"РЫЦАРЬ ВЕРЫ" ПО Ф.М. ДОСТОЕВСКОМУ
Герои Достоевского, как и герои Толстого, находятся в поиске. Это состояние неотъемлемо от них. Но если для школьных сочинений по "Войне и миру" уже многие годы без колебаний предлагается тема "Нравственные искания героев Толстого", то относительно героев Достоевского она не формулируется никогда. Уместно ли в таком случае утверждать, что здесь возможно "телеологическое устранение этического"? (Кьеркегор "Страх и трепет").
Возьмем известный эпизод из "Братьев Карамазовых", когда Митя мчится в Мокрое, куда уже отправилась Грушенька по зову покинувшего ее лет пять назад, но все еще дорогого сердцу возлюбленного. Митя хочет торжественно отречься от всяких притязаний на Грушеньку и пожелать им счастья. На первый, самый поверхностный взгляд, здесь немало общего с сюжетом Кьеркегора о влюбленном в принцессу рыцаре, благодаря самоотречению обретающему её. Кьеркегор, желая соотнести библейский сюжет о "рыцаре веры" Аврааме, готовом исполнить волю Божию и убить возлюбленного и единственного сына Исаака, с представлением о самоотречении, отказе от самого желанного, людей своего времени, говорит о рыцаре, верящем, что получит свою возлюбленную "силой абсурда". Кьеркегор говорит, что и Авраам, и рыцарь получают то, в чем сосредоточена вся их жизнь, по вере, силы их хватает, чтобы отказаться, но ни чьей бы то ни было силы, ни "нравственной добродетели" (слова Кьеркегора применительно к трагическому герою) не хватит, чтобы получить обратно то, от чего отказались. Авраам и рыцарь сильны верой, в этом и состоит сила абсурда.
Митя едет в Мокрое. Перед ним открыто несколько возможностей. Первая - устроить скандал и попытаться выгнать явившегося претендента на Грушенькину руку. При этом он совсем не выйдет из своего обычного стихийного, природного, земного состояния, будет действовать силой низости карамазовской. Можно попытаться начать переговоры, выяснить права и намерения свои и противника. Это будет в рамках обыденного этического сознания. Можно было бы еще умолять и убеждать Грушеньку или сидеть дома и страдать, но это, кажется, совсем не в Митином стиле. Митя совсем не думает об этих возможностях, он едет в Мокрое, чтобы торжественно отказаться от возлюбленной, к которой привязан страстно, мучительно и неизбывно. Можно ли говорить о том, что, поступая так, Митя, подобно "рыцарю веры" Аврааму, обретающему Исаака, находится в состоянии движения к бесконечному? Кажется, налицо необходимые атрибуты. Сосредоточенность всей жизни в любимом существе, так или иначе нарушение "предустановленной гармонии" в отношениях с ним, необходимость жертвы, самоотречения, принесение жертвы и воцарение "предустановленной гармонии" уже навечно. Тем не менее возникают сомнения, связанные с тем, что собой представляет Митя. Кьеркегор сравнивает самоотречение трагического героя и "рыцаря веры", отмечая следующее различие: Авраам "отрицает себя и жертвует собой ради долга, отдает конечное, чтобы ухватить бесконечное", трагический герой "отдает надежное ради еще более надежного, и глаза наблюдателя с уверенностью покоятся на нем". Что значит "надежное ради еще более надежного"? Ну например, любимую дочь ради блага государства. А "конечное, чтобы ухватить бесконечное" - любимого сына, чтобы исполнить волю Божью. О благе государства знают сограждане и сочувствующие, о воле Божьей знает только Авраам. Может быть, самоотречению трагического героя и "рыцаря веры" существует гораздо менее достойная альтернатива, применимая к Мите, какое-нибудь самоотречение-самолюбование. Митя, конечно, не трагический герой. Где ему взять на себя сверх сил, если и сил особенных нет. Он знает только, как должен был бы он поступить, будь у него силы (в случае с долгом его Катерине Ивановне). Он любит Шиллера, любит позу, бурю, натиск, свою чувствительность, свое презрение к себе. В его чувстве к Грушеньке так много земного, страстного, примитивного. Но потом, после той сумасшедше-сказочной ночи в Мокром, их отношения ведь изменяются. Но как? Выходят ли они из границ всеобщего? Из соблазненной и поэтому не совсем благонравной девушки Грушенька превращается в самоотверженно и преданно любящую, но очень простую, чуть ли не деревенскую женщину. Митина страсть переходит в умиленную нежность, но больше нам ничего не известно. Но это, надо сказать, не самое показательное, если вспомнить, как внешне сливается с мещанами "рыцарь веры" в описании Кьеркегора. А надрыв в их отношениях, остается ли он? Во всяком случае, не прежний. Но если остается, то это более всего свидетельствует о "конечном". Или это всё-таки бесконечная боль самоотречения? Все Митины поступки: попытки и бессилие отдать долг Катерине Ивановне, мучения из-за этого, пение "Гимна солнцу" в заточении, сон о плачущем дитяти, страстная жажда "высокого и прекрасного", сокрушение о собственной низости, "насекомости", вполне узнаваемые черты молодого человека с душой романтически ориентированной. И это ничего общего не имеет с аскетизмом и спокойствием "рыцаря веры". Поездка в Мокрое тоже не свободна от порывов такого рода. Конечно, Митя наслаждается своим благородством, открывшейся перед ним ширью. Вот он мчится, и лошади взмылены, и все так созвучно натянутым струнам его души: ветер, дальняя дорога, неясное будущее. Он счастлив в своем страдании тем, что наконец может совершить подвиг (возможно, подобный "скорому подвигу" "русских мальчиков", который так легок в сравнении с каждодневным тихим деланием), чувствуя, что это ему по плечу, что не убоится и не растеряется. Начни он исполнять свой долг по отношению к Катерине Ивановне - и не будет знать где ступить и как дохнуть: как отдать деньги, как жить после этого, как отказаться от своего слова. Когда же Митя отказывается от Грушеньки, ощущается, как сладостно ему отдаваться несущему его порыву. Как он ничего не боится... Потому что ни о чем не думает? Его не мучает то, как он будет жить, он не скорбит больше о долге перед Катериной Ивановной. Но неужели только по легкомыслию и бездумности, а отказ от Грушеньки только любование собой? Тогда какой смысл во всей истории Дмитрия Федоровича Карамазова? Вот здесь кульминация его линии в романе, перелом в его жизни. Вряд ли возможно обретение, а ведь Митя обретает Грушеньку, при отказе - самолюбовании вообще, и в поэтике Достоевского в том числе. Иначе обретение лишено смысла. А у Достоевского оно всегда исполнено высшего смысла достижения вечного блаженства, по крайней мере, устремленности к нему и соприкосновения ему. Например, для мечтателя из "Белых ночей" одна минута совершенного счастья сознания, что Настенька его невеста равна вечности. А обретение Мити теперь уже на всю жизнь. Ясно и то, что любовь Мити к Грушеньке не выдумана. Грушенька не его мечта, она существует в романе не в его ощущениях, а как живая, имеющая свою волю, чувства и желания женщина. И она со своей стороны желает теперь только одного: быть с ним. Еще вот какой момент. Самоотречение является таковым при условии обладания. И этим тоже отличается Митя от Авраама и рыцаря. Право Авраама на обладание Исааком очевидно, право рыцаря на принцессу, вероятно, тоже имеет место, если ориентироваться на биографическую подкладку (отношения Кьеркегора с Региной Ольсен). А вот можно ли сказать, что Мите есть от чего отказываться? Конечно, право Мити не безусловно. Но здесь и не преследуется цель выстроить ряд Авраам - Рыцарь - Митя. Нет, только проследить преломление эпизода из романа Достоевского через сюжет Кьеркегора. Вот чем владеет Митя: Грушенька позволяет ему быть безумно влюбленным в нее: правда, учитывая её уязвленность, чуть ли не лелеемую в душе, дразнение отца Мити, отданную для поцелуя Катерине Ивановне ручку и не-поцелуй в ответ, это не так уж много. Но есть еще у Мити её обещание - может быть выйти за него замуж, а это уже кое-что, и главный козырь - минута, в которую она любила его. А для героя Достоевского, и Мити в особенности, это целое состояние. Кроме того, все поведение Мити до поездки в Мокрое свидетельствует об уверенности, что Грушенька должна ему принадлежать. Важно и то, что здесь налицо усилие Мити, его воля к действию в отказе от возлюбленной. Думается, что в том случае, если бы Грушенька не разуверилась в своем поляке, то и для нее было бы важно услышать отречение из Митиных уст. То есть это не поза и не фраза, здесь решается нечто значительное. Вся ткань повествования свидетельствует о том, что совершается акт настоящего самоотречения, это событие, которое в любом случае должно изменить весь строй Митиной жизни и души. Его намерения не стали бы менее благородны, если бы все обернулось не так счастливо для него. Он действительно готов к отказу. Вспомним, только что произошло еще одно событие, по мысли Достоевского имеющее не бытовой, а онтологический смысл: Митя не убил отца. Здесь сразу и отметим еще одно существенное отличие Дмитрия Федоровича от трагического героя и "рыцаря веры". Он не безупречен. Самоотречение, о котором говорит Кьеркегор, должен и может совершить достойнейший, от своей полноты и высоты (под "должен" разумеется воля обстоятельств, богов или, по самому большому счету, воля Божья; под "может" нравственная или личная добродетель, характеристики Кьеркегора). Митя, прямо скажем, не таков. Однако, при всем том, мы ощущаем его на некоторой высоте в момент отказа от Грушеньки. Почему? Может быть, одна из причин в том, что неубийство такого отца таким сыном после того, что произошло между ними, это очень много. И это неубийство, конечно, не случайность. Ведь не кто иной, как "Бог сторожил" Митю. Явным образом совершается воля Божья о нем и в соединении с любимой женщиной после отказа от нее в душе. В том, что Митя совсем не близок в своем самоотречении трагическому герою, сомнений быть не может. А что с "рыцарем веры", который "ухватывает бесконечное" благодаря своей вере в "силу абсурда"? Какой силой обретается Грушенька? Авраам покоряется воле Божьей, Исаак послушен отцу. Митя покоряется воле Божьей. Дальше: Авраам верит, что обретает Исаака, причем здесь, в земной жизни. С Митей такой ясности, конечно, нет, но и быть не может. Слово об Аврааме - слово Божие. Рассказ о Мите - слово Достоевского. Он не может договорить о своих героях все до конца. О природе Митиного самоотречения мы можем судить по результату-обретению, по Митиному поведению и атмосфере, в которой совершается поступок. Здесь мы можем отметить, что Митя уверен (это именно уверенность, не зависящая от каких-либо внешних причин) в том, как он должен и может поступить. И еще: кажется, он верит, что все будет так, как должно быть. Яснее ни он, ни мы не можем сказать. Он не смеет. А мы, может быть, находимся в положении наблюдателя, взгляд которого "уверенно покоится" на трагическом герое, но ни о чем не может судить здесь (во всяком случае, не обо всем). Но в лёте его лошадей чудится ожидание радости или потрясения, или того и другого.