Пять, в общем, самостоятельных
очерков объединены здесь по трем причинам.
Во-первых, герои их так или иначе связаны с
Константином Батюшковым, были знакомы с ним или
даже близки ему. Во-вторых, они жили, либо бывали в
Вологде и в Вологодской губернии, так или иначе
проявили себя в "краеведческом" отношении.
В-третьих, очерки эти объединяются по
"целевому" признаку: они представляют либо
письма и материалы не опубликованные, не
вошедшие в научный обиход (таковы приводимые
ниже письма К. Н. Батюшкова и П. А. Вяземского),
либо открывают некоего "забытого" поэта или
писателя, "забытого", но весьма характерного
и для той эпохи, в которую он жил, и для
батюшковского окружения.
Хотя, если объединять героев по
признаку "знакомства" с Батюшковым, то
надобно заново писать историю русской культуры
его времени, ибо поэт был знаком практически со
всеми сколько-нибудь известными писателями и
художниками начала XIX века. Кроме того, в кругу
знакомых были и видные военачальники, и
чиновники всех рангов и категорий... И
петербуржцы, и москвичи, и вологжане, и
новгородцы, и нижегородцы, и молдаване, и греки, и
французы, и немцы, и итальянцы, и...
Из этого обширного круга - пять
имен.
Язвительный поэт, остряк
замысловатый,
И блеском колких слов, и шутками
богатый,
Счастливый Вяземский, завидую
тебе...
А.
С. Пушкин
У Пушкина много подобных
обращений к П. А. Вяземскому, его поэтическому
наставнику, и ученику, и соратнику, и одному из
ближайших друзей.
Судьба свои дары явить желала в
нем,
В счастливом баловне соединив
ошибкой
Богатство, знатный род с
возвышенным умом
И простодушие с язвительной
улыбкой.
Вяземский... Человек
удивительной жизненной и литературной судьбы,
интересный поэт первой половины XIX века,
передовой "боец" передовых литературных
обществ, друг Карамзина и Дмитриева, Жуковского и
Батюшкова, Дельвига и Пушкина... Вольнодумец и
вольтерьянец, фрондер и оппозиционер начала
прошлого столетия, баловень и картежник,
остроумнейший собеседник и корреспондент,
скептик и оригинал. Человек долгой,
противоречивой и очень наполненной жизни...
Он прожил 86 лет, из которых с
Вологдой связаны только пять месяцев. О них
подробно рассказано в книге В. В. Гуры "Русские
писатели в Вологодской области" (с. 43-48). Мы
вспоминаем их еще раз потому, что эти месяцы были
связаны со значительным событием в истории нашей
родины - Отечественной войной 1812 года; и потому,
что они ознаменованы интересными встречами и
хорошими стихами, письмами, в которых всегда
остаются бесценные крупицы истории.
Письма Вяземского к К. Н.
Батюшкову не опубликованы. Часть их обширной
переписки (цитированной в предыдущем очерке)
хранится в Рукописном отделе Института русской
литературы (Пушкинский Дом) АН СССР (ф. 19, ед. хр. 28).
Здесь мы расскажем лишь о событиях, связанных с
тремя письмами Вяземского из Вологды в конце 1812 -
начале 1813 года.
Основным смыслом той жизни,
которую вел в молодости князь П. А. Вяземский,
была шутка, блестка, фрондерство, сарказм - это же
проявилось и в его творчестве, и в его письмах. Но
в тех письмах, о которых пойдет речь, нет ни
остроумия, ни насмешек. И странно было бы ожидать
их...
Лето 1812 года. Французские войска
быстро движутся по России, занимая один город за
другим. После сдачи Смоленска прекращают
выходить правительственные "Известия о ходе
военных действий" - а это худой знак. В августе -
жители священной и древней Москвы потянулись с
насиженных мест: кто в Нижний Новгород, кто во
Владимир, кто в Вологду...
26 августа в Бородинском
сражении была поколеблена уверенность Наполеона
в победе. Но после изгнания французов с
Бородинского поля было убрано 56811 человеческих
тел и 31 664 лошадиных... А Москва была уже обречена
на сдачу врагу.
За несколько дней до Бородина
Батюшков вывез из Москвы больную Е. Ф. Муравьеву с
детьми. Вяземский в это время находился в
ополчении - во время Бородинского сражения оно
стояло в запасе и в бой введено не было...
Батюшков - Вяземскому, ок. 20
августа 1812, в Москве: "Я приехал несколько
часов после твоего отъезда в армию. Представь
себе мое огорчение; и ты, мой друг, не оставил ниже
записки! Сию минуту я поскакал бы в армию и умер с
тобою под знаменами Отечества, если б Муравьева
не имела во мне нужды. В нынешних обстоятельствах
я ее оставить не могу: поверь, мне легче спать на
биваках, нежели тащиться во Владимир на
протяжных. Из Володимира я прилечу в армию, если
будет возможность. Дай бог, чтоб ты был жив, мой
милый друг! Дай бог, чтоб мы еще увиделись. Теперь,
когда ты под пулями, я чувствую вполне, сколь тебя
люблю". В сентябре 1812 года Вяземский выехал
вместе со своим опекуном и наставником Н. М.
Карамзиным в Ярославль. Там он (около 10 сентября)
встретился с Батюшковым, перевозившим
Муравьевых в Нижний Новгород. Вскоре после этой
встречи Вяземский выехал в Вологду.
Я в Вологду попал бог весть
Какой печальною судьбою.
Московский житель с ранних пор,
Как солнце мой увидел взор,
О Вологде, перед тобою
Я признаюсь - не помышлял,
Ни въявь, ни между сновидений
О ней не думал, не гадал...
("К
Остолопову")
Осенью и зимой 1812 года в Вологде
жили многие известные люди: поэт и сановник Ю. А.
Нелединский-Мелецкий, профессор Московского
университета Христиан Шлецер, вождь русского
масонства О. А. Поздеев (блестяще изображенный в
"Войне и мире" Л. Н. Толстого), знаменитый
врач-акушер В. Рихтер, автор "Истории медицины
в России". Именно вслед за Рихтером выехал в
Вологду и Вяземский: жена его Вера Федоровна
должна была родить первого ребенка.
Потрясенный разлукой с
близкими, оставлением Москвы (виновником этого
он, как все московское общество, считает
главнокомандующего М. И. Кутузова), Вяземский
находится в гнетущем состоянии духа. Первое его
письмо к Батюшкову из Вологды кратко и печально:
"Я в Вологде, любезнейший
друг, а судьба не дает мне и удовольствие найти
тебя здесь. Мы свиделись с тобою в горестное
время, но в сравнении с настоящим оно было еще
сносно. Теперешнее ужасно, и надежда, столь много
нас обманувшая, не имеет уже права на сердца наши.
Я привез сюда жену и каждый день ожидаю ее
разрешения. Да благословит ее бог. Все чувства,
кроме чувства дружбы и привязанности к ближним и
к вам, любезнейшие друзья мои, умерли в душе моей.
О происшествиях, о ужасных происшествиях,
поразивших нас столь быстро, столь неожиданно, не
имею силы думать Все способности разума
теряются, сердце замирает, воспоминая о Москве.
Где ты, любезнейший? Говорят, во
Владимире. Не думаешь ли переехать сюда? Не
знаешь ли чего о Жуковском? Он перед отъездом
моим из Москвы был у меня и сказывал, что он из
полка перешел в дежурство Кутузова. Признаюсь, не
поздравляю его с этим. Имя его для меня ужаснее
имени врага нашего. Прости, мой милый. Пиши, а если
можно, приезжай к другу твоему Вяземскому.
Вологда
23 сентября".
Горечь утрат и разлук, ожидание
чего-то более страшного, боль за Москву и за
родину звучат в этих письмах. Вот отрывок из
ответного письма Батюшкова:
"Любезный князь... Ты меня
зовешь в Вологду, и я, конечно, приехал бы, не
замедля минутой, если б была возможность, хотя
Вологда и ссылка для меня одно и то же. Я в этом
городе бывал на короткое время и всегда с новыми
огорчениями возвращался [1] [Пребывания Батюшкова
в Вологде до 1812 года были связаны либо с болезнью,
либо с денежными делами (1808 г. - заклад имения, 1809
г. и 1810 г. - болезни).]. Но теперь увидеться с тобою и
с родными для меня будет приятно, если судьбы на
это согласятся; в противном случае, я решился, и
твердо решился, отправиться в армию, куда и долг
призывает, и рассудок, и сердце, лишенное покоя
ужасными происшествиями нашего времени. Военная
жизнь и биваки меня вылечат от грусти. Москвы нет!
Потери невозвратные! Гибель друзей, святыня,
мирное убежище наук - все осквернено шайкою
варваров!.. Сколько зла! Когда будет ему конец? На
чем основать надежды? Чем наслаждаться? А жизнь
без надежды, без наслаждений - не жизнь, а мучение.
Вот что меня влечет в армию, где я буду жить
физически и забуду на время собственные горести
и горести моих друзей... Кстати о друзьях:
Жуковский, иные говорят, в армии, другие - в Туле.
Дай бог, чтобы он был в Туле и поберег себя для
счастливейших времен. Я еще надеюсь читать его
стихи; надеюсь, что не все потеряно в нашем
отечестве, и дай бог умереть с этой надеждою. Если
же ты меня переживешь, то возьми у Блудова мои
сочинения, делай с ними что хочешь; вот все, что
могу оставить тебе".
Кругом утраты. У Алексея
Николаевича Оленина при Бородине убит старший
сын Николай, а Гнедич из Петербурга пишет
Батюшкову: "Но видно, что мы оба родились для
такого времени, в которое живые завидуют мертвым
- и как не завидовать смерти Николая Оленина -
мертвые срама не имут..." [1] [ИРЛИ, р. 1, оп. 5, ед.
хр. 56.]
Второе дошедшее до нас письмо
Вяземского к Батюшкову датируется 19-20 октября.
Роды Веры Федоровны прошли благополучно: у
Вяземских "появился Андрюшка". Через год, в
разоренной Москве, он умрет - но пока отец
радуется первенцу. Кроме того, он открывает, что и
в Вологде есть литературно одаренные люди, и
вообще находит там довольно приятное общество:
"Я вчера познакомился с
твоими сестрами, и благодаря дружбе твоей ко мне,
был ими очень обласкан. Они беспокоятся о тебе и
просили меня употребить свое красноречие, чтобы
переманить тебя к нам... Московские ваши собрания
нимало меня не соблазняют, здесь тихо и смирно, и
будь с нами Карамзины, ты и Жуковский, - я никогда
не помыслил бы выехать. Москвы нет, и мне везде
хорошо, потому что нигде не может быть приятно. Я
здесь познакомился на стихах с Остолоповым, он
человек любезный и умный. К Нелединскому хожу
лечиться от грусти: он так тверд духом, так сносит
великодушно несчастия, что я его стал почитать
еще более. Даже веселость его не покинула, а
напротив, он постояннее весел, чем прежде бывал.
Кажется, он будто переламлива-ет себя, чтобы
давать другим пример философического терпения...
Обнимаю тебя от всей души. Я так глуп, что
едва-едва передвигаю мыслями. Приди, освети мрак
моей души и разгони туман, облегший ее".
Тогда же, в октябре 1812 года, в
Вологде Вяземский написал послание "К моим
друзьям Жуковскому, Батюшкову и Северину". Там
есть такие строки:
Давно ль, с любовью пополам,
Плели нам резвые хариты
Венки, из свежих роз увиты,
И пели юные пииты
Гимн благодарности богам?
Давно ль? - и сладкий сон исчез!
И гимны наши - голос муки,
И дни восторгов - дни разлуки!
Вотще возносим к небу руки,
Пощады нет нам от небес!
А Батюшков, живущий в Нижнем
Новгороде, оправившись от лихорадки, всерьез
решился отправиться на войну. Генерал А. Н.
Бахметев, лечившийся в Нижнем, выразил
готовность взять его к себе в адъютанты.
Вяземский встревожен:
"Хотя ты и крепко кажешься
решившимся не бывать в Вологде, я все еще не
расстаюсь с очаровательною сею надеждою и сердце
мое говорит мне вопреки письму твоему, что я
обниму тебя здесь, что ты пожелаешь увидеть
друга, может быть, в последний раз и посвятить
несколько часов той дружбе, которая должна была
утешать нас в самом начале, и на заре жизни нашей.
Желание твое ехать в армию растревожило очень
сестер твоих и меня, делай с собою как советуешь
Жуковскому побереги себя для счастливейших дней.
Теперь и умереть не славно, таково гнусно и
бедственно наше положение... Как знать, с каким
лицом можно нам будет смотреть на прежних
свидетелей и завистников славы нашей, обмоет ли
конец грязь, которою покрылись мы при начале.
Воздух петербургский ядовит и заразителен; может
быть, и я, пожалев им, не чувствовал бы того, что
чувствую теперь, но я не жалею о том".
"Очаровательная надежда"
не обманула Вяземского: в декабре 1812 года
Батюшков на несколько дней приехал в Вологду -
свидеться с родными, взять деньги... Возвращался
он через оставленную Наполеоном разоренную
Москву, и ужасный вид разрушенного белокаменного
"стольного града" подвигнул его на
знаменитую поэтическую клятву - стихотворение
"К Дашкову":
Нет, нет, талант погибни мой
И лира, дружбе драгоценна,
Когда ты будешь мной забвенна,
Москва, отчизны край златой!
Нет, нет! пока на поле чести
За древний град моих отцов
Не понесу я в жертву мести
И жизнь, и к родине любовь;
Пока с израненным героем,
Кому известен к славе путь,
Три раза не поставлю грудь
Перед врагом сомкнутым строем -
Мой друг, дотоле будут мне
Все чужды музы и хариты,
Венки, рукой любови свиты,
И радость шумная в вине!
Третье дошедшее до нас письмо
Вяземского к Батюшкову из Вологды - это уже новые
хлопоты и подготовка к отъезду. В начале 1813 года в
"Москву опустошенную" собирались ее жители,
разметанные военной грозой. Вяземский получил
приглашение из Ярославля от А. С. Грибоедова
(будущего автора "Горе от ума") и тоже
собирается:
"По несчастию, письмо твое
застало меня еще в Вологде, и теперь из Вологды же
пишу к тебе... Скоро, скоро думаю оставить здешние
болоты, но однакож все еще для меня грядущее
незримо. Прости, любезнейший, пиши ко мне в дом
Кожена к Грибоедову в Ярославль, а люби везде, как
я тебя, везде и всегда.
3 февраля. Вологда".
---------------
На этом, собственно, и можно было
бы кончить рассказ о пребывании Вяземского в
Вологде - но... мы совершенно не коснулись того
"литературного общества" Вологды начала XIX
столетия, о котором неоднократно упоминает
Вяземский в письмах к Батюшкову. Между тем
"общество" это было чрезвычайно своеобразно
и "лица", в него входившие, - очень интересны.
Особенно два вологодских "литературных
посредника" Вяземского и
Нелединского-Мелецкого, два современника и
друга, с каждым из которых связан значительный
этап в развитии русской филологии.
В начале XIX века
литературоведения как самостоятельной науки еще
не существовало. Первые попытки его будут
предприняты пятьюдесятью годами позже. Но уже в
начале прошлого века в России вышли два
систематизирующих труда, без которых невозможно
было бы возникновение ни теории, ни истории
литературы. И интересно, что оба эти труда были
созданы примерно в одно время - в Вологде. Один из
них - первая русская "пиитика", охватившая
массу литературных терминов, понятий и
представлений своего времени. Другой - первое
достаточно полное историко-литературное пособие
по русской литературе. Об авторах этих трудов и
пойдет здесь речь.
Блажен, кто в жизни сей умеет
Привлечь к себе любовь сердец!
Блажен - надежду он имеет
Обресть бессмертия венец!
Когда на лекции произносишь
фамилию автора этих стихов, слушатели улыбаются.
Фамилия, действительно, необычная, выказывающая
потомка "молодых" дворян петровского
времени: Николай Федорович Остолопов.
Трудно совместить эту
"смешную" фамилию с его личностью. Это был
один из образованнейших людей начала прошлого
века, свободно владевший десятком языков,
талантливый поэт, переводчик с французского,
немецкого, итальянского... С портрета смотрит
худощавое лицо с умными недоверчивыми глазами и
сжатыми в безмолвной улыбке губами... Чиновник
при орденах и с белым стоячим воротником.
Человек, застегнутый на все пуговицы.
Живи - и в хижине смирнехонько
своей
Ты наслаждайся всем, что небо
повелело;
На глупости - смотри; учить - твое
ли дело?
Ведь сколько ни учи, свет будет
все таков,
Что в нем большая часть плутов и
дураков...
("К
Правдослову")
Жизнь Н. Ф. Остолопова не богата
событиями. Родился он в 1782 году в Сольвычегодске
Вологодской губернии. Окончил Горный кадетский
корпус. Служил в разных ведомствах: и в Коллегии
иностранных дел, и в Министерстве юстиции, бывал
и губернским прокурором, и вице-губернатором, и
директором столичных театров, и председателем
дорожного комитета, и управляющим
"департамента геральдии", и начальником
конторы коммерческого банка... Жил в Москве, и в
Петербурге, и в Вологде, а умер - в Астрахани...
Свою литературную деятельность
он начал в 1801 году в московском журнале
"Иппокрена", где в совершенном согласии с
сентиментальной традицией объявил о своей
"зависти" к "любезному Дафнису"
(стихотворение так и называлось:
"Пастушок")... Но уже через два-три года
Остолопов становится известным "жрецом
Аполлона", и стихами его украшаются самые
популярные журналы и альманахи. Его стихи мы
найдем и в "Свитке муз" (1803), и в "Пантеоне
русской поэзии", и в декабристских альманахах
"Полярная звезда" (на 1823 и на 1825 годы), и в
пушкинских "Северных цветах", и в
"Памятнике отечественных муз"...
Выступал он и в качестве
прозаика, но на этом поприще преуспел менее.
Единственная оригинальная повесть его -
"Евгения, или Нынешнее воспитание",
выпущенная отдельным изданием в 1803 году,
несмотря на благие намерения автора не "водить
читателя по кладбищам и пустым избушкам", а
вести "туда, где живут люди" (так он писал в
предисловии), не выделилась из потока
сентиментально-нравоучительных повестей начала
прошлого века и крупным явлением не стала.
3 мая 1802 года Остолопов был
принят в члены "Вольного общества любителей
словесности, наук и художеств" - первой русской
литературно-общественной организации,
объединившей демократические силы молодой
литературы. Друзьями его стали И. П. Пнин, И. М.
Борн, В. В. Попугаев, Г. П. Каменев, А. X. Востоков, А.
Е. Измайлов, сыновья А. Н. Радищева Николай и
Василий, чуть позднее - К. Н. Батюшков... В
"Свидетельствах членов Вольного общества..."
об Остолопове сказано: "В течение сего времени
он всегда присутствовал в общественных
собраниях и своею скромностию привлек к себе
расположение членов, обещая обществу большую
надежду" [1] [Цит. по кн.: Поэты-радищевцы. Ред. и
комм. Вл. Орлова, Л., 1935, с. 361.].
В 1805 году основным журналом
"Вольного общества..." был "Журнал
российской словесности", издававшийся Н. П.
Брусиловым (о нем - речь впереди). Этот журнал
продержался только год, а в 1806 году его сменил
"Любитель словесности". Издателем стал Н. Ф.
Остолопов.
В программной статье журнала
издатель писал: "Цель наша состоит в том, чтобы,
показывая новые и лучшие произведения
словесности, как отечественной, так и
иностранной, знакомить с ними наших читателей и
возбуждать молодых авторов к изощрению своих
дарований" [2] [Любитель словесности, 1806, ч. 1, с.
2.]. В "Любителе словесности" печатались
лучшие писатели своего времени: Державин, П.
Львов, А. Измайлов, В. Попугаев, А. Писарев, Е.
Болховити-нов, А. Бунина. В IV части журнала
появились знаменитые баллады Г. Каменева
"Громвал" и "Инна", а в IX - первое большое
стихотворение молодого Батюшкова - "Мечта".
В то время Остолопов, как член
"Вольного общества...", не чуждается
"вольных" мыслей", оставаясь-таки
благонамеренным либералом. Он публикует,
например, басню "Пчелы и шмели" - рассказ о
том, как трудолюбивых пчел начали угнетать
"ленивые шмели", прикрывающие свое безделье
ханжескими "поученьями". Рой пчел,
угнетаемых "тунеядцами", дошел до последней
степени голода, - наконец
опомнились и обще для покоя
Они условились изгнать шмелей
из роя;
Изгнали - и опять все стали
процветать...
Ах! скоро ли пчелам мы станем
подражать?..
В 1806 году "Вольное
общество..." поручило скромному и талантливому
члену своему Остолопову составить "словарь
пиитический". Планировалось просмотреть
французские, итальянские и прочие существующие
"пиитики", перевести их, снабдить
"русскими" примерами... Для опытного
переводчика, каким был Остолопов, - несколько
месяцев работы.
Остолопов работал над словарем
четырнадцать лет.
"...Не мог я вообразить, что
наполнение оного будет столь многотрудно, как то
начало открываться при самом, так сказать,
вступлении моем на сие поприще... все свободное от
занимаемых мною должностей время употреблено
было для составления и приведения в возможное и
по силам моим совершенство сего словаря..." [1]
[Словарь древней и новой поэзии, составленный
Николаем Остолоповым, действительным и почетным
членом разных ученых обществ. Ч. I-III, СПб., 1821; ч. I,
с. И. Далее в тексте указывается том и страница.]
Кропотливый труд потребовал
уединения, которого мудрено было найти в
журнальной работе и в суете столичных собраний.
Поэтому в 1808 году Остолопов переводится "по
прошению" в Вологду. Там жила незамужняя
сестра его Татьяна Федоровна. Туда в том же 1808
году был назначен архиепископом давний его
литературный знакомец Е. Болховитинов. Остолопов
становится губернским прокурором.
С этого времени его имя почти
исчезает со страниц журналов. Впрочем,
литературных связей он не прерывает. Выше
приводилась фраза из письма Вяземского к
Батюшкову: "Я здесь познакомился на стихах с
Остолоповым..." "Познакомиться на стихах"
значило обменяться посланиями. Вот отрывок из
послания Вяземского:
Светлеет пасмурный мой взор -
Здесь муз любимец - прокурор!
Не откажи ты мне во дружбе,
В одной считаемся мы службе,
Хотя и не в одних чинах...
Позже Вяземский вспоминал:
"Вологодский поэт Остолопов, заимствовав
тогда счастливое и пророческое выражение из
письма ко мне А. И. Тургенева, заключил одно
патриотическое стихотворение следующим стихом:
Нам зарево Москвы осветит путь к
Парижу...
Мог ли Наполеон вообразить, что
он имел в Остолопове своего злого вещего и что
отречение, подписанное им в Фонтенбло в 1814 году,
было еще в 1812 году дело уже порешенное губернским
прокурором в Вологде?..." [1] [Русский архив, 1866, с.
242. Там же см послание Н. Ф. Остолопова "К
Вяземскому".]
В Вологде Остолопов продолжает
писать стихи, но они отодвигаются для него на
второй план. В 1816 году вышел сборник его стихов
под характерным заглавием "Прежние досуги".
Ныне его досуги иные:
А я в моей укромной хате
Приятно, хорошо живу,
Как в царской будто бы палате,
И счастья больше не зову;
Женой и сыном я любуюсь,
То с ним, то с нею поцелуюсь,
И порезвлюсь, и пошалю,
Как водится в подлунном свете;
То запираюсь в кабинете,
И там я - на диване сплю...
("К приятелю в столицу")
Служебная карьера, между тем,
идет своим чередом. В 1814 году Остолопов
становится вологодским вице-губернатором. Но и
на этом посту он остается тихим и замкнутым
человеком. В Вологодском архиве, в обширной
канцелярии вице-губернатора, среди многих следов
его деятельности, мы не нашли почти ничего о нем
самом: лишь четкая педантичная подпись на
документах...
Он вовсе отделен от
"сливок" вологодского общества, которому в
том же послании "К приятелю в столицу" дает
совершенно уничтожающую характеристику:
Здесь сущая у нас столица,
Здесь разные увидишь лица
Увидишь гордых гордецов,
Любителей придворных тонов,
Людей, рожденных для поклонов,
Ханжей, и мотов, и скупцов.
И здесь Амур берет в оковы,
Имеет Бахус олтари,
И здесь судьи есть Простаковы
И Кохтины секретари; [1]
[Простаков - персонаж комедии Д. И. Фонвизина
"Недоросль"; Кохтин - персонаж комедии В. В.
Капниста "Ябеда".]
И здесь старушки-вестовщицы
Развозят были, небылицы,
И сеют плевелы в домах,
Смотря с улыбкой на раздоры;
И словом, ящичек Пандоры
Уж был и в наших сторонах...
Через пять лет
вице-губернаторства Остолопов подает прошение
об отставке и едет в Петербург. Там он готовит к
изданию и в 1821 году издает труд, ставший основным
наследием его жизни.
"Словарь древней и новой
поэзии, составленный Николаем Остолоповым,
действительным и почетным членом разных ученых
обществ".
Три объемистых тома в восьмую
долю листа. В предисловии - указание на
значимость этого труда: "ни в одной пиитике, ни
российской, ни иностранной" читатель не отыщет
"таких подробностей, какие здесь
излагаются" (1, с. 3). Огромный
иллюстративно-художественный материал,
использованный Осюлоповым, превращает этот
трехтомник в нечто среднее между
теоретико-литературной работой и
историко-литературной хрестоматией. Некоторые
статьи из-за большого количества приводимых
примеров занимают по 40-50 страниц: статья
"Комедия", например, разместилась с 65 по 140
страницу второго тома!
"Все средства употреблены
мною к тому, чтобы учащих и учащихся поэзии
избавить от чтения множества писанных пс сему
предмету книг, которых не всегда отыскать можно,
или, по крайней мере, на которые потребно весьма
значительное иждивение..." (1, с. 4). В этих словах
- суть замысла Остолопова: не строя оригинальных
систем (как, например, его друг А. X. Восто-ков в
книге "Опыт о новом стихосложении"), он взял
на себя задачу обобщения того, что уже выработано
традицией классицистических "пиитик".
Несамостоятельность Остолопова вызвана его
научной добросовестностью. Поэтому не стоит
обвинять его в том, что он отставал от
художественной практики русской литературы XIX
века и "нес на себе отпечаток явной
теоретической схоластики". Остолопов собрал
воедино все "старые" представления о
сущности поэзии, ее назначении и специфике - то
есть подвел итог целому периоду развития
литературы и эстетики. И не его вина, что
литература перешагнула этот, классицистический,
период. Более того, "Словарь..." Остолопова
даже помог ей в этом, "показав самую жгучую
необходимость создания теории новой" [1]
[Возникновение русской науки о литературе. М., 1975,
с 170-171.]
В "Словаре..."
рассматриваются 424 "риторические тропы и
фигуры, принадлежащие равно и прозе, и поэзии".
Их краткая история подкрепляется цитатами не
только из античной и западной литературы, но и из
произведений Ломоносова, Державина, Востокова,
Мер-злякова, Крылова, Гнедича, Батюшкова,
Жуковского, - а в двух случаях - Пушкина, тогда еще
только начинавшего свой творческий путь. Для
сравнения укажем, что в современном
"Поэтическом словаре" А. Квятков-ского (1966),
капитальном справочнике по теории литературы,
объясняется около 670 терминов. А ведь Остолопов
опирался на неизмеримо меньший материал, и
"Словарь..." его был первым опытом подобного
рода. Поэтому, несмотря на "архаичность" и
"схоластику", он все же сослужил немалую
службу и почти на столетие остался единственным
источником поэтической терминологии.
А вы, товарищи, сотрудники
любезны,
Лиющие от рифм, как я, потоки
слезны!
Внемлите мне, я к вам мой обращаю
глас:
Оставим для других утесистой
Парнас!
("Признание")
Последнее десятилетие жизни
Остолопова печально.
Он меняет места службы, но нигде
не находит удовлетворения.
Он печатает сборник басен
"Апологические стихотворения", поэму
"Привидение", переводы из Тассо, Вольтера -
но все это воспринимается как литературный
анахронизм и встречается в журналах двадцатых
годов насмешками.
Прежние друзья умерли.
Литературная молодежь сторонится его как
"архаиста". Он вытесняется из "большой
литературы" и уже не принимает участия в
литературных баталиях.
Смерть его в 1833 году прошла
незамеченной.
Чтоб именем твоим именовать
других
Похожих на тебя товарищей твоих,
Чтобы стихи в пример галиматьи
ходили
И все бы наизусть для смеха их
твердили,
Вот слава чем тебя желает
увенчать!
Пиши, еще пиши - и отдавай в
печать.
("К русскому Бавию")
Вспоминают его сейчас лишь как
автора "Словаря...". В Вологодской областной
библиотеке хранится экземпляр "Словаря..." с
дарственной надписью автора на форзаце первого
тома. Четким чиновничьим почерком, буковка к
буковке, выведено:
"Вологодской губернской
гимназии
приносит в дар
сочинитель
статский советник и кавалер
Николай Федорович Остолопов,
урожденец и дворянин
Вологодской губернии.
18 декабря 1821 года
С. Петербург",
Но не менее интересна книжка,
выпущенная Остоло-повым год спустя: "Ключ к
сочинениям Державина по изданию 1808 года. С
кратким описанием жизни сего знаменитого
поэта".
Небольшая книжка
"карманного" формата из 95 страничек. Тоже -
опыт в необычном для тех времен жанре: бытовой
комментарий к поэтическим произведениям.
Г. Р. Державин в предисловии к
первой части своих "Сочинений" (1808) обещал
снабдить их "примечаниями как на те места, кои
иносказательны, так и на те собственные имена,
кои мне одному известны... Со временем я или кто
другой по мне объяснит как их, так и те речения,
которые в скрытом смысле употреблены и заключают
в себе двойное знаменование..." В какой-то мере
эту задачу выполнил остолоповский "Ключ...",
в котором наш герой выступил по отношению к
Державину тем же, кем Эккерман по отношению к
Гете. "Имев счастие пользоваться
благосклонностью Гавриила Романовича, - пишет он
в предисловии, - я успел под его руководством
собрать самые достоверные объяснения на большую
и лучшую часть его сочинений..."
Впрочем, здесь позвольте
высказать сомнение. У нас нет сведений о какой-то
особенной близости Остолопова и Державина. Мы,
честно говоря, не очень верим, чтобы он мог сам
составить комментарий, носящий на себе ярчайший
отпечаток державинской личности.
Мы подозреваем здесь
бескорыстную помощь одного его знакомого...
Так, разве ты, отец! святым твоим
жезлом
Ударив об доски, заросши мхом,
железны,
И свитых вкруг моей могилы змей
гнездом
Прогонишь - бледну зависть - в
бездны!
Г. Р.
Державин. Евгению. Жизнь Званская
Это стихотворение Державина -
хрестоматийно. В нем наиболее ярко отразилась
важная черта его поэтического облика: введение в
сферу поэзии принципиально "прозаических"
вещей. Неторопливый рассказ об уютном
новгородском имении Званка на берегу Волхова,
подробное описание обеда, сна, гуляния и
ежедневного образа жизни русского помещика - все
это придает посланию Державина неповторимую
прелесть...
Адресат этого послания - епископ
Евгений (в миру Евфимий Алексеевич) Болховитинов,
живший в то время (1807 год) неподалеку от
державинской Званки в Хутынском монастыре. Он же
- будущий знаменитый митрополит Евгений, русский
историк, археолог, писатель.
В Святогорском монастыре, в
церкви, что стоит возле могилы Пушкина,
сохранился его портрет в клобуке и в рясе.
Мрачноватый, тяжеловатый священник с умным и
усталым взглядом...
Преосвященный Евгений посвятил
себя духовной карьере, пожалуй, лишь в силу
обстоятельств. Сын бедного воронежского
священника (родился в 1767 году), он десяти лет
лишился родителей и был взят в своеобразный
приют - в архиерейский певческий хор на казенный
счет.
Оттуда был единственный путь
"наверх": приходская школа, духовная
семинария... Воронежскую духовную семинарию
Евгений окончил блестяще и шестнадцати лет от
роду, в 1783 году, был отправлен на семинарском
иждивении оканчивать науки в Московскую
духовную академию. Это редчайшая удача - но
Евгению этого мало. Успевая учиться в духовной
академии, он одновременно посещает лекции в
Московском университете, активно включается в
деятельность кружка русских просветителей,
близкого Н. И. Новикову. В знаменитых журналах
Новикова он помещает первые свои произведения,
весьма далекие от "православия":
жизнеописания древних языческих философов,
биографию французского писателя Франсуа
Фенелона (автора романа "Приключения
Телемака").
Через шесть лет учебы Евгений
возвращается в родную Воронежскую семинарию, где
преподает риторику, философию, древние языки, - и
задумывает большой труд "Российская
история" (оставшийся незаконченным).
В 1800 году он уже в Петербурге,
пострижен в монахи, в Александровской академии
читает лекции философии и новейшего красноречия
- и выпускает объемистое "Историческое
изображение Грузии". В 1804 году Евгений
становится викарием новгородским - и пишет
"Исторические разговоры о древностях Великого
Новгорода", основанные на первоначальных
археологических раскопках, им произведенных...
Духовная карьера, между тем,
идет, как обычно идет всякая карьера. В 1808-1813
годах Евгений становится архиепископом
Вологодским. Потом - Калуга, Псков. Наконец, сан
митрополита и Киев, где он и умер в 1837 году.
Человек необычайного
трудолюбия, широчайших познаний и громадной
эрудиции, Евгений оставил серьезное наследие,
большая часть которого была далека от его
основной профессии. Им было издано около 50 трудов
по самым различным отраслям знаний: от истории и
литературы - до медицины, химии, астрономии. Кроме
того - десятки переводов. А около 25 больших
сочинений осталось в рукописях.
Его избирали почетным членом
Академии наук и Российская Академия, Московский,
Харьковский, Казанский, Виленский, Дерптский,
Петербургский университеты, "Вольное общество
любителей словесности, наук и художеств",
"Общество истории и древностей", "Беседа
любителей русского слова" - и прочая, и прочая,
и прочая...
Период его жизни в Вологде
(1808-1813) был одним из самых продуктивных. Он
задумывает "Историю монастырей
греко-российской церкви", выпускает введение к
ней и "Описание монастырей Вологодской
епархии". Он пишет труды по языкознанию ("О
личных собственных именах у славяно-руссов"), и
по этнографии ("О разных родах присяг у
славяно-руссов"), и по археологии ("О
древностях вологодских зырянских"). Он сам
ездит по монастырям, разбирает архивы, копирует
надписи, по его распоряжению в архиерейский дом
доставляются в значительном количестве ценные
исторические материалы...
В Вологде же в 1812 году он
закончил свой основной литературоведческий
труд:
"Словарь русских светских
писателей, соотечественников и чужестранцев,
писавших в России".
Первая попытка создания такого
словаря была предпринята им еще в 1805-1806 годах: на
протяжении двух лет в журнале "Друг
просвещения" ежемесячно печатались в
алфавитном порядке известия о русских писателях.
В предисловии Болховитинов отмечал: "История
писателей есть существенная часть истории
литературы, потому что они составляют даже эпохи
и периоды ее. Но знать писателей чужестранных
есть посторонняя для нас честь, а не знать своих
отечественных есть собственный стыд наш". Но,
напечатанный "до половины буквы К" (до
статьи "Кириллов Иван"), словарь
прекратился. Как указывал потом автор, причиной
тому была "трудность в собирании сих
известий".
Лексикографическая,
алфавитно-словарная форма изложения
историко-литературных фактов была в то время
почти единственной, и в создании своего словаря
Евгений шел по стопам своего учителя - Н. И.
Новикова. В предисловии он прямо указывает на эту
преемственность: "Первый опыт в собрании таких
известий по азбучному порядку сделал г. Новиков
изданным кратким словарем в 1772 году..." [1]
[Словарь русских светских писателей,
соотечественников и чужестранцев, писавших в
России, сочинение митрополита Евгения, тт. 1-2, М,
1845, с. 11.] Еще раньше, в 1736 году, в Ревеле был
выпущен на латинском языке "Каталог
писателей" А.-Б. Селлия, датчанина, жившего в
России, в котором были собраны сведения о 164
писателях, русских и иностранцах, о России
писавших. Этот "Каталог..." был переведен
учениками Вологодской духовной семинарии (под
редакцией, или, как тогда говорили, "под
наблюдением" Болховитинова) и издан в 1813 году
[2] [Каталог писателей, сочинениями своими
объяснявших гражданскую и церковную российскую
историю, сочиненный Адамом Селлием. Переведен в
Вологодской семинарии. М., 1813.].
Словарь Болховитинова намного
полнее названных. В него вошли статьи о русских
писателях, независимо от того, на каком языке они
сочиняли, иностранцах, состоявших на русской
службе, переводчиках и "многих вообще
одобренных и полезных писателях". Статьи о тех
авторах, которые были включены в словарь
Новикова, здесь пересмотрены и нередко дополнены
новыми данными, которые Болховитинов и сам
собирал, и получал от многочисленных
корреспондентов и добровольных помощников.
Многое вообще основано на личных встречах
неутомимого епископа. "Все это, - пишет
современный исследователь, - делает труд Евгения
Болховитинова справочным пособием, во многом не
утратившим своей ценности вплоть до нашего
времени" [3] [Возникновение русской науки о
литературе. М., 1975, с. 229.].
Но в 1812 году Евгению не удалось
издать своего "Словаря...", да и другие
увлечения захватили его. Он долго работает над
"Словарем историческим о бывших в России
писателях духовного чина греко-российской
церкви" (издан в 1818 году и переиздан в Лейпциге
в 1971-м), публикует исторические разыскания. К
первому "Словарю..." он больше не
возвращался. Отрывки его печатались в 1821-1822 годах
в журнале "Сын отечества", затем рукопись
была передана профессору Московского
университета И. М. Снегиреву, который выпустил
первый том словаря. Все же издание было
осуществлено в 1845 году М. П. Погодиным, который
счел за лучшее не "поправлять" и не
"дополнять" ничего, а "оставить рукопись
без перемен". Но даже запоздавшее на 33 года
издание явилось событием в формирующейся
литературной науке. Профессор Дерптского
университета, писатель В. М. Перевощиков читал
специальный курс: "История русской литературы
по словарям Новикова и митрополита Евгения"...
Теперь позвольте вернуться к
остолоповскому "Ключу..."
У нас есть основания
предположить, что Евгений Болховитинов имел к
его составлению самое непосредственное
отношение.
Евгений на протяжении двадцати
лет находился с Державиным в самых близких
отношениях, переводил для него античных авторов.
Он подолгу гостил в Званке и по целым дням
общался с поэтом - а он очень не любил напрасно
тратить время!
Болховитинов высказал мысль о
необходимости литературного комментария к
стихам Державина... раньше, чем об этом написал
сам Державин. В 1805 году в словарной статье о поэте
он заметил: "Все его сочинения суть большею
частик" картины современного века, а особливо
царствования Екатерины II, и потому без сведения о
современных обстоятельствах многие места и
намеки в его стихотворениях ясно разумеемы быть
не могут" [1] [Друг просвещения, 1805, ч. III, N 5, с. 42.].
Наконец, именно ему Державин
писал длинные "литературные" письма, а в
послании "Евгению. Жизнь Званская" прямо
уповал на то, что именно он (с помощью Клио, музы
истории) сохранит в человеческих сердцах и умах
память о поэте:
Не зря на колесо веселых,
мрачных дней,
На возвышение, на пониженье
счастья,
Единой правдою меня в умах людей
Чрез Клии воскресишь согласья.
Евгений был дружен с
Остолоповым. Упоминания об этой дружбе есть в
цитированных выше заметках П. А. Вяземского, а в
библиотеке Н. П. Смирнова-Сокольского хранится
переплетенное первое полугодие ос-толоповского
журнала "Любитель словесности" с
дарственной надписью издателя Болховитинову [1]
[Смирнов-Сокольскии Н. Моя библиотека.
Библиографическое описание. Т. II. М., 1969, с. 147.].
Евгений помогал Остолопову в
работе над "Словарем древней и новой
поэзии...", о чем позже он писал Д. Н. Хвостову,
высоко оценивая труд своего приятеля [2] [Сборник
2-го Отделения Академии наук, т. V, вып. 1, с. 189-190.].
И. Кубасов в статье об
Остолопове в "Русском биографическом
словаре" предположил, что Евгений передал тому
какие-то "собственноручные записи"
Державина [3] [Русский биографический словарь. Т.
"Обезьянинов-Очкин". СПб, 1905, с. 364.]. Это тоже
маловероятно. В 1834 году были изданы объемистые
"Объяснения на сочинения Державина, им самим
диктованные родной его племяннице Елиса-вете
Николаевне Львовой в 1809 году". Племяннице -
диктовал... Вряд ли нужны были эти "диктовки",
если бы существовали какие-то
"собственноручные записи".
Скорее всего были записи самого
Евгения, записи периода "званских" встреч с
поэтом. Евгений, "быв некогда моих свидетель
песен здесь", искавший "отзывы от лиры
моей", записал "достоверные объяснения",
составившие основу остолоповского "Ключа..."
Почему-то Евгений не написал
такой "Ключ..." сам. Почему-то в "Ключе..."
нет упоминания о нем. Впрочем, это уже та грань,
где предположение может перейти в домысел...
В Институте русской литературы
(Пушкинский Дом) АН СССР хранится акварель,
изображающая званскую усадьбу Державина. На
обороте написано (с подписью-автографом
Державина):
На память твоего, Евгений,
посещенья
Усадьбы маленькой изображен
здесь вид,
Гораций как бывал Меценом в
восхищенья,
Так был обрадован тобой
мурза-пиит.
22 июня 1807 года.
Ниже - ответное четверостишие
Болховитинова:
Средь сих болот и ржавин
С бессмертным эхом вечных скал
Бессмертны песни повторял
Бессмертный наш певец Державин.
На литературных вечерах в
Вологде Евгений Болховитинов был "третьим
литературным посредником" между Вяземским и
Нелединским-Мелецким. И конечно же, их не забыл
удостоить своим посещением герой следующего
очерка.
Хочешь ли новостей?
Межаков женится на племяннице
Брянчанинова!
Из
письма Батюшкова к Гнедичу от 26 января 1811 года,
Вологда
Автор одного из первых
советских семинариев "Два века русской
литературы" Н. К- Пиксанов выдвинул в качестве
темы большой научной работы творчество
"маленького" поэта времени Александра I,
вологодского помещика Павла Александровича
Межакова. Стихи его, отмечал Пиксанов, несмотря
на их заурядность, представляют собой большой
историко-культурный интерес прежде всего потому,
что личность и жизненная позиция П. А. Межакова
является ярким и своеобразным отражением эпохи
расцвета "русского барства".
Насколько нам известно, тема,
предложенная Пикса-новым для "литературной
работы", так и осталась неисследованной, а
Межаков оказался так прочно забыт, что имя его и
сочинения не попали ни в один справочник,
посвященный русской литературе.
А все-таки хочется о нем
вспомнить...
Биография Межакова весьма
обыкновенна. Вологодский помещик из старинной
дворянской фамилии, родился в Вологде в 1786 году.
Учился в Москве, служил в Петербурге, состоял при
русской миссии в Неаполе (где позже был Батюшков)
и даже участвовал в войне с Наполеоном в 1807 году.
25 лет от роду, после трагической гибели отца
своего, он оставил службу и поселился в родовом
имении Никольское Кадниковского уезда
Вологодской губернии. Женился на племяннице А. М.
Брянчанинова (родственника и друга выдающегося
писателя М. Н. Муравьева), благодаря чему имел
честь быть упомянут в переписке Батюшкова.
Остальную часть жизни провел в родовом имении, на
зиму выезжая в столицы. И умер "посреди детей,
плаксивых баб и лекарей" в 1865 году.
Все, что он оставил потомкам, -
это две тоненькие книжки стихов: "Уединенный
певец" (вышла в 1817 году без имени автора) и
"Стихотворения Павла Межакова" (1828).
В странах, где Сухоны сердитой
Из озера стремится ток,
В скалах и пропастях прорытой,
И мчась в пучине ледовитой,
Крутит и камни, и песок;
В долине, скатом наклоненный
До самых озера валов,
Стоит мой дом уединенный,
От бурных ветров защищенный
Столетних сению дубов...
Это Никольское, усадьба
Межакова, в которой он живет и которую воспевает.
Построена она была в 12 верстах от озера
Кубенского, на реке Уфтюге, еще в 80-е годы XVIII
столетия. В основном корпусе была 41 комната, не
считая флигелей и пристроек, не считая картинной
галереи, соединенной с основным зданием. Дом
построен в классицистическом "итальянском"
стиле. Стены и потолки богато отделаны лепными
украшениями и живописью. Полы - в паркете из
палисандрового дерева. Вокруг дома - громадный
парк с гротами и статуями, с длинными аллеями,
клумбами, оранжереями, прудами... На одном из
прудов был "остров любви" с развалинами в
античном стиле.
Это усадьба, в которой
"уединенный певец", и только он, единый и
полновластный хозяин, готовый казнить и
миловать, отец и благодетель всей вотчины,
"магнат", как точно называли его
современники.
....... Я раздаю
Занятия ленивым,
Покой трудолюбивым,
Больным целебный сок,
Одежду погорелым,
Подпору престарелым,
Приют осиротелым,
Прохожим уголок,
Утеху огорченным,
Защиту угнетенным,
И нищему кусок...
Как приятно этому лирическому
"я" сознавать, что он может сделать все, что
пожелается! Может одарить, а может и...
В Вологодском архиве сохранился
обширный личный фонд Межаковых. Большая часть
его - всякого рода деловые бумаги, "ревизские
сказки", отчеты управляющих, наставления и
приказы господина. "Уединенный певец" был
неплохим хозяином. Он имел свыше 24 тысяч десятин
земли и около 1600 душ крепостных (только
"мужеского пола", женщины и дети в ревизских
сказках за "души" не считались). Хозяйство у
него было смешанного характера: около 1200
"душ" находились на оброке, а 400 - на барщине.
Под барскую пашню взято 800 десятин лучшей земли, в
хозяйстве установлена трехдневная барщина. Из
многочисленных инструкций Межакова выясняется,
что он очень строго следил за удобрением полей
навозом, за работой своих "ленивых"
крестьян, коим он усердно "раздавал
занятия", за сохранностью урожая... А урожаи
были - плохие. "Ленивые"
крестьяне-барщинники со своих плохо удобренных
полей собирали урожаи зерновых на 15-20% выше
барских...
Межаков, наверное, долго ломал
голову: чем это объяснить?
Там весело пастух в свирель свою
играет,
Гоня ревущие стада,
Там пахарь песенку простую
напевает,
Не чувствуя труда...
Известный русский историк Н. П.
Колюпанов, вспоминая свои детские годы, пишет и
об "уединенном певце": "Отец мой состоял в
родстве с вологодским маг натом П. А. Межаковым.
Межаков был один из обра-зованных помещиков того
времени и жил в великолепном своем имении
Кадниковского уезда, где у него был превосходный
оркестр из крепостных, известный конский завод с
английскими выписными жеребцами, большие,
оранжереи и громадный сад с прудами. Обширная
родня Межакова собиралась в его Никольском и
проводила время гораздо осмысленнее, нежели на
обширных помещичьих съездах: давались домашние
спектакли, разыгрывались шарады на французском
языке, оркестр играл серьезную музыку и
аккомпанировал пению..." [1] [Русское обозрение,
1895, N 1, с. 232.]. В статье "Очерки по истории
русского театра в 1812 году" Колюпанов подробно
описывает оркестр Межакова, состоявший из 30
человек: "...Способные дворовые мальчики
отдавались в учение в Петербург первым
знаменитостям, и капельмейстером был
вольнонаемный поляк Дембинский, замечательный
музыкант и композитор".
И характерная деталь:
"Оркестр этот кончил свое существование
трагически: вследствие семейной истории
большинство музыкантов было отдано в
солдаты..." [1] [Русская мысль, 1889, N 7, с. 118.] Деталь,
ярко представляющая нам Межакова, русского
помещика, "магната" и "певца". Как тут
угадаешь, где граница между образованностью и
дикостью? Где рубеж между помещичьей
благотворительностью и крепостническим
зверством? Где кончается "уединенный певец"
и появляется "дикий барин"?
Отец "уединенного певца"
Александр Михайлович Межаков был одним из
богатейших и просвещенных помещиков Севера. Он
владел 41 селением в 11 волостях Вологодского и
Кадниковского уездов. Вступив во владение
имением в 1783 году, он широко и смело повел
хозяйство, применяя "новые методы". Через 10
лет поголовье скота утроилось, а площадь посева
удвоилась; еще через 10 лет были построены три
огромных винных завода, крупнейший конный завод.
В 1800-1805 годах А. М. Межаков взял на откуп сначала
торговлю вином во всей Вологодской губернии,
потом торговлю солью, потом - почту (содержит 72
почтовые станции и 718 почтовых лошадей). Потом он
строит черепичный завод... А потом он был убит. 24
мая 1809 года Александр Межаков выехал с кучером в
поле для осмотра полевых работ. Доехав до леса, он
вышел из экипажа и решил прогуляться. Тут
раздались два выстрела - барин упал замертво.
Стрелявших поймали, допрашивали, пытали... Они
признались, что их подкупили на это убийство за 500
рублей крестьяне Межакова, не вынесшие его
жестокостей и самодурства, от которого
задавились двое крепостных... Потом,
соответственно, была расправа над крестьянами. 14
человек были наказаны кнутом и сосланы на
каторгу, у троих из них были вырваны ноздри... А
сыном убиенного магната был "уединенный
певец".
Характерен его портрет.
Заносчивый профиль, слишком крутой лоб, волосы
короткие, волнистые, мясистый нос, усы и пухлые
губы, выдающиеся вперед, что придает профилю
чванливый, надутый вид, сердитый бугорковый
подбородок - и большие серые, очень умные глаза...
"Уединенный певец" был
очень недоволен "мягким" приговором суда
над крестьянами, убившими его отца. Из 14
осужденных пять должны были быть возвращены в
поместье барину, но тот отказался принять их и
настоял на отправке их в Сибирь по этапу: "...Я
никого из них в вотчине моей иметь не желаю. Затем
и прошу не возвращать их в вотчину мою, поступите
с ними по законам нашим изданным".
Человек, способный сдать в
солдаты крепостной оркестр, - и человек, любящий
природу, тонко понимающий и чувствующий стихи. Он
был знаком с И. А. Крыловым, Г. Р. Державиным, М. Н.
Муравьевым, Н. И. Гнедичем, П. А. Вяземским... Он еще
в 1820 году назвал Пушкина-поэта "своенравным,
одному себе лишь равным". Он с восторгом
отзывался о Батюшкове, который, как он пишет,
Пламень неги сладострастной,
Как волшебник, в душу льет
И умы к себе влечет...
Он знал несколько иностранных
языков и переводил Горация, Проперция, Тибулла,
Оссиана, Делиля, Ламартина, Шиллера...
И все-таки он был и остался
прежде всего помещиком. Характер помещика,
который выказался в его стихах, не такой уж
простой.
Это "дворян российских
сын", барин старой складки ("времен
старинных, не новейших"), презирающий всякого
рода "выскочек". Этого барина "не трудно
рассердить", но, "скоро вспыхнув", он
"отходит" (а все-таки лучше не
"сердить"!) Он немного похож на Фамусова:
Я в сердце презираю школу
Либералистов записных... -
и немного на Онегина:
В привычках я немного странен...
В среде провинциального
дворянства он, как и Онегин, "опаснейший
чудак", что, однако, не мешает соседям
пользоваться в качестве "гостей" его
добротой и благодатями его имения:
Тот с ружьем гуляет в поле,
Тот на шатком челноке
Разъезжает по реке,
С равнодушием счастливым
Правя легкий свой челнок,
Ловит парусом игривым
Перелетный ветерок;
Тот поет, другой играет,
Тот задумчиво срывает
Для красавицы цветок...
Осенью, когда в имении "все
вид угрюмый и печальный являет здесь моим
очам", он собирается "к роскошным
берегам"; а весной - опять в деревню, к своим
крестьянам и к своим развлечениям:
Но лес лишь станет оживать, -
И, неизменный наш любитель,
Я уклонюсь в твою обитель
Под вашей тенью отдыхать!
Так вот и идут помаленьку месяцы
и годы...
В стихах Межакова, как в самом
ярком из свидетельств современников, отразилась
эпоха, воплотилась среда, невольным выразителем
и в какой-то степени невольным обличителем
которой стал сам "уединенный певец". Таких
"певцов" много было на Руси святой.
Напрашивается, например, аналогия с другим очень
похожим на него поэтом-помещиком Александром
Михайловичем Бакуниным, отцом знаменитого
народника-анархиста Михаила Бакунина. Очень
похоже все: А. М. Бакунин также стремился создать
в своей усадьбе Премухино Тверской губернии
особый мир интеллектуальных интересов искусства
и духовной гармонии, тоже писал множество стихов
о природе, о счастье в семейном кругу, о райской
жизни уединенного поместья (стихи эти, правда, не
предназначались для печати [1] [Частично
опубликованы в книге: Корнилов А. А. Молодые годы
Михаила Бакунина. М., 1914.]). А умом А. М. Бакунина
восхищался, например, В. Г. Белинский, бывавший в
Премухине.
Можно даже провести к стихам
Межакова аналогию с творениями позднего
Державина - хотя бы с его посланием "Евгению.
Жизнь Званская". Межаков отразил эпоху - и в
этом сила его несовершенных стихов.
Русский просвещенный помещик,
Межаков считает себя одним из двигателей
прогресса:
Покорный всемогущей воле,
Я свет коварный забывал,
Взрывал наследственное поле
И песнь свободы напевал...
"Свобода" эта, правда,
ограниченна в своих пределах: крестьяне
воспринимаются "уединенным певцом" (не
помещиком Межаковым, а его лирическим "я")
совершенно идиллически. Пастух, "отдыхая" со
стадом, весело играет в свирель. Пахарь налегает
на соху, "не чувствуя труда". И вообще
"счастливы лица поселян", и гулянья народные
"ах как веселы"!.. Здесь видна одна из
характернейших черт психологии всякого
помещика, владельца, вообще "начальника".
Межаков великолепно понимает,
что все эти "пахари" и "поселяне"
создают материальные ценности, за счет которых
он имеет возможность жить так, как живет. И он,
наверное, не раз видел пот на лицах этих веселых
"пастырей" и "пахарей" - судя по
документам, он очень деятельно интересовался
хозяйством и во все мелочи вникал сам. Просто
здесь скрывается то исконное
"начальственное" чувство, которое
великолепно подметил Лев Толстой: мальчик
впервые скачет на лошади, и ему кажется, что
лошади так же весело и легко скакать под ним, как
и ему на ней...
Не имея иных поэтических тем и
мотивов, Межаков становится певцом
"усадебной" лени. Вот он наслаждается
природою со своим семейством:
То с милою женою
И с крошками резвлюсь;
То крояся от зною,
Под липою густою
Усядемся кружком,
И их невинны речи
Я слушаю тишком...
А потом, как водится, идет
помечтать:
В своем уютном кабинете
О бедном сем подлунном свете
Люблю совсем позабывать;
И на крилах воображенья,
Паря в воздушные селенья,
Там пышны замки созидать...
По вечерам читаются любимые
стихи (Крылова и Жуковского, Батюшкова и Пушкина)
и - под их влиянием - создаются свои: плоды
послеобеденных мечтаний.
И для того, богов в совете,
Назначено на белом свете
Мне быть - Поэтом иль ничем...
"Уединенный певец" был и
остался второстепенным писателем. Его сборник 1828
года обратил на себя внимание только двух
журналов, посвятивших ему краткие
библиографические справки. В журнале
"Московский телеграф" Н. А. Полевой заметил о
нем в трех иронических строчках: "Элегии,
послания и смесь составляют всего 45 пиес сего
собрания стихотворений... Предметы пиес весьма
разнообразны: бессмертие и солома; изображение
битвы и листочек; прощание с любовью и
виноват".
А в 1883 году, когда впервые было
опубликовано цитированное письмо Батюшкова,
фамилия "уединенного певца" была
неправильно напечатана: "Межиков". И внуку
его, Мануилу, пришлось писать специальное
опровержение в солидный журнал "Русский
архив"...
--------------
Той же осенью 1812 года Вяземский
познакомился еще с одним вологодским помещиком.
В отличие от Межакова он вовсе не писал стихов, но
косвенное отношение к Парнасу все-таки имел.
Итак, друзья мои, ожидайте меня у
волн Шексны. Надеюсь, что брат Павел Алексеевич
встретит. Если бы я его менее любил, то верно бы
рассердился.
Из письма К. Н. Батюшкова к А. Н.
Батюшковой, 1 июля 1809 года
"Я весьма виноват... что не
писал с приезда моего из чужих краев... Но мое
молчание не должно было огорчать вас насчет
моего дружества и привязанности сердечной.
Верьте, они постоянны. Я вас люблю, и в том могу
смело уверить, более, нежели когда-нибудь. Ибо я
чувствую и жизнью, что ваше счастье неразлучно с
моим; вы никогда не выходили из моей памяти; вы
всегда были в душе моей слиты с самыми
драгоценными и сладкими воспоминаниями..."
Эти строки, ранее не
публиковавшиеся, принадлежат Константину
Батюшкову. Они напоминают любовное послание. Но
это отрывок из письма совсем иного рода.
Адресат Батюшкова - вологодский
помещик Павел Алексеевич Шипилов, муж его
старшей сестры Елизаветы. Письма Батюшкова к
Шипилову (их тринадцать) хранятся все в том же
Рукописном отделе Пушкинского Дома (фонд 19, ед.
хр. 20). Написаны они небрежным, торопливым
почерком. Над потоком торопливых букв
возвышаются острые шпили согласных, которые
напоминают отточенные копья, посланные адресату
внутри ласковых обращений... Это, в общем-то, не
похоже на обычный, ровный и аккуратный почерк
Батюшкова.
Читаем в этих письмах:
"Я имею большую нужду платить
по двум векселям в чужие край... Подходит время
платить в ломбард, кажется, около трех тысяч с
процентами, если не более. Мне обещают здесь
пересрочить то же самое имение с тем, чтобы я
прислал или представил не залог для ревизии, а
сказку из суда..."
По своему имущественному
положению Батюшков был дворянином
среднепоместным. Как помещик, он стоял на грани
разорения, и уделом его были долги, проценты по
залогам, перезакладывание уже заложенных имений
и прочие разорительные финансовые операции.
"...Последнее письмо твое я
получил, мой милый друг. Постарайся собрать 540 р.,
которые приходятся за сей год, и доставь их мне
немедленно..."
Расписки, долговые
обязательства, заклады в ломбард... Батюшков не
успевал заплатить по одному векселю, как
подходил срок другому. Он лихорадочно искал
выхода из тупиков, но еще более запутывался. Он
мог по крупицам полгода собирать деньги и
растратить их в единый миг на какие-нибудь
пустяки и безделушки. Он не умел распорядиться
своим состоянием, управлять поместьем, вести
хозяйство. Он не был человеком практическим.
И тут явился Павел Шипилов.
Это была поистине находка.
Человек, который взял в руки свои большую часть
хозяйственных хлопот. Сам помещик средней руки с
небольшим годовым доходом, Шипилов был крепок и
расчетлив в денежных делах, имел трезвый
рассудок, умел оценить положение и найти из него
выход. Для Батюшкова это было почти спасение - и
он, не раздумывая, передал ему управление почти
всеми поместьями.
"Заметь, что закладывать
имение мне нельзя. Надобно будет перезаложить
часть оного для заплаты снова в ломбард и об этом
подумать. Не знаю, как сладим и что ты...
придумаешь? Что сделать мне, дабы избежать твои
огорчения?"
Уже за эти хлопоты Батюшков был
в неоплатном долгу у своего шурина. Как бы ни
относился он к Шипилову, портить отношения с ним
ему невыгодно - иначе он рискует потерять все
свое состояние. Это заставляет его быть
предельно любезным, предупредительным,
исключает всякую резкость в отношениях.
"Что же касается до
осторожности со мною, то она излишняя. Ты по опыту
знаешь, что я не могу сделать тебе неудовольствие
за твои заслуги. Я, кажется, с тех пор, как владею
имением, а ты им управляешь, заслужил твою
доверенность".
Батюшков помог Шипилову
устроиться на место по учебной части в
Вологодское ведомство, а потом добился, при
посредстве влиятельных знакомых, должности
директора Вологодской гимназии для него. Так что
это "экономическое" сотрудничество было
плодотворным для обеих сторон.
"Я благодарю тебя, любезный
брат Павел Алексеевич, за поставление моих дел.
Дружество дает мне некоторое право на твое
попечение и заботливость. Продолжай, любезный
друг, не забывай моих крестьян, их судьба вверена
тебе совершенно..."
Но что крылось за этими
витиеватыми словами о "вечном дружестве"? В
записной книжке "Чужое: мое сокровище!"
Батюшков отметил интересное явление: "Я
заметил, что посреди великих чувств дружбы и
любви имеются какие-то искры эгоизма, которые
рано или поздно разгораются и дружбу и любовь
пожирают". Это не о Шипилове, но...
Очень уж разными были эти два
вологодских помещика, Батюшков и Шипилов.
Батюшков - противоречивый, мятущийся человек, не
определившийся сам для себя, страстно
стремящийся отыскать истину. Шипилов - несколько
ограниченный и удовлетворенный своим высоким
провинциальным положением и духовным бытием.
Батюшков, который "живет в
искусстве". Шипилов, далекий и от литературы, и
от иных муз. Ни в одном из тринадцати писем
Батюшкова к своему шурину мы не встретим даже
упоминания о его творческих замыслах, удачах и
провалах, врагах и друзьях, литературных
откровениях и смятениях... Зато - о делах и о
деньгах более чем достаточно.
"Благодарю тебя, милый брат и
друг, за посылку денег, а еще более за письмо твое,
которое меня неписано обрадовало... Теперь прошу
тебя снабдить меня путевыми способами и выслать
к 10 ноября 1050 оброчных вдруг все. Остальные 500 до
января можно отсрочить... Шутки в сторону, прошу
тебя в будущем месяце снабдить меня тем
элементом, который всех превосходней, не водкою,
по Фалесу-мудрецу, но деньгами..."
Батюшков, неутомимый
"странствователь", не мог усидеть на одном
месте, изъездил всю Европу и половину России.
Шипилов не любил выезжать за пределы губернии и
предпочитал "домашний" образ жизни.
Батюшков снисходительно
относился к французам. Шипилов искал в гувернеры
к своему сыну Алеше именно француза.
"Лучше расстаться ранее,
нежели взять в дом урода морального, каковы по
большей части выходцы из земли Вольтеровой, или
невежду... По совести, я ни одного не знаю
француза, которому бы поручил моего сына, а с
радостью отдал бы моих детей в Университетский
пансион, который образовал лучших наших
генералов, писателей, государственных людей...
Вот мой совет. Если вы отбросите суетность и
предубеждения деревенские, то увидите ясно, что я
прав".
Шипилов не понимает
"двойственного" Батюшкова. Батюшкову его
шурин откровенно скучен.
В Батюшкове одновременно
уживаются "белый" и "черный" человек. У
него, как он сам замечает в записной книжке,
"профиль дурного человека, а посмотришь в
глаза, так найдешь доброго: надобно только
смотреть пристально и долго". В Шипилове нет ни
"черного", ни "белого", он однотонен, он
обыкновенный "серый". По отношению к нему
Батюшков выработал свое жизненное правило:
"...Истинная опытность должна научать
снисхождению, без которого нет ни одной
общественной добродетели: надобно жить с серыми
или жить в Диогеновой бочке".
Между тем Шипилов вовсе не был
"маленьким", никому не известным человеком.
В том же Пушкинском Доме хранятся письма к нему
Вяземского, Гнедича, Жуковского, президента
Академии художеств А. Н. Оленина, декабриста
Никиты Муравьева... Все эти письма так или иначе
касаются до Батюшкова.
Но ни понять, ни принять своего
знаменитого родственника Шипилов не в состоянии.
Вот характерный эпизод.
1813 год, 4 октября. Знаменитая
"битва народов" под Лейпцигом. Вот что
сообщает об участии в ней Батюшкова Павел
Шипилов (в письме к П. А. Вяземскому):
"Верные люди утверждают, что
он (Батюшков. - В. К.) после Лейпцигского дела был
на бале и - танцевал. Доказательство верное, что
он не ранен; к большему же удовольствию
утверждают, что он представлен к награждению
орденом. Дай бог нам его увидеть кавалером
поскорее!" [1] [Центральный государственный
архив литературы и искусства СССР (в дальнейшем
ЦГАЛИ), ф. 195, оп. 4, ед хр. 98.]
В сражении под Лейпцигом погиб
И. А. Петин, один из лучших друзей Батюшкова, был
ранен генерал Н. Н. Раевский. Так что на бале
Батюшков (уехавший вместе с раненым генералом в
Веймар) танцевать не мог. Да и был ли бал? "В
"Воспоминаниях о Петине" Батюшков подробно
описал следующий день после "битвы народов":
"Этот день почти до самой ночи
я провел на поле сражения, объезжая его с одного
конца до другого и рассматривал окровавленные
трупы. Утро было пасмурное. Около полудня полил
дождь реками; все усугубляло мрачность
ужаснейшего зрелища, которого одно воспоминание
утомляет душу, зрелища свежего поля битвы,
заваленного трупами людей, коней, разбитыми
ящиками... В глазах моих беспрестанно мелькала
колокольня, где покоилось тело лучшего из людей,
и сердце мое исполнилось горестию несказанной,
которую ни одна слеза не облегчала..."
А Шипилову не довелось увидеть
"рек крови" - и он завистливо пишет о
награжденном орденом "кавалере"... Ему не
понять Батюшкова: у него другие "мыслительные
категории".
Летом 1823 года Шипилов
отправился в Симферополь к Батюшкову, уже
пораженному душевной болезнью и дважды
покушавшемуся на самоубийство. Деньги на эту
поездку получил он от друзей поэта, наказавших
ему непременно привезти Батюшкова обратно.
Поручения Шипилов не исполнил: Батюшков наотрез
отказался ехать с ним. И тогда Шипилов пишет
Александре Николаевне: "Если б я издержал
собственные мои деньги, то нисколько не жалел бы
о поездке, ибо имел, по крайней мере, удовольствие
побыть несколько дней с братом" [1] [ИРЛИ, ф. 19,
ед. хр. 94.]. И в эту трагическую минуту помощь
больному родственнику "мелкопоместный"
Шипилов расценивает на деньги. Дружба - и деньги.
Дело - и деньги.
Не был Шипилов и "плохим"
человеком. Для Батюшкова он, действительно,
сделал все, что мог, и оставался самым преданным
из его опекунов после душевной болезни,
постигшей поэта (об этом - ниже). У него после
смерти поэта хранилась библиотека Батюшкова и
его архив. В 1829 году Шипилов уехал из Вологды: он
был переведен на должность директора 2-й
Санкт-Петербургской гимназии, а позже - директора
Гатчинского института. Он вернулся в Вологду,
выслуживши пенсион, больной и расслабленный,
лишь в 1847 году. Но и тогда, пока позволяло
здоровье, он заботился о душевнобольном шурине...
Из письма П. А. Шипилова к П. А.
Вяземскому, сентябрь 1847:
"...В тот же день хотел я
навестить несчастного брата Константина, но, к
сожалению, не нашел его дома, равно как и вчера
сказали мне, что он выехал для прогулки; впрочем,
отзывы о физическом его здоровье
удовлетворительны, а умственные способности, как
говорят, в хорошем состоянии" [2] [Там же, ед. хр
76, л. 1 об.].
Шипилов был одним из немногих
родственников Батюшкова, который сохранил его
архив и библиотеку - это тоже надо оценить по
достоинству. Архив, собранный им, уцелел и сейчас
находится в Пушкинском Доме. Библиотека -
пропала... Не Шипилов тому виной (он умер в своей
пригородной усадьбе Маклаково весной 1856 года -
через несколько месяцев после Батюшкова), а
последующая "забывчивость" владельцев этой
бесценной библиотеки. Им не хватало как раз того,
чего в избытке было у "обыкновенного" и
"серого" Шипило-ва - подлинной доброты к
ближнему и понимания ценности его наследия и его
личности, даже если она и выходит за пределы
обыденных представлений...
Ведь поэт - не норма для
обыкновенных людей.