В августе 1927 года по мотивам личного характера я оказался в Малой Вишере Ленинградской области, у сестры отца. Ее муж, Трофимов, работал в уездном комитете партии, видимо, зав. орготделом, занимаясь завершением проводившейся тогда административной реформы - переходом от губернско-уездно-волостной структуры к областной, районной, сельсоветской. Решил поработать избачом, да еще в самом отдаленном сельсовете, среди чисто русского населения. Предложили мне сельский совет в семь, деревень, за "дремучими лесами, за непроходимыми болотами", где давно изба-читальня пустует... Напутствуя, инспектор пояснил, как туда добраться.
- До установления санного пути только верхом на лошади или пешком. Но лошади у нас нет. А путь длиною в 55 верст с гаком, болотом да лесом... Хаживал столько?
- Наверно, за день - нет, но ноги в ходьбе натренированы.
- Вот и хорошо. Пройдешь верст десять по шпалам узкоколейки, по которой немецкие концессионеры вывозят лес, потом верст 30 по тропе через болота и перелески, а затем еще верст... Да кто их считал!
- Лесом не ходил, не заблужусь?
- А тропа одна. Только не сворачивай с нее. Зверье сейчас сытое, не бойся. Вода в ручьях. Ягоды вдоль всей дороги...
Перекинув через плечо сумку с ломтем хлеба, парой вареных яиц, с тремя сборниками стихов (Лермонтов, Есенин и Безыменский), пошел девятнадцатилетний парень, родом с Кубани, познавать иной для него мир. Солнце уже прочертило траекторию до середины неба. Однако намеченный график перехода по шесть километров в час явно срывался. И не от усталости. Все вокруг было внове. Необычное для южанина многоцветье августовского травостоя и леса, золотисто-розовая гладь встречающихся по обеим сторонам дороги морошковых болот с небольшими в них озерами, словно наполненными темно-голубой водой чашами, шепчущие ручейки - в общем все так многогранно описанное талантом великих писателей, поэтов и художников предстало такой реальной мощью живой природы, что невозможно было не останавливаться, не осматриваться вокруг... Вот деревья без листьев, с одним их иглоподобием, называются елками и соснами. Как не остановиться у рябины с кистями созревших оранжевых ягод! Встречался знакомый клен. Он напомнил есенинский!
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?
Здесь же он был еще "не опавший, а совсем зеленый..." с августовской "многоцветной палитрой листьев". А вот черемуха, первое знакомство с которой состоялось по многим стихам любимого мною поэта, в том числе "Спит черемуха в белой накидке". В августе она, еще нарядная и щедрая, одаривала птиц своими терпкими ягодами, напоминающими вкус южного терновника. Поразило разнообразие и обилие лесных ягод.
Последние версты, как всегда, преодолевались особенно тяжело. Будто и "гак" позади, а сосновому бору, который начался после болота, все нет конца. Но вот лес поредел, запахло дымком, показалась деревня. Темнело. У самой околицы стоял столб, к которому я присел, чтобы дать передохнуть ногам, перебросившим их владельца почти за 60 километров от Малой Вишеры. Поднял голову и увидел прикрепленную вверху доску с еле различимыми в вечернем сумраке словами, расположенными в три строки:
Деревня Шарья.
Ревизских мужских душ - 86,
Женских - 88.
Что это, верстовой столб пушкинских времен? Помните?
Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег... Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне...
Может, и этот столб был полосатым, но дожди и солнце выжгли их следы. Сам он покосился от старости, но стоял чьей-то заботливой рукой укрепленный вбитыми у основания обломками собранного в лесу песчанника. Надпись на доске, если и подновлялась, то давно. Познания избача в истории были не столь значительны, чтобы объяснить понятие "ревизские души". Известная по повести Гоголя скупка Чичиковым "мертвых душ" не помогла найти ответ на возникший вопрос. Было лишь ясно, что это своеобразный памятник истории деревни, ее паспорт. Много позже, вспоминая этот столб, понял, какое же надо было иметь бережное и уважительное отношение к прошлому, чтобы сохранить историческую справку о числе населения по последней ревизской переписи 1857 - 1858 годов! За 70 лет после нее в Шарье сменилось три поколения, рождалось и росло четвертое. Но люди помнили свое родство, ценили добрую память о своей малой родине.
Казалось, деревня вымерла. Пользуясь предвечерним светом уходящего дня, все ужинали. Керосин надо беречь. В лавке весь распродан, а до санного пути еще далеко. Пройдя несколько домов, увидел огонек в окне. Вошел узнать, где можно снять квартиру. В красном углу с тремя потемневшими иконами сидел за столом старик, рядом мужчина лет тридцати, его жена, четверо ребятишек в возрасте от трех до десяти лет. Ели вареную картошку с солеными грибами. По столу суетились тараканы "прусаки", принимая участие в трапезе.
- Избач, говоришь. Это нам надобно: давно ждем, изба-читальня все лето пустует. Книги, что брал, перечитал, да и газеты люблю почитать.
- Он у нас грамотный, - сказала женщина.
- Это мой правнук и праправнуки, с ними вот я на старости и живу.
- Праправнуки... Сколько же вам лет?
- Да ноне летом вроде середину девятого десятка отсчитал, а все живу, интересно ведь... А устроиться на квартиру лучше у попадьи. Поп был хороший, кооператив организовал. Как умер, прошло почти лет шесть. Дом большой, комнат много. С попадьей живет сестра попа, была учителкой здесь, да девка с парнем - поповские дети.
Повезло избачу. Сразу две встречи - с "визитной каточкой" 70-летней давности у входа в деревню и со стариком, прожившим на свете 85 лет. Вот бы тогда понять, какой интересной встречей одарила судьба... Но ведь не каждому дано оценить ее дары. А старик действительно был интересен, и не только возрастом. К нему, сохранившему в почтенные годы бодрость, ясность ума, интерес к жизни, являющемуся к тому же самым грамотным человеком в волости, шли за советом по многим вопросам хозяйственной деятельности общества, с просьбой рассудить спорящих и посоветоваться по семейным делам. Он был первым посетителем избы-читальни.
- Здравствуй, избач! Вот принес книжки поменять. Посмотри, нет ли со стихами которые. Ты у старой учителки попроси. Не дает она мне. Боится, что ребята изорвут. Я буду сюда приходить и читать.
- А почему стихи любите?
- А как же не любить, ежели мне стихи читал сам Николай Алексеевич Некрасов. Был я еще начинающим егерем, но уже все берлоги и повадки зверя знал. Жил-то он не в нашей губернии, а наезжал сюда. Хороший был человек. О нас, крестьянах, писал уважительно.
Как же глуп был молодой избач! Слушал с интересом, а ничего не записал. Восстанавливать по памяти сейчас - проявить самонадеянность и неуважение к великому поэту. А вот о бывшем прославленном на всю округу охотнике надо рассказать. Стал он ходить в читальню каждый день. Даже иногда приходил и вечером, когда на "красные посиделки" собирались девушки с прялками, а парни с гармошками. В избу-читальню шли "на огонек", где всегда было тепло, светло, уютно. Шли, можно сказать, с таким же уважением, с каким ходили в церковь, ибо тогда в их понимании изба-читальня и церковь были храмами. Парни, входя, снимали головные уборы. За два года работы ни одного пьяного, ни одной брани и нецензурщины не видел и не слышал в стенах этой простой и бедно обставленной крестьянской избы.
Когда старик приходил вечером, то усаживался в красном углу под портретом Ленина и с явным удовольствием слушал песни, частушки, соревнования деревенских гармонистов, наблюдал за пляской и играми. Однажды он принес с собой книгу со стихами Некрасова и стал читать "Мороз, Красный нос". Читал не торопясь, нараспев, с паузами.
Однажды зашел разговор о родословной старика.
- В вашем роду все долгожители?
- Да, кто в детстве не помер, то, пожалуй, все. Мой прадед родился в года, когда царица Катерина Вторая на престол взошла. До века немного не дожил. Деда помещик за непослушание велел бить батогом и забрил в солдаты. Воевал дед с Бонапартом, погиб где-то на чужбине. Отец мой один на один ходил на медведя с рогатиной. Единожды оплошал. Нашли наши деревенские обоих мертвыми и замерзшими: медведя с рогатиной в сердце и отца с разодранной грудью. На одной телеге и привезли обоих... Вот так, милой.
- А почему фамилия Силаевы?
- Здоровые были, сильные значит. Вот почему и Силаевы.
- Получается, что ваш род пережил семь российских императоров. А сын и внук где?
- Сын лежит в дальней земле, а может, на дне моря. Погиб он во время войны с японцами. Так получилось, что и внук погиб на Дальнем Востоке. За Советскую власть...
Получается, что мальчишки, праправнуки старика, - это уже седьмое поколение Силаевых. Вот и родословие, да еще какое активное по своей жизненной позиции! Думаю, читателю интересно узнать, дожил ли егерь Силаев до ста лет. Увы, нет. В 20-е годы в печати появились статьи о новых лекарственных препаратах, якобы позволяющих омолодить организм человека, продлить его жизнь. Прочитал такую статью и старик и высказал желание ехать в Москву. Спустя два месяца после моего письма в Академию наук пришел вызов. Провожали всей деревней. Женщины даже всплакнули, мужики ограничились репликами: "Ну, дед, ну учудил... Вот вернется и женится на семнадцатилетней Ксюше Матрениной...". Три месяца жил Силаев в Москве. Возвратился действительно еще более динамичным. В день приезда изба-читальня не смогла вместить всех желающих послушать "омолодившегося" деда, пришлось перенести встречу в школу. Через три месяца он умер...
Отслужив в армии два года, возвратился я в Маловишерский район и в 1932 году получил назначение заведовать сельской образцовой начальной школой, вскоре преобразованной в ШКМ (школу колхозной молодежи). Оправданием моей дерзости взяться за столь трудное дело было не только давнее желание стать учителем, но и приличное знание истории и теории педагогики. К тому времени были прочитаны произведения Песталоцци, Коменского, Руссо, Ушинского, Льва Толстого. К тому же в те годы вводилось всеобщее начальное образование, требовавшее большого пополнения учительских кадров даже за счет не имеющих специального педагогического образования.
Курбет - это прыжок верховой лошади с поджатыми ногами. Ряд обстоятельств заставил меня совершить прыжок из Малой Вишеры в другой город Ленинградской области - в Устюжну. Город с богатой историей и сохранившимся к тому времени интересным слоем русской интеллигенции. Доброе слово признательности не могу не произнести об одном из них - об учителе Андрее Александровиче Поздееве, ставшем моим наставником в познании зарубежной и отечественной литературы.
Принадлежность к многопоколенной купеческой фамилии, отличавшейся образованностью и интеллигентностью, доставила ему немало бед в 30-е и последующие годы.
Получив университетское образование в России и за рубежом, он стал человеком высокой культуры, народным учителем с непогасшей до самой смерти любовью к своему трудному и почетному труду. Обстоятельства сложились так, что он всю жизнь оставался рядовым учителем. Число его учеников исчисляется несколькими тысячами. И мало было среди них равнодушных к его урокам литературы. Ученики с теплотой вспоминали о нем, возбудившем подлинный интерес к литературе, научившем понимать ее великую нравственно-этическую и гражданственную сущность, значение в жизни человека. Он первый познакомил меня с генеалогией как наукой, но об этом расскажу позже.
Он был краеведом в том высоком значении, когда стирались грани между столично-академической наукой и краеведческой, и вторая отличалась от первой лишь тем, что развивалась в провинции. Вот передо мной пачка его писем, полученных после моего переезда в Вологду. Его ответы на мои вопросы, иногда на десяти страницах убористо написанного текста, были письмами-эссе, полными богатейшего содержания. Знал он родословия местных ремесленников и купцов, дворян и чиновников. О прототипах произведений Л. Н. Толстого, Н. В. Гоголя он мог говорить часами, поражая чтением по памяти больших отрывков прозы и стихов зарубежных и русских авторов. И благодарю судьбу, что она позволила соприкоснуться с таким человеком. Да святится имя твое, Андрей Александрович!
Избрание в Устюжне председателем РК союза учителей и профсоюзная деятельность не входили в планы моей жизни. Добился разрешения ЦК профсоюза выехать в Сибирь для работы в школе. Не давала покоя идея попасть туда путями землепроходцев XVII века. В Вологде был "перехвачен" и направлен учителем в начальную школу Харовского района (в то время Вологодского округа Северного края). Школа однокомплектная, располагалась в бывшей "кулацкой" избе с пристройкой, в которой была огромная печь. В ней и мылся, ибо единственная и малопосещаемая местными жителями баня находилась в пяти километрах. За попытку устроить школу продленного дня с целью осуществления принципов Песталоцци в воспитании детей получил выговор. Потом еще один - за "внедрение" в советскую школу методов буржуазной педагогики. Обиделся. Снова ходатайство перед ЦК союза. И новое разрешение. Прежде чем пригласить читателя в новое путешествие, еще несколько слов об Ивачинском сельском совете Харовского района (кстати, соседствующем с деревней Тимонихой - родиной писателя В. И. Белова, которому в то время было два года). Микрорайон моей и других школ этого сельсовета был в этнографическом отношении необычным. Здесь сохранились реликты своеобразного матриархата. Девушки могли приглашать с вечерних молодежных гуляний в провожатые парня. От имени девушек посылались и сваты к родителям жениха. Правда, как только брак оформлялся, девушка становилась послушной женой...
Не знал тогда, что есть даже специальная историческая наука - этнография, изучающая бытовые и культурные особенности народов мира, проблемы происхождения, расселения народов, устное народное творчество. Интереснейшая наука! Вот так практически прикоснулся к ней.
Здесь вновь услышал о родословии деревни. На мой вопрос о происхождении названия деревень хозяин квартиры, где я жил, начал отвечать с предания.
Наши деревни, говорят, основаны выходцами из земли Новгородской. Древние они. Бывало и горели, и мор косил людей, но опосля вдругоряд заселялись они. И Куницыно много веков стоит, и Ливицыно, Иванищево также старина, да и Гридинская, и Ивачино не младше.
- А почему так названы?
- От реки Кубены вроде и не так в стороне, но в те времена, когда наши предки пришли сюда, в двух верстах от реки были уже дремучие леса, а то и к самому берегу они подходили. Может, тут ловища на куниц и лисиц были. Потом деревни выросли и названия от того промысла получили. Залесная - значит, за лесом построена, Горка - на горе, Зимница, может, на месте охотничьей избы выросла. Это так в народе значится. Ты в книгах поройся...
Вот в одной из глав путешествий этой книги несколько позже мы и "пороемся". А сейчас позвольте продолжить рассказ о моем намерении уехать в Сибирь. Получив разрешение, сел в Вологде на пароход и поплыл по старинному Сухоно-Двинскому пути. В течение столетий лишь он вел к берегам Белого моря и далее - в Европу и в Сибирь. За селом Шуйское река Сухона уже несла свои воды по региону, издревле заселенному крестьянскими и ремесленными мирами, не знавшими личной крепостной зависимости. После Тотьмы ранним утром увидел освещенный восходящим солнцем холмистый высокий левый берег. Сосновые боры то опускались к самой воде, то, отступая от берега, вновь взбирались на взгорье, отражали такой яркий золотистый цветовой колорит, что само это место казалось чудом природы... Пароход подходил к пристани села Нюксеницы - районного центра. Решив, что в Сибирь еще успею, сошел на берег, и, пока пароход стоял у пристани, мне в местном роно оформили направление заведовать и учительствовать в одно комплектной школе, в которой числилось около 20 учеников в четырех классах.
Так я оказался в крае, отличном от казацкой Кубани и уже знакомых северо-западных уездов России. Много позже, посвятив годы и годы изучению истории Европейского Севера, называвшегося в далеком прошлом Северной Русью и Поморьем, открыл для себя и старался открыть другим удивительно интересный регион страны. Черносошно-государственные крестьяне Европейского Севера были феодально-зависимыми от самого государства. Они успешно боролись за сохранение установившихся здесь еще в период отсутствия государственных структур давних традиций землевладения и землепользования, включавших в себя практику распоряжения своими угодьями: куплю-продажу, передачу по наследству, по завещаниям и вкладам и т.д. Сделки оформлялись письменными документами, бережно хранившимися в семейных архивах. Крестьянские уездные и волостные общины имели общие архивы с выписями из писцовых книг и других документов. К тому же к концу XVII века почти все семьи имели фамилии. Все это благоприятствовало изучению крестьянских и посадских родословий и их "малых родин", чему и были посвящены впоследствии многие годы моих исследований.
И еще об одном периоде моей жизни, усилившем интерес к судьбам людей. Это моя работа в Саратовском суворовском училище, куда меня направили офицером-воспитателем в последние месяцы войны. Пять лет общения с 9-15-летними детьми военного времени были для меня особой школой. Суворовцы! Сыны полков и сироты военного лихолетья. В свои годы они уже испили неизмеримую чашу бед и горя, а многие потеряли отцов и матерей. Но даже те, кто своими глазами видел смерть родителей, не верили, что их нет в живых, надеялись получить весточку, ждали. И в ночные дежурства, нарушая режим, они шепотом рассказывали о своих родителях, дедушках и бабушках. Этим и ограничивались их детские представления о родословии.
Прошли годы. В народе возрастает интерес к истории своей фамилии. И идут сотни писем. От разных людей - уже много нашедших и только задумавших поиски.
В письмах ко мне читаю вопросы и просьбы... "Есть ли у Вас какие-то сведения о конкретном роде или вообще о фамилии Дундуковых? Если нет, то, может, подскажете, где и как можно искать самим" (Ю. В. Егоров, Ленинград). "Может быть, дадите мне совет, в какие органы надо обращаться, чтобы найти путь к разгадке родословной" (М. А. Бронников, город Хадыжинск Краснодарского края). "Хотелось бы восстановить цепь поколений. Тем более, что отец мой принимал участие в Октябрьской революции и погиб в 1945 г. на фронте. Мне очень интересна не только жизнь предков, но и жизнь моей малой Родины. Но никого уже нет, и деревня снесена. Я не знаю, какие данные нужны для поиска" (К. А. Павлов, Череповец).
Так постепенно определились цель, задачи и жанр этой книги. Вероятно, уже в этом путешествии необходимо кратко сказать о степенях родства, о литературе по генеалогии.