Рассмотрев трагикомический случай осмысления поэзии Батюшкова его младшим современником, мы в заключении попытаемся более подробно остановиться на восприятии батюшковского творчества представителями другой эпохи.
В конце 1820-х годов в Московском университетском благородном пансионе составился кружок молодых литераторов, считавших себя последователями «итальянской» или «батюшковской» (по выражению И.В. Киреевского) традиции русской поэзии: «Словесность итальянская, отражаясь в произведениях Нелединского и Батюшкова, также бросила свою краску на многоцветную радугу нашей поэзии.
Но влияние итальянское, или, лучше сказать, батюшковское, заметно у немногих из наших стихотворцев» (Зубков Н. Н. Опыты на пути к славе// Зорин А., Немзер А., Зубков Н. Свой подвиг свершив. - С. 349). Среди участников этого «батюшковского» кружка были пансионеры разных выпусков, которые достигли впоследствии разной степени известности: С. И. Стромилов, Н. Н. Колачевский, Л. А. Якубович, В. М. Строев, Н.А. Степанов, а также М. Ю. Лермонтов. Общепризнанным наставником начинающих поэтов был С. Е. Раич.
Раич чрезвычайно серьезно, хотя и несколько односторонне, воспринимал не только саму поэзию Батюшкова, но и его ампирную эстетику (Киреевский И. В. Критика и эстетика. – М., 1979. - С. 72). Опираясь на теоретические статьи Батюшкова, он создал собственную программу «опоэзения» (выражение самого Раича) русского языка средствами итальянского, существенной частью которой было выполнение переводов из итальянской поэзии. В письме Д. В. Ознобишину Раич подчеркивал, что именно таким образом можно ввести в русскую речь «неисчерпаемый запас новых пиитических выражений, оборотов, слов, картин, тогда бы все для нас - на нашем богатом языке - опоэзилось» (См. об этом подробно: Вацуро В. Э. Литературная школа Лермонтова// Вацуро В. Э. Пушкинская пора. - С. 467 – 471).
Как отмечалось выше, идея поэтического преобразования, облагораживания русского (по Батюшкову, варварского, грубого) языка средствами благозвучного и выразительного итальянского имеет ампирные корни Прекрасная: музыкальная, изысканная, богатая яркими красками - поэзия призвана оказать благотворное влияние на язык, принести реальную пользу (как мы помним, Батюшков шел еще дальше - язык, по его мнению, должен изменить нравы и содействовать процветанию государства). Выделив из батюшковской концепции близкую для себя тему, Раич, фанатично погруженный в итальянскую литературу, стал активно эту тему развивать. Его благодарными слушателями и первыми последователями стали воспитанники университетского пансиона (Васильев М. Из переписки литераторов 20 - 30 годы XIX века Д. П. Ознобишин – С. Е. Раич – Э. П. Перцов// Известия Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете. - Казань, 1929. – Т. 34. –Вып. 3-4. - С. 175), где с 1827 года Раич занимал должность магистра русской словесности. Одним из них был М.Ю. Лермонтов, творчество которого уж никак не вписывается в батюшковскую традицию. Однако в своих ранних стихах, связанных с эстетическими установками Раича, Лермонтов нередко воспроизводит образный ряд и стилистику поэтических произведений Батюшкова. Мы рассмотрим здесь несколько стихотворений Лермонтова, относящихся ко времени обучения поэта в благородном пансионе: «Пир», «Веселый час», «К друзьям» и «Романс».
Наши соображения о первых трех стихотворениях этого «батюшковского цикла» Лермонтова будут опираться прежде всего на концепцию В.Э, Вацуро, который много писал о батюшковских реминисценциях в поэзии молодого Лермонтова (стихотворения «Пир», «Веселый час», «К друзьям» вошли в круг привлекаемых Вацуро текстов). Стихотворение Лермонтова «Романс», созданное в том же 1829 году, насколько нам известно, в связи с Батюшковым не упоминал никто. Итак, мы попытаемся показать, что из батюшковского ампирного наследия оказалось актуальным для конгениального поэта иной, «николаевской» эпохи.
Перечисленные лермонтовские тексты представляют собой своеобразную «подборку» батюшковских тем, образов и мотивов как традиционно-поэтического, так и биографического характера. «По-видимому, через "Опыты..." Батюшкова воспринимались и общие темы анакреонтической поэзии 1810-х годов: в "Пире", "Друзьям", "Веселом часе'' появляется фигура беспечного мудреца, отвергающего роскошь и славу и наслаждающегося любовью, дружбой и поэтическим уединением. Мотивы эти, однако, неустойчивы и литературной программы не составляют...» - писал о творчестве Лермонтова этого периода В.Э. Вацуро (О кружке Раича см. также: Левит Т. М. Литературная среда Лермонтова в Московском благородном пансионе//Лит. Наследство. – М., 1948. – Т. 45 –46; Бродский Н. Л. М. Ю. Лермонтов: Биография. – М., 1945. – Т. 1).
Стихотворение «Пир», содержащее прямые парафразы из «Беседки муз» Батюшкова (Вацуро В. Э. Ранняя лирика Лермонтова и поэтическая традиция 20-х годов// Русская литература. – Л., 1964. - № 3. - С. 47) (1817), целиком ориентировано на поэтику ампира.
Приди ко мне, любезный друг,
Под сень черемух и акаций,
Чтоб разделить святой досуг
В обьятъях мира, муз и граций.
Не мясо тучного тельца,
Не фрукты Греции счастливой
Увидишь ты; не мед, не пиво
Блеснут в стакане пришлеца;
Но за столом любимца Феба
Пирует дружба и она;
А снедь - кусок прекрасный хлеба
И рюмка красного вина.
«Любезный друг» приглашается автором «под сень черемух и акаций», чтобы разделить с ним «святой досуг». Это приглашение легко соотнести с аналогичным по тематике фрагментом знаменитого послания Батюшкова «Мои пенаты» (1811 -1812), в котором поэт убеждает друзей его «домик навестить,// Поспорить и попить». На близость лермонтовского стихотворения к «Моим пенатам» указывает также следующий перечень: «Не мясо тучного тельца, // Не фрукты Греции счастливой // Увидишь ты...» (ср. у Батюшкова: «Не вина благовонны, // Не тучный фимиам // Поэт приносит вам»). «Общие мотивы анакреонтической поэзии 1810-х гг. воспринимались Лермонтовым, по-видимому, через "Опыты в стихах и прозе" (1817) К.Н. Батюшкова, к поэзии которого восходит центральный образ стихотворения: беззаботный "любимец Феба", наслаждающийся дружбой, любовью, поэзией» (По замечанию В. Э. Вацуро, известная «пейзажная экспозиция» «Беседки муз» была чрезвычайно популярна в кругу Раича и ко времени использования ее Лермонтовым уже превратилась в клише (см.: Вацуро В. Э. Литературная школа Лермонтова// Вацуро В. Э. Пушкинская пора. - С. 495 -496)). В небольшом по объему тексте Лермонтова воспроизводится важнейшая для Батюшкова поэтическая ситуация «Моих пенатов», правда, с некоторыми принципиальными отличиями.
Так, Лермонтов казалось бы традиционно противопоставляет роскошь и изобилие простоте и бесхитростности дружеской пирушки. Однако воплощением излишества в тексте неожиданно становится Греция (в ампирной поэзии Греция скорее была символом прекрасной простоты). Почему именно Греция избирается поэтом в качестве отрицательного примера? Лермонтов подчеркивает не условность, а реальность описываемой им ситуации - ему не нужно переносить действие стихотворения «на берега Эвбеи». Встреча с другом может произойти и на берегах Невы. Отсюда и простое, кстати самое частое в письмах Лермонтова, обращение к адресату - «любезный друг» (Лермонтовская энциклопедия. –М.,1981. – С. 415), совершенно невозможное для Батюшкова-поэта (ср. с обращением к друзьям в «Моих пенатах»: «любимцы славы, // Наперсники забавы, // Любви и важных муз, // Беспечные счастливцы, // Философы-ленивцы, // Враги придворных уз, // Друзья мои сердечны»).
Стихотворное послание «Мои пенаты», стилизованное под непринужденную болтовню или дружеское письмо, наполненное поэтическими условностями и античными реминисценциями, было призвано изменить жизнь таким образом, чтобы описанный в нем идеал воплотился в реальность. И вот круг, начатый «Моими пенатами», завершен - поэт нового времени использует образы и формулы батюшковского послания в таком тексте, который вполне может быть функциональным, то есть действительно исполнять роль приглашения в гости для близкого друга.
Поэт говорит: «Приди ко мне» - место не уточняется, оно лишь описывается условной поэтической формулой, означающей спокойствие, лень и досуг («под сень черемух и акаций»). Столь же интимно звучит строка: «Но за столом любимца Феба// Пирует дружба и она», - о ком идет речь, друзьям понятно без уточнений. Действительно, стихотворение «Пир» Лермонтов обращал к своему пансионскому другу М.И. Сабурову, с которым его связывала в то время близкая дружба. Очевидно, все античные и «батюшковские» реминисценции нужны поэту, чтобы выразить простую мысль: идеал воплотился, ситуация, о которой только мог мечтать в своих стихах Батюшков, стала реальностью.
Высшую правоту поэта в его стремлении именно так проводить «святой досуг» доказывают последние строки «Пира»: «А снедь - кусок прекрасный хлеба// И рюмка красного вина». Каждая дружеская пирушка превращается для поэта в Тайную вечерю и по значимости приравнивается к причастию. Соответственно и «любимец Феба» принимает на себя функции того, кто угощает собравшихся хлебом и вином. Но это тема уже собственно лермонтовская и к Батюшкову прямого отношения не имеет. Для нас же главное отметить, что не только ампирный стиль, но и ампирная идея преобразования мира средствами поэзии связывалась в сознании Лермонтова, прежде всего с творчеством Батюшкова. Как и для Плетнева, для Лермонтова старший современник Батюшков вполне адекватно заменяет античных классиков.
«Веселый час» - стихотворение, близкое по времени написания к «Пиру», - тоже имеет непосредственное отношение к поэзии Батюшкова. Мы не будем останавливаться на этом тексте подробно: ему посвящена значительная часть статьи В.Э. Вацуро о литературной школе Лермонтова («Любезный друг, здравствуй!» (Н. И. Поливанову, 1831, [362]), «Любезная Софья Александровна!» (С. А. Бахметевой,1832, [363]), «Что касается вашего брака, любезный друг, то вы угадали мой восторг при вести, что он расстроился…» (М. А. Лопухиной, 1832, [367]), «Я получил два письма ваших, любезный друг, и жадно прочел их…» (М. А. Лопухиной, 1833, [374]) Письма с указанием номера страницы в квадратных скобках цит. по изданию: Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений в 4-х томах. – М., 1969. -Т IV). Исследователь рассматривал лермонтовский текст не столько в контексте творчества Батюшкова, сколько в связи со стихотворением Д.О. Баранова, опубликованным в 1806 году под названием «Веселость». Лермонтов фактически создал вариацию текста Баранова, переведенного с неизвестного французского оригинала. Однако сарказм и мрачная ирония, окрашивающие «Веселость», почти не ощущаются в лермонтовской переработке. Герой «Веселого часа» не страдалец, проявляющий вынужденный стоицизм, а «беспечный поэт, сохранивший внутреннюю свободу и не скептическое, а гедонистическое мироощущение» (Вацуро В. Э. Литературная школа Лермонтова// Вацуро В. Э. Пушкинская пора. - С. 486 – 493). Заимствуя сюжет «Веселости», Лермонтов ориентировался и на другие образцы - в том числе на дружеские послания Батюшкова, на что указывает само название лермонтовского текста (см. элегию Батюшкова под тем же названием). «Самые детали, воспринятые сквозь призму "Моих пенатов", меняются в своем функциональном качестве; так, обстановка тюремной камеры стилизуется под условный реквизит неприхотливого дома уединенного поэта... Равным образом и облик беспечного поэта... подсказан этой традицией» (Там же С. 491). В сказанном легко убедиться, сопоставив, например, строки, описывающие камеру узника в «Веселом часе», и жилище поэта в «Моих пенатах»:
Пред мной отличный стол,
И шаткий и старинный;
И музыкой ослиной
Скрипит повсюду пол.
В окошко свет чуть льется;
Я на стене кругом
Стихи пишу углем...
«Веселый час»
В сей хижине убогой
Стоит перед окном
Стол ветхий и треногой
С изорванным сукном.
...
Здесь книги выписные,
Там жесткая постель –
Все утвари простые,
Все рухлая скудель!
«Мои пенаты».
Стилистика батюшковской поэзии, воспринятая во многом через С. Е. Раича, продолжает быть актуальной для Лермонтова. Примером этому может служить еще одно стихотворение, датированное тем же 1829 годом, «К друзьям». Ценности, которые утверждаются поэтом в первых двух строфах этого текста, чрезвычайно характерны для гедонистической поэзии вообще и для творчества Батюшкова в частности. Отказ от «славы громкой» в пользу любви, дружбы, творчества и веселья - комплекс мотивов, встречающихся в таких посланиях Батюшкова, как «Ответ Гнедичу» (1810), «К Гнедичу» (1806), «Мои пенаты» (1811 - 1812). Некоторые поэтические формулы стихотворения «К друзьям» представляют собой скрытые реминисценции из Батюшкова (ср. выражение «за бутылкой // быстро время проводить» со строками «Моих пенатов»: «Сует и шум и блажь // За быстрый миг забавы // С поклонами отдашь»). Последняя строфа лермонтовского текста явственно отличается по своей стилистике от двух первых - «дума, лежащая на сердце» поэта омрачает самое безудержное веселье. Как справедливо заметил В. Э. Вацуро, Лермонтов прошел через батюшковскую школу как через первый этап литературного обучения, затем он стал постепенно преодолевать батюшковское влияние в процессе индивидуального поэтического движения Для Лермонтова «орудием этого преодоления стала... байроническая традиция, решительно противостоявшая "сладостному стилю"» (Там же С. 493).
Стихотворение Лермонтова, завершающее батюшковскую «подборку» 1829 года, - «Романс» («Коварной жизнью недовольный...»). Считается, что поэт откликнулся им на отъезд С. П. Шевырева в Италию, который состоялся из-за конфликта в «Московском вестнике». Традицию такого толкования текста заложил И. Л. Андроников. Действительно, Шевырев выступил в журнале против «Северной пчелы», а М. П. Погодин, испугавшись нападок Ф. В. Булгарина, не поддержал своего единомышленника. Как известно, «Лермонтов был внимательным читателем этого журнала («Московского телеграфа». - А.С.-К.) и мог быть осведомлен о его делах через пансионского преподавателя С.Е. Раича» (Там же С. 503). Отметим, однако, что Лермонтов в 1829 году не был лично знаком с Шевыревым, и причина, по которой он так живо откликается на его отъезд в Италию, нам кажется не вполне объяснимой (в поисках мотивировки исследователи говорят, например, о возможности такого поэтического задания в кружке Раича). Мы рискнем высказать другое предположение, не оспаривающее концепции И. Л. Андроникова, но позволяющее по-новому взглянуть на «Романс». Вполне вероятно, что, посвящая стихотворение отъезду Шевырева, Лермонтов наделил своего героя чертами еще одного поэта, занимавшего в это время его воображение, факты биографии которого были тоже связаны с «самовольным изгнанничеством» в Италию, - К. Н. Батюшкова.
Это предположение подтверждается не только особым интересом к батюшковскому наследию, которым отмечена деятельность кружка Раича, в том числе, как видно из упомянутых нами стихотворений, и раннее творчество самого Лермонтова. Лишнее доказательство актуальности батюшковской темы для Лермонтова - мемуарное свидетельство А. П. Шан-Гирея: в 1828 - 1829 годах Лермонтов увлекался чтением «Опытов», которые были его настольной книгой (Комментарий Т. П. Головановой// Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений в 4-х томах. – Л., 1979. – Т. 1. - С. 544). Особого внимания заслуживает и еще один факт - 4 августа 1828 года в Москву из Зонненштейна вернулся безнадежно больной Батюшков и в течение почти трех лет безвыездно оставался там. Это событие не могло быть тайной для Лермонтова и поэтического кружка Раича. Пожалуй, трудно придумать более благоприятные обстоятельства, чтобы попытаться по-новому осмыслить причины, связанные с отъездом Батюшкова из России в 1818 году.
Коварной жизнью недовольный,
Обманут низкой клеветой,
Летел, изгнанник самовольный,
В страну Италии златой.
«Забуду ль вас, - сказал он, - други?
Тебя, о севера вино?
Забуду ль, в мирные досуги
Как веселило нас оно?
Снега и вихрь зимы холодной,
Горячий взор московских дев,
И балалайки звук народный,
И томный вечера припев?
Душа души моей! тебя
Загладят в памяти моей
Страна далекая, печали,
Язык презрительных людей?
Нет! и под миртом изумрудным,
И на Гельвеции скалах,
И в граде Рима многолюдном
Все будешь ты в моих очах!»
В коляску сел, дорогой скучной,
Закрывшись в плащ, он поскакал;
А колокольчик однозвучный
Звенел, звенел и пропадал!
Укажем для начала, что Лермонтов строит свое стихотворение на той же оппозиции, которую в свое время использовал Плетнев в печально знаменитом тексте «Б...в из Рима». Родная земля, где остается сердце «изгнанника самовольного», противопоставляется Италии, хотя и прекрасной, но чуждой его душе. По-видимому, стихотворение Плетнева Лермонтовым забыто не было - о нем в тексте «Романса» возможно есть скрытые упоминания, когда речь идет о «низкой клевете» и о «языке презрительных людей». Вспомним чрезвычайно резкую негативную реакцию Батюшкова на публикацию плетневского текста: «Вижу ясно злость, недоброжелательство, одно лукавое недоброжелательство! Какое недоброжелательство от человека вам лично не знакомого? Не знаю; но оно явно и гласно. Чем мог заслужить его? Если г. Плетаев накропал стихи под моим именем, то зачем было издателям "Сына Отечества" печатать их? Нет, не нахожу выражения для моего негодования: оно умрет в моем сердце, когда я умру» (Гнедичу, 26 августа 1821, [572 - 573]). Возмущение поэта было настолько же гласным, насколько широка была известность плетневского текста (См., например, сведения, которые приводит в своих мемуарах далекий от батюшковского круга Н. И. Греч: «В то время (1822) вышла моя "История русской литературы". В ней помещено суждение П. А. Плетнева о творениях Батюшкова, о его поэтическом даровании, суждение самое справедливое и благоприятное Батюшков нашел в нем не только оскорбление, но и донос, жаловался на Плетнева, называя его, будто по ошибке, Плетаевым. Напрасно все мы (особенно честный, благородный Гнедич), не подозревая, чтоб болезнь его могла усилиться до такой степени, старались его образумить» (Греч Н. И. Записки о моей жизни. – М., 1990- С. 288)).
Лермонтов отчасти повторяет поступок Плетнева, однако с существенными коррективами: он пишет не от лица героя, а от третьего лица. В «Романсе» нет оскорбительного для поэта подтекста: его покидают творческие силы, вдохновение исчезает. Решимся предположить даже, что Лермонтов сознательно противопоставляет «Романс» стихотворению Плетнева: он демонстрирует свое глубокое - по сравнению с Плетневым - понимание душевного состояния «изгнанника самовольного», а также типичность описываемой ситуации для российского поэта.
В той части стихотворения, в которой герой произносит обращенное к друзьям прощальное слово, Лермонтов воспроизводит батюшковскую стилистическую манеру, на этот раз используя находки позднего Батюшкова. Помимо обычного для гедонистической поэзии воспоминания о «мирных досугах» за бутылкой вина в кругу друзей и подруг (скрытая отсылка к «Моим пенатам» - упоминание балалайки: «Двуструнной балалайкой// Походы прозвени»), во второй строфе возникает парафраз знаменитой экспозиции «Моего гения» (1815): «Душа души моей! тебя ли// Загладят в памяти моей// Страна далекая, печали,// Язык презрительных людей?» - «О память сердца! ты сильней// Рассудка памяти печальной,// И часто сладостью своей// Меня в стране пленяешь дальной». Батюшковская формула «память сердца» заменена однотипной формулой «душа души», однако в целом лексическое, синтаксическое, а также метрическое (4-х стопный ямб) сходство приведенных фрагментов очевидно.
Несмотря на несомненную внутреннюю связь с творчеством и фактами биографии Батюшкова, «Романс» никак нельзя назвать стихотворением, имитирующим ампирную поэтику. В первую очередь, потому что Лермонтов ставил перед собой совсем иную задачу: он описывал закат ампира, связанный для него с завершением творческого пути Батюшкова. Все то светлое, прекрасное, жизнеутверждающее, что наполняло собой поэзию и жизнь героя на родине (недаром ампирные мотивы возникают именно в первой части стихотворения в виде воспоминаний), с его отъездом иссякло, поблекло и утратилось безвозвратно. Изгнание становится той чертой, за которой приходится оставить надежды, забыть о радостях бытия, погрузиться в мрак безумия. Прекрасная эстетика ампира осталась позади. Впереди лишь «скучная дорога» и умирающий вдали звон «однозвучного колокольчика».