Гармоничный поэтический мир Батюшкова, который он столь тщательно выстраивал, был, однако, чрезвычайно хрупким. У Гуковского были причины называть Батюшкова «поэтом безнадежности»: дисгармоничное мироощущение Батюшкова не могло не накладывать отпечатка на его творчество. Пессимистические мотивы, отражающие разлад поэта с жизнью, появляются уже в его ранних текстах и набирают силу к 1814 году, переломному в судьбе Батюшкова. Они были связаны не с сомнениями в преобразующей гармонизирующей силе поэтического искусства, а с неуверенностью в себе, в своей личной способности достигнуть совершенства. Ведь Батюшкову никогда не удавалось подчинить собственную жизнь той самой «пиитической диэтике», которую он считал необходимой для создания подлинной поэзии. И если в юности у него еще были надежды на изменения к лучшему, то после войны 1812 года и последовавших вслед за ней тяжелых жизненных неурядиц, таких надежд почти не осталось. Все чаще и чаще Батюшков ощущает неспособность к творчеству. Он жалуется друзьям: «...Мне кажется, что и слабое дарование, если когда-либо я имел, - погибло в шуме политическом и в беспрестанной деятельности. Веришь ли? Это меня печалит» (Вяземскому, 1814, [300]); «Скажи мне, к чему прибегнуть, чем занять пустоту душевную; скажи мне, как могу быть полезен обществу, себе, друзьям? Я оставляю службу по многим важным причинам и не останусь в Петербурге. К гражданской службе я не способен. Что же делать? Писать стихи? Но для того нужна сила душевная, спокойствие, тысяча надежд, тысяча очарований и в себе, и кругом себя, и твое дарование бесценное» (Жуковскому, 1814, [308]); «Какие стихи тебе надобно? Мне кажется, я отроду не писал стихов, а если и писал, то раскаялся. Что в них? Какую пользу принесли они! Кроме твоей дружбы и Жуковского?» (Вяземскому, 1815, [320]). Эти сомнения Батюшкова в своих силах наиболее отчетливо проявились в 1816 - 1817 годах во время подготовки к печати единственного прижизненного сборника поэта «Опыты в стихах и прозе».
К работе над этой книгой Батюшков приступил с оптимизмом, предполагая, что если не проза, в которой он с самого начала не был уверен, то стихи окажутся небезынтересными для читающей публики. Рискнем даже предположить, что «Опыты » должны были стать своеобразным образцом, примером гармонического единства на самых разных уровнях (композиция, соотношение стихов и прозы и проч.). Батюшков с энтузиазмом исправляет старые тексты и дописывает новые, при этом ведет постоянные переговоры о составе книги со своим издателем, редактором и другом – Н. И. Гнедичем. О предстоящем издании Батюшков пишет ему «Я подписываю имя, следственно, постараюсь сделать лучшее - все, что могу! Одним словом, надеюсь, что моя книга будет книга если не прекрасная, то не совершенно бездельная» (Батюшков К. Н. Сочинения в 3-х томах. – СПб., 1885 – 1887. – Т. 3. – С. 395) (сентябрь 1816, [400]) Однако «время шло, и первоначальная уверенность Батюшкова в успехе «Опытов» слабела.
Главное же - поэт усомнился в поэтическом достоинстве будущей книги» (Зубков Н. Н. Опыты на пути к славе: О единственном прижизненном издании К. Н. Батюшкова// Зорин А., Немзер А., Зубков Н. Свой подвиг свершив. –М., 1987. –С. 313). Дальнейшая подготовка издания сопровождалась для Батюшкова постоянными терзаниями и неуверенностью в себе. Его письма Гнедичу становятся все более отчаянными: «Чувствую, вижу, - но не смею сказать, как страшно печатать! Это или воскресит меня, или убьет вовсе мою охоту писать Я не боюсь критики, но боюсь несправедливости, признаюсь тебе, даже боюсь холодного презрения» (март 1817, [434 -435]),« Прошу тебя не затевай подписки Лучше вдруг явиться на белый свет из-под твоего крылышка. Ах, страшно! Лучше бы на батарею полез…» (начало июля 1817, [449]). Батюшков боится даже лестных отзывов критики «…Сделают идолом, а завтра же в грязь затопчут. Помню участь Боброва, Шихматова, Шаликова; и их хвалили! А теперь?» (вторая половина июля 1817, [452]) Уже ему кажутся безделками те стихотворения, которые составляли основу будущего сборника и которые сам Батюшков относил к легкой поэзии. Эти «любовные стишки» внезапно потеряли в его глазах всякую цену. Пытаясь оправдать себя, поэт повторяет, что пишет их только для того, «чтобы не отстать от механизма стихов» [449].
В то же время, узнав, что Жуковскому высочайшим повелением пожалован пенсион, Батюшков поздравит его так: «Душевно радуюсь твоему счастию… и поздравляю вместе и Царя он сделал истинно прекрасное дело, и поздравляю себя и всех добрых людей, ибо мы, конечно, будем иметь от тебя что-нибудь новое, славное, достойное тебя» (июнь 1817, [441]).
Как видим, у Батюшкова не возникает сомнений в том, что истинно прекрасная поэзия полезна, необходима царю и отечеству, но только себя он уже не включает (или делает это крайне осторожно) в число тех, кто может принести на этом поприще славу своему народу. Перефразируя свой творческий принцип: «живи как пишешь, и пиши как живешь», - Батюшков в открывающем сборник «Опытов » посвящении «К друзьям» (1817) говорит о себе
И жил так точно, как писал…
Ни хорошо ни худо!
(Здесь и далее поэтические тексты Батюшкова цитируются по изданию: Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники» - М., 1977.)
Стихотворец, по собственному убеждению Батюшкова, не имеет права жить и писать посредственно («ни хорошо, ни худо»), потому что по большому счету только совершенная поэзия осмысленна, только она приносит ощутимую пользу. Поставив эти строки в начало поэтического тома «Опытов », Батюшков как бы защищал себя от возможных упреков в несовершенстве его поэзии, которых он с трепетом ожидал.
Дисгармоничное мироощущение поэта со временем превратилось в трагическое. И это, разумеется нашло свое отражение в творчестве Батюшкова. В его поэтических текстах часто встречаются такие «оговорки», «ошибки», когда гармония вдруг разрушается изнутри, что обращает на себя особое внимание читателя и заставляет воспринимать все стихотворение как дисгармоничное (и в содержательном плане, и на уровне поэтики) (В. В. Виноградов называл одной из особенностей поэтики Батюшкова «экспрессивно-смысловые разрывы» и «скачки в лирической композиции» (см Виноградов В. В. Стиль Пушкина. –М.,1941. – С. 306-317)). Мы подробнее остановимся на таких примерах ниже - в главе посвященной особенностям поэтики Батюшкова. Пока же разберем только одно стихотворение - четвертое из шести фрагментов, входящих в состав «Подражаний древним» (1821)
Когда в страдании девица отойдет
И труп синеющий остынет,
Напрасно на него любовъ и амвру льет,
И облаком цветов окинет.
Бледна, как лилия в лазури васильков,
Как восковое изваянье,
Нет радости в цветах для вянущих перстов,
И суетно благоуханье.
Легко заметить, что приведенный текст стоит особняком в ряду других «подражаний» Причина этого заключается не только в его нетрадиционной образности, трагической тональности, но и в идее тленности всего земного, приобретающей в стихотворении оттенок безысходности и отчаяния. Остальные фрагменты этого цикла посвящены стойкости и самоотверженности человека (3; 5), призывают к терпению и мужеству в преодолении треволнений жизни (6), повествуют о любви, придающей смысл человеческому существованию (2), в конце концов даже содержат мысль о неотвратимости смерти и бренности земного богатства (1) Но и эта тема решена если и не оптимистично, то в духе рационального стоицизма
И на земле прекрасного столь много!
Но все поддельное иль втуне серебро,
Плачь смертный! Плачь! Твое добро
В руке у Немезиды строгой!
В интересующем нас фрагменте нет ничего, что могло бы примирить со смертью, - гармоническое равновесие нарушается непоправимо. Героиня стихотворения умирает «в страдании», ее тело автор называет страшно и просто - «синеющим трупом», подразумевая процесс естественного разложения. Единственное эстетически привлекательное сравнение умершей - с цветами, которыми близкие пытаются украсить ее тело. Но и оно обманчиво - смерть настолько ужасна, что все прикасающееся к ней мертвеет, съеживается или застывает в неподвижности. «Вянущие персты» не ощущают радости от цветов, увядание которых еще только предчувствуется. Целый комплекс ассоциаций порождается метафорой «девушка-цветок», столь характерной для батюшковской лирики вообще (см. в частности стихотворение «Подражание Ариосту», написанное в том же 1821 году, которое снабжено эпиграфом из 42-й октавы I песни «Неистового Роланда»: La verginella e simile alla rosa (Девушка подобна розе (Итал )). Умершая сравнивается с белой лилией «в лазури васильков» (траурное сочетание, еще раз заставляющее читателя вспомнить о «синеющем трупе») и с «восковым изваяньем» (страшным кукольным подобием жизни). Сорванная лилия увядает моментально, точь-в-точь как подкошенная болезнью девушка. Конечная фраза о «суетности благоуханья» говорит скорее о будущем, чем о настоящем - нынешнее благоуханье недолговечных цветов вскоре обернется смрадом разлагающейся плоти.
Это страшное восьмистишие Батюшкова выражает реальное авторское отношение к жизни и смерти в начале 1820-х годов. Характерно, что дисгармония берет верх над гармонией только в тех текстах Батюшкова, в которых его личность, его судьба, его мировоззрение преодолевают условные границы жанра и находят непосредственное выражение. Конечно, такого рода тексты стоят особняком среди ампирных стихотворений Батюшкова. Ведь в приведенном нами фрагменте утверждается истина, совершенно противоположная той, что была освящена ампирной традицией. Красота не в состоянии спасти мир, она бессмысленна, бессильна. Попытки эстетизировать земное существование напрасны. Непонятная, страшная и неминуемая смерть - вот единственная реальность, борьба против которой бессмысленна.
Парадоксально, что самые дисгармоничные, «случайно произнесенные» тексты Батюшкова производят особенно сильное впечатление на читателя. Вероятно, это объясняется тем, что свойственный таким произведениям изощренный психологизм связывает их уже с другой эпохой, во многом противопоставлявшей себя ампирной. Можно отметить, например, типологическую близость между стихотворением «Когда в страдании девица отойдет...» и заключительной сценой романа Ф.М. Достоевского «Идиот». Рогожин, убивший Настасью Филипповну, рассуждает о том, как избавиться от трупного смрада: «...Есть у матери горшки с цветами, много цветов, и прекрасный от них такой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается… Купить разве, пукетами и цветами всю обложить? Да думаю, жалко будет, друг, в цветах-то!» (Достоевский Ф. М. Идиот// Достоевский Ф. М. Собрание сочинений в 10-ти томах. – М., 1957. – Т. 6. – С. 689). Замутненное страстями рогожинское сознание, ставшее предметом художественного изображения только через полвека, оказалось нечуждым и «певцу радости».