С 1836 по 1840 год вологодским
губернатором (как "военным", так и
"гражданским") был генерал-лейтенант
Дмитрий Николаевич Болговской.
Это - личность историческая. Он
упоминается в "Русском биографическом
словаре", в дневнике и письмах А. С. Пушкина, в
мемуарах Я. И. де-Санглена, И. П. Липранди, М. А.
Корфа, Ф. Н. Фортунатова... Его имя было достаточно
известно в свое время. Большое место отводится
ему и в недавнем словаре пушкинского окружения Л.
А. Черейского...
Он прожил очень путаную, полную
приключений, взлетов и падений, жизнь. По отзывам
современников, он был "добрым, умным и
благороднейшим" человеком. А для Вологды он
сделал много хорошего.
1
Прежде всего уточним начертание
его фамилии. В словарях он, по традиции,
фигурирует как Бологовский. В воспоминаниях
Липранди и Фортунатова - Бологовской. В записках
и письмах Пушкина и Вяземского - Болховской. В
документах - только Болговской (без второго
"о"). И подписывался он только так.
Отпрыск старинной дворянской
фамилии (правда, небогатой), он родился 30 апреля
1775 года. Шести лет, как и положено было по тем
временам, Болговской был записан сержантом в
лейб-гвардии Преображенский полк. С ранней
юности начал он военную службу (в Измайловском
полку) и сразу же попал в приключение.
Утром 6 ноября 1796 года, будучи
еще сержантом, он находился при кабинете
Екатерины II в ординарцах. В это утро императрица
была поражена апоплексическим ударом в своей
уборной. Тогда он сделал одно курьезное
наблюдение, о котором вспомнил А. С. Пушкин в
дневнике за 3 июня 1834 года: "Генерал Болховской
хотел писать свои записки (и даже начал их;
некогда в бытность мою в Кишиневе он их мне
читал). Киселев сказал ему: "Помилуй! да о чем ты
будешь писать? что ты видел?" - Что я видел? -
возразил Болховской. - Да я видел такие вещи, о
которых никто и понятия не имеет. Начиная с того,
что я видел голую ж... государыни (Екатерины II, в
день ее смерти)".
В юности Болговской пользуется
особенным благорасположением митрополита
Платона, "весьма выхвалявшего его способность
прекрасного вразумительного чтения". В январе
1797 года он становится прапорщиком; в 1801 году - уже
капитаном.
Знаменитой ночью с 11 на 12 марта
1801 года он был одним из непосредственных
участников удушения императора Павла I в
Михайловском замке. Участники этого убийства,
организованного графом Паленом с ведома
великого князя Александра Павловича (ставшего
царем Александром I), почти сразу же поплатились
за него арестом и ссылкой. Новый царь избавился
от лиц, возведших его на престол, дабы те не
напоминали ему о неприятном инциденте.
Сослан был и Болговской.
Впоследствии, когда однажды в присутствии
Александра I было произнесено его имя, царь
сказал: "Знаете ли вы, что это за человек? Он
схватил за волосы мертвую голову моего отца,
бросил ее с силой оземь и крикнул: "Вот
тиран!" [1] [Записки Я. И де Санглена - Русская
старина, 1883, т. XXXVII, с. 32, 35-36, 394.]. И. И. Галев, знавший
Болговского в 1820-х годах, передает с его слов, что
он "не стесняясь, хвастал, что его шарф получил
историческую известность" (Я. Ф. Скарятин
задушил императора шарфом) [2] [Русская старина,
1881, т. XXX, с. 873.]. В качестве участника заговора о
Болговском упоминают декабристы И. Д. Якушкин и М.
А. Фонвизин, П. А. Полетика, А. И. Герцен в "Былом
и думах".
Выйдя в 1802 году в отставку,
Болговской проживал в Москве, где был, между
прочим, коротко знаком с отцом и дядей А. С.
Пушкина (он приходился Пушкиным дальним
родственником). На одной дошедшей до нас
доверенности Сергея Львовича и Василия Львовича
Болговской подписался свидетелем.
Лет через пять судьба уготовила
Болговскому новое испытание. В 1808 году его
приблизил к себе министр внутренних дел России М.
М. Сперанский, и бывший заговорщик принял
активное участие в составлении проектов
государственных преобразований. В марте 1812 года,
когда Сперанский впал в немилость, Болговского
снова выслали... Вот как об этом пишет А. И. Герцен
в XXVI главе "Былого и дум":
"Он был тогда полковником в
действующей армии, его вдруг арестовали, свезли в
Петербург, потом сослали в Сибирь. Он не успел
доехать до места, как Александр простил его, и он
возвратился в свой полк".
Герцен не вполне точен и
использует какой-то легендарный источник.
Болговской тогда не был еще полковником и не
служил в армии. Ссылка была гораздо более
прозаической: в родовую деревню Ельнинского
уезда Смоленской губернии. И "высочайшего
прощения" не было...
Дело обстояло проще: в мае 1812
года грянула война с Наполеоном, и Болговской,
охваченный патриотическим порывом, снова
вступил в военную службу и быстро сумел проявить
себя как талантливый офицер. Он участвовал в
Бородинской битве: был прикомандирован
Кутузовым к Московскому пехотному полку и
находился в "горячем" месте сражения. В ночь
с 11 по 12 октября ему довелось быть свидетелем и
участником переломного момента Отечественной
войны, ярко описанного в романе Л. Н. Толстого
"Война и мир" (том IV, часть 2, гл. XV-XVII).
Читатель, наверное, помнит этот
эпизод. Темная осенняя ночь. Кутузов не спит в
крестьянской избе. Появляются генералы Толь и
Коновницын с запиской от генерала П. С. Дохтурова
о том, что Наполеон оставил Москву. Кутузов
требует к себе штаб-офицера, привезшего это
сообщение, и настойчиво расспрашивает его о
подробностях. Потом...
Л. Толстой: "Он хотел сказать
что-то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось;
он махнул рукой на Толя, повернулся в противную
сторону, к красному углу избы, черневшему от
образов.
- Господи, создатель мой! Внял ты
молитве нашей... - дрожащим голосом сказал он,
сложив руки. - Спасена Россия. Благодарю тебя,
господи! - И он заплакал".
Д. Н. Болговской был тем самым
дежурным штаб-офицером при Дохтурове, который
доставил Кутузову это счастливое донесение.
Эпизод о встрече с Кутузовым сохранился в
небольшом фрагменте его "Записок", дошедшем
до нас. Безусловное совпадение его с текстом
Толстого позволяет сделать вывод о том, что
Толстой при работе над "Войной и миром"
использовал его неопубликованные воспоминания.
Д. Болговской: "Старца сего я
нашел сидящим на постеле, но в сюртуке и в
декорациях (орденские знаки. - В. К.). Вид его на тот
раз был величественный, и чувство радости
сверкало уже в очах его.
"Расскажи, друг мой, - сказал
он мне, - что такое за событие, о котором вести
привез ты мне. Неужели воистину Наполеон оставил
Москву и отступил? Говори скорей, не томи сердце,
оно дрожит".
Я донес ему подробно о всем
вышесказанном, и когда рассказ мой был кончен, то
вдруг сей маститый старец не заплакал, а захлипал
и, обратясь к образу Спасителя, так рек: "Боже,
создатель мой, наконец ты внял молитве нашей, и с
сей минуты Россия спасена"..." [1] [Полностью
записки Болговского не опубликованы и до сих пор
не найдены. Цитированный отрывок см.: Харкевич В.
1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях
современников.]
Подробное обоснование
знакомства Толстого с "Записками"
Болговекого проведено И. Л. Фейнбергом в
указанной работе. В окончательном тексте
"Войны и мира" Толстой изменил фамилию
автора "Записок": там действует "толковый
офицер Болховитинов" - но в рукописях романа он
трижды называется прямо Болговским (кстати,
именно в таком начертании).
В дальнейшем ходе войны
Болговской проявил свои недюжинные способности.
В ноябре 1812 года он назначен дежурным
штаб-офицером 6-го гвардейского корпуса, был
тяжело ранен в сражении под Лейпцигом (за это
сражение получил орден Георгия 4-й степени); а при
взятии Парижа - он уже заслуженный полковник,
управляющий штабом генерала Дохтурова.
Так что "высочайшее
прощение" Болговской выслужил собственной
кровью.
После окончания Отечественной
войны он остался в армии. Сначала Болговской -
полковник Московского гренадерского полка,
затем - командир Малороссийского гренадерского
полка.
В 1820 году Болговской был
произведен в генерал-майоры и с 7 августа был
назначен командующим 1-й бригадой 16-й пехотной
дивизии. Командиром дивизии был Михаил Федорович
Орлов, декабрист, один из основателей и
руководителей "Союза благоденствия".
Дивизия стояла в Кишиневе, и Болговской
отправился к новому месту службы.
Здесь с ним и сблизился
Александр Пушкин.
2
Пушкину тогда исполнился 21 год,
и был он опальным, высланным из Петербурга
"сверхштатным" канцеляристом в Кишиневском
наместничестве, при генерале Инзове, и
начинающим поэтом, только что выпустившим
"Руслана и Людмилу" и сверх того
"наводнившим всю Россию возмутительными
стихами"...
А Болговскому - 45 лет, и он - один
из "власть предержащих", по крайней мере, в
Бессарабии.
Казалось бы, "что общего меж
ними"? Но это были весьма добрые знакомцы.
Вып. 1, Вильна, 1900, с. 226-243. См.
также: Фейнберг И. История одной рукописи.
Рассказы литературоведа. Изд. 2-е, М., 1967, с. 20-27 (гл.:
Страница "Войны и мира").
О встречах Пушкина и
Болговского подробно пишет И. П. Липранди. Как
отмечают исследователи, воспоминания Липранди,
несмотря на свою отрывочную форму, драгоценны
как по точности, так и по богатству сообщений в
этих рассказах, составляющих как бы летопись
тогдашней жизни Пушкина..." [1] [Майков Л. Пушкин.
Биографические материалы и
историко-литературные очерки. СПб, 1899, с. 93-94. См.
также: Двойченко-Маркова Е. М. Пушкин в Молдавии и
Валахии М, 1979; Эйдельман Н. Я. Пушкин и декабристы.
М., 1979 Воспоминания И. П Липранди цитируются по
изд.: Пушкин в воспоминаниях и рассказах
современников. Ред., вступ. статья и прим. С Я.
Гессена. Л., 1936, с. 191-278.] Для своих воспоминаний
Липранди использовал старые дневниковые записи
(до нас не дошедшие), что и позволило ему
восстановить все эпизоды "частной"
кишиневской жизни Пушкина: с кем он был близок, о
чем разговаривал, где любил обедать... "Что
касается до обедов, то в те дни, когда он не
оставался у Инзова, то, конечно, предпочитал
всякому туземному столу обед у Орлова и
Болговского..."
Имя Болговского здесь стоит
рядом с именем М. Ф. Орлова, декабриста... Если
верить Липранди, то Болговской был каким-то
образом связан с декабристским движением. Об
этом же позже писал и "крестник"
Болговского, русский педагог Н. Ф. Бунаков:
"Карьера его была навсегда испорчена
прикосновенностью к делу декабристов" [2]
[Записки Н. Ф. Бунакова. Моя жизнь. СПб., 1909, с. 4.].
Однако каких-либо документальных подтверждений
этой "прикосновенности" нам найти не
удалось.
"В статье о Пушкине, -
продолжает Липранди, - ничего не сказано о
бригадном генерале Дмитрии Николаевиче
Болговском, у которого Александр Сергеевич часто
обедал, вначале по зову, но потом был приглашен
раз навсегда. Стол его и непринужденность, умный
разговор хозяина, его известность очень
нравились Пушкину..." Позже, после одного
неприятного обеда в Одессе у графа Воронцова, он
тому же Липранди добром помянул обеды
Болговского: "Здесь разговор был самый
игривый, ум и опытность самого хозяина придавали
еще более интереса".
В воспоминаниях Липранди
приводятся два характерных эпизода отношений
Болговского и Пушкина, ярко рисующих того и
другого.
Первый из них связан с уже
упоминавшимся убийством царя Павла I, о котором
Пушкин писал в оде "Вольность":
И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигулы в последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит - в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны,
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце
страх...
И вот Пушкин обедает у одного из
"убийц потаенных", и обеды эти ему нравятся.
"...Но один раз чуть-чуть не потерял
расположение к себе генерала из одного самого
неловкого поступка. Случилось так, что мы обедали
у Дмитрия Николаевича... После обычного сытного, с
обилием разных вин из Одессы, обеда, хозяин
приказал подать еще шампанского... Вдруг, никак
неожиданно, Пушкин, сидевший за столом возле Н. С.
Алексеева, приподнявшись несколько, произнес:
"Дмитрий Николаевич! Ваше здоровье". - "Это
за что?" - спросил генерал. - "Сегодня 11
марта", - отвечал полуосоловевший Пушкин. Вдруг
никому не пришло в голову, но генерал вспыхнул, за
столом было человек десять; но скоро нашелся:
"А вы почему знаете?" - сказал он Пушкину и,
тотчас оборотясь к Лексу, тоже смольнянину,
присовокупил: "Сегодня Леночки рождение (его
племянницы)". Лекс поддержал: "Точно так-с,
имею честь и я поздравить, совсем позабыл".
Лекс говорил это от чистого сердца, хотя знал о
существовании племянницы генерала, может, и
видел ее в Смоленске, но никак уж не знал дня ее
рождения... Пушкин опомнился; он сослался на
Лекса, что тот его предупредил, и, к счастью, что
вставали из-за стола, и объяснение тем и
кончилось..." Несмотря на это "неловкое
здоровье", отношения Болговского и Пушкина
хуже не стали.
Второй эпизод, подробно
описанный у Липранди, - это спор Пушкина и
бессарабского поэта Стамати о молдавском языке и
о том, что так называемое "двуязычие"
(смешение молдавского и русского языков,
практиковавшееся в высшем кишиневском обществе)
выглядит смешно. Болговской, в доме которого
происходил этот спор, "был не чужд иногда
потешиться кой-какими сценами" и пытался
"свести Пушкина с Стамати". "Пушкин...
начал приводить разные молдаванские слова,
которые для нашего слуха действительно одни
как-то дики, другие смешны, и, наконец,
присовокупил: "Да вот как, ваше
превосходительство, если бы вам пришлось
отвечать кому-либо на письмо из России, в котором
вас спрашивают о вашем адресе, как поживаете,
дорого или дешево жить, какие деньги ходят здесь
и пр., - то вам пришлось бы отвечать, что живете вы
в Читате-дижос, возле Бассерики Бонавестины; в
кассе исправника Еман-ди; кила (весовая мера)
продается за махмудье (золотая монета...) и т. п.
"Хорошо примут эту гармонию у нас в России!.."
Затем следовали еще несколько примеров, при
общем смехе, в котором принимал не малое участие
и сам Стамати..." Болговской смеялся громче
всех и потом просил Пушкина записать свои
примеры.
Говоря научным языком, Пушкин
выступал здесь против отстрата (смешанного
говора), возникающего на почве билингвизма
(двуязычия), и лингвистически был, несомненно,
прав в своем отрицании иноязычных вкраплений в
русскую речь. Но Липранди приводит этот эпизод
"потому более, что из числа аристократических
домов Кишинева Пушкин нигде не был развязнее, как
в обществе Болговского".
Из Кишинева Пушкин и Болговской
выехали почти одновременно. Пушкин - в июне 1823
года: продолжать ссылку в Одессе. Болговской - в
октябре того же года: он испросил отставку "по
болезни", был зачислен "по армии" с
разрешением нигде не служить. Воспользовавшись
этим разрешением, он поселился в Москве, в 1824 году
женился, довольно романтическим образом [1] [См.:
Русский архив, 1893, N 3, с 164.] (вторично, его первая
жена умерла в августе 1819 года). В Москве он был,
между прочим, близок с И. А. Яковлевым, отцом
Герцена. Водил он дружбу и с литераторами и
довольно интересно о литературе отзывался. П. А.
Вяземский, хорошо знавший Болговского, в письме к
А. С. Пушкину от середины января 1830 года
рассказывает: "Вчера ночью возвращались мы с
Волховским с бала; говорил он о романах В. Скотта,
бранил их: "Вот романы, - прибавил он - "Les liaisons
dangereuses", "Fauslas" [2] ["Опасные связи"
(роман Ш. де Лакло), "Фоблас" (точнее:
"Похождения кавалера Фобласа" - роман Луве
де Кувре) - названия французских
"гривуазных" романов XVIII века.], это дело
другое: читая их, так и глотаешь дух их, глотаешь
редакцию" - Хорошо? Доволен ли? Захохотал?
поблагодари же меня!"
А среди писем Пушкина есть одно,
коллективное, относящееся к 1829 году: Пушкин,
Вяземский, Болговской и С. Д. Киселев приглашают
на вечеринку Ф. И. Тол-стого-"американца"...
3
В феврале 1836 года Д. Н.
Болговской был назначен начальником
Вологодского края. 18 апреля 1837 года он произведен
в генерал-лейтенанты. Из "тираноубийцы" он
превратился в верного слугу тирана и пользуется
благосклонностью всевластного шефа III Отделения
А. X. Бенкендорфа, правой рукой Николая I (который,
кстати, тоже был сыном убиенного Павла...).
На посту вологодского
губернатора Болговской проявил недюжинные
организаторские способности: мы о нем не раз
упомянем в этой книжке. Пока приведем лишь
некоторые отзывы о нем современников.
Ф. Н. Фортунатов (в то время
инспектор Вологодской гимназии): "Он памятен
за это время не одним только вологжанам, но и
присланным на жительство в этот край; он был
горячим ходатаем о прощении тех из удаленных в
Вологодскую губернию административным порядком,
в которых находил исправление в образе мыслей
или поведении. Число лиц, получивших прощение по
его ходатайству или переведенных в теплейший,
более благорастворенный климат, очень велико: к
ним, например, относятся из писателей наших
Николай Иванович Надеждин и Владимир Игнатьевич
Соколовский..."
Упоминающиеся здесь ссыльные
литераторы так отзывались о Болговском.
Н. И. Надеждин - С. Т. Аксакову, 12
апреля 1837. Из Вологды в Москву: "Губернатор наш
приехал, уже неделя. Он человек очень благородный
и добрый. Но, кажется, строг очень" [1] [ИРЛИ, ф. 3,
оп. 13, ед. хр. 47.].
В. И. Соколовский - А. В.
Никитенко, 18 января 1838. Из Вологды в Петербург:
"Не будь здесь нашего доброго, умного и
благородного губернатора, каков Болговской, дай
нам взамену жандармского полковника... - и тогда
мне пришлось бы пропадать здесь ни за
денежку..." [1] [ИРЛИ, 1864, СХХIV б. 3.]
В Вологде Болговской прожил
недолго. 30 декабря 1840 года он был назначен
сенатором в Москве и в последние годы жизни
отличился в борьбе с эпидемиями холеры. Он умер 27
августа 1852 года, и, как пишет тот же Фортунатов,
"прекрасная, высоко-христианская кончина
Болговского... достойно завершила его жизнь
исполненную добрых дел".
В 1837 году губернатор Болговской
был крестным отцом новорожденного младенца
Николая Федоровича Бунакова, который стал
выдающимся русским педагогом и в записках своих
заметил о Болговском, что тот "был вельможа...
которому надо бы быть не Вологодским
губернатором, а гораздо повыше".
Эту характеристику Бунакова
подтверждает один любопытный документ, имеющий
прямое отношение к педагогике...
4
Документ этот не опубликован и
хранится в Центральном государственном архиве
Октябрьской революции, в фонде III Отделения (I
экспедиция, 1838, N 82). Он резко выделяется, пожалуй,
из всего состава дел этого фонда.
III Отделение Собственной Его
Императорского Величества канцелярии было
небезызвестной организацией, подчинявшейся
непосредственно государю, которая занималась
"государственными преступниками",
"изменниками", "противузаконниками",
"нарушителями спокойствия",
"мошенниками"... Атрибуты III Отделения -
жандармский корпус (подчиненный А. X.
Бенкендорфу), Петропавловская крепость, ссылка,
слежка, доносы, перлюстрированные письма... И в
этом-то "черном" архиве лежит "записка"
Д. Н. Болговского, посвященная проблемам.,
педагогики и школоведения.
Называется она скучно: "Об
изменениях в устройстве губернских гимназий".
На ней есть резолюция царя и "особое мнение"
министра просвещения России графа С. С. Уварова.
Главная мысль ее дана в кратком
введении: "Учреждение губернских наших
гимназий весьма мало имеет применения к тому
классу людей, которые в них воспитываются .. оные
решительно ни службе, ни обществу никакой пользы
не приносят".
Записка состоит из трех
разделов.
В первом из них, озаглавленном:
"Необходимость совершенного преобразования
того состояния людей, на котором лежат все
исполнения государственных постановлений", -
Болговской дает яркую и недвусмысленную
характеристику деятельности и
"нравственности" губернских и уездных
чиновников:
"...Везде сии чиновники
остаются в одинаковом невежестве и без
нравственности... отдаленные от центрального
начальства, они безбоязненно предаются всем
порывам, невежеству свойственным. Вот корень
всех беспорядков, в недрах империи гнездящихся,
вот источник тех злоупотреблений, которых
никакое местное начальство не только искоренить,
но ниже ослабить не в силах".
Что такое чиновник? - рассуждает
Болговской. Это "как бы посредник между
правительством и народом, с которым он всегда и в
непосредственном сношении". Правительство (и
"высшие" классы) европейски образованно,
народ же "пребывает в самом грубом
невежестве". Это "невежество"
усугубляется тем, что чиновники, люди, которым
доверено "бдение" над народом, находятся
"едва ли не в одинаковой с ним степени
невежества, с тою только разницею, что...
соединяют в себе и власть, и силу".
Следовательно, правительству
надобно "сосредоточить на сей класс людей
особенное свое внимание, даровать ему ту степень
образованности, каковая ему ныне не
свойственна". Результат же этого предприятия
может быть двояким: "а) совершенное
перерождение того класса людей, которому
правительство вверяет суд правды и местную
администрацию; в) нравственная таковая
пре-образованность отразилась бы и на благо
народное, всегда алчностию и невежеством
стесняемое..."
Значит, надобно преобразовать
прежде всего те учреждения, в которых
воспитываются будущие чиновники - губернские
гимназисты, которые "издерживая огромные
суммы, никакой прямой пользы государству не
приносят и принести не могут". Это наблюдение
генерал-лейтенант Болговской сделал, посещая
"классы" в Вологодской гимназии...
Второй раздел "записки" -
главный - представляет собою ответ на вопрос,
"почему ныне существующие губернские гимназии
не оправдывают своей цели". Здесь позвольте
предоставить слово самому губернатору
Бол-говскому, сохранив несколько витиеватую
стилистику его писания.
"Гимназия, говорят, есть школа
приуготовительная, L'ecole preparatoire, - в ней
предполагается одним, так сказать, только
очерком сообщать то образование, которого
правительство в лице возлелеянного им юноши
достичь желает, - окончательное же
усовершенствование в оном предоставлено высшим
учебным заведениям, как-то: Академии,
университетам и лицеям. - Это теория, она
благовидна, но что говорит опыт?
Воспитанники в гимназиях
обучаются многим и многим предметам, в числе их
нескольким иностранным языкам и даже не забыт и
греческий, но для какой цели, какому классу людей
предметы сии преподаются,- того гимназии,
кажется, в виду не имеют, что доказывается
следующими примерами: воспитанник гимназический
свой курс кончил достохвально, выучен всему и,
снабженный превосходным аттестатом, с ним,
вместо того, чтобы идти докончить образование в
высших учебных заведениях, является к начальнику
губернии (и сие потому, что на казенное иждивение
он нигде не принимается) и просит службы или,
правильнее сказать, жалованья, без которого с
минуты выпуска его из гимназии он не имеет иногда
и дневного пропитания. - Уважая столь гибельное
положение сего недоросля и независимо от того,
что везде места штатные всегда почти замещенные,
сего юношу с аттестатом начальник губернии
принимает в свою или губернского правления
канцелярию, и сей полу-студент, полу-выученный
тому и другому и всему понемножку, по несчастию,
ничего того решительно не знает, что на его
поприще знать ему было необходимо, а в довершение
столь фальшивого положения сего юноши, он вместе
с вступлением на стезю подьячего и весьма в
короткое время совершенно забывает все то, чему и
научен был, - одним словом, он остается подьячим
навсегда, принимая и всю его нравственность.
Таковых примеров много, а других и ожидать не
следует".
Уже в 1838 году Д. Н. Болговской,
как видим, говорит о недостатках, даже о
"пустопорожности" "классического"
образования. Толки об этом в России предстоят 30
лет спустя, в эпоху открытия так называемых
"реальных училищ". Сейчас же, пожалуй, только
Болговской имеет смелость заявить, что
"организация губернских наших гимназий
совершенно фальшива и нисколько не применена к
тому классу людей, которому прежде изучения
иностранных языков и множества предметов, ему
еще не свойственных, потребно образование
совершенно особенное (специальное),
приспособленное к цели, для которой юноша
приуготовлен быть должен..." Разговор идет,
таким образом, о профессиональной
направленности обучения! И это - подчеркиваем - в
1838 году, в период засилья реакции,
"николаевского болота", когда в
университетах запрещается преподавание
философии, когда над просвещением "распростер
крыла" печально знаменитый автор лозунга
"православие, самодержавие и народность" С.
С. Уваров, "министр затемнения", когда
"классическая" система обучения
объявляется не только лучшей, но и единственно
возможной!
Правда, "профессиональную
ориентацию обучения" Болговской понимает
несколько ограниченно: "В губерниях везде есть
секретарь, судья, стряпчий, бухгалтер, землемер,
архитектор и врач, но кроме последнего, в которых
терпится крайний недостаток, - все остальные
чиновники большею частию несут только одно
название, но на самом деле они весьма редки".
Следовательно, гимназии надобно
перестраивать таким образом, чтобы они выпускали
специалистов, "потребных" на своем месте.
Эта "положительная" программа, "условие
сего нового заведения в главнейших его
чертах", раскрывается в третьем разделе
"записки". Он краток, и рекомендации, которые
может дать генерал-лейтенант Болговской,
дилетант в вопросах педагогики, сводятся к двум
моментам.
Во-первых, поскольку
значительная часть народа живет в "разврате и
безнравственности", "то надлежит твердою
мерою прервать на время воспитания всякое
сношение питомца, воспитанника (разве
исключительно) с домом родительским".
Болговской подчеркивает эту необходимость:
"Надлежит приблизиться к сему классу людей,
чтобы удостовериться, что условие сие писано с
натуры, ибо зараза семейной безнравственности
превосходит всякое вероятие. - Мера сия
признается столь необходимою, что буде бы
воспитанник в продолжение своего курса научился
только даже одной российской грамоте, но
нравственность его сохранилась и пребыла чиста,
то и тогда он себе и семейству своему, а наконец и
правительству, был бы членом полезным".
Предлагая "интернаты",
Болговской имеет в виду своеобразную
утопическую систему воспитания, оторванную от
"грязи жизни". Ребенку хотят "вместо
горького посвящения в жизнь" передать
"блестящие идеалы", дабы он, неиспорченный,
вносил эти "идеалы" снова в жизнь... Эта
система воспитания идет от Руссо, и ее прекрасно
описал А. И. Герцен в романе "Кто виноват?":
"...Вместо того, чтобы вести на рынок и показать
жадную нестройность толпы, мечущейся за
деньгами, они (воспитатели. - В. К.) привели его на
прекрасный балет и уверили ребенка, что это
музыкальное сочетание движений с звуками -
обыкновенная жизнь..." Этого же хочет и
Болговской, воспитанный на идеалах XVIII столетия.
Во-вторых, говоря о
реорганизации гимназий, Болговской пишет:
"...Желательно, чтобы заведение сие обратилось
на следующие предметы: а) дать правительству
секретаря, судью, бухгалтера и сии три предмета
окончательно заключить в губернском учебном
заведении и в) землемера, архитектора и врача,
доведя их до известной степени
приуготовительного образования, кончить оное на
казенном же иждивении в высших учебных
заведениях".
Предложение вовсе не такое
наивное и основано на глубоком раздумье. Педагог
может вычленить в нем такие глобальные
требования, как профессиональная направленность
обучения, преемственность его (от школы - к вузу,
выражаясь современным языком), и акцент на то, что
может потребоваться юноше в дальнейшей жизни.
Повторяем, для 1838 года это был
очень прогрессивный "проект", и в ряду
аналогичных (например, "Записка о направлении
и методах первоначального образования народа в
России" И. В. Киреевского) он занимает не
последнее место.
Между тем проект этот остался
совершенно неизвестным.
5
25 марта 1838 года А. X. Бенкендорф
представил "записку" Болговского Николаю I.
На полях проекта - высочайшая резолюция: "По
Высочайшему повелению препроводить сию записку
Вологодского губернатора к Мин. народн.
просвещения. Его Величеству угодно, чтобы он
обратил свое внимание на содержание ее и вник-нул
бы в изложенную в ней мысль и, буде признает ее
уважительною, то с мнением своим представил бы в
Комитет Министров".
Упоминавшийся здесь министр
просвещения граф С. С. Уваров - фигура одиозная.
Бывший член "Арзамаса", блестящий
представитель "золотой молодежи" начала
столетия, он сделал к 30-м годам довольно быструю
карьеру. В описываемое нами время он - ярый
монархист, рутинер, творец знаменитой
"триады" "официальной народности". По
его указаниям производятся гонения на передовых
профессоров. Он ведает цензурой, издает
небезызвестный "чугунный" цензурный устав,
запрещавший печатать самые невинные вещи. Он
нечист на руку, и Пушкин заклеймил его в
стихотворении "На выздоровление Лукулла".
Он преклоняется перед statu guo и всеми силами
стремится сохранить то, что есть...
Его ответ Бенкендорфу пышет
злобой на сочинителя "прожекта". Приводим
здесь лишь заключительную часть ответа, выводы
господина министра по прочтении "оной
записки":
"Дабы снисходительнее судить
о всех сих утверждениях и о новом плане,
предлагаемом автором, надобно предположить, что
он не только вовсе не знаком с видами и
действиями правительства, но даже вовсе не знает,
что есть гимназия и что есть народное
образование вообще. Если б войти в подобное
рассмотрение этого странного смешения всех
понятий и уважить по достоинству решимость
сочинителя утруждать Его Императорское
Величество подобными советами, то следовало бы
мне при внесении этой записки в Комитет гг.
Министров написать целую книгу в защиту принятых
правительством мер, мер, им избранных, и всех
частей системы, наблюдаемой в течение столь
многих лет под непосредственным руководством
государя императора, - системы, коей, смею
сказать, благотворные плоды ощутительны в глазах
всех благомыслящих. Посему Ваше сиятельство
извольте, конечно, со мною согласиться, что одно
уже чувство приличия не дозволило бы мне
вступить в состязание с неизвестным автором этой
записки, о которой самый хладнокровный судья
скажет без сомнения, что она недостойна никакого
внимания ни по существу, ни по изложению мнимых
улучшений".
К этому ответу, как говорится,
ничего не прибавишь и не убавишь. Тут есть и намек
на "неблагомыслен-ность" автора крамольной
записки, и прямое указание на его
"скудоумие" и на то, что "план", им
представленный, - "ересь", и все тут!
Записку положили "под
сукно" и сдали в архив, где она благополучно
лежит до сего времени. А Болговско-му, вероятно,
посоветовали не заниматься не своим делом...