Достоевский и сатисфакция банковскому кризису
Русская литература всегда относилась к банкирам пренебрежительно; русская литература не cоздала ни одного приличного персонажа - банкира. Все персонажи русской литературы, так или иначе связанные хоть с какими-нибудь деньгами - законченные сволочи. Они не насилуют малолетних и животных только потому, что они еще и импотенты. И трусы. Поэтому их не любят девушки, а у них в доме нет домашних животных. Собаку Каштанку можно представить в доме у Сони Мармеладовой; Соня плачет, читает Евангелие, гладит Каштанку и снова плачет. Можно представить Каштанку в доме князя Мышкина, или даже Рогожина. Но не Лужина. Каштанка не зайдет в дом Лужина, какой бы "Фрискас" ей там не обещали. Каштанка не может дать Лужину себя погладить. Каштанка Лужина может только укусить. Впрочем, в доме Рогожина Каштанке тоже не место. Рогожин заставлял бы Каштанку прыгать в огонь за куском мяса и вообще бы всячески над ней издевался. Каштанка отвечала бы ему тем же. Они бы друг друга не выдержали; они бы друг друга довольно быстро искусали, а потом Каштанка убежала бы от Рогожина к Мышкину. В общем, хуже банкира в русской литературе нет никого. Когда-то банкиры могли и обидеться. Нет такого человека, даже среди банкиров, который не хотел бы иметь приличный имидж в русской классике. Тем более, что советская литература навстречу банкирам тоже не пошла. В советской литературе бухгалтер, прямой предшественник банкира, приличным персонажем тоже не стал. Бухгалтер был ближе всех к деньгам, что априори лишало его права на звание приличного персонажа.
В конце концов, банкир совращает и девушек, и животных. Девушки, выходя замуж за банкиров или отдаваясь им, страдают. Животные, попадая в дом банкира, тоже страдают. Но девушки страдают больше. Если бы Сонечка Мармеладова вышла замуж за банкира, она бы уже не читала Евангелие. Она бы уже только плакала. Плакала бы и Каштанка. Даже скрытый, а иногда и открытый, антисемитизм русской литературы идет оттуда - из нелюбви к банкирам. Еврей представлялся настолько же близким к деньгам, как и банкир. Еврей был носителем черного начала, поскольку еврей - это всегда Ротшильд. А Ротшильд - это всегда банкир. Ротшильду чуждо все то, что близко русской душе. Ему чужды березка, Каштанка и заунывная песня долгими зимними вечерами. Ему близки только конторский дух, банковский счет и рациональное начало. Банкиру не откроешь душу. И банкир не откроет душу; у банкира нет души - ему нечего открывать. С банкиром не споешь. С банкиром не выпьешь. С банкиром не загуляешь. С банкиром будет неуютно в кабаке и в публичном доме - заповедных зонах русской души.
Банкир противопоставляет широте и размаху русской души маленькую, гнусную. скучную, неинтересную правду. Но эта правда отбирает у русской души ее крылья и ее тайну. Эта правда сильнее русской души. Это правда цивилизации. Русская душа, взмахнув и полетев, может оставить некоторое количество мусора, что банкир никогда не сможет простить русской душе. Правда банкира - это правда цивилизации. Мусор цивилизации не нужен. Цивилизация может обойтись без размаха и полета, если они оставляют за собой мусор. А они оставляют. Банкир - верный пес цивилизации. Банкир будет всегда напоминать русской душе, что мусор надо убирать. Поэтому русская душа так не любит банкира. Поэтому русская литература раз и навсегда отказала банкиру в праве на звание приличного персонажа. Банкир будет всегда тявкать на русскую душу. Русская душа в ответ будет доказывать банкиру, что он ее не понимает. Мусор может убрать кто угодно - а вот взмахнуть и полететь может только она, русская душа. Глупый банкир придирается к русской душе. Глупый банкир ей завидует. Глупый банкир хочет поставить ее на колени. На колени он ее не поставит. Но свое преимущество может дать почувствовать. Банкир время от времени устраивает русской душе кризис.
Банковский кризис - это только видимость. Это только верхняя часть глобального кризиса русской души. Банковский кризис обозначил этот кризис, но он в нем не виноват. Внутри русской души скопилось много мусора.
Русская душа держала банкира в черном теле. Русская душа отвела банкиру слишком несимпатичную роль. Русская душа будет парить и летать, а банкир будет убирать мусор, оставляемый по ходу полета. Русская литература не спорила с русской душой и в солидных персонажах банкира не держала. Банкира в русской литературе называли евреем и вообше оскорбляли как могли. Банкир затаил обиду. Банкир устроил кризис и доказал русской душе, что мусор важнее полета. Что все наоборот; это летать может кто угодно, а вот убрать мусор может только он, банкир.
Банковский кризис похоронил русскую мечту о Европе. Самое европейское, что есть в России - это банки. Вернее, банкиры. Они ближе всех в цивилизации. Они уже есть сами по себе цивилизация. Плохи или хороши банкиры - это не так важно. Все равно ничего более европейского, чем банкиры, у нас нет. Все остальное у нас очень русское и c Европой не соотносящееся никак. Писатели у нас русские. Проститутки тоже русские. Русские и журналисты, и программисты, и врачи, и политики, и кто угодно. Вся надежда была на банкиров. Они единственные, кто мог связать Россию с Западом. Если подвели банкиры, тогда уже мечте о Европе вместе с мечтой о порядке надо сказать "прощай". Банковский кризис показал русской душе, что она может и дальше летать, но только в своих собственных пределах. Ей не стоит мечтать о Европе, предварительно не убрав мусор. Но, может быть, это и хорошо. Любая Европа может подвести. Могут подвести полезные ископаемые. Могут подвести, как выяснилось, банкиры, - банкиры подводят в первую очередь Все может подвести. А вот Достоевский не может. Достоевский - наша единственная валюта, защищенная от девальвации. Ну, и, естественно, Толстой. И Чехов. И Гоголь. И Пушкин. Больше рассчитывать не на кого. Побаловались Европой - и хватит. Пора обратно к своему корыту. Пора снова гладить дворняжку Каштанку и не смотреть в сторону породистых собак. Пора к своим Сонечкам. Сонечки так и не стали фотомоделями, но хотя бы научились пользоваться мобильным телефоном. Сонечки сменили пишущие машинки на компьютеры. Сонечки научились отдаваться банкирам, но разучились выходить замуж за русских писателей. Сонечки научились водить машины и не краснеть при слове "минет". Сонечки перестали бояться слова "мода". Сонечки узнали, что лучший друг менструации - не женское терпение, а прокладка. Сонечки посмотрели мир и себя ему показали; показали лучше, чем посмотрели. Сонечки стали феминистками, хотя до конца так и не поняли, что же такое феминизм. Сонечки разучились пить водку стаканами на кухне и пьянеть не столько от водки, сколько от настоенного на водке полета русской души. Пьянеть от стихов. Сонечка теперь пьет "Чинзано" рюмками в комнате, где только что закончился евроремонт. Сонечка снова может вспомнить, как пьют водку стаканами - банковский кризис заставит, и не сразу, но вспомнить, как правильно пьянеть от звуков русского слова. Сонечка несколько увлеклась банкиром; пора и честь знать. Пора к своим - пора к русским писателям. Пора к истерикам, к похмельям, к последнему рублю в кармане, к пьяному мужу, к выяснениям отношений, к макаронам по-флотски, к картошке в мундире, к родительскому собранию, к соленому огурцу, к порванному презервативу, ко всему тому, что банкиры называют мусором, а русская душа - размахом и полетом. Сонечкам в споре между банкиром и русской душой будет принадлежать последнее слово. Не последнее - но одно из последних.
Только Сонечка может помирить банкира с русской душой. Только Сонечка может заставить русских писателей превратить банкира из сомнительного персонажа в приличного. Только Сонечка может убедить русского писателя переписать Горького; больше всего банкиру досталось почему-то от Горького. "Песня о буревестнике" - это не о буревестниках и ужах. Это только об ужах, то есть о банкирах - мерзких, скользких, гадких, вонючих банкирах, пользующихся минутной слабостью буревестников, то есть русских душ, чтобы вдоволь над ними поиздеваться. Чтобы доказать им, что ужи, то есть банкиры - тоже люди. Не всем дано летать. Кто-то должен и ползать. Русская душа - буревестнгик должна уважать банкира - ужа не только в те минуты, когда у нее уже нет сил на полет, а всегда.
Если не убедит Сонечка, тогда придется убеждать Каштанке. Каштанка - собака способная и убедить может. Каштанка может вовремя залаять. Встать на задние лапы. Ловко поймать на лету брошенный хозяином тапок. Сделать в углу лужу. Сама она лужу убрать не сможет. Но русский писатель простит Каштанке лужу. Простит и банкир. Простив Каштанку, они через Каштану автоматически простят друг друга. Русский писатель простит банкира за то, что он - банкир и устроил банковский кризис. Банкир через русского писателя простит русскую душу за то, что она не хочет убирать за собой мусор.
Если банкира начнут уважать, если русская литература все-таки сделает его приличным персонажем - то банкир может дать русской душе что-то полезное. Банкир может научить ее, в конце концов, убирать за собой мусор. Немного приземлив русскую душу, банкир, возможно, полетит сам. Невысоко. Недолго. Буревестником не станет. Но расстанется с имиджем ужа.
Впрочем, такие примеры уже есть. Русской литературе есть от чего оттолкнуться. Есть Штольц. Есть Лопахин. Они небезнадежны. Они уже не ужи, но еще не буревестники. Они - оторвавшиеся от земли ужи. Они - уже не банкиры, но еще не совсем русские души. С ними уже можно выпить, но с ними еще нельзя напиться. С ними уже можно поругаться, но еще нельзя подраться. C ними уже есть о чем поговорить, ни с ними пока не о чем беседовать всю ночь. С ними уже не скучно, но еще не весело. Но таких может полюбить Сонечка и таких не укусит Каштанка. С такими уже можно иметь дело. Они еще, конечно, не совсем приличные персонажи, но они уже могут претендовать на это звание. Они могут устроить банковский кризис, но им за этот кризис будет стыдно; срубив вишневый сад, они потом будут долго мучиться. Они могут честно пообещать, что больше так не будут. В общем, тут уже есть с чем работать.