Процесс отхода от принципов ампирной поэзии, наметившийся в творчестве Батюшкова в 1816 - 1817 годах, окончательно завершился в его поздних стихотворениях. Ощущение гармонии, утраченное поэтом, уставшим от нескончаемой череды жизненных неудач и разочарований, навсегда исчезло и из его творчества. Его место заняли сначала стремление любой ценой сохранить собственное достоинство и не согнуться под ударами судьбы («Ты хочешь меду, сын? - так жала не страшись...», 1821), а затем - уверенность в бессмысленности человеческого существования («Ты знаешь, что изрек...», 1823 - 1824[?])
К 1821 году Батюшков окончательно укрепляется во мнении, что талант его незначителен и не принес очевидных плодов, на которые поэт ранее надеялся. Теперь он считает, что стихи его имели «одно достоинство - в выражении», а проза - «в приличии слога и ясности». «Заслуга, - как замечает Батюшков, - в других землях маловажная и у нас самих не достойная похвал энтузиастических» (Гнедичу, 26 августа 1821 года, [571 - 572]). Решение оставить литературу, уничтожение написанных уже произведений было свидетельством не только творческого кризиса, но в большей степени - наступающей душевной болезни. В 1821 году Батюшков несколько исступленно клянется Гнедичу:«…Я отныне писать ничего не буду и сдержу слово.
Буду бесчестным человеком, если когда что-нибудь напечатаю с моим именем» [573]. Что явилось поводом к принятию такого драматического решения?
В 1821 году в февральском номере журнала «Сын Отечества», издаваемого Н. И. Гречем и А. Ф. Воейковым, появилось стихотворение без подписи, но с красноречивым названием «Б...в из Рима». От имени Батюшкова неизвестный автор обращался к читателям:
| Напрасно — ветреный поэт –
Я вас покинул, други, Забыв утехи юных лет И милые заслуги! Напрасно из страны отцов Летел мечтой крылатой! В отчизну пламенных певцов Петрарки и Торквато! Напрасно по лугам и брожу Авзонии прелестной И в сердце радости бужу, Смотря па свод небесный! Ах, неба чуждого красы Для странника не милы, Не веселы забав часы И радости унылы! Я слышу нежный звук речей И милые приветы Я вижу голубых очей Знакомые обеты. Напрасно нега и любовь Сулят мне упоенья – Хладеет пламенная кровь И вянут наслажденья. Веселья и любви певец, Я позабыл забавы; |
Я снял свой миртовый венец
И дни влачу без славы. Порой на Тибр склонивши взор, Иль встретив Капитолий, Я слышу дружеский укор, Стыжусь забвенной доли. Забьется сердце для войны, Для прежней славной жизни, И я из дальней стороны Лечу в края отчизны! Когда я возвращуся к вам, Отечески Пенаты, И снова жрец ваш, фимиам Зажгу средь низкой хаты? Храните меч забвенный мой С цевницей одинокой! Я весь дышу еще войной И жизнию высокой. А вы, о милые друзья, Простите ли поэта? Он видит чуждые поля И бродит без привета Как петь ему в стране чужой? Узрит поля родные — И тронет в радости немой Он струны золотые. |
(Батюшков К. Н. Прогулка в Академию художеств// Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники». - М., 1977. - С. 85.)
Незадачливым автором приведенного текста был начинающий поэт П.А. Плетнев, друг Пушкина и будущий издатель «Евгения Онегина». Его пером двигало, прежде всего, стремление напомнить читателям о Батюшкове, молчавшем со времени своего отъезда из России (Цит. по изданию: Сын Отечества. – СПб., 1821- Ч. 68. - С. 35). Однако отсутствие под стихотворением подписи (видимо, инициированное А. Ф. Воейковым) давало читающей публике возможность приписать его именно Батюшкову. И хотя текст задумывался как своего рода панегирик, поэт без колебаний воспринял его как пасквиль. Интересно, что причиной негодования Батюшкова было даже не качество текста, несомненно, оставляющее желать лучшего. Решение «навсегда покинуть перо автора», принятое в раздражении после появления в печати стихотворения «Б...в из Рима», легко объяснимо с идеологической точки зрения. «Скажи им, - пишет в возмущении Батюшков Н. И. Гнедичу, - что мои прадед был не Анакреон, а бригадир при Петре Первом, человек нрава крутого и твердый духом. Я родился не на берегах Двины, и Плетаев (так Батюшков упорно называл Плетнева. А.С.-К), мой Плутарх, кажется, сам не из Афин.
Скажи, бога ради, зачем не пишет он биографии Державина? Он перевел Анакреона - следственно, он - прелюбодей; он славил вино, следственно - пьяница; он хвалил борцов и кулачные бои, ergo - буян; он написал оду «Бог», ergo - безбожник. Такой способ очень легок. Фундамент прочный, и всякое дело мастера боится» (21 июля/ 3 августа 1821 года [570]).
Как видим, Батюшкова прежде всего раздражает тот ракурс, который избирает Плетнев для изображения своего героя. «Веселья и любви певец» умолк, попав в чужую страну, потому что душа его осталась в родных пределах, и только на родине он сможет вновь воскреснуть для творчества. Уже само определение поэта как «певца веселья и любви» должно было возмутить Батюшкова. Ведь его последние произведения, включенные в «Опыты...», как мы имели случай убедиться, были призваны доказать читателям, что он автор не только «безделок», но и серьезных философских стихов, по своей проблематике и стилистике далеких от ампирной поэзии. С 1817 года Батюшков сознательно пытается расквитаться с ампиром, развести свое творчество с той системой ценностей, которая еще недавно казалась для него единственной опорой. Ощущение наступающего (а отчасти уже наступившего) хаоса заставляло Батюшкова искать новые рецепты: старые перестали помогать. И вдруг незнакомый поэту молодой стихотворец беззастенчиво изображает его именно «ветреным певцом» радости и любви. Причем пытается воспроизвести для этого собственно батюшковскую стилистику, используя его оригинальные поэтические формулы и образы: «Напрасно - ветреный поэт - // я вас покинул, други...», «Напрасно из страны отцов// Летел мечтой крылатой ..» (ср.: Напрасно покидал страну моих отцов,// Друзей души, блестящие искусства...»), «Ах, неба чуждого красы // Для странника не милы...» (ср.: «Ах! небо чуждое не лечит сердца ран!»), «Я слышу нежный звук речей// И милые приветы,// Я вижу голубых очей// Знакомые обеты» (ср.: «Которой взор один лазоревых очей// Все - небо на земле - блаженства отверзает, // И слово, звук один, прелестный звук речей// Меня мертвит и оживляет»). Переписав таким образом батюшковскую «Разлуку», Плетнев упоминает еще несколько характерных признаков, по которым читатели без труда могут узнать, кто перед ними: герой мечтал о родине Петрарки и Торквато, участвовал в войнах, воспел «Отечески Пенаты». Стихотворение «Б...в из Рима» было призвано выразить традиционный для Батюшкова поэтический идеал. Молчание поэта вызвано не внутренним надломом, а внешними, преходящими причинами, герой живет вполне гармонической жизнью, бродя «по лугам Авзонии прелестной», хотя знает, что есть еще более гармоническое существование - под крышей «низкой хаты». Плетнев сохраняет и характерное для ампирного творчества Батюшкова противопоставление бесплодной роскоши (в данном случае природы) и счастливой бедности. Свое неточное и несовершенное стихотворение Плетневу в целом все же удается выдержать в ампирной стилистике. Автор пытался применить на практике излюбленный метод самого Батюшкова - средствами поэзии преобразовать мир. Он, вероятно, надеялся таким способом пробудить уснувшего гения. Но адресат уже утратил веру в живительную силу поэтического слова, и порыва своего собрата по перу не понял.
Вторая причина, по которой Батюшков так рассердился на Плетнева, - это способ публикации стихотворения. «Бестактность состояла именно в том, что стихи, написанные от имени живого автора, были напечатаны анонимно», - замечает Н.Н. Зубков (В ноябре 1818 года Батюшков уехал из Петербурга в Италию на службу в русской миссии). Думается, что сам Плетнев остро не ощущал этой бестактности: он писал от лица Батюшкова так, как сам Батюшков мог писать от лица Горация или Тибулла. И в этом смещении (современный живой поэт воспринимался как древний, давно умерший) не было желания оскорбить, а была всего лишь поэтическая вольность, вписывающаяся в ампирную систему представлений, в которой Батюшков уже занял к 1820-му году почетное место классика. Сам же поэт как раз и боялся, что его имя будут ассоциировать с ампиром и числить Анакреона его прадедом: «Оставляю поле словесности, - писал он в обращении к издателям «Сына Отечества», - не без признательности к тем соотечественникам, кои, единственно в надежде лучшего, удостоили ободрить мои слабые начинаниям (в письме Гнедичу, 3 августа 1821, [571]).
Надежды на лучшее, как известно, не оправдались. Говоря об отходе поэта от ампирных ценностей, мы лишь констатируем разрушение выстроенной им ранее стилистической системы. Новой системы создано не было. Хаос, вторгшийся в поэтический мир Батюшкова, вскоре захватил и его сознание. Последние произведения поэта, дошедшие до нас с начала 1820-х годов, не вносят ничего принципиально нового в осмысление его творчества. Однако в истории литературы и в памяти потомков Батюшков остался одним из самых ярких представителей эпохи ампира, утвердивших этот стиль в поэзии. Первым эту истину доказал П.А. Плетнев: в кривом зеркале его, впрочем вполне ампирного, текста Батюшков безошибочно узнал себя.