еще раз: зачем?»
Благородство Павла Антокольского было высоко оценено всеми нами. Но я подумал: как трудно приходилось молодому поэту выдержать подобные удары из-за угла!
Грусть, которая, как мне кажется, всегда жила во взоре Орлова, осталась с тех далеких времен.
Свою вторую книгу стихов Орлов назвал «Поход продолжается». Но эти слова применимы ко всему, чем занимался тогда поэт, в том числе и к публичным его выступлениям.
Запомнилось мне обсуждение книг стихов «Свет в окнах» Г. Семенова и «Лесной поток» Б. Шмидта. Стихов Семенова я не знал, но с Борисом Шмидтом в самые трудные времена бывал на Невской Дубровке, знал его как человека храброго и поэта, готового ночь не спать, лишь бы сдать в номер газеты стихи о героях боев. Тем обиднее было, что в разгоравшийся спор бросали головешки критики, прослушавшие войну лишь по радио.
А. Прокофьев и С. Орлов, возражая Трифоновой, Равичу, Левоневскому, осуждавшим Г. Семенова, отстаивали не слабые стихи, а саму честь поэта.
«Тон выступавших критиков, — говорил Орлов, — заставил меня задуматься, а советский ли поэт Семенов? У него есть стихи статичные, созерцательные, но, все же, это стихи нашего ровесника и современника».
Орлов говорил о том, что отдельные неудачные строчки не в состоянии изменить представления о Семенове как даровитом поэте, которому, как и всем, нужно еще много поработать, чтобы способности реализовались в новых хороших стихах.
Нельзя сказать, что Орлов и Прокофьев были друзьями, но в оценке «Лесного потока» сошлись: Б. Шмидт одним из первых обратился к новой теме и сказал свое слово о людях мирной профессии — лесорубах.
Б. Шмидт рассказывал мне потом, что эта поддержка Прокофьева и Орлова окрылила его. Он уехал из Ленинграда в Карелию, чтобы стать ближе к героям новых своих стихов.
Доброжелательность была врожденной чертой характера Орлова. По натуре своей он был сеятелем, а не всадником, который гарцует на пашне.
По инициативе Орлова ленинградская писательская организация установила дружеские связи с писателями Вологды. Он часто бывал там, сам активно поддерживал молодых литераторов. На заседании ленинградской поэтической секции (7 июля 1949 г.) было устроено чтение и обсуждение первых книг молодых вологодских поэтов Валерия Дементьева «Заре навстречу» и Сергея Викулова «Завоеванное счастье», изданных вологодским издательством «Красный Север».
По предложению Орлова и Прокофьева было решено, что ленинградская организация будет больше помогать литераторам Вологды, и в частности окажет им поддержку в преобразовании Вологодского литературного объединения в одну из организаций Союза писателей.
Не могу не вспомнить еще об одном публичном выступлении Орлова, в котором ярко проявился его темперамент. Это было на отчетно-выборном собрании секции ленинградских поэтов 18 января 1951 года. Сохранилась стенограмма этого собрания, и я позволю себе воспользоваться ею. В числе ораторов, выступавших по отчетному докладу Б. М. Лихарева, был и Орлов.
Он, как и многие, отмечал успехи ленинградского отряда поэтов, называл имена, стихи, книги. «Но важно, бюро поэтов на будущее отметил Орлов, — поставило себя в Ленинграде так, чтобы слово секции было авторитетным для редакций, издательств и других организаций, с которыми мы непосредственно связаны». Далее Орлов говорил о том, что оценки поэтам выдавались по тому положению, которое занимает тот или другой поэт в Союзе писателей, а не по тому, как работал поэт. Возьмем работу Дудина.
«Прав Решетов, что в отчетном докладе надо указывать на недостатки работы, но надо оценивать работу поэта в целом. Книгу Дудина «Считайте меня коммунистом» я считаю большим достижением. Это публицистическая, страстная лирика, волнующая сердца читателей, чего я не могу сказать о других стихах Дудина... Тут говорилось о дискредитации изданий поэтов. Иногда поэты и сами виноваты, они дискредитируют сами себя выпусками политических стихов, холодных, сделанных делячески. Их не будут читать читатели...
Хорошую книгу сделали Чепуров и Пагирев «Великое право», а сколько там строчек, которые нельзя читать! Я — за оперативность, но за такую, какую показал Маяковский... Нам нужно строже относиться к стихам на важные политические темы».
Орлов, обращаясь к стихам друзей, убедительно говорил о том, что тема — пусть наиважнейшая — сама по себе не может служить пропуском в поэзию. Главное — исполнение, то, как автор сумел донести идею до читателя. Кто все надежды связывает с темой, кто не корпит над строкой, не осваивает по-настоящему мастерства, осужден на недолгую жизнь в литературе.
Вспоминаю еще одно выступление Орлова на дискуссии, посвященной лирике (25 ноября 1953 г.). Это выступление тоже было пронизано характерной для Орлова заботой об успехах всей нашей поэзии. Конечно, он отчетливо представлял себе, что этот успех складывался из усилий каждого стихотворца. Именно поэтому он был заинтересован в плодотворной работе всех своих товарищей, радовался удачам, огорчался, если читал стихи, написанные другом не в полную силу. Он говорил тогда, в частности, о том, что наша русская поэзия истинно народная, как в своих истоках, так и в своих направлениях. «Тем более обидно и больно за нее, когда смотришь на то, что делается в поэзии за последнее время. В чем же дело? И что делать? Эти вопросы мучают меня. Я тоже давно мучаюсь ими. Дать ответ на них мы можем, очевидно, только сообща, а вернее, сама жизнь даст на них ответ. Теоретически осмыслить и изложить хотя бы одну из причин отставания поэзии я не берусь — сие мне не по силам. Я просто хочу сказать, что думаю, как человек, пишущий стихи и мучающийся потому, что у него не получается так, как бы хотелось, а в последнее время совсем не пишется. Пусть это выступление воспримется как мысли вслух».
И далее:
«Начинаю вспоминать, что написано за два последних года, кажется, — нечего вспомнить. Помню только, были хорошие стихи Сергея Смирнова, цикл «Белгород» Вл. Федорова, стихи Берггольц... В «Литературной газете» были напечатаны настоящие искренние стихи Семена Гудзенко. В ней же были стихи Сергея Наровчатова о дочке и тоже про дочку — Льва Ошанина. А больше я решительно ничего не могу вспомнить.
Про поэму Твардовского «За далью даль» я не вспомнил потому, что как получил журнал с поэмой, то прочитал ее с великой радостью семь раз подряд.
Критик В. Чивилихин, поэт А. Чивилихин напечатал о поэме целую полосу — о рифмах, эпитетах, метафорах, а о главном — идее — не сказал ни слова. А я совсем не заметил, есть ли в поэме рифмы и эпитеты. Разве радость была доставлена ими?»
Далее Орлов говорил о том, что, конечно, важны и хорошие рифмы и точные сравнения. Но главное не в этом. На долю русских поэтов, вынесших на своих плечах бремя войны, выпали две главные задачи: показать, как идея, во имя которой сражались советские люди, обрела материальную силу и как помогла этому поэзия. Вторая задача связана с закреплением позиций, завоеванных в годы Великой Отечественной войны.
Не все было гладко на этом пути и у Орлова и у его товарищей по перу. Помню, как в сентябре 1952 года в «Комсомольской правде» появилась статья «Поэтические безделушки», в которой не то чтобы критиковалась, а буквально высмеивалась новая книга стихов М. Дудина «Родник». Статья не могла не вызвать решительного отпора из-за непристойного тона, попытки представить лирику поэта в искаженном свете. Естественно, что литературная общественность не могла пройти мимо этой статьи. Она была предметом обсуждения на общем собрании секции поэзии ленинградской писательской организации. Все выступавшие — А. Чуркин, Б. Лихарев, И. Авраменко, А. Решетов и другие — дали достойный отпор автору, пытавшемуся вести разговор о стихах на уровне балаганного представления. Но выступавшие отмечали и недостатки, действительно присущие книге «Родник». В Ленинградском архиве литературы и искусства сохранилась стенограмма этого собрания. Перечитываю выступление Орлова. Он не стал вдаваться в полемику с автором статьи, а повел речь о судьбе поэта. Должным образом оценивая сделанное им, счел нужным отметить и то, что тревожило его: «У М. Дудина есть стремление подменить мысль, глубину содержания напускным уменьем делать стихи. Он порой увлекается звонкой рифмой, и хорошая человеческая мысль теряется в пустых строках».
Потом мы шли по берегу Невы из Дома писателя, заново переживая перипетии собрания. У Летнего сада всем нужно было расходиться в разные стороны. Я смотрел на Орлова и Дудина. Ни тени смущения у одного, ни тени обиды у другого. Так солдаты, выполнив долг, прощались друг с другом после боя.
Смотровая щель
Мы получили некоторое представление о позиции, которую Орлов отстаивал в литературных спорах.
Но как она проявлялась в стихах?
Четырнадцатого октября 1947 года, выступая по Ленинградскому радио, Орлов говорил, что у него готова новая книга стихов. Он хотел назвать ее сперва «После боя». Но, по зрелому размышлению, он отказался от этого названия. «После» — слово выбрано явно преждевременно.
«Может быть, кто-нибудь упрекнет меня в излишней приверженности к танкистской теме, в узости этой темы? — говорил Орлов в той же передаче.
Я отвечу так: это очень большая тема и очень обширная тема. Я по-настоящему люблю танкистов, смелых и честных парней в промасленных комбинезонах, никогда не унывавших в беде... Было многое, о чем я сказал еще совсем мало, сказал негромко и не очень умело».
Словно иллюстрируя эту свою мысль, Орлов вспомнил хорошо мне известного гвардии лейтенанта Леонида Чайку, который весной 1943 года в бою под Карбуселью ворвался на своем танке на высотку и увидел, как по наступающей нашей пехоте бьет фашистская батарея. Чайка, ломая танком деревья, бросился на батарею и одно за другим раздавил гусеницами два неприятельских орудия вместе с прислугой. Но из третьего фашистам удалось поджечь советский танк. Опаленный огнем, ругаясь, Чайка подполз к стоявшему в укрытии другому «KB», постучал рукояткой по башне.
— А ну, орлы, есть прогулка на пять минут.
— Тебе бы в медсанбат прогуляться, — ответили «орлы», но тем не менее открыли люк. Чайка пристроился к орудию и с первого же выстрела разбил третью вражескую пушку.
О таких людях Орлов должен был написать. Он считал себя должником перед многими, в том числе перед своим земляком, тоже танкистом, Героем Советского Союза Иваном Малоземовым, о котором начал слагать что-то вроде поэмы. Отрывки из нее он прочитал в тот день по радио.
Долгов было много. И новую книгу вместо «После боя» Орлов назвал «Поход продолжается» (1948). В ней он во многом видел мир еще через смотровую щель танка.
Недаром один из трех разделов книжки так и назывался — «Смотровая щель». Здесь нашли место некоторые стихи, уже знакомые нам по «Третьей скорости» («Его зарыли в шар земной...», «У сгоревшего танка», «Карбусель», «После марша» и др.). Давно скинув с плеч солдатскую гимнастерку, изменив род занятий, он одновременно как бы оставался на бессрочной. Война еще была с ним.
Человека осаждают сны —
Смутные видения войны.
Он хрипит, ругается и плачет
В мире абсолютной тишины.
Все еще ему слышится вой танковых моторов, рокот батарей, глазам видится, как «падают разорванные в клочья небеса нерусские во тьму».
И все-таки иная музыка звучит все больше в его ушах, иные картины открываются взору. В одном из стихотворений («Поле») он с предельной точностью формулирует то, что отрадней всего его душе:
Здесь было поле боя, смерти поле —
Отныне поле жизни будет тут!
Новое время — новые песни. Новая песня уже в иной одежде. Прошагав всю войну в маршевых ротах, она, песня, остается верной спутницей бойцов, хотя
Нынче время такое, —
Сняли парни шинели
И для нового боя
Спецодежду надели.
Вот это предвкушение новой, созидательной работы сквозной темой проходит через всю книгу. Все краски, вся атрибутация новых стихов взяты вроде бы еще из «Третьей скорости»:
Солдат за плугом в вешний дым
Пошел торжественно полями,
Как будто не заря над ним,—
Гвардейское пылало знамя.
В другом стихотворении вчерашнему солдату видятся «словно башни победы на рыжих увалах скирды хлеба». Живет он новыми, нелегкими, но радостными заботами. Конечно, первая из них — о хлебе. Ею живут все — пахарь, бакенщик, паромщик и старый речной волк — капитан, водящий по Шексне суда («Ну как там, Фадеич, с покосом?»). Как триумфальная арка, стоит над дорогой, по которой возят хлеб нового урожая, радуга. Землечерпалка старается как можно глубже прорыть фарватер, чтобы суда могли бы «шагом царственным» «спокойно с грузом государственным» идти берегом родной земли. Уже одни названия стихотворений дышат миром — «Новый мост», «Плотогон», «Гидроэлектростанция», «Плавучая культбаза» и т. п. Все, что трудится во имя созидания, во имя страны, одето в стихах яркими красками. Над ними полыхают зори, цветут радуги, для них пахнут травы. А старому буксиру, отработавшему свой век, грустно. «Стоит буксир, как бы сама печаль, сама тоска железа по работе». Зато приятно войти в диспетчерскую, где «десятки рек страны... аукаются в тишине». И сам поэт не может насладиться дыханием созидания, тем, о чем его товарищ по фронту так просто сказал: «Жажда новой работы нам ладони сечет». Свою работу Орлов приравнивает к любой другой. Недаром в «Письме другу» (секретарю райкома) он замечает:
И стихи
Стараюсь так писать,
Чтоб, открыв журнал,
Свернув махорки,
Ты прочел их
И потом сказал:
«Прочитал
Как сводки об уборке
То, что ты,
Дружище, написал...»
В другом стихотворении он сравнивает свой труд с трудом каменщика, который «на шумном перекрестке поэму ладит из кирпичных строк», мечтая хотя бы одно стихотворение сложить вот так, как паренек, ловко владеющий мастерком.
Орлов был в числе первых поэтов своего поколения, сумевших заглянуть за горизонт, помочь читателю осознать, что на войне кровь была пролита не зря, что дорожить победой — значит трудиться не покладая рук.
Столь же важна другая идея книги «Поход продолжается» — идея преемственности боевых традиций. Не случайно, что в этой книге, на страницах которой пахнет свежеиспеченным хлебом и землей, принявшей в свое чрево зерно, появляется безусый молодой солдат. Здесь на него со всех сторон «как живые глядят с фотографий люди сказочных биографий». Здесь «принимают его перед строем равным в братство к великим Героям».
У этого парня — ответственная задача: охранять завоеванное. Но напомнить только об этом для Орлова мало. Он стремится осложнить задачу тех, кто продолжает служить Отечеству с оружием в руках. Так появляется стихотворение про однополчанина, которому государство доверило в мирные дни охранять американское посольство. Американцы, бывшие нашими союзниками во время войны, в мирные дни ведут себя далеко не всегда так, как хотелось бы нам, как того требует память о павших. Это тяжело переживает солдат. Но «подтянутый, суровый и спокойный, он честь послу при встрече отдает».
И еще сердце поэта с теми, кто во всех точках земного шара сражается за свободу. Орлову кажется, что безымянный пока поэт, воюющий в повстанческом отряде, так же копит во фронтовых тетрадях стихи, как копил он сам на полях Великой Отечественной войны. Он верит в то, что
Поэты с бойцами идут на Парнас,
Держа на весу автоматы.
Из всех служб такая — самая благородная в понимании Сергея Орлова.
У десантников
Я давно уговаривал Дудина и Орлова съездить к десантникам. Правду сказать, десантники очень хотели познакомиться с известными поэтами. Был у меня и свой тайный расчет: побывают друзья у воинов такой романтической профессии — напишут для газеты новые стихи.
Что касается Дудина, то он довольно часто бывал у десантников. Перед каждым полковым праздником к нему приезжают гонцы. Есть ли у поэта время для встречи, нет ли, посланцы обычно говорили: «Мы — люди подчиненные, нам приказано вас доставить, а приказ командира, известно, — закон». И Дудин вынужден ехать. Орлову бывать в гарнизонах случалось реже.
И вот теперь мы поехали все вместе.
Поезд пришел в город на рассвете. Орлов был большой любитель «подрыхнуть», как говорил сам, но тут потащил нас смотреть город. Мы долго стояли на берегу широкой, еще курящейся под первыми лучами солнца реки, восхищались, с каким великолепным умением безвестные мастера воздвигнули и кремль, и собор, и особенно небольшие церкви с луковками и вынесенными в сторону прямоугольными звонницами.
— Архитектура звучит как поэма! — заметил Орлов.
Десантники располагались на территории бывшего монастыря. И здесь, как и по всему городу, война дважды прошлась своим страшным катком. Город еще не успел отстроиться, но солдаты жили уже во вполне благоустроенных казармах, и здания клуба и Дома офицеров, где нам пришлось выступать, тоже вполне отвечали своему назначению. Побывали мы и на занятиях по парашютной подготовке.
Накануне нашего приезда в полку произошло ЧП: во время очередных прыжков солдат в свободном падении врезался в купол парашюта своего сержанта, погасил его, успел рвануть за кольцо свой, но тот почему-то раскрылся не полностью, и оба воина, обнявшись, на виду всей роты стремительно мчались к земле, к гибели. Только перед самым приземлением десантникам удалось каким-то образом оживить один из парашютов, над ними вспыхнуло слабое облачко шелка, которое, по всем расчетам, уже не было в состоянии противостоять скорости падения. Завыли сирены. К месту падения помчалась санитарная машина. Но каково же было удивление командира полка и врача, когда они увидели, что оба десантника живы. Правда, сержант получил довольно серьезное увечье, а солдат, уже успевший оказать первую помощь товарищу, четко рапортовал начальству о происшествии.
Потом мы втроем беседовали с этим солдатом: сидели в квадрате курилки, огороженной четырьмя скамьями у врытой в землю бочки, угощали его, смущенного всеобщим вниманием, папиросами и все пытались выяснить, что чувствовал он в те мгновения, когда земля стремительно приближалась и, казалось, невозможно было разжать объятья, чтобы попытаться распутать стропы.
— Да я ж — одной, — все повторял нам солдат, давая понять, что одной рукой он крепко вцепился в лямки парашюта сержанта, а другой все-таки успел что-то полезное сделать.
Паренек оказался неразговорчивым. Каждое слово из него нужно было буквально вытягивать. Мы только и смогли узнать, что все мужчины в его семье были солдатами: дед — в гражданскую, отец и старший брат — в Великую Отечественную.
Мы с Дудиным, как опытные газетчики, быстро поняли, что от этого солдата никаких интересных сведений больше не получить, занялись другими. А Орлов еще долго продолжал вместе с солдатом смолить в курилке.
Вечером неожиданно объявил нам, что будет писать поэму об этом солдате, сыне и внуке солдата.
Мы с Дудиным переглянулись: что ж, мол, пиши, мы знали, как часто, рассказывая о своих замыслах, Орлов, что называется, выговаривался настолько, что приступить к работе уже был не в состоянии.
После смерти Орлова мы узнали, что правы были лишь наполовину: черновики свидетельствовали о постоянной напряженной работе поэта. Отголоски наших тогдашних разговоров я услышал и в посмертной книге стихов Орлова «Костры». А по непосредственным впечатлениям от поездки к десантникам были стихотворения «Семейный альбом» да «Уходит в небо с песней полк...». В обоих стихотворениях есть характерные для Орлова предельная точность письма (в «Семейном альбоме» — три поколения солдат и «все молодые, все похожи») и одновременно высокая метафоричность («Пехота по небу идет, пехота в облаках как дома» или: «Дымок дешевых сигарет и запах ваксы меж созвездий»).
Но я вспомнил об этой нашей поездке не только для того, чтобы рассказать об истории двух стихотворений.
Важна была беседа в офицерском клубе.
А нужно сказать, что мы были у десантников в то время, когда некоторые наши историки и литераторы предприняли попытку внести поправки в оценку Великой Отечественной войны; они видели не столько подвиг народа, сколько цепь ошибок командования.
— Да, ошибки были, — горячо говорил один из боевых офицеров. — И закрывать глаза на них неразумно. Но в войне мы победили — вот что главное. Как же вы позволяете писать о том, что Матросовы не нужны!..
Дудин и Орлов никому ничего не позволяли. Но десантники видели в них представителей нашей литературы, и можно было понять гнев воинов в адрес любого, кто хотел (по каким соображениям — неважно) заняться неблагодарным, а, по сути, вредным делом дегероизации великого народного подвига.
Орлов часто вспоминал о беседах с десантниками, с восторгом говорил о людях, которые устроили «проработку» заезжим литераторам.
— Народ никогда не согласится принизить подвиг фронтовиков, — радовался он. А потом мне отдельно: — Хорошо, что съездили! Спасибо.
Он понимал, что бой не закончился на Синявинских болотах. Идеологический огонь наших противников бьет по душам с не меньшей силой, чем бил шестиствольный фашистский миномет в свое время по нашим окопам. Каждой строкой своих стихов, активной работой в журнале, в Союзе писателей Орлов продолжал участвовать в сражении.
Далеко не все стихи той поры он опубликовал. Некоторые казались ему несовершенными. Но сегодня мы читаем их как заповедь ушедшего от нас боевого товарища:
Мы не пытались в жизни окопаться,
Нас мало уцелело под огнем,
Мы думали немного отдышаться,
Но вот уже опять гремят «подъем».
Выходим мы в последнюю атаку,
Как в сорок первом вышли в первый раз
По грозному пылающему знаку.
И мой сегодня наступает час.
Прекрасные стихи! В них только одна неточность: не в середине пятидесятых он понял, что нужно снова становиться солдатом. Солдатом он был всю жизнь.
И в молодых поэтах он хотел видеть не ворчунов или крикливых ниспровергателей якобы устарелых истин, а тоже активных бойцов.
«Непреходящие реальные ценности, которые утверждали всей своей жизнью отцы и матери, их нравственный максимализм в момент тяжелейшего испытания, посланного судьбой, — вот что осмысляет в новых поэтических образах молодая поэзия, обращаясь в стихах к Великой Отечественной войне,— говорил Орлов, выступая на Пленуме правления Союза писателей РСФСР в Волгограде. — И этим она интересна, прежде всего. Поэзия не желает мириться с бытовой, расхожей и тем не менее не раз уже легко опровергаемой условной истиной, смысл которой сводится к тому, что мужество, бывшее нормой поведения на войне, не годится для мирной жизни, что здесь нужны другое мужество, другое понимание долга и ответственности. Молодая поэзия принимает реальные духовные истины как главное наследство и возводит его в поэтическое и жизненное кредо».
В этих словах заключена формула воспитания молодых, которой руководствовался и сам Орлов.
Десантник — внук и сын солдата — в мирное время поступивший по-фронтовому, всегда жил рядом с ним.
Не по заказу, а по приказу сердца
Я уже говорил, что Орлову всегда трудно было писать по заказу. И, тем не менее, он шел в газету, ибо был не просто лириком по природе, но и политическим бойцом. Газета помогала ему оттачивать слово, полнее чувствовать свою сопричастность всему происходящему.
Если взглянуть глубже на газетные стихи Орлова, то в них обращает на себя внимание не злободневность, а стремление к философскому обобщению. Он всегда старался пригласить нас, читателей, к раздумьям. Информационный повод был в его поэзии чем-то вроде порта отправления для корабля. Мысль уводила в океан.
Вот стихотворение «На поверке». Казалось бы, оно развивается в русле других подобных — о преемственности боевых традиций: приезжает фронтовик в полк, знакомится с безусыми новобранцами и с завистью провожает их глазами. Ладные хорошие ребята. Но для Орлова важно не только то, что молодые солдаты хорошо несут службу. А сам-то он, фронтовик, каков сегодня? Собственно, для второго, а не для первого написано стихотворение:
Пламя домен надо мной не меркнет,
Словно знамя в золоте, в шелку.
Не меня сегодня на поверке
Вызывает старшина в полку.
Только пусть там помнят, за морями:
Как и он сейчас в полку, своим
Я считаю полковое знамя, —
Ну как вместе встанем мы под ним?
Я уже упоминал, что по заказу газеты Орлов написал стихотворение «Шестнадцать лет тому назад». Мы предполагали отметить шестнадцатую годовщину с той поры, как враг был остановлен под Ленинградом. Орлов блистательно выполнил заказ. Он дал обобщенный образ солдата, который «под пулей, бомбой и снарядом стоял у Лигова» и остановил «вал бронированной атаки». Как всегда, поэт не удовлетворился констатацией факта. Он создал еще один памятник простому солдату:
И кто он был — никто не знает,
Не заявил он сам о том,
Но только в сорок пятом, в мае
О нем гремел победы гром.
И слава ходит по Союзу,
И подвиг этот не забыт,
А сам солдат пока не узнан,
Никем в народе не открыт.
Он жив, он с нами рядом, вот он!
И он сейчас наверняка
В трамвае ездит на работу,
Пьет в праздник пиво у ларька.
Последняя строчка отнюдь не принижает солдат 1945 года, а, наоборот, возвеличивает их, свидетельствует о том, что имя им — легион.
Признаюсь, прежде чем опубликовать стихотворение «Шестнадцать лет тому назад», редактор долго чесал затылок. Его очень не устраивала последняя строчка.
— Тут бы здравица нужна!
Редактора можно было понять. Но как не понять автора, который именно из сопоставления героического начала и вещей, абсолютно заземленных, и построил свое стихотворение.
Мне много раз доводилось участвовать в спорах Орлова со своим близким другом Михаилом Дудиным, когда они совместно работали над выполнением заказа газеты. Дудин всегда был настроен на одический лад. Он писал, как бы видя одновременно сотни глаз. Орлову важнее из сотен отобрать только одного слушателя. В основе этих споров порой лежало разное отношение не к литературе, а лишь к средствам, которые, по мнению друзей, вели к выполнению одной и той же цели.
Вот передо мной номер газеты «На страже Родины» за 1 января 1958 года. Он открывается передовой статьей «1958-й», подписанной М. Дудиным и С. Орловым. Без труда узнаю строчки Орлова. Ну, хотя бы вот эти:
Так повелось: на праздничных плакатах
Летит снежок на башни в Новый год
И юный парень по сугробам ватным
На смену деду старому идет.
Так повелось, и, видимо, недаром —
Один уходит, новый настает,
Но не могу себе представить старым
Под звон курантов уходящий год...
За дымкой лет в дали невыразимой,
В расцвете эры покоренья звезд
Звучать он будет, как любимой имя,
И волновать в подробностях до слез.
Все будет ново, близко в нем и свято,
И, пламенем одним озарены,
Предстанут там труды вдовы солдата
С трудами академиков страны...
И следующий новогодний номер газеты вышел со стихами Орлова, тоже, кажется, не получившими второй жизни.
Мой друг, солдат, слуга народа,
Со всеми вместе от души
Тебя поздравить с Новым годом
И с новым счастьем разреши.
Одни стихи шли в газету без единой помарки. Другие Орлову приходилось дописывать, переделывать по нашей просьбе какие-то строчки. Конечно, далеко не все они получили дальнейшую прописку в книгах. Оригиналы некоторых мне случайно удалось сохранить. Перечитывая их сегодня, я вспоминаю лихорадку редакционных будней, нашего добровольного и верного товарища Сережу.
Помню, я приехал в Ленинград после первой целинной страды. В Кустанайской области хорошо потрудились и посланцы Ленинградского военного округа. Корреспонденции удавалось передавать телеграфом. Но в одном из номеров хотели подвести праздничные итоги.