ДАВНОСТЬ, ж. - свойство давнего,
долговременность или старина, дедовщина,
ветхость, давнина, давнинка. Это давнина
стародавняя. По давности я дела этого не
припомню. От давности вещь пришла в негодность.
Давность не малый свидетель...
Вл. Даль. Толковый словарь
живого великорусского языка.
Иллюстрации, приведенные
Владимиром Далем к слову "давность",
указывают на основные мотивы этой книги.
"Это давнина стародавняя".
"Давность" тоже может быть разной. Одно дело
- летописный рассказ о том, как "Синеус сел на
Белозере", и совсем другое - дела и события,
происходившие 150-170 лет назад, в ту эпоху, которую
мы характеризуем как "пушкинская" или как
"декабристская". Это "давность" не так
уж далека от нас, как может показаться, когда мы в
Русском музее рассматриваем старые портреты. Не
такие уж они "старые". Известный критик и
ученый В. В. Стасов (1824-1906) в молодости был знаком с
И. А. Крыловым, а я старости - с С. Я. Маршаком.
Крылов воспринимается нами как "выходец" из
XVIII столетия. А Маршак - классик советской детской
литературы
Люди "пушкинской" эпохи
жили за 6-7 поколений до нас и были нашими
прапрапрапрадедами. С точки зрения
"хронологической" истории полтораста лет -
всего лишь маленький отрезок на миллионном пути
человечества.
Вот маленькая картинка жизни
"среднего" вологжанина конца XVIII столетия.
Она взята из воспоминаний забытого ныне писателя
Николая Степановича Ильинского (1759-1846). Ильинский
вспоминает родной дом, стоявший когда-то в центре
Вологды:
"Дом родительницы... ничто
иное был, как хорошая крестьянская изба. На
большую улицу были два слуховые окошка, а третье
на двор. Печь большая, и от нее полати, или
настилка вверху до половины избы, где можно было
спать и сидеть во время морозов; вниз от печи был
сход, или так называемый голбец, по которому
сходили в нижние кладовые, где хранились все
съестные и разные домашние вещи. Назади, на двор
была светлая горница с двумя окнами и
стеклянными переплетами... Между переднею избою и
сею горницею были сени довольного пространства,
и в них чуланы, в коих ставили сундуки с платьем,
посуду и прочее, что было получше. Посуда, сколько
помню, все деревянная и несколько оловянной. Тут
же хранились церковные книги, оставшиеся после
деда. Из сеней был выход на крыльцо, довольно
высокое; на дворе стояли два сарая и коровник;
огород был небольшой и низкий; в нем садили
капусту, огурцы, морковь, редьку, бобы..." [1]
[Ильинский Н. С. Воспоминания моей жизни. - Русский
архив, 1879, ч. III, N 12, с. 343.]
Из жизни современных вологжан
как-то незаметно ушли такие понятия, как полати,
голбец, горница, оловянная посуда... Нам уже
трудно вообразить жизнь "среднего"
вологжанина первой трети XIX столетия - особенно в
ее маленьких, бытовых деталях. Попробуйте
представить себе огромный по тем временам город
на берегу "быстростоячей" речки, деревянные
домики за высокими заборами, немощеные улицы,
перезвоны колоколен пятидесяти двух церквей...
Почта приходит дважды в неделю:
по средам и пятницам. До Москвы четверо суток
пути "на перекладных" (четверо - если повезет
и не будут долго задерживать на почтовых
станциях).
В "Вологодских губернских
ведомостях", единственной местной газете,
которая выходит раз в неделю, подписчик может
ознакомиться со следующим объявлением: "На
второй неделе великого поста у диакона
Богоявленского бежал дворовый человек Маврин
Иван. Росту высокого, власы рыжие, у левого ока
родимое пятно. Знающих о нахождении сего беглого
просят..." и прочее... Театра в Вологде нет.
Изредка наезжающие столичные труппы могут
предложить лицезрению избранной публики
мелодраму "Тереза, женевская сирота" или
водевиль "Не влюбляйся без памяти".
Нет в Вологде и библиотеки.
Книжная лавка невелика и особой популярностью не
пользуется. Знатные предпочитают выписывать
книги из столиц, а простому человеку не до книг:
дороги...
В городской гимназии ученики
долбят греческий язык и латынь. А потом
становятся подьячими в канцеляриях и в короткое
время забывают все многотрудные склонения...
Закон Божий не забывают: за оным
следят строго! В воскресенье с утра пожалуй-ка в
церковь. И за стол без молитвы не сядешь. А чуть
только оступишься - городская молва сразу же
разнесет весть о новоявленном
"безбожнике"...
Никакие газеты не заменят молвы
и сплетни, формирующей общественное мнение и
несущее основную информацию о мире. Как не
вспомнить знаменитую Феклушу из драмы
Островского "Гроза"!
Без великой нужды никто из
Вологды не уезжает и никто не приезжает: далеко
ехать! Жители все "примелькались", и к новым,
не "своим", относятся с опаской и не очень-то
жалуют.
Над обывателем - городские
власти: военный генерал-губернатор, гражданский
губернатор, вице-губернатор, губернский
прокурор, начальник казенной палаты,
предводитель дворянства, архиепископ... Впрочем,
на обывателя они почти никак не влияют: тот
просто уважает их чины, преклоняется перед
высоким положением, а что до их управлений и
нововведений - то пусть к этому имеют отношение
"служилые" и "баре". А те, к которым
привыкли относиться как к "барам", тоже
живут не бог весть как по нашим теперешним
понятиям: большими семьями, в не очень-то больших,
по преимуществу деревянных домах, без особенных
"удобств".
И посреди этого быта возникают,
как символы его, те культурные ценности, ради
которых автор, собственно, и взялся ворошить
"вологодские давности".
* * *
"По давности я дела этого не
припомню". История, как говорили в старину, -
это "очень капризная госпожа".
Замечательный французский ученый Марк Блок
пишет: "Разведчики прошлого - люди не совсем
свободные. Их тиран - прошлое. Оно запрещает им
узнавать о нем что-либо, кроме того, что оно само,
намеренно или ненамеренно, им открывает" [1]
[Блок М. Апология истории. М., 1978, с. 35.]. Поэтому
всякий, кто пишет о "давностях", должен быть
непременно "изыскателем" - и на этом
тернистом пути он испытывает не только радости
открытий, но и разочарования неудач.
Начнем с последних: даже
полуторастолетняя история не дает всей полноты
сведений - что-то скрыто, что-то не найдено, что-то
напрочь забыто. Мы не знаем, например, имени
автора прекрасного стихотворения
"Декабристам" ("Над вашей памятью
кровавой / Теперь лежит молвы позор..."), хотя
можем предположить, что автор был большим поэтом
и настоящим гражданином, и это стихотворение
включено во многие хрестоматии. А сколько
произведений литературы прошлого столетия,
говоря научным языком, не атрибутировано! С
другой стороны, история донесла до нас много
такого, без чего мы могли бы обойтись.
До нас не дошли многие
стихотворения Батюшкова и Пушкина. Многие
значительные факты их биографий мы можем лишь
предполагать. А сколько вымыслов осталось в
мемуарах! Ни один из ближайших друзей Пушкина,
литераторов, не оставил цельных воспоминаний о
поэте: ни Жуковский, ни Плетнев, ни Вяземский, ни
Соболевский, ни А. Тургенев... А сколько на этом
поле потрудились всякие Макаровы, Грены,
Бантыши-Каменские! А сколько потом пришлось
потрудиться пушкинистам, чтобы определить, что в
этих воспоминаниях является вымыслом, а что -
правдой, а что - вообще подделкой, фальсификацией.
И все-таки нет занятия радостнее
и благодарнее, чем такое вот
"изыскательство". Сидишь за зеленым сукном
архивного стола. Разбираешь чужие пожелтевшие
письма. Письмам полтораста лет.
Много уже писалось о так
называемом "архивном волшебстве", о том, что
архив - это не совсем обычное место, что, приходя
туда и погружаясь в рукописи былых времен, будто
переносишься в эти былые времена, чувствуешь
"запах прошедшего", и прочее тому подобное.
Автор соглашается с этими восклицаниями: да,
действительно, "погружаешься",
"переносишься", "чувствуешь"... Все это -
материи старые, но все это - сущая правда.
Одна из глав книги М. О.
Чудаковой "Беседы об архивах" называется
"Пишите письма!" [1] [Чудакова М. Беседы об
архивах. М., 1975, с. 121-165.]. В ней говорится о том, что
современные люди совсем забыли искусство писать,
что новейшие средства информации, прежде всего
телефон, отучают нас от очень важной стороны
духовной жизни - письменной речи... Мы пишем реже и
короче: зачем писать, если так несложно позвонить
или даже приехать.
Письма прошлого столетия - это
часто произведения искусства слова, тем более
замечательные, что они - "неосознанные"
откровения людей, которые "пишут как говорят, а
говорят как пишут"...
Еще в 1874 году наш земляк,
выдающийся педагог Н. Ф. Бунаков, начал свою
статью о Батюшкове таким рассуждением: "Много
печатается теперь писем и записок, которые с
полнотой и живостью рисуют былое. Становится
жаль, что обычай вести дружескую переписку все
более и более выходит из употребления... "обмен
мыслей" не в моде. Литературные люди прежнего
времени уже и по принадлежности большею частию к
одному обществу (не говоря уже о других причинах)
были, конечно, несравненно ближе между собою, чем
люди тревожного и разъединенного времени...
Нечего говорить, какой высокий интерес получают
такие памятники прошлого, когда принадлежат
личности замечательной [1] [1 Русский вестник, 1874, N
8, т. 112, с. 503-504. Ср. рассуждение акад. М. П. Алексеева
в предисловии к I тому "Писем" И. С. Тургенева:
Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем, т. I. М.-Л., 1961,
с. 15-18.].
Письма в подлиннике, даже
известные, даже опубликованные, вызывают
особенное чувство. Подумать только: когда-то
именно эту бумагу положил перед собою, например,
Батюшков, умакнул гусиное перо в фарфоровую
чернильницу и...
Литературоведение не бывает без
"воздуха" эпохи, веющего от пожелтевших
бумаг. Литературу, как всякое искусство, нельзя
"изучить" прежде непосредственного чувства.
Чтобы изучить литературу прошедших времен,
надобно уметь почувствовать "давности",
спрятанные порою за семью замками.
* * *
"Давность не малый
свидетель". Люди, книги и города имеют свою
судьбу. Об этой судьбе и пойдет речь. Автор этой
книги - литературовед, и выбрал он предметом
разговора литературу и писателей. Он вологжанин
и интересуется писателями-земляками.
Некоторых из героев этой книги
вологжане числят в своих знаменитых земляках и
чтут - таков Батюшков. Другие лишь упоминались
как писатели, приезжавшие в Вологду или жившие
там. Таковы Вяземский, Надеждин, Соколовский,
Фортунатов, Савваитов [2] [См.: Г у р а В. В. Русские
писатели в Вологодской области. Вологда, 1951;
Осьминский Т. И., Озеринин Н. В., Брусенский И. И.
Очерки по истории края (Вологодская область).
Вологда, 1960.]. Третьи забыты, и отголоски их
деятельности есть лишь в качестве упоминаний в
специальных исследованиях.
Литературное краеведение - это
не столько проявление "местного
патриотизма" ("знай, мол, наших!"), сколько
один из важных (и наименее изученных) разделов
науки о литературе. Край, связанный с местом
рождения, детством и жизнью писателя, во многом
определяет характер и общий запас его понятий,
образов и слов. Причем определяет с самого
важного периода его жизни - с детства и
отрочества, когда первые, случайные мотивы его
будущих произведений уже возникают в его
творческом воображении. Кроме того, в процессе,
не вполне ясном еще для ученых, любой писатель (и
любой художник вообще) воплощает в своих образах
те черты, которые в разное время выступили, так
сказать, в "среднем типе" его родины,
связанном с любимым уголком огромной России.
Этим прежде всего литературное краеведение
соотносится с "большой" литературой.
Изучение "давностей" -
процесс весьма сложный и трудоемкий, и он не
может быть исчерпан усилиями одного человека.
Эта книга не могла бы быть написана без помощи
студентов, помогавших автору в его архивных
разысканиях, без консультаций вологодских
краеведов, без замечаний рецензентов и
редакторов, читавших книгу в рукописи. Познание
родины невозможно без коллективного изучения
родного края.
"Не будь тороплив - будь
памятлив" - говорит русская пословица.
"Родных" писателей нужно изучать, потому что
они говорили о нас и по-нашему, даже если они
отделены от нас веками. И нам, уверенно шагающим в
будущее, не стоит забывать о "давностях".
Интерес к прошлому своего края связан с
интересом к будущему.