Часть первая
      ВМЕСТЕ С БАТЮШКОВЫМ
     
      Вхожу в твою обитель:
      Здесь весел ты с собой.
      И, лени друг, покой.
      Дверей твоих хранитель...
     
                   В. А. Жуковский. К Батюшкову
     
      Певец любви, поэт игривый
      И граций баловень счастливый,
      Стыдись! тебе ли жить в полях?
      Ты ль будешь в праздности постылой
      В деревне тратить век унылый,
      Как в келье дремлющий монах?
     
                   П. А. Вяземский. К. Батюшкову
     
      Играй; тебя младой Назон,
      Эрот и грации венчали,
      А лиру строил Аполлон.
     
                   А. С. Пушкин. К Батюшкову
     
     
      КОНСТАНТИН БАТЮШКОВ. ХАНТОНОВСКАЯ ХРОНИКА
     
      Кто хочет понять поэта, должен отправиться на его родину...
      Гете
     
      Место действия этой истории - деревня Хантоново Череповецкого уезда Новгородской губернии.
      Время действия - "дней Александровых прекрасное начало" (так назвал его Пушкин), эпоха войн и реформ первых десятилетий прошлого века, "преддекабристская" эпоха.
      Основные "персонажи" - подлинные письма и документы, которые подчас говорят красноречивее, чем вымышленные герои.
     
      "NNN ?
      Недавно я имел случай познакомиться с странным человеком, каких много! Вот некоторые черты его характера и жизни.
      Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень здоров, то болен, при смерти болен. Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра - ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока. Лицо у него точно доброе, как сердце, но столь же непостоянно. Он тонок, сух, бледен, как полотно. Он перенес три войны и на биваках был здоров, в покое - умирал. В походе он никогда не унывал и всегда готов был жертвовать жизнию с чудесною беспечностию, которой сам удивлялся; в мире для него все тягостно, и малейшая обязанность, какого бы рода ни была, есть свинцовое бремя... Он служил в военной службе и в гражданской: в первой очень усердно и очень неудачно; во второй удачно и очень неусердно. Обе службы ему надоели, ибо, поистине, он не охотник до чинов и крестов. А плакал, когда его обошли чином и не дали креста! Как растолкуют это? Он вспыльчив, как собака, и кроток, как овечка.
      В нем два человека. Один добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив, откровенен до излишества, щедр, трезв, мил. Другой человек - ...злой, коварный, завистливый, жадный, иногда корыстолюбивый, но редко; мрачный, угрюмый, прихотливый, недовольный, мстительный, лукавый, сластолюбивый до излишества, непостоянный в любви и честолюбивый во всех родах честолюбия. Этот человек, то есть черный - прямой урод. Оба человека живут в одном теле...
      Это я! Догадались ли теперь?"
      (К. Н. Батюшков. "Чужое: мое сокровище!" - записная книжка 1817 г.) [1] [Выдержки из сочинений и писем К. Н. Батюшкова, кроме случаев, особо оговоренных, приводятся по изданию Батюшков К. Н. Сочинения. Под ред. Л. Н. Майкова, тт. 1-111. СПб., 1885-1887.]
     
     
      1. ПЕРЕД ПЕРВЫМ ПРИЕЗДОМ
     
      "Господин губернский секретарь Батюшков!
      В воздаяние отличной храбрости, оказанной вами в сражении прошедшего мая 29-го при Гейльсберге и Ла-унау против французских войск, где вы, находясь впереди, поступали с особенным мужеством и неустрашимостью, жалую вас кавалером ордена святыя Анны третьего класса, коего знак у сего к вам доставляю; повелеваю возложить на себя и носить по установлению; уверен будучи, что сие послужит вам поощрением к вящему продолжению ревностной службы вашей.
      Пребываю вам благосклонный
      Александр.
      Военный министр: Аракчеев.
      С. Петербург. 20 мая 1808" [2] [Отдел рукописей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (далее: ГПБ), ф. 50, оп. 1, ед. хр. 2, Приводимые в тексте архивные материалы собраны совместно с С. Ю. Соловьевым и Л. В. Лавровым.].
     
      Прапорщику и начинающему поэту Константину Батюшкову 21 год. Позади - битва при Гейльсберге, ранение, лечение в Риге, первая любовь... И Тильзитский мир позади, и совсем уже непонятно, зачем была битва при Гейльсберге, и отчего раненая нога болит, и будет болеть до конца жизни. Впрочем, за это ранение он, высочайшим указом Александра Первого, приведенным выше, был награжден орденом - хотя и небольшим - и стал "кавалером".
      Весной 1809 года "титулярный советник и кавалер" Батюшков был в Аландском походе, но после него до самого конца шведской кампании в военных действиях участия не принимал: его полк был поставлен в резерв. И больше двух месяцев томился он в Финляндии, в местечке Надендаль, болея, страдая от безделья и безденежья, томясь среди северных снегов.
      Батюшков - поэту и другу Николаю Гнедичу, 1 апреля 1809. Из Надендаля в Петербург: "В каком ужасном положении пишу к тебе письмо сие! Скучен, печален, уединен. И кому поведаю горести раздранного сердца? Тебе, мой друг, ибо все, что меня окружает, столь же холодно, как и самая финская зима, столь же глухо, как камни. Ты спросишь меня: откуда взялась желчь твоя? Право, не знаю: не знаю даже, зачем я пишу..."
      В марте 1809 года Батюшков был повышен в чине: стал подпоручиком. В апреле он подал в отставку. И ждет не дождется, когда сможет вырваться домой...
      Батюшков - сестре Александре, 12 апреля 1809, Из Надендаля в Вологду: "Будучи за 2000 верст, я не могу давать советов, но если бы вы построили дом в Ханто-нове, это бы не помешало; стройте для себя, какой вы заблагорассудите. Но деньги небольшие на это нужны. Лучше рано, нежели поздно, иметь верный приют. Напиши мне об этом. Да не забудь присмотреть за садом и моими собаками. С каким удовольствием я бы возвратился под тень домашних богов!"
     
      Луга веселые, зелены!
      Ручьи прозрачны, милый сад!
      Ветвисты ивы, дубы, клены,
      Под тенью вашею прохлад
      Ужель вкушать не буду боле?..
      ("Совет друзьям")
     
      Хантоново было наследственным имением матери, Александры Григорьевны, урожденной Бердяевой. Батюшков ее почти не помнил. Когда ему было четыре года, мать (после рождения младшей дочери, Вареньки) заболела душевной болезнью, была увезена в Петербург, где и умерла в 1795 году. Хантоново пустовало...
      В 1807 году отец, Николай Львович, женился вторично (на устюженской дворянке Авдотье Никитичне Теглевой), и между ним и его незамужними дочерьми, Александрой и Варварой, произошел разлад. В разгар этого разлада, в августе, в Даниловское приехал Константин, еще не вполне оправившийся от ран Прусского похода. Его разговор с отцом и мачехой усугубил и без того тяжелую размолвку, и вскоре он вместе с сестрами переехал в Хантоново, в старинный барский дом на высоком холме, невдалеке от величавой Шексны.
      Хлопоты по разделу имения продолжались больше года, и поэт, оказавшийся единственной надеждой своих сестер, активно в них включился и весь год провел в разъездах: то в Петербург, где он тяжело заболевает; то в Вологду, где мучается от каких-то "сплетней и кле-вет"; то в Череповец, где 12 июня 1808 года в уездном суде происходит раздел имения между ним и отцом.
      Батюшков стал помещиком. Начались хлопоты, отнюдь не поэтические.
     
      "Расписка.
      Милостивый государь мой Абрам Ильич!
      Так как вы, попечитель моего имения и сестер моих, изволили занять для наших надобностей две тысячи рублей, которые я и получил, о чем даю вам сию расписку.
      Покорнейший слуга Константин Батюшков. Сентября, 6 дня, 1807" [1] [Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР (далее: ИРЛИ), ф. 19, ед. хр. 53, л. 1.].
     
      Эта расписка дана Абраму Ильичу Гревенсу, мужу старшей сестры Анны, петербургскому чиновнику. Подобные документы стали путеводными вехами судьбы Батюшкова. Кому только он не писал расписок! И второму шурину своему Павлу Алексеевичу Шипилову (мужу сестры Елизаветы), вологодскому дворянину. И в английский банк. И какому-то нижегородскому мещанину Ивану Серякову. В архивах сохранилось около сотни батюшковских расписок: и на две тысячи, и на тысячу, и на пятьсот рублей, и даже на четыре рубля восемь копеек!.. До конца жизни помещик Батюшков так и не смог избавиться от векселей и долгов.
      На это стоит обратить внимание. Много стихов и прозаических произведений, добрая половина творческого наследия Батюшкова, безвозвратно утрачена, а векселя и расписки - вот они, лежат!.. К деньгам во все времена относились бережнее, чем к стихам.
     
     
      2. СУДЬБА ХАНТОНОВСКОИ УСАДЬБЫ
     
      Усадьба Батюшкова в Хантонове, сохранись она до наших дней, имела бы огромное мемориальное, историко-культурное, научное и вообще человеческое значение. Это своеобразная "творческая дача" поэта, куда он убегал от суеты и где написана добрая половина его произведений.
     
      Под тению черемухи млечной
      И золотом блистающих акаций
      Спешу восстановить алтарь и муз, и граций,
      Сопутниц жизни молодой...
                                                   ("Беседка муз")

      В декабре 1979 года в череповецкой городской газете "Коммунист" была опубликована заметка "Восстановим усадьбу Батюшкова в Хантонове!", в которой, между прочим, содержалось обращение к хантоновским старожилам поделиться своими воспоминаниями. Автор разговаривал со многими старожилами, бродил по холму, на котором была расположена усадьба Батюшкова, ныне не существующая.
      Это был тихий и величавый уголок русского Севера. Огромный живописный холм, когда-то с видом на реку Шексну, а теперь на Рыбинское водохранилище. На нем - декоративные уступы, вырытые еще в XVIII веке крепостными крестьянами. На верхнем уступе - дом, окруженный сиренью и орешником, и два флигелька. В 1815-1816 годах дом, старый и ветхий, был несколько подновлен и перестроен неким местным архитектором, а потом, в середине 40-х годов прошлого столетия, сгорел... Но сад возле дома был поистине уникальным для наших северных мест.
      На верхнем уступе росла липовая аллея ("двум человекам одного дерева не обхватить", - вспоминают старожилы), да и при жизни поэта эти липы были уже большими. Тут же, возле "барского луга", - два декоративных пруда прямоугольной формы. В них в батюш-ковские времена, говорят, водились черные лебеди. Возле лип - сирени, акации, аллеи...
      Второй уступ был большим цветником, садом, разбитым по образцу версальских садов. Дорожки были убраны желтым песком, а на клумбах (которые тогда назывались "куртины") росли цветы...
      Батюшков - сестре Александре, 3 апреля 1816. Из Москвы в Хантоново: "Достань на весну роз, если можно, и проси Ивана-садовника моим именем, чтобы он постарался за цветами; не прислать ли тебе семян цветочных? Здесь тотчас достать можно..."
      Нижний уступ был парком в английском роде. "Клены диковинные, липы, рядочками посаженные, еще какие-то деревья, сирень и еще другие кусты, а поодаль - крупный ельник, голубые ели рядочками посажены..." Так вспоминают старожилы. Судя по отрывочным фразам писем Батюшкова и его сестер, этот парк был разбит в 1813 году пленными французами.
      Батюшков - поэту и другу В. А. Жуковскому, июнь 1817. Из Хантонова в Петербург: "Благодаря Провидению, у меня беседка в саду, четыре опрятные, веселые комнаты, и твой портрет, и Вяземского; с балкона вид прелестный: река, лес, одним словом: прелесть... для проходящих".
      Эта беседка (ей, между прочим, посвящено стихотворение Батюшкова "Беседка муз") находилась на нижнем уступе, и остатки ее можно было видеть десять лет назад...
      Призыв о восстановлении батюшковской "прелести" был брошен в 1979 году. А разрушена была она... в 1974 году. Не разобрался директор совхоза, расширявший пахотные угодья, прошляпили районные руководители, и... Вот уж поистине: что имеем не храним, потерявши - плачем. От всего мемориального комплекса остался лишь нижний декоративный пруд да десяток деревьев вокруг него.
      Здесь мог бы быть памятник, подобный Михайловскому Пушкина на Псковщине, Овстугу Тютчева на Брянщине, Красному Рогу А. К. Толстого там же, Мишенскому Жуковского под Белевом, Ясной Поляне, Тарханам, Абрамцеву, Муранову, Болдину, Спасскому-Лутовинову... Там теперь музеи, туда приезжают люди, любящие русскую культуру.
      В Хантонове на месте усадьбы Батюшкова посеян лен. Мы можем совершить путешествие только в прошлое.
     
     
      3. 1809 ГОД. ДИАЛОГИ С ГНЕДИЧЕМ
     
      Итак, в конце мая - начале июня 1809 года Батюшков, наконец-таки получивший отставку, приехал из Финляндии в Петербург. Там его встретили не радости, а новые огорчения. Во время его отсутствия, в 1808 году, умерли самые близкие ему люди: сестра Анна ("дом Абрама Ильича осиротел") и дядя, воспитатель и первый литературный наставник М. Н. Муравьев ("покойного Михаила Никитича и тени не осталось"). Сейчас, в начале лета, все знакомые петербуржцы разъехались по дачам, "все переменилось"... А отставному подпоручику отнюдь не до дачных удовольствий.
      Батюшков - сестрам, 1 июля 1809. Из Петербурга в Хантоново: "Надеюсь, что вы покойнее, нежели когда вас оставил. Здесь и по делам нашим худого или, лучше сказать, худшего ничего не слышал. Итак, друзья мои, ожидайте меня у волн Шексны!.. Целую вас, друзья мои, приготовьте комнату, а я накупил книг..."
      К исходу июля Батюшков был уже в деревне. Первые недели он очень доволен жизнью и уединением. Сестры окружают его заботой, да и сам он счастлив после долгого и утомительного похода отдохнуть душой и развеяться...
      Очень показательна в этом смысле переписка Батюшкова с Николаем Ивановичем Гнедичем, поэтом и верным другом, знаменитым "преложителем Гомера". Впрочем, ни Гнедич, ни Батюшков - пока что вовсе не "знаменитые", а только еще "начинающие". Их письма - как своеобразный диалог, где не строчки, а голоса.
      Диалог веселый. Август-сентябрь 1809.
      Б а т ю ш к о в : Где ты поживаешь, друг мой? Радищев пишет, что на дачу переезжаешь. Приезжай лучше сюда; решись - и дело в шляпе.
     
      Тебя и Нимфы ждут, объятья простирая,
      И Фавны дикие, кроталами играя.
      Придешь, и все к тебе навстречу прибегут
      Из древ Гамадриады,
      Из рек обмытые Наяды,
      И даже сельский поп, сатир и пьяный плут.
     
      Г н е д и ч : Насилу дал тебе бог силу отозваться, а я уже начинал думать, что весь Череповской округ обрушен землетрясением, но слава богу, кончилось тем, что ты было прихворнул, если не прибрехнул.
     
      За то и Поп, и Пан, и Фавны, и Наяды
      Пускай тебе кричат стихи из "Петриады"! [1] [Здесь и далее выдержки из неопубликованных писем Н. И. Гне-дича приводятся по автографу: ИР ЛИ, р. I, оп. 5, ед. хр. 56.]
     
      Б а т ю ш к о в : А если не будешь, то все переменит вид, все заплачет, зарыдает:
     
      Цветы завянут все, завоют рощи дики,
      Слезами потекут кристальны ручейки,
      И, резки испустив в болоте ближнем клики,
      Прочь крылья навострят носасты кулики.
      Печальны чибисы, умильны перепелки,
      Не станут пастухи играть в свои свирелки,
      Любовь и дружество погибнет все с тоски!
     
      Вот тебе два мадригала, а приедешь - и целая поэма.
      Г н е д и ч : Ты думаешь точно как рыцарь Ламаханский: оседлал Рыжака, надел лоханку на голову и поехал; так бы и я сделал, если бы не имел ни дел, ни отношений, ни связей, ни обязанностей; но и тогда бы не сделал так скоро, как ты рассказываешь.
      Б а т ю ш к о в : Уведомляй меня почаще: здесь в пустыне и ковчег Ноев - новость, а у вас там ничему не удивляются... Мужайся, Улисс! Здесь же ни одной сирены, а спутников итакского мужа, который десять лет плыл по Малой Азии на каменный и бедный остров, очень много... Я отворил окно и вижу: нимфа Ио ходит, голубушка, и мычит бог весть о чем; две Леды кричат немилосердно. Да посмотри... там в тени - право стыдно!., бараны, может быть, из стада царя Адмета [1] ["Итакский муж" - Одиссей, спутники которого были превращены в свиней; "Ио" - нимфа, возлюбленная Зевса, превращенная в корову; "Леда" - гусыня; "Адмет" - фессалийский царь, стада которого пас Аполлон (греческая мифология).]. Накинем занавесь целомудрия на сии сладостные сцены, как говорит Николай Михайлович Карамзин в "Наталье" [2] [Повесть Н. М. Карамзина "Наталья, боярская дочь" (1792).]. Пожалуйста, пришли мне стихов из Петербурга, а я тебе пришлю перчаток замшевых хоть дюжину.
      Г н е д и ч : Я живу на даче у Анны Петровны [3] [А. П. Квашнина-Самарина, фрейлина Екатерины II, любительница литературы и покровительница молодых дарований.]; часто бываю в городе, и эти дни почти все в городе, провожая в Тверь Гагарина, уехавшего туда с моею Аполлоншею [4] [Князь И. А. Гагарин, камергер двора, был близок со знаменитой трагической актрисой Е. С. Семеновой, впоследствии ставшей его женой. Н. И. Гнедич обучал Семенову театральной декламации. Батюшков в сентябре 1809 г. написал "Стихи Е. С. Семеновой" ("Я видел красоту, достойную венца"), о которых его просил Гнедич.], к которой я начинал, начинал, начинал, да и до сих пор не кончил стихи, которые бы мне очень хотелось написать ей; хотя я уже благодарил ее прозою, но стихами, - стихами поблагодари хоть ты за меня.
      Б а т ю ш к о в : Ты получил пенсион! Сердце у меня выскочить хотело от радости... Да здравствует князь Гагарин!.. [1] [И. А. Гагарин в 1809 году выхлопотал для Гнедича "пенсион" для того, чтобы тот работал над переводом "Илиады" Гомера. Перевод растянулся на 20 лет: он был закончен и издан лишь в 1829 году.] Ну слава богу, ты имеешь кусок верного хлеба; великое дело!
      Г н е д и ч : Я прощаюсь с миром - Гомер им для меня будет. Оградясь тройным щитом мужества, я по окончании 8-й песни печатаю обе, посвящая великой княгине. Вот тогда-то воскликни: мужайся, Улисс!
      Б а т ю ш к о в : Я любил всегда Гомера, а теперь обожаю: он, кроме удовольствия неизъяснимого, делает добро человечеству. Да тень его потрясется на Олимпе от радости!
      Г н е д и ч : Я вижу тебя со слезами на глазах. Признаюся, что читавши письмо твое, я не мог от них удержаться. Твоей дружбе обязан я за сладкие слезы в жизни. Они текли от смеху, от радости. Я тебя так обнимал мысленно, что грудионка твоя треснула бы, если б ты был в моих объятиях.
      Б а т ю ш к о в : ...Табаку ожидаю, как цветок росы; если можешь прислать турецкого, хорошего, лучшего, такого, что не стыдно курить в Магометовом раю, на лоне гурий: с аравийским ароматом, с алоем, шафраном, с анемонами, с ананасовым соком... Ты понимаешь!
      Г н е д и ч : На твои у меня деньги я следующими почтами все писанное вышлю; турецкого табаку пришлю такого, что ты до блевоты закуришься, зато 5 р. фунт: с ананасами, с анемонами - понимаешь?!
      Батюшков живет, радуясь письмам от немногих друзей и родных. Адрес на этих письмах, по тогдашнему обычаю, весьма краток: "Милостивому государю Константину Николаевичу Батюшкову. В Череповец". Раз в неделю кто-то из дворни (всего вероятнее, камердинер Яков) ездит в Череповец за почтой. Раз в неделю - радости и новости. А остальные шесть дней?
      Соседей у владельцев Хантонова немного, да и те в основном люди недалекие, "деревенские старожилы" Башмаковы, Ильинские, Карауловы... "С какими людьми живу! - восклицает Батюшков в письме к тому же Гнедичу. - Я с тех пор, как с тобой расстался, никому даже полустишия, не только своего, но и чужого, не прочитал".
      В тишине "уединенных полей" меняется даже былой идеал романтического поэта, поэта-затворника. Когда-то, около 1804-1805 гг., Батюшков написал подражание известному посланию Ж. Б. Грессе "Обитель". Он вообразил самого себя живущим "в тихой хижине", питающимся любовью и воображением... Поэтическая картина получилась, однако, не очень веселой:
     
      Ветер воет всюду в комнате
      И свистит в моих окончинах,
      Стулья, книги - все разбросано:
      Тут Вольтер лежит на библии,
      Календарь на философии.
      У дверей моих мяучит кот,
      А у ног собака верная
      На него глядит с досадою.
      Посторонний, кто взойдет ко мне,
      Верно, скажет: "Фебом проклятый,
      Здесь живет поэт в унынии".
     
      И вот сейчас сам Батюшков очутился в положении затворника. Прошел июль, август и сентябрь - наступила слякотная осень. А с нею - осенняя скука, неотделимая от "обители". "Если б ты знал, что здесь время за вещь? Что крылья его - свинцовые? Что убить нечем? Уж я принужден читать пряники Долгорукова, за неимением лучшего".
      Однообразие одолевает тихим тиканьем часов да ленивым лаем бездельных собак. Иногда нестерпимо хочется уехать прочь, но - нет денег... Оброк не собран, хлеб не продан, Глуповский староста ворует, и надобно бы поехать да разобраться... И Батюшков не трогается с места.
      Диалог философский. Ноябрь 1809.
      Б а т ю ш к о в : Госпожа Севинье, любезная, прекрасная Севинье [1] [Маркиза Мария Севинье (1626-1696) - французская писательница, автор "писем" к дочери, получивших широкую известность и ставших образцами французской эпистолярной прозы.], говорит, что если б она прожила только двести лет, не более, то сделалась бы совершенною женщиною. Если я проживу еще десять лет, то сойду с ума. Право, жить скучно, ничто не утешает. Время летит то скоро, то тихо; зла более, нежели добра; глупости более, нежели ума; да и что в уме?.. В доме у меня так тихо; собака дремлет у ног моих, глядя на огонь в печке; сестра в других комнатах перечитывает, я думаю, старые письма... Я сто раз брал книгу, и книга падала из рук. Мне не грустно, не скучно, а чувствую что-то необыкновенное, какую-то душевную пустоту... Что делать? Разве поговорить с тобою?
      Г н е д и ч : Есть, друг, минуты, в которые бы хотелось поделиться некоторыми чувствами с кем-нибудь умеющим в моем молчании понимать их; но где сей кто-нибудь?
     
      Чувствий сладких сердце полно
      К чьей груди я приложу?..
     
      Всякое неразделенное чувство тяжко, как и самая печаль. - Не добре есть человеку быти единому...
      Б а т ю ш к о в : Недавно читал Державина "Описание Потемкинского праздника". Тишина, безмолвие ночи, сильное устремление мыслей, пораженное воображение - все это произвело чудесное действие. Я вдруг увидел перед собой людей, толпу людей, свечки, апельсины, брильянты, царицу, Потемкина, рыб - и бог знает чего не увидел, так был поражен мною прочитанным. Вне себя побежал к сестре... "Что с тобой?" - "Они! Они!" - "Перекрестись, голубчик". Тут-то я насилу опомнился. Но это описание сильно врезалось в мою память. Какие стихи!..
      Г н е д и ч : За эти сладкие минуты я имею целые дни, в которые хотел бы бежать из света. Не думаешь ли ты, что это бывает со мною тогда, как я сижу дома, один с своею задумчивостью? Нет - тогда как бываю в обществах, в обществах, где думал я найти пищу для ума, для вкуса, для сердца; где воображал, что, беседуя с певцом Фелицы, буду иметь и удовольствие, и пользу, и мечтания о пирах Потемкина, о счастливом веке Екатерины, - и что же я встречаю, что вижу, что слышу?..
      Б а т ю ш к о в : Можно ли так состареться в 22 года! Непозволительно!
      Г н е д и ч : Я давно уже отказался не вмешиваться ни в какие разговоры, ибо их, сколь я заметил, ведут или дураки, или о дурачестве; а теперь в состоянии отказаться не входить ни в какие общества, ибо или я один дурак, или все люди, их составляющие... Не хочешь ли, друг, сделать мне компанию бежать со света!
      "Бежать со света" - это для Батюшкова. С этого времени начинает проявляться очень своеобразный жизненный облик его как "первого онегинского типа русской литературы" [1] [См.: Благой Д. Д. Судьба Батюшкова.- В кн.: Батюшков К. Н. Сочинения. М.-Л., 1934, с. 11-19.]. Это "онегинство" проявляется и внутренне: в постоянной душевной разорванности, неуспокоенности, и внешне: в острейших признаках "хандры", "охоты к перемене мест". Батюшков не мог жить на одном месте более полугода. В деревне он тяготится одиночеством, стремится к столичному шуму, к веселым друзьям. Попадая в столицы, начинает рваться к деревенскому уединению, к творчеству. До 1812 года он так и не поступает на службу, хотя этого требуют и материальные обстоятельства, и друзья (например, Гнедич, который неоднократно пишет об открывшихся выгодных "ваканциях"). В канцелярии Батюшков служить не хочет: не желает становиться "расставщиком кавык и строчных препинаний". В военной службе - не может по расстроенному здоровью. Не становится он и дельным помещиком: его хозяйственная деятельность не простиралась далее разведения садовых цветов.
      Даже профессиональным литератором Батюшков никогда себя не считал. Постоянное сомнение в своем даровании рождало в нем чувство, что успех его стихов и прозы - случаен, что в них "недостает искусства", что пишет он, как и живет, "ни хорошо, ни худо"...
      Батюшков - Гнедичу, 1 ноября 1809. Из Хантонова в Петербург: "Я еще могу писать стихи, пишу кое-как. Но к чести своей могу сказать, что пишу не иначе, как когда яд пса метромании подействует, а не во всякое время. Я болен этой болезнью, как Филоктет раною, то есть временем..."
     
     
      4. ИСТОРИЯ ЗНАМЕНИТОЙ САТИРЫ
     
      Осенью 1809 года "яд пса метромании" начал действовать сильнее и сильнее. Батюшкова все чаще тянет к старому письменному столу. Неожиданно "затворничество" оборачивается иной стороной - наступает творчество, приходит вдохновение и уютно устраивается в пустом доме, на островке, посреди мелкого дождя и осенней слякоти. И даже благоприобретенные болезни не очень ему мешают.
      Особенно охотно писались стихи. Цикл "воспоминаний" о первой любви: "Воспоминание 1807 года", "Выздоровление", "К Маше". Стихотворные послания: "Стихи Е. С. Семеновой", "Ответ Гнедичу", "Послание г. Ве-леурскому". "Веселый час" - переделка раннего стихотворения "Совет друзьям". Маленькие наброски: "Пафоса бог, Эрот прекрасный", "На крыльях улетают годы..."
      Но значение этой хантоновской осени не исчерпывается количеством написанных стихов. Здесь совершилось "воспитание таланта" Батюшкова. Здесь он, наконец, нашел свои формы, свои темы, свое поэтическое видение мира. Здесь начинающий стихотворец стал большим художником, который мог свободно распоряжаться своим дарованием.
      В эту осень Батюшков много читает. Французские просветители: Вольтер и Руссо. Итальянские классики: Петрарка, Тассо, Ариосто. Английский моралист Джон Локк. "Новейший француз" Эварист Парни. Античные поэты: Гораций, Вергилий, Тибулл...
      Римские поэты привлекли Батюшкова к "антологическому роду": и сейчас, в деревне, он переводит "Тибул-лову элегию X из 1-й книги", как бы открывшую его цикл "Подражаний древним":
     
      Пусть молния богов бесщадно поразит
      Того, кто красоту обидел на сраженьи!
      Но счастлив, если мог в минутном исступленьи
      Венок на волосах каштановых измять
      И пояс невзначай у девы развязать!..
     
      Батюшков как бы "учится", вовсе не осознавая себя большим поэтом. Для него была характерна постоянная недооценка своего творчества. Его позиция "дилетанта", постоянное сомнение в своей "крохотной музе", как это ни парадоксально, стали приводить поэта к широчайшим творческим поискам. Батюшков постоянно "открывал" новые жанры, новые темы для литературы и, как открыватель, во многом определил ее последующие моменты: темы и мотивы Пушкина, Боратынского, Лермонтова, Тютчева...
      В 1809 году новая русская литература еще только рождалась. Рождалась тяжело: в трудах и спорах. Уже в последнее десятилетие XVIII века теоретически и программно оформились два "направления". Военные действия между ними были открыты в 1803 году, когда глава "литературных староверов" адмирал А. С. Шишков выпустил "Рассуждение о старом и новом слоге российского языка", направленное против новейших "светских" писаний Карамзина и иных модных словотворцев, которые-де проникнуты "наклонностью к безверию, к своевольству, к повсеместному гражданству, к новой и пагубной философии". Карамзин и школа "новейших" литераторов противопоставлялись Шишковым "классикам" XVIII века, а новейшие "классики" и поклонники старины стали стекаться под знамена Шишкова, объединяясь на "вечерах" Г. Р. Державина или на "литературных субботах" 1807-1809 гг.
      Ко времени выхода в свет "Рассуждения..." Шишкова Н. М. Карамзин уже "ушел" из литературы в историю. Возражения Шишкову высказали его молодые сторонники: М. Н. Макаров, Д. В. Дашков, Н. А. Никольской. Группа сторонников Карамзина все более укрепляется: молодой поэт В. А. Жуковский, родственник и воспитанник Карамзина П. А. Вяземский, В. Л. Пушкин, Ф. Ф. Иванов, А. Ф. Воейков... Читательским кругам больше по душе "карамзинское" направление, и московский журнал "Вестник Европы" в иные годы достигает неслыханно большого тиража - 1200 экземпляров!
      С началом наполеоновских войн у литературных староверов появляется поддержка: группа писателей-"патриотов", судорожно ополчившаяся против французского влияния в обществе и литературе, провозгласившая "русское" начало и "русское" направление. С. Н. Глинка выпускает журнал "Русский вестник". Ф. В. Ростопчин выводит на литературную арену признанного любителя "русских" нравов помещика Силу Андреевича Богатырева, уже именем своим воплощающего (по мысли Ростопчина) удаль народа русского, независимого от всяких там "французишек"...
      Батюшков - Гнедичу, 1 ноября 1809. Из Хантонова в Петербург: "Еще два слова: любить отечество должно. Кто не любит его, тот изверг. Но можно ли любить невежество? Можно ли любить нравы, обычаи, от которых мы отдалены веками и, что еще более, целым веком просвещения? Зачем же эти усердные маратели выхваляют все старое?.. Но поверь мне, что эти патриоты, жаркие декламаторы не любят или не умеют любить русской земли. Имею право сказать это, и всякий пусть скажет, кто добровольно хотел принести жизнь на жертву отечеству... Да дело не о том: Глинка называет "Вестник" свой "Русским", как будто пишет в Китае для миссионеров или пекинского архимандрита. Другие, а их тысячи, жужжат, нашептывают: русское, русское, русское... а я потерял вовсе терпение!"
      Рядом с враждующими литературными направлениями плавала поэтическая "пена". Семен Бобров - поэт, писавший настолько темно и пространно, что мудрено было догадаться, о чем он пишет... Петр Шаликов - "карамзинист", который довел "чувствительность" произведений своего учителя до крайних пределов манерности и приторности... Взялись за поэзию и женщины - "Сафы русские": Е. Титова, А. Бунина, М. Извекова... Затерянный посреди лесов новогородских, Батюшков едва не заблудился в русском поэтическом лесу.
      К осени 1809 года относится большинство батюшков-ских эпиграмм, направленных против литературных нравов. "Книги и журналист", "Эпиграмма на перевод Вир-гилия", "На перевод "Генриады" или превращение Вольтера" и т. д. Каждая из них - маленькая законченная поэтическая картина. Вот - С. С. Бобров:
     
      Как трудно Бибрису со славою ужиться!
      Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться!
     
      Вот новейшая поэтесса: в эпиграмме используется известный миф о поэтессе Сафо, которая безнадежно влюбилась в прекрасного юношу Фаона и, не встретив взаимности, бросилась в море с Левкадской скалы.
     
      Ты - Сафо, я - Фаон, - об этом и не спорю,
      Но к моему ты горю,
      Пути не знаешь к морю.
     
      Вот идеал сентиментальных повестей: скромная девушка, похожая на нимфу:
     
      Ты Нимфа, Ио, - нет сомненья!
      Но только... после превращенья!
     
      (Новая отсылка к мифологии: нимфа Ио - греческая царевна, возлюбленная Зевса, которая была превращена богиней Герой в корову... Не такое ли превращение испытывают нынешние "бедные Лизы"?)
      Батюшков не столько злится, сколько грустит. Ему не столько смешно, сколько досадно за нынешнюю литературу...
      От этой досады у него и родилась новая сатира "Видение на брегах Леты", написанная едва ли не в один присест.
      В конце октября Батюшков послал новую сатиру Гнедичу, после чего произошел следующий литературный диалог.
      Б а т ю ш к о в : Как тебе понравилось "Видение"? Можешь сжечь, если не годится. Этакие стихи слишком легко писать, и чести большой не приносят. Иным больно досталось. Бобров, верно, тебя рассмешит [1] [Семен Сергеевич Бобров (1768-1810)-поэт-классицист, мистик]. Он тут у места. Славенофила [2] [Ироническое прозвище Александра Семеновича Шишкова (1754-1841), писателя и государственного деятеля, главы "староверов"] вычеркни, да и все, как говорю, можешь предать огню и мечу.
      Г н е д и ч : Я получил экземпляр с поправками, они хороши; прибавления бесподобны; не знаю отчего, а мне безъерный более всех понравился [3] [Имеется в виду Дмитрий Иванович Языков (1773-1845), писавший принципиально без твердых знаков ("без еров").]: "Невинен я!" - это высокое! Без сомнения, что приезд Славенофила есть оригинальнейшая из картин, я также вижу кувырканье Саф и смеюсь до поту. Но полно тебе кадить, чтоб не разбить носа.
      Б а т ю ш к о в : Голова ты, голова! Сказать Оленину [4] [Алексей Николаевич Оленин (1763-1843) -писатель и художник, любитель и знаток искусства, директор Публичной библиотеки, президент Академии художеств; в 1809 г. - глава известного литературного салона.], что я сочинил "Видение!" Какие имел ты на это права? Ниже отцу родному не долженствовало об этом говорить. Он же извинителен, ибо не знал и впрямь, хочу ли я быть известен. Но ты, но ты? Стыдно, очень стыдно.
      Г н е д и ч : И ты голова! Присылай одни "Пальцы" и "Оды на старость" [5] [Эти произведения Батюшкова до нас не дошли.], так будь уверен, что не только никому не покажу, да и сам в другой раз читать не стану, - а можно ли утерпеть, не показать хороших стихов надежным, как казалось, людям, и можно ли не сказать имени, когда выпуча глаза его спрашивают и когда сердце жаждет разделить с ними свое удовольствие?
      Б а т ю ш к о в : Произведение довольно оригинальное, ибо ни на что не похоже. Теперь, ибо имя мое известно, хоть в печать отдавай.
      Г н е д и ч : Стихи твои читают наизусть: можешь судить, нравятся ли они. Каков был сюрприз Крылову; он на днях возвратился из карточного путешествия; в самый час приезда приходит к Оленину и слышит приговоры курносого судьи на все лица; он сидел истинно в образе мертвого; и вдруг потряслось все его здание; у него слезы были на глазах; признаться, что пиеса будто для него одного писана.
      Б а т ю ш к о в : Впрочем, я бы мог написать все гораздо злее, в роде Шаховского [1] [Александр Александрович Шаховской (1777-1846) - драматург и поэт-сатирик, сподвижник А. С. Шишкова.]. Но убоялся, ибо тогда не было бы смешно.
      Г н е д и ч : Да смотри не очень открыто. Ведь дураки сердиты, а Мерзляков не из умных [2] [Алексей Федорович Мерзляков (1778-1830) - поэт и критик, профессор Московского университета; высмеян Батюшковым под прозвищем "Верзлякова".]. Один приезжий из Москвы сказывал мне, как там разбирали твои мечтания, напечатанные в "Вестнике Европы"...
      Б а т ю ш к о в : Что, бранят меня? Кто и как, отпиши чистосердечно. Заметь, кто всех глупее, тот более и прогневается... Какая слава, какая польза от этого? Никакой. Только время потерянное, золотое время для сна и лени... Умру, и стихи со мной.
     
      Не нужны надписи для камня моего,
      Скажите просто здесь: он был и нет его!
     
      Вот моя эпитафия.
     
      Этот литературный диалог требует пояснений. Сатира, "слишком легко" написанная Батюшковым, не предназначалась для печати и была в незаконченном виде послана Гнедичу в Петербург. Тот прочитал сатиру в салоне Олениных, где она вызвала всеобщий восторг. Оленин сделал несколько списков с "Видения на брегах Леты" - и она чрезвычайно быстро распространилась по всему Петербургу, а чуть позже - и по Москве. В конце 1809 года поэт Батюшков стал по-своему знаменит. Одни горой встали на защиту сатиры, другие рьяно ополчились на него. Пришла популярность: имя почти неизвестного стихотворца стало у всех на устах.
      "Видение на брегах Леты" начинается так:
     
      Вчера, Бобровым усыпленный,
      Я спал и видел чудный сон!..
     
      Сон, действительно, чудесный: все современные поэты внезапно попадают в царство мертвых. Батюшков неистощим в насмешке, иногда двусмысленной:
     
      Иной из них окончил век,
      Сидя на чердаке высоком,
      В издранном шлафроке, широком,
      Наг, голоден и утомлен
      На небо девственною рифмой.
      Другой в Цитеру принесен,
      Потея над прекрасной нимфой,
      Хотел ее насильно... петь! -
      И пал без чувств в конце эклоги...
      (Из ранних вариантов "Видения...")
     
      "Фебовы дети" собираются возле одной из девяти рек, окружающих (согласно мифологии) царство мертвых - возле Леты, реки забвения. На ее брегах идет суд, который вершит вестник богов Гермес (Эрмий) и прославленные поэты прошлого. А "божественная" река решает: кто из современных писателей достоин бессмертия. Испытания в реке забвения не выдерживает подавляющее большинство писателей: и "шишковисты", и "карамзинисты", и иже с ними. Забвения, по Батюшкову, заслуживают и "с Невы поэты росски" (последователи обветшалого классицизма), и "лица новы из белокаменной Москвы" ("пастушки" вроде Шаликова и иных подражателей Карамзина).
      С особенным пристрастием Батюшков относится к рукоделью новоявленных поэтесс:
     
      Тут Сафы русские печальны,
      Как бабки наши повивальны,
      Несли расплаканных детей.
      Одна - прости бог эту даму! -
      Несла уродливую драму,
      Позор для ада и мужей,
      У коих сочиняют жены...
     
      Бессмертия удостаивается лишь Иван Андреевич Крылов и (с оговорками) адмирал Шишков. Последнего Батюшков именует "славенофилом": он первый ввел в русский язык это слово и это понятие...
     
      Один, один Славенофил,
      И то повыбившись из сил,
      За всю трудов своих громаду,
      За твердый ум и за дела,
      Вкусил бессмертия награду.
     
      Об антагонисте Шишкова Карамзине Батюшков в "Видении..." не упомянул, но в письме к Гнедичу высказался двусмысленно: "Карамзина топить не смею, ибо его почитаю". Вероятно, было за что "топить"! Батюшков еще не определился как "карамзинист" и как будущий "арзамасец".
      Однако именно "Видение на брегах Леты" открыло стихию будущих сатир Жуковского, Вяземского, Дашкова, Воейкова. Оно стало каноном литературной "сатиры" первой четверти XIX века. "Усыпление" от бездарных стихов, чудесное "сновиденье", явление Аполлона, мотив забвения "стихов и прозы безрассудной", провозглашение поэтической независимости, перенесение действия в ад, в загробное царство, которое изображается "сниженным", бытовым - эти мотивы стали популярны в литературной борьбе пушкинской эпохи. Поэтому "Видение..." продолжало сохранять свое значение для литературной полемики в течение всего последующего десятилетия (хотя впервые было напечатано много позже, в 1841 году). Но ему подражал молодой Рылеев в своем отрывке "Путешествие на Парнас" и лицеист Пушкин в поэме "Тень Фонвизина". В стихотворении "Городок" Пушкин назвал батюшковское "Видение..." в числе "драгоценных" сочинений, "презревших печать".
     
      Еще продлилось сновиденье,
      Но ваше длится ли терпенье
      Дослушать до конца его?
      Болтать, друзья, неосторожно -
      Другого и обидеть можно.
      А боже упаси того!
     
     
      5. МОСКВА
     
      В конце ноября 1809 года к хантоновскому отшельнику пришла хандра. Батюшкову 22 года, а он все еще "в тягость себе и ни к чему не способен". Он участвовал в двух тяжелейших военных походах - но призвания к военной службе не чувствует. А служить надобно: иных средств к существованию нет. Кто он? Подпоручик в отставке. Чиновник без места. Душевладелец без денег. Поэт... Но это ведь не профессия.
      Гнедич из Петербурга постоянно поучает: "Тебе должно служить", - и выхлопотал через князя И. А. Гагарина какое-то "тепленькое" местечко, зовет в Петербург: "Дай боже - приезжай, - да будет Локий Фив кондуктором!"
      Батюшков - Гнедичу, начало декабря 1809. Из Хантонова в Петербург: "...Я бросил намерение ехать на службу, надолго ли - не знаю. Но теперь довольно покоен, ибо не желаю ничего с большим аппетитом. Еду в Вологду на неделю, стану принимать хину, и если вылечусь, то отправлюсь в Москву, а по весне на Кавказские воды, ибо путешествие сделалось потребностью души моей".
      Потом Гнедич отослал Батюшкову какое-то "ругательное" письмо, до нас не дошедшее. А тот в начале декабря, по первому зимнему пути, выехал в Вологду, где сразу же слег в постель, простудившись в дороге.
      Н. Л. Батюшков - Константину, 15 декабря 1809. Из Даниловского в Вологду: "Письмо твое из Вологды получил и жалею душевно, что ты, мой друг, болен, а еще сожалею больше о том, что ты себя поручил Глазову. Помнится, в мою бытность он был лекарем в Грязовице, и если это тот, кажется, выбор твой весьма неудачен" [1] [ИРЛИ, ф. 19, ед. хр. 24.].
      Несмотря на опасения отца, Батюшков оправился довольно быстро недели через две он выехал из Вологды, и 25 декабря, на рождество, был уже в Москве, в гостеприимном доме в Арбатской части на Никитской улице, в приходе Георгия на Всполье, где жила Е. Ф. Муравьева с малолетними сыновьями Никитой и Александром, будущими декабристами. Там он прожил всю первую половину 1810 года.
      Появились новые друзья, преимущественно из молодых литераторов: В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, Д. П. Северин. И не из молодых: Н. М. Карамзин, В. Л. Пушкин (дядя поэта). В беседах с ними Батюшков нашел то, чего ему недоставало не только в деревне, но и в Петербурге: справедливую оценку своего поэтического направления. Это - сближает. Вскоре отношения с ними переросли в дружбу: над Батюшковым молодые друзья посмеиваются за его небольшой рост и "легкость поэтической руки, прозывают его Пипинька (персонаж одной из комедий Мольера) и Парни Николаевич [1] [Эварист-Дефорж Парни (1753-1814) - французский поэт, родоначальник европейской любовной элегии, выдающийся представитель "легкой поэзии", литературный "учитель" Батюшкова.]. Это - не обижает.
      Времяпрепровождение - самое свободное: обеды, балы, поэтические вечеринки, карты, дамы "и пунша пламень голубой". Батюшков раз даже участвовал в грандиозном увеселительном предприятии - "блестящем каруселе" - так называлась воинская конная игра в подражание средневековым рыцарским турнирам. Описание этого "каруселя" есть в замечательном очерке Батюшкова "Прогулка по Москве".
      Батюшков - Гнедичу, февраль 1810. Из Москвы в Петербург: "Я гулял по бульвару и вижу карету; в карете барыня и барин; на барыне салоп, на барине шуба и на место галстуха желтая шаль. "Стой!" И карета стой. Лезет из колымаги барин. Заметь, я был с маленьким Муравьевым [2] [Никита Михайлович Муравьев (1796-1851) - сын М. Н. Муравьева, троюродный брат Батюшкова, руководитель Северного декабристского общества и составитель его программы.]. Кто же лезет? Карамзин. Тут я был ясно убежден, что он не пастушок, а взрослый малый, худой, бледный, как тень. Он меня очень зовет к себе; я буду еще на этой неделе и опишу тебе все, что увижу и услышу".
      Несмотря на уговоры Гнедича, Батюшков в Петербург на службу не торопился. Тогда Гнедич отправился сам. По дороге на родину, в Полтавскую губернию, он завернул в Москву, где в начале июня встретился с "непутевым" приятелем. В Батюшкове он нашел какую-то разительную, но неуловимую перемену, которая была ему не по сердцу, - и сильно попенял ему за эту перемену. Служить надобно! В Петербург, к привычной работе, как можно скорее!.. Но Батюшков - полюбил Москву!
      "Я думаю, что ни один город в мире не имеет ниже малейшего сходства с Москвою. Она являет редкие противоположности в строениях и нравах жителей. Здесь роскошь и нищета, изобилие и крайняя бедность, набожность и неверие, постоянство дедовских времен и ветреность неимоверная, как враждебные стихии, в вечном несогласии и составляют сие чудное, безобразное, исполинское целое, которое мы знаем под общим именем: Москва".
      ("Прогулка по Москве")
     
     
      6. 1810 ГОД. "ИСКУССТВО УБИВАТЬ ВРЕМЯ"
     
      Перед отъездом на юг Гнедич долго настаивал на том, чтобы Константин уехал из Москвы, подальше от ветреных людей и вредных влияний. Батюшков согласился и уехал... в Остафьево, подмосковное имение князя Вяземского. Там летом отдыхали Карамзины, туда приехал Жуковский... Три недели встреч, литературных разговоров, отдыха и дружеских возлияний.
      Через три недели Батюшков сбежал. То ли устал от ветреной жизни и от лени, то ли взыграло самолюбие и не хотелось жить на даровых хлебах хлебосольного Вяземского, то ли в порыве самобичевания вспомнил укоры Гнедича... Сам Батюшков в письме к Жуковскому объяснял, что сбежал, "потому что мне стало грустно, очень грустно в Москве, потому что я боялся заслушаться вас, чудаки мои".
      В двадцатых числах июля он снова в Хантонове. Наступают веселая хандра и лень, обильно развивающиеся в одиночестве.
      Сентябрь 1810 года. Гнедич, вернувшийся из своей полтавской поездки, приветствует хантоновского затворника.
      Г н е д и ч : От Авраама Ильича услышал я, что ты был болен, и будешь, если не телом, то душою: праздность и бездействие есть мать всего и, между прочим, болезней.
      Б а т ю ш к о в : Вот что ты мне пишешь, трудолюбивая пчела!
      Г н е д и ч : Приезжай в Петербург, а здесь еще и Ни-ловы, и Самарины, и Гнедич, тебя любящие и жалеющие о праздных днях, которые проводишь ты бог весть где. Живя в деревне, ты скоро напишешь Гиневру.
      Б а т ю ш к о в : Смысл грешит против истины, первое, потому, что я пребываю не празден. В сутках 24 часа.
      Из оных 10 или 12 пребываю в постеле и занят сном и снами.
      1 час курю табак.
      1 - одеваюсь.
      3 - упражняюсь в искусстве убивать время, называемом il dolce far niente.
      1 - обедаю.
      1 - варит желудок.
      1/4 - смотрю на закат солнечный. Это время, скажешь ты, потерянное. Неправда! Озеров [1] [Владислав Александрович Озеров (1769-1816)-поэт и драматург, пользовавшийся громкой известностью, знакомый Батюшкова по салону А. Н. Оленина.] всегда провожал солнце за горизонт, а он лучше моего пишет стихи, а он деятельнее и меня, и тебя.
      3/4 часа в сутках должно вычесть на некоторые естественные нужды, которые г-жа Природа, как будто в наказание за излишнюю деятельность героям, врагам человечества, бездельникам, судьям и дурным писателям, для блага человечества присудила провожать в прогулке взад и назад по лестнице, в гардероб и проч., и проч. O, Humanite!
      1 час употребляю на воспоминание друзей, из которого 1/2 помышляю о тебе.
      1 час занимаюсь собаками, а они есть живая практическая дружба, а их у меня, по милости небес, три: две белых, одна черная. P. S. У одной болят уши, и очень бедняжка трясет головой.
      1/2 часа читаю Тасса.
      1/2 - раскаиваюсь, что его переводил.
      3 часа зеваю в ожидании ночи. Заметь, о мой друг, что все люди ожидают ночи, как блага, все вообще, а я - человек!
      Итого 24 часа.
      Из этого следует, что я не празден, что ты рассеянность почитаешь деятельностию, ибо ты во граде святого Петра не имеешь времени помыслить о том, что ты ежедневно делаешь...
      Г н е д и ч : Я начинал думать, что ты посвятил себя вечному безмолвию, но из отзыва твоего, не весьма поспешного, ясно увидел, что ты посвятил себя совершенной праздности, ибо имеешь время читать Дидерота и вычислять, сколько нужно тебе в сутки минут для исполнения нужд естественных... Час, в который у тебя варит желудок, и полчаса, посвящаемые тобою для воспоминания обо мне, и несколько минут, определенных тобою для нужд естественных, лучше определи для того, чтобы чаще писать ко мне...
     
     
      7. 1810 ГОД. АНТИТЕЗА ПРЕДЫДУЩЕМУ
     
      "Что значит моя лень? лень человека, который читает или рассуждает! Нет... если бы я строил мельницы, пивоварни, обманывал и исповедывал, то верно б прослыл дельным и притом деятельным человеком".
      (Из письма к Гнедичу)
      Осень 1810 года. Хантоново. Одиночество тяготит. Сердце жаждет деятельности. Тело остается в лености.
      Болезнь...
     
      Посмотрите! в двадцать лет
      Бледность щеки покрывает;
      С утром вянет жизни цвет:
      Парка дни мои считает
      И отсрочки не дает...
                       ("Привидение")
     
      Первые две строчки этого стихотворения, написанного в 1810 году, Батюшков записал под своим автопортретом. А другое стихотворение этого же года - "Счастливец" - кончается так:
     
      Сердце наше - кладезь мрачный:
      Тих, покоен сверху вид,
      Но спустись ко дну... ужасно!
      Крокодил на нем лежит!
     
      Этой осенью Батюшкову особенно тяжело.
      Батюшков - Гнедичу, 30 сентября 1810. Из Хантоно-ва в Петербург: "Я подобно одному восточному мудрецу, ожидаю какой-то богини от какой-то звезды, богини, летающей на розовом листке... Что ни говори, любезный друг, а я имею маленькую философию, маленький ум, маленькое сердчишко и весьма маленький кошелек. Я покоряюсь обстоятельствам, плыву против воды, но до сих пор, с помощью моего доброго гения, ни весла, ни руля не покинул".
      Батюшков болен: "ревматизм лишает силы не только размышлять, но даже и мыслить". Он страдает от безденежья и никак не может вырваться в Петербург: "легко ли ехать с малыми деньгами". А в Петербурге, между тем, по слухам, может решиться вопрос о долгожданной службе при иностранной миссии. "В Петербург на ветер или на обещания не поеду", - горестно заключает он в письме к Гнедичу.
      Батюшков пытается заняться хозяйством, повысить доходы от имений. Но это оказывается трудным делом, это тоже, оказывается, надобно уметь. А он - ученик "просветителя" М. Н. Муравьева, поклонник Дидро и Д'Аламбера, восторженный читатель "энциклопедистов". Он привык смотреть на крепостных крестьян как на равных ему людей. Ему иногда жаль их. Но жалость не прибавляет денег...
      Единственное спасение и единственная деятельность - творчество.
      Батюшков - Гнедичу, ноябрь 1810. Из Хантонова в Петербург: "Поверишь ли? Я здесь живу 4 месяца, и в эти четыре месяца почти никуда не выезжал. Отчего? Я вздумал, что мне надобно писать в прозе, если я хочу быть полезен на службе, и давай писать - и написал груды, и еще бы писал, несчастный!.."
      "Слова поэта суть его дела" - так сказал Пушкин. Этой осенью в Хантонове Батюшков много читает, изучает и переводит Петрарку, Боккаччо, Парни, Каста, собирается переводить "Опыты" М. Монтеня для "Вестника Европы".
      К осени 1810 года относится и первая из дошедших до нас записных книжек Батюшкова - "Разные замечания". Заглавие это дано В. А. Жуковским, который завел книжку в 1807 году, начал кое-что записывать, а через три года, 12 мая 1810 г., в Москве передал ее Батюшкову. Книжка эта никогда полностью не публиковалась: она была обнаружена Н. В. Фридманом в 1955 году. Такова судьба черновых, интимных поэтических записей: об их существовании часто узнают через долгие годы после смерти автора.
      Записи в этой книжке - маленькие шедевры. Здесь заметки и на русском языке, и на французском, и на итальянском, и на латыни. Здесь - выписки и прозаические переводы. Здесь - маленькие заметки, которые Батюшков называл "мыслями". Мысли талантливого человека всегда необычны и современны, даже если это мысли двухсотлетней давности [1] [Отрывки из записной книжки "Разные замечания" приводятся по автографу: ИРЛИ, ф. 19, ед. хр. 1.].
      "Конечно, независимость есть благо, по крайней мере, для меня. Есть люди, которым ничего не стоит торговать своей свободою: эти люди созданы для света. А я во сто раз счастливее как бываю один, нежели в многолюдном обществе, особливо когда я не в духе; тогда и самая малейшая обязанность для меня тягостна. Человек в пустыне свободен, человек в обществе раб; бедный еще более раб, нежели богатый..."
      "Я знаю одного человека, который ежедневно влюбляется, потому что он празден. Другой же никогда влюблен не был, потому что ему недосуг. Одного почитают степенным, а другого - помешанным. Но поставьте первого на место последнего... Любовь может быть в голове, в сердце и в крови. Головная всех опаснее и всех холоднее. Это любовь мечтателей, стихотворцев и сумасшедших. Любовь сердечная менее других. Любовь в крови весьма обыкновенна: это любовь бюффона. Но истинная любовь должна быть и в голове, и в сердце, и в крови... Вот блаженство! - Вот ад!"
      "Cosner, известный схоластик, говаривал о своих творениях, что они "му не стоили ни малейших усилий. Другие играли в кости, бросая их по столу; он бросал чернила на бумагу - это была его игра. Сколько у нас стихотворцев Cosner-ов!".
      В этой же записной книжке сохранилось "расписание сочинениям" Батюшкова - оглавление тех, которые поэт предполагал включить в свой первый (неосуществленный) сборник. Среди них - около десяти, до нас не дошедших. Батюшков, в отличие от многих как талантливых, так и бесталанных писателей, не хранил всякий листок, им написанный, и подчас уничтожал даже очень большие свои вещи.
      До нас не дошли его поэмы "Бона", "Русалка", "Вечный жид". По воспоминаниям Л. В. Давыдова, им была полностью переведена в стихах "Божественная комедия" Данте - не сохранилось ни одной терцины...
      Осенью 1810 года Батюшков тоже написал большую поэму - "Песнь песней" - вариацию на известную библейскую "песнь любви". Такие вариации были довольно распространены в начале XIX века: вспомним хотя бы "Выбор из Песни песней" И. А. Крылова, "Соломон и Суламита" Г. Р. Державина и два отрывка А. С. Пушкина: "Вертоград моей сестры" и "В крови горит огонь желанья".
      От поэмы Батюшкова до нас не дошло ни строки. Мы знаем, что она была полностью написана, что автор послал ее Гнедичу и Вяземскому на просмотр. Вот отрывки из переписки. Осень 1810.
      Б а т ю ш к о в : Я почти ничего не пишу, а если пищу, то безделки, кроме "Песни песней", которую кончил и тебе предлагаю... Я избрал для "Песни песней" драматическую форму; прав или нет - не знаю, рассуди сам. Одним словом, я сделал эклогу, затем что мог совладать с этим слогом, затем, что слог лирический мне не приличен, затем что я прочитал (вчера во сне) Пифагорову надпись на храме: "Познай себя" - и применил ее к способности писать стихи.
      Г н е д и ч: Ты во сне прочел надпись "Познай себя" - и наяву применил ее к своей лености, и кинул Тасса для того, чтобы переводить "Песни песней"?.. Ты обманываешь сам себя. Променяет ли хоть один толковый человек все твои "Песни песней" и оды на одну строфу Торк-вата? "Сзывает жителей подземныя страны трубы ледяной рев гортанью Сатаны. - Свод звукнул, от него и мгла поколебалась". Несчастный, познай себя! Читай учение Иисуса, а не Дидерота; ты узнаешь, что проклят скрывающий талант свой.
      В я з е м с к и й : "Песнь песней" сделает из тебя, как я вижу, Шишкова. Сделай милость, не связывайся с "Библиею". Она портит людей, я ее прочел нынешнее лето, и теперь уж ничему не верю [1] [Неопубликованные письма П. А. Вяземского к Батюшкову здесь и далее цитируются по автографу: ИРЛИ, ф. 19, ед хр. 28.]...
      Б а т ю ш к о в : Ты бранишь "Библию"... и зачем? Неужели ты меня хочешь привести в свою веру: я не Жуковский и не люблю спорить.
      Вяземский: Твоя "Песнь песней" меня измучит. Скажи мне ради бога, на что это похоже, что девка, желая заманить к себе своего любовника, говорит ему, что у ней есть для него готовый шафран. Признаться, я невежа, не знаю ни обычаев, ни нравов древних и, следственно, не могу судить об них, а мне кажется, что и тогда такое призывание было похоже на то, если б кто теперь, приглашая к себе девку на ночь, сказал бы ей: приди ко мне, у меня и "Вестник Европы", и немецкая грамматика. Впрочем, повторяю тебе признание о невежестве своем, только думается мне, что девка нынешнего века ни шафраном, ни ревенем, ни "Вестником Европы" не соблазнится.
      Гнедич: Твоя "Персидская идиллия" [2] [Первоначальное название стихотворения Батюшкова "Источник".] и другие напечатанные с нею пиесы - "Песни песней" также, ничего более не говорят, кроме того, что ты имеешь превосходное дарование для поэзии; но такие предметы ниже тебя. Замечания на "Песни песней" прислать сейчас не могу; но ты ни прав, ни виноват, что избрал драматическую форму, ибо она избрана уже Вольтером.
      Б а т ю ш к о в : Я ничего не пишу, все бросил. Стихи к черту!..
      Поэма не удалась. Настроение недоброе...
      И Батюшков продолжает:
      "Я - мечтатель? О, совсем нет! Я скучаю и подобно тебе, часто, очень часто говорю: люди все большие скоты, и аз есмь человек... окончи сам фразу. Где счастье? Где наслаждение? Где покой? Где чистое сердечное сладострастие, в котором сердце мое любило погружаться?.. Все исчезло! И вот передо мной лежит на столе третий том "Espritide 1'histoire" par Ferrand [1] [Граф Антоний Ферран (1758-1825) - реакционный государственный деятель, автор ряда исторических сочинений, созданных под влиянием якобинского террора.], который доказывает, что люди режут друг друга затем, чтоб основывать государства, а государства сами собою разрушаются от времени, и люди опять должны себя резать, и будут резать, и из народного правления всегда родится монархическое, и монархий нет вечных, и республика несчастнее монархий, и везде зло, а наука политика есть наука утешительная, поучительная, назидательная, и истории должно учиться и размышлять... и еще бог знает что такое! Я закрываю книгу".
      Не удается жизнь. Батюшков собирается сначала в Вологду, потом в Москву, потом на Кавказские горы... Он строит планы. Правда, иногда ему кажется, что он будет равно несчастлив везде: в деревне, в Вологде, в Москве...
     
     
      8. 1811 ГОД. ДИАЛОГИ С ВЯЗЕМСКИМ
     
      "Батюшков невысокого роста, строен и чрезвычайно приятной наружности, - читаем в неопубликованном дневнике Г. Н. Геннади, - глаза у него были чудного голубого цвета, волосы курчавы, губы довольно большие, сладострастные. Он всегда отлично одевался, любил даже рядиться и был педант в отношениях моды. Говорил он прекрасно, благозвучно и был чрезвычайно остроумен..." [1] [ГПБ, ф. 178, ед. хр. 7. Запись-воспоминание относится к 1849 году.]
      Почему-то он не умел нравиться женщинам.
      Первую половину 1811 года Батюшков снова провел в Москве, где погрузился в споры, шалости и проказы большого света. На вечерах в доме П. А. Вяземского собирался весь цвет литературной и окололитературной Москвы: Жуковский, Карамзин, В. Л. Пушкин, А. М. Пушкин (Батюшков близко подружился с его женой Еленой Григорьевной), Денис Давыдов, будущий поэт-партизан, его брат Лев, поэт Ю. А. Нелединский-Мелецкий, композитор М. Ю. Виельгорский ("гениальный дилетант", по определению Шопена) и... и... и...
      Живет он по-прежнему у Е. Ф. Муравьевой и часто гуляет с Никитой и Александром. Он посещает Карамзина и присутствует при чтении отрывков, из не напечатанной еще "Истории государства Российского". Он снова участвует в "блестящем каруселе": "У нас карусель, - сообщает он Гнедичу, - и всякий день кому нос на сторону, кому зуб вон". Он танцует на многочисленных весенних балах...
      Так промелькнули четыре месяца. Быстро растаяли ассигнации, с таким трудом собранные в деревне. Из Петербурга все настойчивее пишет Гнедич: куда запро-пастился Батюшков, почему не приезжает, почему не устраивается на службу, почему?..
      Батюшков - Гнедичу, 6 мая 1811. Из Москвы в Петербург: "Я скоро еду... куда? - и сам не знаю. Но ты, мой друг, по обычаю древних, поклонись усердно моему пенату, вылей перед ним капли три помоев чайных либо кофейных, увенчай его, за недостатком дубовых листьев, листами Анастасевичева журнала [2] [Василий Григорьевич Анастасевич (1775-1845) - плодовитый писатель и переводчик, примыкавший к "шишковистам".] - и может быть, я явлюсь к тебе, неожиданный гость... А пока я очень скучен, друг мой! Ах, если б ты мог читать в моем сердце!.."
      "Он жил тогда на ветер", - говорил Вяземский о московском периоде жизни Батюшкова. А Батюшков - "скучен"... Вяземскому его не понять. Но ему не понять и Гнедича, ушедшего "из мира - в Гомера", в перевод "Илиады", принявшегося за двадцатилетний труд и целиком отдавшегося этому труду, - целиком, без остатка, несмотря на то, что понимает, "что, может быть, будет напрасно..."
      В начале лета у Батюшкова кончились деньги: и снова ему не до Кавказских вод и не до Петербурга, снова не миновать родового имения. В конце июня Батюшков отправился в Хантоново.
     
      В сей хижине убогой
      Стоит перед окном
      Стол ветхой и треногой
      С изорванным сукном.
      В углу, свидетель славы
      И суеты мирской,
      Висит полузаржавый
      Меч прадедов тупой;
      Здесь книги выписные,
      Там жесткая постель -
      Все утвари простые,
      Все рухлая скудель...
                   ("Мои Пенаты")
     
      Батюшков - Гнедичу, июль 1811. Из Хантонова в Петербург: "Любезный Николай, я пишу к тебе из моей деревни, куда приехал третьего дни. Надолго ли - не знаю. Но теперь решительно сказать могу, что отсюда я боле не поеду в Москву, которая мне очень наскучила... Одним словом, я решился ехать в Питер на службу царскую. Теперь вопрос: буду ли счастлив? получу ли место? кто мне будет покровительствовать? Признаюсь тебе, я желал бы иметь место при библиотеке, но не имею никакого права на оное..."
      Нет, Гнедич решительно отказывался понимать Батюшкова! Два с лишним года не может собраться в Петербург, устроиться на службу - а в каждом письме твердит о своем желании служить! Сколько было хлопот об том: и Оленин, и князь Гагарин, и... Впрочем, что говорить, когда в последний момент, когда все уже улажено было, - этот ветреник все бросал и убегал в Москву, не служить, нет - а проматывать те жалкие крохи, что завалялись в его карманах, что сумел он собрать со своего заложенного и перезаложенного имения! И он еще говорит о службе! Да кто тебе в этом мешает, милостивый государь? Он пишет: нет денег! Так ведь на то и служба, чтоб деньги зарабатывать... На кой ляд просиживать в деревне, дожидаясь четырех тысяч оброка? За эти деревенские полгода можно бы в Петербурге заработать еще две тысячи - а уж эти-то четыре никуда не денутся!
      В канцелярии ему не служится, "между челяди, ханжей и подьячих". Он не желает быть "расставщиком кавык и строчных препинаний". Подавай ему библиотеку - как будто это так просто! Положим, Алексей Николаевич Оленин в тебе души не чает и устроит тебе место... Но можно ли поручиться, что через полгода тебе снова не надоест?
      Нет, вы послушайте, что он пишет: "Батюшков был в Пруссии, потом в Швеции; он был там сам, по своей охоте... почему ж Батюшкову не быть в Италии?.."! Возжелал, чудак, в края Тасса, которого, между прочим, сам отказывается переводить. "Дипломатика" его, видите ли, влечет... Да эдакое местечко для неслужилого невозможно ни при каких связях: желающих слишком много. В Италию, хоть в Китай! Да что ты там делать будешь, в Китае-то? Опомнись, повеса!..
      Одним словом, Гнедич решительно отказывался понимать Батюшкова и прекращал с ним всякую переписку... Впрочем, принявши на себя роль присяжного ба-тюшковского "няньки", он не отвечал на письма только месяца два, а потом... начал хлопотать о месте в библиотеке.
      А Батюшков в деревне своей необычайно (а для сестер - даже подозрительно) бодр и деятелен. Он занимается хозяйством, читает философские сочинения, пробует опять переводить с итальянского - словом, находится в том творческом настроении, когда в душе кипят необъятные творческие замыслы.
      В это время у Батюшкова появляется новый друг и основной корреспондент - князь Петр Андреевич Вяземский, поэт и молодой ловелас, уже прокутивший огромное состояние, доставшееся ему по наследству. Вяземскому он пишет сейчас чаще и охотнее, чем Гнедичу. С тем приходилось пускаться в скучные рассуждения об устройстве будущей судьбы, а повеса Вяземский под стать... Впрочем, нет.
      В сентябре 1811 года Вяземский решил жениться. Избранницей его была красивая и состоятельная княжна Вера Федоровна Гагарина. Княжне Гагариной предстояло стать княгиней Вяземской, и в Москве готовилось шумное торжество по этому поводу.
      Осень 1811. Диалог свадебный.
      Б а т ю ш к о в : Ты женишься? Я этому верю и крепко не верю... Впрочем, если б ты женился, даже вздумал сделаться монахом или издателем "Русского вестника", и тогда б я не перестал тебя любить, ибо мне любить тебя столько ж легко, сколько тебе удивлять род человеческий, живущий в белокаменной Москве...
      В я з е м с к и й : Я получил, любезный друг, твое письмо, где ты веришь и не веришь, что я женюсь. Перестань колебаться и брось якорь уверения... Вот каково, Константин Николаевич, мы переходим на степень людей солидных, дескать, простите, развратные ужины, уж теперь твой друг не будет "в забавах Геркулеса, в объятии Венер, за полночь время тратить до самого утра", - нет, полно! Теперь приезжай ко мне учиться нравственности и семейственным добродетелям... Свадьба моя совершится в октябре месяце, и я до приезда твоего не буду венчаться. Если не хочешь с невестой нас уморить, то советую тебе не медлить!
      Б а т ю ш к о в : Если ты женат, мой любезный друг, то повергни к ногам княгини мое поздравление и целый короб желаний о счастии, желаний самых усерднейших, за которые ты можешь ручаться головою; скажи ей - и ты не солжешь, - что этот чудак ни к чему не годен, но он более смешон, нежели глуп; более добр, нежели глуп; что этот чудак тебя любит, как брата...
      В я з е м с к и й : Жуковский будет на сих днях в Москву, неужто ты захочешь перещеголять его и прожить еще долее в деревне? Перещеголяй его в стихах, в трудолюбии, позволяю, - но в этом сохрани тебя боже... Приезжай, приезжай, приезжай, приезжай, приезжай, приезжай, приезжай, - ей-богу, не умею сказать ничего лучшего. Прости, любезный Константин, или просто любезный, ибо я любезных Константинов, кроме тебя, не знаю ни в древней, ни в новейшей истории.
      Б а т ю ш к о в : Но увы! Я поневоле должен читать моего Горация и питаться надеждою, ибо настоящее и скучно, и глупо. Я живу в лесах, засыпан снегом, окружен попами и раскольниками, завален делами...
      Батюшкову действительно не до дружеских свадеб и не до увеселений. У него "хлопот выше ворот", как заявляет он в письме к Гнедичу. На пути встает сатана, имя которому - деньги! Платить долги, платить заклады по имению, платить ревизские, подушные, прогонные... Платить за обеды, за наряды, за увеселения, за отдохновения от трудов и за сами труды... Лишь воспоминания приходят безденежно.
     
      Друзья мои сердечны,
      Придите в час
      Мой домик навестить,
      Поспорить и попить!..
     
      "Мои Пенаты. Послание к Жуковскому и Вяземскому". Это хрестоматийное стихотворение Батюшкова написано осенью 1811 года в его родных "пенатах" - усадьбе Хантоново Череповецкого уезда...
      Б а т ю ш к о в : Я и сам написал кое-что, что прошу почитать и сказать ваше суждение без всякого пристрастия. Это конец послания "К Пенатам". Поэт, то есть я, адресуется к Вяземскому и Жуковскому, но это не показывай никому, потому что еще не переправлено; переписать все лень необоримая.
      В я з е м с к и й : Браво! Браво! стихи твои прекрасны! сожалею, что не имею начала и прошу мне его прислать. Сделаю однакож крошечные замечания. Против того, что ты называешь нас беспечными счастливцами, ты упрашиваешь Жуковского сложить печалей бремя и, следственно, ты соврал. Какому-то Вяземскому приказываешь ты его венчать! Кого-кого? Счастия ли? Жуковского ли? Веселия ли? Время ли? Потом того же Вяземского называешь Аристипповым внуком. Но почему Аристиппов он внук? не знаю, вряд ли узнает и Вяземский, вряд ли узнает и кто-нибудь. Кроме сих безделиц, все прекрасно.
      "Мои Пенаты" - гимн тем краям и тем веселиям, которые всегда останутся Батюшкову на худой конец, куда бы ни отправился он в своих скитаниях. Пенаты и Лары - боги-хранители домашнего очага - влекут к себе Батюшкова и водят его поэтическим пером. Старому хантоновскому дому, "хижине убогой", посвящает он это послание. Это не условно-романтический "приют", а действительная деревенская усадьба с треногим столом, скрипучими половицами и заржавевшим прадедовским клинком, висящим на стене. Место, где скуку сменяет наслаждение, а досуг - творчество. Он готов помириться со своей скромной долей под охраной домашних богов, лишь бы его не покидали друзья, вдохновение и...
     
      И ты, моя Лилета,
      В смиренный уголок
      Приди под вечерок
      Тайком переодета!
      Под шляпою мужской
      И кудри золотые,
      И очи голубые,
      Прелестница, сокрой!
      Накинь мой плащ широкой,
      Мечом вооружись
      И в полночи глубокой
      Внезапно постучись...
      Вошла - наряд военный
      Упал к ее ногам,
      И кудри распущенны
      Взвевают по плечам,
      И грудь ее открылась
      С лилейной белизной:
      Волшебница явилась
      Пастушкой предо мной!
      И вот с улыбкой нежной
      Садится у огня,
      Рукою белоснежной
      Склонившись на меня,
      И алыми устами,
      Как ветер меж листами
      Мне шепчет: "Я твоя..."
     
      Не было этого. Батюшков сам потом признавался: "Ничего этого не было"... Но что с того, если поэт привык "блаженство находить в убожестве - мечтой!"
      В письме к Гнедичу от 7 ноября 1811 года Батюшков называл себя человеком, "который на женщин смотрит, как на кукол, одаренных языком, и еще язычком, и более ничем". "Я их узнал, мой друг, - пишет Батюшков, - у них в сердце лед, а в головах дым. Мало, хотя и есть такие, мало путных..." И ему остается отыскивать наслаждения не в шумных пирах и не в веселии, а в уединении с выдуманной "Лилетой" и в тихом счастии под отеческим кровом, под защитой "отеческих богов"...
      Он так и не дождется этого счастия.
      Впрочем, шесть месяцев 1811 года в Хантонове прошли для него в "безмолвном уединении", прошли без особенных радостей, - но и без гнетущего уныния. Утратив надежду на скорую дипломатическую карьеру, он в январе 1812 года отправился, наконец-таки, в Петербург, дабы устроиться на службу при Императорской публичной библиотеке помощником хранителя манускриптов под начало А. Н. Оленина.
      Петербургская зима 1812 года была особенно снежной. На небе распласталась знаменитая комета, предвестница бурь и бедствий. У русской границы сосредоточилось войско Наполеона Бонапарта...
      Впрочем, избранная нами тема заставляет нас несколько прервать повествование, ибо следующим "хан-тоновским" периодом в жизни поэта Константина Батюшкова был 1815 год...
     
     
      9. "ЧАША ГОРЕСТИ"
     
      "Отношение N 389 штабс-капитану Батюшкову.
      Господин штабс-капитан Батюшков!
      Именем его императорского величества и властию, высочайше мне вверенной, в справедливом уважении к отличной храбрости вашей в сражениях 4 сего октября под г. Лейпцигом оказанной, по засвидетельствованию генерала от кавалерии Раевского, препровождаю у сего для возложения на вас орден святыя Анны 2 класса.
      Главнокомандующий действующими армиями генерал-от-ин-фантерии М. Барклай-де-Тол-ли.
      Генваря 27 дня 1814 года" [1] [ГПБ, ф. 50, оп. 1, ед. хр. 3.]
     
      Всю кампанию 1813-1814 годов Константин Батюшков состоял адъютантом при герое Отечественной войны, командире знаменитого редута на Бородинском поле, генерале Н. Н. Раевском. Он участвовал в сражении близ Теплица, в лейпцигской "битве народов". Под Лейпцигом был ранен генерал Раевский и убит друг Батюшкова Иван Петин, которого поэт сам похоронил в маленьком немецком селении и которого оплакал в стихах и в прозе...
      Множество впечатлений. В Веймаре, где Батюшков провел два месяца при больном генерале Раевском, он (28 октября 1813 г.) видел Гете. На пути к французской столице он побывал в знаменитом замке Сирей, где когда-то у маркизы дю Шатле жил Вольтер, занимаясь в изгнании философией под покровительством своей прекрасной хозяйки. В побежденном Париже для победителя были открыты все двери, и Батюшков не уставал раскрывать их: двери театров, музеев, французской Академии, рестораций, веселых домов...
      Но после двухмесячного пребывания в столице Франции, утомленный впечатлениями и перенесший болезнь, Батюшков пожелал вернуться на родину. Он отправился морем, предварительно посетив Лондон, где жил при русской миссии его друг Дмитрий Северин. 29 мая 1814 года Батюшков отплыл из Англии, через Швецию, - в Россию.
      Сразу по приезде в Петербург он засел за литературную работу. Камергер двора и поэт Ю. А. Нелединский-Мелецкий упросил его написать либретто для "торжественных сцен". Ожидался приезд в столицу "вождя победителей" Александра I, и по сему случаю императрица Мария Федоровна устроила праздник в Павловске, в Розовом павильоне. Специально для праздника писалась опера на музыку Кавоса и Антанолини над названием "Сцены четырех возрастов".
      Батюшков - Вяземскому, 27 июля 1814, из Петербурга в Москву: "Нелединский заставил меня писать для великолепного праздника в Павловском: дали мне программу, и по ней я принужден был нанизывать стихи и прозу; пришел капельмейстер и выбросил лучшие стихи. Уверен, что не будет эффекту, и так далее. - Пришел какой-то Корсаков, который примешал свое, пришел Державин, который примешал свое, как ты говоришь, кое-что - и изо всего вышла смесь, достойная нашего Парнасса и вовсе недостойная ни торжественного дня, ни зрителя!" [1] [ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед хр. 1416, л. 67.]
      Праздник, однако, имел успех. Батюшков был награжден императрицею брильянтовым перстнем, который тут же отослал в качестве свадебного подарка младшей сестре Вареньке (выходившей замуж за устюженского дворянина Аркадия Аполлоновича Соколова).
      Прошли шумные дни 26-27 июля - пошла черная полоса. "Меня здесь ласкают добрые люди, я на розах как автор и на шипах как человек". Подступила горечь сомнений.
     
      И чашу горести до капли выпил он;
      Казалось, небеса карать его устали
      И тихо сонного домчали
     
      До милой родины давно желанных скал.
      Проснулся он: и что ж? отчизны не познал.
                                   ("Судьба Одиссея")
     
      Батюшков - Жуковскому, 3 ноября 1814. Из Петербурга в Белев: "Мы подобны теперь Гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному. Каждого из нас гонит какой-нибудь мститель-бог: кого Марс, кого Аполлон, кого Венера, кого Фурии, а меня - Скука. Самое маленькое дарование мое, которым подарила меня судьба, сделалось моим мучителем. Я вижу его бесполезность для общества и для себя".
      Конец 1814 - начало 1815 года прошли для поэта в тягостных ожиданиях. Батюшков ждет своего генерала А. Н. Бахметева, дабы испросить разрешение на отпуск. Ждет свидания с сестрами - и страшится одиночества в деревенской глуши. Ждет писем от друзей. Ждет прилива творческого вдохновения - и начинает работу над самым большим своим произведением - сказкой "Стран-ствователь и Домосед".
      Тогда же, в начале 1815 года, Батюшков пережил свое самое страстное любовное увлечение. Оно оказалось связанным с тем домом, который поэт всего более любил и называл "приютом для добрых душ" - с домом его давнишнего друга и покровителя А. Н. Оленина.
      Из дневника Анны Алексеевны Олениной: "Батюшков был всем одарен, чем может быть человек. Умен, добр, честен, благороден, учен, красноречив, разговорчив, приятной наружности, прост в обращении и совершенный qentleman..." [1] [Неопубликованные дневники А. А. Олениной см.: ГПБ, ф. 50, оп. 1, ед. хр. 5.]
      Анета Оленина, дочь Алексея Николаевича, в 1815 году была еще шестилетней девочкой (позже, в 1828 г., она станет предметом любовного увлечения Пушкина). Но рядом с нею в доме Олениных воспитывалась ее старшая подруга - тоже Анна...
     
      Я с именем твоим летел под знамя брани
      Искать иль славы, иль конца;
      В минуты страстные чистейши сердца дани
      Тебе я приносил на Марсовых полях;
      И в мире, и в войне, во всех земных краях
      Твой образ следовал с любовию за мною,
      С печальным странником он неразлучен стал .
                               ("Воспоминания Отрывок")
     
      Анна Федоровна Фурман (1791-1850) - единственная любовь Батюшкова, о которой мы хоть что-то знаем. О других - Эмилии Мюгель, Поповой, Леоненковой - до нас дошли лишь имена и глухие полунамеки-полуупоминания. О третьих (например, о героине "симферопольского" романа Батюшкова) мы вообще не можем сказать ничего, даже имени... А тут - известная и очень незаурядная личность.
      Анна Фурман была дочерью агронома Фридриха Антона Фурмана, который в 80-х годах восемнадцатого столетия приехал из Саксонии в Россию и заведовал многими имениями крупных помещиков. Ее мать, сестра давнишнего посетителя оленинского дома Ф. И. Энгеля Эмилия, умерла, когда Анна была совсем маленькой, оставив семерых детей (Анна была третьей дочерью). Анна была взята на воспитание бабушкой - Елизаветой Каспаровной Энгель (между прочим, она воспитывалась вместе с будущим знаменитым адмиралом Ф. П. Литке, ее двоюродным братом). После смерти бабушки Анна стала воспитанницей Елизаветы Марковны Олениной - и вскоре бедная воспитанница стала украшением знаменитого петербургского салона.
      Позже ее сын вспоминал: "Матушка моя присутствовала при всех этих беседах и с работою в руках прислушивалась к рассуждениям, которые так благодетельно действовали на развитие ее. Несмотря на молодость свою, она уже тогда пользовалась уважением этого кружка и была, так сказать, любимицею некоторых маститых в то время старцев. Так, например, Державин всегда сажал ее за обедом возле себя, а Озеров в угоду ей подарил ей ложу на первое представление "Димитрия Донского", сам приехал в ложу и, как говорила матушка, восторгаясь игрою известной в то время артистки Семеновой, плакал от умиления" [1] [Воспоминания Ф. А. Оома. - Русский архив, 1896, т. II, N 6, с. 222.].
      Анну Фурман боготворил "дедушка Крылов", а Гнедич был влюблен в нее и не только руководил домашними спектаклями, где Анна играла главные роли, но даже и сватался к ней (безо всякой, впрочем, надежды). В 1809 году Батюшков замечал ему: "Выщипли перья у любви, которая состарелась, не вылетая из твоего сердца; ей крылья не нужны. Анна Федоровна право хороша, и давай ей кадить! Этим ничего не возьмешь. Не летай вокруг свечки - обожжешься..."
      Через несколько лет Батюшков сам влюбился в Анну Федоровну. В Русском музее сохранился ее акварельный портрет кисти австрийского рисовальщика Карла Гампельна. Прекрасные черные волосы, умный и глубокий взгляд светлых глаз, правильный и четкий профиль, высокая точеная фигура - из тех, что зовутся статными... По свидетельству Д. В. Дашкова, она "пленяла многих, сама того не подозревая". В ту пору ей шел 23-й год, а Батюшкову - 28-й. Мудрено ли, что в доме на Фонтанке и в приютинской усадьбе Батюшков стал постоянно встречаться с Анной? Мудрено ли, что он увлекся ею и возмечтал о тихой семейственной жизни?
     
      Ах, как обманут я в мечтании моем!
      Как снова счастье мне коварно изменило
      В любви и дружестве... во всем,
      Что сердцу сладко льстило...
     
      Оленины, Муравьевы и все близкие были согласны на брак. Алексей Николаевич и Елизавета Марковна уговаривали Анну: Батюшков был тоже общий любимец и вполне достойная партия. Кажется, в какой-то момент Анна соглашалась с ними. Но...
     
      Всего ужаснее! Я видел, я читал
      В твоем молчании, в прерывном разговоре,
      В твоем унылом взоре,
      В сей тайной радости потупленных очей,
      В улыбке и в самой веселости твоей
      Следы сердечного терзанья...
                           ("Воспоминания. Отрывок")
     
      Свадьба не состоялась. Не было взаимности, а была лишь минутная покорность чужой воле. Батюшков понял это. Да и сомнения мучили: может ли он сделать счастливой любимую женщину, имея "небольшое состояние и скверный характер"... Крушение любви отозвалось сильным нервным расстройством.
      Елизавета Марковна, как могла, успокаивала поэта, старалась помочь ему и Е. Ф. Муравьева, любившая Батюшкова как родного сына... О любви Батюшкова до нас дошло несколько проникновенных стихов поэта: "Воспоминания. Отрывок", "Пробуждение", "Мщение", "Таврида"... И знаменитая элегия "Мой гений", многократно перелагавшаяся на музыку и ставшая одним из проникновенных русских романсов. Не решаясь прямо признаться в любви Анне Фурман, Батюшков изливает свои чувства в стихотворных строках:
     
      О память сердца! ты сильней
      Рассудка памяти печальной,
      И часто сладостью своей
      Меня в стране пленяешь дальной.
      Я помню голос милых слов,
      Я помню очи голубые,
      Я помню локоны златые
      Небрежно вьющихся власов...
     
      Это стихотворение-воспоминание было написано уже в Каменце-Подольском.
      Первые две строки его очень скоро стали крылатыми. Когда в 1828 году младшая подруга Анны Фурман А. А. Оленина захотела осмыслить свое увлечение Пушкиным, она начала свои записки этими строками...
      Жизненная судьба Анны Фурман сложилась несчастливо. В том же 1815 году она, по настоянию отца, должна была переехать в Дерпт для воспитания младшей сестры. В 1821 году в Ревеле она вышла замуж за богатого остзейского дворянина Адольфа Оома, который вскоре после женитьбы разорился, и в 1824 году вместе с женой переехал в Петербург. Там он, по протекции Оленина, получил место надзирателя при воспитанниках Академии художеств. Во время петербургского наводнения 1824 г. А. А. Оом простудился, стал хворать и в феврале 1827 г. умер. Анна осталась вдовой с полугодовалым сыном Федором на руках и без каких-либо средств к существованию. По просьбе того же Оленина она была определена главной надзирательницей Петербургского Воспитательного дома и осуществляла попечение за 300 воспитанницами. Она очень преуспела в педагогической работе. Через десять лет Воспитательный дом был обращен в Сиротский институт, количество воспитанниц увеличилось, а Анна Федоровна Оом стала директрисою института... Батюшков был одним из самых светлых ее воспоминаний.
     
      Хранитель гений мой - любовью
      В утеху дан разлуке он:
      Засну ль? приникнет к изголовью
      И усладит печальный сон.
     
     
      10. ПУШКИН И БАТЮШКОВ. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
     
      Батюшков бывал в доме московского дворянина Сергея Львовича Пушкина еще летом 1810 года, но вряд ли тогда обратил внимание на одиннадцатилетнего курчавого мальчугана. Он сблизился с его дядей, поэтом Василием Львовичем Пушкиным.
      К 1815 году мальчуган подрос и начал писать стихи: он учился в Царскосельском лицее у знакомых Батюшкову преподавателей и усердно печатался в "Вестнике Европы". На лицейском экзамене в январе 1815 года он заслужил восторги Державина...
      Вяземский - Батюшкову, февраль 1815. Из Москвы в Петербург: "Что скажешь о сыне Сергея Львовича? чудо и все тут. Его "Воспоминания <в Царском селе>" скружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах. Дай бог ему здоровья и учения, и в нем будет прок. Задавит, каналья! Василий Львович однако же не поддается и после стихов своего племянника, которые он всегда прочтет со слезами, не забывает никогда прочесть и свои, не чувствуя, что по стихам он племянником перед тем. Прости, мой милый и сердечный друг; люблю тебя сердечно, несмотря на то, что ты Федул-губы-надул, что ты лезешь в фанатики, что ты злишься и далеко от меня..."
      О взаимоотношениях Батюшкова и Пушкина существует достаточно большая специальная литература. Этому вопросу посвящали исследования известнейшие пушкинисты: Л. Н. Майков, М. О. Гершензон, Б. В. Тома-шевский и ряд других [1] [См.: Майков Л. Н. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб., 1899, с. 284-317. Гершензон М. Статьи о Пушкине. М., 1926, с. 18-30; Цявлов-ский М. А. Летопись жизни и творчества Пушкина, т. 1. М., 1951 (по указ.); Томашевский Б. Пушкин, кн. 1. М.-Л., 1956 (по указ.); "Временник Пушкинской комиссии", 1962, с. 29-32; 1972, с. 16-35; 1976, с. 5-14, 24-45, 147-156 и др.]. Но много вопросов так и осталось неясными...
      Когда Батюшков и Пушкин впервые встретились?
      Приведем отрывки из самых разных книг.
      Л. Н. Майков. Из статьи "Пушкин о Батюшкове": "Очень вероятно, что Батюшков присутствовал, в январе 1815 года, на том публичном лицейском экзамене, на котором юноша Пушкин привел в восторг Державина".
      Б. Л. Модзалевский. Из комментария к 1 тому "Писем" А. С. Пушкина: "...Их личное знакомство состоялось в конце 1814 или в январе 1815 года, когда Батюшков проживал в Петербурге, из которого выехал в начале февраля".
      Ю. Н. Тынянов. Из романа "Пушкин": "Прошлым летом (летом 1815 года. - В. К.) забрел в Лицей и спросил Пушкина отставной поручик Батюшков [1] [Неточность: в это время Батюшков был не "отставным поручиком", а находившимся на службе штабс-капитаном.]... На нем была бедная одежда: серая военная куртка, картуз. Он грустно и растерянно смотрел темно-серыми глазами на Александра и ничем не напоминал ленивца, мудреца, любовника, которым был в стихах, больше всего понравившихся".
      В. В. Дементьев. Из очерка "Питомец муз": "Перед отъездом на юг (в начале июня 1815 г. - В. К.) Константин Батюшков сумел побывать в Царском Селе: целый день он провел вместе с лицеистом Пушкиным - друзья бродили по окрестным рощам, обедали в кухмистерской, сочиняли шутливые вирши".
      Последние две версии: о встрече Батюшкова и Пушкина летом 1815 года - придется сразу же отвести. Батюшков выехал из Петербурга в Хантоново в середине февраля, а "перед отъездом на юг" (выехал из Хантонова 8 июня) не мог быть в Петербурге, ибо ехал в Каменец-Подольский через Москву и Киев (прибыл в Каменец-Подольский 10 июля), а позже, до 24 августа 1817 года, в Петербурге не появлялся.
      Первая версия также несостоятельна, хотя бы потому, что известность Батюшкова в лицее была довольно распространенна и присутствие его на знаменитом экзамене, прославившем юношу Пушкина, не прошло бы мимо внимания мемуаристов, оставивших подробные воспоминания об этом эпизоде (сам Пушкин, И. Пущин, В. Гаевский, Я. Грот).
      На более точную дату знакомства Пушкина и Батюшкова указал М. А. Цявловский в "Летописи жизни и творчества Пушкина". Он рассуждал так. В письме Пушкина к П. А. Вяземскому от 27 марта 1816 года (втором из дошедших до нас писем Пушкина) есть фраза: "Обнимите Батюшкова за того больного, у которого год тому назад завоевал он Бову-королевича". Эта фраза свидетельствует о том, что Батюшков навестил захворавшего Пушкина в начале 1815 года. Пушкин в это время болел дважды: 3-5 февраля (простуда) и 31 марта - 2 апреля (ушиб руки). Если же учесть обстоятельства жизни Батюшкова, то становится достоверной первая, февральская его встреча с Пушкиным, которая состоялась в царскосельском лазарете (находившемся на первом этаже Лицея.)
      Этой встрече предшествовало послание Пушкина к Батюшкову ("Философ резвый и пиит"), написанное летом 1814 года и в конце того же года опубликованное в журнале "Российский музеум". Пушкин высказывает преклонение перед поэтическим талантом Батюшкова:
     
      Не слышен нам Парни российский,
      Пой, юноша! Певец тиисский
      В тебя влиял свой нежный дух,
      С тобою твой прелестный друг,
      Лилета, красных дней отрада:
      Певцу любви любовь награда...
     
      Пушкин, действительно, очень ценил своего поэтического учителя. Б. В. Томашевский проанализировал знаменитые пушкинские "Воспоминания о Царском Селе", читанные на лицейском экзамене 8 января 1815 года в присутствии Державина и сделавшие Пушкина знаменитым (через неделю, 15 января, их в Москве, в литературных салонах, с восторгом читал Жуковский!), и отметил, что отголоски "лиры Державина", о которых традиционно говорили исследователи, там невелики - но зато налицо влияние Батюшкова.
      Строфа пушкинских "Воспоминаний..." (редкая в рус-кой литературе) аналогична строфе Батюшкова в его исторической элегии "На развалинах замка в Швеции". Сравните:
     
      П у ш к и н
      Навис покров угрюмой нощи
      На своде дремлющих небес;
      В безмолвной тишине почили дол и рощи,
      В седом тумане дальний лес;
      Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
      Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
      И тихая луна, как лебедь величавый,
      Плывет в сребристых облаках.
     
      Б а т ю ш к о в
      Уже светило дня на западе горит
      И тихо погрузилось в волны.
      Задумчиво луна сквозь тонкий пар глядит
      На хляби и брега безмолвны,
      И все в глубоком сне поморие кругом.
      Лишь изредка рыбарь к товарищам взывает;
      Лишь эхо глас его протяжно повторяет
      В безмолвии ночном.
     
      Если искать фразеологических совпадений ("отзвуков лиры") пушкинского стихотворения со стихами Батюшкова, то они - на каждом шагу: об этом писали, помимо Томашевского, П. О. Морозов, В. В. Виноградов, Д. Д. Благой, Н. В. Фридман и др. Сравним у Пушкина:
     
      И там, где роскошь обитала
      В тенистых рощах и садах,
      Где мирт благоухал и липа трепетала,
      Там ныне угли, пепел, прах...
     
      У Батюшкова (послание "К Дашкову", 1813):
     
      И там, где роскоши рукою,
      Дней мира и трудов плоды,
      Пред златоглавою Москвою
      Воздвиглись храмы и сады, -
      Лишь угли, прах и камней горы...
     
      Или еще ряд не менее интересных совпадений пушкинских "Воспоминаний" со стихами Батюшкова:
     
      П у ш к и н
      И тихая луна, как лебедь величавый,
      Плывет в сребристых облаках.
     
      Б а т ю ш к о в
      Наш лебедь величавый,
      Плывешь по небесам...
      ("Мои пенаты")
     
      П у ш к и н
      Там в тихом озере плескаются наяды...
     
      Б а т ю ш к о в
      Наяды робкие, всплывая над водой,
      Восплещут белыми руками...
      ("Послание к Виельгорскому")
     
      П у ш к и н
      Над твердой, мшистою скалой...
     
      Б а т ю ш к о в
      Твердыни мшистые с гранитными зубцами...
      ("На развалинах замка в Швеции")
     
      Так что восторженный (может быть, и неумеренно) отзыв Пушкина здесь вполне объясним и понятен. Еще Белинский справедливо заметил: "Как ни много любил он поэзию Жуковского, как ни сильно увлекался обаятельностью ее романтического содержания, столь могущественною над юною душою, но он нисколько не колебался в выборе образца между Жуковским и Батюшковым... Влияние Батюшкова обнаруживается в "лицейских" стихотворениях Пушкина не только в фактуре стиха, но и в складе выражения, и особенно во взгляде на жизнь и ее наслаждения. Во всех их видна нега и упоение чувств, столь свойственные музе Батюшкова: и в них проглядывают местами унылость и веселая шутливость Батюшкова".
      Таковы стихотворения "К молодой вдове", "Князю А. М. Горчакову", "Воспоминание", "Послание к Галичу" и много других. А стихотворение "Городок" написано Пушкиным прямо в подражание "Моим Пенатам"...
      Как видим, при знакомстве Пушкина и Батюшкова разговор их мог быть чрезвычайно интересным. Тем более, что Батюшков был фактически первым из "молодых" поэтов, познакомившихся с Пушкиным (не считая, конечно, его дяди Василия Львовича). Он навестил Пушкина-лицеиста задолго до Жуковского и Вяземского (Жуковский - 18 сентября 1815 года, Вяземский - 16 марта 1816 года).
      Жуковский - Вяземскому, 19 сентября 1815. Из Петербурга в Москву: "Я сделал еще приятное знакомство! с нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое живое творенье! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не помешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет..."
      К сожалению, об обстоятельствах первой встречи Пушкина и Батюшкова до нас не дошло ничего... Мы можем лишь предположить, что больной Пушкин во время этого разговора "уступил" своему старшему поэтическому собрату сюжет начатой им в Лицее поэмы "Бова" (Батюшков довольно много, как это явствует из писем его, работал над этой поэмой в 1815-1816 годах, хотя, вероятно, не дописал).
      Мы можем сделать еще одно смелое предположение...
      В 1937 году известный искусствовед, переводчик и критик А. М. Эфрос подготовил к печати книгу "Портреты А. С. Пушкина". В 1979 году был опубликован (во "Временнике Пушкинской комиссии") отрывок из нее: "Портрет Пушкина, рисованный К. Н. Батюшковым". Здесь высказана очень любопытная гипотеза. В 1822 году к изданию пушкинской поэмы "Кавказский пленник" (издателем был Н. И. Гнедич) был приложен портрет Пушкина-лицеиста, сейчас достаточно известный. Пушкину на нем около шестнадцати лет, он изображен в свободной позе, подперев щеку рукой, и в домашней рубашке.
      Портрет был гравирован молодым гравером Егором Гейтманом - но кто был автором рисунка, который Гейтман переводил в гравюру? В качестве такового назывались несколько художников, в том числе Карл Брюллов и лицейский учитель рисования С. Г. Чириков. В 1928 году был найден искомый живописный портрет (хранится во Всесоюзном музее А. С. Пушкина), отличающийся, как отмечает Эфрос, "дилетантизмом техники и реализмом подробностей". Анализируя манеру письма и ряд косвенных данных, исследователь приходит к выводу, что самым вероятным автором портрета был К. Н. Батюшков, который, как известно, был весьма неплохим рисовальщиком [1] [См. об этом ниже главку "Рисунки поэта".], что портрет был, вероятно, писан с натуры и, скорее всего, в 1815 году...
      Наконец, результатом первой встречи Пушкина и Батюшкова явилось второе послание Пушкина ("В пещерах Геликона..."), которое является отголоском какого-то литературного спора:
     
      А ты, певец забавы
      И друг пермесских дев,
      Ты хочешь, чтобы славы
      Стезею полетев,
      Простясь с Анакреоном,
      Спешил я за Мароном
      И пел при звуках лир
      Войны кровавой пир.
     
      Батюшков к 1815 году пытался преодолеть эпикурейское миросозерцание прежних лет и упорно искал новых мотивов для поэтического творчества. Поэтому он страстно советовал друзьям разрабатывать средствами поэзии более возвышенные задачи, чем только страстные гимны любви и красоте. Он настаивал на том, чтобы Жуковский принялся, наконец, за поэму о Владимире Святом, а юноше Пушкину, вероятно, посоветовал посвятить свой талант важной эпопее. Пушкин ответил со свойственной ему искренностью, несколько вызывающе и весьма знаменательно:
     
      Дано мне мало Фебом:
      Охота - скудный дар;
      Пою под чуждым небом
      Вдали домашних Лар,
      И, с дерзостным Икаром
      Страшась летать недаром,
      Бреду своим путем
      Будь всякий при своем.
     
      Пушкин действительно "остался при своем" и стремительно шагнул вперед, обгоняя и друзей-поэтов, и своих современников... Они встретились с Батюшковым вновь уже в конце лета 1817 года и... Впрочем, эти отношения уже выходят за рамки "хантоновской хроники" [1] [См. об этом: Цявловский М. А. Летопись... с. 6, 61, 73, 134, 138-139, 147, 150, 163, 165 и др.].
      А в феврале 1815 года, через несколько дней после знакомства с Пушкиным, Батюшков уехал в Хантоново.
     
     
      11. 1815 ГОД. "СТРАНСТВОВАТЕЛЬ"
     
      В Хантонове Батюшкова ожидала трогательная встреча с сестрой Александрой, которая всячески старалась утешить "блудного" брата после всех забот и дальних странствий. Через несколько дней после приезда он отправился в Даниловское, где застал отца "в горестном положении": Николай Львович болел, хозяйственные дела были в совершенном расстройстве. "Я был у батюшки... Шесть дней, которые провел у него, измучили меня"...
      Да и в Хантонове хозяйство идет не лучшим образом, и сразу по приезде Батюшков погружается в денежные хлопоты.
      Батюшков - Гнедичу, июнь 1815. Из Хантонова в Петербург: "Заплати деньги по займу в ломбарде за старое имение, сколько причтется. Если что-нибудь останется, то удержи у себя; я отпишу тебе, что с этим делать..."
      Батюшков - П. А. Шипилову, июнь 1815. Из Хантонова в Вологду: "...Деньги право нужны. Из сего числа дай сто рублей Третьякову за его труды; остальные немедленно отправь к Гнедичу; остальные, я полагаю, 900, да 100 еще прибавь оброку с Межков, если хочешь; итого составит 1000. Всю сию сумму через Гнедича для уплаты князю Гагарину... Я согласен дать Сирякову вексель хотя в двух тысячах на два года или на три. Ты дай за меня, по моему верющему письму, или я пришлю, если хочешь. Только бы кончить это проклятое дело, которое у меня лежит на сердце" [1] [Письмо Батюшкова к Шипилову не опубликовано: ИРЛИ, ф. 19, ед. хр. 20. О Шипилове см. главку "Вологодский родственник Батюшкова".].
      Старые долги И. А. Гагарину, какому-то Сирякову, - и деньги, которых нет. В апреле 1815 г. Батюшков заложил свои вологодские имения (за 4 тысячи), потом перезаложил их - и никак не мог выпутаться из "проклятых дел" и освободиться от призрака грядущей нужды.
      Неожиданно для себя он ощутил новое чувство: поэт страдал от того, что оторван от словесности, от друзей-литераторов, от милых жизненных привычек. Он как бы впервые ощутил бремя "писательства" и прямо-таки пристает к друзьям: пишите о литературных новостях, они - "единственное сокровище"... Вяземский посылает ему на суд стихотворение "К подруге", и Батюшков, изменяя всегдашним привычкам, дает подробный письменный разбор послания Вяземского, отмечая все недостатки и просчеты. Вяземский при переработке стихотворения воспользовался почти всеми указаниями Батюшкова.
      В этом письме Батюшков обронил характерную фразу: "Я говорю, что ты здесь в первый раз поэт и не гоняешься за умом..." Как тут не вспомнить позднейшее замечание Пушкина: "Поэзия, прости господи, должна быть глуповата"! В начале 1815 г. Батюшков создал яркий образец такой поэзии: простой, лукавой - и очень мудрой, если разобраться.
     
      Объехав свет кругом,
      Спокойный домосед, перед моим камином,
      Сижу и думаю о том,
      Как трудно быть своих привычек властелином;
      Как трудно век дожить на родине своей
      Тому, кто в юности из края в край носился,
      Все видел, все узнал, - и что ж? из-за морей
      Ни лучше, ни умней
      Под кров домашний воротился
      Поклонник суетным мечтам,
      Он осужден искать... чего - не знает сам!
      ("Странствователь и Домосед")
     
      Жуковский - А. П. Елагиной, 11 июня 1815. Из Петербурга в Белев: "Батюшкова здесь нет; я его не видел, он запропастился в деревне. Нового не написал он почти ничего. Есть одна прекрасная повесть: "Домосед и Странствователь", писанная слогом прелестным, хотя немного длинная. Пришлю, когда будет у меня список".
      Батюшков писал Вяземскому, что темой для его произведения (самого большого по объему из всего батюш-ковского наследия) послужил стих И. И. Дмитриева "Ум любит странствовать, а сердце жить на месте", а в другом письме к нему же отмечал автобиографичность сказки. "Странствователь и Домосед" - это ответ на знаменитое стихотворение Жуковского "Теон и Эсхин". У Жуковского Эсхин, изнуренный прожиганием жизни и долгими скитаниями по свету, находит успокоение в смиренном домике своего друга Теона, который нигде не странствовал, а смысл человеческого бытия искал в себе, во внутреннем совершенствовании, а не в окружающем мире. У Батюшкова Филалет (Странствователь), испытав, подобно Эсхину, много горя и неудач, все-таки не мог прожить больше пяти дней в смиренном домике своего брата.
      Это - сам Батюшков. Филалет, восхотевши "славен быть", решил стать знаменитым философом и уехал учиться в дальние края. Из Египта он был изгнан, потому что не мог удержаться от зевания при поучениях жрецов, "и псу священному - о ужас! - наступил на божескую лапу". Из Кротона - потому что не мог выдержать испытания голодом и не мог понять, зачем это. Его ограбили, и он чуть не умер в пустыне. Он научился у некоего мудреца Памфила мысли о том, что "всё - призрак", и пошел проповедовать эту глубокую мысль на площади Афин, за что был с позором и с побоями изгнан... Но тут его спас Клит, брат его, который нашел счастье и наслаждение в тихой жизни, в уютном домике, с прекрасной женой... Казалось бы, конец должен быть тот же, что в стихотворении Жуковского. Но...
     
      А дней через пяток, не боле,
      Наскуча видеть все одно и то же поле,
      Все те же лица всякий день,
      Наш грек - поверите ль? - как в клетке стосковался...
     
      Это - сам Батюшков. Он, как Филалет, слонялся по свету, и во всем свете не нашел ничего ни умного, ни доброго, ни истинно нужного. Он был в Германии, в Швеции, во Франции, в Англии, позже - в Италии, - и отовсюду возвращался несчастлив, болен, неудовлетворен! И во всех краях скитаясь, он рвался домой. Но и дома не мог прожить долго, и через несколько месяцев рвался опять в скитания по градам и весям, и опять домой, и опять... И не было у него дома. "Ничего не хочу, и мне все надоело. Жить дома и садить капусту я умею, но у меня нет ни дома, ни капусты: я живу у сестер в гостях, и домашние дела меня замучили..." Это уже не грек Филалет, это - сам Батюшков.
     
      Брат милый, воротись, мы просим, ради бога!
      Чего тебе искать в чужбине? новых бед?
      Откройся, что тебе в отечестве не мило?
      Иль дружество тебя, жестокий, огорчило!
      Останься, милый брат, останься, Филалет! -
      Напрасные слова - чудак не воротился -
      Рукой махнул... и скрылся.
     
      Если герой Жуковского уповает на мистический, внеположный реальному, мир, то герой Батюшкова, вторгаясь в "век железный" действительности, не находит себе пристанища даже и в мечте...
      А Вяземский из Москвы пишет: "Я у тебя спрашиваю: будешь ли сюда, - ты мне на это ни слова! Ни слова также о том, что делаешь, что будешь делать? Останешься ли в службе, и у кого ты, у Раевского ли или у Бахметева? Бахметев здесь, в Москве, и едет в Каменец-Подольск, - неужели и ты с ним?.."
      Генерал Алексей Николаевич Бахметев, адъютантом которого служил Батюшков в 1815 году, был герой Отечественной войны, лишившийся в Бородинском сражении правой ноги. Назначенный генерал-губернатором Бессарабии, он требовал Батюшкова к себе. Вопрос о переводе Батюшкова в гвардию все никак не решался - это причиняло беспокойство и уязвляло самолюбие. Деревня томила и не могла заглушить душевной тоски. Он не хочет уходить в отставку без повышения. Чтобы иметь средства и хоть как-то сводить концы с концами, надобно служить. Следовательно, - ехать в Каменец-Подольский...
      Батюшков - Е. Ф. Муравьевой, 6 июня 1815. Из Хан-тонова в Москву: "Я еду в Каменец послезавтра, если что не воспрепятствует. Оставаться здесь более невозможно. Будущей моей судьбы не знаю; знаю только, что мое здоровье совершенно расстроено. Надежда вас увидеть меня поддерживает. Мы живем не в такие времена, чтобы думать о счастии и спокойствии..."
      8 июня 1815 года Батюшков покорно и не без надежд поехал к новому месту службы, хотя умом прекрасно понимал, что жизнь на жарком юге, в душной и глухой провинции, не доставит ему ни радости, ни удач.
     
      С какою радостью ступил на брег отчизны!
      Здесь будет, - я сказал, - душе моей покой,
      Конец трудам, конец и страннической жизни.
      Ах, как обманут я в мечтании моем!
      Как снова счастье мне коварно изменило
      В любви и дружестве... во всем,
      Что сердцу сладко льстило,
      Что было тайною надеждою всегда!
      Есть странствиям конец - печалям никогда!
      ("Элегия. 1815")
     
      А. Ф. Вельтман. Из "Воспоминаний о Бессарабии": "В Кишинев русская поэзия еще не доходила. Правда, там, за несколько лет до меня, жил Батюшков; но круг военных русских его времени переменился; с переменой лиц и память об нем опять исчезла; притом же он пел в тишине, и звуки его не раздавались на берегах Быка".
      Через два месяца пребывания в Бессарабии, не получив ни повышения, ни удовлетворения, ни отдыха, Батюшков запросился в отставку...
      Батюшков - сестре Александре, 23 декабря 1815. Из Каменец-Подольска в Хантоново: "Я еду в Москву и останусь там месяца два, ибо генерал дал мне бумагу для поручения его в Москве оставаться, и я об этом пишу к батюшке. Ранее весны я не могу быть у вас. Подал просьбу в отставку, но она не ранее, как через несколько месяцев выйдет..."
      Вечером 26 декабря Батюшков выехал из Каменца и, встретив по дороге новый, 1816 год, благополучно прибыл в Москву в начале января. Там он остановился у И. М. Муравьева-Апостола (писателя и отца трех будущих декабристов), который принял его весьма дружелюбно. После шестимесячного пребывания в провинции он с головой уходит в жизнь шумного общества, возобновляет все светские и литературные знакомства, хотя и остается строг в выборе друзей: Вяземские, Карамзины, Пушкин, И. И. Дмитриев... Последнего он в шутку называет "экс-министром и экс-поэтом", - но тот не обижается и, при всей видимой важности своей, остается к Батюшкову чрезвычайно любезен.
      26 февраля Батюшков и Жуковский были приняты в члены университетского Общества любителей российской словесности. Жуковский был принят заочно, и Батюшков не преминул сообщить ему в Петербург: "Я знаю, что ты не будешь спать от радости: ты член здешнего Общества. Есть надежда, милый друг, что мы попадем в Академию".
      Правда, еще раньше, 14 октября 1815 года, Батюшков был сам заочно избран в куда более веселое и деятельное петербургское общество "Арзамас", к которому относился совершенно в духе заседаний этого общества: с беспечной шуткой и легкой иронией. На письме В. Л. Пушкина в "Арзамас" от 23 апреля 1816 года сохранился отпечаток батюшковской пятерни с припиской ее обладателя: "За неумением грамоте член "Арзамаса" Ахилл пять пальцев приложил". "Ахилл быстроногий" - его "арзамасская" кличка, которую "собраты" переделывали на свой лад: Ах! хил... Впрочем, и без этой переделки она очень подходила к Батюшкову, ибо, как писал Жуковский,
     
      .......Ахилл по привычке
      Рыщет и места нигде не согреет...
     
      Военная служба все более тяготит новоявленного Ахилла, и даже долгожданный перевод в гвардию не радует его. Зачисленный в знаменитый Измайловский полк, он мечтает вовсе оставить военную службу: "Желаю быть надворным советником и по болезни служить музам и друзьям, отслужа царю на поле брани", - так пишет он А. И. Тургеневу.
      Вопрос об отставке решается медленно, и Батюшков не может ни выехать из Москвы, ни устроиться куда-то на службу. В письмах к сестре он к тому же постоянно жалуется на здоровье: у него "лихорадка", он "опасается чахотки", у него "болезнь в раненой ноге", "ревматизм" и прочая и прочая... В письме сестре он с горечью сознается: "Устроить мои дела не умею и не могу".
      Наконец, в апреле 1816 года, приходит отставка: Батюшков уволен из армии в чине коллежского асессора. "Конечно, невыгодно, но я к этому привык. Неудачи по службе - это мое. Слава богу, что отставлен..."
     
      Меня преследует судьба,
      Как будто я талант имею!
      Она, известно вам, слепа;
      Но я в глаза ей молвить смею
      Оставь меня, я не поэт,
      Я не ученый, не профессор;
      Меня в календаре в числе счастливцев нет,
      Я... отставной асессор!
      (Из письма к В. Л. Пушкину, март 1817)
     
     
      12. 1817 ГОД. "ОПЫТЫ"
     
      "А т т е с т а т N 3 3 6 о т 2 0 я н в а р я 1 8 1 7
      Лейб-гвардии Измайловского полка штабс-капитану (уволенному от военной службы коллежским асессором) и кавалеру Батюшкову в том, что находясь он при мне адъютантом, исправлял свою должность с отличным усердием и даваемые ему по службе многие поручения исполнял с примерной деятельностию и расторопностию; посему, отдавая ему, г. Батюшкову, совершенную признательность, и приятным долгом поставляю сим свидетельствовать как о весьма достойном и отличном штаб-офицере.
      Дан за подписанием моим и приложением герба моего печати в городе Кишиневе Бессарабской области.
      Бахметев.
      Генваря 20 дня 1817 года" [1] [ГПБ, ф. 50, оп. 1, ед. хр. 4.]
     
      Батюшков из-за болезней задержался в Москве до зимы, но уехал с первым санным путем, в конце декабря, и, где-то по дороге встретив еще один Новый год, в начале января прибыл, наконец, в Хантоново. Это был последний приезд его в родные Пенаты.
      Сестра Александра ухаживала за больным отцом в Даниловском, и Батюшкова окружила лютая зима и совершенное одиночество... Впрочем, в письмах он жалуется только на холод:
     
      От стужи весь дрожу,
      Хоть у камина я сижу.
      Под шубою лежу
      И на огонь гляжу,
      Но все как лист дрожу,
      Подобен весь ежу,
      Теплом я дорожу,
      А в холоде брожу
      И чуть стихами ржу.
      (Из письма к П. А. Вяземскому, январь 1817)
     
      Одиночества для Батюшкова будто не существует: в это время он особенно настойчиво берется за литературу. Такова уж была главная черта его душевного облика: страдая от безлюдья в шумной толпе, он удовлетворялся общением, оказавшись на необитаемом острове.
     
      Стихи как женщины: нам с ними ли расстаться?..
      ("Послание к стихам моим")
     
      Потребность творчества растет все сильнее. Даже нездоровье, даже хозяйственные хлопоты не отвлекают: к ним Батюшков привык, и на фоне неудач последних лет болезни и безденежье не кажутся чем-то страшным. Он намеревается на этот раз прожить в деревне безвыездно, по крайней мере, до конца весны: "во спасение души, тела и кармана".
      Батюшков - Вяземскому, 14 января 1817. Из Хантонова в Москву: "Недавно приехал в мою деревню и не успел еще оглядеться. Все разъезжал семо и овамо. Теперь начинаю отдыхать, раскладываю мои книги и готовлю продолжительное рассеяние от скуки, то есть какое-нибудь занятие. Если здоровье позволит, то примусь за стихи. Переправляя старые, я почти всеми недоволен..."
      В записной книжке сохранился краткий подсчет книг, привезенных Батюшковым в Хантоново:
      "В трех ящиках книг: в 1-м - 170
                                           2-61
                                           3-6
                                           -------
                                           291"
      (Сосчитано неверно, но именно так в подлиннике!)
      Никогда еще Батюшков не работал и никогда больше не будет работать с таким напряжением и с такой увлеченностью, как этой зимой и весной, во время последнего пребывания в Хантонове.
      В Петербурге Гнедич приступил к изданию первого сборника Батюшкова "Опыты в стихах и прозе". Поэт очень долго думал над первым своим сборником и долго не решался его выпустить. К этому побуждали его друзья, но только успех сборника Жуковского (2 части, 1815-1816 гг.) заставил Батюшкова заняться обобщением своего творчества. Не имея времени и средств издавать сборник и не доверяя профессиональным издателям, он упросил взяться за это нелегкое предприятие все того же верного и опытного Гнедича, вполне полагаясь на дружеское понимание и художественный вкус "пре-ложителя Гомера". К концу 1816 года был подготовлен том прозы - и теперь предстояло приняться за стихи...
      Издание шло хорошо. По предварительной подписке на второй том (стихов) записалось 183 человека - по тем временам внушительная цифра. "Опытов..." ждали, ждали чего-то нового...
      А Батюшкова терзает неуверенность в успехе. Он глубоко не удовлетворен и прозой, и стихами. Он полон робости и, порой, отчаяния. Иногда мелькает надежда... Вот отрывки из его писем к Гнедичу:
      - "Здоровье плохо, очень плохо, но я тружусь и исполню обещанное, пришлю стихи. Портрета никак! На место его - виньетку, на место его - "Умирающего Тас-са", если кончить успею (сюжет прекрасный!), "Омира и Гезиода", которого кончил, и сказку "Бальядеру", которая в голове моей. Начни с прозы. Стихи после печатай; выпусти все вдруг, без шуму, без похвал, без артиллерии, бога ради!"
      - "Дряни не печатай. Лучше мало, да хорошо. И то половина дряни".
      - "Дряни, ой, как много! Вяземский у вас теперь. Он обещал взглянуть на издание. Посоветуйся с ним. Я знаю его: он без предрассудков, и рука у него не дрогнет выбросить дрянь".
      - "На портрет ни за что не соглашусь. Это будет безрассудно. За что меня огорчать и дурачить? Но другие... Пусть другие делают что угодно: они мне не образец. Крылов, Карамзин, Жуковский заслужили славу: на их изображение приятно взглянуть. Что в моей роже? Ничего авторского, кроме носа крючком и бледности мертвеца: укатали бурку крутые горки!"
      - "Ах, страшно! Лучше бы на батарею полез, выслушал всего Расина-Хвостова и всего новорожденного Ос-сиана, нежели вдруг, при всем Израиле, растянуться в лавках Глазунова, Матушкина, Бабушкина, Душина, Свешникова, и потом - бух!.. в знакомые подвалы..."
      Колебания Батюшкова продолжались до последнего момента. Каждой почтой он отправляет Гнедичу письмо, в котором приводит список вещей, которые надо "непременно выкинуть", "ради бога выкинуть"... Уже когда часть тиража была сброшюрована, по распоряжению автора были вырезаны эпиграммы "Известный откупщик Фаддей", "Теперь, сего же дня", "О хлеб-соль русская" и стихотворение "Отъезд", а монументальные элегии "Переход через Рейн" и "Умирающий Тасс" попали в самый конец сборника...
      Но в тех же письмах Гнедичу, среди колебаний и сомнений, Батюшков уже осознанно утверждает свою поэтическую самостоятельность и творческую зрелость: "Что до меня касается, милый друг, то я не люблю преклонять головы моей под ярмо общественных мнений. Все прекрасное мое - мое собственное. Я могу ошибаться, ошибаюсь, но не лгу ни себе, ни людям. Ни за кем не брожу: иду своим путем. Знаю, что это меня недалеко поведет, но как переменить внутреннего человека?" И еще: "Нет покоя! Такой ли бы том отпустил стихов?.."
      Из всего наследия своего он отбирает 52 стихотворения (только до нас дошло более 160), их перерабатывает, перекраивает, меняет, подчас переписывает заново ("Мечту", например). Он делит "Опыты в стихах" на три раздела: "Элегии", "Послания" и "Смесь" (в этом разделении Батюшкову подражали многие поэты, даже Пушкин). Он располагает стихи не в хронологическом и не в тематическом порядке, а как
     
      Историю моих страстей,
      Ума и сердца заблужденья;
      Заботы, суеты, печали прежних дней,
      И легкокрилы наслажденья;
      Как в жизни падал, как вставал;
      Как вовсе умирал для света,
      Как снова мой челнок фортуне поверял...
     
      Он уподобляет свой сборник "журналу" (дневнику). Это смена и событий, и настроений, и удач, и неудач, и...
     
      Наш друг был часто легковерен;
      Был ветрен в Пафосе, на Пинде был чудак;
      Но дружбе он зато всегда остался верен;
      Стихами никому из нас не докучал
      (А на Парнасе это чудо!)
      И жил так точно, как писал...
      Ни хорошо, ни худо!
      ("К друзьям")
     
      Именно по книге "Опытов" узнал Батюшкова читатель.
      Наконец, в Хантонове он пишет и две "автобиографичные" элегии: "Гезиод и Омир - соперники" и "Умирающий Тасс" - самые зрелые и самые трагичные из всего сборника. Тема у них одна: судьба поэта в обществе, сопоставленная с судьбой самого Батюшкова и решенная на образах великих художников прошлого.
      В первой элегии - это бездомный и слепой поэт Гомер (или Омир, как писалось в те времена), который "роком обречен в печалях кончить дни" и вынужден всю жизнь скитаться, "снедая грусть в молчании глубоком"... И что его гений? И зачем он людям?
     
      Он с ним пристанища в Элладе не находит...
      И где найдут его талант и нищета?
     
      Элегию "Умирающий Тасс" современники считали совершенным творением поэта и прямо сопоставляли ее с его несчастной судьбой. Торквато Тассо, автор "Освобожденного Иерусалима", итальянский гений, всю жизнь гонимый и, наконец, дождавшийся величайшего торжества для поэта - венчания в Капитолии, - умирает в самый день венчания...
     
      Погиб певец, достойный лучшей доли!..
     
      В 1817 году Батюшков чувствовал себя в небывалом творческом подъеме: он упорно работал всю зиму и весну, - а летом уже сознает, что действительно способен на нечто иное, гораздо большее.
      Батюшков - Жуковскому, июнь 1817. Из Хантонова в Петербург: "Что скажешь о моей прозе? С ужасом делаю этот вопрос. Зачем я вздумал это печатать? Чувствую, знаю, что много дряни; самые стихи, которые стоили мне столько, меня мучат. Но могло ли быть лучше? Какую жизнь я вел для стихов? Три войны, все на коне и в мире на большой дороге. Спрашиваю себя: в такой бурной, непостоянной жизни можно ли написать что-нибудь совершенное? Совесть отвечает нет. Так зачем же печатать? Беда, конечно, не велика: побранят и забудут. Но эта мысль для меня убийственна, убийственна, ибо я люблю славу и желал бы заслужить ее, вырвать из рук фортуны, не великую славу, нет, а ту маленькую, которую доставляют нам и безделки, когда они совершенны! Если бог позволит предпринять другое издание, то я все переправлю; может быть, напишу что-нибудь новое. Мне хотелось бы дать новое направление моей крохотной музе..."
      Другого издания не было. А из написанного Батюшковым после 1817 года до нас дошла лишь малая толика, жалкие обрывки...
     
     
      13. 1817 ГОД. "ЧУЖОЕ: МОЕ СОКРОВИЩЕ!"
     
      Батюшков - Гнедичу, май 1817. Из Хантонова в Петербург: "Я убрал в саду беседку по моему вкусу, первый раз в жизни. Это меня так веселит, что я не отхожу от письменного столика, и, веришь ли? целые часы, целые сутки просиживаю, руки сложа накрест. Сам Крылов позавидовал бы моему положению, особливо когда я считаю мух, которые садятся ко мне на письменный стол. Веришь ли, что очень трудно отличить одну от другой".
     
      Пускай и в сединах, но с бодрою душой,
      Беспечен, как дитя всегда беспечных граций,
      Он некогда придет вздохнуть в сени густой
      Своих черемух и акаций.
      ("Беседка муз")
     
      Последнее прозаическое произведение Батюшкова из дошедших до нас - это его деревенская записная книжка 1817 года, носящая название "Чужое: мое сокровище!" Чего там только нет! Маленькая тетрадь сумела вместить в себя личность Батюшкова, который в период наивысшего расцвета своей музы занят вопросами, не принятыми еще в тогдашней литературе. Это и заметки о сочинениях опального Радищева, и о войне, и о живописи, и о месте поэта в жизни. Там, между прочим, сохранился первый опыт разделения русской литературы на периоды и первый в истории русского литературоведения набросок большого историко-литературного исследования. Какие только книги здесь не цитируются и не разбираются! Ломоносов и Державин, Жуковский и Вяземский, Гварини и Тассо, Монброн и Буле, Сисмонди и Альфиери, Петрарка и Данте, Платон и Сенека, Монтень и Карамзин...
      Впрочем, книг Батюшкову явно не хватает:
      "Мая 3-го 1817.
      Болезнь моя не миновала, а немного затихла. Кругом мрачное молчание. Дом пуст, дождик накрапывает, в саду слякоть. Что делать? Все прочитал, что было, даже "Вестник Европы". Давай вспоминать старину. Давай писать набело, impromptu, без самолюбия, и посмотрим, что выльется. Писать так скоро, как говоришь, без претензий, как мало авторов пишут, ибо самолюбие всегда за полу дергает и на месте первого слова заставляет ставить другое".
      Заботы о здоровье и желание уехать прочь от всего окружающего все чаще овладевают Батюшковым. Он постоянно жалуется на боли в груди, в ноге, на северный климат. Надобно ехать лечиться на Кавказ или в Тавриду. Но - деньги! Хозяйство идет из рук вон плохо.
      Батюшков - Гнедичу, март 1817. Из Хантонова в Петербург: "Но как писать? Здесь мушка на затылке, передо мной хина, впереди ломбард, сзади три войны с биваками!.. Счастливы те, которые познали причину вещей и могут воскликнуть от глубины сердца: пироги горячи, оладьи, горох с маслом!"
      Батюшков - А. Н. Оленину, 4 июня 1817. Из Хантонова в Петербург: "Я так загрубел на берегах Шексны и железной Уломы, где некогда володел варвар Синеус, что не в состоянии ничего сказать лестного, не в силах ничего написать, кроме простой, самой голой истины".
      А вот в записной книжке - мечта. Выражена она в цифрах, и итог, аккуратно подсчитанный, - как крушение мечты...
      "Петербурга жизнь
      Квартира... 500
      Дрова, освещение, чай... 500
      Трое людей... 500
      Кушанье... 1000
      Платье... 1000
      Экипаж в разные времена... 1000
      Издержки непредвиденные... 1000
      5500"
      Как быстро проходят мечты!
      "8 мая. Я предполагал - случилось иначе - что нынешнею весною могу предпринять путешествие для моего здоровья по России. В половине апреля быть в Москве. Закупить все нужное, книги, вещи, экипаж. Провести три недели посреди шума городского. Посоветоваться с лекарями, и в первых числах мая отправиться на Кавказ. Пробыть там два курса, а на осень в Тавриду. Конец сентября, октябрь и ноябрь весь пробыть на берегах Черного моря, в счастливейшей стране, и потом через Киев к Новому году воротиться в Москву. - Но ветры унесли мои желания!"
     
      Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,
      Где волны кроткие Тавриду омывают,
      И Фебовы лучи с любовью озаряют
      Им древней Греции священные места...
                                               ("Таврида")
     
      Батюшков живет, как живется... Писать незачем - и он пишет просто так. Сколько непосредственности, простоты и сколько истинного таланта в этих записях:
      "Что говорить о настоящем! Оно едва ли существует. Будущее... о, будущее для меня очень тягостно с некоторого времени! Итак, пиши о чем-нибудь. Рассуждай! Рассуждать несколько раз пробовал, но мне что-то все не удается: для меня, говорят добрые люди, рассуждать все равно, что иному умничать. Отчего я не могу рассуждать?
      Первый резон: мал ростом.
      2 - не довольно дороден.
      3 - рассеян.
      4 - слишком снисходителен.
      5 - ничего не знаю с корня, а одни вершки, даже и в поэзии, хотя целый век бледнею над рифмами.
      6 - не чиновен, не знатен, не богат.
      7 - не женат.
      8 - не умею играть в бостон и в вист.
      9 - ни в шах и мат. 10
      11. После придумаю остальные резоны, по которым рассудок заставляет меня смиряться. Но писать надобно. Мне очень скучно без пера. Пробовал рисовать - не рисуется, писать вензеля - теперь ни в кого не влюблен; что же делать?.."
      Кажется, шутка. Но сколько в ней желчи и горечи, сколько выстраданного сердцем и непонятого умом, сколько жизненной правды, вдруг открывшейся поэту, который "не чиновен, не знатен, не богат"...
      Еще запись - как принцип жизни с окружающими людьми:
      "В молодости мы полагаем, что люди или добры, или злы: они белы или черны. Вступая в средние лета, открываем людей ни совершенно черных, ни совершенно белых; Монтань бы сказал: серых. Но зато истинная опытность должна научать снисхождению, без которого нет ни одной общественной добродетели: надобно жить с серыми или жить в Диогеновой бочке".
      И Батюшков собирается в Петербург: ему не жить в Диогеновой бочке. "Будь мне благоприятно, Провидение!"
      В июле он поехал к больному отцу в Даниловское, хотел задержаться там на день-два, но прожил три недели: Николай Львович, с которым сын не ладил всю жизнь, был при смерти. Потом ему стало лучше, он повеселел, и 17 августа Батюшков, распростившись с отцом, отправился далее.
      Через четыре дня он прибыл в Петербург, где ждал его "Арзамас", друзья, вышедшие из печати "Опыты...", критика, благосклонно их воспринявшая, литературные беседы, и новые заботы, и новые путешествия, радостно начавшиеся и трагически окончившиеся...
      Д. Н. Блудов. Из речи при вступлении в "Арзамас" К. Н. Батюшкова в заседании 27 августа 1817: "Ты, древний Ахилл, причина гибели Трои, был долго причиной и побед ее; хвала Пенатам "Арзамаса": наш Ахилл лучше прежнего, он и бездействием не может помогать покойнице "Беседе", но и он, как соименитый, долго скрывался вдали от стана союзников... от переговоров писателей, от объятий своих московских красавиц и стерлядей Шексны..."
      -------------
      Так закончилась последняя поездка Батюшкова к "волнам Шексны".
      В Даниловское он еще приедет. Там, в ноябре 1817 года, умрет отец, и 1 декабря, едва получив известие о его смерти, он вновь понесется навстречу отчему дому - устраивать сводных брата и сестру, Помпея и Юлию, спасать имение отца от публичного торга.
      Но Хантонова в его жизни уже не будет.
      "...Послушайте далее: он имеет некоторые таланты и не имеет никакого. Ни в чем не успел, а пишет очень часто. Ум его очень длинен и очень узок. Терпение его, от болезни ли, или от другой причины, очень слабо; внимание рассеянно, память вялая и притуплена чтением: посудите сами, как успеть ему в чем-нибудь?.. Он иногда удивительно красноречив: умеет войти, сказать; иногда туп, косноязычен, застенчив. Он жил в аде; он был на Олимпе. Это приметно в нем. Он благословен, он проклят каким-то гением...
      Заключим: эти два человека, или сей один человек, живет теперь в деревне и пишет свой портрет пером по бумаге. Пожелаем ему доброго аппетита, он идет обедать.
      Это я! Догадались ли теперь?"
      ("Чужое: мое сокровище!")

К титульной странице
Вперед
Назад